«Весной 1946 года мы… двинулись в дальний-предальний путь на Север, в мерзлые снега»
«Весной 1946 года мы… двинулись в дальний-предальний путь на Север, в мерзлые снега»
Кузнецова (Медведовская) Т. Б. «Весной 1946 года мы… двинулись в дальний-предальний путь на Север, в мерзлые снега» // О времени, о Норильске, о себе… : Воспоминания / ред.-сост. Г. И. Касабова. – М. : ПолиМЕдиа, 2007. – Кн. 9. – С. 378–401 : ил.
Моя родословная
«7 апреля 1935 г. Советское правительство опубликовало закон, небывалый в истории цивилизованного мира. Этим законом провозглашалась равная со взрослыми ответственность (вплоть до смертной казни) для детей от 12 лет и старше за различные преступления, начиная с воровства. Народ был поражен этим чудовищным актом. Хорошо зная, что в сталинских судах царят равнодушие и беззаконие, люди испытывали тревогу за детей...» (Александр Орлов «Тайная история сталинских преступлений». М.: изд-во «Автор», 1991).
В этот день, 7 апреля 1935 года, в Стране Советов родилась и я, Таня Медведовская, ныне Кузнецова Татьяна Борисовна. Родилась я не одна: через 2,5 часа после меня появилась на свет сестрица Наталия (Талочка), и уже целых девять лет до нас жила-была сестра Вероника. Наш папа, глядя на мамин живот, тешил себя надеждой, что будет мальчик, сын Валериан. Сына не дождался. Позже он говорил нам, подросткам: «Девчонки, выйдете замуж, постарайтесь родить сыновей!»
Первые дни нашего младенчества протекали среди лесов, полей, ручьев, трав и цветов — на природе Подмосковья, на реке Истре, в поселке Нахабино, близ полигона.
Вместе с нами жили родители мамы — бабушка и дедушка. Других бабушку и дедушку (папиных родителей) я почти не знаю. Дедушка «ростовский» (так звали его в семье, потому что он жил в Ростове-на-Дону) приезжал как-то посмотреть на Бориных дочурок. Привез нам кошечку и уточку на колесиках, целлулоидные игрушки. Мне запомнился опрятный суховатый старичок с белой головой. Он внимательно на нас глядел и гладил по волосам. А его жену, нашу бабушку, я не видела никогда: она умерла до нашего рождения.
Что знаю я о своей родне, о прародителях? Прадед Палладий Васильевич Парманин — корочанский купец второй гильдии. Редкая фамилия Парманин была известна как в Короче, так и в губернском Курске. Есть версия о том, что их предки жили в Италии и носили фамилию Парманини.
Встречается имя П.В.Парманина в составе попечительского совета Корочанской женской прогимназии. Впоследствии вместе с братом Иваном Васильевичем они входят в число членов уездного податского присутствия. За общественную деятельность награжден серебряной медалью «За усердие». Палладий Васильевич был главой большого семейства — четыре сына и четыре дочери. После Октябрьской революции Палладий Васильевич «добровольно» (чтобы сохранить себе жизнь) отдал свой дом Советам. В нем расположилось отделение милиции.
Семья Парманиных до революции была состоятельной. Все дети получили гимназическое образование, которое в Короче было поставлено весьма хорошо, но лучше, чем в губернском Курске. Иные получили высшее образование. Сохранилось письмо прадеда к своей внучке Елене в Белгород в 1927 году. С грустью он описывает свое бывшее хозяйство: «Сад мой отобрали, цветы мои добрые люди разобрали. Груши, яблони, малина, смородина — все-все уничтожено, заборы разобраны, проходы свободны, старые ворота увезли».
Его дочь Ольга (сестра нашей бабушки) преподавала в Корочанской женской гимназии, а сын Александр — в Белгородской. Сын Михаил после окончания Харьковского университета преподавал латынь в Богодухове, Курске, Короче, совмещал преподавание с заведованием музеем, работал в архивах, занимался исследовательской работой по истории Курского края и писал статьи в местные и центральные газеты и журналы. Вышла в печать его работа «Путь Игоря Северского на половцев в 1185 г.».
