«Я была внутри этого времени»

«Память — основа совести и нравственности, память — основа культуры, «накоплений» культуры, память — одна из основ поэзии — эстетического понимания культурных ценностей. Хранить память, беречь память — это наш нравственный долг перед самими собой и перед потомками. Память — наше богатство». Так написал в своих «Письмах о добром и прекрасном» великий русский ученый Дмитрий Сергеевич Лихачев (Лихачев Д.С. Письма о добром и прекрасном. М.: Детлит, 1989).

Эти слова как нельзя больше подходят для оценки того, что делают издатели сборника воспоминаний «О времени, о Норильске, о себе...». Именно из таких книг люди, которые будут жить после XX века, смогут из первых рук, из невымышленных рассказов очень разных авторов составить картину жизни XX века. Очень хочется, чтобы люди знали о сложной и тяжелой жизни в ушедшем веке. Но еще больше хочется, чтобы нам поверили и не повторили того, что принесло страдания и бедствия. Очень надо, чтобы такие рассказы, такие книги помогли понять будущим поколениям, какой неустойчивой была судьба людей в Советском Союзе в XX столетии и какие страшные потери произошли по разным причинам.

Сегодня, когда я прохожу по улицам, вижу, как интенсивно возрождаются храмы, соборы, часовни. В Россию возвращается вера! И тут же в памяти встают картины моего детства, когда повсеместно шло разрушение культовых сооружений и искоренение самой веры. Помню, как в начале 30-х годов мы с отцом ходили смотреть, как взрывают старинные церкви. Кажется, это было так давно, но с позиций истории 80 лет — разве это срок?! Теперь строят новые церкви, но изменить мировоззрение человека оказалось куда сложнее! Ведь ломали весь прошлый век то, что создавалось тысячелетием...

Я была внутри этого времени. С годами росло беспокойство из-за явных нарушений естественного хода жизни. Все большая и большая ответственность за страну ложилась на женщин. В начале века была Первая мировая война. Она унесла жизни сотни тысяч мужчин самого активного возраста. Сразу за войной произошла революция, которая привела страну к Гражданской войне. И опять большая часть мужчин или погибла, или надолго выпала из семьи. Очень скоро в постреволюционной России начались массовые, быстро разраставшиеся политические репрессии. И опять тысячи тысяч семей потеряли своих близких и кормильцев. А когда началась Великая Отечественная война, на фронт ушли уцелевшие мужчины и еще совсем юные мальчики. И опять на плечи женщин легла непомерная тяжесть. Моя жизнь — свидетельство этого. Надо было не только позаботиться о своих детях, но и накормить, и одеть страну, обеспечить снаряды для фронта, выходить раненых в бесчисленных госпиталях, поддержать стариков и многое еще... Я видела, что женщины тех лет не щадили себя. Для них вообще не было легких времен. По себе знаю, что написать о том, что сохранила память, — это не только труд, но и волнение — снова переживаешь многое...

Я люблю Норильск. Это сложная и нелегкая любовь. Место, которое занимает этот город в моей судьбе, очень значимо. Впервые мы узнали о нем, когда отца по этапу привезли туда. Было это в 1939 году. На картах того времени Норильска мы не нашли, но узнали, что находится это поселение почти у Северного Ледовитого океана и что единственной дорогой туда является Енисей. Даже на современных картах видно, что вокруг Норильска только бескрайняя тундра, горы и поблизости нет никаких населенных пунктов.

Отец освободился из заключения в 1943 году. Но только с началом навигации по Енисею, летом 1944 года, мы смогли поехать к папе. К этому времени мы уже пережили начало войны, эвакуацию в Омск и потерю бабушки (маминой мамы) в блокадном Ленинграде. Мой старший брат уже окончил военное училище и в бою пропал без вести. Проделав трудный путь от Омска до Норильска, мы приехали к отцу совершенно нищими. А у него в то время были только койка в общежитии и лагерная одежда.

Начали с нуля. К тому времени мой отец Георгий Александрович Борисов уже вошел в число ведущих специалистов проектной конторы. Он руководил проектированием гидротехнических сооружений будущего города и промышленных объектов Норильского комбината. Мы были в числе первых семей, приехавших к бывшим политзаключенным…

…Отец в 1955 году был реабилитирован и в связи с этим получил квартиру в родном Ленинграде, но до 1960 года продолжал трудиться на Норильском комбинате. Он вернулся на родину тяжелобольным человеком и через год скончался. Мама и сестра жили в Ленинграде. Мама пережила отца на 20 лет.

...Больше мне не привелось побывать в Заполярье. Но слух ловит по радио и телевизору сообщения о теперь уже всемирно известном «Норильском никеле». Из всех сообщений больше всего взволновало то, что в городе заложили памятник политзаключенным. Вспоминаю, как по улицам в лютый мороз шли колонны людей в жалкой одежде в сопровождении вооруженных охранников и злых овчарок. Какие тяжкие испытания пришлись на долю безвинных людей!.. Они достались и моему отцу... Он сберег в себе человека, и в память о нем я взялась за перо.

