Смутный 1953 год

Дудинчанин Николай Одинцов написал книгу «Судьбы людские», изданную в 2005 году в Красноярске. Не сразу, но я узнал, что в ней он упоминает мое имя. Начал ее читать и оторваться уже не мог: я ее «проглотил», настолько ее содержание оказалось для меня близким… Особенно глава «Смутный 1953 год». Ее открыл эпиграф «Свобода слова — это право говорить правду».

Не могу обойтись без цитат. Н. Одинцов вспоминает: «30 октября 2003 года торжественно и печально отмечался День памяти жертв политических репрессий. Это событие для норильчан знаменательно тем, что в этом (то есть в 2003-м) году исполнилось 50 лет бунту заключенных в Норильлаге, который в последние годы приобрел характер культового поклонения.

Молчаливое шествие норильчан к горе Шмидтихе, где, по преданиям, в период сталинских репрессий производили захоронения заключенных, там же была проведена гражданская панихида, возложение венков к памятнику узникам Норильлага, покоившимся в этой промерзшей земле, было многолюдным. На тризну невинно убиенных в период норильского бунта и замученных в неволе людей приехали бывшие заключенные (к сожалению, их осталось совсем немного), живые свидетели тех суровых времен, делились воспоминаниями, которые широко освещались прессой, телевидением, радио…»

Это истинная правда, сказанная очень сокращенно, ибо автор наблюдал весь этот процесс по телевидению из Дудинки, хотя имел приглашение как репрессированный, со стажем ГУЛАГа 13 лет, в том числе три последних года в Норильлаге. Далее автор продолжил: «Высказывания бывших узников о событиях того времени мало отличались одно от другого, и я их не запомнил, но воспоминания Льва Нетто, выступавшего на телевидении и в печати, память удержала довольно цепко. Бывший узник Норильлага Лев Нетто, протомившийся в заключении 8 лет (с 1948 по 1956 г.), по его словам, был не просто очевидцем тех волнений, которые унесли много жизней, но являлся активным участником данного «восстания», состоял членом глубоко законспирированной подпольной организации в лагере, носившей название Демократическая партия России.Она имела устав, программу действий, ставила своей целью борьбу с существующим строем и много сделала в процессе подготовки «восстания». Его повествование о зверствах охранников над заключенными (себя он причислял к политзаключенным, хотя, по его рассказу, был осужден за шпионаж в пользу американской разведки к 25 годам строгого режима) полно драматизма: «расстрелы заключенных были обычным явлением», что и послужило толчком к «восстанию» с лозунгом «Свобода или смерть!».

Так Н. Одинцов написал в своей книге «Судьбы людские» на с. 78. Я вернулся к этим абзацам, чтобы поставить вопрос: а все ли это правда, написанная автором и провозглашенная в эпиграфе? Да, я рассказал о подпольной организации лагеря, но о том, что она много сделала в процессе подготовки восстания, я никогда нигде не говорил. Если это прозвучало в СМИ, то надо уточнять, где, когда и как это было выражено. Я подобных пересказов своих слов нигде не читал и не слышал.

25 мая 1953 года заключенные 4-го и 5-го лаготделений дружно заявили администрации стихийный протест в связи с очередным убийством в пятой зоне: работу прекращаем — забастовка! Слова «восстание» тогда ни у кого и в уме не было. Много позднее этому событию было дано такое определение — мирное восстание человеческих душ. Забастовку в двух зонах, в пятой и третьей, подавили вооруженным путем, с большой кровью. Так коммунистический режим поступал всегда во все предыдущие годы, когда народ выражал свой протест власти.

Надо отдать должное автору, что все же на с. 116 он признал: «Неповиновение заключенных, выразившееся в отказе от работы, в Норильлаге возникло стихийно». Это правда, я бы даже добавил, что оно было спровоцировано охраной лагеря. То есть никто, включая лагерную подпольную организацию, забастовку, как таковую, не подготовлял.

Еще одна неправда обо мне. Я никогда никому не рассказывал, что был осужден за шпионаж в пользу американской разведки. Откуда «ноги растут» у подобной информации, надо бы пояснить… Я был арестован как вернувшийся из американской зоны оккупации Германии — естественно, оказался «шпионом». Прошел серию пыток, познал «гуманность» Сталинской конституции. Легенду шпиона я уже готов был подписать, но все же пришлось признать совершенно другое обвинение — убил своего командира, перебежал к немцам. За это и был осужден. Кассационная жалоба это обвинение сняла, но срок — 25 лет оставили. Так что за шпионаж я осужден не был. Впрочем, что это меняло? Шпионами самых разных стран тогда признавали огромное число осужденных. Их потом в массовом порядке за отсутствием состава преступления реабилитировали. Подобные дела — убедительное доказательство придуманности таких обвинений. Не я отнес себя к политическим заключенным, а сама власть, обвинившая меня ни за что ни про что в преступлении, которого я не совершал. Неправдоподобно много оказалось в стране шпионов…

Придерживаясь принципа «говорить только то, что сам видел, знаю, прошел в жизни», дополню автора книги о ГУЛАГе. Хочу внести уточнения еще в один абзац из книги «Людские судьбы». На с. 82 можно прочитать: «Cомнительным кажется высказывание бывшего заключенного Льва Нетто о существовании подпольной политической, глубоко законспирированной организации, с названием Демократическая партия России, в которой он был активным участником. О «вожде» этой партии никто не сказал ни слова, имя его неизвестно. Непонятно одно: как заключенный Нетто Лев, будучи осужденным за шпионаж (а это уголовное преступление) (Соглашусь, если оно действительно доказано. (Примеч. авт.)), мог влиться в ряды политической партии. Хотя всякое бывает. Но вызывает сомнение другое. Как могла существовать данная партия, проводить работу среди з/к по подготовке к восстанию в условиях строжайшего режима, под неусыпным контролем со стороны НКВД. Надо признать, что эта организация (НКВД) была довольно серьезной и профессиональной силой. В тот период времени все слои населения (крестьяне, рабочие, интеллигенция и особенно весь контингент заключенных в тюрьмах и лагерях) были насквозь пронизаны «щупальцами» НКВД. В лагерной системе и тюрьмах осведомителей и стукачей было предостаточно…»

Впервые о подпольной партии в Норильлаге я рассказал в телепередаче «Как это было» на Первом канале в мае 1999 года. В ней приняли участие шесть бывших заключенных. Мы вспоминали о норильских событиях лета 1953 года, которые в основном касались забастовки — мирного восстания человеческого духа. Я тогда очень кратко упомянул о создании в лагере конструктивной политической организации под названием Демократическая партия России. После этой передачи мои друзья задали мне самые разные вопросы, в которых я почувствовал некоторое сомнение в подлинности моих слов. Стало ясно, что необходимо документальное подтверждение существования партии, то есть надо иметь на руках программу, устав нашей партии. Начался поиск в Норильске этих документов, которые в лагере мне было поручено спрятать еще в 1954 году. Я решил разыскать капсулу с документами партии, которую мы замуровали в нише кирпичной стены подстанции. В 2005 году, то есть через 50 лет, я узнал, что капсула с документами была изъята из тайника органами. Подробно я писал об этом в книге восьмой издания «О времени, о Норильске, о себе…» (с. 302–304). Обращение в ФСБ России о месте нахождения найденных в Норильске документов пока положительного результата не дало.

