ОБ АВТОРЕ

Борис Николаевич Лесник родился в городе Чите в 1917 году. Детство и отрочество прошли в Маньчжурии, куда его отец, профессиональный таможенник, был направлен в 1923 году на должность контролера Таможни СССР. После советско-китайского конфликта таможенные функции были переданы НКВД и переведены, на станцию Отпор.

В 1933 году семья Лесняков вернулась в Россию.

В 1937 году в Москве со студенческой скамьи мединститута Борис был арестован органами НКВД, осужден неправым судом к восьми годам исправительно-трудовых лагерей.

На Колыму Борис Лесняк прибыл этапом в июле 1938 года в трюме парохода «Джурма». В разгар промывочного сезона был доставлен на прииск «Верхний Ат-Урях» Северного горнопромышленного управления. До середины 1941 года работал в открытом забое.

Когда началась Великая Отечественная война, резко сократились этапы заключенных. Но страна, как никогда, нуждалась в золоте, для добычи которого требовались люди. Их не хватало. Приходилось беречь ту рабсилу, что имелась в наличии.

Не хватало в лагерях медицинских работников. Многие репрессированные врачи успели погибнуть в забоях, на лесоповалах от голода, холода и непосильного труда. Начальство в поисках медработников лихорадочно перебирало рабочие дела заключенных. Так был выявлен студент-медик Борис Лесняк. Сначала его положили в больницу, подлечили и сделали фельдшером. Борис Николаевич серьезно собирался посвятить свою жизнь человеческим болям и страданиям. С ним рядом трудились врачи высокой квалификации, и он жадно перенимал их знания и опыт. В феврале 1943 года с «Верхнего Ат-Уряха» врача и двух фельдшеров перевели в больницу Севлага на Беличью. О ней на Колыме ходила добрая слава, в которую очень хотелось верить. Эта больница и впрямь являлась атипичньгм объектом лагерной Колымы.

Одним из двух ат-уряхских фельдшеров был Лесняк. В этой больнице он проработал до ноября 1945 года, до освобождения из лагеря по окончании срока. До 1949 года продолжал работать в ла-

герной медицине. В медицине Дальсгроя он трудился до марта 1954 года.

Лишенный возможности закончить медицинское образование, Борис Николаевич поступил во Всесоюзный заочный политехнический институт и получил профессию инженера-химика-технолога. Попутно окончил факультет журналистики Вечернего университета.

Последние 18 лет, до выхода на пенсию в 1972 году, работал на Магаданском ремонтно-механическом заводе.

В сентябре 1972 года Борис Николаевич и его жена Нина Владимировна Савоева вернулись в Москву.

Лесняк как публицист и сатирик активно сотрудничал с магаданскими областными газетами, радио и телевидением. Печатался и в центральных периодических изданиях.

Из-под его пера в 1970 году в Магадане вышла книга сатиры и юмора «Ветер из щели», вызвавшая волнение в некоторых инстанциях своей критической направленностью. Лесняк — автор, печатавшийся в сборниках «Смеяться, право, не грешно...» (Маг., 1968 г.); «700 коротких строк» (афористика) (М., «Книга», 1980 г.);

«Шеговити истини» (мысли и афоризмы на болгарском языке) (София, изд. «Наука и искусство», 1985 г.); «Пьедесталы и карлики» (М., 1990 г.); «Веселая россыпь» (Полтава, 1991 г.).

Главы из предлагаемой читателю книги «Я к вам пришел!» в разные годы были опубликованы в альманахах «На Севере Дальнем» (1988-89 гг.), «День поэзии» (1988 г.), в журналах «Советская библиография» (1988-89 гг.), «Ленинградская панорама» (1990-91 гг.), «Дальний Восток» (1991 г.), «Перспективы». М 1, 4 (1991г.). «Сельская молодежь» № 2 и № 12 (1991 г.), «Континент» № 74, «Врач» № 3 (1993 г.).

Главы-рассказы печатались в еженедельных газетах: «Советская Чукотка», «Рабочая трибуна», «Рыбацкие новости», «Литературные новости». Более половины глав книги «Я к вам пришел!» впервые увидели свет в газете «Северная правда» Ягоднинского района Магаданской области. Этому району Борис Николаевич отдал девять лет труда и жизни.

Книга «Я к вам пришел!» — о прожитой человеком жизни. Значительная часть ее посвящена лагерю и людям, с которыми судьба сводила автора на жизненном пути. Лейтмотив ее — тюрьма и лагерь. И эхо, долетающее оттуда в сегодняшний день. Автор рассказывает о судьбах людей почти всех слоев советского общества: крупных партийных деятелей (П. А. Богданов — первый председатель ВСНХ РСФСР, Ю. М. Стеклов — соратник Ленина, первый редактор «Известий»), коминтерновцев; чернорабочего немца из Поволжья Э. Смоллера, смоленского крестьянина В. В. Гутникова; военного атташе И. П. Поршакова, писателей Александра Ковинъка, Евгении Гинзбург. Варлама Шаламоеа, режиссера Л. В. Варпа-

ховского, ксендза Войцеха Дажицкого и «многих простых людей», к которым относит и себя.

«Я к вам пришел!» — книга о человеке, пришедшем в мир людей с полным доверием. Он казался ему прекрасным, ласковым, добрым, сулящим счастливую жизнь...

Несмотря на пережитое, автор без озлобления, но с болью вспоминает лагерь. А к Колыме, ее природе и людям относится с теплотой и любовью. Его можно понять — этому краю отдано 35 лет жизни.

Его книга — итог кропотливой работы нескольких десятилетий. Все эти годы бурных перемен в обществе автор не терял надежды увидеть свою книгу такой, какой она была написана. Рукопись он подарил Ягоднинскому обществу «Поиск незаконно репрессированных».

И. ПАНИКАРОВ,

председатель Ягоднинского общества

«Поиск незаконно репрессированных».

Магаданская область

Я к вам пришел!

Что есть воспоминание, как не душа

впечатления?

Вл. Набоков

Кто мог пережить, тот должен иметь

силу помнить.

Ал. Герцен

Вспоминая прожитое и пережитое, я заставляю себя записывать то, что сохранила память. Ровесник Октября, я прошел с ним по всем его дорогам и тропам. Половина моей жизни отдана Северу, Колыме. В ней, этой жизни было много горького и немало хорошего.

Долгие годы на Севере сроднили меня с этим краем, полным строгой красоты и спокойного величия. Я полюбил его и принял как вторую родину. Жизнь моя текла руслом, присущим времени. В трудовых буднях я прошел путь от забойщика до инженера. Вспоминание - трудная работа. Вспоминать - значит переживать прошлое вновь. Когда я еще раздумывал, еще колебался - писать или не писать, быть или не быть - некоторые мысли я заносил в тетрадь. Например, такие:

Каждый проходит по жизни под конвоем собственной совести.

Время врачует раны, если их не посыпать солью.

Не всякое прошлое любит, чтобы о нем вспоминали.

У входа в Прошлое снимают отпечатки пальцев.

Пням еще долго слышится шелест листвы.

Океан Молчания по капле наполнен криком о помощи.

Каждая эпоха оставляет кумранские свитки.

Когда молчат свидетели - создаются мифы.

Выстроив этот ряд, я пришел к убеждению, что писать надо, писать правду, ничего кроме правды - лишь то, что пережил, передумал, видел и слышал.

Автор

БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО

Я родился в 1917 году 17 августа в городе Чите, в Забайкалье. Себя помню с двух лет. В этом возрасте я переболел ложным крупом, заболеванием похожим на дифтерит. До сих пор отчетливо помню, как в комнате появился грузный мужчина с темной шапкой непослушных волос, с широкими, торчащими во все стороны усами, в пенсне на толстом носу, с блестящей цепочкой на животе. Был вечер. Он вынул меня из кроватки, поставил на стул под лампочку, прикрытую сверху газетой, открыл мне рот и придавил язык чайной ложкой. Покрутив мою голову, сказал что-то такое, от чего мама плакала и смеялась. Потом я еще много раз слышал, какое чудо-этот доктор.

В 1949 году после долгой разлуки мы встретились с мамой в Софиевке под Запорожьем. Вспоминая о прожитом и пережитом, я вспомнил свое "босоногое детство" и ложный круп. Мама была поражена точности моих описаний.

Мама родилась в Бийске в многодетной семье мастера-сыровара. В 1910 году она окончила зубоврачебную школу при Томском университете. В Чите в самой маленькой комнате нашей квартиры был ее кабинет. Мне в кабинете нравилось все, особенно бормашина, которую мама иногда разрешала мне покрутить. И кресло, конечно! Оно поднималось и опускалось гидравлическим приводом. Кататься на нем было большим удовольствием. Мама часто шутя говорила, что первым моим словом было "флетчер-дентин" - зубоврачебное лекарство, а уж вторым "Мама".

Отец Николай Никодимович Лесняк, крестьянский сын, как я теперь понимаю, не имел системного образования и специальности, в Чите работал служащим на железной дороге. Отец очень рано поседел. Я помню его уже седым. Собственно, седой была голова, а борода и усы оставались темными. Это было эффектно. Тем более, что седина его густых красивых была чистого серебристого цвета. Он обладал незаурядным музыкальным даром. Думаю, что у него был абсолютный музыкальный слух. Практически, он играл на всех народных инструментах и

даже на скрипке. По слуху, не зная нот. На мандолине и балалайке играл виртуозно. Хорошо, проникновенно пел украинские и русские народные песни, особенно - украинские. У него был небольшой, но чистый баритональный тенор.

Недавно я нашел у Герцена фразу: "В русской службе всего страшнее бескорыстные люди". Мысль эта показалась мне весьма примечательной и вызвала целый обвал ассоциаций. В этом плане я вспомнил отца. С детства я слышал, что Лесняк это сама честность, Николай Никодимович кристальный человек. Сам не возьмет и другому не даст. И верно, он был человеком в высшей степени порядочным, добросовестным и честным до щепетильности.

Отец был сильным шахматистом, знал хорошо теорию шахмат. Имел первую категорию еще в начале двадцатых годов. Участвовал во всех местных турнирах, давал сеансы одновременной игры на десяти-пятнадцати досках. Играл не глядя на доску, сидя спиной к партнеру, и выигрывал.

Отец не курил, был абсолютным трезвенником. Много позже, правда, я научил его курить. Курил он недолго и бросил без особого труда. А тогда единственным его "пороком" были шахматы.

Играл он много и самозабвенно. В дом приходили самые разные люди, засиживались за шахматами до середины ночи. Мама по нескольку раз приносила играющим чай, бутерброды, печенье. Это было время, когда электронагревательные приборы еще не появились, не было керогазов, примуса только входили

в быт и многие относились к ним с недоверием. Чай грели на плите, ее надо было каждый раз растапливать.

У мамы постоянное присутствие в доме посторонних людей требовало сил и времени. Гости курили. Табачный дым она считала вредным для детей. Все это не вызывало у нее большого энтузиазма. Надо сказать, что она всю жизнь работала. Я же всегда был ближе к матери нежели к отцу. Думаю, что именно поэтому я не стал шахматистом, хотя играл неплохо и мог бы эту способность в себе развить.

Духовно мы были близки с мамой до последних дней. Умерла она в возрасте девяноста трех лет 24 апреля 1981 года. А в детстве я был очень привязан к матери. Когда ее не было дома, скучал. Я открывал шкаф, где висели мамины платья и зарывался лицом в них, вдыхая запахи ее тела, ее духов - ее запахи.

В Чите мои родители снимали квартиру на втором этаже в доме купца Лопатина на углу улиц Софийской и Александровской, напротив Мариинского театра. Театр загорелся вечером после спектакля. Горел ярко, празднично, весело. На улице и в квартире у нас было светло. Летели искры и ударялись в стекла наших окон. Помню бабушку Татьяну Михайловну, маму моей мамы. Она увязала свои вещи в коневое одеяло и стояла возле большого узла, готовая покинуть дом, если он загорится. Внизу метались пожарники в золотых касках, тарахтели бочки с водой, били копытами мостовую пожарные кони. Это был двадцать второй или двадцать первый год.

Помню японских солдат на улицах Читы. Мне было пять лет тогда. Они приветливо относились к детям. Мы подбегали к ним и говорили: "Зинда кундасай!" Они вынимали из карманов замысловатые металлические коробочки и из круглой дырки во второй крышке выкатывали на ладонь маленькие красные шарики, угощали нас. Это было что-то вроде сен-сена, для освежения и дезинфекции рта. Шарики нас интересовали мало, но сам процесс добывания их доставлял удовольствие.

Я помню, когда из Читы уходили белые. Была ночь. Не зажигая в комнатах света, взрослые стояли возле окон, полные тревоги, прячась за занавески.

Отец служил на железной дороге и жалованье получал натурой. Деньги тогда не имели цены. Помню один раз он принес домой две бухты колючей проволоки /это было мое первое знакомство с ней/, другой раз - целую связку колунов, обушки нанизанные на веревку; третий раз - плетки, которые почему-то называли семеновскими нагайками. Но самые яркие воспоминания остались от соленой кеты. Отец получил за месяц работы штук шесть, как мне тогда казалось огромных рыбин. Помню как на кухне их оживленно разделывали: резали на ломтики, пересыпали кружочками лука, закладывали в стеклянные банки и горшки. И заливали ореховым маслом. Потом мы долго ели с кетой вареную картошку.

Квартиру, которую мы снимали у Лопатиных, была нам велика и стоила дорого. Поэтому мама в свою очередь сдавала одну из комнат и угол на кухне. Кухня казалась мне очень большой. Кухонного квартиранта в доме называли студентом. У этого студента водилось сгущенное молоко с сахаром. Он меня иногда угощал. Это была сказочная вещь. До сих пор я не равнодушен к сгущенке.

Кстати, о Лопатиных. В июле 1938 года часть этапа, прибывшая в Магадан грузовым пароходом "Джурма", была направлена в Северное горнопромышленное управление Дальстроя МВД СССР. Я попал на прииск Верхний Ат-Урях, где уже работало около семи тысяч заключенных. Был разгар промывочного сезона. Нас с дороги, не заводя в бараки, сразу погнали в забой. В одном забое с нашей бригадой работала бригада Добужинского, тоже из новеньких. Мы кайлили золотоносную породу, пески и на тачках возили к бутаре, промывочному прибору. У бункера на трапах бригады смешивались. Недалеко от меня кидал на тачку мужчина лет сорока-сорока пяти кряжистый, крепкий, еще не остриженный наголо и не обритый (верный признак свежего поступления да еще в разгар промывочного сезона, когда даже парикмахеры - лагерные аристократы и те выгонялись в забой). Круглый лоб с большими

залысинами, окладистая борода с легкой проседью. Он выглядел много свежее москвичей, украинцев или узбеков. Следы долгого тюремного пребывания и длинных изнурительных этапов на нем не были заметны. Бригадир несколько раз окликал его, называя по фамилии Лопатиным. Я сразу подумал, не читинец ли? Как-то в перекур я подошел к нему и спросил: "Ваша фамилия Лопатин? Вы не из Читы, случайно"? Мне показалось, мой вопрос вызвал у него замешательство. Он глядел на меня подозрительно и молчал. "Чего вы молчите?" - спросил я обиженно. "А тебе какая разница? - сказал он враждебно и переложил лопату из руки в руку - В Сибири Лопатиных много". Он счистил ботинком глину, налипшую на лопату и стал грузить тачку. Я несколько раз встречал его в зоне и в забое, но не подходил больше. Вскоре их бригаду перевели на другой участок и другой лагпункт.

Я и сейчас думаю, был он из семьи читинских Лопатиных. Остались в памяти на читинских улицах буряты в национальных одеждах, в остроконечных шапках, длинных халатах, застегнутых на нитяные витые пуговки. Мальчишки кричали им вслед: "Бурят, штаны горят!!!" - и пускались наутек. Кричал и я. Это было мое первое прикосновение к национальному вопросу.

В 1924 году отец получил назначение на границу, на станцию Манжурия в таможню СССР. На станции Манжурия обрывалась, заканчивалась Забайкальская железная дорога и начиналась Китайско-Восточная железная дорога. Поезда двух дорог подходили с разных сторон к зданию вокзала, в центре которого располагался досмотровый зал. Отец среди сослуживцев слыл службистом, он чаще других обнаруживал контрабанду. Его называли грозным контролером.

Мне было лет девять или десять, когда в ящике комода я случайно нашел кусок порнографической киноленты аршина полтора длиной. У меня был детский проекционный киноаппарат с ручным приводом и несколько коротеньких детских фильмов. Я заложил тот кусок в аппарат и начал крутить. Не успевал я несколько раз повернуть ручку, как лента кончалась. Огорчению не было края.

Еще недавно на доске рационализаторов моего родного завода много лет подряд пылилась моя фотография, мой поясной портрет. Дважды я удостаивался звания лучшего рационализатора области, выпустил десятки технических листков и брошюр, но более всего горжусь моим первым "рацпредложением". Помучившись с обрывком интригующей киноленты и не утолив интереса, я сделал следующее: снял с цветочной этажерочки горшок с геранью, поставил на его место киноаппарат, ввел ленту, пропу-

стил ее под аппарат, а концы ленты сшил. Получилось кольцо. Теперь крутить "кино" можно бесконечно. Эффект оказался потрясающим. В часы, когда взрослых не было дома, я собирал приятелей и мы погружались в незнакомый волнующий мир... За этим занятием однажды застал нас отец. Он быстро очистил зрительный зал вместе с киномехаником и закрыл за собой дверь на ключ. Добрых полчаса он не выходил из комнаты, а я, стоя под окном, слушал стрекотание аппарата. Вечером, когда мы встретились с ним за столом, он не глядел в мою сторону, но и не сказал ничего. Больше этой ленты в доме я не нашел, хотя искал тщательно.

АНФАС И ПРОФИЛЬ

Мой арест в 1937 году и вся дальнейшая судьба в известной степени связаны с домом широко известного в то время фотохудожника М.С. Наппельбаума. Он жил с семьей на Петровке напротив Пассажа. Семья занимала на втором этаже квартиру из двух комнат, кухни и кладовой. В маленькой комнате стояло кресло, старинный фотоаппарат на деревянном штативе, софиты и экраны. Над дверью покоился висячий шкаф, в котором хранились негативы, собранные за многие годы. Темная кладовая была превращена в фотолабораторию.

Питаемый тощей стипендией, я подрабатывал ночами на разгрузке щебня на станции Москва - товарная до тех пор, пока не подвернулась работа не очень денежная, но и не пыльная работа архивариуса негативного архива Наппельбаума. Я систематизировал его архив, привел в полный порядок: в течение минуты можно было найти любой нужный тебе негатив. Проверив умение и способность, Наппелльбаум нередко доверял мне проявление негативов. За все это я получал на табак и другие мелкие расходы. Один-два раза в неделю я выкраивал вечер для этих дел.

К Лиле младшей дочери Наппельбаума, студентке отделения поэзии Литинститута приходили ее сокурсники, ребята и девушки, мои ровесники. Двадцать лет прекрасная пора жизни пора надежд, пора любви и становления личности. Ребята читали свои стихи и не свои тоже, дурачились, играли в игры со словом, блистая эрудицией и остроумием. Иногда и я проводил с ними часок-другой, их интересы мне были близки.

Мы жили тогда в Кусково. Очень поздно возвращаться домой я не хотел, четыре человека в одной комнате без кухни, воды и удобств, приходилось считаться с семьей. Отец и мать

уезжали на работу в Москву рано, да и мне опаздывать в институт было бы не к лицу.

Наппельбаум был талантливым портретистом. Профессиональная портретная фотография без ретуши не обходится. Сам Наппельбаум ретушью не занимался, отдавал негативы ретушеру, который приходил за ними сам и приносил их после ретуши. Очень часто негативы отдавал ему я и принимал от него. Низкорослый, жилистый мужичонка, кривоногий, с колючими глазами, довольно бесцеремонный не внушал мне особой симпатии. В общении был сух и резок и ни к чему, казалось, кроме негативов не проявлял интереса.

В моем представлении ретушь была делом тонким, деликатным, требующим художественного чутья, определенной культуры, по меньшей мере. Ретушер не производил впечатления человека такого склада. И не раз про себя я говаривал: "Где шеф его выкопал?! Неужто с такой рожей и классный мастер в столь тонком деле?" Вся шумная орава, набивавшаяся в комнату с креслом и софитами, ребята и девчонки потенциальная гордость поэтической России (таковыми, по крайней мере, они себя чувствовали) была сметена "ежовой рукавицей". Почти вся. Сохранилась, например, дочь Наппельбаума. Отец вырвал ее из цепких когтей ГПУ, обратившись за помощью к Молотову.

Кстати, среди однокурсников Лили встречались ребята явно незаурядные. По фамилиям помню двоих: Калашникова – высокого, худого, бедно одетого, неустроенного со стихами,

казавшимися мне тогда сложными и значительными, и Всеволода Рязанцева красивого, живого, яркого. В его стихах уже тогда проглядывалась социальная окраска признак наступающей зрелости.

Когда меня из Лубянки возвращали в Бутырскую тюрьму, в тамбуре перед выходом во внутренний двор мой конвоир на несколько минут оставил меня одного. Возможно, он отлучился по нужде или за "накладной" на меня. Следом за мной в тамбур втолкнули еще человека. Им оказался Рязанцев. Всеволод успел сказать мне, что только что осужден Коллегией Верховного суда к пятнадцати годам. А я ему, что мой следователь допытывался, читал ли, слышал ли я стихотворение Рязанцева о солдате, воткнувшего в землю штык. Я отвечал, что не читал и не слышал... Тут нас с Рязанцевым развели оплошавшие конвоиры. Возможно, мы ехали с ним в одном "воронке", в соседних шкафах. А стихотворение о штыке воткнутом в землю было хорошим и казалось очень даже партийным, отвечающем идее мировой революции. Штыки-то в руках не буржуев, а крестьян и рабочих, а им делить нечего. Но, похоже, в то время ориентиры уже менялись. По настроенности следователя можно было об этом догадываться.

После ареста меня долго не вызывали к следователю. Я ломал себе голову, пытаясь проникнуть в причину ареста и характер возможного обвинения. Лишь первые дни в тюрьме я не терял еще надежду, что весь этот кошмар всего лишь недоразумение и, разобравшись, меня, конечно, отпустят. Иллюзии быстро рассеялись. В камере, где было более ста тридцати человек, я кое-что понял и кое-чему научился. Следствие мое проходило,

в основном, на Лубянке, куда меня на время перевели из Бутырской тюрьмы. В предъявленном обвинении значились пункты 8 и 11 статьи 58 УК РСФР, другими словами участие в студенческой контрреволюционной террористической организации. Уже по первым вопросам следователя я понял, о ком и о чем пойдет речь. И не ошибся. Манжурия, которую я не сбрасывал со счетов, проходила вторым планом...

Тут я считаю своим долгом сказать несколько слов о Лиле Наппельбаум, младшей из дочерей, жившей с родителями на Петровке. Из всей компании, собиравшейся у Лили, уцелела она одна. Сам этот факт на нее, человека порядочного и ни в чем не виновного, обрушился непомерно тяжелым грузом на ее психику, душу, совесть. Чувство вины, каиновой печати пронесла она на себе через всю жизнь. Все это я узнал, вернувшись в Москву с Колымы. Тогда уже она была очень нездоровым, травмированным человеком. К ней у меня не было никаких претензий, я не испытывал отчуждения. Наоборот, было сочувствие. Моя попытка возобновить наше знакомство, отогреть ее как-то успехом не увенчалась.

К пяти часам утра 1-го ноября 1937 года обыск в нашей комнате был закончен, акт изъятий был составлен в присутствии понятых. Мама собрала мне что-то из теплых вещей в холщевый мешок, меня вывели под руки, посадили в стоявшую у крыльца "эмку" между двумя лицами в штатском и привезли на Лубянку через боковые железные ворота. На первом этаже или в полуподвале, в каком-то "предбаннике" меня обыскали, срезали пуговицы на штанах, отняли ремень, выдернули из ботинок шнурки и воткнули в помещение, где стояло, тесно прижавшись друг к другу, человек тридцать или сорок, как мне показалось. Ни сесть, не повернуться, ни вздохнуть глубоко. Трудно сказать, сколько прошло времени, но вот стали по одному вызывать. Мрачный малый ухватил меня за руку, подтащил к небольшому столу, роликом накатал черную типографскую краску на мои пальцы и, выворачивая их поочередно, а потом все вместе отпечатал на бланках их вещие оттиски. Процедура эта называется дактилоскопией. Все последующие восемь лет эта процедура, повторявшаяся неоднократно, называлась "игрой на пианине".

Покончив с пальцами, меня толкнули на стул, стоявший перед фотоаппаратом. За аппаратом в полумраке (свет бил мне в глаза) я разглядел лицо, которое ни с чьим спутать не мог лицо наппельбаумовского ретушера. Узнал несомненно и он меня. Я был потрясен этой встречей, но старался своего волнения не показывать. На его лице я не прочел ни малейшего за-

мешательства, он смотрел на меня замороженными глазами. Молча, поворачивая как куклу, он сфотографировал меня в анфас и в профиль. Вставая со стула, я спросил громко: С ретушью будет или без? Он промолчал. Меня толкнули в другую конуру, где было темно, сыро и душно. Уже рассвело, когда меня вывели во внутренний дворик, затолкали в один из шкафов "черного ворона", снаружи окрашенного в ласковый бежевый цвет. В таких точно по виду машинах в те годы развозили по Москве хлеб. Машин было много. Это вызывало у москвичей радостную уверенность, что хлеба в Москве хватит всем. Меня привезли в Бутырскую тюрьму, где от параши под нарами я начал свое восхождение.

На первом допросе, когда тайна чуть-чуть приоткрылась, я сразу вспомнил наппельбаумовского ретушера, Конечно, он знал всех нас в лицо и многих по имени, но, думаю, если и сыграл какую-то роль в нашем "деле", то всего лишь подсобную.

Вот так! Без ретуши, анфас и в профиль. На всю жизнь.

КТО ЗДЕСЬ НА "бе"?!

В первой половине декабря 1937 года в камере N 27 Внутренней тюрьмы особого назначения на Лубянке нас было четверо: Петр Алексеевич Богданов, первый председатель ВСНХ РСФСР, Захар Яковлевич Табаков, директор Челябинского завода магнезитовых камней, Иоганн Тишауэр, немецкий коммунист, коминтерновский разведчик и я студент второго курса Третьего московского медицинского института.

После месячного пребывания в Бутырской тюрьме без единого вывоза к следователю, я был переведен на Лубянку. Сам факт перевода на Лубянку и несоразмерно высокое общество, в которое я попал, камера на четыре "персоны" после Бутырок, где в камере на 25 мест нас было напихано до ста тридцати человек и более все это вместе взятое озадачивало меня и пугало.

Мое появление в камере у ее "старожилов" вызвало нескрываемое любопытство и недоумение. Но после небольшого допроса, который они учинили мне, я был принят сочувственно и доброжелательно. Мальчишка, желторотый птенец жалко все-таки.

Петр Алексеевич Богданов сухонький, подобранный, еще достаточно бодрый человек в хорошо сшитом костюме из дорогого трико (на брюках еще сохранялась складка), в желтых

полуботинках из мягкой кожи (бросались в глаза шнурки). У нас шнурки отбирались вместе с ремнями и подтяжками, с брюк срезались пуговицы.

Богданов держался замкнуто, отстраненно, сдержанно. Ночью Богданова не вызывали. А днем, как объяснил Табаков, Богданов "писал роман" в кабинете следователя, одновременно подписывая этим себе приговор.

Что такое "писать роман", я уже знал из камерных "семинаров" в Бутырской тюрьме. Это начиналось обычно после применения наиболее современных, "научно обоснованных" методов следствия (многосуточный "конвейер", истязания, голый, холодный, продуваемый карцер, угроза расправы над членами семьи и т. д. и т.п.) Кстати, конвейер представлял собой следующее: ведется допрос, подследственный по нескольку суток стоит на ногах без права садиться, без сна, а следователи меняются. Если подследственный теряет сознание и падает, его обливают водой и понимают, добавляя для бодрости несколько зуботычин. Стоит бедолага до тех пор, пока не начнет писать все, что ни прикажут. Сломленный человек готов подписать, что угодно что он побочный сын Гиммлера, например, и состоит в заговоре с римским сенатором Катоном. В качестве соучастников он назовет всех, кого помнит по фамилии на службе или живущих в одном с ним подъезде, или кого прикажут.

Богданова уводили из камеры после завтрака, приводили на обед и возвращали к ужину. Иногда уводили и после ужина на два-три часа. Он приходил в камеру серый, обмякший, раздевался и ложился на койку. Захар Яковлевич Табаков член партии с дореволюционными стажем, красный партизан, выпускник комвуза был первым директором и создателем завода магнезитовых камней в Челябинске. В свое время он лично сам получал и привез оборудование для завода из Германии. Именно на этом и строилось его обвинение. Он обвинялся в шпионаже в пользу Германии, где якобы был завербован во время пребывания там.

Табаков был подвижным крепышом небольшого росточка с челкой темных волос, с веселыми карими глазами и доброй лукавой улыбкой на постоянно небритом лице. Он всегда был готов подшутить над товарищем и над самим собой. Чувство юмора было отпущено ему щедрой рукой. Застенок и шутка! Тесное переплетение трагического и смешного первое время очень меня удивляло. Потом я заметил, что и сам способен шутить там, где, казалось бы, надо плакать. Я понял, что это, возможно, и защитный рефлекс человека в трудных, экстремальных условиях.

Табаков был душой камеры, ее старостой и великим утешителем всех потерпевших в ночи.

Тишауэр худенький огненно-рыжий немец с высоким лбом под всклоченными редеющими волосами, с круглыми ярко-голубыми глазами, выражавшими постоянное удивление. По-русски он говорил с сильным акцентом, подолгу подбирая слова. Но разговаривать с ним было легко, а слушать его интересно. Когда он говорил что-нибудь для него бесспорное, рыжие брови его приходили в движение. Тишауэр в совершенстве знал несколько языков, был широко образован, с любовью рассказывал об Отто Юльевиче Шмидте, только что прошумевшем на всю страну, и называл его своим другом.

Когда, исполненный симпатии и сочувствия, я уговаривал Тишауэра обратиться за помощью к Шмидту, Тишауэр снисходительно улыбался и доказывал невозможность, бессмысленность такой затеи. Объяснял, что не может, не смеет ставить под угрозу этого человека, да и Шмидт в таком деле бессилен. Положение свое Тишауэр считал безнадежным, равно как и судьбу самого Коминтерна. Последним местом его назначения была Япония. Оттуда и был он отозван в Москву... Я очень дорожил обществом Табакова и Тишауэра и дорожил их расположением.

Как-то ночью лязгнула дверь, и в камеру вошел надзиратель. Лязг замка в железной двери следственной тюрьмы не может оставить равнодушным, образно выражаясь, и мертвого. Все мы проснулись.

Под яркой лампой, горевшей всю ночь, надзиратель долго рассматривал небольшой квадратик бумаги, потом произнес:

— Кто здесь на "бе"?!

— Богданов, отозвался Богданов.

— Кто еще? спросил коридорный.

— На "бэ" больше нет, ответил Тишауэр. Надзиратель круто повернулся и вышел из камеры. Лязгнул замок. Через минуту-две он снова вошел. И крикнул раздраженно:

— Кто здесь на "бе"?!

— Богданов, ответил Богданов.

— Кто еще? — прокричал коридорный.

— На "бе" больше нет, сказал я.

И тогда мы услышали очень озабоченный, с плохо спрятанной ехидцей, голос Табакова:

— Может быть Табаков?..

— Что ж ты молчишь! Тра-та-та-та в бога мать! — взорвался надзиратель. — Инициалы полностью!

— Захар Яковлевич давясь словами, сказал Табаков.

Воцарилась напряженная тишина.

—Приготовиться к допросу! - скомандовал надзиратель.

Растерявшийся шутник стал нервно и суетливо одеваться. Дрожали руки. Его можно было понять. Допрос штука серьезная, штука скверная. Особенно, если с "пристрастием".

Утром, перед самым подъемом два надзирателя завели Табакова в камеру, Держа его под руки, и опустили на койку. Табаков с трудом оторвал ноги от пола и, повернувшись лицом к стене, произнес булькающим голосом:

— Кто здесь на "бе"?!..

— Мы все здесь на "бе", отозвался я и подошел к Табакову поглядеть, чем ему можно помочь.^[1]

БУТЫРСКАЯ МОЗАИКА

А сказок я знаю побольше,

чем Арина Радионовна и пострашней.

Анна Ахматова

В Бутырской тюрьме я находился с 1 ноября 1937 года до середины июня 1938-го, если не считать примерно месяца, проведенного на Лубянке, куда меня возили для ведения следствия. По возвращении с Лубянки в прежнюю камеру я не попал. Память долго хранила трехзначные номера этих камер. И сейчас, когда я хотел их назвать, все усилия оказались тщетными. Они стерлись из памяти, выпали.

Удивительный человеческий материал представился тогда моему возбужденному, жадному юношескому взору. Я был уверен в то время, что ни одного лица, ни одной судьбы, ни одного имени никогда не забуду. Однако память сохранила не всех и не все. Не знаю, по какому принципу она производила отбор. Но кое-кого я помню живо, ярко и зримо.

ВЛАДИСЛАВСКИЙ

Имени и отчества Владиславского в памяти не осталось. Он появился в нашей камере, когда я, обойдя под нарами полный круг, продвинулся уже до середины верхнего яруса, верхнего ряда. Владиславский, как новичок, как все мы, начинал свой путь по камере под нарами от двери, точнее - от параши. Днем, собственно, все находились на нарах, но сидя, - можно было сидеть в три ряда, поджав под себя ноги или подтянув колени к подбородку. Можно было даже прохаживаться между нарами, но по очереди.

На ночь проход поверху застилался деревянными щитами. Такие же щиты клались на пол прохода. Получалось два яруса сплошного настила. Укладка арестантов ко сну была наивысшей плотности - спать можно было только на боку. Все

одновременно спали на одном и том же боку. С бока на бок переворачивались через равные промежутки времени, по часовой стрелке, по команде дежурного все сто тридцать человеческих тел. И когда ночью вызывался кто-нибудь на допрос из-под нар, приходилось разруать все "строение". Днем арестантам спать запрещалось. Очень правдоподобно шутили, что в одесской следственной тюрьме, где этот порядок неуклонно блюли, надзиратель, будя задремавшего днем арестанта, строго выговаривал: "На спать есть время!".

В этой массе людей, постоянно меняющегося состава, было много людей интересных, со всех этажей многослойного советского общества, с богатым жизненным опытом, хороших рассказчиков. Встречались артисты, врачи, педагоги, адвокаты, инженеры, партийные работники, профессиональные лекторы, военнослужащие, люди духовного звания, литературные критики и даже прообразы литературных героев советской классики. Был в нашей камере даже толстовец, не сопротивлявшийся злу насилием.

Не нами было заведено, а шло из далекой тюремной традиции время после ужина и до отбоя отдавалось обмену опытом тюремной жизни, общим знаниям - беседам, рассказам, лекциям. Повышались культурный, общеобразовательный и гражданский уровни арестантов. Жизнь продолжалась...

С большим интересом мы слушали Владиславского. В прошлом кадровый русский офицер, потом военспец, до ареста - преподаватель одной из московских военных академий. Склонен думать, что его предметом была первая мировая война.

Высокий, подобранный, седовласый старик, с седыми усами и седой, надвое расчесанной, небольшой бородкой, с отменной военной выправкой и осанкой, какую теперь редко у военного встретишь, обычно читал свои лекции стоя. В защитного цвета френче с накладными карманами, в галифе, с пенсне на тонком прямом носу, без сапог, в носках, он возвышался над аудиторией. Он знал все о первой мировой войне, знал все военные морские суда Германии, кампании и операции, в которых они участвовали, их успехи, поражения - их судьбы.

Долго - недели две или больше - Владиславского не вызывали. То ли следователи не справлялись с наплывом "клиентуры", то ли это был психологический финт, изматывавший подследственного томлением неизвестностью. Возможно, то и другое.

Но вот в одну из тревожных ночей, а ночи все были тревожными, Владиславского вызвали. Обратно его привели только вечером, после ужина. Он спал с лица, как заметил толстовец Шулюкин. И впрямь, вид у него был раздавленный, отрешенный,

на вопросы сокамерников не отвечал, от еды отказался. Молча просидел до отбоя. После отбоя первым залез под нары.

Ночью камера проснулась от шума, от переполоха – разгораживали настилы. Из-под нар вытягивали Владиславского бледного и окровавленного. Сосед Владиславского в одну из "смен боков" обнаружил, что Владславский на команду дежурного не реагирует. Сосед, пытаясь его расшевелить, перепачкался кровью и поднял тревогу. В камеру вошли надзиратели, вызвали фельдшера. Владиславского перевязали и из камеры увели.

Потрясенный первой встречей со следователем, Владиславский решил покончить с собой, предпочтя смерть ложным фантастическим показаниям, которые от него потребовали. Он раздавил свое пенсне и осколком стекла ночью, когда камера забылась в тревожном сне, перерезал сосуды на левом запястье. Он бы умер от потери крови, как и хотел того, будь в камере хоть немного просторней, не столь плотной будь "упаковка".

Утром надзиратель забрал его вещи.

Прошло более полумесяца. Значительная часть камеры успела смениться. Оставшиеся уже стали забывать Владиславского, занятые собой, оглушенные тем, что происходило внутри и вокруг них.

Однажды приоткрылась тюремная дверь и в камеру кого-то втолкнули. В сгорбленной фигуре, завернутой в грязную, мятую шинель с поднятым воротником, в едва державшемся на ногах человеке, трудно было узнать Владиславского. Но это был он...

Я уступил ему свое место старожила на верхних нарах под окном с форточкой.

— Где вы были? — первое, что спросил я у него.

— В карцере, — ответил он. Недолго оставался Владиславский в камере. Дня через два или три его вызвали с вещами. Лидеры камеры склонялись к тому, что его перевели в Лефортово, в тюрьму для военных.

Владиславского я больше никогда не встречал и не слышал о нем ничего. Но забыть, почему-то, его не могу.

РА3ГРОМ

Как ветерок по хлебному полю, пробежала весть по нарам: в камере новенький - прообраз легендарного командира партизанского отряда из романа Фадеева "Разгром". Здесь его опознали. Камера заволновалась, каждому хотелось взглянуть на персонажа из современной литературной классики. И тем, кто

даже не слышал о "Разгроме" Фадеева - тоже хотелось. Раз все стремятся видеть, значит он того стоит. Кроме всего - новенький, а это уже свежие новости с воли.

Я не только проходил "Разгром" в школе, но и читал. Образ Левинсона в моей памяти был свежим. Я приготовился увидеть бородатого, сутулого человека с угрюмым лицом.

Возле окна на нарах в кольце любопытных и любознательных стоял человек небольшого роста, стройный, пропорционально сложенный, в синем костюме - тройке со срезанными пуговицами. Зачесанные назад, седеющие волосы еще вились, лицо было недавно выбрито и еще не поросло тюремной щетиной. Он принадлежал к породе светловолосых и светлоглазых евреев. Было похоже, что создавая его, природа не торопилась и не проявляла небрежности. Черты лица были приятными, а выражение - строгим и настороженным, как у всякого человека без чувства вины, первый раз попавшего в тюремную камеру.

Если в тридцать седьмом в суете будней что-то и доходило до нас о противоестественных масштабах шпионажа, вредительства, диверсий и прочего, поразившего нашу державу, все же, когда попадешь в тюрьму сам, на первых порах уверенно читаешь на лицах сокамерников печать бесспорной виновности, преступности. Ты-то здесь по недоразумению, что яснее ясного. Утром все выяснится и тебя отпустят, естественно. Так что с публикой этой держаться следует с осторожностью, взвешивать каждое слово.

Думаю, Певзнер^[1] (такая настоящая фамилия партизанского вожака Левинсона) на всех нас смотрел именно такими глазами. То что он прототип Левинсона - не возражал. Его ответы на наши вопросы были односложны и уклончивы. О Фадееве он вообще отказывался говорить.

Пробыл в нашей камере Певзнер недолго, его куда-то забрали с вещами. А камерные эрудиты и книгочеи еще долго гадали, в какой из соседних камер сидит Метелица, второй главный персонаж романа "Разгром", точнее - его прообраз. А скептики полагали, что именно по доносу или оговору Метелицы и попал сюда Левинсон.

ПАНАЕТ КИЬЯКОВИЧ КИРТИДИ

Панает Киртиди - балаклавский грек, он же - лучший бутербродчик Москвы. Так аттестовал его другой грек, седоголовый и толстый Иониди.

Панает принимал похвалы земляка гордо, с достоинством. Он не отрицал своего первенства в деле и считал его по праву заслуженным.

Высокое искусство Панаета Киртиди заключалось в том, что он нарезал ветчину, колбасу или балык для бутербродов, которые в те годы были весьма популярны, к тому же доступны, так быстро, ровно, красиво, а главное - тонко, как не удавалось ни одному из его коллег. Из равного количества продуктов он умудрялся сделать в полтора-два раза больше бутербродов, нежели другие бутербродчики. Он своим искусством гордился, коллеги же восхищались им и завидовали.

Киртиди был маленьким, жилистым, резким в движениях. Его небольшая голова сидела прочно на крепкой шее. Густые черные волосы опускались на низкий лоб. Тонкие, чуткие ноздри небольшого с горбинкой носа были подвижны. Губы казались чуть вывернутыми. Глубоко посаженные черные глаза напряженно блестели. Именно таким почему-то в то время я представлял себе бедуина, аборигена знойной пустыни. Одновременно он был похож на небольшое, но хищное и дерзкое животное, этот Панает Кирьякович.

Киртиди обвинялся в шпионаже в пользу одной из иностранных держав. Какой именно - ему пока не сказали, требуя, чтобы он сам назвал эту державу. Но он пока еще не назвал, он тоже не знал ее.

В узких кругах своей профессии Панает Киртиди был больше известен как Шестипалый. У Панаета на левой руке было два больших пальца, один - нормальный, второй чуть поменьше сбоку. Эта рука его тоже казалась хищной, пальцы близнецы напоминали клюв ловчей птицы. В камере многие называли его Шестипалым. Панает отзывался. Некоторые, называли его Семи и Восьмипалым, от избытка чувства юмора. Он отзывался тоже.

КУРОЧКА РЯБА

Цимбала ввели в камеру без вещей. На нем были сапоги, бриджи, гимнастерка с расстегнутым воротом, без ремня и знаков различия. Он сказал, что сидит давно, взят вне дома, что это уже третья его камера в Бутырской тюрьме. Худой, большеротый,

с пышной шапкой волос, с этаким казацким чубом, спадающим на лоб, с множеством красных прожилок на лице и дряблой шее.

Как ветерану тюрьмы, ему выгородили место на нарах. Как не имеющего денег и не получающего передач, подключили к комбеду.

Цимбал оказался человеком общительным, охотно давал советы новичкам, как вести себя на следствии, как держаться. И в иных ситуациях и делах охотно давал советы. Спросил как-то меня, давно ли сижу, в чем обвиняюсь. Доверяя его большому тюремному опыту, я рассказал ему всю свою нелепую и горькую историю. Высказал опасение, не попал ли сюда и мой друг, школьный товарищ. Боюсь, сказал я, чтобы не сломали его, не заставили клеветать на себя и других.

— Как его фамилия? - спросил Цымбал.

Я назвал.

— А зовут как?

— Олег, - сказал я.

— Боже мой! Так я недавно из той камеры. Мы рядом лежали. Отличный парень. Мы с ним как родные братья были. Не знаю как сейчас, а когда я уходил, он еще держался. Между прочим, на всякий случай, мы с ним условились давать весть о себе. В тюремной бане, в нижней левой дверной петле второй дезокамеры большая щель. Можно вложить записку, мы с ним проверяли. Воспользуйся, если хочешь, сказал Цимбал, переводя разговор на другую тему.

Я загорелся этой идеей. К ближайшему банному дню заготовил записку, в ней призывал друга мужественно держаться, не поддаваться насилию, не писать "романов". В первый же банньй день я раздеваться не торопился и развешивать свою одежонку пошел ко второй дезокамере. Незаметно сунул записку в левую нижнюю петлю. Она оказалась вполне подходящей для этой цели. Дня через два после бани меня вызвали на допрос.

В кабинете следователя сидел незнакомый мне человек, рослый блондин средних лет. Лицо его показалось мне даже симпатичным. Он спросил мои фамилию, имя, отчество. Выслушав, представился:

— Капитан Новиков. Садитесь, - сказал он.

Я сел напротив на единственный в кабинете стул и напрягся в тягостном ожидании.

Следователь молчал. Он меня разглядывал. Рот его чуть скривился в усмешке. Мое волнение усиливалось. Капитан Новиков смотрел на меня, не сводя глаз. И молчал. Я, ошарашенньй этим молчанием, сидел потупясь, изредка бросая недоуменный взгляд на следователя. Когда это молчание стало для меня нестерпимым, я поднял глаза и стал так же, в упор смотреть на него. Тогда он сказал:

— Что же, Борис Николаевич двух дней не прошло после бани, а борода у вас до пояса?!

