^¹ Я родился в деревне Шадричи Халтуринского района Кировской области в 1918 году. Отец — железнодорожник, большевик с дореволюционным стажем. Семья жила летом в деревне, зимой—в городе (называлось «зимогорить»). По семейным преданиям, в нашем доме до революции проживал одно время ссыльный Вацлав Вацлович Боровский, который освободил отца из тюрьмы, куда тот был посажен за революционную деятельность. После революции отец работал на железнодорожном транспорте и умер в 1923 году, заболев возвратным тифом.

В начале 30-х годов, когда семью хотели выслать на север (в деревне не был выполнен план по кулакам, а материальное положение семьи было сносное, так как мать хорошо шила), фотография отца спасла нас. На ней были автографы наркома путей сообщения Лазарева и В. И. Ленина.

До 18 лет я работал в колхозе по месту жительства, а потом приехал в Нижний Тагил к сестре устраиваться на работу. 26 июля 1937 года был арестован. Причина ареста — донос некоего Василия Васильевича Кропотова, с сестрой жены которого, Вохмяниной Анастасией Филипповной, я был знаком. Мотивы действий Кропотова неизвестны (очевидно, личные).

После ареста находился сначала в подвале дома, где размещалось Нижнетагильское отделение НКВД. В камере не было окон. От нехватки кислорода имелись случаи смерти. Запомнились тяжелые железные двери с торчащими из них болтами. Некоторые жертвы в отчаянии

разбивали о них головы, другие вешались. Фамилия следователя, который вел дело,— Пиунов (лет 35). Старшим следователем был Князев, а прокурором Глинка. Допросы проводились обычно ночью, начинал их, как правило, сам Пиунов, но если не добивался желаемого результата, то вызывал на подмогу еще двух-трех палачей, и начинались зверские избиения. По слухам, ходившим среди арестованных, следователями были в основном две группы курсантов НКВД, переброшенные в Нижний Тагил из Харькова или Киева. Пройдя все ужасы пыток, не выдержал и подписал в полубеспамятстве «признание», что именно подписывал и как это было — не помню.

В декабре 1937 года был переведен в лагерь, на Красном Камне (красные кирпичные бараки на деревянном фундаменте). Камера представляла собой четверть барака, где на каменном холодном полу вповалку лежали люди. Из соседей вспоминается молодой летчик, с которым играл в шахматы, офицер Долгорукий, который подбадривал меня: «Держись, сынок, держись»,— и пел песню: «Ведь коммунистам так живется, так пой, рассудка не теряй». В одной камере с нами находился и секретарь горкома Шалва Окуджава.

Затем меня перевели в тюрьму за железнодорожным вокзалом. Там объявили приговор. Обвинение — КРД (контрреволюционная деятельность, ст. 58). Судила «тройка», приговор—расстрел.

В марте 1938 года был отправлен в Свердловск: в Тагиле не расстреливали, а приговоренных к расстрелу отправляли в областной центр. В Свердловске видел камеру, где сидел Марьясин.

В Свердловске объявили о замене смертной казни 10 годами заключения в лагере. Был отправлен по этапу. Сутки находился в Котельниче в пересыльной тюрьме, затем полтора месяца — в Вологде. Там пересыльный пункт размещался в бывшем монастыре, камеры — в кельях. Встретил там в камере директора Ленинградского завода «Красный треугольник» Рубинштейна, который интересовался судьбой тагильчан Марьясина и Вайнштейна — директора «Золотоснаба» в Нижнем Тагиле.

Из Вологды по этапу направили на станцию Кемь, оттуда на баржу и на Соловки. В Соловецком лагере условия были хорошие. В магазине — мясо тюленье, треска, сахар, одеколон, все это можно было приобрести заключенным. Лагерь находился в кремле, а по островам