О предках и родителях

…Мои родители поженились в 1922 году и любили друг друга до последних дней своей трудной жизни, вместившей в себя революцию, Гражданскую войну, репрессии, Великую Отечественную войну и потерю на ней сына…

…Помню, что в начале 30-х годов отменили запрет на установку новогодних елок. Мы с папой выбрали ее в Ропшинском саду, где был устроен елочный базар. И еще помню очереди в стоявший напротив наших окон газетный киоск. Тогда газеты были полны списков все новых и новых врагов народа. Это началось в 1933-1934 годах. Особенно большая волна и арестов, и публикаций была после убийства С.М.Кирова. Именно в этот период был арестован мамин брат Виктор Борисович Успенский. Его обвинили в участии на покушение Кирова и расстреляли (реабилитирован в 1955 году). Мне тогда было всего семь лет, но я отчетливо помню тот ужасный день на нашей коммунальной кухне: мама и бабушка Верочка обливались слезами под неусыпным оком любопытных соседей и готовили что-то очень вкусно пахнущее. На следующий день бабушка уехала на последнее свидание со своим сыном...

Потом увели и отца... Помню ночь лета 1937 года. Были ужасный шум, грохот, чужие голоса. Я вышла из спальни и увидела, что трое неизвестных выкидывают из шкафов книги, фотографии, папину любимую коллекцию бабочек, роются в столах, в двери протискиваются соседи по квартире, а потом и по подъезду. Папа, мама и брат сидели, а меня попросили караулить девятимесячную сестренку. Нарастающий шум разбудил Машу. Тогда я вышла и сама накричала на непрошеных гостей за то, что разбудили ребенка. Они вдруг смолкли, а один из них сказал: «Да ты сама еще ребенок». Это лишь на мгновение притормозило процедуру. И под злобный ропот разбуженных соседей отца увели, а нас не пустили дальше порога.

Мама влилась в толпу людей у тюрьмы в ночное время. Жены, дети, родители заключенных имели право с определенной периодичностью узнавать судьбу своих близких. И каждую ночь в очередях к равнодушному справочному окошечку тюрьмы собирались тысячи людей. Мама, конечно, тоже простаивала в очередях, но долгое время ответ был одинаков: «Следствие продолжается, переписка и передачи не разрешены!»

В одну из таких ночей к маме подошла незнакомая женщина, отвела ее в сторонку и осторожным шепотом рассказала, что там-то есть дверь без охраны и в таком-то кабинете без секретаря сидит чиновник, который ведает вопросами передач для заключенных... Как и полагается добрым феям, женщина скрылась. А мама не замедлила проверить совет и, к великому удивлению, попала к этому человеку. И он не только выслушал ее рассказ о том, что ее муж уже скоро год как не имеет передач и, вероятно, его одежда просто истлела, но и дал разрешение на передачу. Позже папа рассказывал, как очень долго заключенные Крестов перестукивались, сообщая, что сидящему по Особому Совещанию пришла передача из дому.

В свою очередь мама поделилась с очередью у тюрьмы своей удачей. И, как она рассказывала, чиновник потом пришел в ужас от количества желавших попасть к нему. И, конечно, та дверь обрела и охранника, и замки.

Отец провел в Крестах почти два года. Все это время он сопротивлялся абсурдным обвинениям в участии в групповом терроре и подрывной деятельности. Позже, когда мы приехали к нему в Норильск, он немного рассказал об этом. Только после жестоких пыток голодом, длительного пребывания в одиночной камере без сна, но более всего из-за угрозы репрессировать семью он подписал обвинение. При этом он получил минимальное по тем временам наказание — 5 лет лагерей с правом переписки. Его сразу отправили по этапу в Норильск. А мы остались в совершенно бедственном положении. Мама, как жена «врага народа», смогла устроиться на работу только в артель по изготовлению елочных игрушек. Зарплата там была мизерная. Благодаря денежной помощи папиных братьев Ивана и Алексея мы как-то существовали. Бабушка Вера перешла жить к нам.

Мы, семья «врага народа», все больше ощущали им себе это клеймо. Косые взгляды соседей и изменившееся к нам отношение в школе вскоре показались нам мелочью. Сначала из города выслали бабушку. Хорошо, что в Сябреницах был дом прадеда. К тому времени на первом этаже располагался музей писателя, а второй принадлежал его потомкам. Но дом был недостаточно приспособлен для проживания зимой, и бабушка, уехавшая туда с двумя внучками (моей сестрой Машей и дочкой маминого брата Аллой) испытывала значительные трудности. Поэтому маме проходилось каждую неделю ездить туда с тяжелым рюкзаком с продуктами.

Затем начали преследовать маму. Нас, детей, у мамы было трое, а советские законы в некоторой степени охраняли многодетных матерей, однако ее много раз вызывали и предлагали (пока добровольно) отъехать от Ленинграда километров на 100. Дошло до абсурда, когда чиновник предложил маме очередной вариант. Он решил, что будет хорошо, если мама и дети уедут хотя бы в Сябреницы и постоянно будут жить там. При этом он даст маме разрешение ежедневно приезжать на работу в Ленинград. Наконец мама спросила его, почему ее пребывание в городе опасно именно в ночное время, а днем она может делать что хочет. После этого следователь прекратил дело о нашей высылке. Здесь уместно вспомнить, что в 1939-1940 годах шла советско-финляндская война. Для ленинградцев это было большим испытанием. Затемненный, находящийся на особом военном режиме город тогда еще пережил и аномально холодную зиму: морозы доходили до 50 градусов...

