ЗЛО¹

Заключенным Минлага посвящается.

А. Т.

Апрельский день 1986 года. Солнечно. На платформе Коломенское Павелецкой железной дороги пестрая толпа людей. Они спешат за город: кто на дачу, кто просто отдохнуть на природе. Отец и я едем в тюрьму. Тридцать пять лет назад отец был арестован и вскоре осужден по статьям 58-8 (через 17) и 58-10 (через 17) на двадцатипятилетнее заключение в спецлагерях и десятилетнюю ссылку. Это значило, что ему вменено в вину намерение (статья 17) совершить преступления, предусмотренные двумя пунктами известной статьи, а именно: террор и антисоветская агитация. Сегодня, когда истекли бы его сроки, мы отправились в Сухановскую тюрьму. В ней, если не считать дня на Лубянке, и началось знакомство отца с советскими правоохранительными органами. В 1951 году, с 18 апреля по 12 августа, там проходила основная часть следствия по его делу.

Станция Расторгуево, одна из первых за кольцевой автодорогой, — наша. Полчаса пешком и мы у цели. Впереди стены бывшей Екатерининской пустыни. За ними виднеется заброшенная церковь и два двухэтажных дома. Мы подходим к воротам. Теперь большую часть монастырской территории занимает областная школа милиции. Ее массивное здание современной постройки примыкает к монастырю справа. Левый дом — общежитие, в нем живут рабочие семьи, но это теперь, а раньше, с конца 30-х годов и, видимо, до середины 50-х, здесь была особо-режимная тюрьма или, судя по номерам на белье для подследственных, объект №110 МГБ СССР².

От ворот мы идем влево вдоль стены и через пробитый у ее угла проход подходим к общежитию. От школы милиции его отделяет глухой забор.

Отец показывает свою камеру: если встать спиной к торцу церкви перед правым дверным проемом, это второе окно справа. Сейчас камера, в отличие от большинства других, превращенных в жилые комнаты, пуста. Голые стены, каменный пол. Серо и сыро.

...Я стоял во дворе Сухановской тюрьмы, и сердце наполнялось скорбью и гневом. Я спрашивал себя, неужели коммунисты так и останутся безнаказанными и что я могу сделать, чтобы хоть немного, хоть чуть-чуть отплатить им за человеческие страдания, показать пережитый миллионами соотечественников кошмар.

Так появилась идея записать все, что сохранила о том времени память отца. В этих записках рассказывается о лагерных буднях моего отца Владимира Дмитриевича, В.Д., о людях, которые его окружали в Инте.

Л. В.Турков.

Триста лет татары гнули —

Не могли никак согнуть.

Коммунисты так согнули —

В триста лет не разогнуть.

(Современный советский фольклор)

Мглистой февральской ночью из ворот Бутырской тюрьмы выехал «воронок». Привычный маршрут по пустынным улицам уснувшего города занял минуты. Водитель затормозил у запасных путей Ярославского вокзала. На них, ожидая пассажиров, чернел одинокий вагон. Под окрики конвойных и лай овчарок серые фигуры исчезали в дверях, торопясь забраться на верхние полки, однако многие из полок оказались уже занятыми товарищами по несчастью. Через час, когда последние зека втиснулись в переполненные купе, дополнительный вагон прилепили к поезду «Москва-Вологда». Состав тронулся точно по расписанию. Через считанные дни в разбросанные по Северу части миллионных армии советских рабов предстояло влиться очередному пополнению. В тесноте купе под монотонный стук колес слышались тяжелые вздохи, бормотание, приглушенные голоса. Вскоре большинство арестантов забылось тяжелым сном.

Наутро новым постояльцам распахнула двери Вологодская пересыльная тюрьма. Как известно, КПСС при строительстве бесклассового общества

старается использовать все ценное, что было создано в стране до Октября. Например, церкви. Правда, в 20-е и 30-е годы, желая поскорее покончить с проклятым прошлым, большевики сравняли с землей немало храмов. Зато многими из уцелевших они сумели распорядиться по-хозяйски. Особенно часто церкви превращались в склады и тюрьмы. Для последних очень подошли монастыри. Их толстые стены надежно укрываю! от любопытных взглядов тех, кто занял места монахов, а монастырские палаты стали просторными камерами. Словом, выбор оправдал себя. Под сводами бывшей трапезной среди полусотни этапников очутился В.Д. В тюремной бане произошла неожиданная встреча с другом детства и подельником Костей Богатыревым. Его привезли в Вологду тем же поездом. Короткий разговор недавних студентов вертелся вокруг близкой, хотя и тягостной обоим темы: ночные допросы на «даче» в Суханове, следователи Мельников и Шукшин, «тройка» на Арбате, камеры Лубянки и Бутырки. Приятно увидеть подельника среди сотен незнакомых лиц. Встреча невольно напомнила обоим о прошлом, далеком, почти сказочном времени, оставшемся в переулках Замоскворечья. А ведь такие воспоминания для многих осужденных по 58 статье даже не на годы, а на десятилетия оставались подчас единственной радостью.

Какие только картины ни увидишь в пересылке! Дожидавшиеся отправки в лагеря девицы легкого поведения вышли на прогулку нагишом,

но в валенках. У некоторых из них к животам пришиты пуговицы. На них во все глаза глядят и охранники в добротных полушубках, и заключенные-мужчины. Сотни глаз устремлены в тюремный двор и из узких оконц палат и келий. Множество голосов сливается в сплошной гул «А-гу-гуу», и кажется, будто он распирает белые монастырские стены.

На следующий день к вечеру сформировали этап. Все получили сухим пайком селедку, черный хлеб, несколько кусочков сахара. И снова в составе на Воркуту тюремный «столыпинский вагон. Отдельные купе отвели женщинам. Их сроки - - большинство осуждены на 25 лет спецлагерей убедительно свидетельствуют о том, что равноправие женщин в СССР — вовсе не пропагандистский трюк, а реальное завоевание социализма.

...За окном стеной стоят запорошенные снегом неподвижные ели. Казалось, стужа намертво сковала землю и сама жизнь в природе остановилась. На редких станциях почти не видно людей. «Смотрите, смотрите, злодей», — кричит заключенный поляк, указывая на портрет человека с усами над одним из вокзалов. «Злодей» встречает поезд на каждой станции.

Чем дальше на север, тем чаще мимо проплывают старые бараки, покосившиеся заборы с колючей проволокой, упавшие сторожевые вышки. Тайга переходит в лесотундру, и заброшенные лагеря строителей железной дороги больше не прячутся за деревьями. В.Д. вспомнил путь на

фронт в 1944 году: у Беломорска он обратил внимание на похожие строения. Тогда молодой лейтенант и понятия не имел о том, когда и как в глухих краях на севере России появились, а потом опустели эти странные поселения. Около Кожвы один из пассажиров, показывая на давно покинутый лагерь, удивленно воскликнул:

— Здесь разводят пчел! Глядите, сколько ульев.

— Какие ульи, о чем ты, парень?

Это же собачьи будки, горько усмехнулся инженер-полковник Владимиров. Он и ответственный сотрудник столичного министерства Баскин — зека со стажем. До отправки из Москвы оба несколько лет проработали в марфинской шарашке³ и, в отличие от своих спутников, хорошо знают, что за пасеки устроены в тундре.

На остановках открывается решетчатая дверь и в купе с руганью вваливаются конвойные. Бдительные служаки тщательно осматривают и простукивают молотками на длинных ручках пол и стены. Раз в сутки приносят пить, а селедка, выданная на дорогу, вызывает мучительную жажду. Некоторые невольники отказались от еды и, предпочитая голод жажде, переносят дорогу лучше. Под утро в двери лязгнул замок и В.Д. приказали собираться. В коридоре он влился в маленькую группу этапников, заканчивающих" путешествие на поезде. Вот и станция. На платформе двух женщин и шестерых мужчин встречали солдаты с машиной. Мела поземка. Из темноты донеслось: «Инта».

Среди необозримой равнины на возвышенности разбит пересыльный лагерный пункт. Под плоским черным небом он кажется огромным залитым светом прямоугольником, возникшим в пустынном Предуралье по странному капризу провидения. В пересыльном лагпункте заключенные обычно проводят первые полтора—два месяца, а затем их пути расходятся по отдельным лагерным пунктам (ОЛПам) или просто лагпунктам Минерального лагеря Минлага. Новички сбились в кучу у ворот и бросают тоскливые взгляды на уходящую в ночь дорогу. Ветер гонит по тундре снежную пыль. Она лезет в рукава, за шиворот, колет лицо.

Зимой зона просыпается задолго до рассвета, и в лучах прожекторов между бараками видны десятки людей в бушлатах. Тем временем охрана заканчивает оформление документов. В шесть часов на ближайшем столбе оживает громкоговоритель. Далеко вокруг разносится:

«Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки великая Русь».

Впоследствии на этот яркий образчик торжества «бессмертных идей коммунизма» В.Д. обращал внимание не больше, чем на сонную муху осенью, но приветствие гимном в то февральское утро врезалось в память навечно.

Наконец бумаги подписаны, и вновь прибывшие проходят за двойной забор. Невольниц сразу уводят к женским баракам. От остальной части зоны их отделяет колючая проволока.

В бараке возле вахты оперуполномоченный («кум») снимает у всех шестерых отпечатки пальцев, дает номера. Здесь же зека подбирают по размерам ушанки, ватные брюки, валенки, куртки. Пользоваться своей одеждой в Минлаге запрещается. Рядом снуют фигуры с черными знаками на кусках белой ткани, пришитых к спинам. В надежде отыскать земляков они набрасываются на новеньких с расспросами. С болью в душе смотрел В.Д. на пронумерованных людей. Перед глазами сразу возникли броские заголовки газетных статей. В них московские журналисты, не жалея сил, бичевали надавних «друзей» из Берлина⁴. Кто-то справа, словно прочитав мысли соседа, тяжело вздохнул: «Номера-то из Германии вывезли».

Вскоре В.Д. узнал, что Гитлер и Гиммлер, загнавшие в лагеря миллионы, вовсе не были первопроходцами в своем деле. Они лишь переняли ценный опыт у соседей на Востоке, сумевших в сжатые сроки опутать колючей проволокой шестую часть суши. Справедливости ради отметим, что нацисты не только позаимствовали большевистское изобретение, но и внесли весомый вклад в его дальнейшее развитие. Кое-кто из контингента Минлага впервые перешагнул тюремный порог в 20-е годы. Такие ветераны наблюдали десятки лет, как коммунисты совершенствовали формы и методы работы с людьми. А после войны, когда советские лагеря пополнились бывшими узниками фашистов, они могли и сравнить отечественный подход с немецким. Некото-

рые из них позволяли себе делиться с молодежью воспоминаниями о пережитом. Однако вернемся в лагпункт.

Часа через два, когда формальности закончились, новичков распределили по баракам. Первый день в зоне В.Д., он же №Д-2-872, потом помнил плохо: уж слишком сильными оказались впечатления.

Рев дневального будит барак в пять утра. Зона быстро оживает. Все спешат на завтрак. Интинское меню не отличается разнообразием: каждый день на столах баланда и черный хлеб, иногда рыба, обычно селедка. А работа не ждет. С шести и до шести при температуре -40—45 градусов по Цельсию люди разгребают снежные завалы на окрестных дорогах. Конвоиры не подгоняют работяг: двенадцать часов их заставляет шевелиться мороз. Так, плечом к плечу с волжанином Николаем Чугуновым, В.Д. проработал до конца месяца. Женатый первый год, Чугунов получил за какой-то пустяк 10 лет, и почти каждая попадавшаяся на глаза женщина напоминала Коле его Инну. Вообще те, у кого дома остались молодая жена и дети, переживали неволю особенно тяжело. Не был исключением и Николай, хотя детьми он не обзавелся, не успел. Чугунов жалел о том, что в Сталинграде его не ждут ребятишки. Часто по дороге с работы он безутешно повторял: «Мы с Инной береглись, а ради чего? Ради чего?»

Отдельные арестанты застревали в пересыль-

ном лагпункте надолго. К их числу принадлежал закройщик местной швейной мастерской Филипп Петрович Швальбе. Его детство и юность прошли в Одессе, но потом он долго жил в столице и в каждом москвиче видел земляка. Пожилой Швальбе любил вспоминать молодость, но, очевидно, наученный горьким опытом, обходил стороной зрелые годы.

— Впервые попал я в тюрьму задолго до войны, начинал Филипп Петрович. Освобождался и опять садился. И что меня спасало? Специальность, — сам же отвечал Швальбе.

Еще мальчишкой отдали его в ученье к закройщику. Это ателье знал весь юго-западный край, и работы мастерам хватало. Филипп пришелся ко двору, и скоро ему стали доверять важных клиентов. Однажды шили самому Пуришкевичу. Когда сановный вельможа приехал за заказом, хозяин с портным и закройщиком помогали ему примерять фрак и, желая угодить депутату Государственной Думы, вертелись рядом с зеркалом. Уже в дверях Пуришкевич, вероятно, довольный обновой, обернулся и, кивая на прощание, бросил самому юному из трех провожавших: «Вы далеко пойдете, молодой человек». Пророчество сбылось: Филиппу Петровичу действительно выпал жребий уехать далеко от Одессы.

Да, какая штука жизнь. Через столько лет опять пришлось взяться за старое. Здесь моя профессия палочка-выручалочка, заключал Швальбе.

Нашлось еще одно связующее звено. Расска-

зывая о следствии, В.Д. случайно назвал фамилию «Овчинников». Этот тип в форме подполковника ВВС захаживал во время допросов в кабинет к Мельникову и что-то обсуждал с ним. В.Д. очень удивился, когда старый закройщик, нарушив неписанные лагерные правила, вдруг стал задавать вопросы и неожиданно подытожил: «Вот и общего знакомого нашли. Овчинников — мой последний следователь, и говорили они с вашим Мельниковым, видимо, о моем деле. И время совпадает, и намеки их, похоже, относятся ко мне». Он добавил, что до первого ареста был секретарем Льва Каменева, обвинен в троцкизме. В Инте у Швальбе шили многие офицеры, надзиратели и вольнонаемные. Наперсток и иголка с ниткой сохранили Филиппу Петровичу сносное для человека его судьбы здоровье и даже увели со строек коммунизма под крышу теплой мастерской.

Бесконечные будни подавляющего большинства узников заполнял изнурительный труд. По бригадам распределял нарядчик Агафоныч, грубый малый с двойным подбородком. Прямо в бараке, сидя за столом, он составлял списки и принимал подношения от многочисленных желающих работать спустя рукава. Но подарки помогали плохо: должно быть, Агафоныч давно обзавелся всем, чем можно, и брал просто по привычке.

«Вот так бандюга, — с яростью подумал В.Д. и решил: тронет — убью. Потом будь, что будет». Однако выяснять отношения не потребовалось. Ему подсказали, что нарядчик избегает

ссор с бывшими фронтовиками, на чьей бы стороне они ни сражались. И днем, и особенно по вечерам заключенные присматривались друг к другу, завязывали знакомства, отводили душу в разговорах. В.Д. окружали интересные люди. В соседнем бараке дожидался отправки по этапу один из руководителей компартии Эстонии Альмик. Тогда же в Минлаг прибыл «осужденный на вечный труд неправедным судом»⁵ Ярослав Смеляков, и невольники, показывая на бредущего от ворот человека в медвежьей лубе, шептали: «Поэт, из Москвы».

Лагерную молодежь отличал от людей среднего и старшего возраста здоровый цинизм реалистов, иногда сочетавшийся с детской непосредственностью. Высокий блондин с тонкими чертами лица, Володя Липилин из Ленинграда часто вспоминал арест и неизменно заканчивал рассказ словами: «Когда пришли ночные гости, вся семья сразу поняла зачем. Только в одном ошиблись: думали за отцом, а оказалось за мной».

Как записаться на прием к кремлевскому врачу? Почти все советские граждане вместо ответа лишь в недоумении разведут руками. И все-таки у простых смертных был шанс лечиться у кремлевского доктора, но при условии, если и врач, и больные вместе тянули срок. В круг избранных попал и В.Д. Суровый северный климат безжалостно обошелся с человеком, проведшим десять месяцев в душных камерах: его свалила острая ангина. Бывший кремлевский отола-

ринголог Палачих осмотрел пациента и направил в больничный барак. Забегая вперед, скажем, что он не только поставил В.Д. на ноги, но и, продержав в больнице весь морозный март, избавил от работы в последний по-настоящему зимний месяц.