Я посмотрел на него ошалело.

— Так, глядишь, и вши заведутся, дезокамеры у нас плохо работают, - сказал он с усмешкой. Тут меня как током пронизало, я сразу подумал о моем тайном письме.

— Я понял вас... - сказал я сконфуженно, не закончив мысли.

Новиков не спросил, что я понял. Он как бы пропустил мои слова мимо ушей.

— Ну давайте рассказывайте, Борис Николаевич, - сказал он, уже на меня не глядя.

— О чем? - спросил я.

— О своей контрреволюционной деятельности.

Все начиналось с начала... Услышав эти, опостылевшие мне слова, от досады и горечи я отвернул лицо в сторону.

— Я не занимался контрреволюционной деятельностью, - сказал я.

— Тогда рассказывайте, как не занимались!

Я молчал. Подождав немного, Новиков положил передо мною несколько листков бумаги.

— Пишите! - сказал он, вставая. И вышел из кабинета. Я посидел перед бумагой в раздумье, потом один лист сложил в несколько раз и сунул в карман. Взял ручку, обмакнул в чернила перо и в который раз стал писать о том, как я не занимался контрреволюционной деятельностью. Исписал своим крупным, неорганизованным почерком неполный лист и подписался.

Вошел Новиков, спросил:

— Написали!?

— Написал, - сказал я, тоскливо думая о том, что сейчас последует.

Новиков взял мой листок и, не читая, кинул его в папку. Он вызвал надзирателя и велел отвести меня в камеру. Когда я переступал порог кабинета, Новиков окликнул меня:

— Одного листа бумаги вам хватит на письма?

— Хватит, - сказал я, краснея.

— Ну, ну! - сказал он.

Я уходил из кабинета следователя озадаченный и смущенный. "А где же "мой" Радченко? - думал я, - мой следователь, пытавший меня на Лубянке? Радченко, который ставил меня к стене и бил сапогом в живот и ниже, Радченко, обломавший на мне подлокотник своего кресла, Радченко, матерщина которого была изощренной. Где Радченко и почему Новиков?" Это не давало мне покоя.

Когда меня завели в камеру, я с ходу направился в ту часть ее, где обитал Цимбал. Я шарил глазами Цимбала и не находил его. Я спросил о нем у соседа.

— Да вот недавно только вызвали на допрос.

До отбоя Цимбал с допроса не вернулся. Не вернулся и завтра, и послезавтра...

Я поделился всеми своими новостями и всеми сомнениями с единственно близким мне в камере человеком - Евгением Яновичем Сокольским, взявшим меня с первого часа в этой камере под свое покровительство. Его доброе сердце и ясная голова были тогда, моим прибежищем, моим утешением. Выслушав мой рассказ о письме с дезокамерой Евгений Янович сказал убежденно:

— Наседка!

— Что наседка?

— Не что, а кто! Цимбал наседка. Что такое наседка, ты знаешь? Ну, правильно, курица. Цимбал - наседка. Мы с тобой - яйца. Если он ничего и не выведет, то что-нибудь да выведает. Такие Цимбалы в каждой камере есть. Служба такая. Вот их и подсаживают к нам птичники.

Хотелось бы сказать еще несколько слов о капитане Новикове. После Радченки, этого жлоба и ката, поведение Новикова меня потрясало - спокойствие, сдержанность. Я стал проникаться к нему не только уважением, но и симпатией. А когда он однажды выругался, я растерялся от неожиданности и обиды. Я готов был заплакать. Поминая известную мать, он говорил даже не "твою", а "вашу"... Склонен думать, Новиков появился тогда, когда моя судьба где-то была уже решена, и ему предстояло выполнить лишь коекакие формальности.

С той поры, каждый раз, когда мне на глаза попадается курица, неизбежно выстраивается ассоциативный ряд: курица - наседка - Цимбал.

АЛЕКСЕЙ СМОРОДКИН

Алеша Смородин был рослый парень, хорошо скроенный. Его русые волосы были волнисты, голубые глаза смотрели открыто, невинно. Душа его была детски чиста, а совесть - белоснежна и накрахмалена.

Недавно, совсем недавно он отметил в кругу своей еще неокрепшей семьи первое свое двадцатипятилетие. Алеша был художником по призванию и образованию. Врожденная застенчивость снедала его, а житейская непрактичность порой вгоняла в тоску и отчаяние. Его юная, не очень готовая к самостоятельной жизни, жена

барахталась в горах пеленок, стирать которые, скажем прямо, не было ни малейших условий там, где они обитали.

Алеша, как книжный график, пробавлялся редкими и случайными заказами, а также не брезгал разгрузкой и погрузкой вагонов на станции Москва-товарная, если случалось.

Когда ему предложили художественное оформление школьных тетрадей, он был безгранично счастлив и благодарен судьбе.

Когда же в одну из темных ночей в его дверь постучали и вошли с понятыми, он настолько был потрясен, растерян, изумлен и подавлен, что долго пребывал в шоковом состоянии до начала допросов в тюрьме и еще долго потом.

Следователь с ходу предложил ему разоружиться, а также назвать всех остальных организаторов и участников идеологической диверсии. И намекнул, что только чистосердечное признание может сохранить жизнь.

Идеологическая диверсия выражалась в том, что на школьных тетрадях, где художник изобразил сюжет на тему "У лукоморья дуб зеленый...", в переплетениях корней и трав был, якобы, коварно спрятан портрет Троцкого, ренегата и отступника. Следователь извлек из "дела" школьную тетрадь и ткнул пальцем в место, обведенное красным карандашом.

— Что? - спросил недоумевающий живописец и, и можно сказать, соавтор Александра Сергеевича.

— Борода! - воскликнул торжествующе следователь.

Смородкин приблизил глаза к красному кругу и долго разглядывал.

— Нет бороды! - выдохнул он.

— Есть борода,- сказал следователь и укоризненно покачал головой.

— Чья борода? - спросил недоумевающий книжный график.

— Троцкого! Чья еще! - пояснил следователь.

— А разве у него есть борода? - спросил сомневающийся Смородкин, никогда не видевший Троцкого ни на портретах, ни в жизни.

Следователь растерялся. Это было видно по его озадаченному лицу. Похоже, что и он с внешностью Троцкого не был знаком.

— Здесь я задаю вопросы! - заорал он, багровея от растерянности и досады.

— Но борода - еще не портрет, - возразил, тоже краснея, Смородкин. — Где же усы, рот, глаза, нос, уши, наконец?!

— Тебе не удастся обмануть и запутать следствие твоими авангардистскими штучками-дрючками! - заверил Смородкина следователь. Он вытащил из стопки бумаги, лежавшей на столе, белый лист и положил его перед "идеологическим диверсантом".

— Только чистосердечное признание, - сказал он, - может спасти вас. — И придвинул чернильницу с ручкой.

Мысли же Алеши в этот момент кружились над ворохом мокрых пеленок. С укоризной глядели на него грустные и усталые глаза жены. Отчаяние Смородина было предельным, безысходность - смертельной. Смородин отодвинул от себя лист бумаги.

Вот тогда следователь первый раз ударил Смородкина по уху...

В тюрьме, во время следствия я бросил курить, дабы проверить силу собственной воли. Теперь же, когда второй раз меня вызывали с вещами и я уходил из камеры в неизвестность, все наличие курева, что я держал для соблазна, для искушения, я отдал Алеше. И посоветовал ему не рисовать ничего кроме портретов, чтобы не давать повода к разночтению.

С тех пор, бывая на художественных выставках, ловлю себя на том, что все еще надеюсь встретить под какой-нибудь картиной имя Алексея Смородкина.

КОМИНТЕРН

Иностранных коммунистов в камере было много, человек двадцать: болгары, венгры, немцы, один итальянец.

Двух болгарских коммунистов помню хорошо. Один из них Петр Христович Искров¹, первый секретарь болгарской компартии. Человек средних лет, некогда остриженный под машинку, темные волосы успели отрасти сантиметра на два. Узкое лицо без особых примет было бесстрастным. Когда я пришел в камеру, он уже занимал место на нарах по правую сторону от двери. Это говорило о том, что в камере он давно, успел пройти полный круг под нарами. На такой маршрут уходило месяца полтора-два.

И внешность Искрова, и лицо казались мне тогда весьма заурядными. Он был замкнут и молчалив. Я не помню его разговаривающим подолгу даже с болгарами. У меня не возникало с Искровым сколько-нибудь значительных соприкосновений.

Вторым был Васил Марков² - худенький, бледный, со впалой грудью, с лицом почти лишенным растительности. Он был сравнительно молод, ему было немногим более тридцати. Марков был человеком добрым, в общении мягким, приветливым. Его русский язык был далек от совершенства, но мы его понимали, и он - нас.

Коммунист, человек глубокоубежденный в правоте избранного пути, о своей будничной партийной работе в буржуазной Болгарии говорил так, как крестьянин говорит о пахоте или

уборке сена. Рассказы его были лишены зффектации и романтики. Человек делал черную, но очень нужную, по его убеждениям, работу. Не единожды попадал Марков в руки охранки. Как-то увидели мы его без рубахи. Тело и руки его покрывали десятки мелких, округлых, разной глубины шрамов с копейку и меньше размером, которые на его теле выглядели тоже довольно буднично. На теле Маркова палачи из тайной полиции гасили сигареты во время допросов. Когда он об этом говорил, тоже без расчета на впечатление, мурашки бегали у нас, новичков по коже.

Кто-то из сокамерников, уже повидавший виды в родных пенатах, сказал ему:

— Слушай, Васил! Ты своему следователю не показывай эти штуки и не объясняй, откуда они. Наши каты тоже артисты хорошие, но про такое я еще не слыхал пока. Обязательно переймут передовой опыт.

Васил понимающе качал головой.

Венгры были приветливы, улыбчивы, но почти ничего не понимали по-русски.

Один венгр, был очень хорош собой: блондин с красивым нежным лицом, правильными чертами. Он обладал чистым, приятным голосом. "Теноре альтино!" - похлопывал его по плечу Баранчини. Тот радостно улыбался. Он всегда напевал что-нибудь негромко. А иногда и чуть громче, для всех нас в часы после ужина, специально отведенные для культурного ликбеза. Для нас это были песни без слов, но нередко от них увлажнялись глаза.

Баранчини — итальянец и коммунист. Рослый увалень с покатыми плечами, круглой головой и круглым лицом - балагур и оптимист.

— Борья! - спрашивал он меня, - Ну как я насабачил на русский язык?

— О, будь здоров! - хвалил я его. Молодчина!

— Будь здоров! - повторял он довольно.

Мне все казалось, что для оптимизма у Баранчини не было достаточных оснований. Оптимизм излучала его молодость.

— Борья! Когда мы строим коммунизмо на весь землья, я жду тебья гости мая Перуджа, - говорил Баранчини растроганно, и брал меня за плечи...

Сколько раз впоследствии я собирался навестить Баранчини в Перудже, но все было как-то недосуг. Каждый раз что-нибудь отвлекало, что-то мешало. И сейчас, пожалуй, даже не вспомню - что именно.

ДАУРСКАЯ ЛИСТВЕННИЦА

На книжном прилавке среди выложенных для осмотра книг обращала на себя внимание брошюрка, с пестрой обложки которой ясными и спокойными глазами смотрит мужчина с высоким открытым лбом, с усами и чеховской бородкой. Вверху над портретом крупными черными буквами на белой полосе напечатано: Ю.М.Стеклов, а еще выше: Партийные публицисты. Внизу: Издательство «Мысль». На титульном листе: Москва. 1976. Авторы В.Ю.Стеклов, Ю.К. Филонович.

Первая глава «Революционный путь публициста» начинается с похвального и приветственного письма Владимира Ильича Ленина редактору «Известий ВЦИК РСФСР» Юрию Михайловичу Стеклову. Письмо датировано 13 января 1921 года.

Далее можно прочесть: «К этому времени Владимир Ильич знал Стеклова уже почти два десятилетия, знал как активного участника революционной борьбы с царизмом, крупного историка-марксиста и видного партийного публициста. Они впервые встретились в 1900 г. в Женеве, где Стеклов оказался после своего дерзского побега из якутской ссылки. Ленин привлек его к работе в газете «Искра» и к ее распространению... Был он и в числе лекторов организованной Лениным партийной школы в Ланжюмо, и среди первых авторов родившейся в 1912 г. большевистской «Правды».

В.И.Ленин высоко ценил знания и публицистический талант Ю.М.Стеклова, на протяжении многих лет следил за его журналистской и научной деятельностью. Достаточно сказать, что в личной библиотеке Владимира Ильича, хранящейся ныне в Кремлевской квартире-музее, насчитывается около 30 работ Стеклова, и на их страницах немало ленинских пометок - следов внимательного чтения.

Следующая глава начинается с описания детства. Стеклов Ю.М. родился 15 августа 1873 года в Одессе. На 39 страницах повествуется о революционном, журналистском и ученом пути человека с ранних лет отдавшего себя революции. Заканчивается глава так:

«В 1928 - 1935 г.г. Ю.М.Стеклов был на руководящей работе

в Комитете по заведованию научными учебными заведениями ЦИК СССР (Учком). Умер Ю.М. Стеклов в 1941 году».

Все это я проглядел, пролистал, стоя у прилавка, заплатил 19 копеек в кассу и взволнованный вышел на улицу с книжкой в руке.

Сменяя друг друга, перед моим внутренним взором проходили картины далекого прошлого, иногда контурно четкие, иногда подернутые дымкой времени, охранным рефлексом загнанные в тупики памяти.

Зима 1836-1837 годов. Я студент III Московского медицинского института. Девушка, с которой дружу - студентка Московского стоматологического. Мы в Сокольниках на лыжах. Не спеша идем рядом, счастливые от молодости, близости, свежего воздуха и движения.

— Знаешь, - говорит она, - со мной на курсе учится Мурка Стеклова. Отца ее мужа Володьки арестовал НКВД.

Я молчу. Думаю: «Кругом враги народа. Каждый день пачками разоблачают их. Какое-то наваждение!..»

— А кто он? - спрашиваю — Володькин отец? Старый большевик, первый редактор «Известий». Революцию делал вместе с Лениным.

— Оппортунист, - говорю, - какой-нибудь. Правый или левый. - Поймешь их!

— Не знаю, - говорит она в раздумье. - Страшно.

— И что же, Мурка, так на весь институт и хвалится?

— Ну не на весь...

И рисуется в воображении чужой дом, чужая семья, чужая беда. Что-то холодное, липкое, неотвратимое висит в воздухе. И страшно, и любопытно. Но все это где-то далеко, малопонятно и прямого отношения к тебе не имеет. А потом быстро забывается.

Проходит несколько месяцев. Мы снова вместе. Говорит между прочим:

— А Володьку Стеклова тоже арестовали.

— Откуда ты знаешь?

— Мурка сказала. — А что Мурка сама?

— Она - хоть бы что.

23 апреля 1938 года. Камера Бутырской тюрьмы. Лязгает замок в двери. На пороге появляется надзиратель. Читает по бумажке мои фамилию, имя, отчество. Я отзываюсь.

— Приготовьтесь с вещами, - объявляет он.

Сердце стучит быстро, неровно. Более месяца меня не вызывали. Я стал привыкать к этому и жил в относительном спокойствии.

Что же теперь? Снова на Лубянку? В другую камеру? На суд? Неужели домой?! Хочется верить.

Я не чувствую себя виновным. Не признал себя таковым. На следствии, не смотря на побои, не опорочил себя, не оговорил других. Надежда теплится, не потухает.

В камере, где все знают о каждом все, убеждены, что домой. А как же! Мальчишка, без биографии. Обвинение фантастическое, нелепое. Держался прилично. Домой. Только домой! К Первому мая! Оно и понятно. Пока я собираю свои скромные пожитки и прощаюсь с товарищами, они, товарищи, засыпают меня адресами и телефонами с самыми скромными, самыми малыми просьбами - два слова семье. Я обещаю. Искренне стараюсь запомнить номера телефонов, адреса. Я верю, что выполню обещания.

Надзиратель торопит. Выход в коридор. Другой надзиратель принимает меня и ведет. Я впереди, он сзади. Идем длинными путаными коридорами, спускаемся, поднимаемся. Если кого-то ведут навстречу, мой конвоир стучит ключом по металлической пряжке, командует мне: «Станьте лицом к стене». Я стою, пока не пройдут.

Но вот мы останавливаемся возле двери. Конвоир открывает ее и говорит: «Входите и ждите здесь».

Я оказываюсь в крохотном помещении без окон, но с двумя дверями, под потолком яркая лампа. Почти все помещение заполняет огромная фигура - старик в темной тужурке. На голове картуз. Серая патриаршая борода. Холодный безразличный взгляд широко открытых выцветших глаз.

Первая мысль, которая приходит ко мне: с этим человеком на свободу я не выйду! Я никну. Мы оба молчим.

Открывается дверь, входит старший лейтенант, оглядывает нас, поправляет на себе гимнастерку, держа какие-то бумажки в руке. Похоже, что он волнуется. Откашливается, начинает читать. Мы стоя слушаем:

— Стеклов Юрий Михайлович, 1873 года рождения, постановлием Особого совещания при НКВД СССР от такого-то числа, месяца, года за контрреволюционную деятельность (КРД) приговаривается к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием срока наказания в Карагандинских лагерях...

Малая пауза.

— Лесняк Борис Николаевич, 1917 года рождения, постановлением Особого совещания при НКВД СССР от такого-то числа, месяца, года за контрреволюционную деятельность (КРД) приговаривается к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием срока наказания в Северо-восточных трудовых лагерях.

Старший лейтенант прикладывает к стене бумаги, и мы по очереди расписываемся химическим карандашом, подтверждая, что с постановлением Особого совещания ознакомлены. Затем нас ведут, нас снова ведут коридорами, и я, поглядывая снизу вверх на моего легендарного спутника, придавленный и потрясенный свершившимся, иронией судьбы поставленный на одну доску с этим старейшим партийным деятелем, думаю: «Свобода - как никогда далека, а равенство - вот, оно налицо!..»

Мы проходим пустынным двором. Чистый воздух пьянит. Небо яркое, голубое. У входа в церковь, куда нас ведут, с правой руки стоит одинокая даурская лиственница в полном весеннем убранстве. Нежный, тонкий, дурманящий запах ее заполняет пространство. И невозможно совместить это чистое и нежное благоухание со всем тем, что с тобой произошло и продолжает происходить.

Обласканный синевой неба, яркостью солнца и почти неземным ароматом лиственницы, я делаю шаг в новую жизнь, я вхожу в пересыльный корпус Бутырской тюрьмы, расположенный в бывшей церкви.

Меня и Стеклова разводят в разные камеры.

Первое впечатление: шум вокзальный, многоголосие, табачный дым, тьма народа - человек триста, от широких окон, хотя и закрытых непрозрачными козырьками, обилие света, высокие потолки, до которых табачный дым не доходит. После следственной камеры - явная вольница. И все это вселяет надежду.

Староста камеры выделяет мне место. Я бросаю на нары мешок,- сажусь и начинаю осматриваться. На стене над моим изголовьем крупными карандашными буквами написано: «Здесь находился Владимир Стеклов». Указаны даты, срок и статья. Володька Стеклов. Муркин муж, сын Юрия Михайловича Стеклова¹...

Так в короткое время я прикоснулся к судьбам отца и сына, возможно знавших друг о друге меньше, чем я о них.

А запах даурской лиственницы с тех пор пьянил и волновал меня с приходы каждой весны в течение тридцати пяти лет. Потому что на Крайнем Севере, на Колыме лиственница - если не единственное дерево, то уж главенствующее, во всяком случае!

ТЮМЕНЬ

Известны случаи, когда аргонавты следовали к золотому руну под конвоем.

1938-й. Скорбный, панихидный год. Год сомкнутых уст и закрытых дверей, год опущенных глаз и смятенных сердец, год тревоги и слез. Над землей тень Малюты Скуратова.

УСЛОН, ВИШЕРЛАГ, РЫБИНСКЛАГ, БАКАЛЛАГ, КАРГО-ПОЛЛАГ, СЕВВОСТЛАГ, СЕВУРАЛЛАГ, УХТИЖИМЛАГ, БАМЛАГ... — ГУЛАГ — новая непривычная география моей Родины.

Июль. Четыре часа пополудни. Бледно-голубое небо безоблачно. Солнце стоит высоко. Неподвижен раскаленный воздух. На четвертом пути нескончаемо длинный состав. Молчаливы черные железные ставни на окнах. И только в двух-трех вагонах за толстой решеткой окон пепельно-серые изможденные лица. На тормозных площадках разомлевшие от жары, потные конвоиры. На крышах первого и последнего вагонов — пулеметные гнезда.

Станция Тюмень. На гладком, посыпанном желтой дресвой перроне ни души. На длинном сером столбе большие черные мухи отливают нефтью. К вершине столба подвешен динамик. Величественная мелодия разливается по перрону, наплывает на поезд и поднимается к небу. Сочный голос неторопливо выводит:

Широка страна моя родная...

В нашем вагоне одно окно не закрыто. Я сижу на нарах, прижавшись к решетке лбом. Слова песни расплавленным свинцом вливаются в сердце и мозг. Стальная горячая лапа сжимает мне горло.

Рядом со мной дремлет с открытым ртом большой и нескладный Леня Штейнингер, участник одной из первых геологических экспедиций на Колыме. Кроме меня, в теплушке тридцать семь человек. Я перевожу изумленный взгляд с одного лица на другое. Но вижу только застывшее выражение жажды, тоски и обреченности.

В дальнем темном углу — худой полуголый старик со строгим иконописным лицом, участник гражданской войны, боевой командир. Он, очевидно, давно за мной наблюдает. Вот я встречаюсь взглядом с его черными внимательными глазами.

— Не надо, — тихо говорит он, — не надо! Успокойся. Возьми себя в руки. Нужно быть мудрым.

Легко сказать, быть мудрым в двадцать лет...

На восток, на восток идут эшелоны. Принимай, Колыма! Колыма — край непуганых птиц, край несметных богатств, насмерть зажатых в ледяном кулаке, край пеллагры, цинги и неглубоких могил.

ЗАХАРЫ КУЗЬМИЧИ

СПРАВКА: "Захар Кузьмич" - это синоним дробной аббревиатуры - э/к или "зэка", то есть заключенный. Так примерно родилась "Галина Борисовна - синоним Государственной Безопасности.

Определение "Захар Кузьмич" широко ходило как среди заключенных, так и среди вольнонаемного состава и вообще на Колыме. Типичен та кой короткий диалог:

- А кто он? Договорник? - Да нет, из Захаров Кузьмичей. И освободившись, в своей среде мы долго еще называли себя и себеподобных Захарами Кузьмичами бывшими и потенциальными. А название это родилось в годы массовых репрессий и не в уголовной среде.

Блатные ни себя, ни нас так не называли. Себя они называли "людями": вор в законе - "человек", вор, нарушающий воровской закон - "сука". Простолюдина, осужденного по бытовой статье, называли "мужик", интеллигента: "Иван Иванович" или "педагуцала" от слова "педагог".

"Иван Иванович"- это "извините", "пожалуйста", "будьте добры"... Блатных от этих словесных деликатесов выворачивало наизнанку.

"Захара Кузьмича" придумали интеллигенты и распространили это звание без разбора и согласования на весь, пестрый до ряби в глазах, лагерный люд.

ВТОРАЯ РЕЧКА

Путь от Москвы до Владивостока в памяти запечатлелся ярче, зримее, чем знаменитая владивостокская пересылка - Вторая речка.

Я помню как из пересыльного корпуса Бутырской тюрьмы привезли нас на Окружную дорогу. Была летняя ночь. Нас завели на платформу, у которой стоял немой, с закрытыми дверями товарняк, и скомандовали: "Садись!" Мы опустились на корточки рядом со своими мешками, у кого они были. Нас окружили конвоиры с собаками. В таком положении нас продержали довольно долго. Ноги стали затекать. Собаки на натянутых повадках дышали прямо в лицо, и пошевелиться, изменить положение было боязно.

По сути, до самого Владивостока мы не знали куда нас везут. Только Леня Штейнингер догадывался, что везут нас, скорее всего, на Колыму. Тридцатипятилетний геолог бывал уже на Колыме в одной из первых геологических экспедиций и ничего хорошего не обещал нам, рассказывая нам о природе и климате этого края.

Нашему вагону, по сравнению со многими другими, повезло: два окна из четырех были открыты и приходились почти вровень с верхними нарами. Вместо стекол в окнах были стальные решетки и это обеспечивало приток свежего воздуха. Я оказался рядом с Леней, поэтому запомнил его, фамилию, имя.

Остался в памяти один эпизод. Уже в последней трети пути, в каком-то сибирском или дальневосточном городе наш состав остановился у высокой платформы, с другой стороны которой стоял пассажирский состав.

По платформе сновали люди. Среди них было много китайцев. Их везли с Дальнего Востока, нас - на Дальний Восток. Люди проходили возле самого окна. Великое искушение охватило меня. Я придвинулся к решетке и, когда один из китайцев проходил мимо, по-китайски попросил его покурить. Он среагировал быстро - вынул из кармана пачку сигарет и сунул в окно.

В тот же миг конвоир с винтовкой, его нам не было видно, схватил китайца за рукав. Мы не узнали, чем кончилось задержание нашего благодетеля, так как тут же окно наше было прихлопнуто железной ставней и до конца пути его не открыли. Кто-то в вагоне ворчал на меня, что лишились второго окна сигареты все же мы поделили справедливо. Глава "Тюмень" об этом этапе.

Что сохранила память о Второй речке? Очень немного. Первое соприкосновение с уголовным миром. И это знакомство было в высшей степени неприятным. Июнь, жара. Огромная зона, поделенная на несколько внутренних зон. Всюду снуют, циркулируют по пояс голые бравые молодцы, тела которых расписаны татуировкой, начиная от пальцев рук. Наш барак был целиком заполнен "контриками". Блатные заходили в барак бесцеремонно,

нагло, осматривали нас и наши "шмутки". Иногда обращались с каким-нибудь предложением, приценивались, прицеливались. Это были первые, еще безобидные соприкосновения.

В ожидании парохода ни на какие работы нас не гоняли. Скитаясь по пересылке, я очутился у ограды из колючей проволоки, за которой стояла женщина с белой косынкой на голове, опущенной до самых бровей. Мимо нее навстречу мне шел какой-то блатарь. Поравнявшись с ней, он что-то сказал. Слов его я не расслышал. Но то, что выплеснула женщина ему в ответ, потрясло меня. Я услышал столь изощренные ругательства, в существование которых не мог бы поверить. Я не представлял, что такие словосочетания возможны в великом русском языке. Потрясло же меня то, что исходило все это из уст ж е н щ и н ы.

Еще одно сильное ощущение испытал я на Второй речке. Как-то к концу дня когда смеркалось уже, с кем-то из москвичей я шел по зоне.

Вдруг я почувствовал, что слепну. И вряд ли смог бы вернуться в свой барак самостоятельно, окажись я один. Мне объяснили, что это "куриная слепота" - авитаминоз, недостаток витамина "А", и сильно пугаться не следует. На Колыме, как ни странно, это явление никогда не повторилось. Испуг мой тогда был сильным. Это чувство я не забыл.

И еще. Столкнулся я с одним загадочным явлением которое никогда более не встречал, о котором никогда ничего не слышал и, рассказывая людям многоопытным в лагерной жизни, не мог получить ответа на занимающий меня вопрос.

Это было на Второй речке. От скуки, от любопытства, от томительного ожидания отправки на Колыму, где рисовался нам здоровый физический труд на чистом воздухе, я забрел в тихое и глухое место за пэобразным, очевидно, административным строением. Моему взору представилась прямоугольная зеленая площадка, в центре которой стоял длинный деревянный столб. Вокруг этого столба, лицом к нему ровным кольцом стояло человек двадцать, может быть больше. То были уголовники, без ошибки всегда узнаваемые. Они занимались коллективной мастурбацией. Я застыл в изумлении и замешательстве при виде этого зрелища. Те, кто стоял лицом в мою сторону, смотрели на меня, не прекращая своего занятия. Когда до меня дошло, свидетелем чего я являюсь, мне захотелось попятиться. Решение пришло само и толкнуло меня в спину. Я отвел глаза и прошел мимо них неторопливым шагом десять или пятнадцать нескончаемых метров до поворота. Я шел под пристальными взглядами... И только повернув за угол, я ускорил шаг. Что это было ритуал, развлечение, тотализатор? Что? Кому бы я ни рассказал

эту историю, слушали ее с явным недоверием. Я сердился.

В середине шестидесятых годов мы с дочкой поехали из Магадана в санаторий на Амурском заливе. Оттуда несколько раз ездили во Владивосток ознакомиться с городом, походить по магазинам. Мысль о Второй речке не покидала меня. Я рассказал Тане, что там была когда-то пересыльная зона, куда я попал двадцатилетним. Мы поехали посмотреть ее. От пересылки не осталось ни следа, ни намека. На ее месте вырос огромный жилой массив - точная копия района "Хим-Хо" в Москве, бывшего Химки-Ховрино, улицы Дыбенко, в частности.

О Второй речке остался в памяти запах моря, морских водорослей, приносимый порывами ветра. Для меня это была первая встреча с морем.

ЖЕНСКИЙ ВОПРОС

Грехопадение Адама и Евы вызвало на

Земле первую цепную реакцию.

Женский вопрос - вечный вопрос. Был он всегда. И когда наш далекий пращур тащил в пещеру прикрытую шкурами свою современницу, и во времена Петрарки с его чистой любовью к Лауре, и в эпоху Сервантеса, и в более поздние времена, когда рядом со скотской, животной похотью в грязи и неволе пробивались ростки чистой, нежной, всепобеждающей любви.

Гулаг и эротика. Смешанных лагерей в Гулаге было очень немного. При всей строгости и запрете эротических связей досмотреть и предупредить их было практически невозможно. Особи обоего пола искали и находили друг друга. В лагерях тридцатых и сороковых годов преобладала 58-я статья, носители которой, как правило, использовались на самых трудных работах и в самых тяжелых условиях. Алиментарная дистрофия и полиавитаминоз были их уделом. Им было не до эротики.

Бытовики и уголовники - более благополучная и сытая часть лагеря - находили выход своей похоти в извращениях. Малым исключением являлись бесконвойные: шофера, завхозы, экспедиторы, артисты, конторские работники.

В женских лагерях, где условия были более сносными и какая-то часть заключенных мужчин обычно наличествовала (врачи, агрономы, зоотехники, бондари, слесари, плотники и т.д.) при всех запретах связи имели место. А при крупных женских лагерях создавались "дома младенца" для детей, рожденных в лагере.

Приисковым же доходягам было не до любви. По мужским лагерям ходила такая байка: "Один доходяга говорит другому:

— Может, вечером сходим к девкам?

— А что! - отвечает другой. - Сходим! Если ветра не будет". Вспоминается Верхний Ат-Урях. Первая колымская весна после лютой приисковой зимы. Бригада Николая Караптана. Нас в бригаде молодых ребят, от двадцати лет до тридцати, было

человек пять. Был среди нас один женатик - Толя Волчков. Все мы, пережившие первую приисковую зиму на открытых работах в забое, спавшие в брезентовых палатках не раздеваясь, изголодались и отощали предельно. Многие поморозили ноги и руки. Носы и щеки наши хранили до следующей зимы черный "румянец" отморожений. И все же извечный мужской разговор о лучшей половине человечества, его "слабой половине" заходил иногда, примерно, вот так. Кто-нибудь из "зеленых" спрашивал Волчкова:

— Волчек, а Волчек! Как часто ты жену ласкал?

Толя оглядывал нас со снисходительной улыбкой и говорил:

— Ну, раз в неделю... Я смотрел на него с удивлением и жалостью даже. "Раз в неделю, это за семь дней один раз! Что он из-за угла мешком прибитый? Я бы! Да что там говорить!.." И мне было искренне жаль неполноценного, в моем представлении, Толю и его, недополучившую ласки, жену.

Тут кто-нибудь спускался с небес на грешную землю и ставил вопрос таким образом:

—Вот представим: перед тобой положили молодую, красивую, голую бабу. А у ей на животе буханка хлеба! Что бы ты первое сделал? За что ухватился? Но на выбор! Без дураков!

Наступила тягостная тишина - каждый на свой лад рисовал себе этот сказочный образ. В душе каждого шло борение. Но отвечать надо было честно. И сколько я помню, с некоторой стыдливостью, прикрытой грубой шуткой, предпочтение отдавалось буханке хлеба. Я, к стыду своему и самопосрамлению, не являл собой исключения.

СТАВКА

В свои первые колымские зимы на Верхнем Ат-Уряхе я часто встречал одного "3ахара Куьмича" в столовке, в санчасти, на территории лагеря. Рослый, одутловатый, натянувший на себя все свои лагерные тряпки: суконная портянка на шее, вафельное полотенце под шапкой в роли подшлемника, бушлат перетянут проволокой, чтобы не поддувало. Он ходил широко расставив ноги, переваливаясь с бока на бок, похлопывая белесыми ресницами. Думаю, что тогда ему было давно за сорок.

Кто-то из нашей палатки, в которой размещалось до ста человек и более, сказал в моем присутствии, показав на него:

- Ливидов, ленинградский журналист. В прошлую зиму умудрился отморозить себе детородный орган. С тех пор поддерживает

в аварийном состоянии. В забой его не пошлешь. Кантуется. Интересно на сколько ему хватит? Ха-ха.

Я тоже вошел во вторую колымскую зиму. Обморожены щеки и нос, поморожены большие пальцы обеих ног. Сколько раз примораживал, руки. Но, чтобы то место роковое, излишнее почти при всяком бое... Надо суметь!

Фамилия Ливидов меня затронула. Я вспомнил некогда читанную или слышанную эпиграмму:

Ливидов от ума большого

Стал подражать Бернанду Шоу.

Но то, что хорошо Шоу,

То у него не хорошоу.

Эпиграмма эта мне очень понравилась.

А ведь и впрямь нехорошо. Как это его угораздило? За 12 лет в лагере, за 35 на Колыме видел я отмороженные пальцы, обмороженные носы и щеки. Целиком замерзали люди и везли их с участка прямо в морг. Но, чтобы... Не встречал более и не слышал не про сто, пятьсот или шестьсот граммов черного непропеченного хлеба.

Не думаю, что это был тот Ливидов, которому сатирик посвятил свою эпиграмму. Нет уверенности, что и фамилия бедолаги - Ливидов. Но локализация отморожения - редчайшая, если не единственная.

О чем же говорит все это? Думаю, вот о чем: на карту была поставлена жизнь, и человек выбросил свой последний козырь. А мы голодные, холодные, тоже помороженные и не единожды, над ним смеялись. Но разве это смешно? Это ужасно! Это страшно! Это бесчеловечно! Значит так низко пали мы сами, так низко упала цена нашей жизни.

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

Знаете ли вы, что такое пайка хлеба, кровная пайка? Не знаете! А между тем, нет понятия более емкого, чем понятие " кровной пайки". Это не просто пятьсот или шестьсот граммов черного непропеченного хлеба.

Кровная пайка - это все! Это - жизнь, добываемая ежедневно ценой непрерывных страданий, ценой унижений, ценой непосильного, иссушающего тело и душу труда. Это - божество, к которому обращены все мысли и помыслы в долгие и мучительные часы бодрствования и в короткие часы мертвого, без сновидений сна. А еще это - тот блуждающий в непроглядной тьме огонек, бледный неверный свет которого зовется надеждой.

Это случилось под новый 1939-й год. У человека украли пайку. Украли его кровную пайку. ЧП!.. Но это ЧП - для одного человека, для самого юного из слабосиловки Крицкого, из той самой бригады, что на четвертом участке в ночную смену еще с сентября бьет ломами вертикальные бурки. Это мое ЧП. За окном мороз пятьдесят. Все произошло в течение двух-трех минут, пока я добежал до уборной и вернулся обратно. Теперь можно кидаться из стороны в сторону, можно необученным ртом изрыгать самые отвратительные ругательства и проклятия, можно плакать, кусать в исступлении руки. Даже к совести можно взывать... Напрасно. В бараке более ста человек.

"Интеллигент. Гнилой никчемный интеллигент", - шептал я в отчаянии, - не мог взять с собой в уборную хлеб, как это делают все. Ну подыхай же теперь, подыхай! Так тебе и надо"...

- Что ты мечешься, как курица с отрубленной головой? - услышал я простуженный голос Крицкого. - Кто же хлеб кладет под матрац? А еще грамотный! Вас что же с дарвинизмом совсем не знакомили? Серьезный пробел. Вот как это у сэра Дарвина сказано: "Умри ты сегодня, а я - завтра!" Рекомендую запомнить.

Он поглядел на окурок, еще раз затянулся, обжигая губы и пальцы, и протянул мне:

- На покури! Аппетит отбивает. Возле моего лица повисли ноги, завернутые в тряпки. С нар спрыгнул Иван Гуменюк. Он внимательно оглядел меня своими спокойными серыми глазами, потом сказал:

- Хлеба не дам. Осталось грамм триста на ночь. Есть у меня два талона на ужин, днем подработал. Крой в столовую. До развода еще полчаса.

Два черпака овсяного супа не сгладили горечь утраты, не утолили голода.

Но вот и конвой. Стрелки принесли с собой волнующий запах махорки, щей и овчины. Темнота и мороз поглотили бригаду. Тусклые лампы по углам полигона сеяли слабый неровный свет. Родство тепла и света толкало нас к этому мутному желтому пятнышку, затерянному в ночном океане снега и холода. В рваных бушлатах, в телогреечных бурках на шинном ходу с грязными вафельными полотенцами на тонких обветренных шеях, голодные трусили мы мелкой рысцой к своему полигону. И только стук мерзлой резины по жесткому насту возмущал строгую тишину безмолвных распадков.

Дневную смену на обед уводили в лагерь, ночной - разрешался один перекур в инструменталке участка. Кто мерзлую щепку притащит с собой, кто ветку стланика - и большая железная

печь станет медленно нагреваться. Кто духом потверже, вынет из-за пазухи остаток горбушки и будет неторопливо жевать, не глядя соседу в глаза. Кто-то свернет и закурит, экономно затягиваясь. Половину осторожно затушит и спрячет за козырек шапки. Кто посильней, продерется поближе к печке, оттает сосульки, погреет портянки. Кто-то, сутулясь, простоит у двери с грустными неподвижными глазами...

Лишь только рельс извещал о разводе, перекур, обогрев, заветная горбушка целиком овладевали нашими мыслями. В ожидании перекура мы трудились первую половину ночи. Сегодня справа от меня долбил Гуменюк.

Это место Митьки Бобровского. Митька - харбинец, с Китайско-Восточной железной дороги. По-китайски ругается как по-русски. У Митьки статья "ПШ" - подозрение в шпионаже. Третьего дня с начала смены лом в руки не взял. Стоял как вмороженный столб. Подошел я к нему.

- Дурак! - говорю. - Замерзнешь! К утру уволокут, как уволокли бухгалтера. Его вскрыли и зуб золотой выбили.

- Это тебя вскроют, как бухгалтера, если не через неделю, так через две. А я буду печку топить до конца срока, ротному за обедом в столовую бегать, - и не спеша, вразвалку пошел за отвал.

В перекур Митька подошел к бригадиру, снял руковицу с левой руки, покрутил перед носом белой как мрамор, скрюченной кистью, постучал ею о черенок лопаты. 3венит как стекло. Приложил к печке - зашипело, завоняло горелым мясом.

- Сволочь! - сказал бригадир. - Иди!.. Теперь Митька в стационаре. Руку ампутировать будут, когда почернеет, подсохнет... Зима человеку обеспечена! - Гуменюк как подслушал:

- Митька в тепле Новый год встречает. Отчаянный пацан. Может за руку и жизнь сбережет... Время шло к перекуру, когда по забою вдруг рассыпалась цепкая, отборная брань - ночной прораб пришел проверить работу.

- Ты, Крицкий, - окликнул он бригадира, - вали в каптерку. Начальник за сверхурочные хлеб выписал по полкила на рыло. Я бы вам, сукам стрихнину бы дал, а не хлеба, - добавил он с чувством.

Сменился конвой. Крицкий ушел в лагерь за хлебом. Настроение приподнялось. В ожидании бригадира обогрев затянулся. Конвоир дважды пытался вывести бригаду на полигон, но не решился.

Наконец хлопнула дверь. На пороге появился Крицкий. Он

стоял на ногах нетвердо. Из кармана бушлата торчала бутылка.

- А ну выходи! - заорал он во все горло. - Два часа, гады, греетесь! Пушкин за вас работать будет?!

И припечатал кому-то в тощий зад меткий бригадирский пинок. Всем стало ясно - хлеба не будет. Я выходил последним. Крицкий занес для подзатыльника руку, но не ударил.

- Дарвинист! - сказал я.

Он не ответил.

- Падло! - вздыхал Гуменюк по дороге, - пропил собака бригадный хлеб и не пожалуешься. Дороже станет... Эта ночь показалась мне самой длинной и самой тяжелой из длинной цепи таких же ночей. Никогда еще я не вонзал лом в промерзлую землю с такой безнадежностью, с таким отчаянием. Уже не раз сменился конвой у костра. Появился взрывник - предвестник рассвета. Сгустился мороз и потемнело небо. На западе загорелась заря... И потухла. Высоко, выше звезд, над самой головой блеснула лиловая молния и растеклась зеленым пятном. Слева направо пробежала разноцветная судорога. Мне почудилось, что в небе повис транспарант, гигантская световая реклама большого ночного города. Буквы двигались, набегая одна на другую, исчезая и снова рождаясь.

Я напряженно всматривался в размытые пляшущие знаки, стараясь проникнуть в их смысл. Вдруг я понял. Я почувствовал! Я разгадал эту клинопись!!! "УМРИ ТЫ СЕГОДНЯ, А Я - 3АВТРА!" - прочел я в холодном предутреннем небе.

ЗЛОЙ ГЕНИЙ ЗОНЫ

В какой мере облагораживает подневольный труд?

Раздумье

Каждый знает: работа не волк - в лес не убежит. Поэтому на работу зэка^[1] не торопится. На работу его поднимают, выгоняют, стаскивают, выволакивают, гонят к вахте в одном валенке. Кроме того, время от времени, как бы в назидание грядущим поколениям, учреждают "развод без последнего".

Лагерь - поставщик рабсилы. Все деловые отношения с производством осуществляет через УРЧ, учетно-распределительную часть, прямым исполнителем воли которой является нарядчик - злой гений зоны. Как правило, нарядчиков подбирают из бытовиков или уголовников.

Среди забот лагерной администрации развод- вывод заключенных к месту работы - одно из самых хлопотных и неприятных дел. Для заключенного развод тоже не сахар. С него начинаются каждодневные пытки непосильным трудом, голодом, холодом, комарами и зуботычинами. Поэтому на работу зэка не торопится.

Летом всякая задержка во время развода для заключенного радость, потому что - отсрочка. Другое дело зимой! Уже в ноябре морозы на Колыме достигают пятидесяти, после сна особенно холодно, предутренний ветерок выдувает из-под грязного, ветхого тряпья последнее тепло тела.

Стоять на морозе без движения тяжело, лучше двигаться, хотя бы ходить, что-то делать. Не удивительно, что больше всего отказчиков от работы бывает зимой и выявляются они на разводе. И "развод без последнего" чаще всего практикуется тоже зимой.

"Без последнего" - штука серьезная. Выглядит он примерно вот так. Бьют в рельс "На развод!" В барак влетают ротный, нарядчик и два-три надзирателя. Распахивается на улицу дверь

и раздается команда: "Выходи без последнего!" В бараке начинается паника, как при пожаре в театре.

Все устремляются к выходу, давя, оттесняя друг друга, сбивая с ног, шагая по опрокинутым. Исступленные, осатанелые, загнанные.

По закону чисел больших единицы, кто-то всегда остается последним. Этот последний из барака не выйдет. Ему не дозволят. Последнего будут бить. Не торопясь, со знанием цела, весело и ожесточенно. В назидание грядущим поколениям. Как говаривал тогда Василий Васильевич Гутников, до потери сознательности... Он был крестьянином со Смолещины и моим напарником.

Вспоминается мне один развод на прииске Верхний Ат-Урях, на Первом лагпункте, зимой тысяча девятьсот тридцать девятого года. Густое, морозное, туманное утро, когда холод выжимает из окоченевшего мира остатки живой влаги. Развод уже построился по ротам и бригадам. Желтые лучи прожекторов, нацеленных с вышек, создают призрачное освещение.

Столовская сырость, в которой мы побывали недавно, обозначилась инеем на наших штанах, бушлатах и шапках. Нарядчики и надзиратели вылавливают и "обламывают" последних отказчиков от работы. То и дело появляется высокая фигура доктора Пихтовникова в телогрейке поверх халата. Это значит, кто-то из отказчиков ссылается на болезнь. Развод, однако, задерживался и мы нервничали. Стоять в строю по команде "смирно" было пыткой. Холод буквально не замечал нашего потрепанного обмундирования, сырая рваная обувь примораживала давно ознобленные ноги.