После норильских событий лета 1953 года многие активные участники этого протеста были вывезены на материк. В особорежимном лагере на Колыме оказался и автор наших партийных документов Сергей Дмитриевич Соловьев. Там он восстановил текст Программы и Устава ДПР. И начался прием новых членов организации уже на Колыме. К сожалению, среди них оказался предатель. В производственной зоне 13 июня 1954 года были обнаружены и изъяты рукописные документы — программа и устав антисоветского содержания, как это зафиксировал майор Рязанцев, следователь следственного отдела УКГБ при СМ СССР по Магаданской области. Много позже благодаря сидельцу норильских и колымских лагерей Сергею Ивановичу Ковалеву, Ягоднинскому отделению «Мемориала», председателю общества «Поиск» Ивану Александровичу Паникарову я получил копии партийных документов, отыскал их автора в г. Змеиногорске Алтайского края, дважды побывал у него. Воспоминания руководителей, участников норильского восстания, «Докладная записка комиссии МВД СССР министру внутренних дел СССР С.Н. Круглову о работе комиссии в Горном лагере (от 1 сентября 1953 г.)», «Обращение заключенных Горного лагеря к Советскому правительству (от 27 июня 1953 г.)», «Справка начальника Тюремного управления МВД СССР М.В. Кузнецова об обстановке в Горном лагере по состоянию на 17 часов 29 мая 1953 г. (от 30 мая 1953 г.)», справки и докладные записки об обстановке в лагере опубликованы в книге восьмой и по описанным фактам, по сути изложенных событий совпадают с теми воспоминаниями руководителей, участников, очевидцев, которые опубликованы в книгах шестой, седьмой и восьмой.

Это убеждает в правдивости коллективного рассказа о громком событии в Горном лагере Норильска. Напрасно сомневался Николай Одинцов в существовании подпольной партии в лагере. Она так по-умному продумала конспирацию в общении своих членов, что, несмотря на армию доносчиков в лагере, так и не стала раскрытой чекистами. И только после подавления восстания, отправки в другие лагеря его активных участников кто-то все-таки донес о спрятанных партийных документах… Никаких вождей в такой партии быть не могло — был мозговой центр умных организаторов, о которых мы и сами не знали, порой только догадывались, но никогда ни с кем никто из нас не обсуждал этого вопроса. Люди, с которыми, например, я общался, скорее всего входили в круг этих людей (например, П.З. Дикарев, С.Д. Соловьев, Ф.Т. Каратовский), но это я сейчас понимаю лучше, чем тогда… И не знал я, что Сергей Дмитриевич Соловьев был человеком такой трудной судьбы, что это он сначала на французском, а уже потом на русском языке написал Программу и Устав Демократической партии России. Он и сегодня не очень-то разговорчив не только потому, что ему уже за 90 лет, но и потому, что лагерная осторожность и привычка соблюдать конспирацию сидит у него в крови.

В те времена сила партии была в слове ради общей цели — освобождение многострадальных народов страны от ига политических авантюристов. Они задумали построение Всемирной Коммунистической Республики под эгидой диктатуры пролетариата. Изначально партия провозгласила свою работу без кровопролития, имея на вооружении самое сильное оружие, которым владеет человек, — слово!

На с. 114–115 в книге «Судьбы людские» Николай Одинцов пишет: «Как-то мне довелось прочитать в одной из норильских газет, не помню ее точного названия («Заполярный вестник» или «Заполярная правда»), что за 21 год существования лагерной системы через норильские лагеря прошло 600 000 заключенных. Наибольшее количество в 40–50-х годах колебалось в пределах 200 000 человек. За эти годы умерло около 18 000 человек. Примерно 850 человек в год. Много это? Или мало? Не знаю. Тут должно быть сравнение. Только с чем и как? У меня таких данных нет. Но я думаю, что об этом многие знают: сохранились документы, материалы. Поэтому при существующей в настоящее время свободе печати и слова обнародовать истинное положение дел в теперь уже далекие годы не представляет сложности и затруднений. И это необходимо сделать, изложив факты совершенно правдиво, без прикрас и вранья, чтобы исключить возможные подтасовки и искажения, которых за время реформ появилось великое множество. История должна быть правдивой».

С этим трудно не согласиться, хотя не могу разделить оптимизм Н. Одинцова по поводу «не представляет сложности и затруднений». Поскольку нет точных ссылок, когда и где, на основании чьих данных Николай Одинцов привел статистику о количестве заключенных в норильских лагерях, приведу данные по стране, недавно опубликованные в «Новой газете» (13.03–16.03.2008 г.). Григорий Померанц, узник ГУЛАГа в 1949–1953 годах, философ, культуролог, религиовед, которому 13 марта 2008 года исполнилось 90 лет, открыл свою статью «Топаем вместе» (надо искать выход из кошмара «рынка без нравственных норм») таким абзацем: «Свергнув Хрущева, сталинисты подделали итоги расследования, проведенного Шатуновской (единственным реально действовавшим членом комиссии Шверника), сократили число арестованных за шесть с половиной лет (1935–1941 гг.) с 19 870 000 до двух миллионов и число расстрелянных с 7 000 000 до примерно 750 000 (точную цифру, придуманную Сусловым, я не стал выучивать). После этого на сталинский террор, обескровивший страну, был наведен гламурный глянец, покаяние было приостановлено, грехи прикрыты венцом победы, чудовищная цена, уплаченная за победу, стала предметом советской гордости, гниение тихо продолжалось и новое поколение диссидентов опять начинало с нравственного порыва, без всякого плана реформ».

…Книга Николая Одинцова о многом заставила меня задуматься. Когда я читал ее, сам себе задавал вопросы: сколько погибло заключенных 1 июля 1953 года, когда пролилась большая кровь в пятой зоне? А 4 августа в третьей? Нет на них ответов… Архивы по-прежнему труднодоступны или недоступны совсем. Но даже при отсутствии точных цифр людских потерь сам факт большой крови при подавлении невооруженного сопротивления в лагерях Горлага стал и в официальных документах, и в аналитических материалах, и в воспоминаниях норильчан называться восстанием духа узников ГУЛАГа.

«Для нас перестройка началась очень поздно»

Впервые я услышал фамилию Климовича еще в 1951 году в 5-м лаготделении, когда Федор Каратовский дал мне поручение отнести передачу в БУР: «Сегодня там дежурит надежный человек. Скажи, это для Климовича. Это боевой парень, поэт». Такое задание я выполнял дважды. Насколько помню, этого боевого парня я увидел только в июне 1953 года во время переговоров забастовочного комитета 4-го лаготделения с московской комиссией. Непосредственного знакомства и взаимных действий у меня с Григорием тогда не было.

Только в 1990 году, когда на открытии памятника «Соловецкий камень» преподаватель МГУ Николай Формозов дал мне адрес Климовича, у нас завязалась оживленная переписка. Активный участник сопротивления лагерному режиму, он писал о памятных событиях в Горлаге, называл знакомые фамилии, и все это дало мне основание предполагать, что Климович — член Демпартии.

На первую конференцию участников сопротивления тоталитарному режиму в 1992 году я возлагал большие надежды: хотелось встретиться, вспомнить былое, познакомиться с новыми друзьями из других особорежимных зон. Я надеялся, что произойдет единение бывших политзаключенных. Не получилось. Не сформировалась, как таковая, и норильская группа. Состоялись только личные знакомства с Евгением Грицяком и Григорием Климовичем. Но теплая встреча с Григорием, как я ни пытался, не вывела его на откровенный разговор о Демократической партии России. Взаимопонимания у нас не получилось. Я тогда чувствовал себя опустошенным. Переписка с Климовичем прекратилась.