На воле этот обаятельный еврей в белом халате пользовал слуг народа с их чадами и домочадцами. Однажды ему оказали высокое доверие оперировать сына коммуниста с дореволюционным партийным стажем Лаврентия Павловича Берия.⁶ В конце 30-х годов Палачик разделил судьбу многих коллег и надолго оставил Москву: его обвинили в убийстве Горького. Несмотря на почти полтора десятка лет за колючей проволокой, он сохранил в сердце любовь к людям и не упускал возможность облегчить участь несчастных. Печальную историю В.Д. Палачик оценил однозначно:

— Володя, это должно было случиться.

— Но за мной же ничего нет, вскинул брови собеседник.

— Вы думали, а у нас думать уже преступление. Да, вас правильно посадили. С вашими мыслями там жить трудно.

Как каждый действительно интеллигентный человек, Палачик был легок и прост в общении. Его срок заканчивался, и, хотя доктор не обольщался надеждами на светлое будущее, он засыпал вопросами москвича, перешагнувшего тюремный порог меньше года назад.

Заключенные ценят медиков, а живой ум и

непоказная доброта отоларинголога снискали ему у разношерстной лагерной публики искреннее уважение.

Рядом с Палачиком работали два врача-эмигранта. Вскоре после Октябрьского переворота они покинули Россию и поселились в Болгарии. Когда в 1944 году в страну вошла Красная Армия, оба под конвоем вернулись на родину и с тех пор лечили других врагов народа.

Молодой организм быстро справился с болезнью, и В.Д. отдыхал в тепле и покое. Изредка с соседом-медвежатником выходил на прогулку. Тот не мог забыть свои похождения в родном Горьком и охотно рассказывал про них политическому. Раз в десять дней шли в баню. Больные в нижнем белье и чунях на босу ногу выскакивали на мороз и стрелой летели в предбанник. Вымывшись, тем же путем возвращались обратно. И, как ни странно, после пробежек чуть ли не нагишом на здоровье никто не жаловался.

Два барака занимали женщины. В основном, это были уроженки Прибалтики и Западной Украины, где тлели угли сопротивления Советской власти. Большинство из них непосредственно не участвовали в борьбе с тиранией. Вина одних заключалась в родстве с бойцами антикоммунистических формирований, других же отправляли в лагеря за вынесенную повстанцам крынку молока или буханку хлеба, участь третьих определило их социальное происхождение. Сидели и представительницы древнейшей профессии, осуж-

денные за «сотрудничество с оккупантами».

Страна Советов едва ли не единственной в Европе XX века стала превращать проституток в государственных преступниц. Такие «изменницы родины» и в неволе оставались верными себе и зазывали мужчин, которые с разбегу перескакивали невысокий забор внутри зоны и влетали прямо в окна женских бараков. В отличие от них верующие девушки из Прикарпатья блюли себя и отвечали на откровенные предложения не в меру настойчивых ухажеров: «Николы и никому».

В.Д. вышел из стационара в апреле. Долгожданная весна была на подходе. Ее дыхание чувствовалось в воздухе. Морозы заметно слабели. Залитый ярким солнцем снег до боли слепил глаза, появились и первые проталины. А в пересыльном лагпункте текла однообразная, пока еще непривычная жизнь. Часто привозили новеньких, формировали этапы на ОЛПы. Погожим весенним днем с одним из них ушел и В.Д. У ворот этапников напутствовал офицер конвоя: «Идти прямо по дороге. Шаг вправо, шаг влево — попытка к бегству. Оружие будет применено без предупреждения». Шли рядами по пять человек в каждом, взявшись под руки. У всех за спинами сидоры с нехитрым скарбом. Рядом конвоиры с овчарками. Часа через три на горизонте показались вышки, а затем и зона. Пополнение прибыло в шестой лагпункт. Как только конвой сдал охране формуляры новичков, они раствори-

лись в безликой толпе встречающих людей с номерами на спинах.

Хромой каптер Гаврила Петрович Лавров, узнав, что принимает на хранение вещи земляка, глянул в полные грусти глаза и, стараясь приободрить, шепнул: «Лагпункт — наше же родное государство, но в миниатюре. Так что привыкнете». И на прощание добавил: «Будет настоение — заходите».

Утром погнали на общие работы. В.Д. определили носить доски на строительстве здания у шахты. Его напарником был тщедушный человечек со впалой грудью. Новый товарищ оказался общительным и за два—три дня рассказал В.Д. свою биографию. Марьян Яковлевич Коган-Шапшай вырос в центре Москвы, на Волхонке. При НЭПе юный Марьян весело прожигал жизнь среди столичной золотой молодежи. Он подавал большие надежды в музыке и охотно развлекал беспечных подружек и приятелей виртуозной игрой на фортепиано. Жизнь казалась сплошным праздником. Его отец, известный ученый Яков Коган-Шапшай (одно время в Москве был институт его имени), должно быть, уже понимал, какое будущее может ожидать Марьяна на родине и предложил жене послать молодого человека в Париж к дяде. Тогда видное положение и обширные связи ученого еще позволяли отправить сына за границу. Но мать юноши наотрез отказалась от планов мужа, заявив, что без своего мальчика не проживет, и Марьян остался дома. Вскоре худшие опасения отца подтверди-

лись: компанию юных сорванцов заметили чекисты, молодых людей арестовали. Марьяна сослали под Новосибирск, и с тех пор он не вылезал из мест не столь отдаленных. Впоследствии профессор, вспоминая историю Марьяна, не раз попрекал жену: «Чего ты добилась? Не хотела отпускать сына во Францию! Теперь он пасет свиней в Сибири».

В неволе Марьян провел почти полжизни. Последний раз его арестовали в конце 40-х годов. Тогда он томился в ссылке на Урале и даже охранял с винтовкой без единого патрона пленных немцев. Но и такое оружие было, конечно, лишним. Только безумец мог решиться на побег в чужой полуголодной стране за тысячи километров от границы.

Марьян понимал, что дело опять кончится сроком, а в Москве он не был давным-давно и страстно мечтал попасть в столицу. Уже в тюрьме у него созрел план, который, как ни странно, и привел Марьяна на несколько дней в город его юности. Неожиданно для следователя арестованный стал безропотно признавать все обвинения, причем выдал органам и массу новой ценной информации. Выяснилось, что на Урале ссыльный Коган-Шапшай выполнял задания секретных служб Доминиканской республики, Коста-Рики и других экзотических стран. Опытнейшие следователи впервые услышали от него о существовании некоторых островных государств Карибского бассейна. Стало ясно, что местным органам с попавшей к ним в сети крупной рыбой не

разобраться, пора подключать центральный аппарат. Было решено отправить Когана-Шапшая на Лубянку. Так сбылась заветная мечта Марьяна Яковлевича. В центре без особых усилий установили, что, хотя перед ними и закоренелый враг народа, его контакты с разведками Центральной Америки, по крайней мере, сомнительны. Марьян получил десять лет и отбыл из Москвы на Север. Лагеря и ссылки изрядно потрепали когда-то блестящего молодого человека. В Инте на нем можно было разве что «дым возить». Вестей из дома он давно не имел, на будущее махнул рукой, только постоянно мучился без табака. В.Д. еще с пересыльного лагпункта отправил письмо домой и в апреле получил первую посылку. Марьян выпрашивал табачок у кого только мог и узнав, что напарнику пришли продукты, сразу предложил: «Я тебя устрою куда хочешь. За две пачки махорки. Пусть мать пришлет». Все, кроме вновь прибывших, знали, что за курево Марьян готов сулить золотые горы, но реально помочь ничем не может. Если в счет будущих услуг ему удавалось что-то выпросить, Коган-Шагалай обычно говорил: «Я навел справки, с понедельника будешь на новом месте.» Но шли дни, а Марьян все кормил человека обещаниями. С виду это был типичный лагерник без возраста. О его прошлой жизни напоминали лишь чудом сохранившиеся изящные пальцы пианиста.

За словом в карман Марьян Яковлевич никогда не лез. Раз несли они с В.Д. короткую

тонкую доску и нарвались на начальника шахты. Увидев работяг с их ношей, тот свирепо рявкнул: «Как же вы, черти, работаете?» На что Марьян, глядя по обыкновению снизу вверх, спокойно возразил: «А ты хочешь, чтобы мы толстые бревна таскали?» Начальник плюнул, выругался и прошел мимо.

Тоталитарное государство принуждает работать на себя миллионы. В СССР, где право на труд давно подменено всеобщей трудовой повинностью, самым дешевым и непроизводительным был и остается, по существу, рабский труд в лагерях и колониях. В отличие от правителей империй древности, покорявших соседние страны, коммунисты нашли неиссякаемый источник пополнения невольниками в своем народе. «Народная» власть широко использует на тяжелых и вредных работах даровую рабочую силу арестантов. Они роют каналы, строят дороги, добывают руду и уголь, валят лес. Очевидно, КПСС просто не в состоянии по-другому развивать социалистическую экономику. Не потому ли и в конце 80-х годов в стране число заключенных оказалось одним из самых больших (если не самым большим — прим. А.Т.) в мире. Или послеоктябрьские десятилетия превратили советских граждан в наиболее общественно опасных на планете?

Когда невольники проложили железную дорогу от Котласа до Воркуты, партия начала претворять в жизнь амбициозные планы хозяйственного освоения прилегающих к новой линии не-

объятных просторов Предуралья. Война задержала мирное строительство, но со второй половины 40-х годов оно развернулось с удвоенной силой. В 1948 году был образован Минеральный лагерь (сокращенно Минлаг) — один из режимных лагерей для спецконтингента — лиц, в подавляющем большинстве осужденных по самым грозным пунктам 58 статьи. Столь необычное название лагеря, во-первых, означало (для посвященных), что в нем установлен особо строгий режим, а во-вторых, должно было скрыть его местоположение. Конечно, Минлаг не был единственным в Союзе — были созданы Речлаг, Степлаг, Озерлаг и другие режимные лаги. 6-й ОЛП Минлага появился немного позже — примерно в 1950 году. Там, за двумя рядами колючей проволоки в двенадцати рубленых бараках, отбывало наказание больше тысячи человек. Дважды в сутки сотни зека шли на шахты, а также к пилораме. По утрам вместе с ними конвоиры вели бригады строителей. Те рыли котлованы, возводили постройки, прокладывали и ремонтировали дороги. Несколько бригад было занято погрузочно-разгрузочными работами на станции. Десятки человек постоянно трудились в ОЛПе. Весной 1952 года лагпункт был переполнен. По вечерам во многих бараках между двухъярусными нарами еще клали деревянные щиты и укладывались спать на них. А людей все пригоняли и пригоняли.

Молодые и здоровые узники редко застревают в напарниках у доходяг. В.Д., понимая, что рядом с Коган-Шапшаем ему не задержаться, на-

чал подыскивать подходящее место. Еще в больнице, незадолго до отправки, Палачик сказал ему: «Попадете на 6-й ОЛП, разыщите Ивана Ивановича Жуйко, кладовщика на шахте. Передайте привет от Леопарда. Вас примут как положено». Но кремлевский врач ошибся. Бургомистр, так прозвали в зоне широконосого вертлявого мужичка, занимавшего такой пост на Витебщине при немцах, не смог пристроить его протеже на теплое местечко. В.Д. как студенту-дипломнику Тимирязевской академии хотелось устроиться в теплицу, где выращивались овощи. Пришлось идти по проторенной дорожке новичка и набивать себе цену в планово-производственной части (ППЧ).

Некто Цикановский выслушал просителя и внезапно обнадежил: «Мы вас устроим». Назначение и в самом деле последовало уже в конце мая, когда В.Д. записали на месячные курсы бетонщиков. Кого-то утешала мысль, что теперь с этой специальностью на шахте можно неплохо заработать. Весной 1952 года власти, в надежде повысить производительность подневольного труда, стали платить заключенным зарплату, разумеется, с вычетами за содержание и обслуживание. Открылись магазин и коммерческая столовая, где и тратились скудные сбережения.

В группу бетонщиков набрали три десятка крепких ребят. На занятиях В.Д. почти не появлялся, да на посещении никто и не настаивал. Он бродил по зоне около шахт, грелся на солнце, лежа на терриконе. Короткое северное лето всту-

пило в свои права. Дождей почти не было. В ясные дни далеко на востоке виднелись отроги Полярного Урала. Природа жадно впитывала живительное тепло. А человеческое сердце все сильнее сжимала глухая тоска. Как-то В.Д. вместе с приятелем из Одессы спустился в штрек посмотреть на условия работы. Лампочки освещали вагонетки на уходящих к забою рельсах. Угольная пыль висела в воздухе. Одессит зашелся кашлем, прохрипел: «Мне здесь делать нечего» — и направился к лифту. В.Д. поспешил за ним.

Однажды по дороге в лагпункт В.Д. разговорился с соседом в колонне. Борис Львович Розин был из тех, кого на Западе зовут технократами. В тюрьму его взяли в разгар борьбы с безродными космополитами из кресла большого начальника на ЗИСе. Земляки начали искать общих знакомых, и не зря. Когда №Д-2-372 назвал служившего на том же заводе Бориса Сергеевича Гиршмана, мужа тети, Розин улыбнулся: «Как же, Борис Сергеев! Помню. Пульку расписывали». С тех пор солагерники прониклись взаимной симпатией.

Во время войны Розин занимал высокий пост в оборонной промышленности. Работал в Челябинске, часто наезжал в столицу, появлялся в коридорах власти.

Розин знал не понаслышке о кремлевских нравах и был свидетелем больших и малых драм в столичных верхах. Ему было что рассказать далекому от советской элиты молодому человеку.

Как-то Н.А.Вознесенский проводил совещание в Госплане. Распределяли металл по наркоматам. По молчаливому соглашению учитывались не только реальные потребности наркоматов, но и фамилии курирующих их членов Государственного Комитета Обороны. Один из присутствующих, кажется, директор сталинградского завода «Красный Октябрь», начал резать правду-матку и поразил немногочисленных слушателей. «Берия надо дать сколько просит, - - заявил он. — Сами понимаете, что за человек. А Молотову можно урезать. Он дипломат, мягкий».

Внезапное откровение лишило всех дара речи, и на минуту воцарилась угрюмая тишина. Вознесенский первым пришел в себя и как ни в чем ни бывало возобновил обсуждение. А необычное предложение повисло в воздухе. Его никто не осмелился прокомментировать.

Прозрение наступило день спустя, когда незадачливый металлург встретился с «добросердечным» Вячеславом Михайловичем и осознал глубину совершенной ошибки. От близкого знакомства с ведомством на площади Дзержинского его уберегла лишь война. Знающие люди, даже с длинными языками, стоили в те годы дорого. Розин уверял, что 22 июня 1941 года спасло, по крайней мере, на несколько лет, от отправки в лагеря часть еще уцелевших интеллектуалов.

Тем временем учеба подошла к концу. Свежим июльским утром бригады на шахтах пополнились бетонщиками. Числом меньшим, чем на-

мечалось. Голосистый Борис Деборин из-под Харькова (даже в зоне он утешал бедняг пением) и В.Д. отказались работать. Свой поступок зека объяснили хором: «Черт на попа не работник». В барак пришел Так сказать — заместитель начальника ОЛПа Скоморохин. За низкорослым седым человеком прочно укрепилась дурная слава самодура, и заключенные обходили его стороной, чтобы не оказаться в штрафном бараке или карцере. На покрытом красными пятнами лице майора недобро блестели колючие глаза. Он молча оглядел строптивцев и скомандовал надзирателю: «В БУР, так сказать».