Скоро выяснилась причина задержки. В соседнюю с нашей ротой, в бригаду бытовиков, высоченный и мешковатый староста Мохонько и старший нарядчик Нуриман Садыков гибкий, цепкий, подвижный как фокстерьер, тащили под руки какого-то малого, из всех сил упиравшегося ногами. Они дотащили его до бригады и пытались затолкать в строй. Но это им не удавалось. Как только его выпускали из рук, он садился на снег. Его поднимали, он снова садился. Его поднимали, били под дых в доказательство того, что труд очень здорово облагораживает. Он не соглашался и снова садился.

Даже конвой, обычно нейтральный к внутренним лагерным неурядицам, начинал волноваться. Даже конвоирам в их белых овчинных полушубках, в валенках первого срока поверх сухих бязевых и суконных портянок было холодно топтаться на месте.

Когда общее нетерпение достигло предела и повисло в воздухе, наступил момент, требующий разрешения. Шум, крик, брань на какой-то миг стихли, и в полной напряжения тишине

раздался четкий звенящий голос старшего нарядчика Наримана Садыкова:

- Последи рас спрасиваю, блятски твой потрох, идёс на работу?

"Потрох" лежал на снегу вниз лицом без шапки. Но на последнее предупреждение нарядчика ответил длинным очень образным и выразительным ругательством.

Похоже, что предупреждение нарядчика было еще не последним, потому что, склонившись над "потрохом", он пронзительно закричал:

- Если сесяс не встаешь - нассу в ухо и заморожу!

"Потрох" не шевельнулся. Нуриман Садыков начал считать:

- Рас! Два! Тыри!..

По счету три он, как кошка, бросился на лежащего, повернул его лицом кверху и сел на него верхом. Послышалось журчание струи. Над головой бунтаря поднялся клуб пара.

- Все! - не вставая с колен, крикнул Садыков конвоирам. – Веди развод! - Он легко вскочил, застегнул ширинку, позвал дежурного надзирателя и вместе с ним, ухватив за ноги, поволок поверженного, но не сдавшегося саботажника вверх по тропе к изолятору. Все с облегчением вздохнули. Конвой занял свои места и развод тронулся в путь.

Я покорно шел на двенадцатичасовую муку - долбить тяжелым гранеными ломом метровые бурки в прочной, как бетон, мерзлоте, Шел голодный, холодный, плохо одетый, в телогреечных сапогах на шинном ходу.

Покорный, безропотный, безотказный, ни в чем, ни перед кем не виновный. Как тысячи таких же, как я, пятьдесят восьмых*¹ из палаточного "городка", в насмешку именуемого уголовниками и администрацией "Поселком Троцкого".

А этот блатарь, которого только что поволокли в нетопленный изолятор, не хочет на лютом морозе махать двенадцать часов восьмикилограммовым ломом или гнать по обмерзлому трапу пудовую тачку. Не хочет! И не идет. Он восстает и сопротивляется произволу. Он отдает себя на большие испытания и тяготы, но не сдается.

Он знает, за что он сидит. Он не ждет, как мы, торжества справедливости. Не уходит на расстрел с именем вождя на устах, как это делаем мы. Он лучше одет. У него между костями и кожей есть еще мясо. Меня содержат в палатке из парусины, его - в рубленном деревянном бараке, где в печке сгорают дрова,

принесенные мною после работы. Как и дрова, зачастую, он отнимает и хлеб у меня, мою кровную пайку, которую ежедневно недовешивает хлеборез, его брат по статье и по духу. И все же восстает он, а не я! Я же покорно иду умирать, скованный стужей и безысходностью.

Так думал я, проходя под вахтенной аркой, на которой висел плакат и авторство которого приписывалось начальнику СЕВВОСТЛАГА легендарному полковнику Гаранину: "Только тот, кто будет вращаться с трудом, добьется условно-досрочного освобождения!". Взглянув на плакат, я понял, почувствовал, что давно уже еле-еле вращаюсь. Вращаюсь с огромным, великим трудом.

НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ

Фарид Сабиров освободился по зачетам на полтора года раньше срока. Ему было тогда лет двадцать пять или чуток больше. Молодой узбек с удлиненным, почти красивым, голым девичьим лицом на воле заведовал магазином в Ташкенте, городе хлебном. Крал, естественно. За это и получил свои пять лет. В лагерь из дома ему регулярно присылали посылки, добрая часть которых переходила нарядчику, фигуре в высшей степени влиятельной в лагерной жизни. Поэтому работал Сабиров не в забое, где по возрасту, здоровью и характеру преступления было ему самое подходящее место, а числился то ли табельщиком, то ли учетчиком.

Когда Сабиров освободился, его назначили к нам горным мастером или десятником, как их еще недавно называли. Жил он уже на вольном стане, получив там койку в общежитии горнадзора. Стройный, подвижный, в хромовых сапожках, в диагоналевых бриджах, в новой черной сатиновой телогрейке, в барашковой шапке он появился в нашем забое.

В распадках уже лежал снег. Промывочный сезон закончился, и ключ Гольцовый, который питал наш участок водой, по берегам обрастал ледяной коркой.

Вскрыша торфов, пустой породы, закрывавшей собой золотоносный слой, шла полным ходом. От разреза до отвала торфа вывозили на вагонетках по рельсовой времянке. Первые метров двести вагонетки шли под уклон своим ходом, дальше их толкали вручную.

На этом перегоне, у подъема работали две пары откатчиков. В паре со мной толкал вагонетки Степан Нечипуренко,

сорокапятилетний мужик, работавший до ареста конюхом под Черкассами на конном племенном заводе.

По-крестьянски любивший лошадей и болевший за них душой, Нечипуренко сцепился как-то с замом по хозяйству из-за некачественного фуража. Зам был еще и секретарем партячейки к тому же. Обычно тихий и безропотный Нечипуренко, в сердцах, послал его, а с ним и предержащие власти к, широко известной в стране, матери. Тройка НКВД приговорила его к десяти годам лагерей по литерной статье "КРА", что значит "контрреволюционная агитация".

Нечипуренко встречал на прииске Верхний Ат-Урях уже третью зиму.

Мышцы его истончились и жидкая кровь его почти что не грела. Черные пятна отморожений на носу и щеках уже не сходили летом. Нечипуренко одевал на себя все тряпки, какими владел, шею обматывал суконной портянкой, где-то на что-то вымененной, а на голову под шапку - как подшлемник - клал вдвое сложенное серое вафельное полотенце.

Разжигать костры на участке не разрешали по соображениям режимным и планово-показательным. Когда вагонетки шли с большим интервалом, топтаться на месте было нестерпимо холодно.

Сабиров невзлюбил Нечипуренко за то, что тот, по простоте душевной, стал называть его то "уркою", то "юркою". "Ю р к у" Нечипуренко образовал от слова "юрок". Так называли блатные в лагере молодых нацменов, главным образом, среднеазиатов.

Нечипуренко за три года в лагере кое-что из лагерного жаргона усвоил и приспособил на свой лад. Не питая к горному мастеру какой-либо неприязни а может быть и стараясь польстить ему, Нечипуренко стал называть Сабирова "юркой", и никак на мог понять злобы, возгоравшейся и копившейся в Сабирове. Кстати злоба его всегда находила выход, что вовсе не составляло большого труда, наоборот - сей выход утверждал в Сабирове чувство власти и значительности.

Эпизод, о котором хочу рассказать, повторялся довольно часто почти по одному и тому же сценарию. В столкновении "силы" и "бесправия", как можно было бы этот конфликт квалифицировать, не всегда одерживала верх "сила", хотя "бесправие" рисковало всегда несоизмеримо большим.

Когда выдавалась на нашем участке минута-другая затишья, Нечипуренко из щепы, веточек, моха раздувал небольшой костерок и ставил на него жестяную консервную банку с водой, чтобы попить кипяточку, погреться им. А если удавалось когда не съесть утром целиком всю пайку, то и пожевать хлебушка.

Только настраивал костерок Нечипуренко, как, точно из-под земли, являлся Сабиров. Нечипуренко, колдовавший над костерком, при виде Сабирова с места не двигался, не выказывал беспокойства, он ждал, когда закипит вода, но из-под мохнатых бровей зорко следил за каждым движением десятника.

Сабиров подскакивал с крюком:

- Гасай костер! Кому сказал - И норовил сапогом костерок разбросать, но главное - скинуть банку. Однако, с какой бы стороны он к костру ни подскакивал, всегда натыкался на твердую руку-граблю Нечипуренки.

-Что? Умный, билят?! - взрывался Сабиров. - Я тебе, билят, покажу- умный! Шибко граманный, билят!

- Чого ты, юрка, шумишь, шебутисся? - пытался погасить конфликт Нечипур. - Совесть в тэбэ е?

- Шибко умный, билят! - распалялся Сабиров. - Шибко граманный! Я тебе покажу, билят, умный. Ты будешь у меня, билят, граманный!

- Шо ты мэнэ усе лякаешь? Ты мэнэ, юрка, не лякай, - выговаривал Нечипуренко, одновременно защищая свой костерок. - Ты мэнэ не лякай! Бо я вже ляканый!

Иногда Степан успевал снять с костра закипевшую банку своими черными омозолевшими пальцами и уносил ее подальше, к опрокинутой вагонетке. Иногда горному мастеру, товарищу Сабирову удавалось банку с костра сбить и костерок затоптать. Тогда его пестрые русско-узбекские ругательства звучали победно и торжествующе. И долго еще потом замирали вдали.

Так продолжалось до зимы 1939-1940 годов, когда Сабирова перевели на соседний участок начальником смены.

Я называл тогда эти схватки, эти турниры беседой двух представителей - народа и власти.

Нечипуренко на мои остроты не реагировал. Посмеивался только Александр Иванович Ковинька, украинский сатирик и юморист. Он был во второй паре откатчиков. Осторожно посмеивался Ковинька, опасливо оглядываясь по сторонам - нет ли свидетелей поблизости, не дай бог!

- Ох! - говорил он, поеживаясь от страха и удовольствия, - Ох,ме-ди-цинь-ска ма-лю-точ-ка! Опасны тые шуточки. Чрез-вы-чай-но о-пас-ны!

Он говорил медленно, растягивая слова по слогам. И его большой рот складывался в тонкую полоску, обретая скорбное выражение.

КРИОГЕНЕ3

Прораб Иван Иванович Мисюра, договорник встречал лицом к лицу свою первую колымскую зиму, которая весьма своенравна и требует к себе уважительного отношения.

Аборигенам Крайнего Севера, обладая собственной метеорологией, идущей из каменного века, и то не строят свои отношения с Природой на "ты". Аргонавты же, прибывшие к золотому руну под конвоем, от которых даже температура наружного воздуха, да и помещений, держалась в тайне, - искали и находили свои ориентиры в этом царстве стужи и снега. Так например, при температуре ниже сорока градусов по Цельсию во время дыхания, а вернее - при выдохе появляется нежный, но явственный звенящий шелест. Это выдыхаемый пар превращается в льдинки, а льдинки звенят, ударяя друг друга. При температуре близкой к минус пятидесяти и ниже образуется плотный туман, в котором иногда и на вытянутую руку предметы трудно различимы. В сильные морозы на лету замерзает плевок. Нам, встречавшим на Колыме не первую зиму, все это было известно, даваясь горькой наукой.

Иван же Иванович Мисюра, родившийся на Донбассе и оттуда завербовавшийся на три года, ничего этого не знал. Он открывал Север заново. В лагере его так и называли - "открыватель". Основания для этого были. На нашем участке имелись места с торфами большой мощности, в пять и более метров. Торфа - это пустая порода, прикрывающая собой золотоносный слой. Золото мыли летом, зимой вскрывали торфа и вывозили в отвал, готовя золотоносные пески к промывке. Мы били под экскаватор вертикальные бурки. С одной стороны наш полигон обрывался у прошлогодней выработки, глубина которой местами была более шести метров. Обходя нашу бригаду, прораб часто останавливался у края обрыва и писил вниз. Струя, замерзала налету, внизу со звоном разбивалась о камни. И звон этот был различен по звуку и тону в зависимости от высоты падения, от характера струи. Все это Ивана Ивановича потрясало, лихорадило его воображение. Он вынимал из кармана полушубка блокнотик и что-то туда заносил, держа в зубах овчинную рукавицу. Иногда возьмет и плюнет вниз с обрыва и быстро считает: раз, два, три..., пока на лету замерзший плевок не стукнется о подошву карьера. Пытливый ум толкал его на все новые и новые опыты.

Нашей бригаде, работавшей в его смену, все это давало пищу для соленых острот и насмешек, хотя и сами-то мы были очень похожи на звонкие льдышки. И все же его опыты

представляли для нас определенный интерес. Мы бросали работу и обступали прораба почтительным полукольцом. Восторженные наши возгласы одобряли его и ободряли. Он окидывал нас торжествующим взором и не гнал на рабочие места. Даже бригадир, очень деятельный и в присутствии начальства, не вмешивался. Иногда из полукруга на полшага вперед выступал Леша Инчагов, бывший лаборант какого-то института, и обращался к прорабу примерно так:

- Я, гражданин прораб, физик по специальности. Могу сказать вам уверенно, что в физике низких температур подобные явления (в науке они называются криогенезом) до сих пор не рассматривались и в мировой ли тературе нет на то никаких указаний. Вам, гражданин прораб, стоило бы написать монографию по результатам ваших наблюдений.

Прораб Мисюра не знал, правда, что означает слово монография и что опыты его называются криогенезом, однако чувства благодарности не был лишен, поскольку глубоко спрятанная лесть согревала его неравнодушное сердце. Он вынимал из кармана пачку папирос, вытаскивал из пачки одну папиросу и отдавал ее Леше Инчагову.

- Мерси! - говорил Леша и отступал на два шага назад, скрываясь за нашими спинами.

- Ну, а теперь за работу! - говорил прораб, делая руками движе ния, какими гусей загоняют во двор вечером. Мы же спешили за Лешей Инчаговым, устанавливая на ходу очередь на затяжку. И что самое удиви тельное во всем этом, учитывая крайний эгоизм доходяг - Леша Инчагов не выкуривал заработанную папиросу один, добрую половину ее он пускал по кругу.

Мисюра же на прииске пробыл недолго, не прижился. Вертухай и погоняйло из него не получался. Одни говорили, что с началом войны он подал заявление и уехал на фронт, другие уверяли, что он перешел на уголь и уехал в Аркагалу, где не было приискового ажиотажа, золотой лихорадки и где условия были для него привычнее.

ЛОШАДКА РОТНОГО

Когда гуманизм втаптывают в землю,

он прорастает колючей проволокой.

Как-то в одной официальной бумаге, то ли справке, запросе ли, ходатайстве я наткнулся на выражение "По встретившейся необходимости..." Этот шедевр канцелярского языка произвел на меня большое впечатление и потому сохранился в памяти.

Так вот, по встретившейся необходимости, применительно

к решению кроссворда, я перелистывал географический атлас издания последних лет под редакцией А.А. Горелова и Л.Н. Месяцева.

Блуждая по верхним широтам карты, я набрел на знакомые населенные пункты и понял, что нахожусь в родной Магаданской области, колымско-индигирском крае. Тридцать пять лет, проведенных в этих местах - значительный кусок моей жизни, где было много плохого и немало хорошего.

По обе стороны Центральной Колымской трассы, протянувшейся от Магадана до Индигирки - это район первых золотых приисков, наиболее обжитая часть Колымы. Я внимательно перечитал два-три десятка названий, нанесенных на карту, и не без гордости и удивления обнаружил среди них Верхний Ат-Урях, еще в 1961 году переименованный в прииск имени Берзина. Каторжный прииск имени Горького и прииск Партизан - ровесники и соседи Верхнего Ат-Уряха - на карте не значились. Не значились прииски Одинокий, Туманный, Ветреный, Бурхала, штрафные прииски Джелгала и Скрытый, рудники Холодный, Кварцевый, Юбилейный, имени Лазо, имени Матросова, Бутугычаг, не было приисков Чай-Урьинской долины или долины Чай-Умри, как называли ее когда-то не без основания. Но Верхний Ат-Урях значился. Мои альма-матер и альма-патер, а точнее всего - крестный отец. Верхний Ат-Урнх - мои "Детство, "Отрочество", "юность", "Мои университеты"... А также - мое посвящение в люди.

В августе 1938 года я прибыл на прииск в Ат-Урях, в эту жемчужину золотой Колымы с многотысячным "списочным составом" заключенных смешанного исправительно-трудового лагеря (ИТЛ). Наш этап был встречен в высшей степени буднично и сказу же после двухсуточной тряски в грузовике по грунтовой дороге нас вывели в ночь в открытый забой на четырнадцатичасовую смену.

Вспоминая свою ат-уряхскую одиссею, я почему-то очень отчетливо до мелких подробностей вспомнил вдруг Смоллера, двухметрового немца Поволжья, прибывшего на Колыму вместе со мной последним июльским рейсом "Джурмы". Смоллер был осужден на десять лет тройкой НКВД по литерной статье ППШ, что значит "По подозрению в шпионаже". Ему еще не было сорока лет. До ареста он работал на железной дороге ремонтным рабочим.

Как большинство немцев, Смоллер был человеком старательным, работящим, дисциплинированным. На прииске его с первых дней поставили на откатку породы, дали ему тяжелую, неуклюжую железную тачку заводского изготовления, "шедевр" конструкторской мысли: центр тяжести приходился не на колесо,

а на руки откатчика и катить ее было тяжело даже пустую.

Бытовики и уголовники раз и навсегда отвергли этот вид современного транспорта и возили пески к промывочному прибору на сравнительно легких деревянных тачках, сколоченных лагерными мастерами в приисковом стройцехе по своему разумению. А железные тачки намертво закрепились за "племянниками Троцкого", как называли политзаключенных блатные, а глядя на них и работники лагеря.

Огромный костистый сутуловатый Смоллер безропотно катал свою чудо-тачку вверх и вниз по разбитому дощатому трапу. Немногословный от природы, плохо говоривший по-русски, Смоллер вовсе умолк, еще больше ссутулился, посерел и обмяк. В его васильковых глазах поселился голодный огонь и определил их постоянное выражение. Мышцы его громадного тела таяли быстро, оставляя широкий костяк обтянутым грязной и нездоровой кожей. Если люди среднего роста и веса, на которых, очевидно, был рассчитан гулаговский рацион, голодали, Смоллеру не хватило бы суточного рациона даже на завтрак. В немногие часы, отведенные отдыху, он околачивался возле лагерной кухни в поисках побочной работы за котловые оскребки и ополоски или рылся на помойке в отбросах.

Уже к середине первой зимы Смоллер угодил в стационар, в барак пеллагрозников или доходяг, иными словами. А выйдя оттуда, попал в "слабосиловку ", которую использовали на внутренних подсобных работах.

Нужно сказать, что прииск, возникший в 1936 году среди дремучей тайги по законам "золотой лихорадки", к 1938 году вырубил на много километров вокруг все деревья большие и малые на постройку приискового поселка - вольного стана, для гигантского лагеря, для нужд производства, для казарм ВОХР - военизированной охраны и, естественно, на дрова, поскольку бараки, собранные из накатника и брезентовые палатки лагерной зоны отопить было весьма непросто. И лагерная частушка: "Колыма ты Колыма, - чудная планета: двенадцать месяцев зима, остальные - лето!", если и вызывала улыбку, то далеко не у всех. На месте вырубленного леса вскоре стали выкорчевывать пни, которые тоже были сожжены в короткое время. И последним энергетическим ресурсом, как теперь говорят, оставался лишь кедровый стланик, плодоносящий кустарник, единственное хвойное вечнозеленое растение в этих широтах. На зиму мощные ветки стланика прижимаются плотно к земле, как бы стелятся и до весны, а вернее до лета остаются под снегом, под его защитой. Поэтому стланик старались заготавливать летом, а вывозить зимой по снегу на санках, по твердому насту.

Для заготовки стланика и доставки его использовали слабосиловку, поскольку работа эта считалась нетрудной. В специально изготовленные деревянные сани впрягались четверо заключенных с помощью бурлацких веревочных лямок и отправлялись на сопку, чаще всего, без конвоя под ответственность сытого бригадира. Да и побег с Колымы, практически, был делом бессмысленным. За многие годы я не помню ни одного побега из лагеря, завершенного благополучно.

Дрова для лагеря, баня, прачечная, дезокамера, ремонт обуви и одежды, их выдача и замена, уборка бараков, территории и очистка сортиров - все это было сферой деятельности и забот лагстаросты или ротного, где как. А если в лагере были тот и другой, обязанности между ними делились.

На Верхнем Ат-Уряхе в те годы со страхом и уважением произносилось имя Николая Федоровича Хорунжего уроженца станицы Невинномысской, осужденного за изнасилование к пяти годам лишения свободы без последующего поражения в избирательных правах. Три года из пяти он уже отсидел. Его профессия, род занятий до заключения были подернуты дымкой.

Хорунжий был сухощав и подобран, ходил неторопливо, с достоинством.

Был подчеркнуто вежлив и обходителен, любил иностранные слова и ученые выражения. Никогда не кричал, а матерился и вовсе вполголоса, но очень искусно и красочно.

Кто-нибудь на разводе, например, заявлял ему о прохудившемся валенке. Николай Федорович внимательно осматривал злополучный валенок, затем так же внимательно изучал лицо жалобщика.

- Где же вы были вчера? Почему заявляете на разводе? - спрашивал он деликатно. Распоряжался развод не задерживать, галантно, как гусар даму сердца, брал соискателя целого валенка под руку и не спеша уводил его в дебри лагпункта. Так молча вел он его до самой своей кладовой.

- Как вас зовут? - войдя в кладовую, осведомился Хорунжий. - ИванПетрович - хорошее имя, - замечал он. - Чем вы, Иван Петрович, занимались на воле?

- Играл на виолончели, - поперхнувшись словом произносил Иван Петрович.

- Это что, такая большая скрипка? - спрашивал ротный.

- Да, - потупясь отвечал Иван Петрович, сознавая всю неполноценность, ущербность своей профессии.

- И что же вы играли на большой скрипке, - допытывался Хорунжий. - Мендельсона, Рубинштейна, Абрамовича, Ципаровича?

Иван Петрович молчал.

- Не хотите говорить со мной за искусство! - вздыхал

Хорунжий. - И откуда у вас такое высокомерие! - сокрушенно покачивал он головой.

- Ну снимайте ваш валенок. Иван Петрович снимал с ноги худой валенок, ставил разутую ногу на обутую, так как кладовая не отапливалась, и отдавал валенок ротному.

Хорунжий брал в руки валенок, вставлял в дыру три пальца и, глядя испытующе в глаза виолончелиста, спрашивал:

- Вы настаиваете на том, что ваш валенок рваный? Исполнитель Мендельсона и Ципаровича молчал, не понимая вопроса.

Валенок описывал в воздухе дугу и со свистом обрушивался на голову злополучного музыканта, который падал на колени от сильного и нежданного удара. Но почти одновременно ударом начищенного сапога снизу Хорунжий возвращал Ивана Петровича в исходное положение.

Вы все еще настаиваете, что ваш валенок дырявый? - спрашивал вкрадчиво ротный после нескольких таких упражнений.

- Нет, - отвечал поклонник Рубинштейна и Абрамовича, растирая по лицу слезы и кровь.

Вот это пассаж. -вскипал Хорунжий. - Так зачем же вы вводили в заблуждение администрацию?! Зачем злоупотребили моим личным доверием?.. Вашу в бога, душу и дыхало мать! - добавлял он вполголоса.

- Если я не ошибаюсь, у вас статья пятьдесят восемь, пункт десять? Правильно вас изолировали, Иван Петрович. Какой пример вы могли подать вашим детям? Чему научить? Чего вы хотели добиться ложью??? А ведь еще мыслитель сказал, что цель, требующая неправые средства, есть неправая цель! .. Постойте, Иван Петрович! Почему вы плачете? Это слезы стыда? Или кто-нибудь вас обидел? Скажите мне не таясь! Мы это так не оставим. Ну успокойтесь, встаньте с пола, пойдите на двор, утрите снегом ваше лицо и вернитесь. Да! Наденьте валенок.

- Ну вот! - радостно говорил Хорунжий, когда Иван Петрович возвращался. - Теперь в вашем лице появилось что-то человеческое. Вон там в углу, хрен с вами, можете подобрать себе другой валенок, если этот вам чем-то не нравится. Вот вам два талона на обед по второй категории, без хлеба, естественно. А сейчас идите в барак, дневальному скажете, что находитесь в распоряжении Хорунжего.

Таким был наш ротный Николай Федорович Хорунжий.

Ротный жил в не большой кабинке рубленого барака один, если не считать "Машку" - белобрысого, круглолицего паренька, подмосковного хулигана, впервые попавшего в лагерь и

нашедшего нежное покровительство Хорунжего, Машка топил ему печь, взбивал подушки на постели и бегал с котелками на кухню. А чтобы в тереме было всегда тепло и уютно, в свои личные, персональные дрововозы Николай Федорович приглядел Смоллера. Он вначале его подкормил, дал ему немного оправиться, подобрал, что было весьма нелегко, более-менее целое обмундирование самого большого размера и все же сидевшее на Смоллере, как детская распашонка на переростке. Затем заказал специально для Смоллера сани и дал рваную телогрейку, чтобы обмотать, обшить ею лямку из тонкого стального троса.

Так Смоллер начал возить дровишки самому Николаю Федоровичу Хорунжему, за что и получил прозвище "лошадка ротного". Смоллер быстро окреп, оживился, перешел в лучший барак и между ним и прежними товарищами по бригаде образовалась некоторая иерархическая дистанция. Старое выражение "лагерные придурки" не относилось к администрации лагеря, а касалось исключительно заключенных, занятых на внутренних работах, на так называемых "чистых" работах: старосты, нарядчки, ротные, каптеры, повара, хлеборезы, банщики, бухгалтера, счетоводы, десятники, табельщики, бригадиры и их торбоносы, дневальные бараков и ассенизаторы, пожалуй. Но и здесь было бесспорное расслоение, и элита, конечно, оставалась элитой.

Некоторые относили к придуркам и медиков. Но это было верно только наполовину. Врачи и лекарские помощники, лекпомы или на блатном языке "лепкомы", "лепилы" - были все же единственной лагерной службой, стоявшей на стороне заключенных, защищая их интересы. Лагерная медицина противостояла всему, окружавшему заключенного, враждебному миру.

Она представляла собой очень небольшую, но все же силу, с которой не могла совсем не считаться лагерная администрация. Но и здесь встречались разные люди. Вся остальная заключенная масса варилась и корчилась в адском котле своего бытия.

По встретившейся необходимости, отделим элиту от прочих придурков, чтобы ближе увидеть досуг избранных. Нарядчики, ротные, повора, хлеборезы, каптеры, культорги - люди, стоящие непосредственно у кормушки и власти, не были голодны. В лозунге "Хлеба и зрелищ!" больше не хватало зрелищ, нежели хлеба. И "верхние люди" лагеря пытались украсить свой досуг как могли.

Феноменальный аппетит Смоллера был притчей во языцех, как в нижних слоях общества, так и в верхних. При случае он

мог съедать неимоверное, количество пищи и это вызывало одновременно удивление, восторг и у большинства населения - зависть.

Не знаю, кто был инициатором, изобретателем, автором, исполненным римского духа, но с некоторых пор время от времени в тереме ротного в поздний вечерний час собирались "почетные люди", с кухни приносились ведро баланды и буханка черного хлеба весом, примерно, в два килограмма. И приглашалась лошадка ротного - Эрих Мария Смоллер.

Смоллера садили в середине кабинки, ставили перед ним на табурете баланду, клали хлеб и деревянную ложку. Смоллер вытирал о штаны ладони, вспотевшие от волнения, резал на ломти хлеб, брал в руку ложку и представление начиналось. Говорят, это было захватывающее зрелище, проходившее в полном молчании, редко нарушаемое взволнованным шопотом.

Здесь все имело значение и было наполнено смыслом. На Смоллера ставили. Как на бегах. На время, на скорость. "3ачистит" все или оставит.

Срыгнет или нет. Если оставит, то что - хлеб или баланду. Как завороженные сидели зрители, затаив дыхание, одни бледные, другие красные и все возбужденные.

Страсти взрывались, когда Смоллер вставал и покачиваясь, с раздутым животом и выпученными глазами, медленно покидал подмостки. Потом, когда страсти затихали, как догоревший костер, на столе появлялся чифир - сверх крепкий отвар чая, преимущественно плиточного, охотская сельдь, вымоченная и разделанная, а также самодельные карты.

Тайное рано или поздно становится явным, а значит всеобщим. Рассказы о Смоллере, украшенные многими подробностями, особенно волновали вечно холодных и вечно голодных. Молва, как волна, вынесла легенду за пределы Верхнего Ат-Уряха и поползла она по таежным распадкам и падям от вышки к вышке, от зоны к зоне. В один из описанных вечеров Смоллер вышел из комнаты ротного в морозную тишь спящего лагеря, прошел два десятка шагов и упал замертво. Тема Смоллера еще долго звучала под бледным небом седой Колымы, а также под низкими сводами лагерных бараков.

Шакир Галимович Сабдюшев, мой напарник, человек тихий и робкий, разделявший со мной верхние нары вагонки, сказал мне однажды мечтательно: "Ты знаешь, я бы хотел умереть как Смоллер - с полным желудком".

ЛИШНИЕ ЛЮДИ

Предки прорубили в Европу окно. Потомки украсили его решеткой.

Китайско-Восточная железная дорога была построена Россией в 1903 году. С 1924 года она управлялась Китаем и СССР совместно. Правление дороги находилось в Харбине на территории Нового города. КВЖД давала возможность России кратчайшим путем соединить Забайкалье с Приморьем, сократив этот путь почти на две тысячи верст. Дорога делилась на две ветки - северную и южную. Северная - от станции Маньчжурия до города Харбина, составляла две трети общей длины, южная - тянулась от Харбина до станции Пограничная. На КВЖД работало около восьмидесяти тысяч советских граждан с семьями.

В 1935 год Советский Союз продал КВЖД властям марионеточного государства Маньчжоу-Го (во главе с императором Пу-И), созданного с помощью японской Квантунской армии, которая к 1933 году уже полностью контролировала Южную и Северную Маньчжурию. После продажи дороги, за малым исключением, все советские граждане с семьями вернулись домой, в Советский Союз. В течение 1837-1938 годов, все вернувшиеся с КВЖД или харбинцы, как чаще называли их для удобства, были репрессированы.

Исключение составили дряхлые старики и малые дети, раскиданные по приютам и родственникам. Лично я за долгую жизнь встретил одно исключение из общего правила: из большой семьи железнодорожника Максима Трофимовича Петрунина, работавшего на КВЖД, уцелела лишь одна дочь, которая вышла замуж за человека, в годы репрессий получившего возможность быстро продвигаться по службе. Это позволяло ей не работать. Она нигде не служила, анкет не заполняла, всю жизнь оставалась домашней хозяйкой. Ее сестра Тамара, активная комсомолка, была арестована, оторвана от грудного ребенка, осуждена Особым совещанием НКВД, приговорена к десяти годам исправительно-трудовых лагерей и отправлена на Колыму.

На Верхнем Ат-Уряхе, как и на всех лагерных объектах Колымы, кавэжэдинцев было много. Встречались на Колыме и старики, но преобладали молодежь и средний возраст.

"Харбинцы" на общем сером лагерном фоне заметно выделялись: осанкой, раскованностью, чистотой речи, свободной от всепроникающих аббревиатур, вошедших в плоть и кровь, от блатного жаргона, диффузно пропитавшего повседневную речь, от канцеляризмов, уже набравших в то время силу. Даже

лагерную одежду "харбинцы" носили по-особенному, с лихостью и изяществом. Они не умели туфтить, косить, филонить, кантоваться и придуриваться. Работали добросовестно, выкладывались полностью, и доходили раньше других, и погибали - раньше. Уже к концу второй лагерной зимы на Верхнем Ат-Уряхе от "харбинцев" осталась половина.

Летом 1940 года я проходил мимо хирургического отделения лагерной больницы, находившейся в зоне недалеко от вахты. Я еще не знал тогда, что через полтора год сам буду работать в этой больнице и стану первым помощником хирурга. Не помню, что тогда меня туда занесло. Сидя на завалинке, грелись на солнце ходячие больные. Кто-то из них окликнул меня:

-Борька! Лесняк!..

Я обернулся. Сережу Нечаева я узнал сразу. С этим мальчиком мы вместе учились на первом курсе дорожно-строительного отделения харбинского техникума. Год мы просидели с ним за одной партой, точнее - за одним учебным столом.

В техникум мы с ним попали тоже не по доброй воле. В 1931 году, в порядке очередного эксперимента советской школы, было решено общеобразовательную школу ограничить семью классами. Дальше можно было идти только в техникум. Туда, окончив семь групп, мы все и пошли.

Школа для детей граждан СССР была обособленной, хотя русских школ в Харбине было много. Были гимназии, были реальное училище и коммерческое. В них учились дети русских эмигрантов. В нашей школе классная наставница сперва называлась классным руководителем, потом, с ликвидацией классов, - групповодом. Школьной формы, как таковой, у нас не было. Мальчики носили черные гимнастерки с ясными пуговицами и синие блузы. Синие блузы носили и девочки. На стенах висели плакаты типа: "Помни, четвертая четверть - ударная!", "Позор отстающим! ", "Все на субботник в последнее воскресенье месяца!" Литературу мы проходили по хрестоматии, деля героев на положительных и отрицательных.

Наша семья вернулась из Маньжурии домой в 1933 году, за два года до продажи дороги. Следовательно, Сережу Нечаева я не видел семь лет.

Он мало изменился за эти годы, если не считать худобы и серого, тюремного цвета лица, как и у всех нас.

- Нечай! Сережа! Вот это встреча! - удивился я.

- Нормальная, - сказал он, разглядывая меня. - А где нам еще встречаться!

"Повзрослел Сережа Нечай, - подумал, - обобщать научился".

- Закурить не найдется? - спросил он.

Я снял серую бязевую фуражку, из-под подкладки осторожно извлек жирный махорочный окурок, готовый рассыпаться.

- Газетки бы, - сказал я озабоченно.

- Это сейчас! - отозвался Сережа и через минуту вы нес из палаты газетный треугольничек ровно на одну "козью ножку".

- Крути! - сказал он, отдавая бумажку. - У меня одна рука.

- Как одна рука? - не понял я.

Он поднял кверху левую руку, потряс ею. Рукав халата осел, опустился, и из него выглянула розовая култышка. Я растерялся от неожиданности.

- Как так? - спросил я.

- Обыкновенно, - пояснил он. - Сунул под вагонетку. Понял, что до конца зимы не доживу.

- Давно ты здесь? - спросил я.

- Где здесь? - переспросил он. - В больнице, на Ат-Уряхе, в Союзе? В Союз приехали в тридцать пятом после продажи дороги, На Ат-Уряхе с тридцать восьмого. В больнице с марта.

Я смотрел на его култышку как завороженный. Красные тугие рубцы блестели, повязка была уже снята.

- Скоро выгонят, - сказал он со вздохом.

Уже тогда я был дохлее его, но на подобный шаг не решился бы. Я так любил свои послушные руки, и был благодарен им за смелость. Нет, не решился бы! Я отчетливо представил, что ждет Сережу.

- Тебя будут судить как саботажника, - сказал я с болью и страхом. - Саморубов теперь судят по статье пятьдесят восемь пункт четырнадцать. Как за контрреволюционный саботаж. Могут шлепнуть.

- Не шлепнут, - сказал он, глядя в сторону. Еще пусть докажут. А до червонца добавить могут...

Саморубов в лагере называли "ручками ". Многие из них отзывались на эту кличку, как на имя, на прозвище. Увечье левой руки у заключенного рассматривалось, как действие преднамеренное. Правосторонние "ручки" встречались чрезвычайно редко. Вообще, эта форма протеста была в ходу у блатных.

Существовали саморубы: они чаще встречались на лесоповале, рубили обычно четыре пальца левой руки, оставляя большой палец.

Существовали самострелы: последние возможны были там,

где проводились взрывные работы - на руднике, в шахте, в забое, на шурфах. Достать детонатор у взрывников, которые, как правило, тоже принадлежали к преступному миру, не представляло сложности: можно было выменять на спирт, на чай, на табак, выиграть в карты или выкрасть, наконец. Самострелы зажимали детонатор в руке и поджигали шнур. Мастырщики мастырили себе флегмоны. На тыле кисти, на предплечье, иногда на ноге продергивали грязную нитку под кожу и обрезали концы. Так называемые, каловые флегмоны были страшными. Мастырщики нередко теряли не только руку, но и жизнь.

Сережа Нечаев был первый саморубом с пятьдесят восьмой статьей, которого я встретил на третьем году моей лагерной жизни. Вот тебе и Сережа Нечаев - маленький, кругленький, смешливый, который даже наши мальчишеские петушиные драки обходил стороной когда-то.

- Ты с какого участка? - спросил я его.

- С третьего.

- Тогда понятно, почему мы не встретились раньше.

Лагерь третьего участка был на отшибе, далеко от центральной усадьбы.

Через несколько дней, раздобыв покурить, я пошел в больницу навестить земляка.

- Его уже выгнали, - сказал гладкий санитар, грудью выжимая меня из дверей.

Как я уже говорил, с жизнью, отраженной в литературе, мы знакомились по хрестоматии, деля героев на положительных и отрицательных. Уже неплохо разбирались в "лишних людях"...

80 000 советских граждан, вернувшихся на родину после продажи КВЖД, оказались в стране - "лишними". Вот почему в местах заключения они легко находили друг друга.

ТРИ "Д"

Cначала это называлось ОП, что значило "Оздоровительный пункт", потом - ОПП - "Оздоровительно-профилактический пункт". К тому времени, когда мне посчастливилось туда попасть, по официальным отчетам санчасти и в несмелых мечтах на нарах в бараке , это называлось "Палатой пеллагрозников" или – ПП .

Кто такие пеллагрозники? Пеллагрозники это больные пеллагрой. А пеллагра - это авитаминоз, отсутствие никотиновой кислоты в организме. Я мог бы привести ее формулу, но не делаю это сознательно. Во-первых, чтобы не создалось впечатления, что я рисуюсь ученостью, а во вторых, чтобы не уходить от существа вопроса. Так вот, "Палата пеллагрозников" это приближенное, очень неточное название. Я против него возражаю! Каждый из нас счел бы себя оскорбленным, назови его чистым пеллагриком. Мы, по меньшей мере, были полиавитаминозниками на ярком фоне алиментарной дистрофии. Вообще-то говоря, о самой дистрофии можно рассказывать до утра. Но не будем отвлекаться! Как говорили в старом французском водевиле, вернемся к нашим овцам.

Палата пеллагрозников целиком занимала барак, не считая двух небольших кабин у входа. Налево была раздаточная. 3десь санитар Егор Алексеевич Кутейкин, бывший железнодорожник, весовщик со станции Павлово-Посад, сосредоточенно колдовал над довесками к пайкам, которые он приносил из больничной столовой. Он делал какие-то пассы над кашей и супом и, когда появлялся в палате с деревянным подносом, лицо его было непроницаемо как у Будды. В кабине направо жили медстатистик, два фельдшера и с ними Кутейкин - аристократы, белая кость.

В самой палате вдоль стен были сооружены сплошные невысокие нары.

На нарах лежали полосатые матрацы, набитые мохом. Простыней, подушек, одеял и пододеяльников не было. Кстати, белья тоже не хватало, мы лежали наполовину голыми, тесно прижавшись друг к другу. Посреди барака стояла большая печка, сделанная из железной бочки . Ее временами подтапливали. Во всяком случае в июле там не было холодно.

Простите, насчет тесноты я несколько преувеличил. Из шестидесяти человек в палате, как правило, двадцать всегда отсутствовали. Ведь мы страдали пеллагрой, а понос был душою недуга. Так что грех было бы жаловаться на тесноту.

В ту пору именно так представлял я себе рай: чисто, тепло, лежишь себе без заботы. Строгий старик Егор Кутейкин с белыми пушистыми усами подает тебе на подносе пить и есть. Кроме того дают тебе ежедневно марганцовку, соляную кислоту с пепсином, пекарские дрожжи и отвар хвои. Если попросишь вторую порцию хвои дают. Даже относят тебя как-бы к категории сознательных.

А общество! Какое общество! Яркое, многоцветное. Тут тебе русские и украинцы, белорусы и чуваши, татары и евреи, ингуши и буряты, таджики и казахи, удэге и хакасы и даже люди из маленькой Коми.

А если уж говорить о профессиях, - адвокаты, врачи, партийные и хозяйственные работники, заготовители и уполномоченные по поставкам, педагоги, военные /вплоть до атташе/, труженники села и, конечно, студенты. Я не помню только рабочих. То ли потому, что в забое выдерживали дольше других, то ли потому, что находили работу по специальности .

А вот в политическом отношении общество было поразительно цельным. Каждый, например, готов был умереть за Родину и за Сталина. Но умереть бесславно никто не хотел и поэтому судоржно цеплялся за жизнь.

Все рассказанное относится к тому далекому довоенному времени, когда здоровый организм лагеря еще не был отравлен всякими там власовцами и бендеровцами, венгерскими кардиналами и латгальскими стрелками, немецкими разведчиками и отечественными провокаторами. Ну были, правда, в то время свои домашние, лагерные стукачи. Но их знали, старались обходить, а при случае стукнуть. В общем, разномыслящих в то время еще не было.

Длинные вчера после ужина и поверки превращались в праздники интересные, содержательные, многогранные. Разбирались вопросы политической экономии, обсуждались работы Пикассо и Ван Гога, клеймились позором правые и левые оппортунисты, строились гипотезы о тунгусском метеорите и до последнего грамма подсчитывалась калорийность суточного рациона ПП.

В перерывах происходили обмены мнениями, кашей и самокрутками.

Тощая мокрая цигарка переходила по кругу из рук в руки, из уст в уста, как молва, как трубка мира. Так безмятежно и счастливо текли дни и ночи и лишь изредка омрачались мыслью о непрочности всего земного, о скорой встрече на узких дощатых трапах с тачкой, кайлом и лопатой, с плюхой десятника, окриком бригадира, прикладом конвоя. А перезимовавшие первую зиму, с застывшими круглыми глазами вспоминали безмолвныеледяные туманы, тихий зловещий шелест дыхания, обмороженные руки и ноги, и забитый, как дровами сарай, морг.

Но все в мире преходяще! Тяжелые унылые мысли быстро сменялись бодрыми и жизнерадостными. Каждый говорил себе: "Рви цветы, пока цветут," и наслаждался покоем, теплом и пищей физической и духовной, короче - жизнью.

Я опять отклонился от темы! Я хотел рассказать как я сам, своими руками разбил драгоценный сосуд с живою водой. В один прекрасный безоблачный день в палату быстро вошли вольная начальница санчасти Ирина Федотовна, прикрывающая платочком нос, с ней два заключенные врача и фельдшер хирургического отделения. Остановились они посреди барака, оглядели нас критическим взглядом, тихо посовещались и вышли. Остался только фельдшер. Он сказал:

- У кого перевязки, по одному подходи! Открыли настежь окно. Ку тейкин затарахтел за стеной жестяными мисками. Пронесся слух, что ждут большое начальство. Улей зашевелился.

Поползли догадки и тревожные слухи. Мир и ритм были явно нарушены.Даже обед не снял напряжения. И действительно, вскоре после обеда длинная

кавалькада, во главе с наместником бога на этой земле, приблизилась к нашей палате. 3десь было с десяток приезжих, из местных - начальник нашего лагеря, начальник режима, оба оперуполномоченние, инспекторы учетно-распределительной и культурно-воспитательной частей, начальник дивизиона охраны, надзиратели и мелкие дежурняки. Процессию замыкали врачи в белых халатах, бледные и взволнованные.

Высокий гость молодцевато вскочил на крыльцо и исчез в темном проеме, ведущем в барак. Длинная очередь у крыльца стала медленно укорачиваться. Обход закончился раньше, чем врачи успели войти в барак.

Из барака солнцу навстречу вышло начальство. Лица светились чувством исполненного долга.