Поскольку отец был осужден с правом переписки, то изредка от него приходили вести, и мы посылали письма и даже посылки. Однажды папа попросил прислать ему очки. Оказалось, что это не только дорого, но и очки были дефицитом. Тогда мама просто подошла к одному из мастеров и сказала, что очки очень нужны в лагерь политзаключенному. Мастер только спросил маму о диоптрии и расстоянии между глаз. На следующий день он отдал маме очки и не взял денег.

В одном из следующих писем папа попросил маму побывать у Анны Андреевны Ахматовой. Уже потом мы узнали, что отец и Лев Николаевич Гумилев в Норильске проживали в одном бараке и, как говорили тогда, «сидели на одних нарах». Л.Н.Гумилев права на переписку не имел, и мой отец сделал сообщение для матери Левушки (так он называл своего младшего соседа). Это теперь мы все знаем и чтим имя этой великой женщины. А тогда моя мама навестила глубоко несчастную мать, сын которой был в заполярных застенках и о котором не было никаких сведений…

После того как увели отца, несмотря на все препятствия, мы, его семья, жили дружно, старались поддержать друг друга, особенно маму. Каждое лето мы ездили в Сябреницы, где мы, дети, очень хорошо проводили время под присмотром бабушки…

В 1941 году я первый и единственный раз была в пионерском лагере. Там и застал меня первый день войны. Уже на второй день вокруг лагеря начали взрываться фашистские бомбы. Нашему лагерю повезло, поскольку наши руководители сумели провести нас ночью по лесу и отправить в Ленинград с маленькой, неприметной станции. Мы тогда не потерялись и поэтому смогли эвакуироваться вместе с родными… Тыловой, перегруженный людьми Омск приютил и нас. Мама работала на Омской биофабрике. Она много работала и еще сдавала кровь, была почетным донором. Но когда брат Леша ушел на фронт, пришлось и мне работать на этой же фабрике. Большой наградой для меня стала недавняя высокая оценка нашего тру¬да. У меня есть удостоверение и две медали. С высоты сегодняшнего возраста я понимаю, что такая оценка нашего детского труда и справедлива, и заслуженна. И я очень горжусь этим.

…Когда пришло известие, что наконец-то папа освободился из заключения и мы можем приехать к нему в Норильск, мы с мамой без колебаний приняли решение ехать. Шел уже 1944 год. Продолжалась война, и страна была в очень тяжелом положении. Мы покидали когда-то совершенно чужой нам Омск с чувством глубокой благодарности и симпатии к городу и его приветливым людям.

Наш путь оказался и сложным, и долгим. Все началось с того, что по незнанию мы сдали присланные отцом документы в кассу Омского вокзала при покупке билетов на поезд. А в Красноярске оказалось, что без этих документов нельзя купить билет на теплоход.

Нам пришлось прожить в Красноярске 17 трудных суток, пока не пришли новые документы и следующий теплоход. У нас было чуть-чуть одежды, но большую часть ее пришлось продать... Ведь надо было снять угол в каком-то доме и надо было что-то есть...

Уже на восемнадцатый день мы наконец заняли свои полки в помещениях третьего класса на пароходе «Спартак». Это был старый, видавший виды колесный пароход, который вез нас до Дудинки почти десять суток…

Наконец стала видна Дудинка, где нас должен был встретить отец… Мама сразу увидела на берегу отца, а он ее. Я не различила его в толпе. Когда пароход делал третью попытку причалить, папа не выдержал и прыгнул к нам на борт. Пароход тут же пошел на новый круг, чтобы наконец сдать нас в новую жизнь. Дальше мы ехали по узкоколейной железной дороге, тогда еще тихоходной, со стоянками на разъездах. Но нам уже было все равно. Мы были вместе, и это дарило нам счастье.

Первый норильский приют

В Норильске отец привел нас в «свой» дом. Я уже упоминала о мужском общежитии в доме барачного типа. Здесь у папы была только койка. Но у него за годы пребывания в Норильске уже были и знакомые, и друзья. В комнате стояло пять кроватей, но двое папиных соседей просто взяли нужные вещи и ушли, предоставив нам свои места. Позже мы узнали, что все ночи они спали на своих рабочих столах в проектной конторе. Один из них, Платон Николаевич Прежевский, навсегда стал другом нашей семьи. К сожалению, я не помню того, кто был вторым благородным человеком.

Мы не виделись шесть лет, а так много было пережито в разлуке. В общежитии среди совершенно чужих людей даже поговорить было невозможно. И надо было как-то организовать питание, когда нет ни кастрюлек, ни ложек. Где и как стирать? Где приобрести необходимое? Ответ один: мир не без добрых людей...

Однажды к нам в гости пришел один из папиных друзей — Георгий Яковлевич Шамшура. Через некоторое время в дверь постучал сосед Сережа и спросил, нет ли у нас лекарства для сынишки (у него был понос). Георгий Яковлевич предложил чернику. И они вдвоем отправились к Шамшуре. Соседи Георгия Яковлевича заволновались: почему за их соседом идет боец военизированной охраны? Неужели его снова забирают? Оснований для таких мыслей было достаточно...

Так мы жили около трех лет. Отец много работал. Кроме работы в проектной конторе он еще преподавал в техникуме…

Я часто думаю о тех временах, вспоминаю родителей и тех, кто бывал у нас в доме... Как ужасно тогда были переломаны жизни и судьбы многих людей! После освобождения из заключения отцу, как и большинству бывших политзаключенных, оформили ссылку с проживанием в Норильске. При этом мы оставались по-прежнему детьми «врага народа», а это значит: мы были бесправными. Но тогда, несмотря на страшную действительность, молодость, думаю, побеждала.