Нарушители сидели рядом с хоздвором в небольшом бараке у колючей проволоки. Барак усиленного режима (БУР) почти не пустовал. Его четыре камеры не проветривались, и спертый воздух особенно изнурял людей. Кормили их даже по лагерным меркам скромно. Стояли белые ночи, и сквозь зарешеченные оконца круглые сутки, нагоняя печаль, лился белый свет. Зека как могли убивали время: валялись на нарах, травили баланду, играли в самодельные карты и шахматы из хлебного мякиша. Сокамерники В.Д. довольно полно представляли пестрый состав Минлага. Молчаливый украинец Николай отбывал наказание за побег. Еще зимой несколько бандеровцев решились на отчаянный шаг. Они спрятались в вагонах с углем и были благополучно вывезены из зоны. Заметая следы, они скрылись в пурге. Поднятые по тревоге солдаты с собаками настигли беглецов. Двоих убили, их трупы

в назидание другим узникам пролежали на вахте до апрельского тепла. Николая взяли живым, бросили в БУР и прибавили срок.

Его земляк сектант Демьян страдал за веру. Партия всегда с подозрением относилась к верующим и в случае с Демьяном прибегла к испытанному миллионы раз средству: отправила инакомыслящего в лагерь. Худощавый остроносый узник часто гостил в БУРе. Вообще он был дисциплинированным и трудолюбивым невольником и, если бы на свете не существовали церковные праздники, мог превратиться в стахановца. «Какая может быть работа? Сегодня Иван Купала», — говорил Демьян, пожимая плечами, и спокойно ждал прихода офицера. Подобные выходки приводили его и в карцер. Там держали от трех до пяти суток на воде и трехстах граммах хлеба, выдававшегося через день. Но Демьян и в карцере не унывал, проводя часы в молитвах.

Уркаган Петюнчик также сидел за отказ от работы. Блатных в лагпункте можно было пересчитать по пальцам. Иногда их переводили туда за побеги, убийства стукачей и другие прегрешения, подпадавшие под 58 статью. Многие политические — будь то бандеровцы или пленные красноармейцы, власовцы или лесные братья из Прибалтики — основательно понюхали порох. Им не составляло труда постоять за себя и своих товарищей перед уголовниками. Те же видели, что за люди их окружают, и, как говорится, не возникали. Наверное, Петюнчика долго носило

по лагерям, и к лету 1952 года от него остались кожа в наколках да кости. Он один из всей компании наносил татуировки на еще свободные участки тела, где не было профилей, крестов и купюр.

Изредка Деборин развлекал камеру песнями. Чаше других звучала:

«О Боже, о Боже, за что ты караешь,

За что ты караешь ее, молоду...»

Ее любил слушать парень с Житомирщины. Он зарубил председателя сельсовета за попытку изнасиловать его мать. Вездесущие органы моментально сделали из сына бедной женщины террориста, и Иван получил 25 лет по 8 пункту. В БУР его заперли по доносу.

Боец Русской Освободительной Армии (РОА) Николай Жуков маялся в камере за драку. Только в 6-м ОЛПе людей с его прошлым набралось бы не меньше сотни. И неудивительно: Вторая Мировая война — пока единственная в истории России, когда много русских сознательно перешли на сторону врага. Сражаясь на стороне вермахта, люди генерала Власова надеялись освободить страну от кровавого сталинского режима. Отправной точкой в пути на Восточный фронт почти всем служил плен. Там они решили вновь взяться за оружие. Выбор большинства предопределили два обстоятельства. Страдальцев звала в бой ненависть к Советам, причинившим столько горя их родным и близким во время коллективизации и массовых чисток. Помимо того, не-

счастные знали, что в плену они автоматически превратились в предателей родины и в случае возвращения в СССР их неминуемо заглотнет ГУЛАГ.

Свою роль сыграло и тяжелое положение русских пленных в немецких лагерях. Военнослужащие других государств антигитлеровской коалиции, подписавших Женевскую конвенцию, обычно содержались в относительно лучших условиях. У красноармейцев такой «дифференцированный подход» вызывал озлобление и обиду, понятно, не на союзников.

Интересно отметить, что в то самое время за тысячи километров от России в Юго-Восточной Азии сформировалась и участвовала в боях еще одна армия из пленных. Речь идет об Индийской Национальной Армия (ИНА). Костяк ее частей составляли индийские солдаты британских войск, взятые в плен японцами. Создателем и душой армии стал видный политический деятель Индии Субхас Чандра Бос. В народе Бос и его армия неизменно встречали понимание и моральную поддержку. И сегодня имя Боса пользуется в свободной Индии любовью и уважением.

Жуков представлял самый малочисленный отряд солдат РОА: за сытую жизнь был готов служить хоть дьяволу. Его, с позволения сказать, взгляды не выходили за рамки махрового антисемитизма. Высокий плечистый власовец буквально источал его.

За наказанными следил надзиратель Шаликов, по прозвищу Пират. Внешне он, как две капли

воды, походил на шагнувшего в мир с красочного плаката комсомольского вожака. Среди коллег его выделяла не только молодость, но и последовательный, партийный подход к работе с врагами народа. Начальство оценило усердие Шаликова и постоянно направляло его в БУР. А зека считали Пирата надзирателем по призванию. Особенно удавались ему шмоны, когда он, оправдывая кличку, профессионально, с головы до ног, обыскивал узников. Никто не мог припомнить случая, чтобы Шаликов схалтурил.

Через месяц с первыми утренними заморозками камера опустела. Нарушителей выпустили в зону — всех, кроме одного. По неведомой причине В.Д. перевели в штрафной барак, в который была превращена половина типового барака. Вторую его половину занимали магазин и коммерческая столовая. Там сидели, видимо, по доносам, человек тридцать. Их, как и основную массу невольников, выгоняли работать, но на отдельный объект, а по возвращении в лагпункт запирали. На новом месте В.Д. встретили настороженно. Подозрения вызывали мотивы лагерной администрации, почему-то выделившей вниманием москвича.

А В.Д. видел в нежданной перемене улыбку судьбы. Теперь он от зари до зари наслаждался свежим воздухом. Труд же не обременял штрафников. На территории близлежащей воинской части они, не торопясь, кололи дрова, а чаще грелись у костров. Очевидно, начальство больше

заботилось об изоляции возможных смутьянов, чем об их работе из-под палки. Около половины дровоколов составляли бандеровцы и сочувствующие им осужденные за помощь и поддержку их движения.

В 6-м ОЛПе западных украинцев было много, примерно четверть. Почти все они имели по двадцать пять лет. Даже в зоне, где земляки традиционно отличались спайкой, бандеровцев выделяла редкая сплоченность. Они и работать предпочитали без иноплеменников, избегая принимать их в свои бригады. Однако это вовсе не означало, что к другим слоям заключенных бандеровиы относились неприязненно. Наоборот, общая беда сближала даже тех, кто в минувшую войну стреляли друг в друга. Случалось, недавние враги спали рядом на нарах и их, казалось бы, нелепое соседство приносило плоды. Люди, одурманенные лживой пропагандой, общались с пострадавшими от диктатуры русскими и евреями, шоферами и врачами, верующими и атеистами. В сознании вчерашних беспартийных большевиков происходила мучительная переоценка ценностей. Они избавлялись от красных шор и начинали по-иному смотреть на свое окружение. В бандеровцах, например, солагерники видели стойких борцов с тиранией и уважали за непреклонность.

Бригаду, куда зачислили В.Д., возглавлял Вашай. Одновременно он верховодил бандеровцами в штрафном бараке. Лысый, среднего роста, с косящими к приплюснутому носу глазами, Вашай

пользовался репутацией сильного человека. Его имя, судя по всему, говорило само за себя, и к Вашаю тянулись соплеменники.

Молодцы Вашая не любили сидеть сложа руки. Охрану же беспокоил лишь возможный побег, и за работой штрафников она не наблюдала. Внимание украинцев привлек сарай возле кучи дров. Как выяснилось, в воинской части приспособили его для хранения солдатских одеял. Бандеровцы, недолго думая, решили воспользоваться подвернувшейся возможностью и приодеться. Они прорыли подкоп под постройку и за неделю растащили казенное имущество. Сразу нашлись закройщики и портные и из одеял принялись шить теплые кальсоны, безрукавки, курточки. С наступлением холодов обновку носили под лагерной униформой. Добра раздобыли так много, что умельцы не только оделись сами, но и снабдили материалом массу желающих в зоне. Всего прибарахлилось человек двести. Наконец, какой-то старшина зашел в пустой склад и, обнаружив пропажу, поднял тревогу. Вызвали начальника части, но и ему пришлось смириться с безвозвратной потерей. «Что же вы, сволочи, натворили, — гремел в тундре его возмущенный бас. — С вас, гадов, взятки гладки, а со своих я шкуру спущу. На то и щука в море, чтоб карась не дремал». Тем и закончилась история с одеялами.

Текли недели, и понемногу на В.Д. перестали бросать косые взгляды. Первым его признал Илья Ерохин, сутулый мужик лет пятидесяти.

— За что посадили, парень? — задал он обычный вопрос.

—     Думаешь, я знаю, — последовал не менее обычный ответ.

—     Понятно, - пробурчал Ерохин, глядя исподлобья.

—     А ты как тут очутился? поинтересовался В. Д.

—     А за Белоглазку, — проговорил тот.

— За кого, за кого? — не понял №Д-2-872.

— За Белоглазку, кобылу мою, — повторил Ерохин и рассказал про свой путь в Инту.

Попал я в сорок втором в плен, но в лагерь не отправили. Дали мне трофейную лошадь и сделали ездовым на подводе. У немцев в обозе и тыловых частях много наших пленных работало. Возил я лес на строительстве оборонительных рубежей, долго возил. А в конце войны взяли нас с Белоглазкой опять в плен, догадываешься кто. Я-то, старый дурак, радовался, думаю: вернусь домой в деревню. Ну, а потом и пошло и поехало. Не знаю, как лошадка, а я до сих пор горе мыкаю. Вот какая жизнь наша, парень.

Пищу в штрафной барак доставляли с кухни другие заключенные. Из хозяйства Вано Мазмашвили, лысоватого повара с плутовскими, веселыми глазами, туда несли двойные и тройные порции баланды и хлеба. Но едой и исчерпывались преимущества штрафников.

Регулярно устраивались шмоны, однако зека успели изучить нравы надзирателей и приблизи-

тельно представляли, что от кого можно ждать. Замешательство вызывали лишь чужаки, как и вышло однажды, когда внезапно раздались громкие голоса и в дверном проеме появилась незнакомая фигура в кожаном пальто. Барак тревожно загудел: «Кто? Кто?..» «Сатана», — тихо сказал молдаванин Миша, косая сажень в плечах. Соседи согласно закивали. Весть быстро разнеслась по нарам, успокаивая людей. Ведь страшит прежде всего неизвестность. Позже узнали, что в ту ночь новый оперуполномоченный обходил свои владения.

Лагпункт утопал в снегах, а В.Д. по-прежнему сидел взаперти. Столь длительное наказание вызвало недоумение у надзирателя Салим-Гараева. Еще летом он, переводя москвича из БУРа, удивлялся странному решению начальства и как-то на обходе спросил:

—       В чем провинился и надолго ли сюда? А выслушав ответ, покачал головой. На скуластом татарском лице надзирателя отразилась напряженная работа мысли:

—       Не может быть. Двадцать пять лет ни за что не дают. Десять — другое дело.

Салим-Гараев удалился в сомнениях, но спустя несколько дней В.Д. выпустили в зону.

Между тем душа невольника оживала. До сознания ясно дошло: дело «группы Богатырева» — не ошибка правосудия, в Инте он не белая ворона, кругом тысячи без вины виноватых. Медленно, но верно возвращался вкус к жизни. С

ним осталась молодость, к нему пришла надежда. Рано или поздно она поселяется в сердце узника. В.Д., и не только он, уповали на неизбежную кончину отца народов. Как ободрил горстку несчастных старый еврей! Шла радиопередача из Москвы, и в эфире звучали стихи народного поэта Казахстана Джамбула:

Ведет страну к победам светлый Сталин,

Вокруг него сплотился весь народ.

Как клялся он — ему мы клятву дали,

Мы в нем, любимом, Ленина узнали,

Великий Ленин в Сталине живет!..

Диктор перешел на события недавнего прошлого и, рассказывая о XIX съезде КПСС, продолжал торжественно вещать: «Товарищ Сталин медленной и уверенной походкой направляется к трибуне», а сгорбленный старик, сидя на корточках у сушилки, словно прочитал мысли слушателей и выдохнул: «Слышите? Медленной. Конец близок. Бог сказал: хватит». Изможденные лица вокруг засветились неподдельной радостью.

Вопреки чаяниям неблагодарных подданных, низколобый вождь и не помышлял о смерти. Напротив, его голову переполняли «творческие планы». Заключенные догадывались о том, что у генералиссимуса на уме. У них на глазах не по дням, а по часам росли бревенчатые бараки. Работы подходили к концу, и в будущем году по соседству с 6-м лагпунктом предстояло справить новоселье сотням других осужденных. На строительстве столь важных объектов была занята

лучшая бригада. Она перевыполняла, конечно, с приписками, план вдвое и получала по труду. Бригадир, высокий толстый цыган Догадайло, подбирал себе крепких мужиков, привыкших работать не за страх, а за деньги. Надо полагать, Догадайло здорово насолил кому-то и боялся за свою жизнь. Спал он на отдельных нарах за занавесочкой, а рядом, до утра не смыкая глаз, сидел телохранитель из его же бригады.

Среди ударников Догадайло находились любители порассуждать о превратностях судьбы советского человека. Доморощенный философ, рязанец Иван Лагвенкин, обычно заканчивал плотничать монологом: «Вольные-то, а? Небось, по театрам ходят, кино смотрят, кто-то жениться собирается. И наверняка ни одна душа не подозревает, что бараки уже готовы. Ждут их. Сделаем нары, забор поставим и сразу повезут. Сегодня мы для них не барак — дворец срубили. Да, заживут ребята».

Пять месяцев под замком не пропали даром. №Д-2-872 заслужил права «законника». На общих работах его предупредили: «Володька, не вздумай брать в руки лопату, ты в законе». Москвич прижился у дорожных строителей и с утра до вечера сидел у костра, иногда подбрасывая дровишки в пламя. Его не трогали, и лишь изредка на нем задерживался бегающий взгляд румяного бригадира Мисочкина. В день зарплаты В.Д. с удивлением узнал, что заработал не хуже остальных, и в его кармане зазвенела трудовая копейка.

Он освоился в зоне. Приятельские отношения с Розиным, Лавровым, некоторыми другими постепенно переросли в дружбу. Москвичи и ленинградцы приняли его в свою компанию. Она сложилась вокруг авиационного инженера Гаврилы Петровича Лаврова. В глаза и за глаза его называли более благозвучным именем Геннадий Петрович. На завидное место каптера Лавров попал из-за хромоты (он и ходить мог, только опираясь на палку) и «детского» срока — всего семь лет. Последнее обстоятельство в особенности делало Лаврова заметным человеком в лагпункте. Остальные зека, исключая единиц, имели от «червонца» и выше. Люди делились редкими вестями из дома, обсуждали «параши» (сплетни). Всех занимала возможная участь спецконтингента режимного лагеря в случае войны с западными странами. Ходили упорные слухи, что с началом войны врагов народа расстреляют, а трупы сбросят в шахты. Пессимисты вспоминали или ссылались на рассказы умерших товарищей о том, что с началом войны в результате «усиления бдительности» было уничтожено немало заключенных. Узники-оптимисты, успокаивая себя и других, говорили, что американцы и англичане не оставят в беде вероятных союзников и нанесут мощные удары с воздуха по военным городкам возле ОЛПов. Люди сходились в одном: если вспыхнет война, из Инты следует выбираться самим и чем скорее, тем лучше. Осужденный на полную катушку (на 25 лет) пожилой капитан дальнего плавания Евгений Корнеевич Чайка слу-

шал невеселые разговоры и замечал: «В тундре, как в море: дорогу по звездам найти можно». И, показывая на мерцающие в черном небе огоньки, учил потенциальных беглецов ориентироваться.