Так было, если смотреть как бы со стороны, снаружи что ли. Внутри же за это время произошло следующее: как только в дверях появилась фигура высокой особы, Егор Алексеевич Кутейкин в настоящем медицинском халате, в белой шапочке, вытянув руки по швам, щелкнув каблуками тяжелых ботинок, отчеканил хлестким фельдфебельским голосом:

-Так что, гражданин начальник, разрешите доложить: в палате шестьдесят душ. Присутствуют все. Докладывает дневальный барака санчасти ОЛП Ат- Урях Севлага УСВИТЛ НКВД СССР, зэка Кутейкин! Начальство выслушало рапорт благосклонно и сказало:

- Артист!.. Ну так! Показывай, что тут у тебя происходит. С уме ренной скоростью процессия двинулась по периметру нар. - По этой стороне, гражданин начальник, все давнишние: по этой - не так чтобы, а по этой - свежие. Тридэшники все! - Это как по нимать? - А болезнь у них такая. Сама гражданка начальница, Ирина Федотова говорили. Их по ногам видать и, простите, по запаху. Обход прибли жался к концу и последние слова были сказаны как раз возле меня. Со мной произошло нечто совсем на меня не похожее. Я прикрылся руками, глотнул воздух и услышал свой собственный голос со стороны, слабый, но отчетливый:

-Три "Д", гражданин начальник, это три главных признака пеллагры, начинающиеся с буквы "Д". Первое "Д" - дерматит. Это красные и бурые пятна на животе и нижних конечностях. Второе "Д" - диаррея. Это понос обильный, частый, обезвоживающий организм. третье "Д" - деменция, что значит выраженное слабоумие.

Высокий начальник слушал меня напряженно, стоя вполоборота. Взоры свиты метались между мною и им.

- Год рождения, статья, срок? - спросил он прищуриваясь. - 1917.

КРД. Восемь лет. - Мало! - сказал он, - мало. Кем работал на воле? - Я не работал... - Ах не работал! Паразит! - Я учился на врача... - Студент. Тем более.. Но я что-то не замечаю в тебе третьего "Д" - слабоумия. Симулянт! Скрываешься от работы!! - 3аймитесь! - сказал он Ошонке, нашему оперуполномоченному. Когда вышел из барака последний из свиты, первым соскочил с нар Кишлинский, польский еврей. -Нешправедливо, - сказал он. - Человеку не хватат пошледнего, третьего "Д" и его за это накажывают. А тому, кто накажывает, давно не хватает первых двух. И нет шилы, чтобы воштаноаить шправедливость! Он крякнул, одел ботинки на босу ногу и засеменил к выходу, властно влекомый вторым "Д" - диарреей.

НЕСЛАДКИЙ САХАР

РФИ - это резкое физическое истощение, а ЛФТ - легкий физический труд. Заключенных с диагнозом РФИ старались переводить на ЛФТ. Но легких работ на прииске было несоизмеримо меньше, чем нуждающихся.

РФИ давно уж овладело мной. А ЛФТ, сколько я к нему ни стремился, постоянно отодвигался, как горизонт, оставаясь недостижимым. Я продолжал на вскрыше торфов бить ломом в вечной мерзлоте вертикальные бурки. У меня было не только РФИ, но и полиавитаминоз. Цинга и пеллагра меня разъедали. Цинготные язвы покрывали мое тело от лодыжек до пояса. Они постоянно то прилипали к ватным штанам, то отрывались, причиняя страдания. Пеллагрозный понос обезвоживал и без того истощенное тело.

Три года на общих работах, три года в открытом забое без перерыва, без передышки. Мало кому удавалось выдержать три года. Я знаю только одного человека, который все десять лет своего колымского срока проработал на общих, то есть самых тяжелых работах и, остался жив. Это Миша Миндлин. Мы почти одновременно прибыли на Верхний Ат-Урях и сразу попали в забой. Он из рабочих. Отслужил в армии и работал председателем Сталинского райсовета Осоавиахима города Москвы. На восемь лет он старше меня, но к 1937 году многое уже успел в жизни. Он был членом партии, преданным идее и беззаветно служившим ей. Был уже мужем, отцом. Высокий, плечистый, чуть сутуловатый, как большинство очень рослых людей, с резким характером и громовым голосом. Он работал в забое, как экскаватор, на сто пятьдесят процентов выполняя нормы. Всю его выработку бригадир приписывал своим дружкам. А Миша оставался на пайке семисотке и медленно доходил. Были у него малые перерывы - больница, оздоровительный пункт... Удивительное природное здоровье, не менее удивительная сила духа сохранили ему жизнь. За долгие годы Случай сталкивал нас и разводил на большие временные дистанции. И сейчас он еще полон душевных сил и энергии. Ум его ясен, а память - светла.

Сумасшедшая пора летнего промывочного сезона, золотой лихородки держала нашу бригаду по 12-14 часов а забое под перекрестным "Давай, давай!" А восемь зимних месяцев лютой стужи вымораживали из нас последние жизненные соки. Из малых птиц на этой земле лишь северная синица отваживается жить и зимовать колымскую зиму. Зимой в лагерной амбулатории за дневной прием набирался таз, скусанных щипцами Листона, пальцев с отмороженных рук и ног.

Зиму 1939-1940 годов я был уже стопроцентным фитилем - доходягой. Я дошел до последний черты и, как фитиль, догорал. Мы бурили ломами пустую породу. Взорванный грунт паровой экскаватор марки "Воткинец" переваливал в отвал. Ночью экскаватор держали на подогреве. Воду для него таяли из снега, который тут же вырубался из ближайших плотных сугробов. Для заготовки и подачи снега, для пилки и колки дров держали специально рабочих, двух в ночную смену и четырех - днем.

В одну из ночей бригадир подошел ко мне и сказал, толкнув слегка в грудь:

- Ну, Борька, будешь меня помнить! Тебя и Гутникова отдаю в обслугу экскаватора, велено выделить двух человек.

На лице бригадира играла довольная улыбка. Трудно было

понять, чему он больше радуется: тому ли, что помог двумя доходягам или тому, что сплавил их, наконец.

Всего лишь за половину ночи мы по достоинству оценили все преимущества своего нового положения. Первое, что мы сделали на новом месте, это разожгли костер вблизи экскаватора. Стало светло и непривычно тепло. Затем мы занялись заготовкой снега. Один из нас вырубал лопатой снежные блоки, второй - стаскивал их к экскаватору и укладывал рядом с большой бочкой, в которую от парового котла был опущен резиновый шланг.

Паром таяли снег, инжектором закачивали воду в котел.

С дровами в нашу смену дело обстояло и вовсе хорошо: на ночь нам завозили кедровый стланик, растение смолистое толщиной с руку взрослого человека. Мы сначала пытались стланик пилить поперечной пилой - труд был мучительным и неблагодарным. Случайно мы обнаружили, что при очень низкой температуре стланик становится хрупким. Мы брали ветвь, ударяли ее об острый край камня, подобранного на отвале, в месте удара она легко ломалась, как стеклянная. Мы научились "рубить" стланик быстро на поленья нужной длины.

Машинист экскаватора и помощник в лагерную столовку не ходили, им был доступен ларек, где они могли купить и хлеб, и масло, и сахар. Во всяком случае талоны на завтрак и ужин они отдавали нам. Два лишних черпака баланды и полселедки были для нас если не большой физической, то уж моральной поддержкой - бесспорно.

Какой-то лагерный старожил, знавший, что я маюсь животом, поделился своим опытом. Он сказал, что хорошо в таком случае сосать пережженый сахар. Я почти не обратил внимания на его слова, так как сахар был для меня недоступен. За все три года я ни разу не получил премвознаграждения, так называлась лагерная зарплата, поскольку никогда мне не записывали фактически выработанного. Все мои кубометры шли какому-нибудь блатному пахану, не выходившему даже за зону. Сахар жженый и нежженый оставался несбыточнои мечтои, пустой фантазией.

Так думал я, лежа на нарах после работы. У меня под головой была маленькая, почерневшая от грязи и пота, подушечка, думочка, так называли ее у нас дома. Эту подушечку мама приготовила, собираясь меня рожать. Когда-то я почти полностью умещался на этой подушечке. Я рос, она же почти не менялась. Так из подушки со временем она превратилась в думочку. Во время ареста, собирая меня в неизведанный путь, мама положила думочку в мой мешок. Сейчас эта думочка здесь, в лагере оставалась последним и единственным домаш-

ним предметом, последней моей вещественной связью с домом. Хотя дома у меня уже не было. Но я еще не знал об этом.

3а весь свой восьмилетний срок я не получил ни одной посылки, ни одного сухаря, ни одной пачки махорки. Посылать было некому.

Я рассказал о сахарном рецепте Шакиру Галимовичу Сабдюшеву, учителю по профессии и моему соседу по нарам.

- Слушай! - толкнул меня в бок Сабдюшев. - Сменяй на сахар свою подушку.

- Кому? - сказал я, не считая это реальным. - На что она похожа!.. Ты погляди ...

- Она пуховая. Кому нужна, наволочку сменит. Да хоть экскаваторщикам своим предложи. Бытовики, механизаторы - люди благополучные, сытые.

На следующий день предложил подушку Сереге, помощнику машиниста.

Столковались на семьсот граммов. Я отдал подушку. И сразу охватило меня безысходное тоскливое чувство, чувство безвозвратной утраты. Не было ошущения такого, когда объявляли мне приговор. Очень похожее, близкое было, - когда первый раз в жизни удалили мне зуб. Это случилось в лагере в 1938 году. Чувство такое: свершилось непоправимое - я потерял, утратил часть своего тела. Я воспринял это, как фатальное начало разрушения и потерь. Но то было чувство физической утраты, а это - духовной. Порвалась последняя нить, соединявшая меня с родным очагом.

В торбе у меня хранилась половина рукава от нижней рубахи. Я мастерил мешочек, чтобы переложить туда сахар. Я заканчивал шить, когда пришел Сабдюшев.

- Ну вот! - сказал он. - Начинай лечиться. - Угощайся, - сказал явеликодушно, протягивая ему кусок сахара. - Твоя идея! Сладкоежка с детства, я тоже взял кусок сахара, предвкушая блаженство, и откусил от него. Странно! То, что я взял в рот, сахаром не было, сладости не имело. Обман! Подвох! Горькая обида обволокла меня, даже дышать стало трудно.

- Ты чего? - спросил тревожно Сабдюшев. Очевидно, вся гамма чувств отразилась на моем лице.

- Что он мне дал?! Это не сахар! - выдохнул я разом.

- Зачем не сахар? Сахар! - сказал Шакир, перекатывая кусочек от одной щеки к другой.

Я взял новый кусок, расколол его пополам, половину отдал Шакиру, вторую положил себе в рот. Сладости не было.

- Не сахар! – выкрикнул я.

- Сахар, сахар! - закивал Сабдюшев. - Ты, Боря, вкус

потерял.

Так бывает. Теряют голос, слух, нюх, даже зрение. Но это пройдет! - заторопился меня ободрить.

Я стал успокаиваться. Но было чертовски обидно, досадно не почувствовать сладости. Я пошарил в изголовье, нащупал и достал обрывок железной проволоки, спрятанный про запас, обернул ею кусочек сахара и сунул в печку на тлеющие угли. По бараку пополз волнующий нелагерный запах жженого сахара. Так я начал лечиться.

Пережженый ли сахар, перемена ли морального климата из бригады нас перевели в мехобслугу с бесконвойным хождением, работа без погонял. Какая-то малость в виде "приварка" перепадала время от времени от машинистов. Я окреп, оживился. Вскоре меня перевели бойлеристом маленького парового котла. Его паром "бурили" горизонтальные бурки в

мощных слоях торфов. Называлось такое бурение - поинтным. Летом, когда потушили котлы, поставили меня мотористом лебедки, потом сделали слесарем по монтажу и ремонту. В бригаде механизаторов Михаила Харьковского я был на хорошем счету. Я почувствовал себя защищенным. У меня появилась нужная приисковая специальность, даже несколько. Теперь я надеялся, что буду жить. В забой, на общие больше я не вернулся. Мне и сейчас хочется верить, что повороту в моей судьбе я обязан думочке, которая была хранителем беспокойной моей головы со дня моего рождения, и еще - талисманом, данным мне матерью в нелегкий путь.

ЗВЕЗДОЧЕТЫ

Новый, шестой, отдаленный участок Верхнего Ат-Уряха потребовал срочного строительства лагеря с возможным приближением к месту работы. Лагерь строили, на зиму глядя, из сырой лиственницы. Внутри бараков из неошкуренного лиственничного тонкомера возводились сплошные трехъярусные нары вдоль стен. Расстояние между ярусами было столь малым, что не позволяло даже сидеть. Нары эти больше были похожи на стеллажи, чем на нары, но стеллажи с шириной полок равной человеческому росту. Как в щели, забирались туда заключенные, вперед головой, и выбирались, соответственно, вперед ногами, так как развернуться на нарах возможности не было.

Огромный барак отапливался двумя железными печками, сделанными из бочек из-под солярки. Воздух в бараках не прогре-

вался и на нарах всегда было холодно. Зимой стены изнутри были покрыты толстым слоем инея.

Шла первая военная зима. На легере это сразу сказалось: снабжение сократилось предельно. Питание стало еще более скудным. Обеспечение одеждой и обувью почти прекратилось. Не было валенок. На лагерных промкомбинатах и "инвалидках" плели из веревок лапти. Бурки из старых, сактированных телогреек на шинном ходу стали предметом роскоши. Пытались тесать из лиственницы деревянные башмаки.

План золотодобычи резко возрос, а режим в лагерях резко ужесточился. Голодные истощенные люди умирали от общего переохлаждения организма, так называемой, гипогликемической комы. Умирали от дистрофии, авитаминозов, пневмоний, дизентерии.

Своей бани второй лагпункт не имел. Холод в бараках заставлял спать не раздеваясь: в обуви, в бушлатах и шапках. Поголовная вшивость являла собой настоящее бедствие и отражалась не в последнюю очередь на производительности труда. Нередко на утреннем разводе кого-нибудь недосчитывались и находили потом на нарах уже окоченевший труп.

На этот лагпункт фельдшером послали меня. То была моя первая самостоятельная медицинская работа. К середине зимы у нас сменился начальник лагеря. И все мы это сразу почувствовали. Новый начальник, старший лейтенант Абрикосов был вездесущ. Распоясавшаяся лагобслуга насторожилась и притихла. Начались замены.

Старший лейтенант Абрикосов был человеком сдержанным, немногословным, толковым и, я бы сказал, человечным, насколько это было возможным в тех условиях. Он был весьма не похож на представителей лагерной администрации, каких мне до этого довелось видеть.

Он жил на центральной усадьбе прииска, но с раннего утра, до развода и до позднего вечера находил для себя работу в зоне лагпункта. Он усилил контроль за лагерной кухней, увеличил число дрововозов, снабжавших лагерь дровами, удвоил число людей на ремонте одежды и обуви. Установил контакт с медпунктом и сам заявил, что истощенным и слабым в сильные морозы надо давать освобождение от работы. А такая установка начальника лагеря - явление из ряда вон выходящее, неправдоподобное.

В лагере говорили, что наш начальник родной брат известного киноактера Андрея Абрикосова. Все мы, бывшие кинозрители легко могли убедиться в удивительном сходстве этих двух Абрикосовых.

Наш новый начальник был столь атипичным явлением в ла-

герной службе, что мы за него очень боялись и по всему опыту и укладу понимали, что такой человек здесь случаен и долго оставаться на этой работе не может.

Была середина зимы. Морозы стояли лютые. Я уже говорил о поголовной вшивости, явлении тягостном и грозном. Надо было принимать какие-то срочные меры. И наш начальник занялся этим лично. Он раздобыл где-то походный воинский фургон-дезокамеру и доставил ее на лагпункт. Дезокамера жаро-формалиновая отапливалась дровами, хотя рассчитана была на уголь. Формалина же в ближайшей округе не сыскалось.

Было решено начать обработку побарачно и побригадно. Были мобили-

зованны все способные стричь под машинку и брить. Сколь тщательно бреют, Абрикосов проверял сам. Требовал, чтобы кроме ресниц и бровей ни одного волоса на теле не оставалось.

Мы установили дезокамеру между бараками и стали топить. Когда приборы, если им верить, показали нужные характеристики, мы заложили первую партию одежды и засекли время. Вынутые после прожарки вещи оказались сырыми, а насекомые - невредимыми. Операция "Вошь" была рассчитанна таким образом, чтобы к утру закончить обработку нескольких бригад дневной смены. Поэтому дезинсекция проводилась с вечера.

Мы раскочегарили топку до возможного предела и прожарку повторили. Ничего не изменилось - насекомые оставались живыми, а одежда сырой. Положение становилось критическим. Вывести на участок работяг во влажной одежде в сорокапятиградусный мороз - значило их погубить. Это каждому было понятно. Все наши усилия и ухищрения не давали нужного результата. Абрикосов трудился вместе с нами. Я имею в виду себя, как представителя санчасти и дневальных бараков, мобилизованных на это мероприятие.

Была полночь - разводящий менял караульных на вышках. - Ну, что будем делать? - спросил меня Абрикосов, теряя терпение. Я возился с очередной кучей одежды, только что вынутой из дезокамеры. Я расстелил на снегу телогрейку после прожарки и рассматривал швы, наклонившись над ней. Вдруг я заметил как на угольно-черном фоне влажной одежды появилось сразу два-три белых округлых пятнышка. Потом еще и еще. Они "зажигались" как звезды на небе. Я наклонился ниже. Никаких сомнений, то были вши. Они размораживались и вздувались. Живая серая вошь, замерзая меняла окраску - делалась белой. Я стоял пораженный этим открытием.

- Что ты молчишь? - переспросил Абрикосов.

- Я, кажется, нашел, - сказал я не совсем уверенно, - нашел, что делать со вшами. Я взял из кучи темную рубашку, вывернул ее наизнанку и положил на снег. Через две-три минуты вдоль швов стали "зажигаться" белые звездочки. Абрикосов выхватил у меня из рук рубаху и поднес ее к лампочке, висевшей над топкой. Я последовал за ним.

- Лопаются родимые! - сказал он взволнованно. - Найди ветку стланика.

Возле топки на снегу я без труда нашел веточку кедрача и подал ее начальнику. Абрикосов провел ею несколько раз по рубахе.

-Осыпаются, как осенние листья, - засмеялся начальник. Я услышал живой, радостный смех. Я не верил своим ушам. Я был убежден, что Абркосов не способен смеяться, не умеет. Он повернулся ко мне, хлопнул по плечу и сказал:

- Ах ты, мой дорогой! Давай расстилать на снегу. И к чертовой матери дезокамеру.

Дело быстро пошло на лад.

- Куришь? - спросил меня Абрикосов.

- Курю, - ответил я.

Он вынул из кармана пачку махорки, отсыпал на несколько цигарок в спичечный коробок, а пачку отдал мне. Затем вызвал с вахты дежурного надзирателя, объяснил ему задачу, смысл ее и добавил:

-Подменишь нас с доктором. А мы до развода поспим. Это он польстил мне, называя доктором. И надзирателю показал свое ко мне отношение. К семи часам утра, как всегда, Абрикосов был на раз воде. Увидев мой белый халат из-под телогрейки, он подошел. - Ну, звездочет, - сказал он, - как думаешь, пока не отпустят морозы, мы их перебьем? А?! - Есть надежда, - сказал я.

СЕРЫЕ БУДНИ

Врач Данила Дементьевич Буга вернулся в медпункт с вахты, куда его только что вызывали. Я в это время на плоском речном голыше точил для шприцов иглы - величайшую ценность и дефицит в наших условиях.

- Бросай это дело, - сказал Буга, - беги на участок на поднятие трупа в бригаду Чудинова. Опять кого-то шлепнул конвой. Ну, чего застыл? Давай быстро!

Я схватил фанерный чемоданчик с красным крестом на крышке и выскочил за зону. Стояло сухое знойное лето. На бледном северном небе не было ни единого облачка. Солнце палило нещадно и трудно было поверить, что этот знойный день, как всегда, обернется холодной ночью. Земля, прикрытая мхом, дерном, кустарником, за короткое колымское лето прогревается не более, чем на штык лопаты. Вечная мерзлота твердо отстаивает свои позиции. И только на оголенных выработках земля прогревается на поверхности, высыхает и трескается.

Дорога на приисковый участок проходила между отвалами пустой породы и промытых песков. Серо-желтая глина, размытая, истертая множеством подошв и гусеницами трактора превратилась в тончайшую едкую пыль, которая под ногами взрывалась пылевыми столбиками, лезла в глаза и нос, оседала на зубах. Только там, где дорога проходила по краю отвала, пыль уступала место щебенке и тогда нога опиралась на твердую почву.

Я шел быстрым шагом. До забоя оставалось еще далеко. Липкий пот застилал глаза. Портянка сбилась в ботинке и терла ногу. Но надо было спешить и я терпел. Из-за дальнего террикона показались две одинокие фигурки, шедшие на значительном расстоянии одна от другой. Первым встречным оказался малорослый тощий парнишка, тяжело переставлявший большие рваные без шнурков ботинки, одетые на босые ноги. Руками он придеживал то ли штаны, то ли живот под рубахой. Изможденное и серое от пыли лицо было отрешенным. Поровнявшись, мы оба остановились.

- Ты куда? - спросил я его. - В столовую, - сказал он. -В какую столовую? - удивился я, отлично понимая, что в этот час там делать нечего. Он показал подбородком в сторону лагеря.

- Ты из какой бригады?

- Из Чудинова, - вымолвил он пересохшим ртом.

- Кого там у вас застрелили? - спросил я его.

- Меня, - сказал он, отводя глаза в сторону. Я был послан на поднятие трупа, и шутка эта мне не показалась удачной.

- Первый раз вижу шагающего покойника, - сказал я.

- Я не покойник, я не помер... Он молча приподнял серую бязевую рубаху и справа на животе я увидел яркое округлое кольцо небольшого размера, из которого выглядывало что-то розовое и блестящее. Ни капли крови ни на коже, ни на одежде я не заметил. И не понял тол-

ком, что он мне показывал. Но я раскрыл стерильный пакет и наложил на это место повязку. По наколкам на руках я решил, что это мелкий воришка или какой-нибудь пригородный хулиган, начинающий свой тюремный путь.

- Кто же в тебя стрелял? - спросил я с сомнением.

- А вот идет черт нерусский, сказал он без злобы, неприязни и страха.

- Куда он ведет тебя? - На кухню. Обещал накормить отпуза.

На лагерном языке это означало - накормить до отвала, сколько желудок примет. Подошел боец. Тоже худой и мелкий, почти такого же возраста на вид. Монголический тип голого лица скрадывал возраст. Лицо выражало апатию и усталость. Он тоже шел вяло переставляя ноги, винтовку держал за ствол так, что ремень волочился по дорожной пыли.

- Кого застрелили? - спросил я бойца.

Он молча кивнул головой на парнишку, придерживавшего руками живот.

- Куда ведешь его?

- Лагерь. Столовый, - ответил он, глядя себе под ноги.

"Какая-то мистика" - подумал я. Все это казалось мне сплошной нелепостью, принять которую всерьез я не мог. В моем сознании все это не укладывалось. Я шел на поднятие трупа, чтобы в акте зафиксировать факт смерти и, по возможности, причину ее. Я с сомнением оглядел эту пару и устремился к забою, полный тревоги и тягостных видений, которые рисовало мое воображение. На душе было тоскливо и гадко.

С огнестрельными ранениями я еще не встречался непосредственно, не знал их специфики и чувствовал себя очень неуверенно. Совсем недавно вызволенный из забоя, я делал свои первые шаги в лагерной медицине.

Минут через пятнадцать я подошел к бригаде Чудинова. Люди тени кайлили борт забоя, скребли лопатами мокрую, оттаявшую на солнце щебенку катали по шатким трапам неполные тачки. Конвоир сидел на пологом галечном отвале на перевернутом ящике из-под взрывчатки. Бригадир насаживал совковую лопату на черенок.

- Где труп? - спросил я Чудинова.

- Ушел, - кинул он равнодушно, не отрываясь от дела.

- То есть как ушел?

- На своих ногах ушел. Татарин увел его в лагерь.

Видя мое недоумение, Чудинов стал разъяснять:

- Видишь, - сказал он, - пацан попросился пойти за отвал. Боец разрешил. А когда Зуев, ну пацан, повернул за отвал, вы-

стрелил гад по нему. И следом еще два раза вверх. Пацан качнулся, но не упал. Пацан не упал! Его развернуло лицом к татарину, он и глядит на него и качается... Конвоиры оба спустились вниз, тихо посовещались и пошли к Зуеву. Он стоит, держится рукой за живот. Подошел и я, задрал евонную рубаху: на животе дырка, а крови не видать. Татарин, понял ты, сник как-то, засуетился, позеленел. Видать, это у него первый. "Своими ногами дойдешь до лагеря?"- спрашивает пацана. "Не знаю"- отвечает. "Пойдем в лагерь, - татарин говорит, - накормлю тебя от пуза на кухне". Пацан потоптался тихо-тихо на месте и... пошел. Шарипов, ну конвоир, сзади... Они тебе не встренулись что ли?!

- Встретились, - сказал я и поспешил в лагерь, не теряя надежды еще догнать их.

Когда запыхавшийся я вошел в медпункт, Буга встретил меня словами:

- Отправил я его на телеге в больницу. Упирался, не хотел ехать, пока не накормят. Конвоир обещал.

Я молчал. Я думал.

- А как же так, - спросил я Бугу, - живот прострелен, а он идет своими ногами... И крови ни капельки.

- Бывает,- сказал военврач. - Пуля так прошла, не задела жизненноважных органов и крупных сосудов. Да и крови у него с гулькин нос. Стреляли в него сзади, в спину. Над тазовой костью есть маленькое входное отверстие. Видел?

- Нет, - сказал я смущенно.

- Что же ты видел?

- На животе что-то такое... Но крови ни капли. Я наложил повязку.

-Это выходное отверстие, - продолжил Буга. - Оно всегда больше входного. Пуля прошила стенку живота, а сальник тут же прикрыл собой отверстие. Его ты и видел.

Я слушал Бугу молча. Я вспомнил себя недавнего, такого же дохлого, как этот Зуев, и ставил на его место. Я стал сворачивать махорочную цигарку. От волнения пальцы не слушались.

- Кури на дворе, - сказал Буга.

Я знал, что он не любит табачного дыма. Буга был немолод. Думаю,

уже приближался к пятидесяти. Был высок, плечист, голенаст, румянен. Он не курил, не проявлял интереса к спиртному. Стригся коротко, ежиком. Из-под синей "капитанки" с лакированным козырьком /где он ее раздобыл?!/ серебрились седеющие виски. В этой "капитанке" он ходил и летом, и в лютую стужу долгой колымской зимы, изредка прикрывая уши рукой в шерстяной варежке. Не носил зимой валенок, не носил бушлата –

ходил в телогреечке и сапогах. Он был предельно скуп на слова, избегал щекотливых тем. Весь свой пятилетний срок по воинской 193-ей статье проработал на медпунктах, в стационар его почему-то не брали или сам не шел. Жили мы с ним в амбулатории за загородкой. Пищу сюда он не приносил никогда. Три раза в день он ходил на лагерную кухню "снимать пробу". Претензий к поварам никогда не высказывал и не взыскивал с них. А кормили они нас страшно. Только с приходом Абрикосова, нового начальника лагеря, в кухне был наведен порядок. Но было это уже после ухода с лагпункта Буги.

Приисковый хирург лагерной больницы, Алексей Степанович Токмаков прооперировал Зуева, сделал ревизию брюшной полости. Месяца полтора продержал в отделении. Потом 3уева перевели в оздоровительный пункт. Парень мог рассчитывать на продление жизни.

Конвоира Шарипова я больше на нашем участке не видел. 3а Зуева ему, конечно, ничего не было. Ну перевели на другой участок или другой прииск. А может быть еще и наградили за "бдительность" и прилежание. Например, на счету конвоира Чернова /весь прииск его знал!/ - четыре убитых "при попытке к побегу"... Чернова перевели с повышением в поисковую опергруппу.

Ну, а Шарипов? Что ему даст этот урок? Утвердит в безнаказанности и вылепит зверя? Или пробудит глубокое раскаяние, отвращение к содеянному и моровой язвой будет ныть до конца жизни? Кто знает! Трудно влезть в чужую душу. А хочется...

Страшная штука - абсолютная власть над человеческой жизнью, и мало кому, обретя эту власть, удавалось избежать искушения. "Есть нечто большее, чем власть - презрение к власти" - слова эти сказаны давно одним весьма незаурядным человеком. Но конвоир Шарипов не был знаком с этой мыслью. А если бы и услышал когда, вряд ли понял и оценил ее по достоинству.

ЗОЛОТО

Приисковая аптека находилась в зоне лагеря под одной крышей с амбулаторией. В аптеке работала фармацевт Скоркина, договорница, женщина неопределенного возраста. Подчинялась она начальнику санчасти лагеря, хотя находилась в штате аптекоуправления.

Что-то стряслось у Скоркиной, какие-то обстоятельства выну-

дили ее срочно покинуть прииск, даже не сдав подотчета. Ходили злые слухи, что блатные получали от нее наркотики, и на этой почве возник конфликт, угрожавший ей расправой.

Несколько дней аптека простояла закрытой на ключ. Начальник санчасти Ирина Алексеевна Попова сама отпирала аптеку, чтобы выдать в больницу и на лагпункты медикаменты первой необходимости. Она быстро поняла, что без специально выделенного медработника аптека оставаться не может. Не хватало врачей. Фельдшерами работали люди случайные, практики, кое-как натасканные. Для аптеки нужен был человек, имеющий хотя бы среднее образование, знакомство с химией, требовалось умение обращаться с такими приборами как дистиллятор, водяная баня, полуаналитические весы, а также - знакомство с приготовлением растворов, фильтрацией, стерилизацией... Следовало иметь в виду, что аптека - это еще и спирт, наркотические средства, сильнодействующие. От работника аптеки требовались честность и аккуратность.

За несколько месяцев до этого по заданию Поповой учетно-распределительная часть лагеря искала по рабочим делам, формулярам медицинских работников. Нашли студента второго курса медицинского института. То был мой формуляр. Меня вызвала к себе Попова и предложила фельдшерскую работу на участке. Я к этому времени только что утвердился в бригаде механизаторов, работал мотористом лебедки на штольне и чувствовал себя вполне сносно. Я решил, что от добра добра не ищут и от предложения отказался.

Некоторое время спустя меня вызвал к себе начальник лагеря по тому же вопросу. Разговор был короче и суше. К тому же он сказал, что резервы нашего участка иссякли и в самое ближайшее время участок будет закрыт, а рабочая сила распределена по другим объектам. Впереди возникала тревожная неопределенность. Я подумал и согласился.

Меня поставили фельдшером или по армейской терминологии, принятой в лагере, лекарским помощником, лекпомом на четвертый приисковый участок, самый неблагополучный в санитарном отношении. Кишечные инфекции, вплоть до дизентерии, свирепствовали. Промывочный сезон был в разгаре. Стояли сухие жаркие дни, люди томились от жажды и утоляли ее из первой попавшейся лужи.

Я нашел на склоне распадка родниковый ручей, огородил его, направил в трубы и вывел к забою. Установил четыре бочки большой емкости и начал воду хлорировать под контролем несложного йодкрахмального анализа. в течение месяца желудочно-кишечные заболевания резко снизились.

Когда остро назрел вопрос, кого поставить в аптеку, выбор

пал на меня. Я быстро освоился в этой латинской кухне. Готовил стерильные растворы для внутривенных вливаний, делал отвары и настои лечебных трав, фасовал порошки. Даже катал свечи на чистом масле какао. Последнее, конечно, делалось для вольного стана. Если бы какому-нибудь лагернику и назначили свечи на масле какао, он бы их съел, вряд ли использовал по назначению.

Так как аптеку мне никто не сдавал, я решил провести переучет, и сделать одновременно уборку, которая по моим понятиям требовалась давным давно. На одной из полок за склянками с сыпучими я увидел баночку косметического крема. Я взял ее, чтобы вытереть пыль, и был удивлен несоразмерному ее весу. Я отвинтил крышку и оторопел, увидев содержимое. Банка была полна россыпного золота. Матовый недружелюбный блеск его испугал меня. Откуда это? Чье? Зачем здесь? Я прикинул на весах, золота было более двухсот граммов. За хранение такого количества золота схлопотать пулю было легко.

У приисковых работяг золото не вызывало вожделения, скорее - наоборот, вселяло неприязнь, даже ненависть. Это оно, золото ввергало нас в беспросветное существование: мы голодали, мерзли и мерли как мухи, работая до полного измождения. Я ненавидел этот металл-символ беды и страданий. Превращаясь в украшения или монету, он сохранял свою злую силу, оставаясь "желтым дьяволом".

Если заключенный находил самородок не менее определенного веса, он мог сдать в золотую кассу, получив взамен чай, спирт, табак. Грамм за грамм: грамм золота - грамм спирта, грамм золота - грамм чая, грамм золота-грамм махорки. Как просто, удобно, бесхитростно!..

Я золото ненавидел люто и дал себе слово, что если останусь жив, ни одной золотой вещи не будет в моем доме.

Вынос золота за пределы участка карался законом. Тем не менее нарушения такого порядка делались, поскольку весь вольнонаемный состав, да и лагерная обслуга в промывочный сезон выгонялась на субботники. Им отводились отработанные места и предлагалось мыть золото на проходнушках, переносных минибутарах или лотками. Не обладая навыком и не горя особым рвением, воскресные золотодобытчики старались приобрести золотишко у забойщиков промывальщиков, опробщиков. Купленное за чай, спирт, сахар, табак золото прятали прозапас. Для ударников дневная норма сдачи металла равнялась пятнадцати граммам. Мало кому удавалось намыть половину той нормы собственноручно.

3экашки, кайлившие в забое, если находили мелкие самородочки, то незаметно клали их под язык, а потом прятали где-

нибудь на участке или в дырах своих телогреек. И тоже за хлеб или махорку находили в лагере покупателей.

Что мне делать с найденным золотом?! Этот вопрос сразу мной завладел. Заявить начальнику санчасти или начальнику лагеря? Я бы поставил под удар Скоркину. Мне этого не хотелось, я Скоркину почти что не знал. Может та банка стояла еще до Скоркиной и она понятия не имеет о золоте. Кому известно, как поведет себя начальник санчасти? Одно мне было ясно: моя находка вызовет на прииске ЧП. Начнется повальный обыск в аптеке и по всему лагерю, вызовы к оперуполномоченному. И затаскают! Где гарантия,что не пришьют мне новое дело? Не загонят снова в забой? И вообще лезть на глаза начальству - не дело! Здравый смысл и горький опыт удерживали от этого шага.

Я понимал, что мое пребывание в аптеке недолгое, пока ни вернется Скоркина или ни пришлют нового фармацевта. Оставить золото на прежнем месте для меня было всего опаснее. Вот уж при случае на кого всегда легко спихнуть. Зэка, "контрик" - списать на такого можно что угодно. Риск был велик. Что с золотом делать? Этот жгучий вопрос не давал мне покоя ни днем и ни ночью. Я перестал шутить, что было неотъемлемой чертой моего характера. Я может быть впервые в жизни потерял аппетит.

"Пойти и бросить в выгребную яму?" - подумал я. И тут же отказался от этой находки, хотя она и давала возможность скинуть с себя тяжкий груз, освободить от тревоги сердце и мозг. Я вспомнил забой и себя, толкающего груженную тачку вверх по шаткой эстакаде, по разбитому трапу. Вспомнил неуклюжую совковую лопату, которая не лезла в щебенку, перемешанную с вязкой глиной, онемевшее от лопаты левое бедро. Вспомнил неблагодарные удары кайла в мерзлую землю... Сколько пота и слез пролито на добыче этого золота! Сколько проклятий ему адресовано... Я знал истинную цену, кровавую "металлу номер один", добытому из скалы, отмытому, высушенному и отвеянному. Рука не поднималась выбросить золото або куда. Тревожное предвоенное время тоже не давало забыть о себе....

Что же далать? Что делать?! Что?!!!

Тонкая, невидимая ниточка ассоциации протянулась в ту, другую жизнь потерянную, утраченную, разрушенную, такую милую, дорогую, счастливую. Я не мог вспомнить ни автора, ни самой вещи. Только несколько слов зазвучали в ушах и высветился маленький эпизод из гражданской воины. Белый офицер, дворянин, очевидно, в смятении, он мечется в поисках выхода из труднейшего положения, безвыходного и по-французски восклицает: "Ке фер? Ке фер? Фер-то ке?", выворачивая

французскую фразу на русский лад: "Что делать? Что делать? Делать-то что?!.." Это воспоминание ненадолго отвлекло меня от тяжких, мучительных мыслей. И впрямь, фер-то ке? Делать -то что?!...

И тут пришла ко мне мысль здоровая и простая, как все гениальное. Я дождался позднего вечера. Белые ночи были уже на исходе. Взял фанерный чемоданчик с красным крестом на боку, положил в него среди медикаментов баночку с золотом и вышел за зону. Через полчаса я был уже на ближайшем, первом участке. В призрачном освещении июньской белесой ночи к бункеру промприбора медленно двигались сгорбленные над тачкой фигуры, разгружались и торопливо сбегали вниз. Тупо стучали кайла и скрежетали о щебенку лопаты. У костра рядом с конвоиром стоял бригадир и травил что-то "за вольную жизнь и за баб". Я поднялся на бутару, перекинулся парой слов с пробуторщиком и когда тот, орудуя скребком, пошел вниз вдоль колоды, я быстро открыл банку и за его спиной высыпал в колоду ее содержимое.

Все! Дело сделано! Я освобожден от своего тяжелого груза. Сердце радостно колотилось. Я свернул цигарку, прижег и несколько раз глубоко затянулся. Отдал цигарку вернувшемуся пробуторщику и спросил его:

-Фер-то ке?!

Он не понял моего вопроса, недослышал, наклонился ко мне, подставляя ухо.

- Будь здоров! - крикнул я в ухо, стараясь перекрыть шум водяного потока. И пошел вниз вдоль забоя с легкой душой.

ТАРАС ИЛЬИЧ ПАЛЁНЫЙ

Был в конце тридцатых и начале сороковых на Верхнем Ат-Уряхе "вор в законе" уже немолодой, среднего роста, немного сутуловатый, с широкими покатыми плечами, мощными надбровными дугами и массивным подбородком, угрюмым малоподвижным лицом. Было в его облике что-то неандертальское. Его побаивались.

Первый раз я его увидел и запомнил. А зрительная память у меня с детства была хорошая, особенно на лица.

В ближайшие дни по прибытии на прииск, в разгар промывочного сезона, когда мы, свежее московское пополнение лишь осваивали тачку, кайло и совковую лопату, я был свидетелем

такого беглого эпизода. Работали мы по три человека в звене: двое кайлили пески и грузили на тачку, третий отвозил на промывочный прибор. Возили по очереди. По нашему забою независимой походкой шел какой-то блатарь в хромовых сапогах, в брюках с напуском, в вольном пиджачке и кепочке. Он петлял между работающими. Когда он проходил мимо соседнего с нами звена, откатчик, разворачивая на трапе груженую тачку, задел прохожего в кепочке. Тот зарычал и вылил ушат угроз и ругательств. "Фраер", еще не будучи "битым", огрызнулся. Блатарь взревел и потянулся к голенищу сапога, из-за которого выглядывала рукоятка ножа. Я не заметил, откуда появился прораб Абраменко.

- Тарас Ильич, брось свои фокусы, - спокойно, но твердо сказал прораб, - Чеши отсюда, не мешай работать!

На Тараса Ильича это подействовало. Очевидно, они знали друг друга. Тарас Ильич пошел прочь, грозя и оглядываясь.

- Это Тарас Ильич Паленый, - сказал Абраменко. - Не советую с ним связываться.

И в последующие годы на прииске я не раз видел этого мрачного типа и слышал его имя в связи с какой-нибудь трагедией или скандалом.

Году в 1944, наверно, потому что хирургом на Беличьей был уже Траут, два бойца привели в отделение заключенного на освидетельcтвование по подозрению в симуляции глухо-немоты. В заключенном я сразу узнал Паленого, немного поблекшего и увядшего. Было похоже, что он намаялся в карцерах, изоляторах, рурах.

Проверка проводилась следуем образом: Паленого положили на операционный стол, фиксировали руки и ноги. И дали хлорэтиловий наркоз. Это наркоз краткого действия, быстро наступает и быстро проходит. Называется такой наркоз "рауш" или оглушение. Первые секунды Паленый задергался и скоро притих. А когда действие нар - коза стало проходить, заорал дурным матом. Экспертиза закончилась. Траут сел к столу писать заключение. Паленого развязали, когда он полностью пришел в себя. Траут сказал ему:

-Ну вот, все слышали: и орешь ты здорово и ругаешься отвратительно.

Палёный сделал вид, что слов Траута не слышит. На лице его виделось упрямое решение не сдаваться, ничего не менять. Конвоир, кладя вкарман заключение, громко сказал:

- Все, Палёный! Давай пошли!

Паленый не дрогнул, не пошевелился.

Конвоир толкнул его в спину:

- Хватит Ваньку валять. Выходи!

Второй конвоир открыл дверь и они все трое вышли.

ПИМЫНЫЧ

Сорвали маску!

Позже выяснилось: то было лицо...

Списочный состав лагеря на прииске «Верхний Ат-Урях» в 1938 году составлял 7000 заключенных. К 1940 году он сократился до 4000. К концу первого военного 1941 года число заключенных на прииске не превышало трех тысяч. Такова была цена золота...

В хирургическом отделении больницы лагеря было 20 мест «чистых» и около 40 мест «гнойных». Терапевтическое отделение размещалось в двух бараках по тридцати мест в каждом. В одном бараке находились тяжелые больные, две трети которых составляли пневмоники: крупозная пневмония была бичом того времени. Во втором помещались перенесшие пневмонию, в общем, выздоравливающие.

В 1942 году после тяжелой пневмонии в барак выздоравливающих попал Иван Пименович Поршаков. Первые две недели он с постели почти не вставал, разве только по нужде. Нужда заставляла выходить из теплого помещения на улицу в сорока-пятидесятиградусный мороз. Дежурные бурки, сшитые из старых телогреек, на шинном ходу (подошва бурок делалась из старых автомобильных покрышек), дежурный бушлат, дежурная шапка — один комплект на всех.

Поршаков по малой нужде из барака не выходил. Он имел в личной собственности синюю пол-литровую эмалированную кружку, которой очень дорожил. Ночью он в эту кружку мочился, утром выносил ее на улицу, протирал снегом (снега хватало), днем пил из нее чай. Три раза в день больным выдавали по черпаку кипятка, подкрашенного пережженным сахаром. В отличие ото всех Поршаков пил чай из собственной кружки, имевшей уже определенную репутацию. Такая нестандартная норма поведения Поршакова вызывала бурную реакцию со стороны его сопалатников. Можно сказать с уверенностью, что девяносто процентов этих сопалатников еще до больницы были полномерными доходягами, давно утратившими человеческий

облик, в недолгие часы отдыха они околачивались возле лагерной кухни, за оскребки и ополоски котлов таскали на кухню снег, рубили дрова, вытирали в столовой столы, подметали пол. Если судьба заносила их на вольный стан, рылись на помойках, выискивая что-либо съедобное, подбирали обрывки газет на курево... Но тут, в больнице синяя кружка Поршакова со дна их опустошенных душ взрывала целые бури самых высоких чувств — возмущения, негодования, презрения. Очкастенький интеллигент, который пьет из посуды, в которую мочится, не давал им покоя. Поршаков стал объектом постоянной издевки, повсечасной насмешки. Однако Иван Пименович принимал эту бурю страстей довольно спокойно, пытался уже не первый раз объясниться примерно так:

— Моча — самое чистое из человеческих выделений. Она почти стерильна у человека со здоровыми мочевыми путями. Более того, она обладает бактерицидными свойствами. Компресс из мочи, положенный на свежий ожог, переводит его из третьей стадии во вторую, а из второй — в первую, предупреждает образование пузыря. В народной медицине издавна геморрой лечили клизмочками из собственной мочи...

Иван Пименович говорил все это глядя себе под ноги или протирая очки подолом нижней рубахи.

— Ну смотри, Пимыныч, — отзывался кто-нибудь на подобную лекцию, — не дай Бог, погоришь, приходи ко мне с кружкой — налью полную бесплатно и докурить не спрошу.

Дружный смех проносился по бараку. А Пименович улыбался, он сносил такие издевки спокойно, стоически, не лез в пузырь.

Недели через две Поршаков уже неторопливо ходил по палате: то дровишек подбросит в железную печку, постель поправит у лежачего больного, то принесет из раздатки воды в бачок, соберет и унесет после обеда грязную посуду.

Пименович без дела не сидел. Утром и вечером мерил больным температуру. Обмануть его было невозможно, все лагерные хитрости по этой части он знал. А способов поднять температуру было немало.

Врач терапевтического отделения Андрей Максимович Пантюхов обратил на Поршакова внимание. Человек грамотный, исполнительный, мастер на все руки, он скоро стал старшим санитаром. Теперь его уже называли не Пимынычем, а Иваном Пименовичем.

Через полгода Иван Пименович стал фельдшером, правой рукой Пантюхова, и не в палате выздоравливающих, а в палате пневмоников. Он быстро овладел шприцем, внутривенные вливания делал виртуозно. Сам перезатачивал тупые иглы. На-

учился ставить банки и клизмы. Раздача лекарств вообще не представляла труда. Из консервных банок и электроспирали он соорудил несколько рефлекторов инфракрасного облучения. Ими прогревали пневмоников, и те хорошо шли на поправку.

