О научной и педагогической деятельности Е. М. Мелетинского несомненно будет немало сказано и написано, его научное наследие будут изучать, молодые ученые будут следовать в своих работах его методике и концепциям. Моя задача скромнее, я хочу только на правах одного из старейших друзей Е. М. добавить, насколько мне позволит память, некоторые штрихи к непростой, по сути дела глубоко трагической, истории его жизни.

Наши жизненные пути как-то мистически сближены. Мы родились в одном городе (Харькове), в один год и месяц (Е. М. на 15 дней моложе меня), учились в одном высшем учебном заведении (знаменитом Институте истории, философии и литературы) одновременно, хотя и на разных факультетах, отбывали одновременно назначенный нам так называемым «Особым совещанием» десятилетний срок по обвинению в «антисоветской агитации», отсидеть полностью который «помешала» нам смерть Сталина, и даже по возвращении оба работали в Библиотеке иностранной литературы, приютившей многих «отбывших», уволенных и прочих «дефектных» специалистов, а потом оба стали сотрудниками различных институтов Академии наук, печатались в одном и том же Издательстве восточной литературы, так называемом «Дрейергизе» (по фамилии Олега Константиновича Дрейера, также не боявшегося издавать труды «дефектных» авторов), и соседствовали в одних и тех же томах «Истории всемирной литературы».

В ИФЛИ я знал Е. М. лишь издали. Его трудно было не заметить. Высокий, красивый, окруженный вниманием девушек, которым он часто что-то объяснял, Е. М. невольно привлекал внимание. Обстановка в ИФЛИ в те тридцатые годы была далеко не благостной. То и дело исчезали в никуда профессора и студенты, бушевали комсомольские собрания, на которых клеймили, прорабатывали — кого за неосторожное высказывание, кого за арестованных родителей. Е. М. был в стороне от этих страстей, так как в комсомоле не состоял — явление в те времена довольно редкое, — по-видимому, сказалось воспитание в интеллигентской семье. Война застала его аспирантом ИФЛИ. Как и многие его сверстники, Е. М. немедленно записался в добровольцы и категорически отказывался от всякого «безопасного» варианта службы. Его хотели направить преподавать немецкий язык на военный факультет Института иностранных языков или на организованные при нем курсы военных переводчиков. Он отказался и настоял на том, чтобы его отправили на фронт. На фронте ему предложили остаться переводчиком. Но он рвался на передовую. И в конце концов попал в разведывательную часть.

Рассказывая впоследствии о своем энтузиазме того времени, Е. М. со свойственным ему гротескным юмором иронизировал: «Я думал, чтo я скажу своему внуку, когда он спросит меня: “Дедушка, где ты был в те героические дни?”». Внука у него не было, но в ответ этот гипотетический внук должен был бы услышать: «сначала в окружении, потом в тюрьме».

Из окружения на Южном фронте Е. М. шел прямо на глазах у немцев, переодевшись крестьянином и выдавая себя за армянина. Однако этот камуфляж не всегда срабатывал. Однажды немецкий патрульный остановил его и спросил: «Юде?» («Еврей?»), но судьбе было угодно сохранить Е. М. жизнь: началась бомбежка, и бдительный патрульный убежал в поисках безопасного места.

Благодаря феноменальной памяти, знанию немецкого языка и недюжинной выдержке Е. М., выходя из окружения, запоминал все, что видел и слышал, о передвижении немецких войск на восток. Выйдя к советским частям, он немедленно составил и передал командованию ценнейший, по его мнению, доклад. Вместо благодарности последовал арест и обвинение в шпионаже. О своих мытарствах в тюрьме, об угрозе расстрела, когда большую группу оказавшихся в окружении солдат расстреляли, а его, стоявшего с ними в одном ряду, отвели к следователю, который потребовал, чтобы он «признался в своих тягчайших преступлениях против Родины», Е. М. скромно и скупо рассказывает в своих «Воспоминаниях». «Я бы и признался, — иронически говорил он мне об этом эпизоде, — да не мог придумать никаких преступлений». Однако следователи и судьи оказались более изобретательными и сформулировали абсурдное обвинение: «восхвалял фашистский строй и лично Гитлера» — видимо, потому, что из его рассказов следовало, что из окружения можно выйти, а это обстоятельство само по себе, как они считали, подрывало моральный дух армии.