Номер на спине может быть у человека любой профессии. В пасть ГУЛАГа попадали и рабочие, и министры. Заключенные с редкими специальностями: ученые-востоковеды, режиссеры, журналисты — часто превращались в грузчиков, землекопов, в лучшем случае — дневальных. Их недюжинные способности не находили в лагере иного применения. Впрочем, бывали исключения. Цирковой артист из Риги Виктор Брониславович Барсук нашел себя в зубном протезировании. В лагпункте не было протезиста, и Барсук, формально числясь техником, фактически работал и за врача. Ловкий фокусник творил настоящие чудеса. Обходясь лишь кузнечным инструментом, он умудрялся выковывать стальные коронки. В зоне, как и на воле, всегда есть желающие стать дантистами. Но Барсук мог не бояться конкурентов. В работе доисторическим способом у него не нашлось соперников даже среди профессиональных стоматологов. Циркач вкалывал, не жалея сил, и редко выходил из своей каморки. Денежный ручеек тек от рижанина кучке стариков. Престарелые невольники вручную полировали коронки, за что и получали половину от их двадцатирублевой стоимости. Изготовление всего одной коронки занимало несколько дней. Старых и больных зека, которых даже не выгоняли

на работу, в лагпункте было мало. Их обычно увозили за сто километров севернее в инвалидный лагерь в Абезь. Спрос явно превышал предложение, и очередь за «подковами» Барсука растягивалась на месяцы. В.Д. стал вхож к стоматологу, когда, уступив просьбе Виктора, продал ему присланные из дома темные очки. Заходил вечерами, наблюдал за снятием гуттаперчевых слепков, а в чем-то и помогал. Даже дилетанту было ясно, что с молотком, наковальней и золотыми руками могли делать коронки и при Рюриковичах. В письме домой №Д-2-872 попросил прислать учебник по зубному протезированию, пресс, гильзы и, главное, мотор. Довольно скоро пришла посылка. Ее содержимое поразило даже видавшего виды артиста. С современной технологией производительность труда выросла в десятки, если не в сотни раз. Солагерники договорились, что отныне замечательная техника переходит в общее пользование, доходы делятся пополам, инструменты и материалы из Москвы высылаются и впредь, а В.Д. становится помощником Барсука. Но москвич не мог оставаться в лагпункте днем, и его карьера стоматолога грозила оборваться, не начавшись. Надо было срочно что-то придумать. Все поправил нечаянный случай. Освобождался старик-священник, он же стекольщик. При Советской власти этот лагерный старожил успел отсидеть три срока, но коротких. Нуждаясь в деньгах, он хотел выгодно продать алмаз и обратился к будущему дантисту с предложением: «Вы молодой, только начали.

Сидеть вам и сидеть. Но Бог милостив, держитесь. Вот алмаз купите: и вам пригодится, и батюшку выручите. Стекольщиком работать одно удовольствие. Я-то знаю, поверьте».

В.Д. занял у Барсука деньги в счет ожидаемых доходов, и сделка состоялась. Богатый Барсук договорился с нарядчиком, и теперь В.Д. выходил на работу раз, редко два в неделю нарезать стекло, а остальное время проводил в каморке протезиста.

Последнее время Минлаг пополняли в основном евреи. Власти и раньше держали их в поле зрения, но чувствовалось, что с недавних пор партия занялась ими всерьез и надолго. Многие узники-евреи отличались острым умом, широкой образованностью, глубокой интеллигентностью. Этими качествами, а также умением располагать к себе людей был щедро наделен единственный заключенный по бытовой статье (СВЭ социально-вредный элемент) Алексей Яковлевич Каплер. В.Д. познакомился с ним, когда Алексей Яковлевич расколол протез и со словами: «Ребята, я в ваших руках» — появился в дверях перед стоматологами. С теплой улыбкой он протягивал москвичу обломки челюстей. Каплера любили солагерники, хотя среди них находились и знатоки истории, напоминавшие, что выдающиеся фальсификации «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» дело его рук. Пользуясь правами земляка, беззубый Алексей Яковлевич просил В.Д. побыстрее починить протез. А помочь

приветливому, доброжелательному человеку хотелось тотчас же. Скоро В.Д. нанес кинорежиссеру ответный визит.

Он провел целый день в машинном отделении на шахте, вырезая пластинки из стекла. Ими облицовывались промежутки между плитками на стенах в будке, где работал Каплер. Алексей Яковлевич заканчивал свой второй срок на непыльной работе. Полученные еще на воле водительские права позволили ему занять место лебедчика. Вероятно, Алексей Яковлевич мечтал вернуться к прежнему занятию. По его просьбе Лавров положил в чемоданчик В.Д. на хранение сценарий фильма о М.Н.Ермоловой.

Кроме Лаврова и Каплера, детским сроком выделялся один из новичков — Иосиф Григорьевич Мачарет, возглавлявший местное БРИЗ (Бюро рационализации и изобретении). Кипучая работа Бюро, штаты которого составлял всего один человек, давала отдачу лишь в богатом воображении руководства Минлага. Учитывая реальные результаты деятельности БРИЗ, бойкий Иосиф Григорьевич как мог поднимал авторитет Бюро, пуская пыль в глаза вертухаям. Все невольники избегали попадаться на глаза офицерам, а Мачарет искал встреч с ними. Стоило показаться погонам со звездочками, как Мачарет со всех ног бросался к начальнику и засыпал его рационализаторскими предложениями, суля в два—три раза увеличить добычу угля или сократить сроки строительства. Заключенные инженеры понимали, что идеи Мачарета гроша ломаного не

стоят, но молчали и с интересом наблюдали, как хитрый еврей морочит голову начальству. К сожалению, обширные планы Мачарета не получали поддержки. Очевидно, руководство лагпункта боялось нововведений, справедливо полагая, что надежнее и проще решать производственные задачи силами арестантов, а в них недостатка не испытывалось. Отдельные офицеры даже сторонились ретивого изобретателя.

Посадили Мачарета по самой невинной политической статье. Его объявили социально-опасным элементом (СОЭ). В чем выражалась его опасность для общества, не знал и сам Иосиф Григорьевич. Он вспоминал, что задержали его вечером у Арбатских ворот, где ему назначила свидание знакомая дама. Позже выяснилось, что в то самое время по Арбату должен был проезжать его великий тезка, и праздношатающийся гражданин, несомненно, вызвал озабоченность у агентов в штатском. А когда на Лубянке узнали, что подследственный еще и еврей, многие вопросы отпали сами собой. Особое совещание признало его виновным. Иосиф Григорьевич сетовал, что на следствии его даже пытались обвинить в антисоветской агитации. Это его ужасно возмущало. Ведь еще раньше ему доверили не где-нибудь, а в МГБ читать лекцию на тему «Преимущества советских небоскребов перед американскими». Правда, в лагере Мачарет смог назвать всего одно неоспоримое преимущество. Арестанты узнали, что в ваннах отечественных высотных зданий, в отличие от амери-

кансккх, не плещется вода. Однако на этом и исчерпывались аргументы Иосифа Григорьевича в пользу родных небоскребов.

Черные вести приносило радио. Заключенные не сомневались, что разгоравшееся с каждым днем дело врачей-убийц лишь первое звено в длинной цепи расправ. В неизвестном направлении увезли Розина. Его друзья думали, что дела Бориса Львовича плохи. «Жиды батьку хотели убить», — голосили лагерные кликуши, зарабатывая благосклонность кума. Им вторили действительно дремучие типы, искренне верившие в угрожавшую вождю смертельную опасность. Один из них, некто Вася, прославился тем, что постоянно бросал письмо Сталину в стоявший на вахте ящик «Для жалоб». Вася сидел за плен и был убежден, что, если генералиссимус прочитает о его горькой судьбе, в ней сразу же произойдут разительные перемены. Многие узники с трудом прятали улыбку на лице, видя шагавшего с очередным письмом красноармейца, а столкнувшись с ним, обращались с обычным вопросом: «Сегодня опустишь? Молодец». Ответы на свои послания Вася, конечно, не получал, но зато с удовольствием пользовался советами более образованных невольников. Те узнали, что к Сталину идейно незрелый Вася обращается просто «Дорогой Иосиф Виссарионович!» и поспешили исправить ошибку. На конверте и в письме теперь старательно выводилось «Товарищу Сталину вождю народов: Лучшему другу русского народа. Общими усилиями находили и другие, не

менее достойные варианты. Васю заверяли, что такой опус не оставят без последствий. Но и это не помогало.

Морозным мартовским утром зону облетела долгожданная весть: «Сталин умер». Зека по-разному встретили новость из Москвы: кто-то выжидающе молчал, жадно прислушиваясь к чужим разговорам, а кто-то улыбался не таясь и спешил сообщить солагерникам последние известия. Ни одного скорбного лица В.Д. в те дни не видел. Взволнованные были, безразличные были, радостные, конечно, тоже, а скорбных не было. В тот день В.Д. трудился у шахты и поделился сведениями с шахтером из второй смены. Работяга вдруг завопил, затыкая пальцами уши: «Уйди, уйди, у меня срок кончается». Бедняга не мог представить вождя мертвым и накануне освобождения боялся снова заработать срок.

В радостное событие заключенным одновременно и верилось, и не верилось. Не верилось, что дожили, досидели.

Первые признаки перемен принесла весна. Ко всеобщему удивлению, целым и невредимым вернулся Розин. «Борис Львов, какими судьбами!» воскликнул В.Д. при виде старого знакомого. «Все, кончен бал», - произнес Розин, протягивая руку. Борис Львович успел побывать на Урале: в Челябинске раскрыли сионистский заговор, и его привезли на очные ставки с активными заговорщиками, бывшими сослуживцами. Но в марте Розина неожиданно отправили вагонза-

ком на запад, и за несколько недель он благополучно добрался до Инты.

Розин радовался счастливому концу необычного путешествия, шутил. Глядя на отбивавшегося от энергичного Мачарета офицера, Борис Львович едва не рассмеялся: «Невероятно, но факт. Этот винтик, сам того не подозревая, подражает покойнику». Он рассказал, что на Потсдамскую конференцию поезд со Сталиным доставил американский тепловоз. Генералиссимусу, видно, понравилась заокеанская машина, и, вернувшись в Москву, он вызвал ведущих конструкторов-машиностроителей, среди них начальника Розина, поделился впечатлениями от тепловоза и приказал: «Сделайте такой же. Не вздумайте усовершенствовать».

Стало известно об амнистии для уголовных. Политические надеялись, что их тоже не обойдут вниманием, но напрасно. Если верить подсчетам самих заключенных, весной 1953 года в Минлаге содержалось около 37 тысяч врагов народа. Свои оценки зека основывали на системе номеров. Несложные расчеты показывают, что принятая нумерация — буква и три цифры рассчитана без малого на 25 тысяч человек. Когда же невольников стало больше, изменилась и система — между буквой и цифрами вклинилась еще цифра. Она указывала, по какому кругу идет счет. Например, тот же №Д-2-872 означал, что в феврале 1952 года в Минлаге появился 29843 узник.

Тогда из лагпункта увезли лишь Каттера, у

которого истек срок, а потом и Мачарета. Судя по всему, Иосифа Григорьевича приравняли к социально-близким Советской власти элементам.

С приходом тепла острее чувствуется неволя, чаще вспоминается дом. О свободной жизни идут нескончаемые разговоры. Щурится от низкого северного солнца полковник Леонид Юлианович Звонов:

—    Раньше, Володя, в такую погоду с женой по Невскому пройдешься...

—    Тогда, наверное, больше о любовнице думали? — спрашивает Володя.

— Ой, шутник вы! Откуда знаете? — не в силах скрыть улыбку живо интересуется Звонов.

Полковнику шестой десяток, на работу он не ходит по возрасту. Звонов связал свою судьбу с Советами еще в годы Гражданской войны, когда был членом губкома комсомола в Одессе. В суровые годы блокады Ленинграда политработник Звонов служит в штабе Ленинградского фронта, часто встречается со Ждановым. Уже в Инте Леонид Юлианович в доверительных беседах вспоминал, что руководитель ленинградских коммунистов всю блокаду питался, как и в мирное время, и совсем не ощутил ее ужасов. Жданов любил апельсины, их ему доставляли даже блокадной зимой 1941 — 1942 годов, вероятно, по Дороге жизни, когда сотни тысяч жителей осажденного города умерли от голода. Говорил Звонов и о том, почему засиделся в полковниках. Вме-

сте с группой старших офицеров его представили к очередному званию. Однако Леонид Юлианович думал, что вряд ли наденет генеральский китель. Он знал, что Начальник Главного политуправления Наркомата обороны А.С.Щербаков страдает антисемитизмом и постарается не допустить еврея в советский генералитет. Опасения подтвердились. В сообщении из Москвы фамилия Звонова отсутствовала. И все же его пригласил на банкет в честь новых генералов сам Жданов: «Что вы, Леонид Юлианович, завтра и на вас придет бумага», — успокаивал он расстроенного офицера. Когда же в штабе убедились, что генеральское звание проехало мимо Звонова, по обыкновению мрачный Жданов буркнул:

Ну, что поделаешь. Там, в верхах... Они все могут.

После войны Звонов живет в Ленинграде. И неплохо живет. Он уважаемый человек, читает лекции в военной академии. А тем временем в стране разворачивается борьба с космополитами, начинаются гонения на евреев. Старый коммунист Звонов уверен, что Сталин не знает о вопиющей несправедливости, и решает действовать. По дороге на северокавказские курорты Леонид Юлианович опускает анонимные письма вождю. В них верный член партии сообщает о грубом произволе и беззаконии в отношении евреев. Так продолжается несколько лет. Наконец, к Звонову приходят ночью и увозят в большой дом на Литейном проспекте. Дальше события разворачиваются по известной схеме. Подследст-

венный с негодованием отвергает предъявленные ему абсурдные обвинения. Тогда органы отправляют его в Москву. На Лубянке арестованному показывают подшивку его писем на высочайшее имя. Их содержание и вменяется Звонову в вину. Изумленный Леонид Юлианович сдается и признает свое авторство. В общем, через десять дней после ареста Звонов получает десять лет. В определенной мере Минлаг подействовал на полковника отрезвляюще.

— Какой же я был балда, Володя. Нашел кому писать, задумчиво произносит Звонов. — А у меня должна была книга выйти. «Ленин и естествознание». Над ней последние годы много работал. Предлагали уйти в отставку — отказался. Думал: вот поставлю точку, тогда и на покой. Жаль, не успел закончить.

—      Вы не находите, что естествознание без Ленина как-нибудь обойдется? — вызывает на спор №Д-2-872. — Незаменимых нет, мы-то знаем.

—      Да, вы здесь время даром не теряете. Растете на глазах, — заводится Звонов.

— Положение обязывает, да и хороших наставников полно. Вы согласны? — наступает москвич.

Их действительно хватало. Звонов это видел. Но и в зоне главным учителем оставалась партия. Люди, во всяком случае, большинство, понимали, что их беды начались не в двадцать девятом или тридцать седьмом. Им вели счет с семнадцатого года, когда большевики узурпирова-

.

ли власть в стране. Именно Октябрьский переворот обернулся в конечном счете страшной трагедией для целых поколений граждан бывшей Российской империи.

Некоторые узники видели в Звонове падшего деспота и пользовались возможностью поглумиться над ним: ведь крупный партработник, да еще и еврей. «Законник» Леша Волошин кладет руки на плечи Леониду Юлиановичу:

— Если б ты знал, отец, как люблю я тебя!

А окружающим, и первому Звонову, слышится:

— Задушил бы я тебя, жидовская морда!

Полковник безропотно сносил оскорбления Волошина.

Несмотря на темное, по мнению многих солагерников, прошлое, В.Д. считал Звонова порядочным человеком. Звонов имел свое лицо, свои взгляды, не унижался и не заискивал ни перед кем, а это, как говорил Лавров, самое важное в человеке. И Леонид Юлианович чувствовал доброе отношение молодого москвича.

В.Д. тоже старался следовать совету Лаврова. И, как показала одна беседа, довольно успешно. К стекольщику подошел горный инженер Николай Николаевич:

— Есть разговор, Володя. Невольники прошли в контору.

Не хотите ударно поработать? Скажем, полгода. Оформлю по высшему разряду, — Николай Николаевич наклонился и зашептал. Там вы и. пальцем не пошевельнете, только в

ведомостях регулярно расписывайтесь. Остальное вас не касается. Но половину зарплаты мне.

— Что ж, пожалуйста, я готов, ответил В.Д., чуть помедлив. Он уже понимал, что в лагере, как и на любом советском предприятии, ничего не делая, можно отлично делать большое общее дело. Строить то, известно что.

— Вы наш человек, Володя, улыбнулся инженер. — Я верю вашему слову.