Через семь лет вышла в свет его книга «Конец Горлага». Григорий (молодец!) начал делать свои записи еще на свежую голову. Я прочитал книгу и восхитился! И очень пожалел, что наша переписка оборвалась. В 2001 году я написал ему, как высоко оценил его работу, поздравил и поблагодарил за огромный труд, назвал его настоящим подвигом. Я перечитывал страницы его книги «Конец Горлага» и ясно видел, слышал голоса Петра Зиновьевича Дикарева, Володи Недоросткова, Жоры Начинкина и др. Я очень просил Климовича ответить мне. Не дождался. А в августе 2003 года я узнал, что Григорий Климович умер… Я достал его письма, написанные когда-то мне, перечитал их и еще раз убедился: какой талантливый человек Григорий Климович! Думаю, что не без интереса письма прочтут все…

Письма Григория Климовича

Гор. Гомель. 17.XI.90 г.
Дорогой Лев Александрович!
Не наша в том вина, что мы забыли друг друга. Прошли годы, и многое забылось. Но время не могло стереть из памяти те страдания, которые мы вместе претерпевали в 4-м отделении Горлага. «Черная» пурга. Длинные молчаливые колонны, бредущие в 40-градусный мороз с работы и на работу. Рычание овчарок. Грубые, унижающие наше человеческое достоинство окрики конвоиров, а в лагере — надзирателей. Произвол подонков. Поверки. Разводы. И голод — ежечасный, мучительный, сосущий душу. Такое не забывается. Эти пережитые страдания камнем лежат на душе. Их не выплачешь перед чужими людьми, не пережившими того, что мы пережили. А своих рядом не было. Все мы после освобождения потерялись. Обстоятельства не позволяли нам найти друг друга, и многие из нас жили со своим горем и умирали с ним в одиночку. Для нас перестройка началась очень поздно. Произойди она раньше, при Хрущеве, и нам с тобой не пришлось бы напрягать память, чтобы вспомнить друг о друге. В крайнем случае нам помогли бы наши общие товарищи. Это и рассудительный Дикарев Петр Зиновьевич, который даже в опустившемся доходяге уважал человека и называл его не иначе как по имени-отчеству; это и последовательно-принципиальный Федор Смирнов, который вместе с инженерами Владимиром Тильнером и Владимиром Лариным пытались создать в мехцехе (РМЦ) БМЗ подпольную группу; это и терпеливо несший свой голгофский крест Тихон Петров; это и обозленный, порывистый Ионас Леникас и многие другие. Но одних уже нет, другие далече. О всех них я написал в своих воспоминаниях, один экземпляр которых находится в Литве, второй — в Союзе писателей, у В. Шенталинского, третий — у С.С. Виленского. Обещают к 1992 году издать, но с нового, 1991 года отрывки начинает печатать норильская газета, а также Иркутский «Мемориал». К сожалению, там нет твоего имени, а я уверен, что, пребывая в 4-м отделении, мы не могли не знать друг друга и пробел придется восполнить при доредактировании, и ты мне в этом поможешь. Но постарайся припомнить меня. В Норильск я был доставлен в 1947 году в числе 100 человек, этапированных из ИТЛ-100 (пос. Верх-Нейвинск Свердловского УИТЛ и К). В составе этой сотни были: полковник Моисеенко Александр Михайлович, который сразу по прибытии стал начальником колонны 4-го отделения; инженер Юрий Альфредович Кнопмус — по прибытии был назначен начальником ППЧ, потом был этапирован в Степлаг (Кенгир). О нем в «Архипелаге ГУЛАГ» пишет А. Солженицын, правда, не совсем точно — исказил национальность и имя-отчество. При подавлении восстания в Кенгире Кнопмус бросился под танк; Королев Владимир («дядя Володя»)— коптерщик в 4-м отделении; балетмейстер из Минска Володя Прокопович; композитор Герберт Наас; инженеры Галкин и Кириллов; украинский поэт Олесь Журба (Кузьма Грищенко). Благодаря попечительству Моисеенко меня поставили культоргом КВЧ вместе с поэтом Михаилом Михайловичем Люгариным и бывшим полковником Набкиным Яковом Лазаревичем. Начальником у нас был капитан Негребецкий — существо в высшей степени капризное и глупое. Через каждые 3–4 слова он говорил слово «понимаете». О таких в народе говорят, что они пыльным мешком ударены. Работали мы на строительстве БМЗ. Я вместе с художником Мамаевым Евгением Семеновичем и Мишей Немковым обслуживал шахтовый корпус, где начальником был Бигель Станислав Михайлович, а также отражательную печь, где прорабом был мой земляк Наумович Иван Михайлович. В лагере дружил с Сашей Крыловым, Иваном Басовым, Володей Ушаковым, Борисом Федосеевым. Все мы были единомышленниками, и по их благословению я начал писать стихи, призывая заключенных отстаивать свое человеческое достоинство, а потом шел в бараки и читал эти стихи работягам…

Вскоре был арестован, и к имевшемуся сроку добавили еще 10 лет л.с. (лишение свободы. — Ред.), после чего поместили в воровскую штрафную командировку — Цемстрой, где я был вместе с Зябликовым Жорой и Львом Приваленко. После Цемстроя получил год изолятора и содержался при 5-м отделении, а потом дали год режимной тюрьмы, которая находилась при 4-м отделении. Из тюрьмы вышел вместе с карагандинцами Игорем Петрощуком, Геной Щуром, Славой Нагуло и Павлом Куштой в феврале 1953 года, а в мае стал самым активным участником восстания. Вместе с Володей Недоростковым, Женей Грицяком, Мишей Куржаком вел переговоры с московской комиссией и генералами: Панюковым, Вавиловым, Гоглидзе. После подавления восстания содержался в Пашкиной деревне, в одной камере со своими старыми товарищами: Дикаревым, Федосеевым и Леникасом. Освободили из Владимирского политизолятора ввиду отсутствия состава преступления. Вот коротко моя лагерная одиссея.

Я был тем белорусом, которого три года не выпускали из изолятора и тюрьмы. Я назвал тебе немногих из тех товарищей, которых помню по 4-му отделению, и надеюсь, что вспомню и тебя, когда ты напишешь, где работал, с кем дружил, в каком бараке жил. На свободе работал начальником цеха, отдела. Имею двоих детей. Оба окончили университет и живут здесь, в Гомеле.

Желаю тебе, твоей жене, всем твоим близким хорошего здоровья, благополучия и удачи в жизни.
Обнимаю. Григорий Климович.

***

Гор. Гомель. 16.01.91 г.
Дорогой Лев Александрович!

Я очень ждал твоего письма, словно первую ласточку, которая, как известно, весны еще не делает, но свидетельствует о том, что весна грядет. Мне хотелось услышать голос пережитого прошлого, которое и доднесь больно бередит душу. Как мне все знакомо, о чем ты пишешь: дорога, протоптанная нами из 4-го отделения до Медного, наши товарищи и механическая мастерская. Там, в мехмастерской, была небольшая полутемная комната, где мы с Федором составляли программу действий подпольной лагерной организации. Такая организация очень нужна была, чтобы помочь людям сохранить душу и свое человеческое достоинство. Мы чувствовали потребность в ней, но создать ее так и не смогли. Вскоре меня и Владимира Тильнера арестовали, а за Федором увязались стукачи.

С Петром Сериковым у нас были достаточно доверительные отношения. Он где-то доставал хороший чай, и мы с Федором заходили к нему угоститься этим чаем. Заходил туда и украинский поэт Олесь Журба (Кузьма Грищенко), читал свои душевные, лирические стихи. Был я у Серикова и во время забастовки. А однажды зашел к нему вместе с Володей Недоростковым, фамилию которого потом выкрикивали каждые пять минут в день подавления забастовки в 4-м отделении. Ты спрашиваешь, знакома ли мне фамилия Гусев. Я дружил с Гусевым. Это был небольшого роста, очень подвижный, энергичный и решительный юноша, но звали его Анатолием. И хорошо помню Сашу Мамонтова. Анатолий Гусев и А. Мамонтов упоминаются в моих воспоминаниях. А вот Соловьева Сергея Дмитриевича вспомнить не могу. Время многое стерло из памяти. Чтобы вспомнить, нужны какие-то детали, что-то наводящее, а просто так сейчас не припомнить.