Когда актированный из тюрьмы, смертельно больной Е. М. добрался до Ташкента, его появление взбудоражило все сообщество преподавателей и студентов филологического факультета, эвакуированных главным образом из Москвы, Ленинграда и других городов. Е. М. немедленно поместили в больницу и общими усилиями выходили.

Атмосфера в САГУ (Среднеазиатском государственном университете) в военные годы была на удивление либеральной. Советская власть и даже советская идеология там почти не ощущались. Поэтому юридически бесправного Мелетинского — не осужденного и не оправданного, просто выпущенного на свободу умирать — удалось устроить на работу, и, несмотря на кошмарную ситуацию (подробно описанную в его «Воспоминаниях»), он даже сумел написать и защитить кандидатскую диссертацию на тему «Драматургия Ибсена». Для характеристики абсурдности его тогдашнего положения перескажу характерный эпизод. Когда Е. М. защитил диссертацию, обожавшие его студентки хотели преподнести ему букет роз. Увидав это, одна «правоверная» преподавательница поспешила их предупредить: «Не надо, он, еще может быть, немецкий шпион».

По окончании войны Е. М. не мог вернуться в Москву и потому обосновался в Петрозаводске, где заведовал кафедрой романо-германской филологии в Карело-финском университете и работал над докторской диссертацией на тему «Герой волшебной сказки», которую успел закончить до нового ареста по тому же обвинению в 1949 году. Примерно за год до его смерти произошел забавный эпизод. Позвонили из петрозаводского отделения ФСБ и сообщили, что у них в архиве хранится рукопись научной работы Е. М., которую они готовы ему прислать, так как теперь он может ее опубликовать. Е. М. в весьма резких тонах от этой услуги отказался, объявив, что эта работа давно опубликована. Однако любезные чиновники все же прислали рукопись, пролежавшую у них с 1949 года.

В характере Е. М. было одно странное противоречие: самодостаточный, богатый интеллектуально человек, он совершенно не выносил одиночества. Ему всегда нужен был конфидент или хотя бы слушатель, у него всегда была потребность поделиться с кем-то своими мыслями, переживаниями, наблюдениями или про сто ощущать чье-то присутствие рядом с ним. Видимо, отчасти поэтому он смолоду мечтал об учениках, о создании собственной научной школы. К счастью, в конце концов эта мечта осуществилась. Но вот во время следствия он страшно страдал, когда его поместили в одиночную камеру. Он даже объявил голодовку и, чтобы как-то преодолеть мучительное для него чувство одиночества, сочинял и запоминал поэму, которую позднее включил в свои «Воспоминания». Ни до, ни после этого он стихов не писал. Сочинение стихов — загадочное явление тюремной и лагерной жизни. Многие люди искали и, по-видимому, находили в этом способ самовыражения, своего рода компенсацию за свое бесправие, или своеобразный катарсис.

В 1952 году Е. М. пришлось пережить новое следствие. Карело-финской республике понадобился «персонаж» для организации антисионистского процесса. Вспомнили о Мелетинском. Но со смертью Сталина это следствие прекратилось, и после многомесячного пребывания в петрозаводской тюрьме Е. М. снова привезли в наш лагерь, а вскоре (в 1954 году) и реабилитировали, благодаря неустанным хлопотам больной, прикованной к постели в течение 28 лет, матери.

В наш лагерь, на наш лагерный пункт Е. М. прибыл в 1950 году. Однажды ко мне подошел Г. Померанц, также ифлиец, и сообщил о появлении в карантине его сокурсника Мелетинского, которому надо как-то помочь. Устройство нового лагерника на работу — дело, требующее некоторого житейского опыта и даже ловкости. Я посоветовал Мелетинскому написать три заявления о его мнимых профессиональных возможностях. Разумеется, это был чистый вымысел. Но помог случай. Бывший заключенный, а ныне отбывший свой срок и работавший главным бухгалтером Владзиевский, люто ненавидевший проворовавшихся на воле и угодивших в лагерь так называемых «бытовиков», узнав, что в карантине появилась группа московских и питерских интеллигентов, выбрал нескольких человек, осужденных по 58-й статье, и забрал их в бухгалтерию. Так Е. М. оказался на работе в расчетной ее части. Разумеется, это было для него спасением, ибо «вкалывать» на общих работах после всех предшествовавших мытарств он был не в состоянии.