Теперь о родственниках по отцовской линии. Вот выписка из анкеты арестованного Бориса Семеновича Медведовского, нашего отца, от 1 декабря 1938 года (в квадратные скобки взяты мои пояснения о дальнейших изменениях в биографиях родственников. — Примеч. авт.): «Отец Семен Иоаннович Медведовский, живет в Ростове-на-Дону [имел магазин кукол]. Мать Мария Ароновна Медведовская, умерла в 1932 году от заражения крови. Брат Ефроим Семенович Медведовский — профессор в медицинском институте в Ростове-на-Дону. Брат Иоанн Семенович Медведовский — представитель музыкальной фабрики. Живет в Ленинграде. Брат Моисей Семенович Медведовский — врач-отоларинголог [впоследствии доктор наук, профессор 1-го Ленинградского медицинского института]. Брат Теодор Семенович Медведовский — инженер-конструктор морского оружия, живет в Ленинграде. Брат Виктор Семенович Медведовский — экономист чугунолитейного завода «Центролит» [впоследствии главный инженер Станколита, жил в Ленинграде]. Сестра Лина Семеновна Медведовская, преподавала немецкий язык в военных лагерях, живет в Ростове-на-Дону. Сестра Тамара Семеновна Медведовская, работала в морском порту г. Измаила, служащая [жила в Ленинграде]. Сестра Елена Семеновна Медведовская — бухгалтер, живет в Ленинграде. [Анна Семеновна Медведовская вышла замуж за грека-ювелира Орандополо и уехала за границу в конце 20-начале 30-х годов. Последнее письмо от нее имели перед войной]».
Моя русская бабушка Екатерина Палладиевна Шарманина была из мещан, родилась в Короче в 1878 году. Семья жила в достатке. Бабушка была невелика ростом, с крупным носом и маленькими серо-голубыми глазами. Рыжеватые волосы собирала в пучок на затылке. Был в ней главный стержень, который делал ее нужной, важной, своеобразной и привлекательной. Ее всегда любил дедушка, любили дети, были у нее и подружки. Бабушка столько значит в моей жизни, что по-настоящему я люблю ее теперь, когда понимаю, когда сама стала бабушкой. Знания об устройстве мира мы черпали из бабушкиных рассказов и интереснейших, прекрасно оформленных книг с тиснением на кожаных переплетах, с рисованными заглавными буквами; каждой иллюстрации предшествовала прокладка из папиросной бумаги.
Спать бабушка ложилась с курами и вставала с петухами. У нее было недюжинное здоровье и уверенность во всем (здоровый дух). Она много и усердно трудилась. Нрав у бабушки был крутой, но ведь это была только наша бабушка: наша старшая хозяйка, распорядительница, воспитательница, кормилица, радеющая о своих близких, наша укротительница и заступница. Она и мама (в долгие годы отсутствия отца) делали нашу семью семьей. Как порой ни приходилось туго, всегда был родной кров. Бабушка не любила нежностей, поцелуев, но всю себя положила на алтарь служения семье. Была она человеком верующим, часто ходила в церковь, сотворяла молитвы, блюла церковные праздники. Крестила нас с сестрой в шестилетнем возрасте в 6 часов утра в 1941 году в очень холодной церкви. Она не любила советскую власть, но нелюбовь свою выражала осторожно, неизменно хвалила старую жизнь: быт, порядки, уклад, а в заключение говорила: «А теперь...» — и выразительно махала рукой, дескать, можно хуже, да нельзя — уже некуда.
Умерла бабушка 89 лет от роду, пережив многих своих детей, в том числе единственную и любимую дочь Клавдию — нашу маму.
Дедушка Лев Алексеевич Зиборовский был старше бабушки лет на одиннадцать. Он был высокий мужчина, красивой наружности, купец, имевший свои кондитерские магазины в Сумах и Харькове. Лев Алексеевич боролся за самостийную Украину, хотя был и поляк, и русский, и украинец по крови.
Дедушка был человеком мягкого характера, порой попадал в какие-то неблаговидные политические течения оттого лишь, что не мог кому-то отказать. Его постоянно бранила бабушка. Очень неплохо рисовал, писал маслом, однако из-за скромности считал себя любителем. Он попивал, имел грустное выражение лица. От брака Зиборовских было рождено 11 детей. Взрослыми стали четверо: наша мама Клавдия и три сына: Николай, Борис и Виктор — наши дяди.
Семьи мамы и папы были против их брака: у папы мать была еврейка, отец — поляк. В семье главенствовала мать. А наша будущая крутая бабушка Екатерина Палладиевна и слышать не желала о жидах. Обе семьи сказали твердое «нет». Несчастные влюбленные (отцу было 24 года, маме 26, она уже вдова журналиста Часнык) шли на последнее свидание сообщить друг другу о невозможности брака. Встретились и решили не разлучаться никогда. Папа крестился в православную веру. Я сама видела этот документ.
Первой родилась Вероника (Люка), первенец, баловень отца и матери и нежеланная бабушкина внучка. Когда я отпевала их всех, своих близких, 6 марта 1992 года во Владимирском соборе, я просила Господа Бога помирить Люку с бабушкой.
Люка
...Прежде иудеев не называли евреями, а называли жидами не как оскорбление, а как обозначение национальности и в дореволюционной России, и на Украине, и в Польше.
