ЖЕРТВЫ ЛЖЕБДИТЕЛЬНОСТИ ОПЕРА КАЗИМОВА

Передо мной очередное уголовное дело, состряпанное уполномоченным Особого отдела НКВД 86-го стрелкового полка 180-й стрелковой дивизии на командира отделения роты автоматчиков сержанта Трифонова Федора Тихоновича, 1913 года рождения, уроженца деревни Холынья Мстинского района Новгородской области, расстрелянного по приговору Военного трибунала 5 марта 1942 года за якобы намерение изменить Родине, перейдя на сторону врага.

Трифонов до призыва в армию из запаса в конце 1941 года работал помощником заведующего почтовым отделением в Броннице.

В 1939 году, находясь на срочной службе в РККА, сержант Трифонов участвовал в войне с Финляндией, писал с фронта бодрые, оптимистические письма домой, долгое время хранившиеся родителями.

Как видно из уголовного дела сержанта Трифонова, до его ареста опером Назимовым ничем себя не скомпрометировавшего и тем не менее оказавшегося арестованным. Становится непонятным, чем, какими обстоятельствами вызван его арест.

Зная обстановку первого периода Отечественной войны 1941—1945 гг., когда враг, используя внезапность, успешно продвигался вперед, оккупируя нашу землю и разбрасывая листовки за линию фронта с призывами переходить к ним в целях сохранения своей жизни, понося систему нашего государства и восхваляя свою, можно предположить, что уполномоченный Казимов, понукаемый своим начальником усилить бдительность и своевременно выявлять морально неустойчивых, способных поверить фашистской пропаганде и, изменив Родине и своему народу, перейти в стан врага, начал действовать, демонстрируя свое служебное рвение.

Для начала Казимов получает на непонятном основании санкцию на арест сержанта Трифонова, обвиняя его в намерении изменить Родине и принятой им воинской присяге. Арестовав сержанта, опер ни с того ни с сего и ничем конкретно не обосновывая, на первом же допросе предъявляет ему обвинение в намерении изменить Родине и перейти на сторону врага. Трифонов категорически отрицает это обвинение.

Не располагая никакими изобличающими фактами, Казимов прекращает допрос и рекомендует сержанту подумать и чистосердечно признаться, напоминая, что чистосердечное признание по закону смягчает вину.

Перед Казимовым, очевидно, встает вопрос — как заставить арестованного сделать добровольное признание. Будучи, по-видимому, в органах не новичком, он прекрасно знает три испытанных способа получения таких «добровольных» признаний. Первый: избивать до тех пор, пока арестованному смерть не будет милей истязаний, и он, чтобы избавиться от физических и душевных мук, «добровольно» подпишет любое продиктованное ему признание. Второй: шантаж с помощью лжесвидетельств и оговоров найденных следователем «свидетелей», которых потом можно будет «пристегнуть к делу» и создать прецедент для группового дела. Третий: используя два предыдущих способа вынужденных «добровольных» признаний, закрепив их и исключив возможность отказа обвиняемого от предшествующих показаний предварительного следствия, следователем применяется завуалированный обман подследственного в виде обещаний и посулов не только легких наказаний за явно незначительный размер вины подследственного, но и прямой личной выгоды от таких признаний.

Обычно следователи стелят мягко и убедительно, вроде: «Признание в намерении еще не факт совершения преступления, за это тебя сурово не накажут, два-три месяца лагерей, а в лагерях не ранят и не убьют, это тебе не фронт, где каждую минуту могут ранить или убить, отсидишь срок, освободят, и будешь спокойно работать в тылу. Так что тебе прямой расчет признаться». Примерно такой диалог должен быть венцом следовательского «искусства».

Таковы были в те годы методы следствия и фальсификации уголовных дел, за которые обреченные зачастую расплачивались жизнью.

Об этом свидетельствуют рассказы и официальные показания ранее осужденных по политическим мотивам и чудом оставшихся в живых, рассказывавших об этих методах при пересмотре их дел и реабилитации.