Наиболее сохранились в памяти те, с кем довелось идти на последний этап, и те активные участники восстания, с которыми потом сидел в Иркутской тюрьме и во Владимирском политизоляторе. Это профессор Павлишин, инженер Бомштейн (умер 15.01.90 г., я был на похоронах), учитель Володя Русинов, студент Володя Трофимов, полковник Павел Фильнев, а из старых горлаговцев Лев Виктор Иванович. Он, кстати, одно время дружил с боксером Дубицким Борисом Петровичем и профессором Годлевским. На Горстрое Дубицкий и Годлевский работали в проектной группе. Сейчас Дубицкий живет в г. Запорожье. Недавно Дубицкий был в Москве и выступал на семинаре в «Мемориале», где произвел хорошее впечатление. Я переписываюсь с ним. Если будет твое желание — сообщу адрес.

Дорогой Лев Александрович! С каждым годом все туманнее видятся лица наших товарищей — бывших узников Горлага. Время неумолимо, остановить его невозможно, а память человеческая несовершенна. И только старые записи, которые я сделал сразу по выходе из тюрьмы, позволили мне написать правдивые воспоминания и тем увековечить память безвинных жертв сталинского геноцида.

Накануне Нового года я получил письмо из Норильска, от Печерской Лилии Григорьевны — председателя Норильского «Мемориала» и директора музея. Она сообщила мне, что в тот день, когда Вы в Москве освящали Соловецкий камень, в Норильске, под Шмидтихой, воздвигнули крест и освятили часовню, а вообще они намерены пригласить в Норильск Э. Неизвестного и поставить памятник на пути от центра к Каларгону. У меня они просят мои воспоминания, и я, видимо, на днях вышлю им их. Кровь людская — не водица. С 1932 по 1953 год — 20 лет беспрерывно шли этапы только в одном направлении — в Норильск. Обратной дороги не было. Все остались там, в норильской тундре, а это, по скромным подсчетам, свыше 300 тысяч человек. И только наш этап в 53-м году открыл навигацию в обратном направлении. Такое количество жертв знает только еще Колыма. И нам, оставшимся в живых, нельзя промолчать об этих жертвах, ибо

…если они ничего не напишут
Ни о жизни своей, ни о жизни чужой.
Над могилами их только ветер колышет
Низкорослые деревца тундры гнилой.
Ох уж эти могилы, как мелкие блюдца,
Мы киркой их долбили в тупой мерзлоте.
Мне теперь тяжело и уснуть, и проснуться,
Хоть и время не то, но и силы не те.

Дорогой Лев Александрович! Желаю тебе, жене твоей, детям и всем твоим близким крепкого здоровья, счастья и благополучия.
Обнимаю. Григорий Климович.

P.S. Сегодня в Норильске проживают менее 100 человек бывших заключенных. Все — в поле зрения «Мемориала».

***

Гор. Гомель. 25.III.91 г.
Дорогой Лев Александрович!

Сегодня у нас праздник. 25 марта 1917 года на Всебелорусской конференции в Минске была провозглашена Белорусская Народная Республика (БНР). К сожалению, эта республика прожила неполных два года. В 1919 году она была уничтожена, а на ее развалинах создана БССР, и началось планомерное уничтожение белорусов, в чем преуспели изрядно. Сегодня большинство белорусов не знают родного языка, своей традиционной культуры, своего исторического наследия. По воле КПБ враги возведены в герои, а национальные герои объявлены злодеями. И это продолжается и поныне. КПБ является передовым отрядом КПСС и, пользуясь историческим беспамятством нашего народа, который превратили в народ без роду, без племени, толкает нас в один строй с КПР во главе с Иваном Полозковым. И, к стыду нашему, нужно признаться, что пока у них получается, о чем свидетельствуют итоги недавнего референдума. Призвать к порядку этот авангард КПСС демократы наши пока бессильны. Нет у демократов ни типографского оборудования, ни доступа к средствам информации, ни материальных средств. Однако при всей своей нищете голос демократов слышен. Газету БНФ (Белорусский народный фронт) «Свобода» печатает Литва, газеты социал-демократов печатает Латвия, газеты белорусских национальных партий печатает Эстония. В парламенте имеется внушительная оппозиция БНФ коммунистическому большинству, и сегодня по всем городам Белоруссии пройдут демонстрации и митинги. Но руководство КПБ наш крик не трогает; оно пока уверено, что нет в Белоруссии силы сместить его демократическим путем, и не стесняется вступать в конфронтацию с демократическими движениями. Реалистически оценивая свои возможности, мы с надеждой следим за развитием демократического движения в России. Одна Москва, как одна ласточка, погоды не делает. Что скажет остальная Россия? Голос этой России должен прозвучать на внеочередном Съезде народных депутатов РСФСР. Прозвучит ли? И как отзовется на этот голос объединительный съезд демократических партий, который должен состояться 15–17 апреля. Одним из членов Координационного совета этого съезда является Зенон Позняк — председатель сейма БНФ, депутат Верховного Совета БССР, которого наш писатель Василь Быков назвал пророком белорусского возрождения. Недавно я был в качестве делегата на учредительной конференции объединения белорусов всего мира «Батьковщина». Председателем этого объединения был избран Василь Быков, а совсем недавно состоялся учредительный съезд Белорусской социалистической громады, на котором другой наш писатель — Алесь Адамович, указывая, что Белоруссия стала Вандеей перестройки, призывал к консолидации всех демократических сил республики.

Есть все основания верить, что белорусы найдут в себе силы заявить, что они люди, и в этом нам помогут наши русские товарищи. Это ответ на твой последний вопрос: «Как у вас в Гомеле?» В письме многого не скажешь, но я сказал сколько мог.

А теперь по существу твоего письма. Ты спрашиваешь, где это Пашкина деревня. Объяснять поздно. Пока мы бастовали, чекисты на окраине Норильска создали новую тюрьму. Это было одно-единственное здание, обнесенное высоким забором. Рядом были только балки охраны. Сюда свезли всех активных участников. Я попал в число двадцати трех, что сидели под отдельным конвоем, когда нас раздергивали в тундре после выхода из лагеря. Дикарев попал туда из 5-го лаготделения. Вместе со мной из 4-го отделения в Пашкину деревню доставили Гришу Сальникова, Игоря Петрощука, Ивана Кляченко, Гену Щура, Славу Нагуло и др. А вечером того же дня в эту деревню привезли Ионаса Леникаса, Володю Недоросткова и Женю Грицяка. Все они были страшно избиты. Но более других был избит Володя. Их били в пять перемен. У Володи кровь не приливала к конечностям. Пальцы рук и ног были синие. Он все просил пить, а воды не давали. Но через месяц он уже было начал вставать, но состояние оставалось тяжелым. Также был избит и Женя Грицяк, но Женя выжил, потом уехал в Канаду и написал там книгу, в которой много теплых слов посвятил мне. Какова дальнейшая судьба Володи — не знаю. Стихи его пропали. Уходил на этап из этой Пашкиной деревни (всего нас уходило отсюда 72 человека). Дикарев, Заонегин, Витас Петрушайтис и другие остались здесь, в этой тюрьме. С нами на этап не попали. Все мы были помещены в один вагон. На «Надежде» поезд стал. Отсюда брали на этап еще полторы тысячи человек. Все мы потом ехали одной баржой до Красноярска, а в Красноярске нас, 72 человека, отделили от остальных и сначала водворили во внутреннюю тюрьму, а потом во Владимирский политизолятор.