Называя свою внучку жидовкой, бабушка как-то пыталась осудить ее своенравное поведение, непослушание. Но выходило все то же: «плохая» — значит жидовка, «хорошая» — значит русская.
Люка, подрастая, давала бабушке отпор. Рядом был любимый папочка, которого она обожала, и за ее короткую 17-летнюю жизнь любовь к отцу оказалась самым сильным чувством. Его арестовали, когда Веронике было 12 лет. Она уже исповедовала отцовские взгляды, смотрела на мир его глазами.
Как-то в Норильске, когда мы разбирали и упаковывали вещи к отъезду (1952 г.), мне попался на глаза клочок Люкиного письма к отцу: «Мой дорогой, горячо любимый папочка (13-14 лет!)! Где ты? Мне никто толком ничего не объяснил, все отнекиваются, шепчутся про арест... Разве ты в чем-то виноват? Напиши мне, где ты, я приеду к тебе. Бабка донимает меня, называет жидовкой, а Таньку и Талку любит...»
...И вот мы в Короче. Надо где-то жить, как-то устраиваться... На пороге стояла война, а мы все — дети «врага народа». Нам вслух ничего не велят говорить, кто папа, где он, кем работает. Губы так и дрожали от обиды: мы ведь знали, что он хороший, а получалось, что он плохой.
Люка носилась по корочанским косогорам и пыльным улицам, крепкая, красивая, высокая никому не поддающаяся. 1942 год. Оккупация. Люку увозили куда-то прятать — в деревни, в погреб, но она ломала все планы. Сказала: «Никого не боюсь!» — и вернулась в Корочу, мол, пусть расстреливают. Подружки подбили ее не ходить на рытье окопов для немцев, что было объявлено обязательной повинностью для людей определенных лет рождения. Немцы объявили, что не явившихся три раза подряд на трудовую повинность по составленным спискам ждет работа в качестве пленных в Германии. Люка пряталась то у одной, то у другой подруги. Где она спала? Что ела? Народ жил в голоде. Мама потеряла рассудок. В редкие минуты, когда Люка появлялась в доме, мама стояла перед ней на коленях, умоляя выйти на окопы: «Люкочка, ведь это дома, это не в чужой стороне». «Мне все страны чужие, — отвечала дочь. —Эта страна чужая. Она погубила моего папу...» В 16 лет Люка получила паспорт на русскую — по национальности матери. Она подлежала этапированию, несмотря на болезнь. Люка кашляла, уже стала появляться кровь на салфетках. Когда мама ее просила: «Завяжи горло, выпей молока», она махала рукой...
И вот множество грузовиков кабинами на Запад ждут погрузки. Народу много — кричат, плачут, обнимаются. Мама мечется, ищет Люку. Каким-то чудом достала ей в дорогу кусочек сала, обернула в тряпочку. Она держит в руках шерстяной платок, чтобы Люка могла им прикрыть горло, какие-то вещи. Люки нет. Мама, не раз пройдя среди машин, договорилась с худеньким фрицем-шофером (мне запомнился его большой кадык), чтобы тот взял Люку в кабину, объяснила ему по-немецки и по-русски, что дочь больна и не может ехать на ветру в брезентовых фургонах. Он согласился. Люка нашлась в последний миг, когда уже защелкивали замки кузова... Мама пыталась сунуть ей поистине драгоценное сало и потащила Люку к нужной машине. Люка, как всегда, поломала все планы. Отпихнув мамину руку с салом, отказалась сесть в кабину. Со смехом, как ведьма, полезла в громадный фургон, едва устояв на ветру. Не могу сказать, поцеловала ли она маму и нас. Заработали моторы в ответ на последний приказ. Под новый всплеск рыданий народных колонна двинулась на Запад... Даже мы, семилетние, понимали, что случилось страшное горе, большая беда. Люке было 17 лет. Больше мы ее не видели.
«...Политически сомнительный человек»
Отца взяли в ночь на 7 ноября 1938 года. При обыске присутствовал Александр Андреевич Грачев. Изъято для представления в УНКВД Ярославля (опись вещей, ценностей, документы): 1) паспорт № 575551, 2) военный билет № 2062, 3) пропуск заводской, 4) блокнот с записями, 5) шашка в никелированных ножнах. Ордер № 17 на арест, выданный 5 ноября 1938 года, был действителен двое суток. Здесь же стоит подпись отца: «Читал 7.XI.38 г.».
Вот выдержка из дела № Р-18628:
«...На основании изложенного обвиняется Медведовский Борис Семенович, 1900 г. рождения, уроженец Херсона, еврей, гражданин СССР, служащий, образование высшее, до ареста нач-к энергетического отделения Инженерного управления РККА, военный инженер II ранга (из РККА уволен), в том, что является участником антисоветского военного заговора и проводил вредительство в области подрыва энергетического хозяйства РККА, то есть в преступлениях, предусмотренных ст.58-1Б" и 58-7 УК РСФСР. Дело Медведовского подлежит рассмотрению Особым Совещанием при НКВД Союза ССР.
