строили комнату и два тамбура. Батюшка всем руководил. К этому времени мать Агния написала много красивых икон.

И вот, в 1955 году наступил день освящения храма в честь Рождества Пресвятой Богородицы. Построили церковный дом во дворе, его называли сторожкой, построили сарай, а отдельный домик-крестильную возвели много позже, когда рядом купили еще один дом.

В церковном доме-сторожке было четыре больших комнаты, они пристраивались к сторожке постепенно. Вторая от тамбура — большая комната — служила трапезной. Большой угол у окна занимала кухня, а напротив, в темном углу, стояла кровать поварихи Моги. Другая повариха — Мария — жила в своем доме. Они дежурили попеременно. Обе они были тихие, кроткие, приветливые.

Во всю комнату против окна стоял большой длинный стол, вдоль него — скамьи, табуретки, а далее за столом, в темном углу за занавеской, стояла кровать матушки Анастасии, напротив—киот с иконами и лампадой.

Мать Анастасия была хозяйкой, всем ведала, распоряжалась в трапезной и кухне, следила за приготовлением пищи, за тем, чтобы всех накормили: приехавших и пришедших издалека и своих. Иногда сама помогала поварихе разливать еду по тарелкам и ставить на стол. Ходила всегда в очень длинной, до самой земли, широкой юбке или платье. Голову чаще всего покрывала белым ситцевым платком, а на ногах ее были валенки непостижимой величины. Очень часто—на одной ноге валенок, а на другой

что-нибудь другое. Свою заботу обо всех, свою ангельскую душевную доброту она старалась скрыть, казаться суровой, часто делала замечания, обличала. Но строгость ей не удавалась. Боялись ее только еще не привыкшие к ней. Но все, все платили ей той же любовью и большим уважением.

Матушка была старица, наделенная благодатными дарами. Всех она видела, многое прозорливо предсказывала, но никогда не говорила прямо, а как-нибудь по-иному давала знать, так что приходилось разгадывать. У нее был хороший голос, она пела в церкви, стояла всегда с длинными белыми четками в руках на левом клиросе в своем неимоверном валенке на одной ноге.

Однажды монахини Татьяна и Ирина увидели в окно, что к ним поспешает мать Анастасия. Они только что окончили высаживать на грядке помидорную рассаду и садились обедать. Был теплый весенний, солнечный, ясный день. Они пригласили мать Анастасию обедать с ними. Она ответила: "Некогда". Пошла на огород и повыдергивала с грядки всю высаженную рассаду, посыпала на корни земли, сложила рассаду, еще посыпала на корни земли, поставила ящичек на крыльцо и сказала: "Пусть здесь растет". Они, конечно, недоумевали, но молчали.

Она быстро собралась и ушла. К вечеру поднялся сильный ветер, какой бывает только в Казахстане, нагнал темные тучи, полил ливень с крупным градом. На огородах молодую поросль град побил и смешал в кашу с землей. А мать Татьяна и мать Ирина наутро высадили из ящика на грядку свою

помидорную рассаду, дивясь и ахая. А сказать ей ничего нельзя было — нахмурится, отвернется.

Из трапезной вела дверь во вторую комнату — светлую, с высоким потолком. В ней жили две молодые девушки, обслуживавшие батюшку — батюшкина Вера и Мария Образцова. У окна стоял четырехугольный, покрытый всегда новой клеенкой стол, на котором приготовлялась еда, прежде чем подать батюшке, а над ним — образа и горевшая всегда лампадка.

И, наконец, — дверь в большую светлую комнату с теплым тамбуром, в батюшкину келью. Когда келья была пристроена, батюшка сразу переехал сюда, а на Нижней улице остались его монахини.