Так я познакомился с Е. М. Одно из первых моих впечатлений о нем такое. Его вывели из карантина на лесопильный завод и поставили долбить лед и очищать от него внутреннюю дорогу, по которой курсировали перевозившие готовую продукцию лесовозы. Даже очень сильному молодому человеку эта работа трудна. Измученный долгим и тяжким пребыванием в тюрьме под следствием и голодовками, Е. М. с трудом поднимал лом и к концу рабочего дня выполнил ничтожную часть огромной нормы. Это вызвало матерную брань бригадира, который, впрочем, быстро остыл, когда я ему сообщил, через какие тюремные испытания только что прошел еле передвигавший ноги работяга. Сцена эта запомнилась мне навсегда, как и многие другие эпизоды человеческого унижения и страдания в лагере.

Волей судеб (или ГУЛАГа) на нашем ОЛПе (отдельном лагерном пункте) собралось много людей образованных. Возникла своеобразная интеллектуальная жизнь: обмен идеями, споры, прогнозы. В этой жизни Е. М. принадлежала значительная, если не ведущая роль. Думается мне, он оказал немалое влияние на формирование мировоззрения молодых людей, попавших в лагерь прямо со студенческой скамьи. Сам Е. М., в конце концов устроившийся на «придурочную» должность статистика санчасти, умудрялся в лагере заниматься. По его просьбе родные присылали ему книги и журналы. Он в это время очень интересовался новейшими веяниями в естественных науках, мысль его работала напряженно. Иногда он с горечью говорил: «Я просто вижу эти тома, которые мог бы написать».

Над друзьями, ведущими философские споры, Е. М. подтрунивал: «Они без конца решают вопрос о первичном и вторичном». В его сознании, как и в сознании его думающих сотоварищей, происходила ревизия внушенных советским гуманитарным образованием марксистских постулатов. Более того, пересматривались, отбрасывались и великие мифы, завещанные просветителями: вера во всемогущество разума, в неуклонный исторический прогресс. Е. М. возненавидел XVIII век просветителей с их прекраснодушными иллюзиями, столь жестко опровергавшимися всей историей века двадцатого. Иной раз, рассказывая о своих злоключениях, он любил сравнивать себя с вольтеровским Кандидом, не управляющим своей судьбой, а плывущим по воле ее причудливых волн.

Думаю, сложившееся таким образом пессимистическое мировоззрение явилось одной из причин обращения Е. М. к архаике: мифологии и фольклору. (Не забудем, кандидатская его диссертация была посвящена Ибсену.) Впрочем, тому были и другие причины. Во-первых, изучение природы мифологического мышления и созданных в архаическом творчестве архетипов соответствовало сциентистскому складу его ума. Во-вторых, это была как бы общая тенденция. В советские годы ученые, не желавшие соучаствовать в фальсифицирующей науке, делить мыслителей и писателей прошлого на «прогрессивных» и «реакционных» и попрекать их недооценкой роли пролетариата и т. д., как того требовала официальная идеология, старались уйти «в глубь веков»: историки — в археологию и этнографию, филологи — в древность и в Средние века, Ренессанс; в крайнем случае, изучать кого-то «не моложе Кальдерона», по меткому выражению М. А. Лившица.

Поэтому, когда Е. М. наконец удалось устроиться на работу в Институт мировой литературы, он поступил в отдел фольклора, в котором числились самые невежественные сотрудники, и, естественно, оказался там «белой вороной», предметом постоянных нареканий и травли со стороны коллег, возделывавших крохотные фольклорно-этнографические делянки. Их раздражала его образованность, масштаб научного мышления, интерес к широким сопоставлениям и обобщениям. Короче, как говорил сам Е. М., работал «закон уровня», во многом определявший состояние отечественной науки и ее губивший.