Составлено: март 1939 года. Лейтенант госбезопасности Васильев.
Медведовский виновным себя не признал, но полностью изобличен показаниями А.Л.Големба, а во вредительстве показаниями Ершова, Силаева, Попова.
Големба завербовал Медведовского в конце 1936 года у себя в кабинете. «Мне было известно, что он (Медведовский) в прошлом исключен из ВКП(б), что пьянствовал и проявлял недовольство своим служебным положением. После вербовки я сообщил Медведовскому о целях и задачах заговора и дал вредительское задание тормозить строительство электростанций АЭС-3 и АЭС-4 и подрывать энергетическое хозяйство РККА».
В Бутырской тюрьме под следствием находился в камере № 89.
С постановлением Особого Совещания при УНКВД СССР ознакомлен 20 мая 1939 года: «8 лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовом лагере Норильска (Норильлаг)».
Еще один фрагмент: «28 февраля 1938 года парткомиссией при отделе Политуправления РККА Медведовский исключен из рядов ВКП(б) ...политически сомнительный человек ...любимчик врагов народа. В Киевской военной школе преподаватели из бывших 5елых офицеров ШРАМ и ОЛЬДЕРОГГЕ советовали ему поступать в высшую военную школу и обещали поддержку.
...Называл Ленина оппортунистом. С партией не работал. Политминуту проводить не хотел и препоручал другим.
...Плохая связь с массами, ведет свою линию и ни с кем не считается. Расхваливает заграничные образцы вооружения, восхищается немецкими и японскими образцами. Притупление большевистской бдительности, выразившееся в получении премий от врагов народа Потапова (его начальник). Стоял в стороне от общества, имел барски пренебрежительный тон с сослуживцами, с которыми компанию не водил. Не согласен с политикой партии, так как не видел путей строительства социализма и сомневался в осуществлении плана индустриализации страны.
Допрос начат в 11.00, окончен в 17.00.
Допрос начат в 21.00, прерван в 1.40.
Допрос начат в 12.00, окончен в 16.00.
Допрос начат в 23.00, окончен в 1.30.
Допрос начат в 14.00, прерван в 15.20».
Второй том дела № 622011 (по Красноярскому краю): «Наказание отбыл, освобожден из Норильлага досрочно за хорошие показатели в труде 7 ноября 1944 года, но на основании директивы № 185 задержан при Норильском комбинате МВД СССР до окончания военных действий. Поданная жалоба о пересмотре дела осталась без удовлетворения».
Постановлением Особого Совещания при Министерстве безопасности СССР 29 ноября 1950 года по тем же статьям сослан на поселение в Красноярский край под надзор органов МГБ.
Умер отец в ссылке, лишенный прав гражданства, сломленный болезнями, вынужденный каждый месяц ходить на перекличку в органы МГБ, в стужу по четыре часа стоять в очереди.
Ноябрь в жизни нашей семьи был злым месяцем. В ночь на 7 ноября 1938 года — арест, 8 ноября 1950 года умерла наша любимая мама, 24 ноября 1943 года умерла старшая наша сестра Вероника в Германии, в г.Киле. Похоронена на кладбище Эйххоф. 29 ноября 1950 года отец подвергся новой репрессии по тем же статьям 58-1«б» (измена родине) и 58-7 (вредительство). Папа был умный, стойкий человек (он сидел с урками, ведь политическими репрессии не назывались, все были уголовные). Ноябрь 1950 года его сломил: смерть жены (нашей мамы), новое осуждение, очень скверное состояние собственного здоровья и самые мрачные мысли о нашем будущем. Помню, как он пришел домой подавленный, угнетенный, убитый. Даже мы сразу забеспокоились, завидев неладное: «Папа, папочка, что случилось?! Что-то произошло?» Папа, растирая закоченевшие руки, глядя в пол, произнес: «Дочери, я больше не гражданин своей страны, отобрали паспорт, отстранили от преподавательской деятельности, я поднадзорный». Он даже заплакал, затрясся. Нам стало очень жалко его, невыносимо жалко. Он был очень больным человеком. Мы начали его целовать, миловать и, как все женщины, несли чепуху, говоря: «Ну и наплевать тебе на паспорт, подумаешь, мы с тобой как жили, так и будем жить». Как я сейчас хорошо понимаю все его страдания...
Главное — пережить ночь. «Утро вечера мудренее». А потом... полегчало! Кого ни встретит — всем добавили. И вот потянулись наши отцы в МГБэшную управу. Раз в месяц они обязаны были уведомлять о своем существовании. По четыре часа в любую погоду, в страшную стужу и лютую пургу, стояли на перекличке. Вспоминая это, я захожусь от бешенства за мученические жизни моих родителей.