И если ты был на «Надежде», то, наверное, помнишь, как уходил из этого лагеря этап, а все оставшиеся в лагере пели: «Рушив поизд в далеку дорогу…» С «Надежды» шли на этап Виктор Лев, Иван Стригин, Виктор Ермолович, профессор Антонович М.Д. — 1300 человек, их потом этапировали из Красноярска на Колыму и поместили на штрафные командировки в Ягодном. Со многими из них я потом встречался. Горя они там хватили через край. ЧК и без Берии лютовала по-прежнему. Многих били и пытали, и когда я их слушал, то считал себя счастливчиком, что попал не на Колыму, а во Владимир, а потом в Александровский централ и снова во Владимир, откуда меня и освободили в августе 56-го года, зачитав мне Постановление Президиума Верховного Совета СССР: «…За отсутствием состава преступления освободить со стажем судимости». Об организации, связанной со Смирновым Федором, я знаю, знаком с программой и теперь благодаря твоим усилиям, кажется, припоминаю Сергея Дмитриевича Соловьева, хотя очень неясно. В старости остались в памяти только близкие люди, так что не удивляйся моей забывчивости. Память человеческая несовершенна, а прошло очень много лет. О Чайке я только слышал, потому что в это время уже сидел в закрытой тюрьме вместе с Михаилом Тереховым, Володей Ушаковым, Иваном Аношкиным, Львом Приваленко, Петром Шевелевым, Демьяненко, а потом Дикаревым, Смирновым, Заонегиным, Мишей Кауфманом (кстати, москвич, аккордеонист). Замечательный был человек! Мы его звали «еврей-агрессор». И еще было два москвича. Это Ротефан (мы его звали Романом) Елоян и племянник бывшего предсовнаркома РСФСР Сырцова — Юра (к сожалению, фамилию его забыл). Сидел как ЧСИР (член семьи изменника родины). А теперь сообщаю тебе адреса Б. Дубицкого и Норильского музея. В этом году они открывают экспозицию в музее о Норильлаге и, безусловно, твоему письму будут очень рады, как всякому свидетельству очевидца.

На этом заканчиваю. Хотелось написать тебе хорошее письмо, но, как видишь, не получилось, так что извини. Желаю тебе, твоим родным и близким хорошего здоровья и всяческого благополучия. Обнимаю. Григорий Климович.

Гор. Гомель. 2 мая 1992 г.
Дорогой Лев Александрович!

Очень долго не отвечал на твое письмо. Знаю, что сейчас ты основное время проводишь на даче. Жизнь стала тяжелой, и ясно, что о зиме нужно думать летом. К тому же скоро предстоит встреча в Москве. Я приеду в Москву 18 мая поездом Гомель—Москва. Он прибывает на Белорусский вокзал в 11.30. Вагона еще не знаю, потому что еще не брал билета. Но брать буду где-то в 18-й вагон или близко к этому. Раньше приезжать в Москву нет смысла.

Инициаторы встречи очень упорны в своих намерениях, и зачастую я уже их не понимаю. Колонный зал вмещает 1300 человек, нас из бывшего Союза они приглашают 300 человек, остальные иностранцы — бывшие узники гитлеровских и сталинских лагерей. Большая группа из Франции, а также из Германии, Австрии и др. Тема конференции «Борьба с тоталитаризмом в лагерях». И вот вопрос: «Как мы найдем общий язык в таком собрании?» В этом сомневается даже председатель Европейского комитета по правам человека. Но наши инициаторы настроены оптимистически. Запросили у меня тезисы моего выступления. Я отправил им и сейчас не уверен, дадут ли слово, а потому на всякий случай проявляем свою инициативу.

Едут многие мои товарищи из Украины и Литвы. Везем флаг норильского восстания — черный с красной полосой. Приготовились исполнить Норильский гимн, который был написан мной в барже во время этапа из Норильска в Красноярск, в 53-м году, и впервые был исполнен при причаливании баржи в Красноярске. Музыка Василия Николишина. На всякий случай Николишин выслал им в Москву ноты. На конференции будет презентована книга — сборник воспоминаний бывших участников восстания, и, как мне сообщили, книга будет начинаться моим письмом. Предполагается для деловой работы организовать несколько «круглых столов». Приготовились мы и к этому. Но обо всем при встрече. О дочери Федора я говорил и Виленскому, и Формозову, и Новиковой. Но, к сожалению, у меня нет ее адреса, и я не мог сообщить его. Думаю, что это сделал ты. Мне очень хотелось бы увидеть ее и познакомиться, а заодно и познакомить ее с дочерью Юрия Кнопмуса, который в свое время был дружен с Федором, а потом этапирован в Степлаг, где возглавил восстание и за это был расстрелян. Однако все при встрече. Ждать осталось совсем ничего, а поэтому желаю тебе, жене твоей и твоим близким хорошего здоровья, счастья, всяческого благополучия! До скорой встречи.
С глубоким уважением Григорий Климович.

Эти письма с глубокой благодарностью к их автору побуждают нас к вечной памяти о людях, которые мучились, погибали, боролись за нашу и вашу свободу в тяжелые времена сталинских репрессий…

Я разделяю горечь слов Григория Климовича, который написал, что «для нас перестройка началась очень поздно». Могу добавить, что и я сам очень поздно решил хотя бы в письмах поддерживать отношения с узниками Норильлага. Понятно, что у всех свои семейные и бытовые проблемы. Среди нас нет состоятельных людей, которые могли бы жить, не считая денег. Своим поездкам в разные города, страны, поискам тех, кто пережил не лучшие свои годы в норильских лагерях, возможностью записывать рассказы товарищей, осужденных по 58-й статье, — всем этим я обязан руководству «Норильского никеля», которое поддержало меня и финансово, и своими советами. Я очень благодарен Ольге Юрьевне Голодец, потому что благодаря ей я смог оставить для истории воспоминания, сумел встретиться с детьми узников лагерей, их внуками — мне хотелось, чтобы они гордились дедами и отцами, моими товарищами, стойкими перед невзгодами. Ведь они и сегодня их переживают, государство не оказывает им почестей, необходимой помощи, а они это заслужили! Когда прибалты приехали в Москву в 2003 году на Международную конференцию, они все надели государственные награды — ордена, медали… А у наших людей нет телефонов, машин и часто денег на лекарства… Не обидно ли, не стыдно ли за это? Когда общество «Норильские витязи» пригласило меня на свою ежегодную конференцию в Вильнюс, я увидел, как их поддерживают на государственном уровне, — почитайте в книге восьмой издания «О времени, о Норильске, о себе…» рассказ Бронюса Златкуса (с. 518–536), а также его воспоминания в книге седьмой (с. 286–304), и вы убедитесь в справедливости моих слов.

Я поддерживаю связь со многими «Мемориалами» России, Музеем и общественным центром имени Андрея Сахарова, Фондом Александра Солженицына, которые помогают мне в поиске тех, кто сопротивлялся лагерному режиму. Так судьба занесла меня в Саратов, где я искал следы Владимира Недоросткова. Они потерялись после подавления восстания в Горлаге в 1953 году — тогда участников разбросали в колымские, кенгирские и другие лагеря, во Владимирскую, Александровскую и другие тюрьмы…

Так судьба привела меня в село Дьяковку Комсомольского (ныне Краснокутского) района Саратовской области. Это некогда огромное село на приволжских просторах, где сегодня осталось 1500 человек жителей. Внешнее впечатление было удручающее, особенно расстраивали развалины животноводческого комплекса, ветхие постройки с неухоженным приусадебным хозяйством, необработанная земля, заросшая сорняками. Еще в районном центре Красный Кут нам стало известно, что в селе Дьяковке проживает только одна семья с фамилией Недоростковы. Вот в этот дом мы и направились после посещения сельской управы.