Так В.Д. сделался передовиком производства. Москвич узнал, что в ударную бригаду его рекомендовал Яков Львович Вайсман, бухгалтер на шахте. Яков Львович был в числе немногих счастливчиков, кому и в заключении удалось устроиться по специальности. В Москве Вайсман руководил отделом в министерстве, давно научился находить проходы в бумажных завалах и умел лавировать в бесчисленных постановлениях и инструкциях. Столичный опыт пригодился ему и в Инте. В.Д. догадывался, что Вайсману обязан не один арестант.

Если мы бросим в беде друг друга, кто нам поможет? объяснил свой поступок Яков Львович.

Всеобщее ликование вызвало падение Берия. У невольников крепли зародившиеся в марте надежды. А кое-кто из офицеров просто потерял голову. Они не понимали, что происходит. Больше других мучился догадками капитан Мирошниченко, или Бульонка. Надеясь хоть что-то понять, он жадно ловил даже гулявшие среди уз-

ников сплетни. Слабость толстяка заметили и очень скоро нашлись любители сочинять самые невероятные параши персонально для Бульонки.

Вот зека видят приближающегося капитана, и начинается представление.

— Ты слышал, Совмин арестовали. Полностью, - нарочито громко говорит один.

— Ну, вряд ли, скажешь тоже, — в тон ему отвечает другой.

— Да вчера еще передавали, все уж знают, заключает третий.

— Бульонка не выдерживает:

Неужели всех министров взяли?

Троица дружно кивает.

— Вот так дела. Пойду-ка радио послушаю. А может, и в газетах есть.

Озабоченный капитан уходит, а весельчаки трясутся от беззвучного смеха.

Находились и такие заключенные, которые за долгие годы неволи разучились улыбаться. Анархист Николай Робертович Ланг начал путешествовать по ГУЛАГу с 20-х годов. Он считал, что Берию неминуемо должна была постигнуть участь предшественников.

— Я давно знал, что тем и кончится. А вы, Володя, мне сообщаете. Поздно что-то, усмехнулся Ланг, услышав об аресте верного соратника вождя.

В Минлаге Ланг работал учетчиком на шахте и даже среди заключенных пользовался репутацией издерганного, неуживчивого человека.

Правда, к В.Д. он проникся добрыми чувст-

вами. И вот почему. В одной из посылок москвич получил среди прочего семена настурций и посеял их перед домиком, где сидели учетчики. Пришло время и, когда вся тундра стала лиловой от иван-чая, в зоне запестрели оранжево-красные цветы. Яркие настурции вызвали у Ланга наплыв воспоминаний о воле, он разговорился с москвичом, и тот прочитал старому узнику Майкова:

«Мой сад с каждым днем увядает,

Помят он, поломан и пуст,

Хоть пышно еще доцветает

Настурции огненный куст».

Стихи оказались настолько созвучными мыслям Ланга, так глубоко проникли в его душу, что небесно-голубые глаза Николая Робертовича наполнились слезами:

— Я, Володя, долго не протяну. А вы молодой, крепкий. Еще увидите вольную жизнь. И себя на этом свете я завешаю вам. Расскажите людям, как мы страдали, - дрожащим от волнения голосом проговорил Ланг и разрыдался.

Николай Робертович написал жене в Ленинград о молодом человеке из Москвы, и та в каждом письме передавала приветы В.Д.

Вслед за падением всесильного министра последовала отмена номеров. Зека, особенно те, у кого окончание сроков было не за горами, смотрели в будущее с тревогой и надеждой.

Лысый, сутулый ленинградец Марк Рахмелевич был санитаром в поликлинике. Марк, а так-

же его друг, земляк и ровесник Алексей Замберг сели еще во время войны и провели в лагерях всю молодость. Начинали они на лесоповале, где сильно подорвали здоровье, затем попали в Ингу и теперь дотягивали сроки на легких работах, иные им были не под силу. Замберг зацепился в конторе на шахте. Оба, хотя и опасались после освобождения превратиться в «повторников», ждали его с нетерпением. Марк, показывая на себя и Замберга, часто говорил В.Д.: «Какая между нами разница, Володя? Ты живешь прошлым, а мы с Лешей — будущим, вот и все».

Близкая свобода сама по себе бодрила Алексея и Марка. Оба сохранили в сердцах любовь к литературе. В ней они искали утешение и поддержку. Вечерами в поликлинике нередко собиралась кучка арестантов, говорили о поэзии, читали стихи. Приходил санитар Дмитрий Дудко, худой тихий человек с добрыми глазами. Свои стихи декламировал москвич Борис Левятов, один из самых молодых узников ему было года 22—24, не более. Эти лагерные посиделки Замберг с Рахмелевичем почти не пропускали.

В.Д., бывало, закроет глаза, вспомнит стихи, что сегодня слышал. Словно в иной мир попадает, и так не хочется на землю спускаться. И вдруг раздается громкий настырный голос:

— Володя, что такое потенциал?

Это зека Иванов снова раздобыл свежую книгу и занят любимым делом: штудирует произведения основоположников марксизма-ленинизма.

— Неужели не знаешь? Это возможности, способности, — объясняет В.Д. Шофер Михаил Сергеевич Иванов — в прошлом член ВКП(б), сидит за плен. Он с юных лет молился одному богу, и сейчас перед ним том Маркса. Однако В.Д. кажется, что Иванову по душе не столько содержание ученых книг, сколько заумные иностранные выражения. Их встречается более чем достаточно. Наука явно не дается водителю. Сегодня он опять повторил вчерашний вопрос. Зато с каким наслаждением выговаривает Михаил Сергеевич звучное словцо!..

В режимном лагере Иванов считается опаснейшим из опасных. Всему виной его кипучая натура. Стоит Михаилу Сергеевичу хоть краем уха услышать, что рядом появилось тайное общество, он прямо из кожи лезет вон, чтобы попасть в авангард зародившегося движения. Простая душа не догадывается, что энергия бурлит не в ней одной. Офицеры госбезопасности знают службу и не желают есть даром свой хлеб. Их глаза и уши — осведомители. Некоторых из них мог без труда распознать и новичок. Кухня и другие «блатные» места кишели доносчиками. Еще в 1952 году Лавров, показывая на хозяина соседней каптерки, предупредил В.Д.: «Осторожно, Володя, это стукач». Речь шла о Владимире Митрофановиче Позднякове, у него заключенные получали посылки. По своим физическим данным и сроку Поздняков больше подходил для шахты или пилорамы, но начальство распорядилось иначе. Вероятно, Владимир Митрофанович проявил

желание и способности к нужной администрации деятельности и сумел заслужить на грязном поприще доверие кума. С Поздняковым волей-неволей приходилось общаться многим узникам. Выдавая посылки, он всегда улыбался, его маленькие бегающие глазки словно обшаривали получателя.

По тем же причинам надо было держать ухо востро с отъевшимся Иваном Васильевичем Куликовым, или Сивкой-Буркой (своей клички заведующий пекарней удостоился за подпрыгивающую вследствие раны в пятку походку), а также заведующим магазином Александром Васильевичем Минаевым, или Негоциантом, бригадирами, нарядчиками.

Кое-кто из наседок заслужил лютую ненависть солагерников. Нарядчик Иван Иванович Козлов, в прошлом немецкий староста, чуть не поплатился жизнью за длинный язык. Его подстерегли у барака и ударили топором. К счастью для Козлова, топор слетел с топорища и лишь чиркнул по голове. Обезумевший Иван Иванович мчался на вахту и орал белугой на весь лагпункт. Урок пошел впрок. Козлов не осмелился заложить человека, пытавшегося его убить, якобы не видел. А скоро Козлова увезли на другой ОЛП от греха подальше.

Вся эта скользкая публика захаживала в хитрый домик к оперуполномоченному. Там они отчитывались о выполнении заданий и получали новые. Приглашения нужных людей маскирова-

лись. Шестерка, дневальный у начальства, называет номера или, позже, фамилии невольников и кричит: «Кум вызывает», а иногда: «На вахту». Большинство приходят, посидят в отдельных помещениях часок-другой и уходят: их позвали для отвода глаз. А избранные тем временем изливают душу.

С легкой руки эмгебешников в лагпункте создаются не только подпольные организации, но и формируются временные правительства. Конечно, приманку органов заглатывают очень наивные, если не сказать больше, люди. Но все равно, какой-никакой, а улов. Например, за годы заключения Михаил Сергеевич Иванов успел дважды получить портфель министра: первый раз

иностранных дел, а второй — внутренних. В результате неуемной политической активности Иванов прочно занял в лагпункте место ассенизатора, его даже на общие работы запретили выводить.

Близится вечерняя поверка, и Иванов закрывает книгу. Прожит еще день в неволе. Наконец, отбой. И почти сразу лязгает замок. Слышен пронзительный крик: «Шмон!» В бараке появляются надзиратели. Один из них вываливает на пол содержимое мешка Михаила Сергеевича и брезгливо, двумя пальцами, перебирает знакомые издания.

— Идолы, это классики. Мы ими живем, — возмущенно бормочет Иванов.

Пожилой надзиратель-службист знает увлечение Михаила Сергеевича и оставляет его слова

без последствий. Книги возвращаются в мешок владельца. Уже лежа на нарах, Иванов что-то долго бубнит себе под нос.

Под руководством Барсука В.Д. превратился за несколько месяцев в довольно квалифицированного стоматолога. Он сам обтачивал зубы, снимал слепки, работая и за .врача и за техника. В лагпункте все больше людей носили его коронки. С артистом В.Д. связывали теплые, дружеские отношения. Зона знала Барсука как богатого и щедрого человека. Он нередко помогал деньгами другим узникам. Находились среди зека и завистники. Как-то дантистам через вольняшек удалось достать бутылку спирта. Но едва они успели поставить ценный продукт на полку, как увидели спешащих к поликлинике вертухаев. Барсук, недолго думая, схватил бутылку и вылил ее в мусорное ведро. Незваные гости пошарили по углам и ушли ни с чем. Стоматологи сразу догадались, что их заложил Иван Иванович Гром, рослый вислозадый терапевт, осужденный за сотрудничество с немцами. Он один случайно видел спирт. Протезисты отдали долг: В. Д. пустил парашу, что Гром причастен к уничтожению евреев в гитлеровских концлагерях и тот потерял многих выгодных пациентов.

А спирт добыл вновь Андрей Давиденко, львовский студент, обвиненный в убийстве Ярослава Галана. Когда Андрею рассказали о случившемся, он взял содержимое мусорного

ведра и при помощи нехитрых приспособлений перегнал спирт.

Пожалуй, самый широкий пласт заключенных 6-го ОЛПа состоял из прибалтов. После подписания пакта «Молотов-Риббентроп» и последовавшего вскоре захвата Советским Союзом обширных территорий на Западе, тоталитарный режим установился и в Прибалтике. И тогда потянулись на Восток эшелоны с сотнями тысяч жертв узаконенного произвола из Риги и Таллина, Вильнюса и Каунаса. А народы Литвы, Латвии и Эстонии убедились, что для новых правителей марксизм действительно не догма, а руководство к действию.

Высокие, широкоплечие уроженцы Прибалтики выделялись здоровьем и физической силой. Их, прежде всего крестьян, часто направляли работать на шахты. Окружающим казалось, что у многих прибалтийцев в крови немецкая аккуратность и пунктуальность.

Именно за эти качества В.Д. выбрал себе в напарники Яна Карловича Кука из Таллина. В.Д. нарезал стекло, а Ян Карлович вставлял его в рамы, подбивал гвоздиками и клал замазку. Москвич был уверен, что Кук все выполнит добросовестно и в срок, а значит, и он сможет спокойно штамповать коронки, не опасаясь неприятностей. Голубоглазый крепыш смотрел в будущее с оптимизмом и приглашал своего благодетеля в Таллин. В.Д. отвечал ему грустной улыбкой. В свою очередь, Яну Карловичу помогал сектант Петр, без конца певший псалмы. И все трое: владелец алмаза, Кук и его помощник

— были довольны друг другом.

К тому времени В.Д. настолько примелькался в поликлинике, что его, случалось, принимали за врача. Иногда он действительно лечил больных. Его необычному превращению в терапевта способствовали два обстоятельства: высшее образование и столичное происхождение. Люди шли лечиться не к диплому, а к человеку, им была важна сама личность медика. И считалось, что уж на специалиста из Москвы можно положиться наверняка.

Начало врачебной практики В.Д. положил Федюшкин, маленький лысый доктор с вихрами рыжих волос на затылке. Устав от бесконечного потока пациентов, он заглянул к дантистам и попросил:

— Слушай, Володя, я не могу больше. Выручи, прими оставшихся.

— Как же я их лечить буду? — удивился В.Д.

— Скажи доброе слово, и довольно. У тебя получится. А за них не беспокойся. Почти все они нас с тобой крепче.

Федюшкин знал, что говорил. Многие посетители поликлиники в самом деле отличались завидным природным здоровьем. Они шли на прием, чтобы как-то разнообразить унылое существование.

Федюшкин был с Западной Украины, и у него лечились крестьяне из тех краев.

Доктор наш Федюшкин

Кучеряв, как Пушкин.

В нем ума палата

И душа солдата,

сочинили о нем благодарные пациенты. Федюшкин имел десять лет и представлял, как вернется домой, постучит в окно и, услышав голос жены, скажет: «Это я, Гриша. Открой».

Новоиспеченный врач неизменно давал четкие и ясные рекомендации.

— Сердце мне твое, Ваня, не нравится, меньше ешь, советовал В.Д., приложив ухо к волосатой груди заведующего пекарней.

— А тебе достаточно пять раз присесть и хорош, отвечал москвич на жалобу другого больного.

Появились у В.Д. и постоянные клиенты, игнорирующие дипломированных медиков.

— Мы тебя ждем, - заявляли они, завидев своего лечащего врача.

Однажды Федюшкин и В.Д. закончили прием и уже собрались уходить, когда в дверь постучали и на пороге возник посетитель.

Окинув взглядом врачей, он остановил свой выбор на В.Д. и доверительно спросил:

— Можно ли заниматься онанизмом? — Можно, но умеренно, — уверенно ответил москвич.

— Ой, как вы меня успокоили, — блаженно проговорил пациент и скрылся за дверью.

— Что ты ерунду говоришь? — упрекнул напарника Федюшкин.

—     Он же все равно будет заниматься, — возразил В.Д.

—     Черт, а ведь правда, согласился Федюшкин и рассмеялся.

В стремлении хоть на время уйти из серой мглы буден зека не только обивали пороги поликлиники. Находились и желающие идти под нож. Заключенные договаривались с заведующим хирургическим отделением больницы, она занимала прлбарака, Христофором Николаевичем Ардуяном, и ложились на операции. Одним удаляли слепую кишку, другим делали обрезание. Христофор Николаевич пользовался репутацией отличного хирурга, и люди смело отдавали себя в его опытные руки.

Ветераны лагерей считали условия заключения в Инте, в общем, терпимыми. Минеральный лагерь 50-х годов, несмотря на особо строгий режим и тяжелую работу в шахтах, нельзя было назвать лагерем смерти, а именно такими фактически и были многие советские лагеря, где списочный состав обновлялся два—три раза в году. Очевидно, основатели Минлага посчитали нецелесообразным превращать за два—три месяца здоровых людей в доходяг, как часто бывало, например, на золотых приисках Колымы или урановых рудниках Новой Земли. В Инте коммунисты-руководители стремились как можно дольше использовать даровую рабочую силу заключенных и создавали для этого соответсвующие условия. Здесь невольники жили в добротных

теплых бараках, построенных их же руками, отапливали бараки углем. Заболевания цингой были редки, считалось, что от нее спасает перец, который добавляли в баланду. В Минлаге жизни узников уносили не голод и холод, а несчастные случаи на шахтах. Они происходили ежегодно. Люди гибли от обвалов, взрывов гремучего газа. Почти вся, с позволения сказать, техника безопасности обеспечивалась усилиями одного человека. Табакотрус Павел Алексеевич Веденцов следил за тем, чтобы в шахты не проносили табак и спички. Веденцов отличался веселым нравом и лишь улыбался и хлопал по плечам многочисленных подопечных, целиком полагаясь на их сознательность и не утруждая себя неприятной процедурой обыска. Табакотруса знали как недюжинного рассказчика и фантазера, и занимательные истории из жизни офицера русской армии - он утверждал, что до революции был штабс-капитаном — любили слушать и шахтеры, и строители.