Школа, техникум, институт...

…Большинство из нашего класса уехали поступать в институты. А Нина Жепко, Валя Дружинина и я поступили в техникум…

Большинство преподавателей техникума были сотрудниками проектной конторы с большим опытом работы, в основном из числа заключенных…

Всех преподавателей объединяла высокая культура и ответственность за то дело, которое им было поручено. Мне хочется подробнее рассказать о Н.М.Федоровском, известном минералоге, члене-корреспонденте АН СССР, основателе и руководителе Всесоюзного научно-исследовательского института минерального сырья (ВИМС). Его вклад в становление отечественной минералогии был так велик, что руководство норильского лагеря сочло возможным разрешить ему безнадзорное проживание в помещении техникума во время его заключения. Он жил в малюсенькой каморке вместе с Ф.Г.Шмидтом, бывшим ленинградским профессором, который тогда тоже был в заключении. Как они жили, я не знаю, но видела Федоровского во время наших частых вечеров танцев в фойе техникума. Он стоял у двери своей комнатки под лестницей. О чем думал, глядя на нас, сохранивший былую красоту высокий прямой совершенно седой человек? На уроках я тогда совершенно не представляла себе его величину и легко вступала с ним в беседу, когда он разговаривал с нами. Прошли годы. И вот однажды я прочитала в газете «Правда» некролог, посвященный Н.М.Федоровскому, из которого узнала о жизни и деятельности Николая Михайловича. Но более полное представление о нем как об ученом я получила много позже. Я уже работала ученым секретарем института «ЦНИИОлово» в Новосибирске и была направлена в 1978 году представителем на торжественное заседание ученого совета ВИМСа. Зал был переполнен — институту исполнилось 60 лет! Имя Федоровского звучало в каждом выступлении — ведь этот институт был его детищем. Я начала свое приветствие так: «Когда я была совсем молодая, я училась у Николая Михайловича... » Я четко помню звенящую тишину зала. От меня ждали подробностей, поскольку знали, что он был опальным. Но тогда еще не пришло время открыто, с трибуны говорить о таких, как у Федоровского, судьбах. Однако на выходе с трибуны меня задержали «аксакалы» института и долго выпытывали подробности его норильского периода.

Нельзя не вспомнить веселого, удивительно доброжелательного и в то же время строгого Л.Ш.Белиходзе. Он старался максимально прислушиваться к аудитории, когда замечал потерю интереса к тому, что говорил, и непременно делал разрядку байкой или анекдотом. А вот еще один эпизод, сохранившийся в моей памяти об этом человеке, который работал с моим отцом. Как-то в летние каникулы я с подругами собралась поехать на юг. Папа сказал об этом Льву Шалвовичу, и он сразу же предложил мне погостить в Тбилиси у его матери. Сам он в это время был, как и большинство освободившихся из заключения, ссыльным и в Тбилиси не был давным-давно. Как гостеприимна и внимательна была к нам его мама! Когда мои подруги уходили спать, мы с ней говорили долго и ложились спать далеко за полночь: она так мало знала о сыне, Норильске, жизни на Севере. При этом в рекомендательном письме Лев Шалвович разрешил нам доверительное общение, что было еще так опасно в то время. И я, как могла, рассказывала ей про Север, лагерь, проектную контору и техникум.

…Учили нас очень основательно, серьезными были и наши дипломные работы. Правда, тут снова всплыли анкетные данные дочери « врага народа» — мне не дали допуска к материалам норильских фабрик. Парадокс состоял в том, что, во-первых, я с теми же анкетными данными уже побывала на практике на Большой обогатительной фабрике (БОФ) и на Малой обогатительной фабрике (МОФ). К тому же мой отец тоже имел допуск. Пришлось проектировать Красноуральскую фабрику по литературным данным…

В техникуме я вступила в комсомол. Это было непростое решение. Мне очень хотелось быть с теми ребятами, которые интересно и активно проявляли себя как раз на комсомольской работе. Видела я, что папа настороженно относится к этому вопросу. Но в молодости все решается быстрее и проще, тем более что и комсомольцы видели во мне активного человека и поэтому звали. Их не смущало, что папа репрессирован по серьезной статье. В общем, меня приняли. Я никогда об этом не пожалела…

…Когда я училась в Москве, умер Сталин, и я принимала участие в бесконечном шествии к его гробу. В центре не было улицы, свободной от потока людей. Я и теперь не понимаю, почему я пошла в эту толпу? Но это было все, что угодно, но не любопытство. Было совершенно непонятно, как дальше сложится наша жизнь. А перемены начались! В конце 1953 года для студенчества Москвы открылись двери Московского Кремля, и в его великолепном зале устроили невиданный бал, который продолжался три дня. В один из дней там побывала и я. Обошлось без приветствий, докладов и лозунгов. Мы просто ходили и смотрели. И тут же ходили узнаваемые государственные деятели, знатные люди и артисты. Наш замечательный Иван Семенович Козловский играл на гитаре и очаровательно пел романсы. Начинались новые времена?

В стиле балокко

…Моему отцу был всего 61 год, когда он умер в родном Питере, где жили его предки и где раньше жил он сам. Мы потом читали его записи. Удивительно, в них так много доброты к нам, вообще — к людям, и нет обвинений тех, кто так жестоко сломал его жизнь...