Ивану Пименовичу Поршакову в то время было лет сорок пять. Небольшого росточка, сутуловатый, с приподнятыми плечиками, в круглых минусовых очках на маленьком курносом носу, в закрытом халате, завязанном сзади на все до одной тесемочки, двигался быстро, забавно выбрасывая в стороны короткие ноги. Он не курил, не проявлял интереса к алкоголю. Все делал хорошо и все успевал.

Когда в конце 1942 года прииск «Верхний Ат-Урях» переводили в разряд нелагерных, «вольных», — заключенных раскидали по другим приискам, и к началу 1943 года от лагеря на прииске оставалась только больница с больными и медицинский персонал.

В феврале 1943 года всех оставшихся на прииске больных перевели в Центральную больницу Севлага на Беличьей, в семи километрах от поселка Ягодный, административного центра Северного горнопромышленного управления. Вместе с больными по спецнаряду на работу в эту больницу были переведены из терапевтического отделения врач Пантюхов с фельдшером Поршаковым, из хирургического отделения — я и три санитара: опытные, хорошо обученные — Алойз Петрович Гейм, Женя Нейман и Василий Васильевич Гутников, с которым мы вместе еще недавно гоняли тачку на пятом участке.

Пантюхову поручили организовать в новом корпусе Второе терапевтическое отделение. Пантюхов взял к себе Поршакова. Я стал фельдшером двух хирургических отделений, операционным братом, наркотизатором и вторым ассистентом хирурга. Я еще расскажу об этой больнице подробно, она была уникальным явлением лагерной Колымы. Она того заслуживает.

В 1943 году больница получила рентгеновскую установку. Она оказалась разобранной и некомплектной. Возник жгучий вопрос, где найти специалиста, способного собрать установку и пустить ее в дело. Рентгенкабинет решено было сделать во Второй терапии. Иван Пименович Поршаков, покрутившись возле ящиков с установкой, заявил, что попробует собрать ее сам. Вскоре рентген заработал, Поршаков стал рентгенотехником и рентгенолаборантом.

Не прошло и полгода, как И. П. из хлама, лежавшего в углу больничной электростанции, соорудил гальвано-терапевтический аппарат, из белой жести и электроплитки сделал соллюкс. В районной аптекобазе обнаружилась списанная за неисправностью лампа Баха. Поршаков заставил ее работать. Теперь

он был уже и фельдшером физиокабинета, который сам и создал.

Закончив десятилетний срок, И. П. освободился из лагеря, с Колымы не уехал. Женился. Работал в Ягодном экономистом автобазы. В Ягодном умер.

Как-то мы встретились с Андреем Пантюховым в Москве, я заканчивал Всесоюзный заочный политехнический институт, а Андрей приехал из Павлодара на конференцию паразитологов. Мы вспоминали минувшие дни. Вспомнили Поршакова, его удивительную разносторонность, золотые его руки, необыкновенный технический талант. Я спросил Андрея, кем был Поршаков до лагеря. Я знал, что он инженер, и только. Где работал, что делал — не знал.

Андрей удивился.

— Иван Пименович был военным атташе в Германии. Разве ты не знал?!

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ...

Апрель на Колыме не всегда месяц весенний. Морозы еще держались, но не были столь лютыми. Несмотря на морозы, день все же прибавился.

Чистое хирургическое отделение было первым приличного вида помещением, которое встречалось на пути человека, свернувшего с центральной колымской трассы в сторону Беличьей. В сизые апрельские сумерки на крыльце отделения в нерешительной позе стоял человек маленького роста, одетый согласно сезону в видавшие виды лагерные тряпки второго или третьего срока носки.

Я поднимался в отделение и спросил человека, кто он и что тут делает. Человек сказал, что он с лесной командировки и работает на лесоповале. Что прораб участка выбил ему четыре; зуба. Что перед ним стоят две задачи: наказать прораба за произвол и поставить искусственные зубы на место утраченных. Он полез в карман своего рваного бушлата, вынул тряпицу и развернул ее. На ней лежали четыре однокорневые зуба — верхние резцы. Они лежали сиротливо, сбившись в кучку, как бы сознавая свою преждевременную ненужность.

Несмотря на все следы невеселой лагерной жизни, я почти без ошибки определил возраст пришельца, возраст, близкий моему. Говорил он с выраженным акцентом, и я не сразу разобрал кто он и откуда.

— Заходи, — сказал я, открывая дверь.

Когда мы оказались в тепле приемного покоя, я объяснил ему, что в больнице нет ни зубного врача, ни протезиста, что в наказание прораба я не очень верю, но обогреть и накормить его могу. Немного пищи всегда оставалось после раздачи, и санитары придерживали ее для себя или для хозяйственных нужд. Я попросил Алойза Петровича, старшего санитара, покормить странника. На лице Гейма я не заметил особого энтузиазма, но он неторопливо пошел в раздаточную. Гость мой снял шапку, бушлат и протянул черные от грязи руки к остывающей печке.

— Ну, рассказывай! — подтолкнул я его. Он поглядел на меня вопрошающе.

— Рассказывай о себе все, что помнишь.

— О! — произнес он воодушевленно. — О себе я помню все. И не только о себе...

— Давай начнем все же с тебя: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок?

Мой гость засмеялся. Сначала тихо, затем все громче и громче. Он стал закатываться, и на глазах его появились слезы. Приоткрытый рот с выбитыми зубами казался детским, только что потерявшим молочные зубы. Тряслась голова, подергивались плечи. Смеялся он так искренне, открыто и заразительно, что я тоже начал смеяться, хотя одновременно задавал себе вопрос: что это — истерика или психическая ненормальность? Что это? Такого смеха я давно не встречал и у более сытых и благополучных людей.

— Чего ты ржешь?! — сказал я строго, большим усилием приводя в спокойное состояние мышцы своего лица. — Я сказал что-нибудь очень смешное?

— Нет, — ответил он, успокаиваясь. — Я вспомнил, как бежал из Польши в Россию от Гитлера под защиту советских братьев. Я бежал, оказывается, от тюрьмы в тюрьму.

— Почему тебе надо было бежать? И что в этом смешного?

— Я бежал потому, что я еврей. Я бежал потому, что я коммунист. Оказывается, я бежал из тюрьмы в тюрьму. И это мне кажется теперь очень забавным.

Он порылся за пазухой и вынул вчетверо сложенный листок, расправил и протянул мне. На листке было написано следующее: «В Центральную больницу Севлага направляется з/к Учень Яков Давидович, 1914 г. р., статья ПТТТ, срок 8 лет на предмет вставления зубов от удара об кулак прораба лесоучастка Фирсова. Фельдшер участка «Ключ Пекарный» Чегодаев».

Судя по проставленной дате, зэка Учень Яков Давидович добирался до больницы пешком более суток.

— А что, Яков Учень, ты делал в Польше? Чем занимался? Какая у тебя специальность? — спросил я.

— Я родился уф Кракове. А последнее время работал в Варчаве на обувной фабрике заготовщиком.

— Что же ты заготовлял?

— Я на раскроечной машине вырубал передки для мужских полуботинок сорок второго размера.

— Это каждый день — и только передки сорок второго?

— Да! — сказал он, расплываясь в улыбке.

— Выходит, ты восемь часов в день вырубал передки, а все остальное время занимался политикой?

— Да! — воскликнул он утвердительно и рассыпался в звонком смехе.

— Слушай! А твои партийные взгляды по приезде в Россию не расходились случайно в чем-нибудь с установками ВКП (б)?

Учень пошевелил плечами и бровями одновременно, как бы не отрицая и не подтверждая в то же время.

— А кроме заготовок сорок второго размера, товарищ политик, ты что-нибудь еще делать умеешь?

Учень беспомощно развел руками.

— А еще учень! — сказал я. — Ну ладно, кроме зубов еще на что-нибудь жалуешься? Что-нибудь где-нибудь болит?

— Нет, — вздохнул он. — Вот только ноги не шагают...

Он постоял минуту в задумчивости, потом сказал:

— У меня на руке шишка какая-то. Но она мне почти не мешает.

— Покажи, — сказал я.

Учень снял рубаху. На левом плече свободно двигалась под тонкой кожей мягкая опухоль величиной с куриное яйцо.

— Вот и отлично, — сказал я. — Вырежем!

Вошел Гейм с двумя мисками, от которых шел пар и запах пищи.

— Алойз Петрович, сперва накормите его, потом позовите Мишу Василия, пусть все чисто выбреет, помойте и положите на свободную койку у двери. Шмутки на ночь в отделении не оставляйте — сейчас же все в дезкамеру.

Так в чистой хирургии появился Яша Учень. Липому ему удалили. Зубов не вставили. Зато сделали из него помощника санитара.

Как работник он звезд с неба не хватал, скажем так, хотя был честен и очень старателен. Зато он хорошо знал философию от античных авторов до современных. Не во всем был согласен с Марксом, но не афишировал этого. Именно на счет философии и политической экономии, которыми, как мне ка-

залось, постоянно были заняты его мысли, я относил его феноменальную рассеянность. И, надо сказать, она не всегда была безобидной. Но искреннее и чистосердечное его раскаяние и его ироничный и беспощадный смех над собственной нескладностью — обезоруживали, не давали долго сердиться.

Время шло, Яша кое-чему научился. Ему уже доверяли готовить для операционной перевязочный материал: марлевые салфетки, турунды, тампоны, бинты, а также операционные халаты, шапочки, маски. Все это он укладывал в круглые металлические коробки, биксы, и относил в автоклавную на стерилизацию, и приносил оттуда.

Для полной уверенности, что температура в автоклаве была достаточной для стерильности, в каждый бикс закладывалась пробирка с кристаллической серой, которая плавится при температуре примерно 115 градусов.

Случалось, открываю бикс и не вижу пробирки с серой. Зову Яшу, спрашиваю, где пробирка с серой. Лицо Яши начинает краснеть и достигает пунцовости. Он опускает руки в карманы своего халата, всегда не по росту большого, восклицает: «О! Борыс Николаевич!..» и начинает смеяться громко и горько. Руки его извлекают из карманов пробирки с серой, которые он добросовестно заготовил, но забыл положить.

Или так. Встречаю на территории больницы Яшу Ученя с двумя эмалированными ведрами в руках. Несет из кухни в отделение обед. Я спрашиваю:

— Почему ведра без крышек?

Яша смотрит на ведра, потом на меня, снова на ведра. Лицо его краснеет, глаза наливаются слезами, ведра начинают подрагивать в его руках — возгорается самобичующий смех.

— Поставь ведра на землю, расплещешь! Но он разворачивается и, приседая от тяжести, направляется к кухне.

— Яша! — кричу я. — Остановись! Куда ты? — спрашиваю.

— На кухню за крышками.

— Яша, — говорю я спокойно, без укора, — до отделения осталось десять метров, до кухни — двести. Отнеси ведра в отделение. Без крышек. А потом сходи за крышками.

Яша внимательно слушает. Вдруг до него доходит абсурдность его поведения. И смех сотрясает все его тело. Я ухожу, не дожидаясь, когда он просмеется.

Я раньше Яши года на два примерно освободился из лагеря. Простился с больницей. И надолго потерял Яшу из вида.

В конце шестидесятых годов в магаданском аэропорту я встретил человека, который на Беличьей работал портным, ре-

монтировал больничное белье. Разговорились. Он тоже давно освободился, живет и работает в промкомбинате на Сенокосном, в нескольких километрах от Ягодного, районного центра. Я спросил, не встречал ли он кого с Беличьей.

— Яша Учень на Сенокосном, — сказал он. — Работает киномехаником. Женился.

— Все смеется? — спросил я. Собеседник меня не понял.

— Нет... — сказал он. — Ему не до смеха. Над ним смеются. Он ведь и кассир, и билетер, и киномеханик. Вы же публику нашу знаете! Нахальный и грубый народ. Из трех - два проходят без билета. А он что может с ними поделать?! Смеются...

Позже я слышал, что Учень уезжал с Колымы на «материк», а когда подошел пенсионный возраст, вернулся, чтобы получить северную льготную пенсию. Вернулся на год. Но года не пробыл — скоропостижно скончался.

Так и остался на Колыме навсегда польский коммунист Яков Учень, по профессии заготовщик, санитар и киномеханик. По призванию — философ, по характеру — мечтатель о справедливом устройстве жизни, человек с развитым чувством юмора. Смех над собой — высшее его проявление.

ТРАНШЕЙНЫЕ СТОПЫ

Серегина нашли в трех километрах от Ягодного. Уже около недели он числился в побеге и был объявлен в розыск. Несколько оперативных групп искали его по всем колымским дорогам и трассовским поселкам, но безуспешно.

Был август. Уже смеркалось, когда сборщики моха для лагерных матрацев и подушек КОЛПа сошлись в назначенном месте, и с минуты на минуту из Ягодного должна была подойти машина, чтобы отвезти в лагерь матрасники, набитые мохом. Все были в сборе, ждали Серегина. Его кричали, аукали, материли, расходясь во все стороны от места сбора. Даже костер развели, чтобы столб дыма был виден издалека. Фельдшер лагеря Кашкин, возглавлявший в тот день слабосиловку, метался, проклиная Серегина, и поносил его родителей.

Пришла машина, погрузила мешки с мохом и уехала. Кашкин все еще не терял надежды найти Серегина, ибо знал, что снимут с него, Кашкина, семь шкур «за пособничество к побегу», хотя в побег Серегина он не верил. Костер дымил от сырых веток стланика и ел глаза. В тихий беззвездный августовский

вечер от костра поднимался плотный и высокий столб дыма. Но Серегин не появлялся. Было уже темно, когда Кашкин повел бригаду в лагерь.

Утром следующего дня почти вся лагерная обслуга и подразделение военизированной охраны были отправлены на поиски Серегина. И не нашли его. Много позже на него наткнулись поселковые грибники или ягодники. Он лежал во влажной ложбине между двух пышных островков стланика. Глаза его были прикрыты синими опухшими веками, лицо, изъеденное комарами и гнусом, почти почерневшее, было безжизненным. Недалеко от него лежал мокрый мешок, на три четверти наполненный мохом.

Когда над ним склонились люди и громко, взволнованно заговорили, он чуть приподнял и опустил тяжелые веки, но в ответ на сыпавшиеся вопросы, не мог произнести ни единого слова. В ушах его копошились черви. Попытки поставить его на ноги или посадить хотя бы успеха не возымели. Один из ягодников вернулся в поселок и сообщил в райотдел о находке.

Из комендантского лагеря выехала машина с надзирателями, врачом, санитарами и носилками.

Серегина привезли прямо в больницу Севлага. Как только его раздели, стало ясно, что больной этот наш, хирургический: стопы его ног были фиолетово-черными, холодными, бесчувственными. Теплая ванна, горячий брусничный сладкий чай, который ложечкой вливали ему в рот, внутривенное вливание глюкозы с адреналином несколько оживили его, но говорить он не мог еще. На спине и правом боку наметились пролежни. Очень боялись пневмонии, но терапевт Петр Семенович Каламбет, внимательно его прослушавший, сказал, что пока — незаметно. Диагноз хирурга «траншейные стопы» говорил о том, что ампутация неизбежна, если останется жив.

Так в отделении появился Серегин. Очевидно, от природы здоровый, не страдающий никакими недугами кроме резкого истощения и авитаминоза, Серегин стал медленно набирать силы. Ноги ампутировали в верхней трети голени.

Чем быстрее он поправлялся, тем все более становился беспокойным и требовательным, я бы сказал, даже агрессивным. Ночью он часто кричал. А так как кабинка, в которой жили хирург и я, была фанерной и встроенной в углу этой большой палаты, все, что в ней происходило, нам было слышно.

Серегин стонал и кричал, что болят, нестерпимо болят его ноги, особенно пальцы. Я вначале терялся, не понимая его жалоб, ведь не было у него ни стоп, ни пальцев. Хирург Валентин Николаевич Траут мне объяснил, что существует такой фено-

мен: больной после ампутации долго еще может чувствовать несуществующий орган.

Серегин кричал на санитара, меняющего ему белье, что латаное он не потерпит. Когда раздавали пищу, Серегин внимательно заглядывал в миски соседей, заявлял, что его обмеривают и обвешивают, и требовал вызвать врача. Обычно третейским судьей являлся я. Я осматривал все спорные миски и видел отчетливо, что санитар, зная Серегина и указания главврача, клал ему больше и наливал много гуще. Я предлагал Серегину поменяться мисками с любым из соседей. Он на это не шел, ворчал и успокаивался.

— Сволочь, сволочь! — раздавалось среди ночи. — Я встану сейчас и голову тебе оторву!

Я просыпался и выходил в палату.

— Чего ты шумишь, Серегин? Всех разбудил.

— Гад! Он храпит. Я спать не могу. — Серегин называл чью-нибудь фамилию или показывал пальцем.

Не спала вся палата. Начинался галдеж. Ночной санитар докладывал:

— Борис Николаевич, он только что проснулся, потянулся за уткой — ссать захотел. Больше всех он храпит, больным спать не дает.

Я как-то сказал Трауту:

— Ну и характер у Серегина, тяжелый — всем недоволен. Ежедневно получает дополнительное питание, кроме того — огурцы, помидоры. Свежий помидор! Когда мы с вами ели?! Обязательно придерется — то маленький дали, то неспелый. Можно подумать, что в лагере ему каждый день на блюде овощи и фрукты подносили.

— Не в характере дело. В психике! У него нарушена психика после всех травм и переживаний. Скоро будем писать заявку на актирование. Бог даст, и домой поедет.

Приняли нового фельдшера, Платона Целика. Он освободил меня от гнойной хирургии и занял мое место в кабинке. А я перешел жить во Второе ТО, к врачу Андрею Пантюхову, моему другу по В. Ат-Уряху. В его каморку мы втолкнули второй топчан. Серегина из поля зрения я потерял. Жизнь, конечно, он сохранил, но радости в ней, я думал, будет мало.

История «побега» Серегина оказалась простой и прозаической предельно. Снятый в Ягодном с этапа, резко ослабленный доходяга находился в Малой зоне. Составляя бригаду для сбора моха, прихватили несколько человек из Малой зоны, в том числе и Серегина. Истощенный, всегда голодный, он, бродя по лесу среди зарослей стланика, вначале набросился на ягоды — поспевающую бруснику и неопавшую жимолость. А когда солн-

це садилось, спохватился, что надо еще найти подходящий мох и набить им мешок. Таская за собой отяжелевший мешок, он почувствовал себя дурно, прилег и заснул. Проснулся ночью, долго бродил, пока не упал, обессилев, в каком-то болотце.

Больше ничего он не помнил.

«Траншейные стопы» — очень давний диагноз, пришедший из военной хирургии. В позиционной войне, когда стрелковые части подолгу пребывают в траншеях, окопах, в которых скапливается вода грунтовая или дождевая, особенно в холодную осеннюю или весеннюю пору, от долгого нахождения в холодной воде ноги солдат переохлаждаются. От холода сужаются кровеносные сосуды. Порой до такой степени, что кровоснабжение стоп нарушается и прекращается вовсе. Наступает омертвение тканей, и неизбежным, единственным средством спасения жизни является ампутация.

Вот вся, собственно, невеселая история. До сих пор помню лицо Серегина, его блестящие, напряженные, мутящиеся глаза.

ВСЕ ТЕЧЕТ

Павел Губенко, он же Остап Вишня, он же лекпом лагерного пункта «Кирпичный завод», не был рецидивистом, наоборот, то была первая его судимость. Губенко был большесрочником, осужденным по «делу Скрыпника» и обвиненным в украинском национализме. Большесрочниками назывались осужденные на пятнадцать и более лет. Как большесрочник Губенко не имел права выхода за зону без конвоя, хотя работал: в лагере фельдшером.

Павел Михайлович родился 11 ноября 1889 года в местечке Грунь на северо-востоке Украины. В Киеве он закончил военно-фельдшерскую школу и добрых десять лет проработал по специальности.

От природы наделенный чувством юмора, который рвался наружу, он стал пописывать фельетоны и смешные рассказы. С 1919 года уже печатался в газетах и сатирических журналах.

На Украине Губенко был более известен как Остап Вишня. Этот литературный псевдоним он сохранил до конца жизни.

Лагпункт «Кирзавод» УХТИЖИМЛАГа был лагерем смешанным: в нем профессиональные уголовники, бытовики и «контрики» (официально в стране политических заключенных не существовало) содержались вместе, обогащая друг друга как житейским опытом, так и языковым материалом. Кроме мужчин, в этом лагере находились и женщины. А смешение нацио-

нальностей — было естественным, поскольку страна многонациональна и даже интернациональна в каком-то смысле.

В разгар Второй мировой войны Павлу Михайловичу было уже пятьдесят лет с хвостиком, возраст, который не назовешь даже второй молодостью. Ко всему прочему, Губенко был человеком очень больным, и весь лагерный уклад жизни сказывался на нем весьма ощутимо. Не надо забывать, что к этому времени он успел еще отсидеть лет десять из своего длинного срока.

Маленький, щуплый, болезненный, с большими залысинами на седеющей голове и с большими живыми глазами, он в лагере был весьма одинок, несмотря на природное чувство юмора и писательскую общительность. Во всем лагере было два-три •человека, с которыми Губенко был откровенен. В минуты такой откровенности он говорил: «Единственное, что меня радует и утешает в моем несчастье, — это то, что мне никогда больше не надо будет лгать...»

Незадолго до открытия второго фронта Остапа Вишню срочно, под конвоем, из лагеря увезли. В лагере думали, что увезли на расстрел.

Прошло несколько месяцев, и заключенный Михаил Гаврилович Лангефер получил письмо от Остапа Вишни, в котором рассказывалось следующее.

В какой-то канадской газете, издаваемой канадскими украинцами, появился портрет Остапа Вишни, а под ним статья, призывающая не открывать второй фронт, так как нельзя иметь дело с мучителями Остапа Вишни, человека доброго, безобидного, веселого и больного. Верить большевикам нельзя. Вишня — любимец народа — десять лет содержится в тюрьме, у него язва двенадцатиперстной кишки, он обречен и т. д. и т. п.

Остапа Вишню привезли сначала в Москву, накормили, помыли, переодели. Потом с ним потолковали, перевезли в Киев, посадили в его редакторское кресло журнала «Перець» и сфотографировали, фотография Вишни с его статьей «Как большевики мучают Вишню», в которой он издевается над зарубежными «сплетнями» о себе, была опубликована в журнале «Перець».

А еще так недавно Павел Михайлович говорил: «Единственное мое утешение в том, что никогда больше мне не надо будет лгать».

Этот эпизод из жизни Остапа Вишни рассказала мне мой друг Елена Георгиевна Жуковская, знавшая Вишню близко и читавшая письмо Вишни вместе с М. Г. Лангефером.

ПИСЬМО БЕЗ ОТВЕТА

В 1969 году в газетном киоске наткнулся на книжечку, на которой почти всю обложку занимало лицо немолодого лысого человека, лицо сытое и спокойное. Оно показалось мне знакомым. На обложке я прочитал: ЮМОР и А. КОВИНЬКА. Я не ошибся, то был Александр Иванович Ковинька, в довоенные годы популярный украинский юморист, вместе с которым в конце тридцатых на Колыме в приисковом забое мы толкали вручную вагонетки с горной породой. Позже Ковинька выбрался из забоя в бухгалтеры, а я — в фельдшера. Мы поддерживали приятельские отношения, пока не потеряли друг друга из вида.

Книжечку я внимательно прочитал. На меня густо пахнуло довоенными годами. Ковинька как писатель не вышел за порог пережитой им трагедии, он все еще оставался в далеком прошлом. К этому времени и у меня в Магаданском книжном издательстве находилась в производстве книжка сатиры «Ветер из щели», наделавшая по выходе переполох в нашем областном курятнике...

Память моя извлекла из прошлого каш парусиновый городок за колючей проволокой, окрещенный блатными «поселком Троцкого», поскольку размещали в нем «политических». Вспомнились наши общие арестантские горести и более чем скромные радости. Я сел за письмо Александру Ивановичу. Приведу это письмо, благо, черновик его сохранился.

«Дорогой Александр Иванович! Некогда знавал я одного счетного работника, который бойко складывал и делил кубометры земли. В нем сквозь явные украинские черты проглядывал известный испанский идальго 1605 года рождения, чей благородный образ навечно повязан с ветряными мельницами. Этот рыцарь пера и кайла, а позже и бухгалтерских счетов, обладал баскетбольным ростом и более чем аристократической худобой, столь заметной невооруженному глазу. Что же касается серых бязевых штанов второго или третьего срока носки, они едва прикрывали колени, оставляя сухие лодыжки воздействию солнца и ветра.

Упомянутый счетный работник обладал негустой шевелюрой, венчиком обрамлявшей голый тоскующий череп, светлыми озорными глазами и большим насмешливым ртом, из которого, сообразно размеру, выходили очень неторопливые слова.

В том же «поселке имени Троцкого» был прописан некий юноша, бледный, со взором, постоянно горящим голодным огнем. Несколько лет в открытом забое зимой и летом долбил он гранит угрюмых скал, так и не постигнув тайны вождения, тач-

ки. Какое-то счастливое обстоятельство (цинга, пеллагра, предельное истощение) помогло ему перебраться сперва в мехобслугу участка, а затем, как студенту-медику, — в фельдшера, «липкомы», «липилы».

С 1938-го по 42-й год дон Ковинька выражал юноше нескрываемую симпатию и даже нередко оставлял покурить. Он наделил юношу званием нежным и иронично-насмешливым — «медициньска ма-лю-точ-ка».

Прошли годы, и медициньска малюточка подросла, задубела и стала стариться. Между дел и забот выслужила в тридцать шесть рублей медицинскую пенсию, закончила заочный технический институт, еще раньше обзавелась семьей, да так и осталась на этой стылой земле.

«Дорогой Александр Иванович! Я не надеюсь, что оставил в Вашей памяти столь же яркий след, как Вы в моей. Не в этом, собственно, дело. А в том, как радостно и празднично было мне узнать, что Вы живы и что еще поскрипывает Ваше насмешливое перо. Кстати, писатель Ковинька поминается мною в книге о лагере в главе «Неоконченные споры».

Счастлив буду, если Вы сочтете возможным черкнуть мне несколько слов о себе. Ваш Борис Лесняк».

Дата. Адрес.

Письмо это было послано в Полтаву на Полтавское отделение Союза писателей.

Ответа на него не пришло...

В справочнике Союза писателей СССР 1981 года Ковинька Александр Иванович значился. Указан и адрес. Но написать письмо еще раз почему-то острого желания уже не возникло.

ВАСЯ-ПАСЯ

Василий Павлович Станков — врач-отоларинголог — специалист по уху, горлу и носу, по годам давно перешагнувший за сорок, называл себя оперирующим лор-врачом. Статья у него была конечно, пятьдесят восьмая и срок «катушка» — десять лет. На Беличьей он появлялся время от времени, оставался недолго, не больше месяца, в лечебные дела больницы не вмешивался, был как бы на постое, да и увидели мы его впервые году в сорок четвертом или сорок пятом. Станков имел бесконвойное хождение на всей территории Севлага или СГПУ — Северного горнопромышленного управления. Одевался он в «вольные тряпки» ходил в хромовых сапогах, из которых вырастали диагоналевые бриджи. И рубашки на нем были «вольные»: в полоску и кле-

точку. Стригся он коротко, только на лоб спадал седеющий вихорок непослушных волос. Энергичный его подбородок редко был или казался свежевыбритым.

Хорошо знал Станкова заключенный хирург Траут Валентин Николаевич, знал по Эльгену, где вместе они работали. Он называл Станкова Васей-Пасей, это ласковое прозвище получил Василий Павлович на Эльгене. У Васи-Паси был сочный баритональный бас. Иногда по нашей просьбе он брал несколько аккордов и замолкал. А Траут (я жил с ним в одной кабинке при отделении) играл на мандолине, вернее, учился по цифровой системе. Помнится, он не до конца осилил «Светит месяц...» за два года, что работал на Беличьей. Но когда играл, старательно помогал губами и ничего в это время не слышал.

Про Васю-Пасю Траут говорил, что тот дружит со всеми домработницами начальства как управленческого, ягоднинского, так и приискового. Когда его вызывают к начальникам как единственного крупного специалиста в своей области, визит он всегда начинает с кухни, часто и заканчивает ею. Вася-Пася твердо придерживается годами выработанного правила — «Сначала Харч, потом Наука!» Не исключено, что он сам был и автором этой сентенции.

Вася-Пася непосредственно подчинялся начальнику санотдела Севлага и как консультант объезжал объекты Северного управления по вызовам и заявкам.

Помню, однажды привезли больного - с гнойным мастоидитом — воспалением сосцевидного отростка височной кости. После обследования пришли к заключению, что операция необходима. Я стал готовить операционную и соответствующий инструмент. Готовились и хирурги. Кто-то вдруг вспомнил, что видели на Беличьей Станкова. Возникла мысль предложить ему эту операцию. Должен сказать, что операция эта одна из самых сложных и ответственных в своей узкой области. Вася-Пася подумал и согласился. Начинал он операцию не очень уверенно. Ассистировал ему Траут, я давал эфирный наркоз. Траут готов был прийти Станкову на помощь в любую минуту или заменить его. Но руки Васи-Паси постепенно обретали уверенность, и операцию он довел до конца, отчего весьма вырос в наших глазах, Очевидно, ему давно не приходилось делать таких операций.

Несколько раз Вася-Пася появлялся на Беличьей и исчезал. И когда исчез окончательно, никто этого не заметил в своих трудовых буднях. В моей памяти самый яркий след Василий Павлович Станков оставил своим весьма прозаичным девизом:

«СНАЧАЛА ХАРЧ, ПОТОМ НАУКА!»

С ГОЛОВОЙ ГИТЛЕРА В ЧЕМОДАНЕ

Мы с женой смотрели в театре имени Станиславского на улице Горького спектакль «Стулья». Приехали задолго до начала и неторопливо разглядывали портреты актеров, развешанные на стенах. На втором этаже мы наткнулись на сценку из пьесы «Продавец дождя». Внизу была подпись: «Режиссер-постановщик народный артист РСФСР Л. Варпаховский». Мы сразу заговорили о нем, вспоминая, что в нашей жизни было связано с Леонидом Викторовичем.

С Варпаховским я познакомился на прииске «Верхний Ат-Урях» в 1943 году во время приезда в наш лагерь культбригады Севлага. Драматургом и администратором этого пестрого коллектива был Аркадий Школьник, недоучившийся студент, человек молодой, полный замыслов и весьма энергичный. Режиссером и художественным руководителем был Леонид Викторович Варпаховский.

Культбригада, этакий «крепостной» театр, кочуя из лагеря в лагерь, располагаясь на новом месте, всегда искала контакта с медиками как с наиболее просвещенной частью лагерной службы, а также носителями единственной гуманной профессии в этом подземном царстве. Артисты тянулись к нам, и мы отвечали им взаимностью. Я работал тогда фельдшером в хирургическом отделении лагерной больницы прииска «Верхний Ат-Урях».

В последующие годы с Л. В. мы тоже встречались главным образом в больнице Севлага на Беличьей.

Каждый лагерный административный район имел свой культурно-воспитательный отдел (КВО). Начальником КВО Севлага в начале сороковых годов был некто Фейгин, человек неглупый, грамотный и, очевидно, порядочный. Культбригада была его детищем.

Люди с такой статьей, как у Варпаховского, не могли попасть в культбригаду, не должны были по режимным соображениям. Однако Фейгин брал ответственность на себя. «Контриков» в культбригаде было много. Это и определяло ее культурный и профессиональный уровень. А что было делать?! Не с уголовниками же и рецидивистами нести в лагеря высокие идеалы социализма.

Фейгин был весьма либерален в отношениях со своей культ-бригадой. Очень часто он направлял артистов для отдыха и творческой подготовки в оздоровительный пункт лагеря, находившийся на Беличьей под присмотром и в ведении главного врача больницы. Нередко там бывал и Варпаховский. Он часто вечерами приходил в нашу кабинку, закуток при отделении, где мы жили

с хирургом Борисом Семеновичем Коноваловым и где до позднего часа велись негромкие разговоры о жизни.

Каким мне запомнился Леонид Викторович? Сухоньким, изящным, небольшого роста, с красивым продолговатым лицом, мягким рисунком рта, открывавшим узкие ровные зубы. Мягкая интеллигентная улыбка и небольшие внимательные глаза. Хороший русский язык, которым он говорил, в те времена называли московским или языком Малого театра. Никаких лагерных словечек, никакого блатного жаргона, никаких междометий...

Он казался детски беспомощным, не приспособленным к жесткой жизненной прозе интеллигентом. И обладал способностью вызывать у людей, находящихся на лагерной службе, жгучее желание как-то, чем-то, в чем-то помочь ему. Так и я воспринимал его и тоже рад был оказать ему какую-нибудь услугу.

С детства я проявлял интерес к человеческим лицам, пытался разгадать, кого они представляют, кому служат, чему и как. Легко имитировал голоса, интонации, походки и судил по ним о характерах. Этот интерес я сохранил на всю жизнь.

Иногда я замечал, как добрые, растерянные глаза Леонида Викторовича вдруг на какое-то короткое время становились холодными, жесткими и отчужденными, и какое-то мгновение казалось, что перед тобой другой, не знакомый тебе человек. Но выражение это так быстро сменялось, что не давало впечатлению утвердиться. В такие моменты я подумывал, может быть, не так уж он беспомощен, как кажется, как все его принимают.

Леонид Викторович был человеком щедро одаренным, образованным, разносторонним. Он говорил о себе как о режиссере мейерхольдовской школы, был музыкален, знал театр и любил его.

В культбригаде у Л. В. был собственный выход, свой номер, который принес ему широкую популярность. Лагерный художник изготовил для него из папье-маше голову Гитлера — театральную куклу. Л. В. написал сатирические репризы и выступал с этой куклой на концертах. Номер назывался «С головой Гитлера в чемодане». Шла война, и его номер в программе был явно коронным.

Так с головой Гитлера в чемодане со ступени на ступень Л. В. дошел до культбригады Маглага. Начальником Маглага в то время была Александра Романовна Гридасова, первая женщина Магадана, жена начальника Дальстроя генерала Никишова, хозяина Колымы. Маглаговская труппа выступала в единственном в городе театре. «Крепостных» актеров приходили смотреть не только рядовые горожане, но и самое высокое начальство из руководства Дальстроя НКВД СССР. Силами труппы Маглага

Варпаховский поставил в театре «Травиату» с Дусей Зискинд в заглавной роли.

Позже Дуся станет женой Варпаховского. Из лагеря она освободится раньше его и будет приезжать за пятьсот километров на попутных машинах в Ягодное, где в то время будет содержаться Л. В., чтобы с ним повидаться. А встречи их будут происходить в семи километрах от Ягодного, в доме главного врача больницы Севлага, комсомолки Нины Савоевой, человека прямого, своенравного и смелого до безрассудства, рисковавшей в то время и карьерой, и свободой, и жизнью, может быть.

Варпаховского в Магадане подстерегало и подстерегло еще одно тяжкое испытание. По доносу он был арестован, обвинен в антисоветской агитации и предан суду. От защиты на суде Варпаховский отказался, взял ее на себя. Вопреки логике жизни Варпаховского оправдали. Но все понимали, однако, что исход судилища решило лишь негласное вмешательство Гридасовой.

Когда Л. В. освободился, он женился на Дусе Зискинд и вместе с ней уехал в Усть-Омчуг, центральный поселок Тенькинского района. Там у них родилась дочь. Варпаховские покинули Колыму еще до реабилитации.

В начале января 1950 года мы с женой возвращались на Колыму с «материка» морем из первого моего после лагеря отпуска. В Магадане остановились в гостинице «Центральная». Проходя как-то по главной улице, я встретил Леонида Викторовича. Мы не виделись около пяти лет. Я обрадовался ему. Всегда он был мне симпатичен и вызывал живой интерес. Мы поздоровались. Но это был уже не тот Варпаховский, которого я помнил и знал по Беличьей и Верхнему Ат-Уряху. Он, как и я, уже был «вольняшкой», ставил пьесы в городском музыкально-драматическом театре. Имел успех. Движения его стали свободными и уверенными, суждения — жесткими. В тоне улавливался холодок, исчезли былые тепло и доверительность. Он спросил о Нине Владимировне. Я сказал, что она в гостинице. Мы поднялись в номер.

Жена приходу Варпаховского обрадовалась очень. Мы вспомнили прошлое, обменялись свежими впечатлениями бытия. Л. В. посидел у нас, сколько требует приличие, мы проводили его до выхода из гостиницы.

Встреча эта все же более была похожа на визит вежливости» нежели на встречу друзей или старых добрых знакомых хотя бы.

После этой встречи я много думал о Варпаховском, я утвердился в своем представлении о Л. В., пришел к убеждению и в нем пребываю, что этот одаренный художник, мужественный человек, артист до мозга костей, в экстремальных условиях лагеря поставил и сыграл свою лучшую в жизни роль — роль

мягкого, потерянного и беспомощного интеллигента, которому всякий сытый и полусытый считал для себя обязательным хоть чем-то помочь. Роль его была трудной, спектакль — затянувшимся.

Думаю, эта роль сберегла ему жизнь. И что-то от роли этой в нем сохранилось, он с нею сжился и в последующей жизни де вышел из нее до конца. Ему, личности творческой, эта роль давала определенные преимущества, защищая его от прозы и гнетущих мелочей быта.

ДЕСНИЦА

«Я маленькая девочка

Играю и пою.

Я Сталина не видела,

Но я его люблю».

ПЕСЕНКА

Нет полной гармонии между монументами и людьми. История и литература — тому свидетели.

На главной аллее магаданского городского парка стояла бетонная статуя в хромовых сапогах. Ее рука, указывающая путь прогрессивному человечеству, была направлена в сторону сопки, под которой в тридцатые годы местный лагерь расположил свой просторный некрополь.

Человек, воплощенный в бетоне, умер, по официальным данным, 5 марта 1953 года.

То ли под влиянием классики («Каменный гость», «Медный всадник»), то ли по мотивам иного порядка во вторую ночь всесоюзного траура кто-то отбил у статуи руку. Бетон, замешанный некогда без большого усердия, рассыпался на куски, обнажив толстый рифленый железный прут, на котором держалась указующая десница. Форма рассыпалась, оголив содержание.

Граждане, еще оглушенные трагическим сообщением, еще не способные поверить в реальность случившегося, одни с тревогой, другие с надеждой в утренний час большого развода бежали в свои цехи и конторы.

Главная аллея парка, разделяющая огромный квартал пополам, в этот морозный рассветный час наполнилась гулом шагов, торопливый и сбивчивый ритм которых так живо перекликался с указом об уголовной ответственности за прогул и опоздание на работу. Совершенное ночью кощунство представило удивленному взору привычный, примелькавшийся образ как бы в новом, внутреннем свете. Весть о случившемся облетела город. Засуетились в верхах. Срочно был вызван, куда полагается, скульптор М. М. Ракитин, мирно отогревавший после войны и лагеря на

сквозь промерзшие кости в собственном домике на Марчеканском шоссе.

Ракитин ненавидел Учителя страстно, люто, самозабвенно, давно и открыто. Это было чувство оскорбленной посредственности к поправшему ее гению, великому и мудрому, а также лучшему другу физкультурников. Ракитин не скрывал своих негативных чувств к Учителю никогда и нигде, даже в БЕРЛАГЕу спецлагере для политических заключенных, постоянно рискуя продлить свой лагерный срок до плюс бесконечности.

Скульптору было предложено в течение ночи и остатка текущего дня восстановить разрушенную деталь монумента. Никогда еще жизнь, богатая драматическими ситуациями, не ставила перед ним столь острой альтернативы. А за спиной стояли дымящаяся от разрывов земля, плен, репатриация, этапы и транзитки, сторожевые вышки и предупредительные зоны, голод и белое безмолвие. На лбу, на спине и на правом колене еще чувствовалось присутствие пятизначного номера, а в домике на Марчеканском шоссе оставались в тревоге недавно приехавшие к нему из России жена и два вихрастых подростка.

Невероятное свершилось. На следующее утро, поблескивая матовым псевдобронзовым светом, тяжелая каменная рука, с коротко остриженными ногтями, твердо указывала человечеству прежний, единственно правильный путь.

Когда приятели Ракитина подтрунивали над его злоключением, он кисло кривился и вяло отбрехивался:

— Ничего, ничего... Все равно она скоро отсохнет. Эта рука, — говаривал он.

После XX съезда, в одну из глухих ночей памятника лучшему другу физкультурников не стало. Ракитин не спал эту ночь — он низвергал монументы.

Рассказал мне эту историю человек, близко знавший Ракитина. Пятнадцать лет спустя мы проходили главной аллеей парка. Когда мы поравнялись с памятником Владимиру Ильичу Ленину, мой спутник сказал:

— Помните, когда-то здесь стояла другая скульптура, — и рассказал о железобетонной деснице.

Ракитину довелось опрокидывать еще один монумент — стометровую бронзовую фигуру Сталина, установленную, в свое время у входа в Волго-Донской судоходный канал., Делал он это по поручению автора монумента, известного скульптора Евгения Вучетича. Вучетич знал, что лучше Ракитина никто этого поручения не выполнит. Он знал Ракитина. Жена Ракитина была сестрой Вучетича.

В шестидесятые годы Ракитин принял на себя основную тяжесть работ на Мамаевом кургане. Позже он высек из гранита и установил на Чукотке бюст Ленина. Памятник Билибину закончить он не успел. Михаил Матвеевич Ракитин умер от тяжелого недуга в 1966 году.

НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ

Год 1951-й для нас с женой был годом свободного выбора. После отпуска мы отказались вернуться в Сусуман на прежнюю работу и остались в Магадане. Нина Владимировна приняла больницу Маглага, я пошел работать в клиническую лабораторию Магаданской областной больницы. Жене предоставили жилье по месту работы, а я поселился в общежитии медицинских работников на Пролетарской, 48, в бывшем госпитале Колымполка.

В комнате, по числу коек, нас обитало девять человек: один врач, два молодых фармацевта из Баку, два фельдшера, два лаборанта с лагерным прошлым и маляр из ХОЗО Сануправления Иван Шварц.

Врач Яков Михайлович Уманский — очень пожилой человек, лысый, с возрастными пигментными пятнами на голове и лице, в старых довоенных очках с толстыми стеклами и с круглым животиком ниже пояса. Кровать Уманского стояла очень неудобно, хотя поменять место на более удобное он мог много раз. Кровать стояла у стены в проходе, образованном спинками других кроватей. И только тумбочка Уманского не стояла у изголовья, как у всех, а за спинкой кровати, что создавало определенные неудобства. Зато над тумбочкой висела двойная книжная полка, на которой стояли книги, преимущественно медицинские, и несколько разноязычных словарей. Рядом с тумбочкой была штепсельная розетка, а на тумбочке постоянно находились электроплитка, чайник и граненый стакан черно-бурого цвета от бесчисленных наслоений чайного пигмента. Несмотря на свои семьдесят с лишним лет, Яков Михайлович пил очень крепкий чай. Мыть же стакан считал баловством и пижонством, поскольку не сомневался в его практической асептичности.

Яков Михайлович любил шахматы, был шахматистом сильным, но никогда не чурался слабых партнеров. Мне, например, давал фору слона, а иногда еще и пешку. Мог преспокойно обходиться и вовсе без партнера, разбирал шахматные партии в одиночестве.

Я не помню, чтобы он ходил в кино или гости, чтобы кто-нибудь навещал его в общежитии. Досуг не угнетал его. Свой досуг он заполнял решением задач по интегральному и дифференциальному исчислениям или решением шахматных задач.

Я. М. Уманский и И. Шварц в нашей комнате в некотором смысле были фигурами как бы полярными. Ивану Шварцу (он сам ограничивал себя именем) было лет пятьдесят тогда. Он был хорошим мастером своего дела, человеком мирным, незлобивым. Свои малярные кисти никогда не оставлял на работе или в подсобке, а приносил в общежитие на длинных шестах уже отмытыми и ставил в изголовье своей кровати.. Отношение к инструменту всегда говорит об уровне мастера. Шварц немного стеснялся своей малой грамотности, а говорил очень трудно, совмещая, как мне казалось, не один, а несколько разных акцентов. Мы, ребята сравнительно молодые и озорные, часто над ним подтрунивали.

В 1951 году Шварц женился, но из общежития ушел не сразу. Еще задолго до ухода он как-то вечером нам объявил:

— А я, ребята, узяу и зиниуся! Ей-Богу.

Это сообщение вызвало у всех живой интерес. Кто-то спросил:

— На ком ты женился, Иван?

— О! — воскликнул он. — Оцень ховошая зенцина. Ейный муз був повковник! — При этом Шварц поднимал палец вверх, обводя нас торжествующим взглядом. Даже спина его выпрямлялась в этот момент.

Жена полковника — это очень льстило ему. Может быть, в его глазах было главным достоинством невесты.

— Баба-то, поди, молодая? — спрашивал кто-нибудь.

— Зацем! Она отсидела за муза десять годоу. Оцень культувная зенцина. Из ей мозно вазговаивать на любую тему.