Работница местной библиотеки Марина Логачева оказалась надежным проводником, знающим старейших жителей села — хранителей ее истории. Семейство Недоростковых предстало перед нами в лице одного человека. Анна Ивановна Недоросткова, которой минул уже 79-й год, поразила нас своим жизнерадостным видом, звонким голосом, ясной памятью. Еще с детских лет она помнит страшный 1937 год, когда было арестовано огромное число селян Дьяковки, которые больше уже в родные дома не возвратились. Это была трагедия села, которое последним на Саратовщине «приняло» новую, коммунистическую власть. В послевоенный 1947 год подобной массовой зачистки в ее памяти нет. В том году Анна Ивановна вышла замуж за Ивана Федоровича Недоросткова, 1920 года рождения, сына Федора Акимовича Недоросткова. Сопоставляя фамилию и имена по мужской линии, Анна Ивановна считает, что с Владимиром Петровичем Недоростковым могло быть только троюродное родство. Она также выразила сожаление, что все некогда хранившиеся письма, фотографии и другие бумаги семейного архива не сохранились. Было множество переездов, и все растерялось. Муж Иван Федорович умер, дети живут далеко от Саратова. Сейчас она настойчиво ищет покупателей своему домику, но пока нет желающих. С ее убытием в селе Дьяковке фамилия Недоростковых перестанет значиться.

Следующее знакомство нашей поисковой группы состоялось с Николаем Алексеевичем Воропаевым, 1925 года рождения, председателем Совета ветеранов села Дьяковки. Николай Алексеевич помнит Владимира Петровича Недоросткова. Они встречались в 1946 году на Западной Украине, во Львове. Он хорошо помнит, что Недоростков уехал из Львова в Саратов, а сам он еще 3 года продолжал там службу. По возвращении в Дьяковку Воропаев узнал, что в 1947 году был убит в селе уполномоченный МГБ, после чего последовали аресты. Были задержаны все члены семьи Петра Недоросткова: он сам, сын Владимир Недоростков, дочь, Алексей Филатов — брат Владимира по матери, а также учительница села, фамилию которой Воропаев не вспомнил. Якобы эта женщина вызвала уполномоченного МГБ из дома, где он находился, что и стало предпосылкой его убийства.

Портфель уполномоченного с документами был брошен в реку. Он фигурировал в процессе, а из речки его достал житель Дьяковки Переверзин. Состоялся суд. Никого из арестованных Воропаев больше не видел и ничего не знал о судьбе Владимира Недоросткова, узника Норильлага и активного участника норильского восстания 1953 года. И тогда мы обратились в городскую газету «Саратовские вести». Здесь была опубликована статья Виктора Селезнева о его земляке Владимире Недоросткове, инженере-экономисте, участнике Великой Отечественной войны. 6 сентября 1946 года арестован. Именно ему предъявлено обвинение в убийстве начальника райотдела МГБ, а также в незаконном хранении огнестрельного оружия. Судили Владимира Недоросткова почему-то через 15 месяцев, а 12 декабря 1947 года военный трибунал войск МВД Саратовской области приговорил его к 25 годам лишения свободы.

Владимир Недоростков был поэтом. Тетрадки с его стихами передавались в лагере из рук в руки… Во время норильского восстания он вел переговоры с московской комиссией, четко и твердо излагал требования заключенных. В конечном итоге они все были удовлетворены… А активиста забастовочного комитета Владимира Недоросткова и многих других его товарищей избили и бросили в карцер…

Когда после смерти Сталина началась массовая реабилитация политических узников лагерей, Владимира Недоросткова как непримиримого борца с коммунистическим режимом наказали еще раз: 24 марта 1956 года судебная коллегия Саратовского областного суда, пересмотрев его дело, «приговорила Недоросткова к 20 годам лишения свободы, то есть ему присудили на 5 лет меньше, чем при Сталине. Затем последовал хрущевский виток советского либерализма: 12 августа 1960 года срок Недоросткову сокращен еще на 5 лет, то есть он должен был отсидеть только 15 лет. Но уже 16 сентября того же года — минуло чуть более месяца! — его условно-досрочно освобождают». Так писала в статье «Выбираю свободу Норильска и Воркуты» (это слова Александра Галича) газета «Саратовские вести» 31 мая 2006 года. О дальнейшей судьбе Владимира Недоросткова мы просим сообщить тех, кто знает любую информацию об этом замечательном человеке и стойком борце за нашу свободу.

Письма Бориса Дроздова

В 2007 году я познакомился с Борисом Григорьевичем Дроздовым. Я был по делам совета «Сопротивление в ГУЛАГе» в Новосибирске, встреча с ним не планировалась, но, когда я узнал, что здесь живет норильлаговец, участник восстания заключенных, я побывал у него в день отъезда из города. Конечно, мы не успели наговориться, и тогда началось наше общение в письмах. Я выслал Борису Григорьевичу Дроздову несколько томов нашего издания «О времени, о Норильске, о себе…». И по прочтении книг он написал мне и пообещал всерьез заняться своими воспоминаниями о годах своей несвободы в Норильске.

Его письма интересны, я публикую их с небольшими сокращениями. Но прежде кратко познакомлю с ним. Б.Г. Дроздов родился 1 мая 1922 года. В 1942 году на сталинградском направлении был контужен, таким и попал в плен. За два месяца до окончания войны бежал из лагеря (под Веной), затем оказался в американской зоне. Его отец был репрессирован в 1937 году, и он, конечно, не мог не понимать, что та же участь может ждать и его. Но он вернулся на родину, служил в Советской Армии до 1947 года, потом демобилизовался и 8 месяцев успел поработать в Павлодаре. Тут его и арестовали, по 58-й статье его осудили на 25 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах. В 1948 году Борис Григорьевич с одним из первых этапов прибыл в Горлаг — особорежимный лагерь.

Работал на Медвежке, сидел в Каларгоне. Во время восстания заключенных был в 5-м лагпункте. Освобожден 12 мая 1955 года, реабилитирован. Живет в Новосибирске. Из разговора с ним я выяснил, что какое-то время мы жили в одном бараке, но работали в разных бригадах и знакомы не были, что неудивительно: разве можешь знать тысячи людей, живущих и работающих с тобой в одном месте?

Новосибирск, 07.10.07 г.
Ув. Лев Александрович, здравствуй!

Спешу сообщить, что бандероль получил и очень благодарен. Кое-что уже бегло прочитал. Нашел, чему очень рад, много мной забытых имен и их поступков, описанных в воспоминаниях, кое с кем из них очень дружил и многое там не было говорено. В.И. Венгеров — фамилию которого до этого, о чем не раз сокрушался, не мог вспомнить. Я его по-дружески называл обскурантистом (противником просвещения), ведь он работал в КВЧ (культурно-воспитательной части. — Ред.). В воспоминаниях В. Михайловича ( Воспоминания В. Михайловича опубликованы в книге седьмой (с. 428–467) издания «О времени, о Норильске, о себе…». (Примеч. ред.)) прочел, чем закончил свое бытие этот весьма образованный, умный человек и верный друг. Близко знал Л.Г. Штейнфельда, он сидел с моим отцом в 1938 году, К.К. Денцеля, который, кстати, провел мне операцию по удалению гланд.