С негативным отношением Е. М. столкнулся и при защите докторской диссертации. ВАК, куда поступил донос на Е. М., содержавший политические обвинения, отказался утвердить решение ученого совета о присвоении ему ученой степени на том основании, что его работа «Герой волшебной сказки» имеет не филологический, а исторический характер. Не помогло и вмешательство крупнейших ученых: академиков Жирмунского, Алексеева, Конрада и других, утверждавших, что автор в равной степени заслуживает присуждения степени доктора наук и по истории, и по филологии. Только спустя восемь лет Мелетинскому присвоили степень за диссертацию на тему «Происхождение героического эпоса».

Компаративистскими исследованиями Е. М. занялся позднее, когда перешел в отдел Истории всемирной литературы, где обрел, наконец, «тихую гавань». Его труды вскоре получили мировую известность, его приглашали на различные международные конференции и конгрессы. Е. М. шутил, что мог бы оклеить этими приглашениями проспект Вернадского. Однако бдительные власти его никуда не пускали и даже попрекали, почему, мол, его всюду приглашают, а других сотрудников нет, намекая тем самым на то, что он человек подозрительный. Лишь незадолго до начала перестройки его впервые выпустили в «дружественную Венгрию».

Советская действительность томила Е. М. морально и в относительно благополучные годы. Скептик по природе, он никаких надежд на перемены к лучшему не питал. «Мы все смотрим на этот экран, слушаем эти новости и ждем, что поженятся. Нет, не поженятся!» — говорил он, имея в виду традиционный благополучный конец классических романов. А когда дело как бы дошло до «помолвки» в ельцинские годы, в Е. М. проявился подавленный в советское время общественный темперамент: он активно участвовал в работе «Московской трибуны» — своего рода дискуссионного клуба, созданного Андреем Дмитриевичем Сахаровым, часто выступал там, настаивая на люстрации — запрете занимать руководящие государственные должности для бывших активных партийных функционеров и работников КГБ. Кто знает, каким путем пошла бы история нашей страны, если бы эта идея была реализована.

Именно там, на «Московской трибуне», сложился его оказавшийся столь плодотворным альянс с Юрием Николаевичем Афанасьевым, возникла идея создания РГГУ и в его рамках — Института высших гуманитарных исследований, в котором Е. М. занял место директора и получил наконец возможность научной и педагогической деятельности, отвечающей масштабу его дарования.

Личная жизнь Е. М. также была сложной и на первых этапах в значительной мере определялась событиями внешними, от него не зависевшими. Впервые женился он еще в ИФЛИ на соученице, правоверной советской девушке, которая, узнав об его аресте, немедленно от него дистанцировалась. Вторично женился он в Ташкенте на Ирине Игнатьевне Муравьевой, которая, напротив, после его ареста в 1949 году не задумываясь приняла судьбу жены «врага народа» и посещала его в лагере. Однако долгие годы разлуки не прошли бесследно, и по возвращении Е. М. из лагеря их брак в силу ряда причин распался.

Тридцать счастливых лет прожил Е. М. с Ириной Михайловной Семенко — дочерью расстрелянного в 1938 году известного украинского поэта М. Семенко. Ирина Михайловна была литературоведом, ученицей Л. Я. Гинзбург. Она написала несколько прекрасных книг: «Жуковский», «Поэты пушкинской поры», «Поэтика позднего Мандельштама».

Ирина Михайловна была не только радушной хозяйкой, но и активной участницей научного семинара, который собирался в их доме. Семинар этот возник в результате недолгого преподавания Е. М. на филологическом факультете МГУ. Когда администрация факультета отказалась от его лекций, небольшая группа учеников Е. М. (С. Неклюдов, Л. Новик и другие) продолжала работать под его руководством неофициально. Со временем тематика и состав участников семинара расширились, в его работу включились маститые ученые: Михаил Леонович Гаспаров, Вячеслав Всеволодович Иванов и многие другие. Ирина Михайловна умерла в 1987 году. На склоне лет ангелом-хранителем Е. М. стала его последняя жена Елена Андреевна Кумпан, поэтесса и писательница, активно помогавшая ему в работе и самоотверженно лелеявшая его старость до последнего дня.

Так прошла жизнь, которую двигавший Елеазаром Моисеевичем Мелетинским мощный творческий импульс делал по-своему счастливой, но история нашей многострадальной страны наполнила тяжелыми испытаниями. Все эти испытания он перенес достойно, сохранил доброжелательность, терпимость в отношении к людям и поразительную для человека такого таланта скромность.

Исаак Фильштинский