Вот имена разумных, мыслящих людей, хорошо воспитанных, хорошо образованных, добросовестно трудившихся на благо своей страны, скромных, достойных всяческого подражания, которые, промерзая до костей, ходили отмечаться в органы МГБ: Медведовский, Калистов, Бобров, Ройтер, Каманин, Федоровский, Яворский, Корал-оглы, Коган, Пирогов, Ремейко, Пьянков, Грамп, Шписс и сотни других. Сегодня их никого нет в живых. Вечная им память!
Норильск
Весной 1946 года мы распрощались с Корочей и двинулись в дальний-предальний путь на Север, в мерзлые снега. Предстояло расставание с бабушкой: она не могла плыть по воде на теплоходе. Прощание с нами стало большим горем. Бабушка поехала навсегда в Харьков к сыну Виктору и нелюбимой невестке. А мы двигались 18 суток в теплушках вдоль полей сражений. Много солдат возвращалось домой. Они помогали нам в дороге, угощали своим провиантом. Повсюду на дорогах были следы побоищ: развороченные орудия, подбитые танки и многое другое.
Потом плыли по Енисею, ехали в машинах и наконец поезд тащится по узкоколейке от Дудинки до Норильска. Вот уж правда: «Снег да снег кругом...» Прибыли к зданию, чуть напоминающему вокзал. Всех как-то быстро встретили, разобрали. А нашего батьки все нет да нет. И вдруг откуда-то вынырнул «виллис». Из кузова легко спрыгнул плотный мужчина в коричневом кожаном пальто до пят и длинноухой северной шапке. Быстро к нам подлетел, надолго обнял маму, мы с сестрой дружно спросили: «А вы и есть наш папа?!» Мы сперва жили в гостинице для ИТР в 8,5-мет¬ровой комнатке, позже получили квартиру. Весь городок был как лагерь. Ведут, бывало, по дороге зэков отрядами, конвой впереди, конвой сзади. Холод, стужа. Тогда было и 43, и 47, и 51 градус мороза. Зэки строили дома, зэки работали везде. Колючая проволока и вышки. И еще балки, самодельные лачуги для народа, который каким-то образом здесь живет.
Мы обустроились, подсушили новую квартиру воздуходувкой (был у папы на работе такой агрегат, нагнетавший горячий воздух). Утеплили одеялом окно. Жили мы только при электрическом свете. Перед окном проходила какая-то железнодорожная ветка и уходила в тупичок. В 16 часов гудели большая обогатительная фабрика (БОФ) и малая обогатительная фабрика (МОФ). Они ревели минут пять, а то и десять.
Самое приятное воспоминание — это друзья и знакомые отца, которые ходили к нам в дом. То была интеллигенция высокой пробы: инженеры, художники, архитекторы, ученые, артисты, писатели. Разговоры за чаем, споры, какие-то милые развлечения, и никто не выдворял детей. Это был интересный мир. Мы ходили в гости, общались, очень любили Норильский драматический театр, где в ту пору работали молодой Иннокентий Смоктуновский (ему было 24 года) и Георгий Жженов, игравший роли первых любовников. Рядом с нами жил директор театра Дучман с семьей. Мы с сестрой были завсегдатаями директорской ложи с его дочкой Ирой.
Мы, дети сосланной интеллигенции, жили с родителями в крохотных номерах гостиницы. Наши родители умели интересно занять наш досуг. Артист Иван Николаевич Русинов устраивал детские балы. Мы носились в холле гостиницы под елкой чуть ли не до утра... Взрослые ставили нам пластинку «Засыпает Москва, стали синими дали...»
Несколько слов об Иване Николаевиче Русинове (1909-1994). Он учился в студии МХАТ, но окончить ее не сумел — в 1930 году был арестован. Осужден на 5 лет лагерей. Отбывал срок на строительстве Беломорканала и на Соловках (год). Иван Николаевич был освобожден в 1935 году, снова арестован в 1944-м, когда работал в театре им.Моссовета. В этот раз Русинов получил ссылку в Красноярский край, он отбывал ее в Норильске, Красноярске, Туруханске. После реабилитации, в 1956 году, до постоянной работы в Московской филармонии трудился в Тбилиси в Русском драмтеатре. Иван Николаевич стал народным артистом РСФСР. А тогда в Норильске мы, дети, его очень любили — с И.Н.Русиновым всегда было интересно и весело.