раскиданы его участки. Это уже был 1938 год. Заключенные размещались в бывших монастырских кельях. В келье — топчан, тумбочка, параша. Работали в мастерских, на валке леса, мололи зерно в пекарне, нагружали и разгружали баржи с углем. Я работал столяром, Мы выламывали узкие монастырские окна, расширяли их и готовили новые оконные рамы. До 1935 года условия здесь, говорят, были жуткие, а при нас уже гораздо лучше. Здесь встретил Саустова Григория. Он откуда-то с Кубани, в лагерях пробыл около 20 лет (с 1929 года — с начала коллективизации). Тогда ему дали три года "и сослали на север, оттуда перевели на Соловки, где в 1932 году объявили еще пять лет. Только пятилетний срок закончился, как в деле появилась запись красным карандашом — еще 10 лет. После отбытия десятилетнего срока оставили до особого распоряжения. Освобожден Саустов уже с., Унжлага. С таким же сроком был Ногин Григорий, который заведовал в Унжлаге слесарными мастерскими. Пробыл он на Соловках в общей сложности около 15 лет. С Урала был Смирнин (из Уральска), он тоже просидел на Соловках 20 лет по обвинению в том, что служил есаулом у белых. Встретил двух женщин: Настю и Наташу (фамилии не помню). Они сидели с 1932 года, а с ними еще мужчина-хохол Петушок — за людоедство в период голода на Украине в 1930 году.

При мне на Соловках заключенные зарабатывали по тем деньгам до 350 рублей. Продавались масло, сахар по цене 4 руб. 50 коп., конфеты по 3 руб. 10 коп., одеколон—по 1 руб. за флакон, папиросы любые, тюленье мясо.

Петушка впоследствии расстреляли, но это было уже в Унжлаге. Он работал в кочегарке и убил одного заключенного, зарыл его в снег, резал мясо и ел. Это случайно обнаружилось. И Степан Григорьевич {начальник отделения 5-го лагпункта Унжлага) с оперуполномоченным Лисиным приказали его расстрелять. И не судили, повели прямо из барака — ой, как он закричал!

Как я уже говорил, до 1935 года Соловки были лагерем смерти. Был там «курилка» — выстроит всех, каждого четвертого вызовут из строя и ставят на колени. Он их изобьет, расстреляет, наиздевается... Но таких ужасов я не видел. Жутко было, когда эвакуировали заключенных Соловецкого лагеря в Горький. Погрузили на баржу, где везли швейное оборудование и т. п. Где-

то на шестом или седьмом волжском шлюзе мы ждали пропуска. Один охранник в шлюзе стал стрелять по фашистскому самолету. Тот развернулся над шлюзами и срезал охранника очередью. Налетели другие самолеты. Две баржи с заключенными были разбиты в щепки, а одна села на мель. Охранники спустили заключенных в трюмы, и они остались живы, а надстройка баржи была смыта вместе с охранниками. Заключенные разбежались кто куда, часть попала на нашу баржу...

Наконец, нас привезли на станцию Сухобезводное Горьковской области где находилось управление Унжлага (по реке Унжа).

Все десять лет заключения отбывал в разных лагпунктах Унжлага. Сначала работал на лесоповале, а в августе 1941 года из строя вызвали тех, кто мог делать лыжи. Вызвался, так как был хорошим столяром. (Дома у Анатолия Дмитриевича стоят сделанные им собственноручно резные сервант, шифоньер, диван, стол, выточены из оргстекла люстра, корпус для часов и другие вещи.) В вятских деревнях было много умельцев по дереву и мастерство передавалось из поколения в поколение. Отправили в лагпункт № 5, где находились мастерские. В течение всей войны делали лыжи для армии, а после войны — рамы, двери, мебель по заказам. Работал хорошо, много раз был премирован — спецодежду, костюм получил. В 1945 и в 1946 годах представлен к досрочному освобождению за хорошую работу, но оба раза без результата

С началом войны положение заключенных резко ухудшилось. Сократили пайку сначала на 40, потом — 30 и 20%. Началось массовое вымирание людей. Начальник Унжлага Озеров издал драконовский приказ о праве конвоя применять оружие в бараках. Ослаб человек, не может работать, но врач освобождения не дает. Значит, если не сможет утром встать, пристрелят прямо на нарах. Пристреливали и тех, кто падал в пути на работу и с работы. На одном из лагпунктов вспыхнула эпидемия дизентерии и за две недели погибли 17 тысяч заключенных — практически все!

Этот кошмар продолжался два-три месяца. Дело дошло до волнений среди узников — раз уж все равно погибать, то хоть под немецкими пулями на фронте! И только после снятия Озерова (его отправили на фронт) положение изменилось. Начальником лагпункта стал Цокурь Иван- Григорьевич. При нем после работы на военном

объекте (изготовляли ракеты для катюш) корчевали пни часа два-три за лагерной зоной. Лагерь был старый, лес вырубили вокруг — одни пни остались. Затем вспахали и посеяли картофель, морковь. Картофелем и овощами мы снабжали и другие лагпункты Унжлага. Жена Ивана Григорьевича Анна Федоровна была начальником КВЧ (культурно-воспитательной части). Под ее руководством заключенными были построены клуб, качели, карусель, разбиты клумбы, цветники и газоны. На лагпункт зайдешь, как на хороший курорт. Работали, выполняли военные заказы, рядом находилась швейная фабрика. Со своими овощами питание значительно улучшилось. Работали заключенные слесарями, выполняли спецзаказы, изготовляли лыжи, сколачивали снарядные ящики, делали ракеты для катюш. В клубе читала лекции, в медсанчасти работал профессор Ф. Ф. Салакич, осужденный по 58-й статье. Он по вечерам читал в клубе лекции по анатомии.

