В продолжение шести вечеров (по просьбе Батюшки нам были прибавлены два дня свиданий) Батюшка рассказал мне о себе многое. Каждый день он вспоминал что-нибудь недосказанное и пополнял свою повесть. Если я забыла что-нибудь из рассказанного мне, простите мою немощь. Ведь с той поры прошло 15 лет.

Я буду писать в том порядке, в котором он рассказывал, придерживаясь своих записей и восполняя его рассказы по памяти. Слава Богу за все, что я видела, потому что я видела сама все то, о чем так много слыхала от Батюшки. И несмотря на то, что я опять разлучена с ним по воле Божией, душа моя преисполнена любви, благодарности к Богу и глубочайшего мира.

Слава Богу за все!

Живя с Батюшкой более двадцати лет, я уже знала все его привычки, часто читала его мысли, угадывала его желания, поэтому он, бывало, только начнет что-нибудь говорить, а я за него докончу. И на Вишере после полуторагодовой разлуки мне казалось, что мы с ним и не разлучались. Я, как и раньше, с полуслова его понимала. Это меня очень радовало. Вспоминались слова из канона на день св. Пятидесятницы: «Разлучения вам не будет, други...» И теперь, когда Батюшка, скоро

15 лет, как отошел к Господу, я не чувствую с ним разлуки, я точно продолжаю жить одной жизнью с ним. Я часто слышу внутри себя его ободряющий голос, когда переживаю какие-нибудь жизненные трудности: «Ничего, мамаша, ты у меня молодец». Так он мне, бывало, говаривал, живя со мной, и легче мне становится от этого. А если что я делаю не так, как надо, как хотел бы он, вижу во сне, что он где-то далеко от меня, и больно сжимается от этого сознания мое сердце и во сне.

Батюшка говорил мне, что чувствует себя исколоченным, но не искалеченным. Прежде он плохо помнил наизусть благодарственные тропари, теперь же он их хорошо знает. Духовником его на Вишере был архимандрит Донского монастыря о. Архип. Исповедываться удавалось в совсем необычной обстановке: колют вместе дрова, например, и Батюшка в это время исповедует свои грехи, а по окончании исповеди о. архимандрит положит на его голову свою руку и прочитает разрешительную молитву. А молиться, класть на себя крестное знамение и причащаться Святых Тайн можно было только лежа на наре, закутавшись с головой одеялом. С большой любовью вспоминал Батюшка об о. Гаврииле, о его прямоте и доброте. Однажды, когда было Прощеное воскресенье, не было у Батюшки ничего скоромного, а хотелось по православному обычаю заговеться. Грустный ложился Батюшка спать в тот вечер. И вдруг чья-то рука просовывает к нему под одеяло две сдобные лепешки. Это добрый о. Гавриил получил посылку и вспомнил о своем друге и захотел его утешить. Говорил Батюшка и об окружавших его в последней роте добрых людях, приводя слова из Послания: «Друг друга честию больше себя творяще». Мыть полы должны были все по очереди, но соседи, уважая его, освободили Батюшку от мытья полов—обязанностью его было только посыпать пол опилками и носить горячую воду для мытья (10 ведер в день). Вот как вспоминал Батюшка первую ночь после ареста, когда его привезли в Бутырскую тюрьму. В камере или «собачнике», как ее называли, было столько людей, что негде было и прилечь на полу. Кто-то посоветовал Батюшке лечь под нару. Залез туда Батюшка, а пол-то весь заплеван. И вспомнились Бтюшке так любившие его духовные дети. Чтобы они сказали, если бы увидали своего Батюшку в таком унижении. И заплакал мой Батюшка при таком воспоминании. Потом в Бутырской тюрьме нашелся добрый юноша—Андрюша Штерн: он уступил Батюшке свое место на верхней наре, но оно было очень узко—всего одна доска, да еще около параши. Шпана в тюрьме его дочиста обкрадывала.