Мы ставили домашние спектакли у кого-нибудь в номере. Разыгрывали «Ночь перед Рождеством» Гоголя. Моя сестра выключала люстру-шар, когда черт крал месяц, и все были в восторге, оставшись в темноте. Наташа (тогда девушка 24 лет, а потом жена Никиты Богословского, художница) таких делала кукол, что мы от нее не отлипали. Есть снимок, где всей ватагой сидим с ней на качелях. В долгие зимние вечера папа пересказывал нам романы «Багдадский вор», «20 000 лье под водой» и «Граф Монте-Кристо».
В Норильске было очень холодно на улице и очень тепло дома и на сердце. В школе учились все вместе — и дети бывших заключенных, и дети производственных начальников. Никто не указывал пальцем. Наш папа ушел на преподавательскую работу в горно-металлургический техникум (на правах вуза), писал учебник по электроэнергетике. Родителям было по 46 лет, но они оба были уже больные люди, постоянно хворали: придешь из школы — сдвинутые подушки, разбитые ампулы, никого нет. Значит, одному стало плохо, его увезли в больницу, а другой поехал с ним. Все думали-гадали: что с нами делать? Ведь мы еще школьницы, 14 лет, профессии нет... Так раздумывая, они ушли навсегда один за другим, и мы осиротели. В Норильске, под Шмидтихой (гора и кладбище), под деревянными красными звездами в 50 сантиметрах друг от друга лежат мои дорогие, ни с кем не сравнимые родители: папа Борис Семенович Медведовский и мама Клавдия Львовна Медведовская.
Одно время нашей соседкой по квартире была писательница Елизавета Яковлевна Драбкина. Ее «Черные сухари» не читала, а попалась как-то книжица «Кастальский ключ» о ссылках Пушкина, написанная превосходным русским языком. К ним (к ней и ее мужу) захаживал в гости иранец Али Юсуф Задежин, высокий горбоносый восточный человек, и приглашал фотографироваться. Когда он приходил, мы все спрашивали: «Али, а когда будут готовы фото?» Фотографий мы не дождались. Зато однажды явились к нам в квартиру сотрудники МГБ и нас обеих (нам было по 15 лет) увезли в «воронке» на допрос. Отцу ничего не объяснили. У него сердце, наверное, наполовину разорвалось. Вот когда он нахлебался страха. Эта организация была ему хорошо знакома. Нас долго допрашивали и сообщили, что Али Юсуф Задежин иранский шпион, что он фотографировал зэков и для вида снимал нас. Нам показали снимки, где мы с сестрой стояли в сторонке, а кругом работают заключенные. Али расстреляли.
Мне запомнился прежний Норильск — 1946-1952 годов. Внешне он был созвучен внутреннему устройству тогдашней жизни. Строился он солидно, прямыми улицами напоминая Ленинград. Дома кирпичные, просторные, теплые, поставленные по плану, а не как попало. Одновременно с жилыми возникали общественные здания: больница, школы (при нас их было уже четыре), горно-металлургический техникум и его общежития, кинотеатр, театр, стадион, магазины, аптека. Стояли и скульптуры: Сталин с рукой, засунутой за борт шинели, и девушка.
Стройка и пустырь тундры, стройка и пустырь тундры... Требовалось толково и скоро выучиться противодействию суровейшим условиям климата и всем грозным причудам Крайнего Севера, его «черной» пурге и поземке, его сотням тонн снега, вечной мерзлоте, гибельным ледяным ветрам, полярной ночи и пр. Сами эти условия торопили людей. Город рос как на дрожжах в атмосфере творческого созидания. Каждая производственная удача воспринималась как своя кровная. То был подлинный энтузиазм.
Равно причастны к трудовым победам были и бывшие заключенные, освобожденные из лагерей досрочно за высокие показатели в труде, но по директиве № 185 не имевшие права покидать означенные пределы до особого распоряжения. К ним относились наши отцы.
Норильск, несмотря на статус поселка и небольшое число жителей, был, безусловно, столичным городом Заполярья. Он был велик энергией разума, концентрацией работы человеческого мозга, высокого интеллекта, который неукротимо пробивался к тайнам холодной земли. Норильская земля являлась лабораторией грядущих открытий. Дух познания объединял всех, в том числе многочисленные когорты рабочих. Они учились и в короткие сроки становились думающими классными специалистами. Таким был трудовой Норильск.
Городская жизнь
Норильск бывал и праздным, отдыхающим. Здесь процветали свои красавицы и чайльд гарольды, витали слухи о любовных романах и героических похождениях — климат не давал надежды на легкие победы и прогулки при луне. Внедрились в быт литеры — буквы «А» и «Б». Литер «А» имели самые-самые, литер «Б» — рангом ниже. Ну а множество народа обходились без них. С промтоварами, мебелью дело обстояло плохо: «Не достать!..» Но, бывало, вдруг появятся в магазине детские мутоновые шубки или какой-нибудь другой редкий товар, который имел право купить лишь литер «А». Народ толкался весь день в надежде, что кто-то из литеры «А» не придет, и тогда вещь может купить кто-то из литеры «Б», а может быть, она достанется и случайному, безымянному покупателю. Всякое бывало...