Последняя характеристика вызвала всеобщее оживление, потому что все мы знали его культурный потенциал, как теперь говорят, и запросы. А также круг тем, его волновавших.

Каждый раз, когда Шварц приходил домой после кино, ему всегда задавали одни и те же вопросы и получали неизменно одни и те же ответы.

— Смотвел я сецяс это кино. Ховошая кавтина! — замечал он.

— А как называется? — спрашивал кто-нибудь.

— Ну, я не помню там как... Ховошая кавтина. Оцень ховошая.

— Рассказал бы, про что хотя бы?

— Ховошая кавтина. Он... ницево, и она... ницево. Ховошая кавтина.

И добиться от него большего было невозможно. Обычно этот вопрос Шварцу задавал Валентин Петрович Жеманов, лаборант, бывший зэка, по возрасту — близкий Шварцу. Жеманов был человеком общительным, любил отвлеченные философские темы, научные термины. Он следил за своей внешностью: одевался опрятно, подбривал брови, румянил худые вялые щеки. Был не-

равнодушен к искусствам и несколько старомоден. В кино не пропускал ни одной картины. Будучи моим коллегой, на работе как-то рассказывал мне:

— Вчера, знаете, смотрел в «Горняке» фильм «Фиалка Мон-мартера». Неплохо поставлена, но очень много поют. Утомительно.

— Что, что вы смотрели? — переспросил я.

— «Фиалку Монмантеру», французскую оперу. Очень высокий камертон у них. Очень! Но смотреть можно. А вот недавно я попал на «Скандал в Клошмерле» — тоже французский — дикость какая-то, до неприличия. Я, знаете, ушел с середины. Если не видели — не советую.

А я этот блестящий комедийный фильм, в чем-то так перекликавшийся с нашей действительностью, смотрел два раза. И помню.

Таков был Жеманов В. П. И, как ни странно, он очень любил подкусывать Шварца, наслаждаясь своим духовным превосходством.

Аббас, один из бакинских аптекарей, работал в смену и утром любил поспать. Соседи по койке, уходя на работу рано, его будили. То в ухо подуют, то пятку пощекочут. Он шуток этих не принимал и от души взрывался.

— Зачем спать не пускаешь! Зачем спать не пускаешь! — кричал возмущенно и обиженный укрывался с головой одеялом.

Яков Михайлович никогда не принимал участия в розыгрышах. Он, глядя на всех нас, почесывал лысину и улыбался.

Случалось, что в комнате кто-нибудь крепко выражался, например, поминая мать, весьма популярную в нашем Отечестве. Однажды Яков Михайлович задумчиво произнес:

— Похоже, что это выражение берет начало из древнееврейского.

Мы были удивлены и обижены за посягательство на приоритет. Он взял листок бумаги и написал это выражение по-древнееврейски. Прочитал его вслух. Подумав немного, добавил:

— Похоже, что так.

Вряд ли это льстило его национальному самолюбию. Националистом он не был. Помню, в стране шла борьба за шахматную корону между Ботвинником, Смысловым и Бронштейном. Кто-то спросил Уманского, так, на подначку, кого бы из них он хотел увидеть победителем. Яков Михайлович ответил в тон вопросу:

— Ботвинника или Бронштейна. Мне все равно. Уманский работал паталогоанатомом в Магаданской областной больнице. Морг, секционная и кабинет врача находились в одном с медицинской лабораторией здании в разных его половинах.

Когда я поступил на работу в лабораторию, за мной закрепили старинный бронзовый цейсовский микроскоп и сказали, что этот микроскоп привез с собой из Москвы Яков Михайлович Уманский в надежде, что здесь, на Севере, сможет заниматься научной работой.

Много позже, когда Яков Михайлович уже ушел из жизни, вдруг выяснилось, что в его рабочем шкафу стоит микротом — прибор для гистологических срезов — могучее средство в диагностике. Сменившая Уманского молодая врач Р. И. Барсова решила заняться гистологией. Благо дело, одна из клинических лаборантов Нина Александровна Васильева до лагеря в Москве работала в производстве гистологических препаратов на предприятии, выпускавшем наглядные медицинские пособия. Микротом Уманского обрел вторую молодость и, возможно, служит и по сей день. А каким нужно было обладать мужеством и энтузиазмом, чтобы тащить на себе два тяжелых прибора в край вечной мерзлоты и непуганых куропаток.

Яков Михайлович был человеком немногословным и сдержанным. Никогда на людях не касался политики, уходил от этой темы. Со мной был откровенен. Если нам случалось оставаться в комнате одним и разговор касался острых тем, Яков Михайлович замечания свои высказывал весьма односложно, но веско и образно. Лаконизм и образность приводили меня в восхищение. С ранней юности я был ярым поклонником афористичности речи.

Человек высочайшей культуры, образованности, Уманский владел в совершенстве основными европейскими языками. Теперь же на склоне лет находил еще время для изучения грузинского языка и говорил, что язык этот ему все больше и больше нравится. Нас, серых, все это поражало и казалось причудами. Слишком велик был разрыв между нами и им!

Из древних языков Уманский знал древнегреческий, латынь, древнееврейский и арабский. На книжной полке, иногда на кровати его я видел крошечную книжечку размером меньше записной — это был Коран на арабском языке. Давно, еще до тюрьмы Коран вызывал у меня интерес, притягивал какой-то таинственностью, но в моем окружении не был доступен. Я расспрашивал Якова Михайловича о Коране, о сути его. Он пробовал мне объяснять, добавляя при том, что комментарии к Корану во много раз превосходят по объему Коран.

— Вашим будет этот Коран, — говорил он, — изучайте арабский.

Я тяжело вздыхал. За городом у меня была семья, дочь и жена, в городе работа и учеба в УКП технического вуза. Недавно

лишь я рассчитался с математикой и глядел на Уманского, не утратившего к ней интерес, с большим удивлением. Не до арабского было мне.

20 сентября 1951 года в день смерти Якова Михайловича, вернувшись с работы домой, я узнал о случившемся. Комендантша уже успела убрать его вещи, постель и книги. Только серо-зеленый квадратик Корана в потертом и засаленном коленкоре сиротливо лежал на тумбочке, видимо, не признанный вещью, достойной сохранности, ценности. Я раскрыл его, поглядел на кружевную арабскую вязь письма, хранящую свою тайну, и, как память о Якове Михайловиче, взял" себе, боясь, что уборщица выбросит. Я хранил его 18 лет, а уезжая из Магадана, подарил Коран Алику Мифтахутдинову, молодому магаданскому прозаику, также мечтавшему тогда о Коране.

Говорили, что на похороны Якова Михайловича приезжала дочь. Я не видел ее. Позже я узнал, что приезжала не дочь, а ленинградская племянница Люба. Дочь Елизавета, отказавшаяся от отца после его ареста, в переписке с ним не состояла и на похороны не поехала. Сусанна, любившая отца и помогавшая ему, поехать в Магадан не могла по многосложному своему нездоровью. Такой путь был ей не под силу.

Яков Михайлович Уманский — выходец из семьи потомственных раввинов, из тех евреев, что при Екатерине Второй переселялись из Испании в Польшу, из Польши в Бессарабию и на Украину. Родился Яков Михайлович в 1877 году в Кишиневе. В Черкассах окончил частную гимназию, находясь на частной стипендии. Его сестра Вера училась в той же гимназии, также будучи стипендиаткой.

Высшее образование Яков Михайлович получил еще до первой мировой войны 1914 года. Медицинское — в Сорбонне, математическое — в Лозанне.

В первую мировую войну Уманский ушел врачом на фронт. На Галицийском фронте познакомился с одним из братьев Михаила Булгакова — Дмитрием, тогда вольноопределяющимся. В Галиции Дмитрий Булгаков и погиб. Уманский долго еще оставался в Галиции, активно выступая против лихоимства и коррупции интендантов. За это попал под военно-полевой суд, был судим и сослан в Томскую губернию. Там врачевал. С началом революции вернулся в Киев. Там при нем прошли все смены властей. И после войны еще он продолжал работать в военных госпиталях.

В Киеве Яков Михайлович женился на дочери киевского купца Зильберштейна Любови Осиповне. У них родились две дочери: Елизавета и Сусанна. Жена Якова Михайловича умерла еще до его отъезда в Дальстрой. Перед отъездом Уманский жил

в Москве на Таганке и работал в поликлинике Метростроя. В Магадан Яков Михайлович прибыл в 1935 году.

Еще в Москве и ранее круг врачебных интересов Уманского был обширным. Всегда он работал врачом широкого профиля по типу российского земского врача. В его время еще не существовало узкой специализации. Всю жизнь он проявлял интерес к патологической анатомии. Это давало ему возможность увидеть деструктивные изменения в организме, вызванные тем или иным заболеванием. А также давало возможность понять характер воздействия на организм того или иного средства лечения. Все это Уманскому как врачу делало честь — его неформальное, неравнодушное отношение к больному и к своей профессии.

Среди многих идей врача Уманского обращает на себя особое внимание диагностика некоторых заболеваний по запаху. Опыты эти проводились им в Магадане, надо полагать, в тридцатые годы, когда рентген и широкопрофильная медицинская лаборатория не всем лечебным учреждениям были доступны. Диагностика того времени строилась на специфике поведения больного, его жалобах и на таких методах исследования как пресловутое врачебное «ГПУ» — глаз, палец, ухо. Иными словами — осмотр, прощупывание, простукивание и прослушивание.

Как в моем представлении могла возникнуть идея использования обоняния в диагностике? Известно, что не только каждый человек обладает собственным, индивидуальным запахом (криминалистика, служебное собаководство). Многие насекомые по запаху находят друг друга. Существуют видовые запахи: «пахнет кошками», «пахнет мышами», «пахнет клопами», «запах мокрой собачьей шерсти». Многие животные обладают специальными железами, выделяющими пахучие вещества, играющие важную роль в их жизни. Хирурги прекрасно знают, что при гнойно-воспалительных заболеваниях, при вскрытии флегмон и абсцессов запах гноя не идентичен, а зависит от микробной флоры (стрептококк, стафилококк, анаэробная инфекция и пр.). Обоняние человека несовершенно, нюх животных несравненно острее. Собака, как давний друг человека, оказалась достойным и надежным помощником. Оставалось научить ее реагировать на определенные запахи. Опыты с собакой Уманский проводил в Магадане. Понятен и туберкулез как ближайшее и подспорное заболевание для данного эксперимента. Выделительные функции у человека осуществляют: кишечник, почки, потовые железы и легкие. Так, например, алкоголь выделяется легкими при дыхании. Так же выделяются из организма фи-тонциды многих растений: валерианы, чеснока, лука. Запахи

пота и мочи тоже не всегда одинаковы — они зависят от многих причин, в том числе от состояния организма, от происходящих в организме процессов. Для практического утилитарного подхода к этим явлениям потребовался острый аналитический ум. Уманский обладал им. Он приводил в кабинет собаку, наученную реагировать на определенные запахи. Недалекие и равнодушные его коллеги с издевкой говорили по поводу экспериментов Уманского:

— Скоро вместо врачей в палату будут приходить собаки в белых халатах.

Неудивительно, что в нашей заидеологизированной жизни, где каждый шаг и вздох находятся под неусыпным контролем людей некомпетентных (вспомним хотя бы судьбу генетики и кибернетики), эксперимент Уманского не мог получить признания и поддержки. А ведь Уманский даже опись запахов успел составить!

На Колыме Уманский встретил потрясающий феномен, носивший массовый характер, — алиментарную дистрофию и полиавитаминоз, уносившие много жизней. Как терапевт и как прозектор он имел возможность наблюдать патологические изменения в органах пищеварения у больных этого класса. В письмах с Севера Яков Михайлович с горькой иронией называл себя прозектором Колымы. И был фактически первооткрывателем редкого медицинского материала.

В 1937 году 10-го октября Уманского арестовали. По данным архива, он был арестован по ложному доносу и осужден к десяти годам лагерей по статье 58, пункт 10, что трактуется как антисоветская агитация.

Существуют различные варианты предъявленного ему обвинения: вариант В. Шаламова, вариант Е. Гинзбург. У меня нет оснований опровергать их, считая литературой, а не документом. Я тоже не держал в руках его «дела». Но в первой половине пятидесятых годов в магаданской больнице старшей сестрой и секретарем партийной организации работала Фаина Никитична Озерова. В эти же годы не менее половины медицинского персонала составляли бывшие заключенные, и совершенно открыто говорилось о том, что Уманский попал в лагерь по доносу Озеровой. А обвинялся он в том, что поддерживает политических заключенных — врагов народа, покупая на свои деньги для них продукты вплоть до красной икры, что соответствовало действительности. Но главным «преступлением» Уманского было то, что особую поддержку он оказывал православному священнику, а это простить нельзя было уже никак. В Магадане живы люди, которые это помнят. Вполне возможно, что последнее было не единственным обвинением, но сосед

ство доносителя и жертвы под одной крышей тогда бросалось в глаза и волновало.

Якова Михайловича о деталях его ареста я никогда не расспрашивал, не считая это деликатным, да и само «дело» его казалось обыденным и ясным.

В письме от 3-го декабря 1964 года Шаламов просил меня срочно сообщить имя и отчество Уманского, дату смерти. Его очень интересовало, знал ли Уманский об изобретении электронного микроскопа и хромосомной теории Моргана и Вейсмана, подтвержденной экспериментально. В письме от 15-го декабря 1964 года Шаламов писал: «Дорогой Борис. Спасибо тебе за письмо и сведения об Уманском... Как часто бывает в рассказах, я угадал дочерей героя, угадал отношение их к отцу, хотя не знал об этом ровным счетом ничего — все выдумал. Я написал рассказ «Вейсманист» — где суть — в крепости духа, в надеждах, разбивающихся о жизнь... Но рассказ уже написан. Исправлять его, переписывать — нет сил». Тогда он не сказал прямо, что из Уманского делает вейсманиста и предначертает ему умереть в один день со Сталиным. В рассказе «Курсы». поминается и Уманский, но как Яков Давидович. Этот рассказ писался на много лет раньше, уже тогда Шаламов отчества Уманского не помнил. Рассказ «Вейсманист» очень типичен для того нового, что внес в литературу Шаламов. Об этом новом он сам подробно рассказывает в своем эссе «Проза», да и в письмах ко мне.

Уманский, конечно, не был ни вейсманистом, ни генетиком, но, будучи человеком умным и просвещенным, верил в законы наследственности и генетический код.

Писала об Уманском и Е. Гинзбург в документальной повести «Крутой маршрут». Очень тепло описывает она дружбу с Уманским и его самого. После главы «ЗЭКА, ЭСКА И БЭКА» я читал повесть уж без прежнего доверия и душевной открытости, читал настороженно. И был искренне рад, что хоть о ком-то она отзывается хорошо, без «ложки дегтя». Но Уманский «Крутого маршрута» и мой мало похожи друг на друга. Мой — не был склонен к бурным филиппикам. Не был говорливым. Его характер отличался уравновешенностью, скептичностью и иронией. Он не был похож на человека, бросающегося с политическими излияниями к малознакомому, впервые встреченному. За колючей проволокой он прошел десятигодичную школу сдержанности. За время нашего ежедневного общения и взаимной симпатии Яков Михайлович не проронил ни одной поэтической фразы, ни одной строки. Не вызвал у него интереса и томик Ростана, одной из трех книг моей тогдашней библиотеки (Э. Ростан, Д. Кардовский и А. Грин). Кстати, «Бегущую по волнам»

Грина в 1953 году, гостивший две недели у нас в Магадане Шаламов, возвращаясь в Барагон, взял с собой, не оставив записки. Очевидно, очень спешил. Он уезжал днем, когда нас не было дома. Я понимал вопиющую несхожесть Магадана и таежного поселка под Оймяконом.

Почти все знавшие Уманского проявляли интерес к мотивам, побудившим его завербоваться в Дальстрой. И соображения по этому поводу были высказаны разные.

Трест «Дальстрой», или ГУСДС — Главное управление строительства Дальнего Севера — был одним из самых отдаленных районов от центра страны, самым глухим и необжитым. Центральные «страсти» доходили сюда с большим опозданием и заметно ослабленными. Два основных обстоятельства, две причины привели Уманского на Колыму. Его возраст, близкий к пенсии, — раз. Два — социальный опыт, аналитический ум уже в 1935 году подсказывали ему неизбежность той драмы, к которой стремительно катилась страна. Убийство Кирова и широкие аресты, за ним последовавшие, были восприняты Уманским как сигнал к очередному террору. Человеку с «пестрой» анкетой Север казался более спокойным местом, отдаленным от бурных политических страстей. Нельзя сбрасывать со счетов и заботу его о дочерях. Работа на Севере давала больше возможностей материально поддержать их. Тем более если учесть, что обе были предрасположены к нервно-психическим заболеваниям. Особенно обеспокоен был отец судьбой Сусанны, девушки с очень лабильной психикой и физически слабой.

Яков Михайлович Уманский умер 20 сентября 1951 года в яркое осеннее утро по пути на работу. Уже осилив почти крутой подъем к больнице, возле дома быта с игривым названием «Огонек» он почувствовал себя плохо и решил зайти в «Огонек». Он поднялся на крыльцо, взялся за массивную бронзовую ручку двери и стал оседать. Подоспевшие к нему люди уже опоздали. Он умер счастливой, без мучений смертью. Смертью праведника.

День похорон его был теплым и солнечным. Было людно. Играл духовой оркестр. В моей жизни это были первые похороны, в которых я принимал участие.

Сейчас на месте того кладбища крупнопанельный жилой массив.

КАЛАМБЕТ

В пятидесятые годы в Магадане дошла до нас печальная весть о трагической смерти Петра Семеновича Каламбета. Я три, а Нина Владимировна Савоева четыре года работала рука об руку с ним в больнице Севлага на Беличьей. Доктор Каламбет заведовал. Первым терапевтическим отделением. До февраля 1943 года, по сути, был единственным серьезным терапевтом в этой молодой больнице. Грамотный, опытный врач, умный проницательный человек хорошо разбирался в людях. До ареста был он посольским врачом в одной из западных стран. Для ареста этого было более чем достаточно в темные, кровавые тридцатые годы.

Когда Нина Владимировна Савоева в августе сорок второго года принимала эту больницу, Петр Семенович был ее надежной опорой, первым добрым и умным советчиком. Его оценке людей, занятых в этой больнице, можно было доверять полностью.

Больница Севлага в то время была лишь в стадии становления. Она обживала дома и бараки бывшего поселка геологов,. мало пригодные для больницы. Нина Владимировна понимала, сколько усилий, труда, терпения и твердого характера потребуется от нее, чтобы этот «табор на опушке» превратить в полноценное лечебное учреждение. Предстоящая трудная задача для своего решения требовала грамотных, добросовестных, заинтересованных исполнителей — помощников и сподвижников. «Кадровый вопрос» стоял остро. В больнице было много людей случайных, ненужных, не вызывающих доверия. Знание людской природы и верный глаз Петра Семеновича являлись для главврача большим и ценным подспорьем.

Три года я проработал в этой больнице под одним небом с врачом Каламбетом и встречался с ним на всех больничных «перекрестках». Мы оба были в команде главврача, ее союзниками и помощниками, исповедуя ее лаконичный девиз: «Все для больного!»

В лагерной больнице, по убеждению главврача, вопрос полноценного питания для больных был первостепенным вопросом. Каламбет разыскал в своем отделении и предложил главврачу повара, в прошлом шеф-повара ресторана московского ипподрома, Матвеева Александра Ивановича. «Дядя Саша» оказался великим магом и волшебником в своей области. В палате выздоравливающих и слабосильных Каламбет нашел агронома Дановского, человека, влюбленного в свою профессию. С его помощью главврачу удалось в короткий срок создать крепкое

подсобное хозяйство: парники, теплицы, открытый грунт, дававшие в больничный котел свежие огурцы, помидоры, капусту, редис, морковь, свеклу и брюкву. Заключенный Дановский писал своим друзьям и коллегам на материк письма, которые от своего имени отправляла главврач и получала от них семена скороспелых и лучших сортов овощей. Для моркови, растения нежного, Дановский выстраивал высокие, в полметра высотой грядки с теплой моховой подстилкой. За куцый колымский вегетационный период он выращивал крупную великолепного качества морковь. А морковь — клад витаминов. И не только.

С удивлением я теперь вспоминаю, что на Колыме, в лагерной больнице мы получали почти все медицинские журналы тех лет. Врачи жадно прочитывали их, и все полезное, что было для наших условий доступным, шло в дело. В одном из номеров «Клинической медицины» терапевты П. С. Каламбет и А. М. Пантюхов встретили монографию о применении асцитической жидкости как естественного и весьма эффективного кровезаменителя.

Асцит — это водянка брюшной полости — явление, возникающее при обменных заболеваниях, авитаминозах и сердечно сосудистых расстройствах. Асцитическая жидкость (АЖ), по существу, является плазмой крови, но с меньшим содержанием белка. Она просачивается через стенки сосудов в ткани и полости.

Больных, страдающих асцитом, в нашей больнице, как и во всех больницах лагерной Колымы, к великому сожалению, было более чем достаточно. Совершенно естественно, что с приисков и других лагерных объектов в больницу Севлага отправлялись наиболее тяжелые, часто безнадежные больные, справиться с которыми на местах было не под силу. Чтобы облегчить страдания этих больных и помочь их сердцам, врачи производили прокол брюшной стенки специальной иглой и выпускали асцитическую жидкость, которая шла на выброс.

Для использования асцитической жидкости в лечебных целях с максимальным вниманием при всесторонних обследованиях врачами подыскивались больные асцитом, чья АЖ использовалась как кровезаменитель в лечебном процессе.

Тщательно подбирались и больные для лечения этим методом, подбирались по диагнозам, состоянию и показаниям. В больнице Севлага за 1943—45 годы было взято и перелито с лечебной целью более пятисот литров асцитической жидкости. Эффект превзошел все ожидания. Такие переливания делались и больным, страдающим водянкой. Переливание помогало организму в сопротивлении недугу.

Больные, обремененные асцитом, концентрировались пре-

имущественно в отделении Каламбета. Он занимался их отбором и предварительными обследованиями. Пункцию и взятие АЖ, как правило, производил врач Пантюхов, заведующий. Вторым ТО, безупречно владевший этой техникой.

Стерильно взятая АЖ подвергалась анализам и соответствующей подготовке к хранению и использованию. До 1945 года переливание АЖ, как и переливание донорской крови, производил я в операционной хирургического отделения, что обеспечивало соблюдение всех правил асептики и антисептики.

500 литров АЖ, перелитые за два с половиной года, помогли излечению сотен больных.

Время и место нашей жизни и деятельности не располагало к добыванию ученых степеней. А на том материале, который был в больнице накоплен и систематизирован, можно было защитить не одну диссертацию. Но у наших врачей к ученым степеням тогда, да и позже, не было интереса и стремления.

Склонен думать, что столь широкое по объему и показаниям применение асцитической жидкости как кровезаменителя, как стимулятора не имеет аналогов ни в отечественной, ни в мировой практике.

Организатор этого нерядового эксперимента в данных условиях, Н. В. Савоева, лишь широко отразила его в годовых отчетах больницы. Копии этих отчетов она бережно хранила как след своих неустанных трудов. В 1951 году копии отчетов я уничтожил, когда зловещая тень полицейского сыска вновь набирала силу.

Петр Семенович Каламбет до последних дней больницы Севлага оставался ее ведущим терапевтом. В 1947 году Центральная больница УСВИТЛ была переведена на Левый берег реки Колымы. Она заняла огромное многоэтажное кирпичное здание бывшего Колымполка и оказалась в центре золотодобывающей промышленности. Больница Севлага становилась ненужной рядом с таким медицинским гигантом.

У нас сохранилась фотография, сделанная в 1945 году в отделении Каламбета. На снимке светлая уютная палата, на окне занавеска, на подоконнике и столе цветы в горшках, а спинки кроватей покрыты белыми чехлами. У постели больного консилиум — врачи П. С, Каламбет и М. М. Сааков. В этой палате в 1943 году с подозрением на дизентерию лежал Варлам Шаламов, а в 1944-м около месяца проходила стажировку на медсестру Евгения Гинзбург.

Внешность Петра Семеновича Каламбета была в высшей степени атипична для колымского лагеря тех лет. Он был выше среднего роста. На круглом лице под вздернутым носом неболь-

шие черные чаплиновские усики. Круглая голова с коротко стриженым ежиком. Две мощные складки на затылке. Его умное лицо украшали живые темно-карие глаза и ровные белые зубы. На его полной фигуре, одетой в закрытый халат, едва хватало пояска, чтобы обвить талию. При всей своей выраженной полноте он был подвижен и легок.

Я не могу сказать, чтобы Каламбет с кем-нибудь из персонала больницы был дружен и близок, однако со всеми был приветлив. Скользких тем никогда не касался, сказывался, очевидно, жизненный опыт.

Когда больницу на Беличьей закрыли, Петр Семенович был переведи на прииск «Туманный». По всей вероятности, то был 1947 год. Осталось мною невыясненным, успел ли к тому времени Петр Семенович освободиться или оставался еще заключенным. Осталось для меня неизвестным, была ли у него семья до ареста и если была, то какова судьба ее. То, что Каламбет умер, наложив на себя руки, у меня нет оснований сомневаться. Доходили слухи, что сделал он это на почве неразделенной любви, полюбив на «Туманном» вольную женщину, которая не ответила ему взаимностью.

Вполне допускаю, что мужчина его возраста, полный еще нерастраченных сил, способен был серьезно влюбиться, Любовь без ответа привела к трагедии. И все же это только допущения. Не убеждает меня и литературная версия Шаламова, что причиной трагедии был глухой пессимизм, вызванный причинами политическими, "социальными. Я знал этого человека: умного, трезвого, ироничного и жизнелюбивого. Он был здоров физически и душевно. Для меня его смерть до сих пор остается загадкой. Попытки заглянуть в его архивные документы пока успехом не увенчались.

Рассказывая об этом незаурядном человеке, я не могу удержаться от краткого экскурса в ранний период его жизни, в значительной мере определивший его судьбу.

В девятисотые годы в Поволжье бушевала эпидемия холеры, уносившая множество человеческих жизней. Холера — карантинное заболевание человека, вызываемое холерным вибрионом. Заражение происходит через воду, пищу и грязные руки. Эпидемиологическую экспедицию по борьбе с холерой возглавлял молодой энергичный врач-эпидемиолог Даниил Кириллович Заболотный. Среди местных крестьян в то время ходило поверье» что в появлении холеры и смерти от нее повинны врачи. Низкий уровень общей и санитарной культуры были тому причиной.

В одной из деревень, где холера носила повальный характер, возле опустевшего дома группу врачей встретил мальчик, кото-

рый замахнулся на Заболотного палкой, как на причину несчастья.

Заболотный был заядлым холостяком. Он забрал мальчишку с собой в Петербург, воспитал и дал ему образование. Мальчиком этим был Петя Каламбет.

Д. К. Заболотный один из основоположников научной эпидемиологии. Первая кафедра эпидемиологии была организована Заболотным в Одессе. С 1922 года Заболотный — академик, с 1928 года — президент Академии наук УССР.

Заболотный сам, человек яркий, неординарный, его среда, его окружение оказали огромное влияние на становление Петра Семеновича Каламбета как личности.

Петр Семенович как-то рассказывал о своем детстве. В Петербурге по Невскому проходил военный духовой оркестр, игравший бравурный марш. Петя Каламбет, в то время еще мальчишка, услышав духовую музыку, сунул в карман лимон и выскочил на улицу навстречу оркестру. Он взобрался на фонарный столб и, когда музыканты приблизились, показал им лимон. Музыка прекратилась, оркестр замолчал. Вид лимона вызвал у трубачей рефлекторное выделение слюны.

Еще на пятом десятке в лагерной больнице нередко в его карих живых глазах вспыхивали озорные огоньки. Но к этому времени он уже научился сдерживать свои чувства.

И теперь, когда мы с Ниной Владимировной слышим звуки духового оркестра или видим лимон, всякий раз с улыбкой и грустью вспоминаем Петра Семеновича Каламбета.

СТАН-УТИНЫЙ

Первый глоток свободы

До конца моего восьмилетнего срока оставались считанные недели и дни. Нины Владимировны уже не было в больнице. Ее сменила врач Волкова, жена начальника санотдела. Волкова знала о возможном моем освобождении в скором времени, и меня постепенно разгружали от многих моих обязанностей. На мне оставалась операционная чистого отделения и само чистое хирургическое, что составляло треть или четверть прежних обязанностей. Поэтому ожидание заветного дня было для меня особенно томительным. Я чувствовал себя почти не у дел. Доходили слухи, что санотдел Севлага прочит меня после освобождения в хирургическое отделение больницы прииска имени Горького, бывшего «Нижнего Ат-Уряха», где якобы контингент ИТЛ (исправительно-трудового лагеря) заменен каторжанами. Новая колымская реальность!

Я считал, что восьми лет ИТЛ для меня более чем достаточно. И теперь, после освобождения, мне только «не хватало» каторги! Я искал пути уклониться от этого назначения. И вообще у меня было желание отдохнуть от лагеря, его вида, его быта, его проблем.

В Ягодном, куда я должен был явиться за справкой об освобождении, в центральных ремонтных мастерских на паровом молоте работал потомственный кузнец Гриша Мельник, которого я знал еще по лагерю на «Верхнем Ат-Уряхе». Я с ним потолковал, и он помог мне устроиться в электроцех обмотчиком, дал мне приют у себя на первое время.

Я уже с неделю трудился в цехе, овладевая новой для себя профессией, как вдруг был срочно вызван курьером к директору мастерских. Я обтер ветошью руки и пошел в контору. Директор встретил меня словами:

— Ты что дурака валяешь? Ты же фельдшер. Иди в бухгалтерию, получай расчет. Гастролер!..

— А что, я плохо работаю?

— Хорошо — плохо... Приказ начальника управления рас-

считать тебя и отправить в распоряжение санитарного отдела. Давай!

В санотдел я пришел на следующий день утром. На улице было еще темно, в кабинете начальника горела под потолком тусклая лампа. Возле двери сидел на стуле, как бедный родственник, мужичок в ватных штанах, в телогрейке, в подшитых валенках, на коленях держал шапку-ушанку.

— Ну так, — сказал начальник санотдела, — поедете старшим фельдшером в больницу на Горький. Коновалов просил вас, если освободитесь...

Борис Семенович Коновалов — хирург, с которым я работал на Беличьей в 1943 году, жил в одной кабинке, научился у него многому. Талантливый хирург, блестящий диагност и оператор.

— Нет, — сказал я, помолчав, — не поеду на Горький. Не хочу в лагере работать. Хватит!

Начальник санотдела что-то невнятно бубнил о трудном положении на Горьком, о хорошей зарплате, о возможности совместительства. Я стоял молча, потупясь, твердо решив, что не поеду, и все тут! Вид у меня был, очевидно, довольно решительный. Тут я услышал голос того мужичка, что сидел возле двери:

— Ну вот вам, пожалуйста! Дайте мне его. Три рудника, обогатительная фабрика — ни хирурга, ни хирургического фельдшера. Один Маламатиди от лагеря остался, забрать могут в любой день. А Лесняка я знаю, в рекомендации не нуждается. В самом деле!

Волков поднял на меня глаза:

— Поедете на УЗРК? По вольной сети. И работа по вашему профилю. А? Вот знакомлю — зав. врачебным участком — Ленивцев Григорий Михайлович.

Я повернулся к Ленивцеву. Он таращил на меня круглые голубые глаза и весело улыбался. Очень похож был на бравого солдата Швейка. Я, входя еще, подумал об этом.

— И я вас знаю, — сказал я, глядя на «Швейка». — Слыхал.

— Жить будешь со мной. У меня комната большая и дневальный есть, Афанасий звать. Давай!

— Поеду, — сказал я, повернувшись к Волкову.

— Пишу назначение, — пророкотал он. Ленивцев сиял во все лицо. Он пригладил слипшиеся от шапки русые волосы.

— Приходи к двум к санотделу. Я аптеку получу и подъеду. Стан-Утиный, знаешь? От Спорного через перевал час езды.

«Здравствуйте, пожалуйста!»

Стан-Утиный расположен на двух пологих буграх. Справа при въезде — вольный поселок, слева — через отработанный приисковый забой по речке Утиной - бывший лагерь. Теперь лагерные бараки занимали латыши и очень немного западных украинцев — так называемый спецконтингент, люди в основном молодые. На многих была еще темно-зеленая форма вермахта из жидкого полусукна. И форма эта вызывала недоброе чувство.

Да, то не был лагерь. И тем не менее меня обманули. Эти люди свободными не были. Два раза в месяц они ходили на отметку в спецкомендатуру. Выезд и отлучка с Утинки были им запрещены и уголовно наказуемы. Работали они в основном на рудниках и обогатительной фабрике с ртутным извлечением золота. Именно они были здесь главной неквалифицированной рабочей силой.

Жили латыши в лагерных бараках без какого-либо переоборудования, улучшения, благоустройства.

Питание «спецов» было организованным. На руки им выдавались талоны в столовую на трехразовое питание. Стоимость питания высчитывалась из заработка, равно как и за «коммунальные услуги».

Медицинское обслуживание, амбулаторное и больничное, было бесплатным. Та же лагерная амбулатория, та же лагерная больница. Даже в больнице этой оставался еще один заключенный фельдшер — з/к Маламатиди Георгий Петрович, числившийся за ближайшим усть-утинским лагерем. Вольных фельдшеров не было до моего приезда.

Маламатиди был хирургическим фельдшером лагерной больницы. С моим приездом он перешел в терапевтическое отделение. С этим очень немолодым, милым, деликатным человеком мы сразу поладили и подружились. Георгий Петрович жил при больнице и питался из больничного котла. Его дежурство, как и в лагере, было круглосуточным, впрочем, и у меня тоже.

В терапии преобладали пневмоники. Все та же крупозная пневмония с классическим течением. Георгию Петровичу дел было по горло. Мы помогали друг другу. Врач-терапевт на УЗРК был один — все тот же доктор Ленивцев. Утром и вечером до начала рабочих смен он проводил амбулаторный прием, а после утреннего приема делал обход в больнице. Можно сказать, что больница практически была на мне и Георгии Петровиче. Лишь ранней весной 1946 года на Утинку прислали хирурга, только что закончившего свой срок. Мне стало полегче, поменьше ответственности.

Вольное население было менее однородно, чем спецконтин-

гент. «Вольняшки» делились на договорников (они были в меньшинстве) и бывших зэка. Но и бывшие зэка, в свою очередь, делились на «контриков», бытовиков и уголовников. В этой группе преобладали «контрики», именно на них держались производство и быт.

Латышам было трудно во многих смыслах. Спецконтингент был формированием подвижным, УЗРК являлся для него чем-то вроде пропускника-фильтра. НКВД неустанно трудилось. Кого-то судили и перемещали в лагерь, кого-то в КТР — лагерь каторжный, кто-то уходил в никуда, и считанные единицы выходили на «волю» подчистую.

Суровая зима, ветхая одежда, холодные лагерные бараки, убогое послевоенное питание. Уже кончились американские поставки, из которых кое-что перепадало и лагерю: белый хлеб, свиная тушенка, жир по «фамилии» лярд. После деревянных башмаков и веревочных лаптей — добротные солдатские ботинки на толстой кожаной подошве, солдатские одеяла. Все это прекратилось разом. И мы перешли на подножный корм, появился черняшка с примесью шрота.

Латышам было особенно худо. Повара, получавшие на них продукты, крали добрую половину, да и по дороге к поварам кое-что терялось. Бедственное положение латышей значительно усугублялось незнанием русского языка. Трудно было им и трудно было нам, призванным их лечить, оказывать им помощь.

Нелегко запоминались имена и фамилии: Зарини и Зариньши, Калнини и Калниньши, Берзини и Берзиньши, Озолсы и Озолиньши; Яны, Янисы, Иварсы, Гунарсы, Марисы, Андрисы, Арвиды...

Вспоминаю амбулаторные приемы Ленивцева или больничные обходы. Вот сидит он на краю кровати больного, щупает живот и при каждом нажатии спрашивает: «Сапрут — не сапрут?»

Прошло уже более тридцати лет, а я все еще помню: «Ва юс сапруатет?», «Гальва саап», «Ведерс саап», «Круцис саап».

Рослые, красивые ребята от непривычного холода, постоянной несытости, удрученности духа, мглистых перспектив, бытовой неустроенности, грубости, брани, хамства, которого там хватало, — медленно, но верно доходили.

Нас, аборигенов реального социализма, прошедших через тюрьмы, лагеря, повидавших дно жизни, очень удивляла и волновала непривычная европейская вежливость и сдержанность латышей (кого-то она, раздражала). Некоторые из них, здороваясь, прищелкивали каблуками кирзовых сапог или рваных ботинок:

— Ну, как здравствуйте, пожалуйста!

И тут приходит на память горький и смешной случай. Я помогал Ленивцеву вести ранний утренний прием в амбулатории. Мы уже закончили прием и сняли халаты, когда в «амбуланс» зашел один парень. Он стоял и молча переминался с ноги на ногу, очевидно, подыскивая слова.

— Ты чего не на работе? — спросил его Григорий Михайлович. — Заболел, что ли?

— Ну как я думаю, то нет, — ответил он.

— Чего же ты пришел сюда?

— Ну как работать не можно.

— Почему не можно?

— Ну как кушать нет, то работать не можно.

— Правильно, — согласился Ленивцев, — иди в столовую.

— Ну как нету талоны, то кушать нельзя.

— Железная логика, — заметил Ленивцев. — А где же твои талоны?

— Ну, как я думаю, то талоны пиздил есть.

— Что-то не пойму я его, — обратился ко мне Ленивцев.

— Талоны у него украли, чего тут непонятного.

— А-а! — дошло до Ленивпеза, он потер нос. — Что с ним делать?

— Схожу я с ним к коменданту. Пошли, — сказал я парню.

Коменданта мы застали на месте. Я объяснил ему со всей выразительностью, что случилось, и высказал мысль: парень не виноват. И не свои его обокрали, а наша шобла. Конечно, работать голодным он не может и надо как-то ему помочь.

Комендант переводил заторможенный взгляд с меня на него и обратно, что-то соображая.

«Все вы сволочи и одного поля ягоды», — прочитал я в его глазах.

Комендант крякнул, встал с табуретки и сказал Янису или Андрису:

— Пошли в столовую!

Клопы

Я вспомнил анекдот из серии «армянское радио». Армянское радио спросило: «Почему клопы плоские?» Армянское радио ответило: «Потому, что мы на них спим». Перелистывая свои утинские страницы памяти, я вспомнил один эпизод, оставивший сильное, поражающее впечатление.

Лагерные бараки, в которые расквартировали латышей, не имели потолков в принятом смысле этого слова. Двухскатные крыши были из плотно уложенного лиственничного тонкомера, крытого поверх финской стружкой. В бараках стояли двухъярус-

ные нары-вагонки, тоже из неошкуренного тонкомера и горбыля, давно и прочно обжитые клопами, сосавшими еще «ядовитую» кровь заключенных.

Трудно было сказать, кто чувствовал себя более хозяевами в этих бараках, клопы или люди. Разговоры о клопах, жалобы да них доходили до меня, но прямого отношения ко мне не имели. К тому времени в своей жизни я уже встречался с клопами и кормил их достаточно. Старая Москва, да, пожалуй, вся Россия знали их хорошо. Еще маркиз де Кюстин, описывая Россию 1839 года, детально на них останавливался.

Я работал в больнице и санинспекторские функции ко мне отношения не имели. Но однажды с Ленивцевым я пошел по баракам. Мало хорошего мы там увидели. Но самые острые и слезные жалобы были на клопов: они нарушали сон, лишали отдыха, и привыкнуть к ним не было никакой возможности. Ни окуривание серой, ни керосин, ни прошпаривание кипятком, ни вымораживание эффекта никакого не давали. Клопы только более ожесточались. Так казалось, по крайней мере.

Я перебирал в уме все средства от клопов, которые когда-либо встречал или слышал. Пришла на память далмацкая ромашка, или пиретрум. Я подумал, что вряд ли в послевоенный год на Колыме сыщется такой «деликатес», но не забыл.

Раз в месяц наш врачебный участок получал в Ягодном медикаменты в районной аптекобазе. Получение Ленивцев поручил мне, как самому молодому и достаточно энергичному в нашей медицинской епархии. Пиретрума я там не нашел. Когда-то я услышал, что на полпути от Утинки до Ягодного есть еще одна аптекобаза, оставшаяся от упраздненного Южного управления в Оротукане, бывшем районном центре. Туда я однажды наведался. Зав. базой по фамилии Тасс оказался симпатичным, приветливым человеком. Он сказал мне, что мы можем получать медикаменты и у него, если требования будут бухгалтерски оформлены. Я был очень обрадован этой находке и, прощаясь уже, спросил, нет ли у него случайно пиретрума.

— Хоть мешок бери, — сказал он.

Я вспомнил картонные коробочки по тридцать или пятьдесят граммов этого снадобья. И загорелся. Подумал, что УЗРК, добывающий золото пудами, не разорится, купив мешок пиретрума. Я решил поймать Тасса на слове:

— Беру мешок, — сказал я, — и в накладной распишусь сейчас, а требование пришлю почтой в ближайшие дни.

Мы поладили. Наш утинский шофер помог мне забросить в кузов мешок, и мы помчались домой. Пиретрум я выгрузил в амбулатории, которая находилась на территории бывшего лагеря.

Ленивцев скептически отнесся к моей находке, но возраже-

ний не высказал. Горя от нетерпения, на следующий день после обхода в больнице и перевязок я взял с собой одного из более активных и толковых дневальных и пошел с ним в «амбуланс». Мы набрали и принесли в барак ведро пиретрума и вдвоем (бригада работала в дневную смену), лазая по нарам, густо обсыпали порошком балки, стропила, стойки, нары, мне сейчас кажется, что и потолок, и стены.

Мы вышли из барака, пошатываясь, на свежий воздух, чтобы отдышаться и отряхнуться. Пиретрум ел глаза, и зудела потная кожа на открытых участках. Мы пошли в больницу, где имелась возможность обмыться. Мензурка спирта, которую я поднес своему соратнику, вызвала у него умиление и большую радость. Прощаясь, я сказал ему:

— Вернется с работы бригадир, не разрешай сметать с нар порошок

С утра следующего дня обычный распорядок больницы был явно нарушен. Сразу после подъема, когда бригады уже шли на завтрак, я мчался в экспериментальный барак поглядеть на плоды наших усилий. Дневальный стоял на улице и, похоже, ждал меня. Дверь барака была настежь открыта. Мы вошли в барак. То, что я не сразу увидел в слабо освещенном бараке, потрясло меня. Весь плохо сколоченный, грязный дощатый пол был сплошь покрыт ровным, тускло блестевшим коричневым налетом. Не видно было щелей. Когда я сделал первый шаг, почувствовал, что мой ботинок погружается во что-то, оказывающее сопротивление. На толщину подошвы, во всяком случае. Дневальный барака смотрел на меня, как на союзника, глазами победителя.

Весть о столь нерядовом событии вихрем облетела Стан. К бараку шли и бежали люди, чтобы поглазеть на чудо или опровергнуть бредовые слухи. Шли, как в цирк, зоопарк или кунсткамеру. «Вот она — диалектика, — думал я, — количество перешло в качество».

Твердо верящий в бессмертие клопов, я нервничал и торопил к полной и безоговорочной их ликвидации. За бараком был разведен костер, сдобренный соляркой. В него ссыпали сметаемых, выскребаемых кровопийцев.

Дальнейшая побарачная обработка проводилась уже на основании опыта. На какое-то время на Стане-Утином я стал лицом популярным.

Век живи, век учись!

Я уже говорил о непривычной для нас воспитанности и деликатности латышей. Я, например, не слышал из их уст всепобеждающего колымского мата, на коем изъяснялись все слои

колымского общества, независимо от социального статуса. Все это, правда, не мешало латгальцам отстаивать свою независимости с оружием в руках, когда гитлеровская Германия давно уже подписала Акт о безоговорочной капитуляции...

Однажды я обратил внимание и в дальнейшем с интересом следил, системное ли это явление. Я имею в виду манеру, здороваясь при встрече, вынимать руки из карманов. Эта манера латышей мне очень понравилась, и я решил для себя впредь этому правилу следовать. А держать руки в карманах для большинства из нас было делом естественным, поскольку с рукавицами всегда дело обстояло плохо, а о перчатках или варежках и речи быть не могло.

Особенно красиво это получалось у Добулинша. Здороваясь, он как бы говорил всем своим видом: «Я с вами вежлив, но это нисколько не отражается на моей независимости». Был такой молодой человек. Он работал не на общих, а где-то в конторе. Осенью. 1946-го его освободили подчистую. Я как-то встретил его в добротном ратиновом пальто, в красивой шапке и с ярким шарфом на шее. При этой встрече он был особенно учтив, и лицо его сияло. Не сбавляя шага, он плавно, как шасси, выпустил руки из карманов (они были в перчатках), низко опустил голову в знак приветствия и быстро, как пружина, выпрямился. Я вспомнил слово «галантность» и засмеялся от приятности впечатления: «Какая галантность! И это на нашей-то почве, на датской...»