Первое время по приезде на Вишеру Батюшка был определен на «общие» работы, т. е. на тяжелые физические. Сначала приходилось в сорокоградусный мороз копать землю, которая едва поддавалась только лому, затем пилить бревна, потом выгребать из-под лесопильной машины опилки, а для этого

то и дело нагибаться к полу. И эта последняя работа настолько утомляла Батюшку, что однажды он в изнеможении упал на опилки и уже не мог сам подняться. Его отправили в больницу, где он пробыл более двух недель. Едва только выписали Батюшку из больницы, он должен был идти в командировку в Буланово, за 54 километра от Вишеры. А силы его еще не восстановились после болезни. Начальство, отправляя заключенных работать, обещало, что они пойдут с отдыхом, проходя лишь по семнадцать километров в день. Но на деле вышло иное. Им пришлось сделать этот тяжелый переход в продолжение одних суток. Была еще зима, и можно себе представить, что они, бедные, испытали, идя так долго по глубокому снегу в лесу. Один так выразился: «Я всегда любил лес, а теперь я его ненавижу» и погрозился ему кулаком. Под конец пути Батюшка, совершенно обессиленный, падал на снег через каждые пять шагов, других же тащили под руки конвоиры. Наконец поздно ночью доплелись до Буланова. Для ночлега отвели пустую нетопленую избу с выбитыми стеклами, Лег мой Батюшка на пол, и нечего ему было подложить под голову, нашелся только какой-то сломанный ящик. Ныло все тело,. и холод сковывал все члены. Какой же сон мог быть у него! Пришло утро. Погнали их пилить хвойный лес. Батюшка не знал. как и взяться за пилу: никогда он не был на такой работе. Снег был в лесу по грудь, и прежде чем начать пилить деревья, надо было его притоптать. Батюшка стал объяснять начальнику, что он не может выполнять такую работу, прося дать ему канцелярскую. В ответ на это, тот стал говорить ему язвительно: «Ты опять „филонишь" (увиливаешь). Я тебя еще на Усолье заметил. Ты и там все от работы отлынивал». А Батюшка мой на Усолье-то и не был никогда, только мимо проходил. И пришлось ему, моему дорогому, покориться, и начал он вместе с другими валить лес. И пилил он бревна до тех пор,. пока не сломалась пила. Тут снова на него посыпались ругательства. Однако вскоре приехал другой начальник. Нужно было вести отчетность. Увидев Батюшку, он его позвал: «Эй ты, очкастый, грамоте учился?» — «Учился».— «Арихметику знаешь? Ну будешь табельщиком». На Страстной неделе приехало новое начальство и велело написать полный отчет о проделанной работе. Был Великий Пяток. Всю ночь на Великую Субботу составлял Батюшка отчет, а приехавший начальник крепко спал. Тут же в избе. И вспоминал Батюшка свой родной храм» стоящую посреди него 'св. Плащаницу и то, что мы, его родные, его присные молимся вокруг лежащего во гробе Спасителя и поем над ним погребальные песни. Не без воли Божией пришлось и нашему Батюшке не спать в эту святую ночь. Только к утру отчет этот был Батюшкой окончен, а он был очень велик. Батюшка положил его на столе около спящего начальника, а сам где-то прикорнул и, измученный, уснул.

К 1-му мая Батюшка вместе с другими заключенными вернулся на Вишеру. Вскоре же послали Батюшку на общие, очень тяжелые работы. Надо было, выполняя большой «урок», с 7 ч. утра до 11 вечера таскать по две толстых доски с берега на баржу. Это делали по два заключенных. Чтобы успеть выполнить вовремя «урок», на берег подымались чуть не бегом. К концу дня все плечи были до крови натерты, все тело болело. Но в первый день «урок» был выполнен на все 100%. Однако на утро, когда снова послали их на ту же работу, они сговорились таскать по одной доске—уж очень болели израненные плечи. К 11 часам вечера было выполнено только 75%. Пришло начальство и стало приказывать докончить урок, а они сели на пенечки и целый час спорили и торговались. Однако, пришлось уступить и доканчивать недоделанное ночью. Только в 3 часа ночи кончили «урок», а в 5 часов надо было снова вставать на ту же работу. У Батюшки были в эту ночь необычайно тяжелые религиозные переживания. Ему казалось, что Бог его забыл, оставил. И в глубокой тоске он возопил к Господу: «Господи, Пресвятая Богородице, святитель Николай, я всегда Вам молился, и Вы мне помогали, а теперь вы видите, что я совсем изнемог, что я готов умереть на этой непосильной работе, и вы меня забыли. Ну что же. Или мне больше уж вас не просить ни о чем?»—Лег на нары Батюшка, спать не мог от сильной боли во всем теле, и горько заплакал. Но к утру вдруг душа снова замолилась, смягчилось его сердце, и снова явилась обычная преданность и вера в Промысел Божий. «Нет, Господи,— шептал он,— хотя бы я умирал в моих страданиях, я никогда не перестану молиться и верить тебе». И тут произошло чудо. Когда в 6 ч. утра все пошли на перекличку, чтобы идти на работу, и Багюшка ждал своей фамилии, вдруг, читая фамилию «Четверухин», начальник запнулся и вспомнил, что Батюшку требовали в УРЧ для какого-то дела. Оказалось, что Батюшка понадобился для написания отчета о работе в Буланове. Так как было очень трудно восстановить все факты, то потребовалось на это несколько дней. Таким образом, Господь избавил Батюшку от непосильной для него работы по погрузке досок на баржи. И вот по Промыслу Божию трудная для него командировка в Буланово принесла ему и пользу: избавила его от тяжких трудов. Слава Богу за все.