На втором оформленном протоколе допроса, на четвертый день после первого, сержант Трифонов делает «добровольное» признание в намерении перейти, при первом удобном случае, на сторону немцев. Окрыленному успехом оперу этого мало, и он развивает и закрепляет обвинение не только в намерении перейти к врагу, но и увести с собой других. И Трифонов, пойманный на крючок следователя, несомненно по подсказке самого Казимова, показывает: на днях якобы он, Трифонов, встретил группу совершенно незнакомых ему призванных в армию шоферов, которые были якобы разобижены, что их, специалистов, направляют в стрелковый полк рядовыми бойцами и поэтому-де они решили перейти к немцам и звали его с собой. Но он тогда не дал им своего согласия. С тех пор он их не встречал и не знает, в какие подразделения они попали, и как их фамилии — тоже не знает.

К этим искренностям так и хочется добавить, что при встрече с ними Трифонов не сможет опознать

их, поскольку их просто в природе не существовало да и существовать не могло, таких доверчивых простаков. Наивно и следователю поверить в такую легенду. И, тем не менее, Казимов вносит эту абсурдную выдумку в протокол дознания, но никаких действий по розыску этих мифических потенциальных преступников не предпринимает. Странная потеря профессиональной бдительности, не правда ли?

Казимов идет по другому пути в создании группового дела. Он начинает серию допросов однополчан сержанта Трифонова, красноармейцев Шубина, Ковриченко, Мешкова, Кубелева, Козак, Ковтуна и Зудилова, пытаясь добиться от них показаний, подтверждающих намерения Трифонова не только уйти самому, но и увести их к немцам. Часть из них, очевидно испугавшись угроз следователя арестом, дают нужное Казимову показание, не понимая, что им они одновременно оговаривают и самих себя. Из дела видно, Казимовым тут же эти «свидетели» превращаются в подельцев Трифонова. И только тяжелые бои в конце февраля—начале марта 1942 года под Юрьевым, в результате которых красноармеец Шубин убит, а остальные, приобщенные к делу, получили ранения и отправлены в эвакогоспиталя, спасают их от участи Трифонова.

В частном определении Военного трибунала, вынесшего смертный приговор Федору Тихоновичу Трифонову, говорится, что в связи с гибелью красноармейца Шубина на поле боя и ранениями в этом бою красноармейцев Ковриченко, Мешкова, Кубелева, Козак, Ковтуна и Зудилова, смывших своей кровью намерение перейти на сторону врага, возбужденное против них дело производством прекратить.

При пересмотре уголовного дела сержанта Федора Тихоновича Трифонова в 1995 году Военный трибунал Ленинградского военного округа приговор осужденного Трифонова в 1942 году к высшей мере наказания признал несправедливым и незаконным. Федор Тихонович посмертно реабилитирован и занесен нами в четвертый том Книги памяти жертв политических репрессий Новгородской области.

На этом бы можно было закончить этот очерк, если бы арест и расстрел Федора Тихоновича не имел трагических продолжений для его жены Евдокии Петровны Тихоновой и малюток дочерей, двухгодовалой Ниночки и полуторамесячной Шурочки, о рождении которой Федор Трифонов так и не узнал, оказавшихся на положении изгоев общества как члены семьи врага народа.

Шли тяжелые изнуряющие бои за свободу и независимость нашей Родины. Враг захватывал все новые и новые территории. Линия фронта подкатывалась к Ленинграду и Новгороду. Жители деревни Холынья в октябре 1942 года эвакуировались в Ярославскую область.