Грек

Несколько слов о Греке. Георгий Петрович Маламатиди — батумский грек. В далеком прошлом — коммерсант, деловой человек —бизнесмен, по нынешним понятиям. Тогда на Утинке ему было уже более шестидесяти. Во рту его блестели золотые мосты, на которые в лагере никто не покусился. Его уважали и блатари, и надзиратели.

Наш мир, утопавший во лжи, бюрократическом бессмысленном бумагомарательстве и крючкотворстве, обескураживающей безответственности и безымянности, вызывал у него неприятие, внутренний протест и ностальгию по «старому времени».

Вечерами мы с ним часто гуляли за больницей по дороге, ведущей к руднику «Юбилейному» среди яростно растущего иван-чая. Я был благодарным слушателем, а он охотно рассказывал. Не раз говорил:

— В мое время в деловом мире все было построено на честном слове. Слово — было векселем высшего порядка. На слово заключались договора и сделки на огромные суммы. В деловом мире единожды не сдержанное слово означало исключение из

этого сословия деловых людей навсегда и безвозвратно. Я не знаю, не помню такого случая.

Георгий Петрович был умным, добрым, теплым человеком, до щепетильности добросовестным в своих медицинских обязанностях. Он приносил со склада сактированные одеяла, сдавал в стирку, а потом выкраивал из них безрукавки с застежкой под самое горло для пневмоников. Он знал, сколь важно для них тепло. По сути, никаких лекарственных средств, кроме камфары, против крупозной пневмонии тогда не было. Жизнь больных на девяносто процентов зависела от внимания и ухода медперсонала.

Не помню, с чем попал в больницу Якобсоне, имя его не помню. Стройный, рослый мальчишка с небритой еще физиономией, примерно того возраста, в котором я угодил в тюрьму. Очень подвижный, очень деятельный, Якобсоне с удовольствием помогал Георгию Петровичу, который, в свою очередь, относился к нему с отеческой нежностью.

Мальчишка взбалмошный и строптивый был нашим общим любимцем, и мы с Греком решили сделать из него фельдшера, полагая, что дальнейшая его судьба в этом темном царстве непредрешима и белый халат в этой жизни ему не помешает. Да и от рудника, от неминуемого силикоза хотелось его уберечь. Силикоз — рудничный бич. Неизлечимое заболевание, приводящее к инвалидности. Силикоз — от слова «силициум» — кремний. Кварцевая пыль, оседая в альвеолах легких, цементируется остается там навсегда со всеми вытекающими последствиями.

Мы пробовали делать тогда примитивные респираторы из марли, сложенной в несколько слоев... Но не всегда было достаточно марли, работать таком респираторе было трудно, и на первых порах никто из рабочих не относился к этой угрозе серьезно.

Из товарищей по лагерю, по работе мало кто звал Георгия Петровича Маламатиди по имени и отчеству. Для легкости и удобства называли его Греком. Он принимал это без сопротивления. И много позже, когда я встречался с кем-нибудь из бывших утинцев и заговаривал о Маламатиди, меня не сразу понимали.

— Грек, что ли? Так бы сразу и говорили...

Грек был и остается в моей памяти одним из самых светлых людей, встреченных мною на Колыме.

Вирик

Григорий Михайлович Ленивцев — врач. В 1946 году ему было лет сорок, возможно, с небольшим хвостиком. Он отбыл восьмилетний срок по общегосударственной 58-й статье. О деталях его «дела» я никогда не расспрашивал, а он не любил вспоминать. Одно без сомнения, что ничего остросюжетного в его «деле» не было.

Он из Гомеля. Там у него оставались жена Глафира Алексеевна, тоже врач, и сын Вирик, которому в то время было лет пять. Жена и сын были эвакуированы и избежали оккупации, Однако прошли по дорогам войны.

Михаил Григорьевич как человек очень располагал к себе, поскольку был прост, приветлив, доброжелателен. При многих добрых качествах был у него один недостаток — тяга к спиртному. Не берясь судить, чем эта тяга была вызвана, я беспокоился за его здоровье и возможные неприятности по работе. И поэтому оберегал его от излишних возлияний. Напомню, что жили мы в одной комнате. Моя опека его раздражала, он сердился. Спирт, получаемый для больницы, преимущественно для хирургического отделения, он передавал на хранение завхозу больницы Мартиньшу, с которым вместе и выпивал. Как лицо приближенное, Мартиныш наглел, уже не стеснялся и постоянно ходил под градусом. Я настоял, чтобы спирт, необходимый хирургическому отделению, хранился в операционной под замком. И резко сократил количество привозимого спирта. Это во многом зависело от меня.

Так совпало, что в ноябре 1946 года к Ленивцеву должны были приехать из эвакуации жена с сыном. Я очень надеялся, что с приездом семьи Григорий Михайлович возьмет себя в руки.

Как-то в ожидании семьи Ленивцев рассказал мне о своем горе, которое было связано с сыном. Естественно, когда дети военного времени играют в войну. В местах, где проходили бои, дети находили оружие, патроны и даже снаряды. То были военные будни. Сын его Вирик, единственный сын, подвижный и любопытный, как все на свете мальчишки, нашел гильзу патрона и стал насаживать ее на карандаш. Патрон был нестреляным, капсюль взорвался. Вирику оторвало три пальца на левой руке, один глаз полностью потерял зрение, второй — в значительной мере...

Мне стало ясно, что заливал спиртом Григорий Михайлович, Жаль было и мальчика, и родителей.

Я спросил как-то Григория Михайловича, что за имя у сына, такого имени я никогда не встречал.

— Полное имя его ЭВИР, — объяснил он. — Это как Виль,

Владлен, Марлен, — сокращения. Имя Эвир — от слов ЭПОХА ВОЙН И РЕВОЛЮЦИЙ...

— Как видишь, — сказал он, — по мне проехалась Революция, по сыну — Война.

Он грустно улыбнулся и попросил закурить, хотя никогда не курил раньше.

И теперь, когда вспоминаю Утинку, первыми встают перед взором моим латыши, с которыми до того никогда не встречался, Грек — Георгий Петрович Маламатиди, человек из другого мира, и Вирик, рожденный в эпоху войн и революций.

ПРОЩАЛЬНЫЙ ВИЗИТ

Тридцать пять лет Колымы, двадцать два — Магадана остались позади, за кормой... Оформлена пенсия, готовят расчет, пути — контейнер с вещами. Сколько ненужных вещей в этом контейнере, словно предстоит начинать жизнь сначала... Да, начинать новую жизнь, но далеко не с начала.

Конец августа. Яркое бодрое утро. Прозрачный воздух с легкой прохладцей. Я, дочь, зять и крошечная внучка в голубой коляске вышли побродить по воскресному городу. Свой «Зенит» я зарядил цветной обратимой пленкой. Можно на прощанье поснимать город, который я знаю почти от рожденья, не моего, конечно, а города. В Магадане тогда число улиц можно было пересчитать по пальцам. От бухты Нагаева через Магадан проходила грунтовая дорога — центральная колымская трасса, которая еще очень нескоро станет проспектом имени Ленина. А клок тайги на холме много позже превратиться в обустроенный парк культуры и отдыха, где в тесной клетке пьяная, грязная белая медведица Юлька будет потешать детей и своих собутыльников — магаданских бичей.

С Портовой улицы мы «въехали» в парк через главные ворота. Главная от входа аллея по обе стороны была обставлена портретами наших вождей в прочных одинаковых рамах. Парадно, но строго они смотрели на нас с обеих сторон. Ни живого чувства, ни мысли, ни улыбки на лицах. Все как один. Мы прошли сквозь этот настороженный строй молча, не обмолвившись словом.

— Сниму! — выдохнул я на исходе и стал открывать футляр аппарата. Я сделал несколько снимков на фоне черных портретов, аллеи духов. Как-никак — знамение времени, очередная точка отсчета.

Мы прошли уже желтеющим лиственничным парком на его противоположную сторону. Парковая улица. На ней чудом еще сохранился последний барак некогда раздавшейся вглубь и вширь пересылки Севвостлага. Вросший в землю, с просевшей крышей он смотрел глухими, подслеповатыми оконцами на величественный Дворец спорта в стиле «поздний ампир». Две стороны одной медали глядели друг другу в глаза, не узнавая друг друга.

Мы стали спускаться вниз к Магаданке и свернули на улицу Горького. Шли мимо крупноблочных домов, мимо «молочки», мимо школы номер два с мозаичным фронтоном, мимо ювелирного магазина, мимо редакции областной газеты, мимо серого, мрачного дома — Магаданского обкома партии, здания, олицетворявшего много лет карательные органы Колымы. Мои спутники стали подниматься к Дворцу профсоюзов, а я решил выйти на Пролетарскую, где не бывал давненько, и поглядеть на дом, в котором мы прожили свои первые девять магаданских лет.

Пролетарская. За проезжей частью улицы стоял покосившийся двухэтажный деревянный дом, в котором перебывали ведущие учреждения ГУСДС — Главного управления строительства Дальнего Севера. На месте барака, где ютилась магаданская типография, стоял многоэтажный дом. И... что это? Следующее строение — Пролетарская № 8 — чернело своим остовом и пустыми глазницами. Где крыша, чешуя финской стружки?.. Только два деревца, окрепшие и подросшие, как стражи, стояли у входа в мертвое царство. Я их помню совсем еще юными. Пустые проемы дверей и окон. По бывшему коридору, заваленному штукатуркой, промельнули мальчишки.

Вот оно первое слева окно, точнее — проем. Окно комнаты номер тринадцать — моей комнаты, нашей. У окна на столе в деревянном «горшке» когда-то всю зиму цвели белые розы. Вот здесь стоял стол, здесь — диван, здесь — шкаф платяной, здесь— кроватка Танина. С потолка опускался оранжевый абажур. Потолка уже нет. Его заменяет холодное колымское небо. Сколько связано с этим домом, этим окном... Целая вереница воспоминаний.

«Ну что ж, с Богом! — подумал я. — Надо щелкнуть на память!»

Я отошел на край тротуара, выверил освещение и сделал несколько кадров. И снял деревца в полном предосеннем убранстве, так нелепо стоящие теперь у пустого подъезда.

Закрывая аппарат, я поглядел в сторону проспекта Ленина, на который был намерен выйти. От гостиницы «Магадан» навстречу мне шел очень пьяный мужчина, которого хмель кидал из стороны в сторону. Ой-ля-ля! Он споткнулся о шестигранния

магаданского тротуара и, сделав два-три шага вперед с протянутыми руками, растянулся плашмя, делая безуспешные попытки подняться. Я закинул аппарат на спину, чтобы не мешал, и подошел к нему. Глянул по сторонам, не позвать ли кого на помощь, и, никого не увидев, принялся за дело. С большим усилием я поставил его на ноги и подтолкнул легонько, пожелал шесть футов под килем. Отряхнув себя, я зашагал в сторону дома. Выйдя на проспект Ленина, я прошел мимо гостиницы «Центральная», мимо поликлиники номер один и остановился в раздумье на перекрестке Маркса и Ленина — не зайти ли в галантерейный отдел старого универмага. Галантерейный отдел находился в крохотном помещении с отдельным входом в торцовой части здания.

В отделе было душно и тесновато. Я оглядел витрину, не нашел того, что искал, и стал протискиваться к выходу. В это время открылась входная дверь, и на пороге застыл высокий мужчина с непокрытой головой в сером расстегнутом пиджаке. Он окинул взором торговый зал и направился прямо ко мне.

— Я вас попрошу, выйдите со мной из магазина.

— Зачем? — удивился я. — Что случилось?

— Выйдем! Я вам все объясню.

— Ну выходите, — сказал я и вышел следом за ним. Возле магазина никого не было. У бровки тротуара стояла черная «Волга» с открытыми дверками.

— В чем дело? — спросил я его.

— Пожалуйста, садитесь в машину. Мы проедем недалеко и там поговорим.

— Я никуда не поеду. И вообще, что вам от меня надо? Кто вы такой? — я стал раздражаться.

Мой собеседник сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул удостоверение, раскрыл его и, повернув ко мне, сказал:

— Я дежурный по областному управлению КГБ, давайте проедем и на месте поговорим.

Я постоял несколько секунд в раздумье. «Что за спектакль?» — подумал я и пошел к машине. Дежурный по ГБ опередил меня и предложил сесть на заднее сиденье. Захлопнув за мной дверку, сел рядом с шофером. Через две минуты машина остановилась у подъезда «хитрого дома». «Давненько меня сюда не приглашали», — подумал я. Первым вышел из машины дежурный, открыл мою дверку и сказал:

— Идемте!

Вышел и шофер из машины и, покручивая на пальце связку ключей, пошел следом за нами. Мы прошли мимо часового и вошли в открытую дверь небольшой комнатки на первом этаже. Шкаф, стол с телефонами и несколько стульев. И окно с решет-

кой, выходящее во двор. Возле окна на стуле сидела женщина средних лет, бедно одетая. Она сидела очень прямо, словно на исповеди или причастии. Косынка, повязанная у горла, была сброшена на затылок. Со смуглого ее лица горящие темные глаза смотрели на меня в упор.

Дежурный сел за стол, предложил мне сесть напротив и стал разбирать письменные принадлежности.

— Это он, это он! — выкрикнула женщина. — Я его сразу узнала.

— Он, он! — подтвердил шофер. — Я за ним долго наблюдал.

— Ваши документы, — обратился ко мне дежурный.

— Какие документы?

— Паспорт.

— У меня нет паспорта, я его не ношу. Я не приезжий.

— Какие у вас есть документы с собой?

— Никаких.

— И удостоверения никакого?

— Никакого. Вообще-то есть, даже много. Удостоверение ветерана труда Магаданской области, есть удостоверение обществ «Знание» и ДОСААФ. Много еще, да нигде не спрашивают...

— Ваши фамилия, имя, отчество?

— Лесняк Борис Николаевич.

— Адрес?

— Портовая девять, квартира восемь. Телефон нужен?

— Нет. Место работы, должность?

— Магаданский механический завод, инженер-химик-технолог.

«А вполне человеческое лицо у этого гэбэшника», — подумал я. Попытался представить его в форме и на допросе. В это время он отложил ручку и поднял лицо от бумаги:

— Борис Николаевич, — сказал он, — вот эти два человека видели, как вы фотографировали детей на развалинах дома по Пролетарской улице и фотографировали пьяного, лежащего на тротуаре. Зачем вы это делали? Для какой цели?

— Я не фотографировал ни детей, ни пьяного...

— Как не фотографировал! Как не фотографировал! Он фотографировал через окошко детей, которые были внутри. Я это прекрасно видела. Не верьте ему! — закричала женщина.

— И пьяного он снимал. Я как раз на углу возле гостиницы дежурил и все видел, товарищ дежурный офицер! — сказал шофер, продолжая крутить на пальце ключи.

— И пьяного я не снимал...

— Снимал, снимал! — заголосили наперебой мои обвинители с нарастающей громкостью.

— Ну хорошо, — повернулся я к шоферу, — вы видели, как пьяный упал, вы видели, как я его снимал, тогда вы должны были видеть, как я его поднимал. Видели?!

— Ну, видел, — сказал он наступательным тоном.

Значит, видел! И лежал он долго. Пьяный упал, когда я фотографировал дом...

— Ага, сознался! — закричала женщина, даже покраснела от азарта.

Дежурный офицер сделал ей рукой знак, дескать, помолчите минуту.

Я продолжил:

— И лежал он к вам ближе, чем ко мне. Что же вы, шибко сознательный гражданин, не подняли человека с дороги?! А я еще искал, кто бы мне подсобил. Вы, чай, лет на пятнадцать помоложе меня...

— Борис Николаевич, — обратился ко мне офицер, — объясните толком, как все было.

— Первое, что хочу сказать: вопрос с фотографиями легко разрешим. Мой аппарат заряжен цветной обратимой пленкой марки «Орвоколор». Жаль, пленка отснята не до конца, но я ее отдам вам. Учреждение ваше всесильное, проявите! Убедитесь, что там нет ни пьяного, ни детей и какого-либо другого криминала, после чего пленку мне верните.

Теперь о доме. Дом, который сносят, послужил людям на совесть. Когда-то, очень давно, в этом доме был госпиталь Колым-полка. Колымполк, тоже очень давно, перевели на Левый берег за поселок Дебин. После этого дом отдали Сануправлению под общежитие медработников. Моя жена врач. Девять лет, начиная с пятидесятого, мы прожили в этом доме, в доме номер восемь по улице Пролетарской. Первое слева окно — это окно комнаты номер тринадцать. Моя семья жила в этой комнате. И, надо сказать, мы были счастливы. У нас была работа, которая доставляла нам радость. У нас росла дочь. Из этого дома, из этой комнаты она пошла в школу. В этом доме было водяное отопление, холодная вода, общая кухня и туалет общего пользования. Кто спорит, что отдельная квартира со всеми удобствами и горячей водой — это лучше! Дом на Портовой, девять — дом медицинских работников. Он строился методом народной стройки. Я отработал на его строительстве 270 часов. Сейчас в этом доме у нас однокомнатная квартира.

Я рад, что давно обветшавший и хорошо послуживший дом сносят. На его месте поставят большой, каменный, многоквартирный со всеми удобствами, и люди, которые въедут в него,

будут рады. Я сфотографировал окно и через него свою комнату. На память! Мальчишки бегали по коридору, я видел их. Еще я сфотографировал те два дерева, в посадке которых принимал участие двадцать два года тому назад. Мне очень жаль их, вряд ли при строительстве нового дома они уцелеют. Что же касается моих обвинителей, — я посмотрел на них внимательно, — у меня нет к ним претензий. Это люди с развитым чувством гражданского долга и высокой бдительности, высочайшей, что заслуживает глубокого уважения.

Я глянул на моих обвинителей и прочитал на их лицах смешанное чувство: досады от того, что охота сорвалась, и гордости от моих комплиментов. Думаю, что преобладало — первое.

— Вы можете идти, — обратился офицер к свидетелям. Они неторопливо поднялись. И было видно, что людям с развитым чувством гражданского долга очень не хочется уходить. Когда они вышли, я закончил свое объяснение возгласом: «Вот так!..» — и хлопнул себя ладонями по груди. И в этой позе замер. Я пощупал левой рукой куртку, полез в карман и вытащил оттуда «корочки» — это было удостоверение члена народной дружины завода. Я положил его на стол перед офицером. Глянув на удостоверение, он поднял на меня глаза. Не берусь передать все, что они выражали.

— Извините, что так получилось, — сказал он сухо.

—Ну что вы! Все в порядке, — успокоил я его. — Все ж лучше перебдеть, чем недобдеть. Я так думаю. Мне можно идти?

— Да, да, конечно, — сказал дежурный офицер.

— Пустят без пропуска?

— Я вас провожу.

И проводил меня до тяжелых дверей КГБ.

Выйдя на улицу, я вздохнул полной грудью. Приятно выходить из этого дома. Приключение меня очень взбудоражило. Домой я пришел весьма возбужденный и сразу стал рассказывать домочадцам о своем прощальном визите к Галине Борисовне. Так называют в народе это учреждение, поскольку произнесенное вслух «КГБ» вызывает у окружающих настороженность.

За несколько дней до отъезда в Москву я зашел в отдел кадров за своей трудовой книжкой. Готовила ее Полина Трубочкина — инспектор отдела кадров, женщина славная, доброжелательная. С ней мы договорились, когда мне зайти за книжкой.

— Ой, Борис Николаевич, — сказала она, — заканчиваю, осталось немного. Все ваши премии, награждения, рацпредложения записать надо — получается целый вкладыш. Вы зайдите через полчасика или посидите у нас вон за тем столом, я газет свежих дам.

Я остановился на последнем варианте. Сев за стол, я окинул отдел скучающим взглядом, в углу у шкафа с документами заметил читающего что-то незнакомого человека, которого на заводе никогда не встречал. Невидный такой мужичок, с лицом, не остающимся в памяти.

Полина закончила возиться с моей книжкой значительно раньше и, довольная собой, подошла ко мне:

— Вот, Борис Николаевич, я все сделала, все записала, почти за двадцать лет! И вкладыш вшила. Ну, а когда вы собираетесь лететь?

— Да на той неделе, наверно.

В это время я услышал голос за спиной:

— А удостоверение дружинника надо сдать, между прочим.

Сказано это было с твердой интонацией. Я оглянулся. Передо мной стоял человек с незапоминающимся лицом. Он смотрел на меня со вниманием и укором.

— А вам это зачем, — спросил я его, — добро такое?

— Это товарищ из КГБ, — представила его Полина, — он курирует наш завод.

— Ах, вот оно что! Понятно.

Мне стало понятно, что мой воскресный визит не остался без перепроверки и обсуждения. Подумал: «Интересно, какой толщины мое досье?»

— Буду идти мимо — занесу, — сказал я примирительно.

— А куда вы едете? — спросил он.

— В Москву.

— В Москву?! В Москву? — переспросил он. И на лице его выразилась такая тревога (за Москву, очевидно), такая растерянность, такое напряжение мысли, что я за него испугался.

— А что вас так тревожит? — спросил я. — За меня боитесь или за Москву? Еду туда, откуда вы меня привезли, — домой еду. А за Москву не волнуйтесь, я ее тоже люблю.

Я поблагодарил Полину, положил трудовую книжку во внутренний карман куртки и, уходя, сказал прокуратору завода, приподняв правую руку:

— Честь имею! Будете в Москве, заходите.

ЛЕГКОЕ ПАРИ

«Всюду встречались мне люди».

Л. Ашкенази

Мы подходили к Волгограду, легендарному городу и, взволнованные, плотно облепили борт теплохода. Один дебаркадер был свободен, и наш капитан швартовался к нему не без изящества.

— Знаешь, Миша, — сказал я Мише Беленькому, инженеру-трубопрокатчику из Первоуральска, с которым мы подружились в пути, — знаешь, Миша, меняй фамилию Беленький на Дебаркадер — отличная еврейская фамилия!

— Я подумаю, — ответил Миша и пощупал, на месте ли его кинокамера «Кварц-2», с которой, как мне казалось, он не расставался и ночью. Потом он ухватил меня за рукав и стал продираться к выходу.

День был во второй своей половине, когда закончилась экскурсия по историческим местам. Экскурсовод вывел нас к центру города и отпустил на три вольных часа.

Истомленные зноем и немного усталые, мы решили поискать место, где можно было бы отдохнуть и промочить пересохшее горло. Такое место очень быстро обнаружилось за углом под цветной пластмассовой крышей. На столиках просматривались мельхиоровые вазочки с пломбиром и бутылки с фруктовой водой. Это было то, что надо. Но ни одного свободного места не оказалось.

За одним из столиков сидело три человека. Очевидно, то была семья и она обращала на себя внимание. Лицом к нам сидел старик. Рыхлый, одутловатый в распашонке и чесучовых брюках. Его выпуклый лоб был влажным, кустистые брови насуплены, под небольшими выцветшими глазами висели массивные мешки. Рядом сидела полная, благообразная пожилая женщина и спиной к нам — морской офицер в летней форме.

У старика не было носа. Почти не было. И на мир неприятно глядели две темные щели.

Когда мы проходили мимо этого столика, Миша, нацелив подвижные брови на старика, толкнул меня локтем.

— Грехи молодости! — сказал он негромко и скривил саркастически губы.

— Н-нет, — возразил я, глянув на старика. — Нет, Миша! Это, Миша, — обморожение.

— Бред, — ответил Миша обиженно.

— Вот так... — сказал я.

— Бред! — повторил Миша упрямо.

— Хочешь пари? — предложил я: — Бутылка кубинского рома! — сказал Миша запальчиво. — Чем докажешь?

— Попробую, — сказал я.

Взяв по двойному пломбиру и бутылку лимонада, мы направились к столику без четвертого стула. Поставили наше снаряжение на самый край стола и рассыпались в извинениях.

— Ну что вы! Ради бога! — сказала женщина. — Женя! — обратилась она к морскому офицеру, — поищи, не найдешь ли стульев.

Офицер быстро поднялся, предложил свое место и замелькал между столиков.

Мы продолжали стоять и стоя глотали пломбир, поругивая юг, духоту и ковыльные степи.

— Эх, поработать бы сейчас! — сказал я Мише. — Снежку бы покидать!^¹

Старик, который собирался в это время отхлебнуть из стакана, задержал руку в воздухе. Он посмотрел на меня быстрым, пытливым, пронизывающим взглядом. Я наблюдал за ним краешком глаза.

Вернулся Женя со стулом. Он извинился, что нашел только один и заверил, что с удовольствием постоит. Офицеру было лет тридцать пять, но, фигурально выражаясь, в висках уже пробивалось первое серебро. Он был удивительно похож на мать.

Беленький отказался сесть и подвинул мне свободный стул. Когда я оказался рядом со стариком, я наклонился к нему и спросил вполголоса:

— Колыма?

Старик отрицательно покачал головой.

— Тайшет? — переспросил я.

— Печера, — ответил он.

— Много размотали?

— Катушку, — ответил он, разглядывая меня с любопытство.

— А вы, собственно, какое отношение имеете к этим местам? — спросил он в свою очередь.

— Такое же, — ответил я просто.

— Это когда ж вы успели?

— Тогда же, в тридцать восьмом.

— Это сколько же, простите, вам было?

— Двадцатый шел.

Мы помолчали.

— Тройка? — спросил он.

Я отрицательно покачал головой.

— Особое совещание?

Я кивнул утвердительно.

Мы оба вынули из карманов платки и промокнули лбы. И начали подниматься.

Полквартала мы шли с Мишей молча. Было душно и тяжко. Я положил горячую руку на Мишине разомлевшее плечо.

— Сорок бочек арестантов и бутылка кубинского рома, - сказал я, заглянув Мише в глаза. Он сбросил мою руку с плеча.

— Неужели это возможно? — спросил он подавленно.

— Возможно, — любезно ответил я. — В этом лучшем из миров, товарищ Миша, нет ничего невозможного, — пояснил я охотно и снова положил руку на плечо Миши.

Так мы дошли до самого дебаркадера, у которого была такая звучная еврейская фамилия.

СТОЙКИЙ РЕФЛЕКС

Это было совсем недавно, осенью 79-го года, когда папа римский Иоанн Павел Второй гостил в Вашингтоне, а Ясир Арафат — в ГДР. Мы — я, Нина, Лена и Борис — обедали, сидя на кухоньке. Мы с Борисом колымчане, я из ИТЛ, он из «Берлага». А Лена тоже из «наших», но только с Ухты.

На обед был салат из сырых овощей по Шелтону и кашеварка из картошки с бараниной. Женщины и сухой, как бедуин, Борис были вполне довольны средними порциями, я же тяжело вздохнул.

— Обжора! — сказала жена незлобиво. — Сейчас, как никогда, тебе надо мало есть и не отращивать... — она выразительно показала глазами на мой живот.

Лена сочувственно улыбнулась и сказала, что после лагеря

долго не наедалась досыта. Вспомнила блокадный Ленинград, который голодал не меньше, чем мы в лагерях.

— Но теперь уже все сыты, я думаю, — сказала она с облегчением.

— Зря так думаешь, — заметил Борис, саркастически скривив подвижные губы. — Я расскажу вам, дети мои, живую и поучительную историю! В прошлом году я принимал участие в одном семинаре, который проводился в Киеве. Судьба так сложилась, что раньше в Киеве я не бывал. Имея в запасе немного свободного времени, я решил посмотреть город и поехал на три дня раньше. Остановился в гостинице «Украина» в номере с телевизором. Был вечер. Я постоял у окна, покурил, прикинул возможности, набросал примерный план действий.

В первый день я взял такси и попросил водителя, у которого в кабине на ветровом стекле был наклеен портрет Сталина, показать мне город. Вечером прошелся пешком по Крещатику и ужинал в гостиничном ресторане.

Второй день посвятил Бабьему Яру...

— Сто двенадцать тысяч трупов! — вздохнула Лена. — Фабрика смерти. И сделано это не без участия украинцев. Вот в чем вопрос!

— Я многое могу вам поведать о Бабьем Яре, — заверил Зорис, — но это отдельная тема. И не на сытый желудок. Я расскажу вам о моем третьем свободном дне в Киеве.

Утром моросил мелкий дождь. Была суббота, и звуки улицы казались стертыми и приглушенными. Подумал я о Киево-Печерской лавре, а вместе с нею и о Акиме Гунько, который рассказывал мне кое-что из ее непростой истории. Это было еще на Колыме, в Шестнадцатом ОЛПе «Берлага».

Вернулся ли Аким после реабилитации в свой возлюбленный Киев? Жив ли он вообще? Ему еще далеко до шестидесяти... Я освободился в пятьдесят втором и остался на положении спецпоселенца, Аким — в пятьдесят третьем и вроде бы сразу уехал на Украину.

Чем черт не шутит, подумал я, и через десять минут уже дежурил у киоска горсправки в ожидании ответа на свой запрос.

Боже мой! Гунько Аким Иванович, пятидесяти пяти лет примерно, украинец, инженер — значился. Он жил в киевских Черемушках, занимал квартиру в многоэтажном доме, это видно было по трехзначному номеру, и имел телефон.

С каким волнением я набирал его номер, стоя у автомата. Руки не слушались, меня покрыла испарина. Но вот, вначале длинные гудки, и молодой женский голос сказал:

— Да!

Я спросил, не ошибся ли номером, и. получив подтверждение, попросил к телефону Акима Ивановича.

— Минуточку! — сказал женский голос. Я слышал, как стукнулась обо что-то телефонная трубка. Прошло с минуту, если не больше, прежде чем услышал я знакомый высокий, распевный Акимушкин голос:

— Слушаю вас!

— Аким! — воскликнул я. — Здорово!

— Это кто говорит?

— Не узнаешь?..

Он помолчал.

— Простите, я этого не умею, — сказал он достаточно сдержанно.

— Шестнадцатый ОЛП, седьмой барак, номер 362726...

— Не может быть! — задохнулся он. — Не может быть! Борис, это ты? Ты откуда?

— Гостиница «Украина», — я назвал этаж и комнату.

— Ни с места! — кричал он пронзительно. — Я сейчас за тобой приеду!

Я решил подождать его у подъезда. И верно, минут через десять, проскрипев тормозами, остановился потрепанный голубой «Москвичек», из которого, на ходу поправляя очки, выскочил толстый мужчина в холщовом расстегнутом пиджаке и знакомой походкой быстро направился к входу. А через десять минут мы сидели за столом его большой уютной квартиры, а моложавая и миловидная женщина с мягким украинским говором и неторопливыми движениями, как зачарованная, слушала и глядела на нас, на Акима, словно видела его впервые. Слушала незнакомые слова нашего разговора, смех по непонятным причинам, удивлялась стыдливой мужской слезе тоже по непонятному ей поводу.

Я провел в этом доме целый день. Дважды милая, гостеприимная хозяйка подавала на стол. Дважды уходила и возвращалась домой младшая двадцатилетняя дочь, не похожая почему-то ни на отца, ни на мать.

— Я тебя провожу, — сказал Аким, когда я стал собираться, и это казалось уже неизбежным.

Был июньский светлый вечер. Мы решили пройтись пешком до гостиницы. Почти обо всем уже было переговорено, и все же казалось, что главное еще не досказано. Мы шли, не спеша, вспоминая пережитое вместе и пережитое врозь. Последние годы Аким работал главным технологом крупного предприятия, какого — он не назвал, а я не спросил. Жил спокойно, размеренно. После реабилитации удачно женился, вырастил двух дочерей и был, похоже, жизнью доволен.

Его арестовали совсем молодым, буквально на второй день после защиты диплома. Арестовали по обвинению в украинском национализме.

Помню, тогда в лагере и сейчас он несколько раз повторял, что одна из наибольших удач его в том, что он успел до ареста получить «корочки»^¹.

Прощаясь у входа в гостиницу, я спросил его:

— Слушай, Аким, у тебя что, сердце больное? Всю дорогу ты что-то из кармана вылавливаешь и кидаешь в рот. Нитроглицерин, что ли?

Он как-то смутился, потупился, потоптался на месте, посмотрел на меня напряженно и виновато, кашлянув, опустил правую руку в карман холщового пиджака и протянул мне к лицу на раскрытой ладони кусочек черного хлеба.

— Ты что, не наелся?! — спросил я его, пораженный страшной догадкой. — До сих пор?

— Да не то чтобы... — сказал он со вздохом. — Но с тех пор все ношу в кармане кусок. Четверть века уже... Ты знаешь, так мне как-то спокойнее, уютнее, что ли...

РУКОПОЖАТИЯ, ИЛИ У ВЫТЯЖНОГО ШКАФА

В шестидесятые годы наш перспективный горнопромышленный край посетил президент Академии наук СССР Мстислав Келдыш с консультантами, референтами.

Встретившись с генеральным директором объединения «Северовосток золото», ознакомившись с работой научно-исследовательских институтов: СВКНИИ, Дальстройпроекта, филиала ТИНРО, высокие гости захотели посмотреть на Магадан, недоброй памяти легендарный город, расположенный на перешейке двух бухт Охотского моря, а также познакомиться с его достопримечательностями.

В поездке по Магадану Келдыша сопровождали руководители Северовостокзолота, областного и городского комитетов партии, председатели областного и городского Советов депутатов трудящихся, представители областных управлений МВД и госбезопасности и, естественно, руководители профсоюза.

Если говорить о промышленности Магадана, то, безусловно, на первом месте оказывался Магаданский ремонтно-механический и машиностроительный завод — ветеран и флагман областной индустрии — бывший авторемонтный завод. Вряд ли чем

можно было удивить на нашем заводе корифеев отечественной науки и техники — ни новейшим оборудованием, ни передовой технологией, ни простором и светом цехов. Теснота, морально и физически устаревшие станки, «дышащие» еще благодаря энтузиазму ветеранов завода, вместе с которыми уходило из жизни и само понятие энтузиазма, утратившего свой первоначальный магический смысл.

Единственное, что на заводе было, как говорится, на уровне, так это ЦЗЛ — центральная заводская лаборатория, особняком стоявшая на заводском дворе. Она являлась многопрофильным аналитическим центром, оснащенным современными для того времени приборами. Лаборатория делилась на отделы: химического металловедения, механических испытаний, металлографии, спектрального анализа, ультразвуковой и гаммадефектоскопии. В отделах царили порядок и чистота, приборы были покрыты белыми чехлами, строго поблескивал на полу голубой линолеум.

О дне и часе посещения завода высоким гостем, конечно, было известно заблаговременно. В цехах чистились и скреблись все углы. То, что не успевали выбросить или вывезти, все, что могло оскорбить придирчивый инспекторский глаз, чем-нибудь прикрывалось: парусиной, толью, броским патриотическим плакатом.

Лаборатория тоже «чистила перышки» и с волнением ждала гостей. Осмотр лаборатории гости начали с механической половины. Часть лаборантов, дабы не создавать впечатления штатных излишеств, отправили по цехам и службам с разными поручениями. В химическом цехе на какое-то время я оказался один. Я стоял у вытяжного шкафа под высоким окном, прислонясь спиной к отопительной батарее, и поглядывал на жаропрочные колбы и платиновые чашки, стоявшие на мощных электрических плитах. Я был в синем халате, с вафельным полотенцем на левом плече и держал в руке тигельные щипцы»

Из-за шума вентиляторов я не услышал, не заметил, как открылась входная дверь, и множество людей, наступая друг другу на пятки, быстро проследовало вдоль стены в самый конец рабочего зала. На ходу они бросали скользящие, равнодушные взгляды в мою сторону, как и на прочие предметы и атрибуты лаборатории.

Гости уперлись в противоположную входной двери стену, заглянули в пустую в этот час весовую комнату, и сгрудились в кучу, не зная, что делать дальше.

В этот момент через высокий порог переступил человек небольшого, как мне показалось, роста в синем, видавшем виды, костюме с темным галстуком на белой сорочке, с густыми, непослушными, почти сплошь седыми волосами. Он быстро

оглядел помещение и, увидев меня, направился ко мне с протянутой для приветствия рукой.

— Келдыш, — сказал он просто.

— Лесняк, инженер-химик, — Представился я. Келдыш поинтересовался диапазоном и объемом наших работ, нашей спецификой, спросил, в чем нуждаемся. Он еще раз обвел взором лабораторию и подошел к одному из стендов.

В свите, сопровождавшей гостя, сбившейся в кучу и застывшей в нерешительности, возникло движение. От группы, растерянно стоявшей у весовой, отделился рослый, уверенный в себе человек. Он подошел ко мне и, молча пожав руку, заговорил о чем-то с Келдышем.

Живописно застывшая группа зашевелилась и стала на ходу быстро выстраиваться в очередь, строго соблюдая при этом табель о рангах, и по одному подходить ко мне для приветствия.

Одни жали мне руку неторопливо и обстоятельно, с нескрываемым интересом теперь разглядывая меня, словно инопланетянина, другие торопливо толкали мне в руку несколько пальцев и отходили, переполненные чувством оскорбленного достоинства. Иные подходили с виноватой улыбкой, как бы извиняясь за несвоевременное, запоздалое приветствие. Но таких было мало.

В начале этого нелепого ритуала я почувствовал крайнее замешательство. Мне было стыдно за глупость собственного положения и стыдно за этих людей, всем стилем и образом нашей исковерканной жизни поставленных в непривычное положение, унижающее их чиновное достоинство.

Я увидел что-то очень гоголевское в этой комической процедуре. Я почувствовал, как внутри меня пробудились, задергались и запрыгали веселые чертики. Я готов был уже рассмеяться, но что-то очень властное и тяжелое, устойчиво-рефлекторное заставило меня сохранять спокойное и приветливое выражение лица. По крайней мере, мне так казалось.

Кого-то в этой процессии я узнавал без труда. Многие лица мне были совсем незнакомы. Но когда один из последних подошел ко мне и, крепко пожав руку, негромко сказал: «Поздравляю, дорогой Борис Николаевич», — я увидел ироническую улыбку и искры в глазах Константина Григорьевича Белова, начальника планово-экономического отдела главка — веселого циника и величайшего умницы, — я облегченно вздохнул. Этот человек издавна относился ко мне тепло и с симпатией, еще с тех времен, когда работал на нашем заводе.

Когда высокий гость и сопровождающие его официальные лица покинули лабораторию, первой вошла в химический зал лаборант Александра Матвеевна Карпишина, человек наблюда-

тельный и колючий. Войдя, она застала меня разглядывающим собственную руку.

— Нашли что-нибудь интересное? — спросила она довольно язвительно.

Надо сказать, что взаимное подтрунивание нисколько не мешало нашим добрым, дружеским отношениям.

Я в это время и впрямь глядел на руку, стоял и думал: «Целый парад вельможных рукопожатий... И сколько за этими пожатиями скрыто разнообразных эмоций, пышных амбиций, привычно прикрытых от стороннего взгляда...» И только двум пожатиям я знал настоящую цену: пожатию академика Келдыша — естественное движение воспитанного, интеллигентного человека, и пожатию Белова — искреннему и дружескому.

Оторванный от своих мыслей вопросом Карпишиной, я ответил ей, но не сразу:

— Да вот смотрю, понимаешь, — сказал я, — то ли помыть, понимаешь, с мылом, то ли не мыть уже никогда, сохранив руку в таком виде до конца жизни...

Александра Матвеевна молча покрутила пальцем возле виска и прошла к своему рабочему месту.

А я все стоял и думал: «Для признания в человеке человека, для взаимного уважения, вежливости, доброжелательности и сердечного тепла не должно быть преград — ни национальных, ни возрастных, ни образовательных, ни чиновных. И было бы весьма неплохо воскресить в нашей жизни эти простые человеческие и человечные отношения между людьми, отцы и деды которых взывали к братству, свободе и равенству».

ВРЕМЯ ВРАЧУЕТ РАНЫ

Но прошлое, лежащее у ног,

Просыпалось сквозь пальцы, как песок,

И быль живая поросла быльем,

Беспамятством, забвеньем, забытьем.

В. Шаламов

Евгения Осиповна Червонобродова оказалась в числе первых, о ком я подумал, кого я вспомнил, возвращаясь мыслью к Беличьей. В моем лагерном и медицинском прошлом это был первый и единственный случай, когда конвой стрелял в женщину.

Случилось это летом 1944 года. На исходе ночи меня разбудил ночной санитар Алойз Петрович Гейм. Он сказал, что с Эльгена привезли двух стреляных женщин. Я стал одеваться, Гейму велел будить Валентина Николаевича Траута, хирурга.

Одна из женщин была без сознания, в тяжелом состоянии: нитевидный пульс частил, едва прощупывался, дыхание было прерывистым и поверхностным. Срочно вызвали универсального донора (мы, медицинский персонал, почти все были тогда донорами и жили тут же, в больнице), ввели сердечные средства и перелили кровь. Несмотря на все усилия, больная, не приходя в сознание, скончалась. Даже часто видя смерть, привыкнуть к этому трудно. Мы были удручены и подавлены. Надо было спасать вторую женщину.

Вторая — худая, бледная, изможденная, с большими серыми глазами, перепуганными, удивленными, сидела тихая, держа на перевязи перебинтованную, промокшую кровью руку и мелко дрожала. Евгения Осиповна Червонобродова. Ее взяли в операционную, положили на стол, укрыли двумя простынями, к ногам пристроили грелку.

Операция прошла сравнительно спокойно. Все необходимое и возможное было сделано. Огнестрельное ранение левого предплечья в нижней трети с оскольчатым переломом обеих костей.

Рана была загрязнена, и это усугубляло положение. Оскольча-тый перелом тоже не сулил ничего хорошего. И все же нам очень хотелось руку ей сохранить, надежда теплилась. Слово теперь было за уходом и жизненной силой больной. Сон после наркоза еще не прошел, когда ее перенесли в палату.

Подробности происшествия прояснились не сразу, а постепенно. В конце концов картина вырисовалась достаточно четкая. Конвой вел в лагерь с лесоповала бригаду заключенных женщин. Вдруг две женщины вышли из строя и, взявшись за руки, пошли прочь. Конвоир остановил бригаду.

— Назад! — закричал конвоир. — Встать в строй! Но женщины шли не оглядываясь, крепко держались за руки. Конвоир заволновался. Такого не бывало. Он щелкнул затвором и заорал срывающимся голосом:

— Назад, сволочи! Буду стрелять!

«Сволочи» между тем все удалялись и были уже весьма далеко.

Строй нарушился. Перепуганные лесорубы, точнее — лесорубицы, сбились в кучу и начали голосить.

— Садись! — скомандовал конвоир строю и поднял высоко винтовку. Когда женщины сели, раздался выстрел. Две нелепого вида фигурки, державшиеся за руки, все удалялись. Тогда конвоир приложил винтовку к плечу и еще два выстрела прогремели один за другим. Одна фигурка упала. Пошатнулась вторая и осела. Конвоир сделал еще три выстрела в воздух и перезарядил винтовку. Женщины сидели молча, прижавшись друг к другу. Вскоре на выстрелы прибежали три бойца и командир взвода охраны. Бригаду подняли с земли и повели в лагерь. Появился врач с фанерным чемоданчиком и начальник лагпункта. Раненых осмотрели, наложили повязки, начали на месте составлять акт.»

Червонобродова шла на поправку. Потрясение еще не отпустило ее окончательно, она то улыбалась, то плакала. Есть почти не могла. Есть ее заставляли. Делали внутривенно хлористый кальций, глюкозу, переливали кровь. Каждый раз, когда она пыталась рассказать, «как все было», она не могла довести рассказ до конца, начинала рыдать.

Все же свою историю она рассказала. В бригаде женщин, работавших на лесоповале, преобладали «политические», то есть осужденные по статье 58 УК РСФСР или по литерным статьям Особого совещания и «троек» НКВД. Преобладали «жены», жены «врагов народа». (Под Акмолинском, между прочим, был спецлагерь, целиком состоявший из «жен». Сокращенно он назывался АЛЖИР, что значило Акмолинский лагерь жен изменников Родины.) Так вот, в этой бригаде было еще

пять-шесть блатнячек, которые сами не работали, но заставляли работать на себя «политических», избивали их нещадно, отнимали хлеб, «вольные тряпки» и делали без того адскую жизнь совершенно невыносимой.

Две женщины, две «жены», битые, голодные, измученные, изъеденные комарами и гнусом, обсудили свое положение и решили: лучше умереть, чем так жить дальше. Способ самоубийства выбрали надежный — они решили выйти из строя и вынудить конвоиров стрелять. Эти две слабые, уже немолодые женщины сознательно выбрали пулю, предпочтя ее унизительной жизни.

Червонобродова поправлялась. Уже сняли лубок, сформировалась костная мозоль, пальцы больной руки обретали подвижность. Сняты были повязки. С выпиской врачи не спешили, — массаж, гимнастика пальцев делали свое дело. Когда она окрепла, отдохнула, стала активнее, врачебная комиссия признала ее инвалидом, и она вернулась в свой Эльген.