* * *

Священников батюшка подобрал себе сам. Сначала приглядывается к кому-нибудь из прихожан, потом позовет к себе и говорит: "А Вам надо быть священником". Так было с Александром Павловичем Кривоносовым, ученым-агрономом, занимавшим хороший пост по агрономному хозяйству при облисполкоме. Сам же батюшка благословил его за несколько времени до того взять на себя эту работу. (Это он—А. П. К.—ездил в Москву и выхлопотал разрешение на открытие церкви.) Он испугался этих батюшкиных слов, не хотелось ему менять очень любимой профессии агронома (он окончил Московскую Тимирязевскую Академию). Пришел он домой, долго думал, не спал и плакал. Но ослу-

шаться не посмел. Пришел к батюшке и сказал: "Благословите, батюшка, я согласен". — "Ну, вот и хорошо, пока подучивайтесь, а потом поедете в Алма-Ату принимать посвящение".

Так было и с Серафимом Николаевичем Труфановым, экономистом по специальности, тоже одиноким, как и Александр Павлович. Он принял сан давно, по желанию своего отца, священника, но не служил, а работал экономистом. Они оба долго служили с батюшкой.

Потом батюшка послал в Алма-Ату для рукоположения бывшего церковного старосту. О. Павел стал третьим священником, а батюшка был назначен настоятелем храма и был четвертым. Дьяконом тоже был ставленник батюшки — о. Николай Самарцев. А старостой церкви стал Василий Павлович.

Прослужил батюшка настоятелем храма одиннадцать лет, с 1955 по 1966г., до дня своей смерти. В 1957г. он был возведен в сан архимандрита, был награжден патриархом Алексием грамотой—"За усердное служение Святой Церкви". А в конце 1965 г., ко дню именин был награжден митрой и посохом. Перед смертью, за три дня, батюшка был пострижен в схиму.

Неутомимое подвижническое служение Церкви от послушания в скиту Введенской Оптиной пустыни до настоятельства и посвящения в сан схиархимандрита исполнял батюшка шестьдесят лет, с 1906 до 1966 года.

Батюшку отмечали безупречная верность церковным установлениям, постоянная забота об устроении в людских душах глубокого мира и высокая требовательность ко всем, а прежде всего к самому

себе. Не снисходительной была любовь его, дар большой и глубокой рассудительности был у батюшки. И всегда во всем — умеренность. Батюшка часто говорил: Тише едешь — дальше будешь". Или: "Самая большая добродетель—рассудительность". А главное всегда была в нем полная вверенность Промыслу Божию. Вот каков был его пастырский облик.

Церковные службы были для него не только долгом, но неотъемлемым условием его внутренней жизни. Он не пропускал ни одной службы, не допускал ни одного пропуска или сокращения, или ускорения. Преодолевая тяжелые болезни, он часто сам служил Литургию и выполнял требы. Особенно любил он по унаследованному монастырскому обычаю заупокойные службы и ежедневно сам усердно служил панихиды, совершая отпевания до конца жизни. Говорил, что больше любит поминать и отпевать женщин потому, что на женщинах гораздо меньше грехов. Ему были видны все грехи усопшего.

"Золотая середина нужна во всем и умеренность. А в отношении служения Богу и своего спасения постоянство нужно, — говорил он, — оно — главное, а не спешка, не чрезмерность". И опять повторял: "Тише едешь — дальше будешь". Как-то батюшке сказали об одной женщине, что она стала очень много молиться. Он сказал: "Зачем, не надо, может замолиться". "Господь не попускает страданий сверх наших сил, потому что надо все терпеть, — говорил он, — а вот гордость страшнее всего. Она — бесовское свойство".

Особенно он благоговел перед праздниками (и любил иконы к этим праздникам) Пресвятой Тро-

ицы и Вознесения, как завершения искупительного дела.

Много положил труда батюшка на воспитание паствы. Говорили, что добрая половина Михайловки как бы негласный монастырь в миру.

При общении с батюшкой само собой, неоспоримо и даже наглядно ясно становилось без лишних слов, что душа живет вечно. Что со смертью наша жизнь не кончается, основная наша сущность не умирает, а только изнашивается наше тело. Что душа не есть что-то неясное, а это—весь человек, истинный, внутренний человек. И было это так просто, так понятно потому, что он говорил об этом просто, как о чем-то обычном, всем давно известном.