Деньги у людей были большие: не хочешь, а копи. Подобно литерам, делились на классы и люксы каюты двух небольших пароходов «Серго Орджоникидзе» и «Иосиф Сталин», курсировавших туда-сюда по Енисею.
А там, где кончались классы, начиналась преисподняя: на уровне машинного отделения находились трюмы с адской температурой, в которых везли заключенных. Не раз нас, пионеров, отправляли на отдых в пионерлагерь «Таежный», и мы, как все неуемные дети, бегали, всюду совали нос и увидели ЭТО. Был поднят люк в полу второй палубы, а сразу от него почти отвесно шла лестница (видимо, из веревок, так как она после использования убиралась). Наверху стоял алюминиевый бак с баландой. Баланду в металлических мисках быстро подавали вниз одну за другой, одну за другой — конвейером. Это занимало всего минут 10-15. Я спряталась за выступ, переждала и заглянула вниз. Там находились люди с голыми торсами, оттуда шел тяжелый дух. Они все смотрели наверх, в дыру, освобожденную снятым люком. Больше смотреть было им некуда. Двое мужчин были подняты на дыбу: руки выкручены за спиной и подтянуты к стене.
На какой-то из стоянок засуетились наши воспитатели и пионервожатые: «Всем успокоиться, никуда не бегать, находиться на своих местах!» Мой любознательный глаз нашел щель в окошке, чтобы увидеть, как быстро-быстро выбегают под команду заключенные, сопровождаемые надзирателями с оружием и овчарками, и плотно-плотно один к другому, выкрикивая слово «Здесь», садятся на мокрые камни на берегу. Руки сзади связаны цепью друг с другом.
...Станок Рыбацкий — знаменитое место ссылки Сталина. В Курейке мы были на экскурсии «По сталинским местам». Пионеры окружили бедно одетого старика, который якобы видел Сталина. От него ничего нельзя было добиться, нас повели дальше...
...Пионерлагерь «Таежный» располагался на берегах Енисея. Мы выбегали на крутой берег, усаживались там теплым солнечным днем на травку у коряг деревьев и глядели на реку...
...Вернусь в Норильск. Какое-то время вошло в моду отвозить чад начальников в школу в колясках, запряженных лошадьми, или в автомобилях. Зверевых, Черных, Шаройко, Иньковых шоферы и возницы доносили до школьного гардероба, как барских детей, и укрывали пледами, а то и звериной шкурой. Более воспитанные люди, даже занимавшие более высокие должности, не позволяли ни себе, ни детям такое цирковое представление. Эта уродливая мода вскоре ушла. Думаю, благодаря самим детям. Так как почти все школьники добирались на занятия самостоятельно, то в классе этих барчуков дразнили, и дразнилки сработали.
Явила себя мода и на прислугу (в подражание Москве и Ленинграду). Во многих семьях появились домработницы. В доме нашей подружки Лели работала латышка Бирута. Она держала дом как хорошая хозяйка. Ей были присущи аккуратность, четкость выполнения всех возложенных на нее обязанностей, честность, порядочность во всем без попыток приглянуться хозяину (он в ту пору жил без жены с дочерьми). Бирута понимала, что попала в хорошую семью, обеспеченную и серьезную, и старалась все делать так, чтобы ей не искали замену.
В Норильске уже в конце 1940-х годов звонили телефоны в квартирах. Номера были трехзначные. Соединение осуществлялось вручную — телефонисткой. Люди получили возможность общаться, находясь друг от друга на расстоянии. Многие выписывали журналы «Огонек», «Физкультура и спорт», «Мурзилка».
Мы приехали в Норильск в 1946 году. Он только разворачивался. Огромная масса семей рабочих, вольнонаемных, отсидевших и тех, кто приехал за длинным рублем, жила в балках — это северное название самодельных домов. Они, наподобие китайских фанз, лепились друг к другу, обогревая друг друга общими стенами и крышами. Жили в тесноте, без удобств. Там процветало пьянство, драки, а то и убийства. В школе училось немало ребят из этих самых балков. Они и учились хуже, и были молчаливее... Иной раз спрашивает учитель домашнее задание у какой-нибудь Маруси. Она встает и говорит, опустив глаза: «Я не сделала... У нас вчера гуляли». Я никак не могла понять: какая связь между «гуляли» и приготовлением уроков? Думала, что гуляют только на улице, но потом разобралась,..