В 1943 году после снятия блокады Ленинграда к нам прибыли по этапу 700 человек — женщины, мужчины. Здесь мы ужаснулись — это были живые скелеты. Иван Григорьевич Цокурь посмотрел, рукой махнул и назначил месяц оздоровления в освободившихся для них бараках. Установил четырехразовое питание (у нас было трехразовое). Они самостоятельно и 100 метров пройти не могли (среди них были политические, бытовики). Ленинградцев от станции (1 километр пути) до лагпункта возили на подводах. Прошел месяц, он посмотрел на них и назначил еще месяц лечения. Два месяца не работали, пока людьми стали. Кончился срок, и комиссия направила кого куда на работу.

Из Тагила в Унжлаге было несколько человек. Савчук Иван, работавший до ареста главным бухгалтером детского садатория в Антоновке, и в лагере был бухгалтером. Вакуленко Василий Мартынович работал коновозчиком, Горбаненко Иван — на лесоповале. Инженер Ситников, который в Унжлаге сначала заведовал инструментальным хозяйством, а затем работал в управлении, был с ВМЗ. Уже после освобождения я встречал Белова Николая в Перми, в Первоуральске — Жеркову Зою Васильевну (все они с Унжлага). В лагере было много узников Беломорканала, Коломны, которые оттуда бежали. В некоторых случаях была тяжелая работа, гибли те, кто работать не хотел, или слабые. Заметят в воровстве — сразу же в штрафной лагерь. Там было жестко.

Воров в законе мы не терпели. Хочешь — живи и работай, а нет — в штрафной лагерь. А там работа часов по десять на лесоповале, после работы — в холодное помещение, раз в сутки горячая пища, пайка — 500 граммов. Во время войны стали прибывать полицаи, предатели из Киева, Минска, с Украины. Полицаям был срок 20—25 лет. В 1946 году их всех забрали и отправили куда-то на север. В нашем лагпункте было около 17 тысяч заключенных. Много было бытовиков.

Меня освободили в 1947 году. В лагере остался хороший дружок — Жорка Белов, якобы сын генерала Белова. К нему на свидание все время приезжала мать. Когда я освободился, мне по веем статьям в качестве местожительства были определены Туруханский или Красноярский края. А я ездил к Белову, чтобы его родители похлопотали о другом местожительстве. Хотя за работу в лагере я был дважды премирован, ожидания мои о смене места жительства не сбылись. В последний раз приехав в 1949 году в Унжлаг, я был извещен, что Ивана Григорьевича Цокуря перевели в другой лагпункт. Он там получил травму и остался без руки.

После освобождения я приехал в Нижний Тагил, устроился на НТМК в литейный цех модельщиком. В 1949 году Колотилов или Холодилов написали на меня донос по просьбе кого-то и меня уволили. Перебрался в Свердловск, работал тоже модельщиком с 1950 по 1953 год. Но и там разнюхали, кто я такой. Вечером сдал модель на контроль, а придя утром на работу,-увидел, что модель разобрана, Предъявили обвинение в умышленном несоблюдении размеров модели. Смотрю — на плите лежит негодный угольник, которым измеряли мою модель. Вышел приказ — уволить, и я рассчитался. Приехал снова в Тагил, поступил грузчиком в копровый цех, но и оттуда вынудили уйти. Исходило это решение из комитета ГБ. По приглашению механика из гаража устроился делать магнитные транспортеры для карьера на Валегином бору. Потом удалось перевестись в модельный цех УВЗ слесарем-модельщиком. На УВЗ проработал с 1953 по 1960 год. Потом работал мастером по модели на КРЗ (переводом попав с УВЗ). Получился конфликт с начальником жилищного отдела. Перешел снова на УВЗ, где и работал до 1978 года. Имею много благодарностей, получил медаль ВДНХ, которую вручали Окунев и Гречко.