Неудивительно, что при чисто символической охране труда аварии выглядели закономерными.

Александра Николаевича Крюкова раздавило клетью на шахте. Как и Барсук, Крюков имел на воле редкую специальность. Он был ученым-лингвистом и в заключении занял обычное для человека своей профессии место дневального у начальника шахты. Жил Александр Николаевич и на поселении. Там его часто принимали за ссыльного священника, и бабы носили к нему

крестить детей. Последний раз он сел за неудачную попытку перейти финскую границу. Должно быть, годы лишений сказались на психике Крюкова. В Инте он выдавал себя за чудом избежавшего смерти царевича Алексея. На свое имя Крюков не реагировал и только когда к нему обращались «Алексей Николаевич», живо отзывался: «Слушаю вас, сударь». Крюкову повезло со сменщиком. Им был крупный специалист по истории и языку Древнего Египта профессор Михаил Александрович Коростовцев. Ученые обрели друг в друге хороших товарищей. Они драили полы, выносили мусор — такая работа была им по силам. А чуть появится свободное время - занимались латинским, древнеегипетским. Крюков, если не считать разговоров о его родословной, казался вполне нормальным, интеллигентным человеком.

Михаила Александровича Коростовцева привезли в лагерь из-за моря. Еще во время войны его направили корреспондентом ТАСС в Египет, одновременно он представлял там Академию наук СССР по гуманитарным наукам. Однако заграничная командировка окончилась досрочно. Пригласив чету Коростовцевых на советский корабль, их арестовали. По возвращении в Россию обоим дали по 25 лет за шпионаж. Жена Михаила Александровича сидела в Мордовии, ей Коростовцев регулярно пересылал свои скудные заработки.

Экономист Некрасов, математик Лурье, Коростовцев, Крюков и еще несколько узников образовали кружок и, как могли, старались отгоро-

диться от тягостной действительности. Их солидная эрудиция порождала интересные споры, нередко завязывались оживленные дискуссии. Однажды под вечер Коростовцев, Лурье и еще кто-то затеял обсуждение вопроса о происхождении Земли. Гипотезы высказывались самые разные, и, конечно, мнения разделились. Один считал, что появление планет Солнечной системы стало следствием взрыва Галактики, другой доказывал, что Земля возникла из туманности. Свои взгляды стороны обосновывали теоретически, подкрепляя их ссылками на авторитеты в научном мире. На все, кроме одного — самого главного.

К разговору начали прислушиваться соседи. Наконец, один из них не выдержал и прервал затянувшийся диспут:

— Граждане ученые, я выслушал ваши доводы, свесился с верхних нар сидевший за плен майор. — Все это вздор. Земля была сотворена по указанию товарища Сталина, чтобы построить на ней социализм.

Услыхав имя корифея, люди науки смешались, замолчали и, не найдя контраргументов, разбрелись по бараку.

Из-за кордона в Минлаг прибыл не один Коростовцев. Порфирия Ивановича Киркадзе схватили сразу после пересечения турецко-советской границы. В Советский Союз его направили единомышленники: кому-то из российских политэмигрантов — бывших меньшевиков пришла в голову дикая мысль установить связь с меньшевистским подпольем на Кавказе. На задание по-

слали двух человек. Для Киркадзе операция закончилась арестом, а его спутника при задержании застрелили. До Инты Киркадзе больше года отсидел в Грузии. Десятилетия в эмиграции не прошли бесследно, и советская действительность, особенно ее лагерный вариант, представлялась Киркадзе странной и страшной. Этот умудренный опытом человек искал и не находил объяснения происходящему на родине.

— Что это за политические заключенные? Они же не представляют ни одну партию, кроме правящей, — качает седой головой Киркадзе и показывает на пару, оживленно беседующую у сушилки. — Разве они политические?

Это колхозник с подмосковной станции Ашукинская Федор Лапшин с приятелем оседлали любимого конька и завели долгий разговор. В который раз в центре внимания друзей милая сердцу тема. Они с упоением вспоминают столичные кабаки, качество московского пива, а также горячо спорят о том, кто мог больше выпить в доброе старое время. Оба имеют по 25 лет, и обоих привела в Инту водка. Федор Лапшин после обильного возлияния на Ярославском вокзале разошелся не на шутку и позволил себе сильные выражения в адрес партии и правительства. Сам он, увы, плохо помнил тот вечер. Очнулся-то Федор уже в камере и рассказывал про свои преступления со слов следователя. Маленький, косолапый, в бушлате до колен крестьянин чувствовал себя в Минлаге почти как дома. Он словно родился для лагеря. Судите

сами: смену отработал, и ладно, накормили ничего (в родном колхозе не каждый год так едят), поспал — что еще надо? Вот только без водки скучновато.

Лагерный друг Лапшина, московский рабочий, вздумал в пивной вспоминать боевую юность, когда сражался с белыми за советскую власть. Все обошлось бы, но старый красноармеец совсем некстати заговорил о приезде в их часть Троцкого. И уж поистине чудовищными показались слушателям слова о том, что Троцкого рассказчик помнит отлично, а Сталина никак не припоминает, хоть убей. Рядом оказался доброжелатель, и развязка последовала незамедлительно.

Глядя на свое окружение, Киркадзе недоумевал, как люди вроде Феди Лапшина угодили под 58 статью. А услышав, что в режимные лагеря, случается, берут девиц с панели, ахнул:

Боже мой, проститутки становятся политзаключенными! До чего дошла российская социал-демократия. Да, в Европе и Америке правы, это удивительная страна.

Зимой новички почти не появлялись, иногда привозили узников из близких и дальних лагпунктов. Органы постоянно перемешивают спецконтингент. Цели у них разные: разделить подозрительные группы, избавить от грозящей после разоблачения опасности добровольных помощников-стукачей и т.д.

Приезд одного из переселенцев доставил хлопоты дантистам, хотя и ненадолго. Алексея Ми-

хайловича Чепелева перевели в 6-й ОЛП зимой, когда над тундрой играло северное сияние, а заключенные в обширной зоне возле шахт охотились на белых куропаток. Птиц ловили руками в снегу, куда они ныряли на ночлег. Их мясо хотя и было жестким и отдавало хвоей, разнообразило скромный невольничий рацион. Чепелев, военный врач-стоматолог, закончил войну в Германии капитаном и вскоре демобилизовался. В Москве он занялся частной практикой. В своей квартире он даже устроил зал ожидания и, чтобы пациенты не скучали, всегда держал для них газеты и журналы, в том числе и немецкие. Он привез их из-за границы.

К сожалению, врач не удосужился посмотреть, что за литературу он предлагает больным, и рисунок в одном из трофейных изданий дорого обошелся Чепелеву. Кто-то донес на доктора, и тот вместе с журналом оказался на Лубянке. Только там Чепелев увидел проклятую страницу и сразу понял, что его песенка спета. Картинка, назовем ее «Путь к коммунизму», потянула на десять лет. Знакомый с русской живописью XIX века читатель легко представит себе злополучный шедевр, если -узнает, что основой его сюжета послужило полотно И.Е.Репина. Произведение неизвестного немецкого мастера уж очень походило на «Крестный ход в" Курской губернии» знаменитого художника. Нашлось на нем место и для Сталина с нагайкой, занесенной над русским народом.

В 6-м ОЛПе Чепелев рассчитывал пролезть

на место протезиста и усердно занимался саморекламой, одновременно охаивая конкурентов. Однако Барсук и В.Д. давали план и прочно сидели на местах, их работой были довольны клиенты, они обросли связями. Им пришлось даже припугнуть шустрого доктора, и его попытки проникнуть в поликлинику прекратились. Он осел на общих работах.

Звонкая капель возвещала о приближении весны. Сняли лимиты на письма, разрешили свидания с родственниками. До тех пор зека имели право отправлять всего два письма в год. Многие однако посылали письма в обход установленных правил, было бы кому и куда писать. С помощью вольнонаемных (в большинстве своем они недавно освободились, но по разным причинам продолжали работать на прежнем месте) можно было послать весточку домой. Пользовались возможностью подзаработать и некоторые надзиратели. За соответствующую мзду они выполняли деликатные поручения государственных преступников. Этим грешил, например, надзиратель Салим-Гараев, часто отправляя послания родным узников.

Были в Минлаге и бедняги, которых перемены к лучшему не радовали. Они давно знали, что вычеркнуты из памяти родных. В стране Советов власти делали все для того, чтобы лишить человека последней опоры в жизни — семьи. И, начиная с времен пионера-героя Павлика Морозова, добились ощутимых успехов.

Публичное отречение от репрессированного отца, мужа или брата это ли не убедительное доказательство преданности делу партии Ленина-Сталина, победы социалистических общественных отношении! Это также какая-то, хоть часто и сомнительная, гарантия личной безопасности. Каждый за себя, а вождь и партия за всех — вот девиз гражданина страны, где недонесение даже на ближайших родственников до недавнего времени влекло за собой уголовную ответственность. И в наши дни обязанность предавать доверившихся родных и близких возложена на советского человека законом.

«Винтик» из Подмосковья Василий Николаевич Родкин один из тех, кто лишился не только свободы, пусть и в рамках социализма, но и семьи. «Вася, больше не пиши. Ты и так всю жизнь нам испортил», — прочитал он в первом и последнем письме жены.

Утешением Родкину могло служить лишь сознание того факта, что вокруг много таких же несчастных. Подобным случаям давно не удивлялись. Горестные мысли Родкин отгонял песней:

Голова ты моя удалая,

Долго ль буду тебя я носить?

Ах, судьба ты моя роковая,

Долго ль буду на свете я жить?..

И все-таки горькую долю Родкина разделяло меньшинство. Даже в Советском Союзе в человеке сохранялось человеческое. Родственники, прежде всего родители репрессированных, помога-

ли им как могли. Письма и посылки постоянно доставляли в лагпункт. Последние поступали без ограничений и при жизни вождя. Спрашивается, почему? Руководство ГУЛАГа справедливо считало, что домашнее сало, масло, колбаса дольше сохранят силы рабов, и они смогут больше и лучше работать.

Тем не менее стройная, на первый взгляд, теория противоречила практике. И более или менее сытые невольники работали из-под палки. Труд как был, так и оставался рабским.

Раз, а то и два в месяц приходили посылки В.Д.. Он подкармливал Барсука, Киркадзе, Чайку и некоторых других, утративших связь с домом. Родкин, завидев везучего зека, говорил:

Володя, напиши матери. Пусть вишневое варенье пришлет и подтяжки. Выручи земляка!

Поздней весной в жизни В.Д. произошло печально-радостное событие: его навестила мама. Мать и сын не надеялись увидеть друг друга, и происходящее показалось им почти сном. Ведь раньше при одной мысли о возможной встрече сжималось сердце. Но до чего больно смотреть на дорогого человека в комнате свиданий на вахте! Приезд матери согревает и лечит душу, но, Боже, какая поднимается волна воспоминаний, когда видишь милое постаревшее лицо! В памяти проплывают картины далекого детства, представляется родительский дом, слышатся голоса родных и друзей, а неволя становится невыносимой. К горлу подкатывает комок, на глаза наворачиваются слезы, и нет сил говорить.

О приезде матери В.Д. сказали на работе. Штампуя коронки, он вдруг заметил идущего к поликлинике неизвестного офицера и сразу насторожился. А когда тот вошел, услышал: «К тебе мать приехала».

Чуть позже В.Д. узнал, что старший лейтенант МВД Филипп Воробьев, муж сестры жены дяди, получил назначение на службу в Ингу. В Минлаге он занимался физподготовкой солдат. Воробьев и сообщил В.Д. о приезде матери, у него и остановилась Вера Васильевна.

В дальнейшем Воробьев даже порывался помочь и спрашивал, не нужно ли чего, однако В.Д. неизменно отвечал: «Ничего не надо, только чеши отсюда». Он не желал попадаться на глаза солагерникам в обществе офицера и опасался, что весть о нежданно объявившемся родственнике разнесется по лагпункту.

Вера Васильевна прожила у Воробьевых два дня и уехала в Москву, увозя с собой заявление сына о пересмотре дела. В.Д. трезво смотрел на вещи. Несмотря на ужасное душевное состояние, ему и в голову не приходило жаловаться палачам до смерти вождя. Однако теперь крепла надежда, что русская историческая традиция — с новым государем начинать новую жизнь — проявится и в СССР. Поток заключенных многообещающе иссяк, и красавцы-бараки, срубленные ударниками Догадайло рядом с ОЛПом, пустовали. А кто мог представить такое всего год назад? Что-то дальше будет... И В.Д. решил написать: может, выпустят.

Оживилась культурно-воспитательная часть (КВЧ). Раньше она, в основном, занималась эпизодической демонстрацией фильмов. На просмотры В.Д. почти не ходил: тяжело видеть волю даже на экране. Вдохнули жизнь в хилый организм КВЧ послабление режима, а также открытие клуба. Кроме того, взялся за старое Барсук. Шли последние месяцы его срока, и Виктор все чаще отвлекался от зубного протезирования, оставляя напарника трудиться в одиночку. Барсук же окунулся в свою стихию. Его выступления в клубе собирали множество зрителей: голый по пояс рижанин глотал шпагу, и лампочка на ее конце просвечивала сквозь кожу живота. Тщеславный артист тратил большие деньги на рекламу и заказывал художникам КВЧ красочные плакаты. Задолго до представления стены клуба уже украшали афиши: «Спешите видеть! Впервые в мире уникальный номер. На сцене Виктор Барсук».

За исключением заказов Барсука, произведения лагерных художников несли важную пропагандистскую нагрузку. Их кисти принадлежали яркие лозунги с призывами «Дадим стране больше угля», а также с откровениями классиков типа «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Иногда выполнялись и копии с репродукций известных картин, они предназначались высокому начальству. Наибольшей популярностью пользовались «Мишки на лесоповале». Несидевшим это полотно знакомо под названием

«Утро в сосновом лесу» И.И.Шишкина.

Самыми заметными художниками были Борис Рыхлик и Георгии Стаиенко. Последний успевал работать на сторону, и его миниатюры с видами севера находили спрос у заключенных. Они превращали пейзажи Стаценко в почтовые открытки и рассылали по домам во все концы страны. От Георгия В.Д. услышал про то, кто и как помогает придворным писателям собирать материал. Стаценко жил в Краснодоне и близко знал героев нашумевшего романа Фадеева, со многими из них он учился в школе. При немцах отца Стаценко избрали бургомистром, и для него тоже нашлось место на страницах «Молодой гвардии». В общем, вся драма подпольной организации происходила на глазах у юноши. Впоследствии отцу дали 20 лет каторги, а сыну, очевидно, за отца — 25 лет спецлагерей. Лишь одно обстоятельство отличало Стаценко от подавляющего большинства арестантов: его дело прошло через высшее руководство МГБ. Во время следствия Георгия доставили на допрос к министру Абакумову. Однако им интересовался вовсе не шеф госбезопасности, а сидевший рядом худощавый краснолицый блондин в штатском. Он и расспрашивал подследственного. В течение нескольких лет столь пристальное внимание к нему сильных мира сего оставалось для Стаценко тайной. Загадка разрешилась только в лагере. Там, в случайно попавшей в руки «Молодой гвардии» в новой редакции, он нашел свои показания. С их помощью писатель старался придать сюжету

большую достоверность. А на фотографии автора романа Георгий узнал своего собеседника в просторном кабинете на Лубянке. Увидел Стаценко и то, что социалистический реализм выдает желаемое за действительное. В книге отчетливо просматривались набившие оскомину клише. У Фадеева Сгаценко с удивлением прочитал, что юными подпольщиками руководили коммунисты. О своем открытии краснодонец сообщил лагерным друзьям, а заодно и рассказал им, как пишутся правдоподобные романы. Свидетельства Стаценко попали на подготовленную почву. Желание коммунистов быть первыми не только в закрытых спецраспределителях, но и на войне, хотя бы в литературе, показалось узникам таким естественным.