Отец и мать Трифонова с невесткой и двумя внучатами попали в маленькую деревеньку Никольскую Большесельского района и были размещены в одном из восьми домов деревеньки, потеснив осиротевшую в войну хозяйку. Тяжелая эвакуация под артиллерийским обстрелом и бомбежкой в холодную осень 1942 года обернулась для семьи Трифоновых, еще ничего не знавшей о судьбе Федора, тяжелой болезнью простудившейся матери Федора, Татьяны Николаевны Трифоновой, и малютки Шурочки, умершей в пути. Отец сержанта Трифонов Тихон Степанович и жена Федора Евдокия Петровна начали трудиться в местном колхозе. Пришла запоздавшая весна 1943 года. Жители деревеньки от мала до велика копали вручную поля под посевы не только картофеля, но и зерновых. В колхозе не было ни одной лошади. Землю копали старики, дети да бабы.

В один из дней — 25 мая 1943 года Евдокия Петровна как обычно работала на копке в 4—5 километрах от деревни.

— Часов в одиннадцать, — рассказывала мне Евдокия Петровна, — на поле прибежала бригадир и скомандовала: «Бросай, Дуся, работу, пойдем в деревню. Там за тобой из городу приехали». Как так приехали? — удивилась я. «А вот так. Приехали и все. Пойдем быстрее».

И они побежали. Впереди бригадирша, за ней Евдокия.

— Бегу, и в догадках маюсь, — рассказывала Евдокия Петровна. — Первая мысль — Федор вернулся с фронта. Ранен? Без ног? Оттого и на поле не смог сам прийти. Бригадирша правду не говорит, напугать меня боится. Или раненый? В госпитале в городе лежит? За мной прикатили, чтобы выхаживать ехала. А сердце так и норовит из груди выскочить. Не то от волнения, не то от бега. Вбегаем в деревню, изба наша крайняя. Распахиваю двери и... никого, окромя Нинуси, играющей посреди пола, да хворой свекрови на лежанке у печи, а окромя их никого нет. У меня из груди точно вылетело. «Где?» — спрашиваю свекровь.

— Что где? — отвечает вопросом свекровь.

— Федор? — почти кричу я.

— Эвано! Чай погрезилось тебе, дочка. Федор на фронте, не накликай на его головушку беды.

Сзади меня открылась дверь и через порог вошли бригадирша и какой-то мужик в гражданском. Бригадирша представила меня. Приезжий спросил:

— Федор Тихонович Трифонов вам кем доводится?

— Мужем, — говорю. — Что с ним?

— Изменник он Родины, предатель и враг народа. Собирайся. Поедешь со мной в город. Тебя как жену врага народа в ссылку отправлять будем.

От услышанного у меня ноги подкосились, не в силах устоять, я опустилась на пол и заголосила. О чем причитала, теперь и не помню. Только не от страха, что меня куда-то высылать собрались, а от обрушенного на мужа страшного обвинения. Я сильно любила Федора, знала его крепкий характер и не могла поверить, чтобы он мог стать изменником Родины — врагом народа. Федор хотя и не был никогда комсомольцем и не думал вступать в партию, но Родину любил и, уходя на фронт в сентябре 41-го, говорил: «Будьте уверены, мы побьем всю эту

фашистскую сволочь, очистим от них нашу землю, кончим с ними — вернусь домой, и ты мне сына подаришь, чтобы род наш умножался». Не сбылась его мечта.

Крупные слезы потекли из глаз Евдокии Петровны. Она не стеснялась их, не утирала, а тяжело вздохнув, продолжала.

— Сборы мои в изгнание были недолгими. Взяла с собой только самое необходимое для себя да для двухгодовалой дочурки Ниночки. Хворая свекровь наотрез отказалась оставить ее при себе из-за своей немощи, да и сама я не хотела разлучаться с дочерью — семенем Федора.

Привезли нас в Ярославскую тюрьму и поначалу поместили в карцер с бетонным полом, в котором можно было или стоять, или присесть на кукорки. Ног уж не вытянуть было, даже сев на пол. Ниночка плачет, я в железные двери барабаню. Часа через три, а может два, уж больно время тянулось долго, сжалились над нами и перевели в большую общую камеру с нарами в два яруса, где уже сидели около тридцати женщин с детьми разного возраста от грудных до тринадцати- четырнадцатилетних. С иными матерями было по три-четыре ребенка. Ни в чем не повинные жены и дети «врагов народа» ждали решения своей участи — отправки в ссылку.