Трудно мне сейчас отчетливо вспомнить, в какой день что мне говорил Батюшка. Он то одно вспоминал, то другое. Но, конечно, сначала он мне говорил о самых тяжелых переживаниях, а напоследок уже о более легких, незначительных, но я старалась все запомнить. Из первого дня, или, вернее, вечера, мне особенно ярко запомнилось наше прощание и разговор. В то время на Вишере были белые ночи. Часов около 11 вечера я вышла из дома свиданий, чтобы проводить моего Батюшку. Было ясное безоблачное светлое небо, на далеком горизонте

чуть алела заря. Стоя во весь свой высокий рост на фоне этого светлого неба, Батюшка мне говорил, отчеканивая каждое слово: «Ты в своих письмах часто занимаешься совершенно бесполезным занятием: считаешь дни, сколько прошло со дня нашей разлуки и сколько еще осталось до дня моего возвращения домой. Я этого не жду. Я уверен, сказал Батюшка, что в вечности мы будем с тобой вместе, а на земле нет. Мне, вероятно, дадут еще 3 года. Здесь я прохожу вторую Духовную Академию, без которой меня не пустили бы в Царство Небесное. Каждый день я жду смерти и готовлюсь к ней». Батюшка говорил все это совершенно спокойно, но каждое его слово точно молотом тяжелым било по моему наболевшему сердцу, но я не возражала, и все это выслушала молча и только крепко запомнила его слова.

После подачи отчета за Батюшку стал хлопотать протоиерей о. Гирский, тоже заключенный, но уже зарекомендовавший себя перед начальством. Он просил определить Батюшку на комбинат «Вишхимз», и хлопоты эти увенчались успехом. Батюшка был назначен санитаром в больнице, но это была только одна из его многочисленных обязанностей. Он был и делопроизводитель, и регистратор, и еще много всяких обязанностей пришлось ему выполнять. Пришлось моему Батюшке в продолжение почти восьми месяцев трудиться часто по шестнадцати часов в день без выходных. Одно только было хорошо: ему дали свой отдельный кабинет, где была печка, на которой он мог себе вскипятить воду для чая и погреться. Да и приятно было быть одному без народа. Все, начиная от самого главного начальника, врачи, сестры и санитары, оценили Батюшку, как усерднейшего работника и как прекрасного человека, и полюбили его. Но кому-то это было неприятно. На Батюшку наклеветали, его арестовали и посадили в изолятор. Помещение было неотапливаемое, с выбитыми стеклами. Бегали, не стесняясь, крысы. Батюшке не говорили, в чем он виноват, а когда за него кто-то хотел попросить, ему ответили, что Батюшка — величайший государственный преступник. В первый день в изоляторе, куда посадили Батюшку, была только одна шпана, и было очень тяжело, но на следующий день его перевели в особое, изолированное от других помещение, и тут Батюшка ожил и был даже счастлив. Он мог тут без боязни положить на себя крестное знамение и, подобно Давиду, скачущему перед Ковчегом Завета, Батюшка скакал от духовной радости. Тем временем началось следствие. Стали поочередно вызывать из больницы Вишхимза весь медперсонал и младший штат служащих и допрашивать о нем. И все, как один человек, давали самые лучшие отзывы о Батюшке, так что изолятор послужил лишь на пользу Батюшке для вящей славы Божией и на посрамление его врагов.

В Вишхимзе вместе с Батюшкой работал художник Кирса-

нов. Он так привязался и полюбил Батюшку, что написал с него большой портрет, жаль только, что он не успел его отделать — это было как раз перед изолятором, за три дня. Этот портрет Батюшка с позволения начальника отдал мне со словами: «Возьми домой. Будете на него смотреть и меня вспоминать». Он просил оправить его в золотую раму, как рекомендовал Кирсанов. Я так и сделала и, глядя на него, всегда вспоминаю его слова, сказанные таким грустным голосом.