Конечно, не только Стаценко мог разоблачать советские мифы с фактами в руках. Еще уцелели люди, пережившие ужасы раскулачивания и коллективизации. Четыре месяца соседом В.Д. на нарах был казак с Урала Николай. Он служил карателем у нацистов и, в отличие от большинства осужденных за активное сотрудничество с немцами, открыто заявлял, что вешал коммунистов и евреев. Не скрывал Николай и довоенное прошлое. Его семья жила и работала на себя на своей земле. В доме был достаток. Когда власти приступили к ликвидации самого многочисленного и последнего экономически независимого слоя населения — крестьян-единоличников, беда пришла и к уральским казакам. Семья Ни-

колая потеряла землю и свободу и вместе с другими обреченными была отправлена в Сибирь умирать. Не прошло и года, как от голода, холода, болезней и непосильного труда погибли родители, братья и сестры мальчика. Зимой, когда никого из родных не осталось, а поселение почти обезлюдело, Николай покинул проклятое место. Спасся он случайно: добрался до ближайшего города и, питаясь подаяниями, дотянул до весеннего тепла. С тех пор он мечтал о мести.

В.Д. прервал печальный рассказ Николая, вспомнив беспризорных детей, которые в начале 30-х годов часто попадались на московских улицах.

— Вот и я так же, как они, — сказал Николай, когда В.Д. обрисовал ему Москву тех лет.

В дальнейшем парень перебирается в родные края и устраивается в Оренбурге, тогда Чкалове. Там он узнает о войне. Николай становится курсантом местного авиационного училища, а затем — ускоренный выпуск и прямая дорога на фронт.

В первый же боевой вылет Николай сбивает сопровождающие его советские самолеты и приземляется на немецком аэродроме. Гитлеровцы берут летчика в карательный отряд. Долг платежом красен, и уральский казак с лихвой рассчитался с коммунистами за погибшую семью. К несчастью, в душе Николая глубокие корни пустил антисемитизм. И с евреями он расправлялся беспощадно, приравнивая их к членам партии.

Даже на тертых лагерников история Николая производила тягостное впечатление. Несчастный человек, с детства сломанная судьба.

В Минлаге уральский казак оставался заклятым врагом Советской власти. Он ничего не забыл и не простил. Стоило ли удивляться, когда однажды летним утром стало известно об исчезновении нескольких узников, в том числе и Николая. Как выяснилось, побег готовился давно и тщательно. Заключенные прорыли из шахты подземный ход и по нему выбрались за колючую проволоку. И все же довольно скоро поднятые по тревоге части МВД задержали беглецов километрах в трехстах от Инты. Почти всех захватили живыми. Теперь органы уберегли Николая от смерти. Во время следствия в лагпункт просочились сведения, что его взяли «на мясо». Лишь поимка спасла казака от съедения. Чуть позже участников побега увезли из зоны, наверное, в другие лагеря.

В ту зиму, когда погибла семья Николая, громадную часть невольников составляли раскулаченные, но через четверть века после «великого перелома» их почти не осталось в лагерях. В 6-м ОЛПе В.Д. встретил всего одного кулака Тараса Степановича. Тогда ему было много за 60. Как ни странно, но за годы заключения в Тарасе Степановиче сохранилась любовь к труду. Его знали как мастера на все руки, а сидеть без дела он просто не умел. Тарас Степанович был непревзойденным плотником и жестянщиком, кузнецом и механизатором. На общие работы он

не ходил, а трудился в лагпункте на хоздворе.

В свое время Тарас Степанович был хозяином богатейшего двора в хуторе на Харьковщине. К концу 20-х годов он разбогател настолько, что купил трактор «Фордзон». Машина очень пригодилась в хозяйстве. Тарас Степанович вспахал не только свою землю, но и наделы хуторян. Деньги потекли к нему рекой. Но трактор и предопределил его дальнейшую судьбу. С началом коллективизации рачительного хозяина объявили первым кулаком. Он навсегда покинул солнечную Украину.

— И черт меня дернул «Фордзон» купить, — сокрушался Тарас Степанович. — Неужели лошадьми с быками бы не обошелся?

Очевидно, за двадцать с лишним лет лагерей и ссылок Тарасу Степановичу надоело бояться каждого слова, уж хуже не будет и его крамольные речи, особенно после марта 1953 года, часто слышали солагерники. Больше всего он любил комментировать радиопередачи. Причем оценки всегда давал однозначные, будь то выступление секретаря ЦК или сообщение ТАСС о грандиозных успехах.

Вот он прилаживает ручку к ведру, а диктор тем временем упорно доказывает слушателям, что Октябрьская революция дала народу возможность зажиточной и культурной жизни. Тарас Степанович только кряхтит и приговаривает: «Брешуть». И, выдержав паузу, уточняет: «Как собаки».

Столичные интеллигенты с тюремной заква-

ской смотрели на него с нескрываемым восхищением. Подумать только, старый человек, крестьянин, за плечами всего-то церковно-приходская школа, а суть услышанного на лету схватывает. Вот что значит лагерное образование. А иные умники в Москве или Ленинграде как слепые, хотя и с университетскими дипломами в карманах. Все, что в свежей газете прочтут, за чистую монету принимают. И живут будто во сне по сторонам смотрят, а не видят.

Здравые рассуждения старика пользовались поддержкой и сочувствием, но патриархальное крестьянское трудолюбие превращало Тараса Степановича в чудика. Его усердия не понимали. То ли дело заманчивая служба в пожарной команде. С ней окружающим все ясно. Команда разделена на три смены: действующую — ходит и смотрит, бодрствующую — лежит, но в ремнях, и отдыхающую. Одна из главных и немногих обязанностей смены — следить за тем, чтобы стоящая на каждом бараке пара бочек была полна воды. На ее наличие указывают торчащие поплавки. И не было случая, чтобы хоть один поплавок вдруг исчез за краями. Да и как ему исчезнуть, если деревянные крестовины надежно держат поплавок на поверхности. Неизвестный заключенный рассчитал точно. Вид неколебимо стоящих в давно пустых бочках поплавков успокаивал офицеров. А лезть на крышу и проверять дородные начальники ленились.

Они даже посчитали штаты команды раздутыми и захотели их сократить, считая, что с

поставленной задачей невольники справятся и меньшими силами. Но настойчивые увещевания пожарных беречь материальные ценности возымели действие. Их оставили в покое.

Иногда привозили каторжников. Эти люди попали под указ Сталина от 1943 года, когда коммунисты возродили каторгу. Три месяца провела на тяжелых земляных работах целая бригада каторжан, а осужденный на 20 лет москвич Сергей Лебедев задержался в лагпункте на полгода. Тогда он оказался единственным каторжником, и поэтому, вопреки правилам, его использовали на общих работах вместе с другими арестантами.

Лебедев вышел из той же среды, что и известные ныне арбатцы Анатолий Рыбаков и Булат Окуджава. По возрасту Сергей занимал между ними промежуточное положение. В довоенной жизни он мало чем отличался от сверстников. Рос в интеллигентной семье, в 30-х годах лишился родителей, провел несколько лет в детдоме для детей врагов народа. Уже в юности Сергей понял, что на родине ему уготована судьба отверженного. Оставаться бы ему парией и дальше, если бы не война. Всего ничего пробыл Сергей на фронте равным среди равных — попал в плен. Немцы постарались открыть ему глаза на режим в Кремле. От них Лебедев услышал про то, о чем раньше лишь смутно догадывался. Он решает мстить за мать и отца и предлагает свои услуги гитлеровцам. Те видят, что имеют дело

с молодым человеком из хорошей семьи: он начитан, знает немецкий язык, а теперь и озлоблен. И Лебедева принимают на службу в абвер. Сергей вылавливает агентов-парашютистов. Он поведал далекому от мира подлинной разведки и контрразведки В.Д., что обезвреживать советских агентов можно без особых хлопот. Главное — засечь район их выброски. Парашютистам обычно предписывалось встречаться у отличных ориентиров — церквей. И для успешной операции достаточно вовремя устроить засаду возле храма, группа соберется сама. «Их ловить, как вершу ставить» — говорил Лебедев. Встреча в условленном месте повергает в смятение даже идейных агентов, и почти у всех языки развязываются сразу и сами собой. «Я сижу в палатке, а время от времени одинаково одетых клиентов вводят ко мне на прием. А я уж знаю, сколько их, и жду последнего. Короче говоря, отплатил я за родителей сполна» — вспоминал Лебедев.

В. Д. сочувствовал Сергею: теперь-то он отлично представлял, что пришлось пережить Лебедеву в ранней юности. Хотел он и помочь земляку — вне очереди поставить коронки, за послевоенные годы тот лишился многих зубов, но не успел: каторжника этапировали из лагпункта.

...Недавно, когда дети застоя, а точнее их часть, к которой принадлежу и я, запоем читали «Детей Арбата», я пытался найти в книге человека с будущим солагерника отца. Его не хватает в романе. А жаль. Сергей Лебедев жил на одной улице с Сашей Панкратовым и Юрой Шароком.

Ряды зека наконец-то стали редеть. Отсидев по десять лет, освободились Барсук, Замберг, Рахмелевич и еще некоторые узники. Однако уехать никому не разрешили, и люди поселились в Инте рядом с лагпунктами. Они заняли и пустовавшие бараки, которые срубили ударники Догадайло. Сам бригадир по-прежнему ходил в передовиках. И вечером, когда возвращались колонны, оркестр на вахте играл в честь Догадайло его любимый марш «Гоп со смыком».

Уменьшилась и зона. Переставили забор, перетянули колючую проволоку, а часть бараков также отдали поселенцам, ссыльным и тем, кто после освобождения остался в Инте добровольно. Им часто ехать было некуда, да и не к кому. Пригнали старожилов с пересыльного лагпункта: его закрывали, хотелось верить, навсегда. Среди них был Швальбе.

В.Д. приветствовал Филиппа Петровича как давнего приятеля.

— И не такие встречи случаются, Володя, — сказал Швальбе, пожимая москвичу руку. Где-то здесь, вон среди них, он показал на чернеющие вдалеке фигурки ссыльных (разговор происходил на стройке), - Соня Радек. Может, слышали? Я-то ее еще девочкой помню, в Кремле. Вот не думал, что с ней в Инте окажусь.

С появлением Швальбе в лагпункте открылась швейная мастерская.

Менялся стиль руководства властей. Они заимствовали с воли и внедряли в Минлаге «прогрессивные» методы работы с массами. Последним

нововведением стали слеты ударников. В них охотно участвовали желающие встряхнуться либо поискать подельников или земляков на соседних лагпунктах. Такие «стахановцы» покупали у нарядчиков места в грузовиках и ехали обмениваться опытом.

С утра на вахте стоят два грузовика. Те, кого включили в список, уже ждут погрузки. Появляется конвой. В кузова садятся по 12 заключенных и по 3 автоматчика. Конвоиров отделяет от арестантов дощатая стенка. Машины трогаются и, поднимая клубы пыли, быстро удаляются от зоны по проложенной среди болотистой тундры дороге. Едва лишь скрылась за горизонтом панорама лагпункта, впереди снова показываются вышки. ОЛПы разделяют не более десяти километров. Грузовики въезжают в ворота, и гости моментально растворяются в толпе встречающих. Каждый надеется найти знакомого человека.

В.Д. дважды ездил на слеты. В 3-м ОЛПе он разыскал Савелия Бархи, приятеля Розина, а также узнал, что там отсиживает двадцатипятилетний срок запомнившийся по пересыльному лагпункту Ярослав Смеляков. Слеты скоро прекратились. Вероятно, начальство посчитало их проведение слишком беспокойным делом.

Однако другие начинания администрации приживались. Примерно раз в две—три недели в лагпункт стали привозить участников художественной самодеятельности. Это были собранные со всего Минлага артисты. Их представления обычно

включали молдавские народные танцы: большинство выступающих были молдаване.

Всякий раз в клубе собирались сотни зрителей. Многих из них занимали не столько номера программы, сколько ее участницы: женщины составляли половину небольшого, 20—25 человек, художественного коллектива, и на них смотрели все без исключения. А уж прикоснуться к артистке считалось редкой удачей.

Проводив гостей, зека долго обменивались впечатлениями: «Ты как? Я дотронулся», — и с нетерпением ждали следующего концерта.

Людей занимали самые разные события. Глухим предзимьем в зону доставили осужденного по 6 пункту. Случай, разумеется, заурядный. Однако на этот раз поговаривали, что вновь прибывший действительно шпион. Было решено расспросить обо всем его самого.

Вечером Лавров подозвал В.Д.: «Через часок заходи. Говорят, настоящий появился. Важная птица. Корнеич допрашивать будет, по-английски».

На сходке, которая состоялась в каптерке, присутствовали с десяток москвичей и ленинградцев. Беседу на русском вел Чайка. Капитан 'повидал дальние страны, и, по единодушному мнению, только он мог припереть к стенке иностранного агента.

Сначала Чайка выяснил у Антона, так звали новичка, бывал ли он в Америке. Тот кивнул, и моряк, желая проверить показания, назвал одну из портовых улиц Нью-Йорка и спросил:

«Где на этой улице бардак?» Шпион ответил, а Евгений Корнеевич обвел маленькую аудиторию торжествующим взглядом: «Точно, был. Он знает это место». И задал следующий вопрос. Но других достопримечательностей ни Нью-Йорка, ни Марселя, ни Лондона Антон не вспомнил, хотя и показал, что объездил Западную Европу и Северную Америку. С большей или меньшей степенью достоверности все же удалось установить, что новичок служил в советских войсках в Берлине и был связным западных разведок. В целом его рассказ встретили сдержанно. Слушателей не убедили даже уверенные ответы Антона на первые вопросы.

Особенно огорчился Звонов. Он очень надеялся найти в Антоне интересного собеседника и, надо же, какая неудача: кроме борделя и не помнит ничего. Вот так шпион попался!

Чувствовалось дыхание перемен, и у зека развязывались языки. Стали возникать разговоры даже на опасные темы. Поводом часто служили знаменательные даты, например, тридцать седьмая годовщина Октября. Лагерные уроки пошли впрок большинству узников, и они, иногда и интуитивно, понимали, что официальная история революции насквозь пропитана ложью. Люди старались докопаться до истины, тем более, что рядом находились очевидцы тех трагических событий. Но последние, а точнее те из них, кто решался рассказывать о прошлом, не всегда оказывались на высоте положения.

Григорий Давидович Цикановский, которому

В.Д. был обязан курсами бетонщиков, любил объяснять солагерникам, как произошла Октябрьская революция. В молодости Цикановский играл Керенского на сцене Киевского театра и у сереньких провинциалов считался знатоком революционной эпохи. Позднее Цикановский служил в банке, и, хотя он упорно выдавал себя за политического деятеля, в зоне говорили, что Григорий Давидович получил десять лет за подделку финансовых документов.

Цикановский был щедро наделен ораторскими способностями и нередко ему внимали, раскрыв рты. Еще бы, Керенского играл. Больше других Григорий Давидович просвещал польского еврея Зиновия. В застенчивом хлеборезчике он нашел поистине благодарного слушателя.

— Что вам ответить, Зяма, — начинал Григории Давидович, когда хлеборезчик робко просил рассказать про Октябрь семнадцатого года. Скажу откровенно: власть захватила шайка разбойников.

— Григорий Давидович, бросьте глупости говорить, не развращайте, — вмешивался Звонов.

— Позвольте напомнить вам слова Троцкого: «Сегодня ночью произошел государственный пере ворот», горячился Цикановский. А кто, как не бандиты, по ночам на дело выходят?

Крякнув с досады, Звонов уходил, а Цикановский победно смотрел ему вслед:

— Видите, Зяма, Леониду Юлиановичу и возразить нечего, а еще в Академии преподавал!..

Простодушный Зяма молча соглашался. Но таких, как Зиновий, было немного. Другие лишь посмеивались над воспоминаниями красноречивого Григория Давидовича, для которого все было так просто.

Морозным утром за лагерные ворота вышли сотни людей с вещмешками за плечами. Узники покидали лагпункт. Его целиком отдавали поселенцам. В.Д. попал на ближайший к теперь уже бывшей зоне 4-й ОЛП. Идти пришлось всего километра четыре. Раньше там сидели женщины, но часть их освободили, остальных перевели в другие места, и бараки ненадолго опустели. Один из них назывался «домом малютки» - еще недавно в нем жили невольницы, «мамки» с детьми. Малышей разрешалось держать до года, а затем их куда-то увозили. Как-то сложилась судьба этих крошек?..