А еще случались побеги заключенных (уголовников). Бежать им было бессмысленно, так как далеко не уйдешь. Убегали по три-четыре человека, а то и по десять. Наверное, внутренний протест был так велик, что будущее они не просчитывали. По местному радио сообщалось, что такого-то числа группой заключенных совершен побег и т.д. Предупреждали об опасности. В самом деле, было страшно. Иногда незваные гости проникали через крышу и потолок прямо в комнаты. Были и грабежи, ловили и ели собак. Однажды освободившиеся из мести вырезали всю семью из семи или восьми человек, не пощадив грудного младенца.
Порой приезжали в Норильск коренные жители этих мест: эвенки, долганы, нганасаны на небольших красивых животных — оленях, запряженных в низенькие сани. В основном они загружались водкой, по-русски говорили плохо и поэтому долго не задерживались. Надо ли задерживаться, где кругом колючая проволока, вышки? Еще наживешь приключение.
Первым нашим упоительным развлечением по приезде в Норильск были, например, «гигантские шаги» и качели на стадионе. Мы проводили там все летнее время. На первом небольшом стадионе много чему отводилось места, например футболу. Мы с сестрой всегда болели за электриков (папина специальность), а подружка Неля за строителей, иные болели за металлургов, за горняков, за механиков и т.д. Страсти были нешуточные. Однажды строители забили гол энергетикам, и за это моя подружка Неля полетела со своего места на футбольное поле — так свирепо я ее толкнула за победу строителей (специальность ее отца). Был на стадионе и теннисный корт. Попасть туда играть было непросто: на игру записывались. Все участники были одеты в костюмы по международным правилам: женщины надевали короткие белые юбочки, тапочки и кепи, а мужчины — короткие штаны, бриджи, белые рубашки. Эти игры собирали немало зрителей.
Соцгород постройки 1940-х годов — это теперь старый город. Такое же название имела автобусная остановка, на которой мы садились, чтобы ехать в школу. Норильчане мучились с автобусами. У нас был парк небольших автобусов, двери которых не отворялись и не закрывались на морозе, а иногда у них глохли моторы. Приходилось подолгу стоять на остановке в стужу. Подойдут один-два малолитражных автобусика, заберут горсточку промерзших пассажиров, и все! И вот сюрприз: появился громадный американский голубой автобус нестандартной внешности — «МАК». Он забирал всю очередь без остатка.
Школа
Несмотря на суровый климат, мы, школьники, часто ходили на каток, брали напрокат коньки и катались до самозабвения. Домой приходили в полной тьме, в двенадцатом часу ночи, встречаемые встревоженными родителями. Летом катались на велосипедах и просто собирались компаниями...
1951 год. В норильской средней школе № 1 наступила эра Тарзана. Серия за серией шел фильм с этим героем. Знаменитым криком Тарзана я владела в совершенстве, правда, демонстрировала его на улице. Боже правый! Однажды сорван был учком (ученический комитет), потом комсомольское собрание. Учащиеся стекались в актовый зал на собрание как обреченные. Вдруг раздался чей-то радостный вопль: «Ребята! Вы что?! В 16.30 седьмая серия!» Толкаясь портфелями, школьная публика ринулась вон из актового зала. Успеть бы в гардеробе схватить одежду, пока нет погони. И отличники, и двоечники — все были в едином потоке... Слух о массовом бегстве в кино («Где ваша честь, советские школьники?») дошел до властного директора. Борис Данилович Сухомлинов ворвался в актовый зал и в запальчивости потребовал переписать всех, кто покинул зал. Не имело смысла! Проще было отразить в протоколе присутствовавших... Эти «страсти» по Тарзану бушевали долго, даже после того, как закончился сериал.
Последние годы жизни в Норильске мы сдружились с ребятами из двух наших классов, которые воспринимались как один. Нашими подругами были: Неля Пода, Леля Мансурова, Галя Сапрыкина, Вероника Пьянкова, Люба Каманина и Неля Леринман, Инна Юрченко. На сегодняшний день нет Нели Леринман, она погибла в Америке: была сбита машиной на остановке. Неля Пода живет в Подмосковье в Переславле-Залесском, у нее муж, взрослые дети и большое приусадебное хозяйство — выпала из нашей обоймы.
Моя родная сестра Наташа живет в Северодвинске, я живу в Петербурге, но с остальными «девчонками» мы держим крепкую связь. Мы часто вспоминаем наших «мальчишек». Это Альчик Ремейко, Вовка Ройтер, Герка Дмитриев, «Карлуша» Джинар Корал-оглы, абхазец, начальник Сухумского морского порта, но после этих страшных событий между абхазами и грузинами, происшедших в 1989-1991 годах, мы с трудом его разыскали. Надеемся, что на грядущей встрече будет Ленька Коган, наш врач-психиатр из Сысерти Свердловской области. Хочется увидеть всех старых надежных друзей, встреча с которыми всегда дает столько радости!