Прочел в отрывках воспоминания кое-кого из украинцев, досадно, что они брызжут ядовитой слюной, отождествляя русских только с большевиками, хотя известно, что среди украинцев были и вожди, и подвизавшиеся у них во власти ярые коммунисты, а их деяния не менее кровавые. В их воспоминаниях много наврано, додумано, красочно дорисовано и кое-что злонамеренно извращено. К сожалению, немало домыслов и в повествовании Макаровой — ее самой и тех, кто писал, но в ее интерпретации. Я не хочу сейчас сопоставлять прочитанное с тем, что я в деталях помню, достоверно знаю и сам видел, но меня повергли в шок повествования Е. Грицяка. Из фрагментов событий, им описанных, и других я вспомнил, что был с ним знаком и даже дважды встречался, в том числе однажды по его инициативе, познакомил меня с ним Миша Кравец, упомянутый в книге как бригадир, а я его знал и с ним работал, когда он был прорабом в Горстрое. Так вот, в стостраничном его повествовании Грицяк просто вождь! Я не говорю уж об объективности. Когда прочту все, попытаюсь написать подробно, если, конечно, позволит здоровье.

Извини, почерк становится почти не мой от волнения и семи раз в сутки принимаемых ингаляций, триммер во всем организме, руки не слушаются, а допускаемые ошибки — это результат бега мысли, которую быстрее хочется положить на бумагу.

Больше не могу! Потом прочту все, напишу. Желаю здоровья! Пусть сопутствует тебе удача!
С уважением Б. Дроздов.

Новосибирск, 27.11.07 г.
Ув. Л.А.! Вечером 07.10 написал письмо, оно на этом листе, а 08.10 должен был сдать на почту, но перед сном заглянул в именной указатель, и в памяти восстановились имена, многие из них мне были знакомы. С одними носителями фамилий был хорошо знаком, с некоторыми дружил. Попытался продолжить письмо, но стало плохо от захлестнувших эмоций, и я попал в стационар, где пробыл до 29.10, там и прочел обе книги. Письмо решил отправить после 30.10, то есть после встречи в память о нашей трагедии, которую Л.С. Трус ( Л.С. Трус возглавляет Новосибирский «Мемориал».) организовывает ежегодно. Он показал украинский фильм о тех событиях в Норильске, в интерпретации тех же националистов, с теми же, но укороченными высказываниями, что и в книгах, но «несли» такое!!! Два примера опишу в конце. Правда, Грицяк перед объективом был значительно скромнее, чем в своих воспоминаниях. Меня это потрясло, да и не только меня, но и других, находившихся в зале. После окончания я подвез Труса к его дому, накоротке обменялись впечатлениями, а на другой день утром я оказался вновь в стационаре и пробыл там до вчерашнего дня, то есть до 26.11.07 г., и сегодня постараюсь закончить на полтора месяца растянувшееся письмо.

Вначале два эпизода по книгам.

Первый. В канун событий мужскую дневную смену 5-го лаготделения вывели из зоны КиБза, а в ночную туда ввели женщин из 6-го л/о. До начала работы оставалось какое-то время, и женщины и мужчины шли на встречу к запретной зоне, разделявшей КиБз и 5-е л/о. Я напомню тебе это место.

Если смотреть из 5-го л/о перпендикулярно запретки в сторону КиБза, то эта линия пройдет между ЦРТМ и подстанцией, а под прямым углом вправо по запретке от места собравшихся в 10–15 метрах сторожевая вышка, а еще через 50–60 метров наша вахта — проходная.

Многие здесь из собравшихся друг друга знали, другие заводили знакомства лично и записками переговаривались через запретку, в том числе и те карагандинцы, прибывшие в 52 году. Их было легко отличить: во-первых, их было большинство и, во-вторых, они были очень активны, если не сказать агрессивны, а порой нахальны, что и послужило трагедией.

Словом, походило это на некую толкучку. В этот день в числе 25–30 человек был и я, переговаривался через запретку со своей знакомой. Я находился с правой стороны от толпящихся, а влево она растянулась метров на 25–30. Вправо от меня до упомянутой вышки было 10–15 метров. Стоявший на вышке солдат (краснопогонник) иногда покрикивал в сторону толпящихся: «Отойдите от проволочного ограждения!» (запретной зоны).

В какой-то момент от женщин была брошена записка, это левее от меня на 12–15 метров, она упала в запретку в метре от проволочного ограждения нашей зоны. Кто-то попытался ее достать палкой, но безуспешно. Тогда этот кто-то стал раздвигать колючку, чтоб достать записку. Солдат крикнул: «Отойдите!» При этом прослушивался его украинский акцент. Но у проволоки продолжали копошиться, и тогда, раздвинув проволоку, один залез достать эту записку уже в запретной зоне, солдат выстрелил вверх, а пролезший в запретку крикнул солдату: «Земляк, подожди. Я сейчас!» Но земляк выстрелил теперь уже в него, и он упал. Все стали разбегаться, я тоже пошел в свой барак, тебе известный один-единственный двухэтажный. Подходя к бараку, я увидел, что слева от меня по запретке от вахты бежали трое краснопогонников, один из них офицер, к месту происшествия. Это произошло за полутора суток до начала самого события, то есть назавтра ходоки заходили в каждый барак и с угрозами сообщали, что завтра никто не должен выходить на работу. Вот так это было.

Теперь о Балтушкине! Он моряк (не капитан) и действительно варварски был застрелен. Я с Лешей дружил и был в его бригаде. С нами в дружбе был третий, тоже моряк из Мурманска — Костя Расторгуев. В вечер трагедии (это была ночная смена) в рабочей зоне Горстроя я и Костя были с ним рядом в 15–20 метрах от вахты и проезжей части из мужской в женскую рабочую зону. Около запретки с женской стороны и с нашей, мужской, кое-кто переговаривался, кто-то кого-то ждал, мы тоже… Леша вдруг сказал, что ему надо сбегать на растворный узел, откуда самосвалы возили раствор по нашей зоне и в женскую. Он ушел. Через 15–20 минут действительно подошел очередной самосвал с раствором и остановился в запретке напротив будки солдата. Как обычно, охранник заглянул в кабину шофера, что-то заподозрил и потребовал открыть капот. Как только капот поднялся, из-под него выскочил наш Леша и, видимо, от неожиданности и растерянности побежал не в свою зону, а по запретке. На этом пятачке у будки и на проезжей части из зоны в зону вечно толпились и мужчины, и женщины — это очень раздражало охранников. А тут для них выпал подходящий случай: з/к убегает по запретке. Солдат крикнул: «Стой!» — и выстрелил вверх, а затем дважды в Лешу, и сразу насмерть!

Должен заметить, такой поездкой под капотом мы часто пользовались, я тоже однажды так ездил, а на сей раз все закончилось трагедией. Погиб светлый, вечно веселый балагур, наш Леша Балтушкин! <…>

Вот на этом, дорогой Л.А., я заканчиваю. Желаю тебе здоровья, а остальное приложится. Б. Дроздов.
Новосибирск, 27.01.08 г.