Батюшка высоко чтил св. Иоанна Богослова, память которого он совершал особенно торжественно, благоговейно и требовал этого от своей паствы.

Преодолевая болезни, слабость, старость, он до последнего дня своей жизни выполнял свой пастырский долг, отказавшись от заветного желания своей души отойти от настоятельства на покой и принять схиму. В поселке Мелькомбината со своей младшей дочерью и внучкой Тасей, прекрасной во всех отношениях девушкой, жил приехавший к батюшке его старший брат Илларион. Тася работала медсестрой. Батюшка купил им большой удобный дом, вот к ним и хотел он уйти на покой. Батюшке нравился поселок Мелькомбината, там же, на тихой улице, купил он и хороший дом для Веры. Вера обставила его и поселила там двух женщин, а сама ездила туда очень редко.

Илларион Васильевич Фомин по воскресным и всем праздничным дням приезжал с дочерью и внучкой в церковь. Он в землю кланялся батюшке, подходя под благословение. Иповедовался у батюшки, стоя перед ним на коленях, и со слезами просил у него прощения за обиды в прошлом. Был он глубокий старец, высокий, прямой, а батюшка был маленького роста. Племянница уже тоже была пожилая, очень скромная, тихая. Она и Тася очень любили батюшку.

Все батюшкины дети не ступали шагу без его благословения. Батюшка очень огорчался, если кто не слушался и не выполнял его советы, потому что это было всегда во вред, а часто и к несчастью этого человека. Батюшка в таких случаях часто плакал. Часто батюшка плакал и во время исповеди. Почему? То ли ужасаясь грехам, то ли не видел должного раскаяния, то ли предвидя что-то. Иногда сердился, но редко, всегда как бы желая заставить послушаться. Выходило это у него очень по-детски. Говорил: "Вот я возьму палку и так тебе дам, так тебе дам палкой". Люди часто падали в таких случаях на колени и просили прощения, не палка, конечно, была страшна, а то, что расстроили батюшку.

Тринадцать с половиной лет была я духовной дочерью батюшки. Это было счастье ни с чем не сравнимое. Такая полная во всем защита, такая любовь. Ведь что бы и случилось, только бы успеть добежать до него, только бы успеть сообщить ему — и все он отведет, всякую беду исправит. Даже и жизнь продлит. Как-то он сказал мне, вернее прого-

ворился, во время откровенной беседы: "Скольким я продлил жизнь".

Любил батюшка иногда пошутить, и всегда очень остроумно, обладал тонким юмором, легким, доброжелательным.

* * *

Батюшка как-то рассказал мне о приезде Льва Толстого в скит после тайного своего отъезда из "Ясной Поляны". И было это так.

Когда Лев Толстой в один из последних дней октября 1910 года приехал в скит, батюшка был келейником у старца Иосифа. Л. Толстой приехал в Оптину пустынь накануне из Козельска уже поздно вечером и ночевал в монастырской гостинице. Гостиник о. Михаил потом рассказывал, что за чаем Толстой расспрашивал его о старцах и спрашивал, кто принимает из них, принимает ли старец Иосиф, говорил, что он приехал повидаться, поговорить со старцами.

"А приехали, — рассказывал о. Михаил, — они вдвоем. Постучались. Я открыл. Лев Николаевич спрашивает: "Можно мне войти?" Я сказал: "Пожалуйста". А он говорит: "Может, мне нельзя: я — Толстой". "Почему же, — говорю,—мы всем рады, кто имеет желание к нам". Он тогда говорит: "Ну, здравствуй, брат". Я отвечаю: "Здравствуйте, Ваше Сиятельство". Он говорит: "Ты не обиделся, что я тебя братом назвал: все люди — братья". Я отвечаю: "Никак нет, а это истинно, что все — братья". Ну и остановились у

нас. Я им лучшую комнату отвел. А утром пораньше я служку к скитоначальнику о. Варсонофию послал предупредить, что Толстой к ним в скит едет". О дальнейшем о. Севастиан рассказывал так:

"Старец Иосиф был болен, я возле него сидел. Заходит к нам старец Варсонофий и рассказывает, что о. Михаил прислал предупредить, что Л. Толстой к нам едет. "Я, — говорит, — спрашивал его: а кто тебе сказал? Он говорит — сам Толстой сказал". Старец Иосиф говорит: "Если приедет, примем его с лаской и почтением и радостно, хоть он и отлучен был, но раз сам пришел, никто ведь его не заставлял, иначе нам нельзя". Потом послали меня посмотреть за ограду. Я увидел Льва Николаевича и доложил старцам, что он возле дома близко ходит, то подойдет, то отойдет. Старец Иосиф говорит: "Трудно ему. Он ведь к нам за живой водой приехал. Иди, пригласи его, если к нам приехал. Ты спроси его". Я пошел, а его уж нет, уехал. Мало еще отъехал совсем, а ведь на лошади он, не догнать мне было. Затем собщение старцам от сестры его, монахини Марии, было, что и от нее из Шамордина он уехал. Потом со станции Астапово пришла телеграмма нам о болезни Л. Н., в ней от его имени просили старца приехать причастить его. О. Варсонофий сразу выехал со Святыми Дарами, хотел его напутствовать, а окружающие Толстого его не допустили. О. Варсонофий письмо дочери его Александре передал. Писал ей, что это ведь воля Вашего отца, чтобы я приехал. Все равно не допустили. И жену его Софью Андреев-

ну тоже не допускали. Она в своем вагоне приехала и жила на станции в нем. О. Варсонофий очень тяжело пережил это все, сам почти больной вернулся и всегда волновался, вспоминая это. И говорил: "Хоть он и Лев, а цепей порвать не мог. А жаль, очень жаль". И старец Иосиф сокрушался о нем. "А что кто-то посылал меня, то это неправда. Только по одному желанию самого Льва Николаевича я поехал в Астапово", — утверждал о. Варсонофий."

* * *

Моя первая встреча с батюшкой поразила мою душу. Я приехала в Караганду через восемь лет после батюшки, 31 августа 1952 г. В Москву домой ехать было нельзя. Сначала я хотела выбрать себе местом жительства г. Кокчетав. Там был хороший, здоровый климат, леса, но там у меня никого не было из друзей. А в Караганде за полгода до моего приезда обосновалась моя самая близкая приятельница, врач Р. Г. Л., с которой мы восемь лет проработали в лагерной больнице и пять лет жили в одной комнате. Многое вместе было пережито. Все пути вели в Караганду, и я, конечно, заехала к ней. Нашлись и еще осевшие здесь друзья. И осталась я в прокопченой, пыльной, угольной Караганде с горящими лиловыми огоньками газа на терриконах. И уже не тянуло меня к сосновому чистому воздуху Кокчетава, никуда я не хотела уезжать от дружеского тепла и душевной близости испытанных, верных друзей. И работа нашлась по душе.

В двадцатых числах октября тяжело заболела малярией Р. Г. О. (так в ориг.), температура 40-41° спадала на короткое время и вновь начинался такой же тяжкий приступ. Когда приступы удалось победить, начался вдруг тяжелый бред на почве острого психоза.

Жила она в другом, дальнем от меня, районе. Дочь не могла с ней справиться, вызвали "скорую", и та ночью увезла ее в психиатрическую больницу, за 20 км в г. Компанейск. Когда мы приехали туда с ее дочерью, то были совершенно ошеломлены и раздавлены. Это была не она, вид ее был страшен. Она была как животное: хватала из наших рук продукты, которые мы ей привезли, пихала их с быстротою в рот и опять хватала. Потом стала на четвереньках ходить вокруг нас. Санитары увезли ее в палату.