В норильском лагере были тысячи людей. Тех, кто был осужден в 1937 году и имел срок 5 лет, в 1942 году стали понемногу освобождать. Я говорю «понемногу» не зря. В те годы шла жестокая война, и под этим предлогом очень многим (и моему отцу в том числе) сказали: «Сейчас не до вас, некогда нам заниматься вашими делами». И люди «пересиживали» иной раз и по году. Но и в этом случае вставала очень большая проблема: где жить? Люди собственными силами и средствами умудрялись строить разные маленькие жилища (балки). Такие постройки прозвали «дома в стиле балокко». Из них стихийно вырос большой квартал. Конечно, он не имел генплана, домики прилеплялись друг к другу, были разной величины и конфигурации. Строительным материалом служило то, что человек в тот момент мог найти, и я бывала в этом квартале в гостях у Г.Я.Шамшуры, Г.Г.Старицкого, Г.В.Михайлова. Все пытались сделать свое жилье более или менее уютным. В нем было электричество, имелись обогревательные приборы и плитки. Совершенно не помню, как они приспособились с водоснабжением, канализацией — врезались в общую систему? Но такое жилье не могли позволить себе все освободившиеся. Они не могли вызвать к себе семьи и уехать никуда не могли, поскольку практически всем политзаключенным были оформлены ссылки с проживанием в Норильске: из зоны — никуда! И хотя строительство города шло быстрыми темпам и, оно не успевало за жизнью северян…

Нам повезло. В конце 1946 года наша семья лучила отдельную двухкомнатную квартиру в одном из домов на Октябрьской площади. В отдельной квартире больше всего мы оценили свободу. Говорили и делали что хотели и как хотели. Именно потому увеличение жилой площади было очень привлекательным и для наших друзей. Очень скоро наш дом иначе как «Борисовкой» не называли! Это был открытый семейный дом, где царили уют, радушие и приветливость…

…Для меня «Борисовка» и ее гости — большая школа жизни и человеческих отношений. Мне было интересно с людьми, которые хотя и были обижены унижениями, но все же сумели сохранить в себе достоинство, великодушие, высокие нравственные ценности и интерес к жизни. Они, я чувствовала это, искренне и преданно любили свою Родину.

Мои бесстрашные родители старались стать отдушиной для людей, еще не покинувших зону. Тогда многие папины сотрудники по проектной конторе были заключенными, но отец имел право давать им пропуск для решения отдельных вопросов. Под таким предлогом он давал друзьям наш адрес, а маме звонил, что к ней придут. И мама обязательно готовила для них что-нибудь повкуснее, разрешала гостю в ватнике хоть часок поспать не на нарах и, конечно, всегда выслушивала гостей... Родители очень рисковали. Много позже наш большой друг, поклонник «Борисовки», знаменитый полярный летчик Василий Михайлович Махоткин, на большом застолье сказал: «Здесь нас в зэковских клифтах принимали со всеми почестями, как английских лордов в смокингах».

Наши друзья любили просто насладиться домашней обстановкой, делились переживаниями, новостью или огорчением. А потом мама ставила на стол суп из куропатки с домашней лапшой или пышный пирог с нельмой или чиром... И все понимали, какая это роскошь — человеческое общение! Веселым, умным, озорным, приветливым людям вместе было у нас хорошо, я помню это. Самим собой стать тогда было трудно...

Иногда к маме приходили за советом, особенно когда вставал вопрос о приглашении семьи в Норильск. Мама выслушивала и исповеди, она сажала человека в деревянное кресло (было у нас такое) и просто рассказывала, как мы жили без отца, в том числе и в военные годы. Некоторые семьи после этих бесед «склеивались», а потом вливались в коллектив «Борисовки». Позже приехали в Норильск многие семьи. И когда они обретали свое жилье, начинались перекрестные хождения в гости и дружба становилась семейной и продолжалась в большинстве случаев всю жизнь.

Хочется отдельно рассказать о маминой дружбе с Юлией Васильевной Макаровой. Больше всего этих женщин объединяло одинаковое горе — обе потеряли своих мальчиков, своих сыновей на фронте… Они говорили и о нас, старших дочках. У Макаровых дочка Женя была угнана в Германию.

Я часто думаю теперь об этих двух женщинах, жизни которых были переполнены испытаниями. Матери троих детей, жены заключенных «врагов народа» спасали нас, детей своих, как могли, и трудились, сколько было сил. Они и есть опора России в страшные ее годы. Я очень любила родителей, «Борисовку» и ее «прихожан». Мне там было хорошо всегда…

У «Борисовки» было много функций. Когда кто-то из папиных друзей освобождался из заключения, он всегда мог рассчитывать на ночлег хотя бы на несколько дней. В нашей маленькой комнатке пожили много людей, как по одиночке, так и с приехавшими семьями. У нас праздновались дни рождения и даже свадьбы. Когда друзья уезжали из Норильска насовсем, опять же собирались у нас и по этому поводу. Это было прекрасное братство людей, которое укрепляло их силы.