Батюшка просидел в изоляторе (это было в конце января 1932 года) всего 20 дней. По его словам, в изоляторе он обрел «мир души». «Обрящут покой только те, кто научился кротости и смирению». И Батюшка научился этим добродетелям и обрел мир и покой своей душе. Когда я шла с Батюшкой или по коридору в доме свиданий или около этого дома, все проходившие почтительно сторонились при виде Батюшки — было заметно» что его уважали все, кто только его знал. Меня же многие называли «матушкой», даже из начальников, конечно, надо думать, что ради почтения к Батюшке.

В Вишхимзе было очень заметно отсутствие замечательного усерднейшего работника, каким был мой Батюшка и которому можно было доверить любую запутанную и сложную бумагу, любой отчет. Он все выполнит, как следует, и заслужит своей работой похвалу и одобрение начальства. И стали из Вишхимза просить вернуть Батюшку назад, несколько раз просили, но его не пустили. Вместо него назначен был человек совсем другого сорта. Вел он себя по-барски, и кончал работать в 5 ч. вечера. Таким образом, отчет за январь месяц был подан только в мае. И вообще, говорил мне Батюшка, после его ухода из Вишхимза, его работу выполняли восемь человек, а он один тянул эту лямку, в продолжение 8-ми месяцев. Где же найдешь такого другого работника?

Вскоре многих заключенных стали переводить на общие работы и только как исключительного работника, по просьбе помощника начальника Б. В. Р.—Николая Васильевича Виссарионова, Батюшку назначили главным табельщиком. Но эта была такая ответственная работа, что или пан, или пропал» как говорил мне Батюшка.

Вот во время выполнения этой-то работы я и приехала на Вишеру. Батюшка работал днем до 11 ч. вечера, а с 6 ч. вечера приходил его помощник и работал всю ночь до 6-ти часов утра — такая была горячая пора сплава леса по реке. Батюшка говорил мне, что это дело подходит к концу, и его просят уже в два места. Недаром, когда он подал заявление о свидании со мной, начальник написал о нем характеристику, как об исключительно добросовестном работнике. Между прочим» Батюшка болезненно вспоминал, что когда он шел вместе с заключенными из изолятора, а ему навстречу шел какой-то бывший его друг, и не поклонился этот человек Батюшке, а отвер-

нулся от него. Напротив, другой, некто Костя В. долго, с любовью кланялся ему, что очень тронуло Батюшку. Вот яркие примеры и трусости, и малодушия, и мужества, и любви, и великодушия.

Пришлось мне рассказать Батюшке о бывшем у меня в конце 1931 г. и в начале 1932 года его знакомом Букине, инженере, которому я доверилась и отдала для Батюшки сначала деньги, а во второй его приезд и деньги и дорогую посылку, которую он обещал с кем-то из знакомых передать Батюшке. Ничего этого мой Батюшка не получил. Естественно, он подосадовал на этот нехороший поступок, но попутно вспомнил, как этот Букин доставал ему горячую воду и вообще облегчал тяжелое путешествие, когда вместе с Батюшкой шел на Вишеру в сорокаградусный мороз в декабре 1930 г.

Когда я гостила на Вишере, Батюшка уже пользовался хорошим столом как штурмовик, и мог даже приносить мне кое-что из своих продуктов: хлеб, селедку, и даже банку с мясными консервами. Приходил он ко мне в пятом часу вечера, я его ждала с обедом, мы вместе с ним кушали, пили чай и затем гуляли вокруг дома или по берегу Вишеры, или сидели около дома на скамейке. Я ему рассказывала о его родных и духовных детях, передала ему все их просьбы. С какой отеческой любовью вспоминал Батюшка о каждом своем детище, каждому просил передать его благословение и низкий поклон. Был очень тронут вниманием Владыки Варфоломея и велел мне съездить и поблагодарить его. Большим и нежным другом Батюшки был Миша Асперов, но у него была последняя степень чахотки, и его отправили в Темниковскую пустынь доживать свой век. Батюшка говорил мне, что он видел в ссылке много унижений, перенес много обид, тяжелых работ, слышал клевету, насмешки »и параллельно все время видел уважение от других, внимание, любовь и нежную заботу, как от единомышленников, так и от «шпаны» и от начальства. И даже так бывало, что от одного и того же человека в разное время он терпел обиды, а затем проявление уважения.