Дочь рыдала неутешно. Я повезла ее к себе домой. Приехали убитые, усталые, тоже на себя не похожие. Моя квартирная хозяйка, узнав, что случилось, стала говорить мне: "Не отчаивайтесь, я вам вот что посоветую: завтра же поезжайте, есть у нас такой район Михайловка, там живет батюшка, монах, он особенный совсем. В него уже многие сильно верят, что он может помогать в беде. Вы его попросите, он помолится и поможет ваше» больной. Поезжайте, не сомневайтесь и не бойтесь. Если он согласится молиться, все с вашей боль ной пройдет. Вы его попросите, объясните все" Адреса она его не знала, говорит, в Михайлова его знают, укажут, где он живет. Когда я приехал; в Караганду, я каждую субботу и воскресенье ездила в церковь на 2-м руднике. Со многими там по-

знакомилась, но никто мне о батюшке в Михайловке не говорил.

На другой же день я поехала в Михайловку. Мне действительно женщины сразу показали, где живет старик-священник. Он жил в самом начале Михайловки, на Нижней улице. Открыла мне дверь матушка Груша, батюшки не было дома. Я рассказала ей, зачем приехала. Она была приветлива со мной, сказала: "Да, Вам обязательно надо поговорить с батюшкой, рассказать ему и попросить его помочь". Она дала мне адрес, куда он пошел на требу, сказала: "У дома этого есть скамейка. Сядьте на нее и сидите, когда услышите, что в доме запели, это значит — поминальный обед кончился, и батюшка сразу выйдет. Он может не остановиться с Вами, он не любит останавливаться на улице, а Вы идите рядом с ним и говорите свое дело. Говорите и говорите все, что вам нужно. Он хоть и будет идти, а слушать Вас будет".

Так все в точности и было. Я сидела, волнуясь, на скамейке, потом в доме запели и, как только кончили петь, сразу из калитки вышел небольшого роста старичок с седой бородой, в длинном черном пальто и в черной шапочке. Не поднимая глаз и не взглянув на меня, он легкой торопливой походкой пошел вдоль улицы. Я шла рядом и рассказывала ему, почему приехала к нему. Он шел молча, не замедляя шага, но слушал меня внимательно. Когда я стала просить его помощи, он остановился, посмотрел на меня своими добрыми необыкновенными глазами с проникающим в душу взглядом и тихо, просто сказал; "Она не православная ведь и не

верующая". Я страшно поразилась. "Да, — сказала я, — она лютеранка. Отец эстонец был, а мать русская. Она не против веры, но далека. Она хороший, добрый человек". Батюшка уже шел тем же быстрым шагом. "Это ничего, что лютеранка. Лютеране тоже христиане", — сказал батюшка. Опять посмотрел на меня и сказал: "Хорошо, я помолюсь. Навестите ее через два-три дня и сами молитесь усердно. Ну, мне сюда, в этот дом, до свидания".

Через три дня было воскресенье, и мы с утра поездом выехали в Компанейск, в больницу. Во дворе нам встретилась медсестра и заулыбалась нам. "Могу вас обрадовать, — сказала она, — ваша больная второй день уже как "проснулась", ее уже перевели в отделение выздоравливающих — санаторное называется, вот тот дом, второй налево, идите. Она обрадуется вам".

Нас пустили прямо в палату. Р.Г. сидела на своей койке, причесанная, аккуратная, в новом халате, с прежним своим лицом, и пила чай. Очень обрадовалась нам. "Как я попала сюда? Что со мной было?" — спрашивает она нас. Конечно, мы были обрадованы и изумлены, за два дня — такая перемена.

На обратном пути в вагоне я сидела в углу, отвернувшись к окну, и плакала. Дорогой батюшка. Какое чудо!

На другой день я не могла работать и сразу после обхода больных уехала из больницы благодарить батюшку. Дома он был совсем другой, чем н, улице — ласковый, приветливый. Оставил меня них обедать, рассказывал что-то, был веселый и о многом меня расспрашивал.

Больше я уже не ездила на 2-ой рудник в церковь. Мать Груша дала мне адрес, где можно было ночевать, когда я буду приезжать на ночные батюшкины службы. Вскоре я стала батюшкиным лечащим врачом и его духовной дочерью. Жизнь моя потекла совсем по-иному. Я стала "батюшкиной".