Нас объединил Норильск

Платон Николаевич Прежевский был первым из папиных друзей, кто встретил нас в Норильске: он просто уступил нам свое место в общежитии. Потом он навещал нас в коммунальной квартире. А уж в «Борисовке» он бывал по каким-то случаям и без — просто заходил попить чайку и поговорить за пасьянсом. С ним было легко и просто. Высокий, прекрасного телосложения, он был очень красив и как-то особенно элегантен. Когда Платон Николаевич пришел к нам в новом костюме с шутливыми словами: «Как дылда лондонский одет...», он произвел на меня неизгладимое впечатление. Но больше всего я запомнила его верность дружбе и своей любви. Он частенько рассказывал, как он был счастлив со своей Тамарой Александровной. После женитьбы они прожили всего год, а потом его арестовали. Все было банально. Он любил ходить в тир и случайно в его кармане остался невыстреленный патрон. Нашелся доносчик и в тире — уже на следующую ночь за ним пришли. Патрон этот стоил Платону Николаевичу 10 лет заключения за «подготовку диверсии». Тамара Александровна верно и преданно ждала своего любимого и, как только стало возможно, приехала в Норильск. В 1947 году, как раз когда я заканчивала учебу в школе, у них родился сын Саша… Когда Платона Николаевича реабилитировали, он получил квартиру в родной Москве. Долгие годы мы переписывались, а потом он написал мне: «Я как неживой, потому что нет моей дорогой Тамары...»

Георгий Варфоломеевич Михайлов, как и мой отец, был гидротехником. Они были не просто друзьями и сослуживцами, их называли главным мозговым центром группы спецработ в проектной конторе. Отец был начальником этой группы, а Георгий Варфоломеевич — его заместителем. Михайлов возглавил это направление работы, когда в 1960 году отец уехал из Норильска.

Их дружба родилась в лагере. Как-то они с папой, сидя на нарах, говорили о выращивании морковки. Михайлов убеждал, что у немцев более прогрессивная технология выращивания моркови. Безобидная беседа переместилась в суд: к его сроку добавили 2 года. Вот тогда он приходил к нам отдохнуть в домашней обстановке, а мой отец писал в Киев жене друга, что тот по непредвиденным обстоятельствам написать сам не может.

После освобождения Георгий Варфоломеевич часто приходил к нам посидеть, чем-то поделиться, а то и просто повидаться. Эмоциональный и веселый собеседник, он любил рассказать шутку или веселый анекдот. Зэковская жизнь еще более развила в нем высокие качества человека, друга и специалиста. Михайлов жил в одном из балков, туда и приехали к нему жена Таисия Кузьминична и дочка Ира. Реабилитация позволила Михайловым вернуться в Киев, где они и жили.

Георгия Яковлевича Шамшуру лишили свободы в очень молодом возрасте. Ему были свойственны неуемная энергия, задиристость, желание поспорить. Наш друг был очень надежным и верным. Он преподавал в техникуме геодезию. По этой теме он много сотрудничал с моим отцом.

После освобождения он долго жил в балке. В Норильске он женился и бывал у нас с женой. К сожалению, детей у них не было. Георгий Яковлевич скончался в Норильске еще совсем не старым...

Георгий Георгиевич Старицкий, казалось, знал всех, кто живет в Норильске. У него было много имен: «Г.Г.», «Гри. Гри.», Егор, Егор Егорович. Из воспоминаний Нины Даниловны Волошиной, напечатанных в книге пятой издания «О времени, о Норильске, о себе...», я узнала, что Старицкого еще звали и Джей. Он не обижался на это. Знаю, что он очень страдал оттого, что молодость его прошла за колючей проволокой. Освободившись, он торопился жить и догонять ушедшие годы, старался творить добро, но обиды не прощал никому. Он дружил с очень многими работниками проектной конторы, хороню знал артистов театра, дружил с Георгием Жженовым, его приятелем был поэт Давид Кугультинов… После реабилитации он получил квартиру в Москве…

Геза Иосифович Секкей бывал в «Борисовке» редко, он приходил просто поговорить в удовольствие с моими родителями. В мою память врезался один случай. Однажды я была дома одна, когда он пришел к нам. Мама обещала скоро быть, и я пригласила его подождать ее. Мы разговорились. Гость вдруг спросил, удалось ли мне в давнем Ленинграде побывать на выступлении Леонида Витальевича Собинова. К сожалению, когда выдающийся певец умер, я еще была мала. Я ответила, что только знаю такую фамилию… И тут мой собеседник стал рассказывать, как он слушал на сцене Большого театра в Москве оперу Вагнера «Лоэнгрин» с Собиновым в главной роли. Он говорил так подробно, так выразительно, что в какой-то момент мне показалось, будто и я нахожусь в театре. Тонким голосом, напоминающим флейту, Геза Иосифович напел главные мелодии оперы и ее арий. А потом рассказывал о Собинове и снова напевал…

Когда вспоминаю Гезу Иосифовича, я понимаю, какую красоту и огромную силу дают человеку знания, культура и талант. Худенький, небольшого роста, по виду не очень здоровый, он выглядел прекрасно и одухотворенно, уверена, что интеллект и знания давали ему силы выжить в условиях жестокого заполярного лагеря. К сожалению, больше об этом человеке я ничего не знаю...

Борис Львович и Сарра Моисеевна Гальперины были очень симпатичной парой. С большим интересом они слушали и серьезные беседы, и веселый треп, но сами вступали в разговоры редко. Возможно, они все еще боялись крутых поворотов в их судьбе. Какое-то время они спокойно жили в Прибалтике. А потом жизнь, уж не знаю как, забросила их в столицу Уругвая — Монтевидео. Там Борис Львович занял высокое положение в профсоюзной работе. В общем они были довольны жизнью. Но тут, на их горе, в Монтевидео приехала профсоюзная делегация из СССР. Ей очень понравился этот большой и добрый человек с интерес¬ными мыслями по поводу профсоюзного движения. Делегация сумела уговорить супругов Гальпериных поехать в Советский Союз. Им пообещали райскую жизнь в свободной стране и интересную работу.