Как-то гуляя с Батюшкой по берегу Вишеры, я подняла с земли сосновую щепку. «Я возьму на память о твоем здесь пребывании и о твоей тяжелой работе», — сказала я Батюшке. Точно кусочек его гроба я привезла с собой в Москву. И надписала я на этой щепке: «На память о моем .свидании с Батюшкой в мае от 12—18 1932 года на Вишере».

Все пережитое, все глубоко скорбное и тяжелое сделало Батюшку еще более религиозным. «Нет Его краше, нет Его милее»,—говорил он мне о Господе Иисусе Христе.

О детях духовных он еще говорил, что всех он по-прежнему любит, что все они по-прежнему живут в его сердце. Всех сердечно благодарит и особенно за любовь ко мне, к его матушке. Он просил каждому отдельно сказать, что он его помнит, лю-

бит и благодари г. Некоторым духовным детям Батюшка велел; со всеми своими нуждами обращаться ко мне, а о Верочке (Бородич) сказал, что если даже он и вернется домой, то будет рад, если она будет и при нем моей духовной дочерью.

Конечно, у него было предчувствие, что домой он уже не вернется. Когда я как-то заговорила о будущем, если все же он вернется домой, Батюшка высказал такое свое желание: «Конечно, в Москве мне уже не позволят жить. Ну что же, мы с тобой поселимся где-нибудь в небольшом городке, и сыновья будут нам понемногу присылать каждый месяц. Авось и прокормимся мы с тобой. Господь не оставит нас». Батюшка говорил, что теперь он стал гораздо ближе к народу, больше стал понимать людей и если он вернется, то будет гораздо снисходительнее к ним. Я замечала, когда мы с ним гуляли или сидели на скамейке, что, как только Батюшка увидит издали кого-нибудь из своих знакомых, он сейчас же начнет улыбаться, снимать шапку и приветливо кланяться проходившим. И все его знакомые так же его ласково приветствовали. Как-то он указал мне доктора С. А. Никитина и назвал его святым человеком. Этот врач был раньше председателем приходского Совета в храме св. Николая в Кленниках, где настоятельствовал о. Алексий Мечев^¹. И привелось моему Батюшке последнее время перед кончиной работать под начальством этого врача, быть ему помощником. С. А. Никитин потом был у меня и рассказал о своем последнем разговоре с моим Батюшкой накануне его трагической кончины. Батюшка, прощаясь с ним, сказал:

«Прохор Мосихин (преп. Серафим) так говорил: „Стяжи мир души, и около тебя тысячи спасутся". Я тут стяжал этот мир души и если я хоть маленький кусочек этого мира привезу с собой в Москву, то и тогда я буду самым счастливым человеком. Я многого лишился в жизни. И уже не страшусь никаких потерь, я готов каждый день умереть. Я люблю Господа и за Него я готов, хоть живой на костер». На другой день слова эти сбылись. Батюшка сгорел при пожаре.

В одну из последних встреч он вспомнил, как в первую зиму на Рождество ему было особенно тяжело оттого, что затеяли у них в роте устроить антирелигиозный диспут. Батюшка нарочно лег пораньше на свою верхнюю нару, чтобы ничего не слышать и покрылся с головой одеялом. И вдруг кто-то вспомнил о нем. «Тут есть поп, пусть он выступит на нашем диспуте». Батюшка сказался больным и решительно отказался выступать в этом обществе безбожников. Один Господь знает, что переживало его сердце, так горячо любящее Господа, слыша грешные словопрения.

Батюшка говорил, что благодаря физической работе, мускулы на руках стали крепкие и даже сердце его стало лучше. Он может пробежать и не ощущает одышки. Друзья хлопотали, чтобы Батюшку перевели в наиболее культурную 64-ю роту, но воспитатель роты отнесся к нему очень грубо, он говорил, что тут находятся только высококвалифицированные работники и что «санитаришке» тут не место. Только кто-то из добрых людей успокоил Батюшку, сказав, чтобы он не обращал на него внимания и оставался бы здесь. Слава Богу, отношение начальства понемногу смягчилось, и воспитатель даже полюбил Батюшку.