Взрослые получали по 300 граммов хлеба и в обед баланду. На детей давали хлеба по 400 граммов, молочные каши или просто молоко, а иногда и яички, сваренные всмятку. Такую гуманность и человеколюбие к детям «врагов народа», проявленную администрацией ярославской тюрьмы, никто из нас не ожидал и не верил в ее прочность. Однако она сохранялась на протяжении всего времени до отправки нас в ссылку, — рассказывала Евдокия Петровна.

— Просидели мы в этой тюрьме месяц, а может быть больше, прежде чем нас погрузили в телячий вагон и отправили к месту ссылки в Коми АССР в Келтовский леспромхоз, на 53-й квартал, в таежную глушь на съедение комарам, мошке, оводам, слепням и прочему лесному гнусу. Разместились в приготовленном для нас бараке со сплошными нарами по обе стороны узкого прохода в середине. Разбили по бригадам и на другой же день на работу. Принцип железный — кто не работает, тот не ест.

Кто угодил на валку леса, кто на обрубку сука, кто на уборку его и сжигание, кто на раскряжевку сутунки.

И жены врагов народа, подобные жене Федора, хорошо понимали, что сутунки нужны фронту для строительства блиндажей, догов, дзотов или гатей, мостов и просто сплоток. И оставив малых на произвол судьбы и попечение ребятишек постарше, уходили в лес.

Механизации никакой. Топоры, поперечные да лучковые пилы. Летом заедали комары, мошка и болотный гнус, привлеченные запахом человеческого пота, а зимой изматывали лютые морозы и снег чуть не выше пояса.

Три года и шесть месяцев каторжного труда и полуголодной жизни выпали на долю Евдокии Петровны.

В 1946 году, закончив войну в Берлине, отец Евдокии Петровны — гвардии рядовой Петр Васильевич Терентьев — возвратился в родную деревню, и, узнав о судьбе зятя и дочери, стал писать и добиваться возвращения ее из ссылки. Добился. Возвратилась из ссылки Евдокия Петровна в родную деревню, привезя с собой и чудом выжившую уже семилетнюю дочь Ниночку.

На этом можно было бы и опять закончить рассказ об исковерканной жизни семьи Трифоновых, но боюсь, что он будет неполным, если не рассказать еще и о судьбе дочери врага народа, выросшей без отца, Нины Федоровны Трифоновой, сидящей теперь рядом со мной в архиве Новгородского управления Федеральной службы безопасности и читающей уголовное дело своего отца, состряпанное в 1941 году уполномоченным НКВД Казимовым.

В руках у нее сохранившаяся в деле поблекшая фотография. Она рассматривает девическую фотографию матери, которую очевидно носил в нагрудном кармане, поближе к сердцу, ее расстрелянный отец, их общую фотографию, и два его письма к ней, маленькой Ниночке, написанные в окопе под Новгородом в далеком 1941-м году, под свист пуль и грохот разрывов мин и артснарядов. Письма в стихах, неумелых, но замечательно лиричных и добрых.

Слезы горькой обиды за отца, любви к нему текут по ее щекам ручьями. Застрял и у меня ком в горле. Да и как может быть иначе, читая эти письма.

Этих писем, сложенных в треугольники, Федор отослать дочери не успел, изъяли их при аресте и приобщили к делу, как вещественное доказательство. Чего?

Долго, долго они лежали, приобщенные к делу, прежде чем попасть в руки дочери, выжившей и дожившей до пенсионного возраста. Прошедшей суровую школу жизни, не сумевшей получить надлежащего образования из-за лежащего на ней долгие годы клейма дочери «врага народа». О ее судьбе можно написать целый роман. И, наверное, это надо сделать для других, для потомков, чтоб знали, что нес с собой тоталитарный режим с его культом личности и жестокими беззакониями и произволом.