И они приехали. Это был 1936 или 1937 год. Почти сразу Бориса Львовича арестовали, осудили за намерение создать в СССР антисоветскую организацию. По этапу его доставили в Норильск. А Сарра Моисеевна осталась в Москве, где у нее тогда не было ни друзей, ни средств к существованию. Она потом говорила, что больше всего боялась получить посылку или письмо от кого-нибудь из своих заграничных друзей. Это могло быть поводом арестовать и ее. Как только появилась возможность, эта маленькая хрупкая женщина помчалась к мужу в неведомое Заполярье. Вынести выпавшие на их долю жестокие нелепости и суровые невзгоды им помогла любовь и высокая культура духа.

После реабилитации Бориса Львовича они жили в Вильнюсе…

Борис Семенович Павлов был завсегдатаем «Борисовки». Он был опытным геологом, одним из главных специалистов в городе. В техникуме он читал интереснейший курс геологии. Студенты и сотрудники с большим уважением относились к нему. Высокий, красивый, с небольшой бородкой, с классической внешностью интеллигента старого времени, он был верен в дружбе всегда, и особенно в трудных ситуациях. Веселый, задорный в компаниях, он остался в моей памяти как романтик и интересный человек.

Алексей Николаевич Гарри не похож ни на кого. Небольшого роста, он, казалось, носил постоянную маску на лице и не привлекал к себе внимания. Но стоило ему начать говорить, как сразу становилось ясно, насколько обманчиво впечатление о журналисте по профессии, интересном рассказчике, большом эрудите и верном друге. Петроградец, выпускник Петербуржского университета, он был всегда галантен и почтителен. У входа он непременно целовал ручки всем дамам (большим и маленьким)…

Не знаю теперь, да и тогда не знала, где в рассказах Гарри правда, а где выдумка или просто «развесистая клюква» (тоже его выражение по поводу сочинительства). Например, я помню такую его байку. Первые дни после революции 1917 года. И вот однажды молодому революционеру Алешке сам Ленин поручил съездить в далекий от Питера город и организовать там митинг в поддержку революции. Окрыленный юноша уже на вокзале встретил трудности. «Не могу уехать, помогите с билетами», — якобы попросил он Ленина, но в ответ получил смешок и ответ: «Вы лучше расскажите, батенька, как собираетесь организовать митинг, если без помощи не можете уехать?» «Уехал я все же сам и митинг провел, — рассказывал дальше Гарри, — но рвения поубавилось».

…Я знаю, что после реабилитации он уехал в Красноярский край и написал несколько книг, одна из которых есть у нас дома. Но потом связь с ним мы, к сожалению, потеряли.

Валентин Никонович Скалигеров был из числе тех, кто, еще находясь в лагере, начал работать и проектной конторе ведущим специалистом по строительству гражданских и промышленных объектов. Это он принимал участие в разработке строительств жилых домов на сваях в условиях вечной мерзлоты…

При первой возможности к Валентину Никоновичу приехала семья. В трудные военные годы Галина Константиновна одна растила двоих детей — Игоря и Люсю…

В мою последнюю командировку я была в гостях у Игоря и Нины Константиновны, которая тоже работала в Норильскпроекте. Они много говорили мне о том, что в проектном институте создается музей. Оба они были очень увлечены тем, чтобы увековечить память о первопроходцах, о том, как проектировали и строили Норильск… Я помню такие строчки, обращенные к тем, кому еще предстоит жить в этом городе. Стихотворение заканчивалось так: «Они — пройдут по нашей лыжне, но ты нам памятник при жизни...» Автор этих строк Юрий Васильевич Мурахтанов. В Норильске его стихи читали и часто цитировали. Тогда говорили, что Юрий Васильевич, еще будучи в лагере, за какую-то провинность был посажен в особую камеру, где находились люди, приговоренные к расстрелу...

Василий Михайлович Махоткин прежде всего был первоклассным летчиком, как говорят, летчиком от Бога, причем при всех сложных обстоятельствах жизни он не терял присутствия духа. Летчик — это было главное в нем…

…Василия Михайловича знали и любили полярные летчики. Неудивительно, что один из островов в Ледовитом океане был назван именем Махоткина.

О своем аресте он рассказывал так: «Темное было время. И тут я чувствую, что протрепался где не надо бы, и скорехонько увез семью в Красноярск. Когда вернулся, естественно, мне предложили продолжительный «курорт» в городе Норильске».

В лагерные годы он бывал в «Борисовке»… Когда Василий Михайлович обрел свободу, я уже училась в Москве, и маленькая комната в нашей квартире стала пристанищем для его семьи… После реабилитации Махоткины получили квартиру в Москве.

Я дружила с сыном Василия Михайловича — Глебом и его семьей. Я знаю, что нашим родителям это было приятно. Глеб Васильевич как сын «врага народа» не смог поступить в столь желанный для него авиационный институт. Тогда он в Красноярске окончил лесотехнический институт… Но он сумел доказать свою подготовленность к работе по конструированию самолетов и был принят КБ известного авиаконструктора Бартини.