Батюшка говорил, что Вишеру можно рассматривать с трех сторон: 1) отрицательная сторона; шпана, пьянство, обиды, насилия, бесчеловечное отношение, побои... 2) целый сонм самых прекрасных людей и 3) это то, как все это переживалось, отражалось и преломлялось в Батюшке. И в результате он всегда чувствовал на себе милость и любовь Божию, дивный Его Промысел и потому сам делался ближе к Богу и начинал любить Его все больше и больше. Никакой внешней религиозности он проявить не мог, но внутри, в душе, он стал еще более религиозным, чем был раньше. Он говорил мне, что живя тут на Вишере, он себя чувствует несколько подобным живущим в монастыре. «Ведь тут как раз упражняешься в тех добродетелях, которые требуются от монаха, когда он принимает постриг: полное отречение от своей воли, нестяжание и целомудрие. И действительно, на Вишере Батюшка проходил новую Духовную Академию, более совершенную, чем та, которую он окончил перед принятием сана священника.

Батюшка просил детей писать ему ежемесячно, Андрюшу непременно бросить курить—это скверная и вредная привычка. Очень был ряд, что дети откровенны со мной и было бы хорошо, если бы Андрюша ничего не делал бы без совета мамы. Колечку папа вспоминал с особенной любовью. О прошлогоднем приезде Сережи к нему Батюшка вспоминал с большим удовольствием. Это свидание очень сблизило его с Сережей, они как-то лучше поняли и еще больше полюбили друг друга. А мой приезд Батюшка сравнивал с целебным бальзамом, с вином и елеем на его измученную душу. Я заметила у него в лице резкую перемену: когда я приехала, выражение его лица было горькое, а когда уезжала, оно было светлое, мирное, довольное.

Много мне рассказывал Батюшка о своем житье-бытье, да всего и не вспомнишь. Когда он работал в Вишхимзе, ему пришлось однажды послужить одной туберкулезной больной, Она была очень плоха, лежала в больнице и захотелось ей перед кончиной исповедоваться и причаститься Святых Тайн Христовых. Но как это сделать? Она — заключенная. Батюшка помог ей. Он пришел к ней, как санитар, долго с нею беседо-

вал, исповедал ее и даже причастил Святых Тайн. Нельзя передать того счастья, которое испытывала эта страдалица. Она вскоре мирно скончалась, и родным удалось над ее могилой поставить крест. Там же был похоронен и иеромонах Антоний (Тьевар), бывший ученик проф. И. В. Попова. Обе эти могилы украшались с любовью.

17/30 мая Батюшка был у меня в последний раз. И хотя мы с ним обо всем уже переговорили и простились, ему хотелось придти на следующий день на пристань, чтобы увидеть меня еще раз. Рано утром нам велено было уложить вещи и идти. Однако перед отбытием снова надо было пойти в комендатуру для осмотра вещей. День был ветреный, холодный. Я то ходила по пристани, то уходила внутрь помещения — погреться и все ждала моего Батюшку. Он не приходил. Я боялась, что больше уже не увижу его. Часов в 6 вечера пришел пароход, началась посадка и тут вдруг, когда я уже с вещами поднималась по мостикам на пароход, увидела я знакомую мне фигуру Батюшки. Он шел по берегу. Забывши все, я бросила на мостки вещи и побежала к нему навстречу. Я забыла, что мой Батюшка уже не имел права на свидание со мной сегодня и, обвив его шею руками, поцеловала его, говоря: «Я все-таки поцелую тебя в последний раз. Прощай, мой дорогой». И тут же оторвалась от него и так же быстро побежала обратно к вещам. На берегу стоял кто-то из начальников, видели мое прощание и, как я узнала после, дали ему дня на три изолятор.

Но я этого не знала тогда. Я простилась с ним... до будущей Вечной Жизни.

Все же по его просьбе Батюшке разрешили остаться на берегу до отхода парохода. Я устроилась в каюте, кому-то из соседок поручила присмотреть за моим багажом, а сама до последней возможности стояла на борту парохода и смотрела на Батюшку. Изредка мы с ним переговаривались. Я его ободряла, что его скоро отпустят, что он вернется домой. Он был совершенно спокоен, лицо было мирное, совсем не такое, как когда я его увидела в первый раз. Наконец раздался резкий продолжительный гудок, сняли канаты, пароход, чуть колыхаясь, стал тихонько отчаливать от пристани. Я крикнула моему Батюшке: «Уповай на Господа, уповающего же на Господа милость обыдет...» Больше уже нельзя было ничего ему сказать: он не услышал бы. Все быстрее и быстрее шел наш пароход, расстояние между мною и Батюшкой становилось все больше, а он делался все меньше. Вот уже приходилось напрягать зрение, чтобы ясно видеть черты его лица, его фигуру в желтом пальто. Наконец, уже она стала совсем маленькой. Вижу, что Батюшка повернул от пристани, вошел на берег и его больше не стало видно.