Место зубного техника оказалось занятым, и В.Д. пришлось менять профессию. Но нет худа без добра: ему удалось устроиться по специальности. От предшественниц осталась большая запущенная теплица, и В.Д. взялся привести ее в порядок. Вновь возникли старые проблемы: надо было застревать в зоне и днем, когда все работяги трудились на стройке. Заключенные 4-го ОЛПа работали только на строительстве. И снова мать помогла сыну. Для нарядчика Виктора Калашникова она прислала коробку, полную стеклянных глаз. Наказанный за плен летчик потерял глаз на войне. С тех пор для Калашникова

В.Д. был «в законе» и выходил нарезать стекло не чаше раза—двух в неделю. Под прикрытием нарядчика он мог спокойно заниматься теплицей.

После того, как в послевоенной Европе от Балтики до Адриатики опустился железный занавес, языки народов Польши, Германии, Чехословакии и других стран народной демократии стали усиленно пополняться лексикой, заимствованной из русского.

В том же 4-м ОЛПе слова «шмон», «параша», «вертухай» одинаково звучали в устах поляков, немцев и даже одного уроженца Латинской Америки, Педро. За годы вынужденного общения с советскими людьми испаноязычный узник научился бойко болтать по-русски и изъяснялся на нем лучше многих жителей Прибалтики. Он только излишне смягчал «л», произнося «балянда» или «на польную катушку».

Педро схватили в Восточном Берлине, куда он наезжал по торговым делам из западного сектора города.

В лагере этому «шпиону» приходилось труднее, чем большинству других. Он знал, что такое настоящая свобода, подлинная, а не социалистическая демократия. Очевидно, временами жизнь в Инте казалась бедняге наваждением, и, вернувшись в барак, он, встав на колени перед сушилкой, плакал в сырую портянку: «Ильич, ты видишь, как нас обижают!»

В этом холодном крае он почему-то еще верил в Ленина. Но иногда Педро забывал, где

находится, и позволял себе выходки, о которых и не помышлял самый отчаянный зека-славянин.

И как-то воскресным утром, когда работяги как всегда, собирались на стройку, а бригадир со знакомой присказкой «Тридцать человек, v все ни за что» вручил конвоирам бирки с краткой информацией о заключенных, а сержант, как обычно, лениво пробасил в ответ: «Ну брось, как ни за что, как ни за что», Педро приблизился к солдатам.

Если к словам бригадира привыкли, их слышали на разводе еще до смерти вождя, то маленького смуглолицего невольника сначала никто не понял. «В Советском Союзе люди работают без выходных. Вы нарушаете права человека», — громко заявил он.

Конвоиры растерялись, не в силах сообразить, о чем речь. Но на помощь поспешил офицер: «Молчать, падла! Какие права! Они не вас, негров касаются», — заорал он на Педро. Несчастный съежился и нырнул в толпу.

И все-таки, как ни горько плакал вечерами Педро, жить становилось веселей. Начали выпускать людей. И не просто выпускать, а освобождать досрочно или реабилитировать. Путь на свободу лежал через вахту. Там оформлялись документы, и оттуда воронок увозил на станцию уже почти бывших арестантов. Люди брали с собой адреса друзей, а иногда и карточки солагерников. С недавних пор среди арестантов завелись подпольные фотографы. Пленку, бумагу и другие фотопринадлежности они

доставали с помощью вольнонаемных.

Администрация, как и прежде, не бездействовала и активно претворяла в жизнь различные планы. По ее инициативе проводились хоккейные матчи. Играли ОЛП на ОЛП. Команды набирали из сохранивших силы молодых заключенных. На игры собирались многочисленные болельщики.

А чуть растаял снег, начальство удивило невольников очередной затеей. В лагпункте при КВЧ открылись курсы, что-то вроде вечерней школы. Их могли посещать все желающие. Преподаватели, те же узники, давали уроки арифметики, русского языка и даже истории партии. Учеников набралось человек двадцать. Подавляющее большинство отнеслось к занятиям прохладно, и вот почему: тем, которые давно окончили среднюю школу или гимназию, а именно рамками первой и ограничивалась почти вся программа, пережеванное было невкусно. Другие же свободно обходились и без начального образования, среднее же было им и вовсе ни к чему. Третьи с трудом понимали по-русски и при всем желании не могли усваивать материал. Наконец, были и такие, которые увиливали от любого начинания администрации.

Марксист-самородок Михаил Сергеевич Иванов записался учиться одним из первых. Школьный курс, как и «Краткий курс» и другие труды классиков, давался ему трудно. В.Д. преподавал русский язык и географию, и Михаил Сергеевич постоянно мучился у него перед глазами. Однако шофер терпеливо отсиживал положенные часы за

первой партой и все время смотрел в рот учителю. Он предпочитал земляка другим учителям (почти все они были евреи) и пояснял: Я, Володя, жидов не признаю, никого, а ты наш, московский. Вот и хожу к тебе.

Скоро Михаил Сергеевич, очевидно, считая себя достаточно подготовленным, решил попробовать свои силы в литературе. В класс заглянул начальник КВЧ и предложил сочинить стихи о славной действительности. Темы сформулировали примерно так: «Самоотверженный труд на благо родины долг советского человека» и «Социалистическая демократия в действии». На призыв откликнулся один Иванов, чем и обнадежил офицера, но, как оказалось, зря.

Михаил Сергеевич взялся за дело засучив рукава: он работал сразу над двумя стихотворениями. Но когда подошел срок сдачи, представил лишь по строчке на каждую тему.

Несозданные шедевры начинались словами: «На Западном поселке построен новый дом» и «Зажглись огни на агитпунктах». Стараясь развить глубокие мысли, Иванов безуспешно пытался взять в соавторы учителя русского языка.

— Володя, вот дом построили, а дальше-то что?  — допытывался он на уроке.

— Ты сочиняешь, сам и решай, что дальше, тебе виднее, — отвечал В.Д.—  Я пока вижу у тебя в двух словах три ошибки.

Но Михаил Сергеевич так ничего и не

решил, а начальник КВЧ изредка заходил на урок и лукаво улыбался:

— Ну, как успехи у поэта?

Спецконтингента становилось все меньше, и лагпункт стали пополнять уголовниками. Они были призваны восполнить недостаток рабочей силы на ближайших стройках. Бытовиков разместили отдельно, отгородив для них часть зоны. Одновременно улучшилось и положение осужденных по 58 статье. Тех, кому осталось сидеть недолго, даже расконвоировали. Среди политических нашлись любители поживиться за счет ворья. Они доставали у вольняшек одеколон и по двойной-тройной цене загоняли уркам. Деньги, разумеется, получали вперед. Флаконы переправляли в резиновых перчатках или презервативах. Их бросали в кастрюли с кашей: кухня находилась на территории врагов народа. А социально-близкие элементы ожидали товар у калитки, соединяющей обе части зоны, и приплясывали от нетерпения.

В.Д. удачно дебютировал в качестве лагерного овощевода: летом в теплице собрали первый и неплохой урожай. Он целиком предназначался офицерам. Им в самом деле досталась большая, но не лучшая его доля. Отборные огурцы попали на стол заключенным, почти забывшим вкус свежих овощей.

Конечно, огурцами могли лакомиться единицы, зато репой удалось накормить сотни людей. Ее семенами В.Д. засеял едва ли не все пространство между бараками. Выяснилось, что репа,

растение длинного дня, будто специально создано для сурового интинского климата. Урожай созрел отменный. Репой объедались не только заключенные, ее хватило и лошадям на хоздворе, которые обычно питались помоями с кухни.

Осенью в судьбе. В.Д. произошли перемены. Его вызвал начальник ОЛПа и заявил, что буфетчик освобождается, выходят и многие другие политические, короче говоря, ставить в буфет некого, не бытовика же. А он парень грамотный, москвич, должен справиться. В.Д. пробовал отказываться, ссылаясь на незнание торговли. Да и от добра добра не ищут. Чем плохо трудиться в теплице? Но начальник настоял, а предшественник ободрил:

Успокойся, Володя, и воровать не надо. Золотое дно, и познакомил со спецификой работы.

Механизм извлечения нетрудовых доходов оказался классически простым. Привезли, на пример, муку. Откуда товар и сколько за него уплачено, буфетчика не касается. Его задача — продать пирожки по госцене, как только их привезут с кухни. А выручку, за вычетом своей доли, передать повару. Вот и набегает за день-другой кругленькая, но честно заработанная сумма.

Тем не менее заманчивая, на первый взгляд, перспектива быстрого обогащения выглядела слабым утешением. Превращение в буфетчика так или иначе означало, что рассчитывать на скорое освобождение не следует.

А между тем лагпункт почти ежедневно покидали люди. После визита в Москву правительственной делегации Западной Германии круто изменилась судьба заключенных, еще месяц назад не смевших и думать о вольной жизни.

В свое время немцы сформировали воинские части из представителей многих национальностей СССР, и после войны в советских лагерях оказалось немало бойцов Русской Освободительной Армии, западноукраинских, латышских и эстонских дивизии. Многие из них погибли в неволе, но часть выжила. И те, чье прошлое не казалось коммунистам уж очень преступным, стали выходить на свободу.

Тогда, в середине 50-х, и появились правдивые, хотя и наивные стихи безвестного «винтика»:

Раз намедни в сортире развернул я газету,

В ней на первой странице долгожданный Указ —

Это Клим Ворошилов даровал нам свободу,

И теперь без конвоя вы увидите нас...

Возможно, автор имел в виду Указ «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941—45 гг.», опубликованный в газете «Известия» осенью 1955 года.

Еще раньше солагерники, особенно плохо владевшие русским языком или малограмотные, часто просили В.Д. составить заявления с просьбами о пересмотрах дел. И случалось, что человек, который только полгода назад уверял власти, что сидит ни за что, ведь «не был» и «не

состоял», теперь утверждал обратное.

— Елки-палки,— сначала удивлялся В.Д.

— То ты не участвовал, то участвовал!

— Сам знаешь, все бывает, — невозмутимо объяснял проситель. — За нашего брата Аденауэр заступился. Ну, я решил снова послать, может, хоть срок скостят.

Надежды подкреплялись зарубежными источниками. Коротковолновые радиоприемники уже прочно вошли в быт советских людей, и интинские вольнонаемные и ссыльные делились с недавними соседями по нарам впечатлениями от передач по «голосам». А те оживленно комментировали итоги сентябрьских переговоров в Кремле, включая и упомянутый Указ.

Появились незнакомые лица. Это были полтора десятка немцев и пара японцев. Все они, за исключением трех—четырех, попали в плен в конце войны и провели в лагерях по десять лет. В 4-й ОЛП их привезли отсиживать последние перед отправкой на родину недели.

Узники Минлага не удивлялись арестантам-иностранцам. И, если бы не два обстоятельства, раствориться бы им в толпе невольников. Но, во-первых, их не гоняли на стройку и днем они «работали над собой» — болтали, писали письма, слонялись по зоне, кто-то рисовал. И во-вторых, заметными людьми делала пленных забота мировой общественности. Через считанные дни многие из немцев получили от Международного Красного Креста роскошные посылки. Ничего подобного никогда не видели и старожилы лагерей, и на

колбасы, сыры, мясные и рыбные консервы с этикетками западных фирм люди смотрели с удивлением и завистью. Посылки стали своеобразным окном в послевоенную Европу, и сквозь него зека впервые увидели мир за железным занавесом. Заграничные продукты неприятно поразили вертухаев. Уж они-то никак не ожидали, что о каких-то зачуханных фрицах еще где-то помнят и не просто помнят, а снабжают деликатесами. Да такими, каких нет и у начальника ОЛПа. Но что поделаешь, времена меняются.

Слово «реабилитация» прочно вошло в лагерный быт. Нередко о ней объявляли прямо в зоне, и человек ехал на станцию со справкой о прекращении дела по статье 204 УПК РСФСР.

К осени почти все друзья и земляки В.Д. покинули Инту. Октябрьским днем он проводил до вахты одного из последних москвичей — Михаила Александровича Коростовцева. В 4 лагпункте Коростовцев занимал, пожалуй, самую подходящую для крупного ученого должность заведующего библиотекой. Прощаясь, оба всплакнули.

И радость, и грусть наполняли сердце В.Д., когда он смотрел вслед Михаилу Александровичу. Конечно, за него, Звонова, Розина и остальных можно было только благодарить Бога. Несмотря ни на что, люди дожили. Однако каждый отъезд невольно напоминал о собственных бедах, и москвич спрашивал себя, дождется ли он свободы.

Очередь В.Д. подошла зимой, через месяц после отъезда Коростовцева. К тому времени увезли даже немцев и японцев, и в двух полупустых бараках оставалось около сотни политических. Москва вызывала В.Д. для пересмотра дела.

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ О НЕКОТОРЫХ ЛЮДЯХ,

УПОМЯНУТЫХ В ЗАПИСКАХ

1.     БАРСУК Виктор Брониславович. После освобождения остался в Инте.

2.     БОГАТЫРЕВ Константин Петрович. Реабилитирован в 1956 году. Как и до ареста, писал и переводил стихи. Его уважал и ценил Пастернак. По рекомендации Ахматовой принят в Союз писателей. СССР. Был дружен с Г.Беллем, который считал Богатырева «прирожденным инакомыслящим». Был близок к правозащитному движению в СССР, неоднократно выступал в за щиту преследуемых за убеждения и связанные с ними ненасильственные действия. В 1976 году зверски избит «неизвестными» в подъезде своего дома и вскоре скончался в больнице. Западные радиостанции неоднократно называли Богатырева в числе тех советских граждан, чью судьбу осенью 1984 года разделил польский священнослужитель Ежи Попелюшко.

3. ВЕДЕНЦОВ Павел Алексеевич. Выйдя на свободу жил и работал в Москве. Дожил до глубокой старости и скончался в начале 80-х годов.

4.     ДУДКО Дмитрий Сергеевич. На воле посвятил себя служению Богу. В 70-е годы стал одним из немногих священников Русской Право славной церкви, решившихся на открытое противостояние властям. Автор ряда книг (опубликованы на Западе). До недавнего времени подвергался преследованиям со стороны КГБ СССР. Живет в Москве.

5.     ЗАМБЕРГ Алексей Михайлович. После реабилитации вернулся в Ленинград, работал бухгалтером в системе книжной торговли. Умер в 1981 году.

6.     ЗВОНОВ Леонид Юлианович. Реабилитирован. Вскоре после освобождения скончался в Ленинграде.

7.     ИВАНОВ Михаил Сергеевич. Освобожден. Вернулся в Москву. Работал водителем автобуса.

8.     КАПЛЕР Алексей Яковлевич. Подробнее о лагерной и послелагерной судьбе Каплера рассказывается в воспоминаниях В.Фрида «О Каплере, об Алексее Яковлевиче» («Советский экран», №8, 1988, с. 14-15).

9.         КОРОСТОВЦЕВ Михаил Александрович. Подробнее о жизненном пути ныне покойного М.А. Коростовцева рассказано в «Вестнике древней истории» (Москва, 1975, №3, с. 216) в материале «К 75-летию академика М.А. Коростовцева».

10.      ЛЕВЯТОВ-СЕЛИВЕРСТОВ Борис Самуилович. Подельник известнейшего впоследствии поэта Валентина Соколова (3/К).

Освобожден в 1954 году, реабилитирован лишь в 1962 г. Живет в Москве.

11.     ЛАВРОВ Гавриил Петрович. Реабилитирован. Жил в поселке Снигири под Москвой.

12.     ЛАНГ Николай Робертович. Вскоре после освобождения повесился.

13.     РАХМЕЛЕВИЧ Марк Зиновьевич. Реабилитирован. Жил и работал в Ленинграде.

14.     РОЗИН Борис Львович. Скончался в Москве вскоре после реабилитации.

15.     ЧЕПЕЛЕВ Алексей Михайлович. Работал зубным врачом-протезистом в Москве. Умер несколько лет назад.

ВОРОБЬЕВ Филипп Петрович. Выйдя в отставку, заведовал магазином спорттоваров в Москве. Сейчас на пенсии.

1988 год.

Январь—декабрь.