А вскоре его пригласили в Москву в КБ Туполева!

Виктор Михайлович Васнецов — родной внук российского художника и полный его тезка. А его жена Светлана Сергеевна Томилина — дочка известного в Киеве ученого-биолога. Светлану Сергеевну обвинили в попытке создать подрывную антисоветскую организацию. Ее осудили на 10 лет с отбыванием этого срока в трудовом лагере. Тогда ей еще не было и 20 лет. Ее отправили в Норильск. Она никогда не рассказывала о тех страшных годах. Но я жила в Норильске, видела, как водили по улицам колонны заключенных, слышала рассказы других, и этого было достаточно, чтобы понять, что пережила Светлана за эти долгие 10 лет.

Виктор Михайлович жил с родителями в Чехословакии. Там он окончил институт, работал. А потом его потянуло в родную Россию. Сразу же по приезде он был арестован, осужден за измену Родине и отправлен в Норильск. Вот там они и познакомились со Светланой. Года за два до окончания срока Виктора перевели в другой лагерь — в Тайшет.

Когда Светлана освободилась, я уже училась в Москве, и наша маленькая комната послужила ей первым пристанищем...

А потом Светлане пришло письмо от Виктора из Тайшета с предложением руки и сердца. Вскоре он вернулся в Норильск, где у Светы уже была своя комнатка. Свадьбу справляли в «Борисовке»…

Васнецовы долго жили в Норильске. Виктор Михайлович работал в проектной конторе ведущим инженером. Но ему пришлось заочно пройти курс советского вуза, поскольку чешский диплом признали недействительным. Рассказывали, что проектная контора долго смеялась, когда Виктор получил звание «молодой специалист»…

Я с глубокой благодарностью назвала далеко не все фамилии людей, с которыми судьба свела меня в Норильске. Они для меня — коллективный портрет поколения, которое государство уничтожало, унижало, морило холодом и голодом... Да разве у нас сегодня найдутся слова, чтобы описать муки людей, прошедших сталинские лагеря? У меня их не хватило: я ведь не пережила всего того ужаса, который достался сполна репрессированным по политической 58-й статье. Я горжусь ими, они для меня — пример мужества, достоинства человека в нечеловеческих условиях лагерной системы. Представляете, как бы мы сегодня жили, если бы государство позволило своим гражданам просто жить, просто работать, просто растить детей? А ведь выжившие всем смертям назло все это сделали сами. Вопреки, а не благодаря чему-то, потому что государство и Родина для них не были синонимами...

«Харитония»

Со смертью Сталина в стране начались перемены. Они коснулись очень многого. К этим переменам относится сначала прекращение преследования людей по политическим мотивам. А за этим последовала волна пересмотра большинства дел по приговорам Особого Совещания. И до сих пор нет статистических данных, сколько людей ждало этого дня. Ждал его и мой отец, ждали и мы — его семья, наши друзья, их жены, дети, родители...

В Норильске оформление реабилитационных документов было поручено человеку по фамилии Харитонов. И вся эта многотрудная эпопея с оформлением документов получила название «харитония». До предела взволнованные, люди все же и тогда находили в себе силы относиться к своему положению с юмором. Тогда друг друга приветствовали такими словами: «Ну как у тебя с «харитонией»?» или «Ты что, еще не заразился «харитонией»?». Я сама не раз слышала эти вопросы, потому что летом 1954 года была Норильске на последних институтских каникулах. Взволнованные наши друзья часто прибегали в «Борисовку» поделиться сведениями, слухами и своими соображениями. Тогда эта новая ситуация переживалась открыто. Словно выплеснулись наружу эмоции, накопившиеся обиды и долготерпение. Разъяснений в заведении Харитонова почти не было, и люди стремились разобраться сами. «Харитония» казалась похожей на эпидемию. Но большинство людей уже знали, что началом процедуры должно быть заявление в ту организацию, которая вынесла приговор. И вот, когда по рядам бывших политзаключенных прошел слух, что дочка Георгия Александровича Борисова на днях летит в Москву, в нашем доме, без преувеличения, два дня были толпы знакомых и не очень знакомых людей. Папино имя было как полное ручательство за доверие мне. Нет, меня не просили похлопотать, я только должна была по возможности отнести заявления по адресам или опустить в московский почтовый ящик их послания. Конечно, я все тщательно записала и выполнила все поручения. Больше всего меня взволновала их надежда, которая передалась и мне: «Может быть, все получится с моей легкой руки?» Я так и не знаю, ускорила ли я решения, помогла ли. Но эти дни — одно из ярких моих воспоминаний.

В преобладающем большинстве бывшие политзаключенные получили реабилитацию, а многие и некоторую компенсацию: в основном это были квартиры в тех городах, где они были арестованы.

Относительно нас, детей «врагов народа», вопрос остался открытым. Позже нас признали пострадавшими от политических репрессий. И только в 2000 году мы были признаны жертвами и реабилитированы. С этой поры мы и перестали быть детьми «врагов народа».

Но вот что еще обязательно надо сказать. И те, кто был осужден, и мы, их дети, для того чтобы получить признание нашей невиновности, сами писали заявления, сами добивались реабилитации. А ведь по сути происшедшего государство должно было просить прощение у людей, чью жизнь оно оборвало или безвозвратно изломало. И реабилитировать их по собственной инициативе.