Лев Александрович, здравствуй!
Получил очередную бандероль с воспоминаниями норильчан. Прочел, всплыло в памяти много имен… Я знал упомянутого П.О. Сагояна (Воспоминания П. Сагояна опубликованы в книге восьмой (с. 426–493) издания «О времени, о Норильске, о себе…». (Примеч. ред.)). После отсидки (считай, каторжных работ) 15 месяцев в БУРе работал в Горстрое. В декабре 49-го или январе 50-го нарядчик (О чудо! Вспомнил его фамилию: то ли Мирошниченко, то ли Мирошников…) опрашивал наш барак, нет ли среди нас электрика, способного разобраться в электродвигателе большой мощности американского производства и его пусковой аппаратуре. Я вызвался. На следующий день меня вывели с бригадой ОГМ на КиБз. В эту бригаду входили механики и электрики. Подчинялись первые главному механику, вторые — главному энергетику, оба уже вольнонаемные, но бывшие з/к. Мне рассказали, что без видимой причины остановился главный двигатель у шаровой мельницы американского производства. И повели меня на цемзавод. Хитромудрые американцы вмонтировали в ложе скользящего подшипника биметаллический датчик, и в случае критического нагрева подшипника он разрывал электрическую цепь питания пусковой аппаратуры — махина останавливалась, но после остывания датчика все должно было входить в исходное положение, но на сей раз этого почему-то не случилось. ЧП! Остановилась половина завода. Когда меня туда привели, там уже толклись все начальники КиБза, в том числе и начальник этого самого КиБза. Он меня спросил, смогу ли я запустить машину и сколько мне понадобится для этого времени. Я ответил, что 5–10 минут, чтоб разобраться, и если не сгорел главный двигатель, то мельница будет запущена через полчаса. Его, видимо, это заинтересовало. Я, обнаружив эту цепь, прозвонил ее и сказал этому начальнику, чтоб обслуга готовила мельницу к пуску. Через 20 минут агрегат заработал, а я за столь «дьявольское колдовство» был приглашен в кабинет начальника цеха или цемзавода (не знаю, что правильнее). В присутствии всех работников начальник распорядился вознаградить меня куревом и осчастливил двумя пачками махорки марки «Вергун», которая славилась приятным запахом, вкусом и особой крепостью.

Тут-то мне и стало известно, что это начальник КиБза Петр Осипович Сагоян. Он спросил, не желаю ли я работать в бригаде электриков. Я ответил согласием — эта работа лучше, чем в Горстрое (хоть я там как сиделец БУРа, да еще покушавшийся на жизнь самого бригадира БУРа, был в законе и не работал). Сагоян сказал, что пошлет персональную заявку начальству лаготделения, и спросил мою фамилию, имя и отчество.

Через 2–3 дня я оказался в бригаде ОГМ у электриков, а через день главный энергетик повел меня к П.О. Сагояну для собеседования. В большой приемной сидел дневальный зэк. Секретарь-машинистка была вольнонаемная. На двери начальника висела табличка: «Директор Петр Осипович Сагоян». Сагоян расспросил о моих познаниях в электротехнике, затем уточнил отчество моего папы, спросил, не репрессирован ли он в 1937 году и не сидел ли во Владимирской тюрьме. Я утвердительно ответил. После длительной паузы он вызвал главного энергетика из приемной и представил меня ему. Но, как известно тебе, «кумовья» приживаться на одном месте надолго не давали, да еще тем, кто у них был на слуху, так что к концу года я оказался вновь в Горстрое. Второй раз (и последний) я разговаривал с Сагояном по его инициативе о том, что можно автоматизировать в кирпичном цехе. Тогда же он мне сказал: «Вашему папе я обязан жизнью…» В это время зашло в кабинет какое-то начальство из комбината, разговор прервался и, к сожалению, больше не возобновился. Сагоян был очень осторожный человек, по моему наблюдению, неплохой организатор и авторитетный руководитель. У начальства комбината в чести.

Из его воспоминаний я узнал, что после реабилитации он вновь стал коммунистом. Видимо, до мозга костей Петр Осипович был предан утопической и кровавой системе. Ну что ж, каждому свое!

А я вспомнил своего отца. После моей демобилизации в 47 году, то есть после 10 лет разлуки, папа рассказывал мне о Владимирской тюрьме и об их сидельцах. Он выхаживал сокамерников своим кирпичным чаем, в то время очень дефицитным, которым он располагал в большом количестве. Он был заядлым чаевником, и маме удалось перед отправкой передать ему приличный запас этого действительно спасительного напитка. Мог бы кое-что еще написать, но устал. Рука нетверда — дрожит, в глазах рябит… Больше нет сил! Писал это письмо два дня, а написал, как говорят, пшик.

Заканчиваю! Будь здоров!
Б. Дроздов.

Борис Григорьевич Дроздов уже начал писать свои воспоминания о пережитом в лагерях, до и после них. А я продолжаю искать норильлаговцев…

Необходимое послесловие редактора

Наше издание рассказывает приблизительно о доперестроечном времени. Мнения авторов на одно и то же событие, на одного и того же человека, на само время, наконец, не всегда совпадают. И это нормально.Так случалось и в далекие годы, так происходит и сейчас. Только субъективные описания и мнения многих людей позволяют нам увидеть и понять объективно правдивую картину жизни и времени. Я не устаю повторять, что мы благодарны всем, кто в собственной интерпретации (а в какой же еще?) описывает увиденное своими глазами. Никакой личной интерпретации чужого рассказа или при подготовке чужих писем ни Алла Борисовна Макарова, ни я, ни другие журналисты допустить просто не можем — ведь тогда бессмысленна работа по собиранию и изданию воспоминаний людей!Историческим темам это особенно противопоказано.

Мы хотим побудить читателей к размышлениям,стремлению понять мотивацию разных людей в самых разных и одинаковых ситуациях. Надо разрушать привычные советские мифы — а это очень трудно, потому что нельзя не признать магнетическую силу воздействия советской пропаганды на детей, молодежь, взрослых. Ну кто же против равенства и братства людей? Кто против дружбы народов, когда человек человеку друг, товарищ и брат? Вот тут бы надо серьезно разобраться, как, в чем и почему такие правильные слова расходятся с реальной жизнью. Порой она просто уничтожает не хорошие понятия (если бы их!), а живых людей. И число погубленных — десятки миллионов. Впрочем, на государственном уровне этот подсчет не сделан до сих пор, и это тоже говорит о многом…

Мне довелось слышать удивленные и даже возмущенные мнения о преувеличенной (якобы) роли украинцев, прибалтов в норильском восстании, о какой-то особой сплоченности евреев, кавказцев и опять же — украинцев, прибалтов. Я не стану ни в чем никого переубеждать, просто приведу исторические факты из публикации Международного общества «Мемориал» («Новая газета», № 21 (1339), 27.03–30.03.2008 г.):

«В Тбилиси и Киеве недавно открыты «музеи советской оккупации». Это вызвало у большинства российских граждан недоумение или раздражение: в России лишь специалисты-историки знают о существовании Грузинской Демократической Республики в 1918–1921 гг. и о попытках создания в 1918–1920 гг. независимой Украинской Народной Республики, а также о роли Красной Армии в их ликвидации. Но в самих этих странах память об их независимом государственном существовании в XX веке, пусть исторически кратком, никогда полностью не исчезала. Вполне естественно, что сейчас там возникает стремление к переосмыслению событий 1920 и 1931 годов. <…>

Это же относится и к оценкам вооруженного партизанского сопротивления коммунистическому режиму в послевоенные годы в Западной Украине, Литве, Латвии, Эстонии, Польше. Память о повстанческих движениях, как правило, сложна и драматична; она не может не порождать множество самых разных оценок. Вплоть до самых крайних: кто-то склонен к безоглядной героизации «борцов за свободы», кому-то мучительно трудно расстаться с привычными представлениями о «бандитах». И для любой точки зрения без труда находятся обоснования».

Международное общество «Мемориал» совместно с «Новой газетой» пригласило всех заинтересованных провести дискуссии на площадке Международного исторического форума. В статье «О национальных образах прошлого» (XX век и «война памятей») предложено: «Не принять, а именно понять, не заменить собственную правду истории чужой правдой, а дополнить и обогатить ею свое видение прошлого». И у нашего издания есть шанс написать историю Норильлага, Горлага, восстания заключенных 1953 года как нашу общую историю. Ее надо понять, осмыслить, а для этого — вести дискуссию, в которой есть место всем мнениям.