В последних числах декабря 1949 года мы с женой возвращались на Колыму из моего первого послелагерного отпуска. Возвращались по Охотскому морю через Находку и Магадан. Обстоятельства сложились таким образом, что в Сусуман, из которого уезжали, мы не вернулись, а остались жить и работать в Магадане. В первые же дни по приезде мы встретили в Магадане Червонобродову. Она уже была вольной, работала в Магадане экономистом в горторге. Встреча была теплой и трогательной.

Во второй половине пятидесятых годов в Магадане мы получили письмо от Е. О. из Ростова. Она писала, что муж ее жив, что они снова вместе, оба реабилитированы, и все было бы хорошо, если бы не болезнь мужа. Мы посылали из Магадана в Ростов лекарства и время от времени писали друг другу.

В 1973 году (в это время мы жили в Москве) на экскурсионном теплоходе «Ахтуба» мы попали в Ростов. У нас было несколько свободных часов, и мы решили Е. О. навестить. Она жила одна, похоронив мужа. Мы снова вспоминали Беличью и все, что было с ней связано. Позже Е. О. перебралась в Москву, где живет и работает ее сын. Она снимала комнату недалеко от нас и нередко нас навещала. Позже она получила от Моссовета комнату в коммунальной квартире в Ленинградском районе. Часто видится с сыном. Говорит, что он ласков и внимателен.

Ей уже минуло восемьдесят три года.

Когда эти мои воспоминания о ней были закончены или почти закончены, мне захотелось повидать ее. Мы не виделись с 1979 года, я тогда тяжело болел и долго еще оставался под тяжестью своего недуга. Я позвонил Е. О., назвал себя, сказал,

что хочу ее повидать. Она меня не узнала, не вспомнила, но согласие на встречу дала.

Я купил цветы и поехал. Я увидел ее на улице. Она стояла у подъезда — маленькая, плохо одетая, озабоченная, утомленная. По телефону она рассказала сыну о моем неожиданном звонке, но забыла фамилию и не смогла объяснить, кто звонил. Сын сделал ей внушение, упрекнул в легкомыслии и не велел в дом пускать незнакомого человека. Вот и стояла она у подъезда, чтобы встретить того незнакомца на улице. Все это она рассказала потом. Я взял ее за плечи, назвал по имени, повернул к себе лицом и спросил:

— Не узнаете?

— Боже мой! — воскликнула она. — Боже мой! Как я могу вас не узнать?! Я ваше лицо помню всегда. Я видела только его, когда меня оперировали. А ваши легкие и веселые перевязки! Как я могла не узнать вас!

Она засуетилась, затопталась на месте.

— Пойдемте в дом, — сказала она. — Ах, как я рада вас видеть, как рада. Я должна сейчас же позвонить сыну, я должна рассказать, кто меня навестил.

— Вы очень мало изменились, Борис Николаевич. Все такой же, каким были на Беличьей, — сказала она, когда мы вошли в ее комнату.

— Сорок-то три года тому назад?! — я засмеялся. Заставленная ненужными вещами, тускло освещенная, запущенная, пропахшая лекарствами комната говорила об одиночестве, о возрасте и настроении своей хозяйки. Евгения Осиповна посадила меня к столу и попросила соседку поставить чайник на газовую плиту.

— У меня прекрасный чай, — сказала она. — У меня очень хорошая заварка,— повторяла она, суетясь.

Потом, точно разбуженная, остановилась посреди комнаты, посмотрела на меня с тревогой.

— Скажите мне честно, Борис Николаевич, что привело вас ко мне? Может, что-то случилось? Может быть, что-нибудь нужно?

— Полноте, Евгения Осиповна! Ничего не случилось и ничего не нужно. Мы давно с Ниной Владимировной собирались вас повидать. Но это для нас стало сложным теперь: то болен я, то она, а то сразу оба... Недавно Беличью вспоминали, а с нею и вас. Хотели к вам вместе поехать, но Нина Владимировна не в форме. А я — ничего. Решил воспользоваться просветом и позвонил.

Она успокоилась. Чай и впрямь оказался и крепким, и вкусным, и ароматным.

— Евгения Осиповна, а вы помните, что привело вас тогда. на Беличью? — спросил я.

— Да, конечно, — сказала она. — Конечно!.. Когда меня оперировали, я все время видела ваше лицо. А когда вы позвонили, я вас не узнала. Вот если бы вы назвали Нину Владимировну, все бы стало ясным. Ах, Нина Владимировна! Какой она человек! Вот кого я никогда не забуду. Я как сейчас помню, когда на Беличью приехала комиссия отбирать на работу, Нина Владимировна заперла меня в рентгенкабинете и велела сидеть, пока комиссия не уедет. Она ведь сама рисковала, так поступая... А то, что она вышла замуж за вас, человека с пятьдесят восьмой статьей! А исключение из партии из-за этого! Какой она красивый человек, Нина Владимировна...

— Евгения Осиповна, — перебил я ее, — вы не ответили, как попали тогда на Беличью.

— Вот рука, — она протянула мне левую руку. Из-под короткого рукава виден был неправильно сросшийся перелом, деформация руки. Я видел эту руку более сорока лет назад, когда она поступила к нам с огнестрельным ранением. Видел долго еще потом.

— Я работала тогда на лесоповале, — сказала она, — была истощенной и очень слабой, а кости хрупкими. Споткнулась в лесу и, падая, сломала руку. Ее на Эльгене сложили, но плохо, криво срослось. Потом послали на Беличью, чтобы хорошие врачи исправили.

Я смотрел на нее недоумевая, сбитый с толку, пытаясь понять, что с ней происходит.

— Что вы, Борис Николаевич, смотрите на меня так? — встрепенулась она. В ее голосе, в ее взоре заметалась тревога.

— Я подумал, какая вы были тогда красивая, — солгал я.

— Да, — сказала она, — я была тогда много лучше, чем теперь.

Из груди ее вырвался вздох облегчения. Мы оба засмеялись. Я уже начинал догадываться, начинал понимать суть явления, свидетелем которого оказался. И не хотел ее больше тревожить. Но вопреки своему нежеланию задал еще один, последний вопрос:

— Евгения Осиповна, а вы случайно не помните одного чрезвычайного происшествия на Эльгене, когда конвой стрелял в двух женщин, намеренно вышедших из строя, чтобы быть убитыми? Обеих ранили. Одна скоро скончалась, вторая осталась жива...

Я смотрел на нее испытующе, затаив дыхание. Она задумалась.

— Нет, — сказала она, — я не помню такого случая, —

и, помолчав, устало добавила: — На Эльгене такого случая не было.

Забыла?.. Она забыла!.. Выходит — можно забыть, можно забыть. Но как? Что это — гримасы старости — стертая временем запись?..

Я мысленно возвращаюсь назад, в 1947 год, год ее освобождения. Евгения Осиповна за зоной, за стенами лагеря, на воле. Она в России, в солнечном Ростове, среди людей, на кухне коммунальной квартиры, в очереди, в любом учреждении, где на утоление любопытства всегда сыщется время: «Что с рукой-то у вас, голубушка? Где это вас так?..»

Нет! Не расскажешь каждому встречному всей правды. И долог рассказ, и не всякий поймет. Не у всякого встретишь сочувствие. А надо жить среди этих усталых людей, замотанных, перепуганных. И родилась спасительная легенда: «Шла по лесу. Споткнулась о корень. Упала на руку. Сломала». Все удивительно ясно, просто, обыденно. И стало легко и удобно. Слава тебе. Господи!

А до XX съезда оставалось еще девять непредсказуемых лет. О переменах и помысла не было. Все казалось железным до скончания мира. А жить было нужно. И очень хотелось жить...

Так, изо дня в день, из года в год, повторяя один и тот же рассказ, — свыклась с ним, сжилась, срослась. И как хорошо! Не надо постоянно посыпать солью раны. Так незаметно прошло полвека. Время подернуло инеем оконце в былое... И старая, больная женщина забыла горькую правду. Охранный рефлекс помогает ей спокойно дожить свою жизнь.

Мне стало не по себе, так неуютно, так стыдно, стыдно бестактности, необузданного любопытства. Что случилось со мной? Что сталось с моей некогда тонкой, чувствительной кожей? Когда успела она задубеть?

С тяжелым чувством я возвращался домой.

САШКА ГРЫЗЛОВ

Последнее время я часто вспоминаю Сашку Грызлова. И вот в связи с чем вспоминаю — в связи с тем, с чем нередко сталкиваюсь в магазинах.

Вот, скажем, торговля фасованными товарами — хорошая, прогрессивная форма торговли. Но в силу каких-то внутренних, глубинных причин почти всегда какого-нибудь вида товара оказывается недостаточно. Спрос ли превышает предложение, фасовщиц ли не хватает, товара ли, но образуется очередь, а с нею

волнение, ажиотаж. Представим себе, универсам, отдел колбасных изделий. Ящик-прилавок с фасованными продуктами стоит у застекленной стены, отделяющей торговый зал от фасовочной. В продаже приличная колбаса или сосиски. Желающих много, фасовщики за ними не поспевают. Продавщица, стоящая у окна фасовочной, уже не выкладывает товар, не вываливает даже, а швыряет по одному-два веса зло, остервенело: кидает, как кидают собаке кость. И покупатель, как собака кость, хватает, ловит на лету фасовку, одновременно работая локтями, плечами и задом, защищая позицию. И я вспоминаю Сашку Грызлова...

В магазине «Бакалея» появилось растительное масло, долго в городе отсутствовавшее. Хвост очереди жмется на улице. В торговый зал пускают партиями в 10—12 человек. Масло в тонких, хрупких пластмассовых флаконах ценой 1 р. 5 к. находится недалеко от кассы в железном метровой высоты контейнере. Пока контейнер был полон, движение покупателей шло быстро и сравнительно спокойно. Но вот масло почти на дне контейнера. Не всякому под силу до него дотянуться: у кого-то короткие ноги, у кого-то руки, у кого-то большой живот.

Передо мной отсекли очередь, запущенная партия бегом кинулась к контейнеру. Из-за плеча регулировщицы мне видно, что происходит в зале. Покупатели, отталкивая друг друга, ныряют в контейнер, перегибаясь, перевешиваясь через его высокий борт. Хватают флаконы масла из-под рук соседа и, перепачканные маслом, с дикими лицами выныривают наружу, ища глазами кассу. Одна маленькая полная женщина в зимнем пальто сделала какое-то необыкновенное усилие, подпрыгнула, перегнулась через борт контейнера, рискуя в него скатиться, схватила каждой рукой по флакону и повисла, как белье на веревке, не в силах из контейнера выбраться.

Уже все ее однопартийцы выстроились к кассе, счастливые и потеплевшие, они смотрели на повисшую женщину, улыбались и перемигивались. Никто и не подумал помочь ей выбраться из контейнера.

Пустили следующую, мою партию. Мы тоже бросились к контейнеру бегом, надеясь, что на дне его еще что-то осталось. Те, кто взял по одному флакону масла, на повисшую с двумя флаконами женщину смотрели презрительно и осуждающе и помочь ей не спешили; те, у кого обе руки были заняты, считали (всем понятно!), что помочь они не могут — не зубами же...

Рабочий магазина, наблюдавший не без интереса покупательские будни, подошел, не спеша, к контейнеру, приподнял его с противоположной стороны, и женщина сползла, съехала на пол. Она стояла, пошатываясь, с багровым, синюшным лицом, губы

ее дрожали, а с флаконов, намертво зажатых в руках, на пол капало масло.

Когда меня, схватившего флакон, от контейнера оттеснили, отпихнули и я мог уже перевести дух, невольно вспомнил Сашку Грызлова.

Когда я вышел из магазина на улицу и порыв холодного воздуха несколько остудил, отрезвил мою разгоряченную голову, густое, липкое чувство стыда и гадливости стало заполнять меня и переливаться через край. Я посмотрел на свою руку, крепко сжимавшую мятый флакон. Я поднял этот флакон высоко, намереваясь с размаху пульнуть его в урну или трахнуть его об асфальт. Но кто-то задержал мою руку на взмахе. Он, этот кто-то, заговорил во мне спокойным рассудительным тоном: «Что за истерика! Смешно даже... Тебя, законника и чистоплюя, ждут дома с маслом. Кстати, соседке тоже надо отдать стакан масла, взятый взаймы... Ну, ну... спокойно. Пошли домой... Вот так». Так, держа масло на вытянутой руке, я дошел до самого дома. Я шел и думал о Сашке Грызлове...

Как продают творог в магазине «Молоко» на соседней улице? Просторный торговый зал. Все, кроме сметаны, продается в фасованном виде. Творог бывает один раз в день с открытия магазина, если бывает. Творога привозят мало — две-три картонных коробки, которые разбирают в течение пяти-десяти минут. Поэтому к восьми часам утра на крыльце магазина уже стоит особняком «творожная» очередь, человек двадцать и более. Как только магазин открывают, творожная очередь занимает свое место у заветного стола, приставленного к облицованной кафелем колонне.

Иногда к открытию магазина творог уже в подсобке, чаще творог запаздывает, и тогда очередь ждет привоза и час, и два. Но вот в очереди уже человек пятьдесят. Хвост очереди волнуется — на всех творога не хватит. И как-то незаметно и несознательно хвост все ближе и ближе придвигается к голове, то есть к столу.

За дверью протарахтела тележка, рабочий магазина везет творог. Он неторопливо снимает коробки с тележки и укладывает их на столе. В это время появляется одна из служительниц магазина и объявляет: «По четыре пачки в руки!» Творог выдается, очередь движется, и через пять-семь минут вся эта очередь уже у кассы.

Но бывает, что отпускать творог никто не приходит. Тогда воинственный хвост (а, как сказал поэт, у очереди, как у скорпиона, весь яд в хвосте) бросается к столу, все коробки молниеносно вскрываются, десятки рук, работая одновременно локтями, взрываются в чрево коробок, выхватывают брикеты творога, тут

же ломая, давя, рассыпая по столу и по полу. Трещат рукава, воротники, сыпятся на пол пуговицы. На лицах людей появляется новое особое выражение, такое знакомое и почти что забытое. Ноздри, способные раздуваться, раздуваются, глаза становятся сухими и колючими, черты лица заостряются. Начинается необъявленная война всех против всех. И я опять вспоминаю Сашку Грызлова...

С Сашкой Грызловым я познакомился при следующих обстоятельствах. В сентябре 1939 года в амбулатории лагеря меня оперировали по поводу костного панариция среднего пальца правой руки. Я отказался от наркоза, и мне скоблили кость и мясо без обезболивания. Хирург, работая, поглядывал на меня с любопытством. Палец забинтовали, руку повесили на перевязь, сказали прийти через три дня на перевязку и на пять дней освободили от работы. Рука еще ныла, перехватывало от боли дыхание, но удивительное чувство свободы, блаженства охватило меня. Пять дней вне забоя, пять дней сам себе хозяин, пять дней сна и отдыха!..

Первый день я спал. На второй день я вышел за лагерь на косогор; был холодный, но тихий безветренный день. Я бродил целый день по распадку и косогору, собирая спелые, прихваченные морозцем, сладкие плоды шиповника. Это был прекрасный десерт, он не утолял голода, но все же доставлял удовольствие. К этому времени я был уже настоящий фитиль-доходяга, истощенный, голодный, слабый, с шершавой кожей и бурыми пятнами на животе, и все мои помыслы были заняты пищей. На третий день я пошел потолкаться к лагерной столовке, где собирались такие же, как и я, в надежде, что вдруг что-нибудь обломится. Близость пищи, хотя она была отгорожена от нас неприступной стеной, влекла к себе. Наш враг — надежда — не покидала нас.

Я зашел в столовский зал, пустой в этот час в это время — между завтраком и обедом. Напротив окна хлеборезки топталась кучка доходяг. Они неторопливо и молча ходили по кругу вокруг темного пятна на полу, временами бросая быстрые взгляды на окно хлеборезки. Я обошел стороной эту группу и встал у стены. В это время окошко хлеборезки открылось и из нее высунулась вихрастая темноволосая голова, она покрутилась в окне и исчезла. Ходившие по кругу «фитили» замерли, обратив свои лица к окну.

Вдруг что-то белое, небольшое вылетело из оконца, описало дугу в воздухе и шлепнулось на пол. Группа застывших в ожидании людей мгновенно рванулась в ту сторону. Моментально образовалась куча-мала. Люди на четвереньках, на животе ползали по полу, тесня и толкая друг друга. Из окна хлеборезки

раздавался нарочито громкий раскатистый смех. Скользя на темном пятне пола, облизывая пальцы и рукава бушлатов, поднимались, кряхтя, матерясь и пошатываясь, доходяги. Я спросил одного из них, мимо меня ковылявшего, что это?

— Сливочное масло! — сказал он многозначительно, с большим уважением к маслу.

Я и подумать не мог, что в нашу лагерную кухню попадают такие изысканные продукты, как сливочное масло. Я даже следов масла никогда не замечал в своей миске. Пока я удивлялся такому открытию, новый кусок масла вылетел из окна хлеборезки, но уже в другом направлении. Страстные ценители жиров и углеводов, толкая друг друга, бросились к месту падения. Этот кусок тоже никому не достался, будучи раздавленным, размазанным по грязному дощатому полу. Звонкий, заливистый смех из окна хлеборезки сообщал об успехе затеи.

Когда я до конца осознал это римское развлечение хлебореза, во мне возмутилось еще не до конца вытравленное чувство человеческого достоинства. Я подошел к окошку и, глядя в сытую, самодовольную, ржущую физиономию хлебореза, сказал, что он гад, дерьмо и что таких гадов надо убивать еще в младенчестве.

Веселое выражение сползло с лица хлебореза. Он смотрел на меня с удивлением и враждебностью. То, что он слышал, никак не стыковалось в его понимании с обликом говорившего. Но что-то все же дошло до него. Он с силой захлопнул дверцы окна и через минуту был уже в зале. Он шел к кучке доходяг, отыскивая меня глазами. Передо мной остановился рослый, ладно сложенный, розовощекий, я бы сказал, с неплохим лицом парень.

— Повтори, что ты сказал, — проговорил он раздельно. Я молчал.

— Повтори, умница, — прокричал он, наклоняясь ко мне.

Он оценивающе осмотрел меня с ног до головы и, не дожидаясь ответа, наложил на мое лицо свою пятерню и с силой толкнул.

Падая навзничь, я думал лишь о больной руке. Когда я оторвал от пола затылок, я увидел удаляющуюся спину хлебореза. Потом я узнал, что наш хлеборез — одесский карманник Сашка Грызлов, по кличке Часики. В хлеборезах Грызлов пробыл недолго. Он оказался хорошим танцором-чечеточником, и его забрали в культбригаду.

Прошло более двух лет. На прииск с концертной программой приехали артисты. Я в это время был уже фельдшером, был чист, мыт, хорошо выбрит, в белом, подогнанном по росту, халате. На территории лагеря меня остановил человек, одетый по-вольному, крупный, гладкий красивый мужчина. Я без труда узнал в нем

бывшего хлебореза Сашку Грызлова. Он тоже узнал меня сразу, узнал первым. Глядя на меня с интересом, он спросил:

— Слушай, какого хрена ты тогда заступался за этих шакалов?

— Они люди. Шакалами их сделали, — сказал я ему.

— Брось, шакалы они, дешевки. Чего их жалеть! — возразил он. — Ты тоже был фитилем, но на масло, как они, не кидался. Почему?

— Не дошел еще до кондиции, — ответил я, улыбаясь.— Ты, между прочим, тоже с тех пор к этим забавам не возвращался...

Он дружелюбно похлопал меня по плечу, и мы разошлись. Римские забавы Сашки Грызлова я не забыл до сих пор.

И, надо сказать, вспоминаю их достаточно часто.

ИСПЫТАНИЕ СТРАХОМ

В 1924 году таможня СССР на забайкальской границе с Китаем находилась на станции Маньчжурия. Здесь заканчивалась тупиком Забайкальская железная дорога и начиналась КВЖД. Работники таможни занимали несколько домов в поселке служащих КВЖД. Эта часть небольшого пыльного городка называлась Китайской стороной. За этим поселком каменной кладки группировался еще один поселок, именовавшийся Нахаловкой. Часть его населяли китайцы, часть — русские, бежавшие из России после Октябрьского переворота и в период «красного террора». Они лепили свои жилища из случайных подручных материалов: шпал, ящиков, фанеры, старой кровельной жести. Эти несчастные люди, никому не нужные, жили трудно, добывая кусок хлеба большими усилиями и унижением: гувернеры, няни, кухарки, надомные белошвейки, мастеровые, извозчики, полицейские. Встречались среди эмигрантов и зажиточные — коммерсанты, владельцы магазинов и лавок, служащие. В Маньчжурии было советское консульство, которое, как я теперь понимаю, держало под неусыпным наблюдением своих сограждан. Существовали штатные осведомители и стукачи-доброхоты (в них никогда недостатка не было). Особый интерес вызывали наши контакты с российской эмиграцией. А контакты такие были совершенно естественными — один народ, один язык.

Я не помню в нашем доме разговоров на политические темы. На них было наложено молчаливое табу. И если что-либо подобное в присутствии отца возникало, на его лице появлялась какая-то растерянная улыбка, униженность и тревога. Я это

замечал, но объяснить тогда не мог. Остался в памяти один эпизод.

Мимо нашего дома по пустынной Первой улице, где редко за день проезжала подвода или пробегал китаец-зеленщик, шел, шатаясь, бедно одетый немолодой русский мужчина и во все горло орал: «С красным знаменем вперед оголтелый прет народ. Нет ни совести, ни чести — все с говном смешалось вместе». Я в это время на крылечке что-то мастерил. Услышав столь выразительные слова, я подбежал к ограде, взобрался на штакетник и долго провожал глазами эту одинокую, смятенную фигуру. А когда пришла с работы мама, я все изложил ей в подробностях. Меня удивил испуг мамы, ее замешательство. Слушая мое эмоциональное воспроизведение, она вскрикнула: «Тише, тише! Никогда и нигде не повторяй этого, ради Бога! Ты слышишь меня?!» Я обещал не повторять. Но какое-то неясное сомнение во мне затаилось.

Во время советско-китайского конфликта 1929—1931 годов советские рабочие и служащие КВЖД саботировали, уходили с работы. Наша семья переехала в Харбин. В дальнем пригороде, Модягоу, мы снимали в частной халупке крошечную квартирку из маленькой кухни и такого же размера комнатки с крохотными оконцами и сырыми, покрытыми плесенью стенами. Мама работала в кабинете частного зубопротезиста, а отец переучивался на зубного техника. На заработок матери мы и жили. Во второй половине этой халупки жила престарелая эмигрантка с белой болонкой. Мать называла ее генеральшей. Наши входные двери были рядом. Возможно, она и была вдовой белого генерала. Мать делала все, чтобы с ней не возникало никаких столкновений и недоразумений. Во время конфликта эмигранты «подняли головы», а мы, советские, «поджали хвосты».

В эту снежную харбинскую зиму я не учился, в Модягоу не было где. Я помогал маме по дому, приглядывал за сестренкой, которая была вдвое младше меня, а мне было тринадцать лет. Еще не ломался голос. Надо сказать, что у меня с детства проявлялись способности к звукоподражанию. Я очень точно имитировал голоса животных: кукарекал, кудахтал, мяукал призывными голосами мартовских котов и кошек, мычал, как корова, вернувшаяся с выпаса, у хозяйских ворот. И лаял мелкопсовым звонким, заливистым лаем, дежурно-спокойным и агрессивным. А также визжал, как побитая собака, медленно затихая.

Недалеко от нашего дома была большая китайская лавка, где можно было купить все, начиная от хлеба, масла и сигарет, до женских чулок, пажей и пирожного. Я иногда заходил в эту лавку, где меня всегда встречали приветливо, и разыгрывал сцену: собачонка с лаем хватает тебя за брюки. Ее разъяренный

лай, твои попытки отбиться» наконец, удачный пинок, пронзительный визг поверженного врага и постепенно затухающие его жалобные причитания. На этот спектакль собирались не только все приказчики, но выходил из внутренних апартаментов сам ^хозяин с длиннющим холеным Когтем на мизинце правой руки, женщины и дети. Будучи от рождения сладкоежкой, я всегда предпочитал в качестве вознаграждения что-нибудь сладенькое. » Как-то, возвращаясь домой после такого импровизированного представления в хорошем, естественно, настроении, уже во дворе, подходя к дому, я, захлебываясь, лаял. Еще не успел постучаться, как наша входная дверь раскрылась, и руки матери, ухватив за воротник моего пальтишка, затянули меня в дом.

— Идиот! Ты с ума сошел! Сколько раз я просила тебя, не дразни ее собаку! — и глаза матери показывали на соседскую смежную стенку.

Я сначала не мог понять, в чем дело. А когда понял, стал объяснять, что лаял я сам, а не соседская болонка. Это еще больше раздражало и распаляло маму, этот «дурацкий ответ». Мне не оставалось ничего иного, как залаять. Я увидел, как опускается подбородок у мамы и меняется выражение ее разгневанного лица. Мама начала нервно смеяться и, прикрывая рот рукой, ушла в комнату. А я, погрев над плитой руки на кухне, стал неторопливо раздеваться.

Я не понимал, откуда у мамы этот страх, чего она боится, кого? Кого в таких случаях она имеет в виду под «ними»? Наверно, всю белую гвардию, ушедшую за кордон, и атамана Семенова с нагайкой в руке.

В этом возрасте я не знал еще страха. Страх бывал, но как явление мимолетное, единичное и почти всегда преодолимое. В детстве у меня был страх перед высотой. Я помню в Маньчжурии, мне было тогда лет восемь или девять, мы, стайка мальчишек, забрались на пожарную каланчу. Она покачивалась. Люди внизу казались маленькими. Помню это ощущение — холодок под ложечкой, и когда мы смотрели вниз, плевали, сбрасывали кусочки штукатурки и считали время падения.

Два района, две половины Маньчжурии соединял деревянный виадук, под которым проходили железнодорожные пути. Виадук держали высокие толстые столбы-опоры. Третьеклассники маньчжурской гимназии возвращались домой компанией на Китайскую сторону. На середине моста кто-то из мальчишек надумал спуститься по стропилам и столбам вниз на пути. Не я спускался первым. Помню липкое чувство страха — слишком дикой и опасной показалась мне эта затея. Но когда первый спустился, вторым ринулся я. И тоже благополучно спустился. Трое не решились, остались наверху. Как чувство страха, столь же от-

четливо помню чувство восторга — преодоления страха, победы над ним, хотя от напряжения и волнения еще дрожали и ноги, и руки.

Вспоминается китайский пригород Харбина, скорее даже — город-спутник. Если из делового и торгового центра, Пристани, идти по левому берегу Сунгари вверх по течению, то обязательно попадешь в Фудядзян. Мне было уже лет четырнадцать или пятнадцать, когда мы с дружком добирались таким путем до Фудядзяна. Мы стояли на берегу Сунгари напротив китайского города, который манил наше юношеское воображение своей азиатской экзотикой. Но путь к Фудядзяну преграждал огромный открытый сборник нечистот, бытовых и технических сливов. Его длина была не менее километра, и шириной он был метров двадцать, а может быть, больше. Содержимое этого сборника, по всей вероятности, ночью спускалось в реку. Где-то на середине через сборник была переброшена труба вершка три в поперечнике. Мы не знали, какую функцию она выполняет, но то, что она являет собой мостик через отстойник, мы поняли сразу. Очень не хотелось обходить этот длинный зловонный отстойник. Между его поверхностью с черным матовым отблеском и трубой было не меньше метра. Перейти по трубе на ту сторону было заманчиво, но притаившаяся черная зловонная гладь пугала. Если свалишься, уйдешь на дно и не вынырнешь, плыть по этому месиву вряд ли было возможно. Однако я начал примериваться.

— Давай я! — сказал мой приятель. — Ты в сандалиях, а я в кедах.

Не прошло и минуты, как он оказался на той стороне.

— Ну, чего ты стоишь? Чеши! — крикнул он мне оттуда. Я видел, как под его ногами, одетыми в кеды, мягко пружинила труба. В сандалиях идти по трубе можно было, лишь переставляя ноги как по канату. От напряжения, зловония и волнения уже кружилась голова и перехватывало дух. Мне было страшно ступить на эту трубу. Но еще страшней было капитулировать, расписаться в своей трусости, несостоятельности. В ногах не было уверенности. Я все же пошел. Когда подходил к середине пути, я почувствовал, что больше не могу сделать ни шага. Я остановился. Развернуться в обратную сторону было невозможно. Черная, притихшая, как мне казалось, гладь под ногами меня завораживала. Чтобы сесть на трубу верхом, надо было вначале взяться за нее руками. Я и этого сделать не мог. Мой приятель, понимая, что происходит со мной и сейчас может случиться непоправимое, кричал мне:

— Не смотри вниз, гляди только на трубу и дуй быстро бегом!

Я сделал шаг, второй и, ощутив в ногах уверенность, побежал.

Через несколько мгновений я почувствовал под собой твердую почву и объятия друга.

— Ну, ты даешь! — сказал он. Лицо его было бледным. — Ну, ты даешь! Знаешь, как я за тебя перебздел!

Он был бледен, и губы его дрожали. Я подумал, что мой вид уж никак не лучше. Мы отошли подальше от этого зловещего и зловонного вместилища, взобрались на пригорок, сели на траву и закурили. А во мне уже ликовало чувство победы. Победы над страхом. И труба теперь не казалась такой длинной.

Мама мне не один раз говорила:

— Ты вот дружишь с Юрой Титовым, бываешь у них. А отец Юры партиец. Будь, пожалуйста, осторожен, не говори лишнего. — И, говоря это, мама в глаза мне не смотрела.

— А что я могу сказать лишнего? — удивлялся я.

— Юрин папа тебя никогда ни о чем не расспрашивал?

— Да нет вроде... — отвечал я.

Чего они боятся, я не понимал. Но постепенно в моем сознании стало выкристаллизовываться: все партийцы связаны с ГНУ, а ГНУ может навести на людей большую беду из-за сущего пустяка, по одному наговору. А что оно за такое ГНУ, и где она находится, и почему люди его боятся, — для меня оставалось загадкой. Но появилась какая-то настороженность, предубеждение, почти неприязнь. А отовсюду гремело: «Чекисты — это бескорыстные, кристально чистые люди, кладущие жизнь на алтарь Отечества». И возникал образ донкихотов Чека. Сумбур в голове, сумятица. Что мы тогда о них знали? Без личного опыта? Ничего, ровным счетом!

В 1935 году наша семья переехала из Люблино в Кусково. Родители купили в строительном товариществе комнату в двухэтажном деревянном доме с печным отоплением, с водопроводной колонкой в двухстах метрах от дома, с сортиром на заднем дворе.

В Кусково я встретил двух харбинцев. Одного в пригородном поезде узнал по одежке. Это был Саша Рубинчик, рослый, - крепкий рабочий парень, на два-три года старше меня, работавший на каком-то заводе в Карачарово. Второй, я его встретил на улице, — Животовский, мой учитель, преподавал черчение в харбинском техникуме. Там я год проучился перед отъездом в Россию. Он жил на одной с нами Вокзальной улице в частном домике, где с женой и дочуркой снимал комнату, и пока нигде не работал. Это был уже 1936 год или начало 1937-го.

Весной 1937-го я как-то надумал проведать Животовского. Теперь наши отношения почти уравнялись, я был уже студентом второго курса. Хозяйка дома в палисадничке белье на веревку

вешала. Я спросил, дома ли Животовский. Она подошла к калитке и шепотом сказала:

— Арестованный он, а жена с дитем съехала куда-то. Я возвращался домой более чем озадаченный. По углам уже шушукались о массовых арестах. Раз хозяйка говорит шепотом, значит, арестовало его НКВД. Не верилось мне, что Животовский — враг народа или шпион какой-нибудь. В ближайшее воскресенье я решил повидаться с Сашей Рубинчиком. Их комната была опечатана. Соседка приоткрыла дверь и сказала:

— Ты, парень, не ходи сюда больше. Не надо.

И опять холодок под ложечкой, защемило, засосало. Даже испариной весь покрылся.

Наш управдом жил на втором этаже и ко мне хорошо относился. У него был годовалый ребенок, и он фотографировал его непрестанно. Мы часто вместе проявляли и печатали. У меня был уже опыт. Как-то он зашел к нам в мое отсутствие и сказал маме, что к нему, как управдому, заходили два человека из НКВД и интересовались мной. И опять холодок под ложечкой и комок в горле. «Что им от меня надо? Никакой вины за собой не чувствую. К Новому году собираюсь жениться...» И поселилась во мне постоянная тревога, непокой. Я продолжал встречаться с друзьями и невестой. Временами это тягостное чувство меня отпускало, но ненадолго. Сон стал тревожным. Взгляд какого-нибудь человека на улице, в поезде, в трамвае казался мне подозрительным. «Что им от нас надо? Чего они от нас хотят?» — вопрос этот мучил неизвестностью. Тягостные вести продолжали нарастать, накапливаться.

Первого ноября 1937 года ночью к нам постучали. Вошли люди в хромовых сапогах, с ними управдом и соседка в качестве понятых. Красноармеец стал у двери. Мне предъявили ордер на обыск и арест и приступили к обыску. Я сидел на сундуке (на нем я и спал), внешне спокойный, но никак не мог унять мелкую дрожь и озноб. Мама - молча в холщовый мешок собирала мне вещи.

Когда меня втолкнули в камеру Бутырской тюрьмы, набитой битком арестантами, в нос ударил густой, тяжелый тюремный дух — запах стоялой мочи, пота, грязи, табачного дыма и мокрых окурков. Я стоял у параши, прижавшись спиной к тяжелой двери, только что прогремевшей за мной замками. Камера повернулась ко мне лицом в ожидании свежих впечатлений и новостей с воли. Я с испугом глядел на небритые серые лица и на каждом из них явственно видел «печать преступления». Ох, как мне не хотелось входить в это сообщество. Не очень уверенно, но все же надеялся я, что разберутся и скоро отсюда выпустят.

Куда девалась «печать преступления» на лицах сокамерников уже через несколько дней! Я стал понимать, что это такие же, как я, ни в чем не повинные люди. Чего только я ни услышал от них. Казалось, я разучился уже удивляться. Страх поселился во мне уверенно, прочно, устроившись по-хозяйски.

Особенно тяжелыми были ночи. Как правило, допросы велись по ночам. Всю ночь лязгал замок, открывалась тяжелая дверь, Вся камера просыпалась и замирала в страхе, чья фамилия будет названа надзирателем.

— Иванов! — к примеру, выкрикивал надзиратель. — Иванов отзывался.

— Имя, отчество! — требовал надзиратель.

— Иван Петрович, — отвечал Иванов сдавленным голосом.

— Еще! — гремело по камере.

— Семен Иванович, — отзывался Иванов Семен Иванович.

— Еще!

— Николай Михайлович, — долетало откуда-то из-под нар.

— Соберись без вещей! — приказывал надзиратель и захлопывал за собой ненадолго дверь, пока разбирают верхние щиты и выпускают Иванова Николая Михайловича на допрос.

Не успевала камера забыться в тревожном сне, как снова лязгал замок, открывалась дверь. И снова вся камера просыпалась, замирая в ожидании. На этот раз возвращали с допроса какого-нибудь Когана Абрама Абрамовича. И снова разбирались щиты, чтобы впустить его в свою поднарную щель.

Около месяца меня не вызывали. Наконец вызвали «с вещами» и перевели на Лубянку, во Внутреннюю тюрьму особого назначения. Здесь началось и фактически закончилось мое следствие. Когда вели меня на первый допрос, я очутился в просторном квадратном вестибюле, стены которого представляли собой парад дверей, тесно прижатых друг к другу. То были двери следственных кабинетов. За одной из дверей вершилось злодейство. В гулкий вестибюль врывались дикие, душераздирающие вопли боли, ужаса и отчаяния, от которых кровь стыла в жилах. Истязали женщину. Я невольно остановился. Надзиратель грубо толкнул меня в спину. Я был потрясен этими воплями. Их смысл был понятен. В таком состоянии меня ввели в кабинет следователя.

По возвращении и камеру после первого допроса, выражаясь языком Леца, я понял: если ломают хребет, горб вырастает на психике. Я вернулся в камеру оглушенным, но еще не раздавленным. Одно мне стало очевидным и ясным: нельзя дать страху завладеть собой. Иначе — гибель. Чтобы проверить силу воли, я бросил курить. В самый напряженный и ответственный момент

своей жизни. А курил я с восьми лет. Вновь закурил лишь в этапе, по дороге на Колыму.

В лагере перед нами вырастали новые страхи. Страх постоянного каждодневного унижения, страх перед непосильным трудом на лютом морозе. Страх голода — этого не покидающего тебя ощущения, поглощающего все твои мысли, затмевающего все твои чувства.

Правильно или неправильно осудили тебя по политическому обвинению, но теперь-то, казалось бы, ты можешь говорить о власти все, что думаешь, — терять уже нечего. Ан нет! Совсем не так. Лагерь, как и воля, кишит стукачами. Схватишь новый срок, а то и пулю схлопотать — пара пустяков. Поэтому люди разобщены, боятся друг друга, живут, если можно назвать это жизнью, настороженно, трусовато, боязливо. Живут в вечном страхе: как бы щука не заглотила или рак клешней не перешиб. Как в сказке. И, несмотря на все, даже в самых тяжелых условиях лагеря завязывалась доходяжья дружба, мы делились последней цигаркой, последней затяжкой. И сокровенными мыслями тоже. В этом вопросе у нас с Шаламовым разный опыт или разные оценки этого опыта. Но страх все же держал нас в крепких клещах, не давая ни на минуту расслабиться. С этим страхом, растворенным в крови, мы уходили за зону, кому повезло до конца срока дожить и выйти на волю.

«Воля», «свобода» — абстрактные, эфемерные, условные понятия, скорее — литературные. Помню, о чем я мечтал в свои приисковые, забойные годы: «Освободиться! Уйти в тайгу, в безлюдье. И ничего мне не нужно там, кроме тепла очага и вволю черного хлеба, от пуза, сколько душа пожелает». А она очень желала черного, ржаного непропеченного хлеба. Вволю! От пуза!

По-разному складывалась жизнь перешагнувших тюрьму. Я на свою судьбу не могу жаловаться. Мне повезло. Через год после освобождения я женился на женщине, которой восхищался еще в лагере. И, может быть, женщину в ней разглядел позже, чем человека. Мы вырастили дочь, дали ей образование и обрели в ее лице друга. Я сменил белый медицинский халат на синий, уйдя на завод, и закончил заочный политехнический институт. Я был счастлив в семье, с уважением ко мне относились на работе. Но все же вне дома я всегда чувствовал себя человеком второго сорта у всех тяжелых дверей присутственных мест, во всем, что касалось социального статуса. До 1955 года в паспорте моем была записана «Статья 39 положения о паспортах» — волчий билет, грозное средство подавления личности. Самый захолустный милиционер или кадровик распознают вас как бывшего «врага народа», судимого по политической 58-й статье, с правом проживания лишь в местах весьма отдаленных. Эта

каинова печать повседневно давала себя чувствовать. После реабилитации кое-что в нашей жизни изменилось к лучшему, но меченность наша никогда не забывалась властями. И время от времени нам давали это крепко почувствовать. Но и мы платили властям предержащим взаимной несимпатией. И чувство это было зрелым и выношенным. Повышенный интерес к нам тайной полиции не давал о себе забывать. Поэтому жизнь наполнилась постоянной настороженностью и опасливостью. И затаившийся в твоей крови страх время от времени давал грозные всплески.

В 1949 году я работал начальником санчасти комендантского лагеря в Сусумане. Шел на убыль четвертый год моей вольной жизни. Двенадцать лет я не видел родных, не покидал Колымы. Этот год в стране был нелегким годом, набирали темп рецидивы репрессий. Мы с женой надумали в этом году взять отпуск за много лет и провести его на «материке». Отдел кадров СГПУ, его начальник В. В. Тарасов и инспектор Л. Н. Долгова, не дожидаясь ответа на запрос в Магадан, помогли нам выехать, взяв на себя ответственность.

Можно понять мое волнение, когда я садился в самолет, уносящий меня с Колымы. Уже давно закончилась посадка, а самолет почему-то не поднимался. Дремавший во мне мой страх проснулся и заработал. Я решил, что вылет задерживается из-за меня. Ходили слухи, что нашего брата снимали даже с самолета. Заглядывали в самолет какие-то люди в военном и штатском, внимательно осматривали пассажиров и уходили. Мое нервное напряжение достигало предела. Глядя на меня, волновалась жена. Свободно вздохнул я, лишь когда самолет поднялся в небо.

Первую посадку самолет делал в Якутске. И все колымчане, не сговариваясь, бросились в аэропортовский ресторан, заказывая во всех видах картошку. Якутск — это был уже «материк». Сели за столик и мы с Ниной Владимировной. Теперь уже счастливые и веселые, молодые и здоровые, мы энергично принялись за еду. Нина Владимировна сидела спиной к двери, я — лицом. В какой-то миг я заметил: в дверь заглянул энкавэдэшник в форме, внимательно осмотрел зал и отошел от двери. У меня на душе стало тревожно. А когда он заглянул второй раз и посмотрел в нашу сторону, я был твердо уверен, что он ищет меня и ждет, когда я выйду. Есть я уже не мог. Ложка не лезла в рот, пища не глоталась. Мой личный, персональный страх вылез наружу и меня оседлал.

— Ты почему не ешь? — глянув на меня, удивилась жена.— Что случилось? Что с тобой?

Я сидел скованный и подавленный.

— Какой-то энкавэдэшник все время заглядывает... — сказал я.

— Поэтому ты не ешь? Плюнь на него. Нужен ты ему больно.

Сработал здоровый тюремный инстинкт: «Черт с ним! Что бы там ни было, а поесть никогда не лишне!» Страх был налицо, но здравый смысл и самолюбие требовали преодоления страха.

В 1952 году несколько знакомых врачей, освободившихся в 1945 и 1947 годах, были вновь арестованы. В воздухе запахло паленым. И впрямь стало очень тревожно. Вернувшись как-то домой во взвинченном от слухов настроении, я уничтожил в отсутствие жены копии ее отчетов по больнице Севлага за 1943 и 1944 годы. Этого малодушия она не может простить мне посей день. Страх заражает так же, как насморк. Это наблюдение Гете.

Первая моя работа на Магаданском механическом заводе была в котельной (химводоочистка). Начальником котельной был Борис Васильевич Логинов, фронтовик, офицер. После войны он завербовался в Дальстрой, но не пошел на лагерную работу, как многие фронтовики, а закончил четырехмесячные курсы теплотехников. С удивительной быстротой он разобрался в довольно сложном тепловом хозяйстве и чувствовал себя в нем, как дома. У нас с ним были хорошие деловые отношения. Однажды он остановил меня на заводском дворе и сказал:

— Ты знаешь, я сейчас иду из «хитрого дома», меня туда вызывали. Там тобой интересуются, имей в виду. Кстати, остерегайся такого-то. — Он назвал фамилию.

— Спасибо, — сказал я ему. — А насчет этого хмыря не беспокойся. Я его вычислил. Давно.

И опять окутали меня беспокойство, тревога и неуют. Это в расцвет хрущевской оттепели! После реабилитации. Прошла у «органов» растерянность, и все вернулось на круги своя.

Уже в конце шестидесятых дал я преподавательнице моей дочери почитать «Колымские рассказы» Шаламова в рукописи» А она сняла копии и послала в Саратов товарищу. А у товарища устроили «шмон» и нашли те рассказы. Бедную молодую женщину потянули к Галине Борисовне. Там она исписала добрый том показаний. Сказала, что рассказы Шаламова дал я и разрешил перепечатать. Потянули меня. Мне показали целую кипу изъятых у нее материалов и десятки листов ее признаний. Майор Тарасов Леонид Ильич с крупными желтыми зубами, гордившийся своим именем и отчеством, вел со мной не допрос, а как бы собеседование, часто уходя в сторону от основного вопроса. Я отвечал ему спокойно и уверенно. На один из вопросов я замедлил с ответом. Мне не понравилась сама постановка вопроса.

— Что растерялись, не знаете, что сказать! — возрадовался он.

— Ошибаетесь, — сказал я. — Я же знаю, с кем говорю.

Отвечать вам надо так, чтобы не дать возможности разночтениям и ложного толкования, Леонид Ильич. Таков мой опыт. — И я неторопливо сформулировал ответ.

Стул, на который предложил мне сесть Леонид Ильич, стоял рядом с тумбочкой, на которой безмолвствовал обыкновенный бытовой радиотрансляционный динамик. Я время от временив поглядывал на него и думал: неужели они слушают областную радиочепуху? У меня закралось некоторое подозрение. Во время нашей «беседы» зазвонил телефон и мой Ильич, молча выслушав, встал и сказал, что он ненадолго выйдет, и положил передо мной брошюрку по гражданской обороне, чтобы не было скучно. Когда он вышел, я снял с шеи кашне, с колен шапку и кинул на молчаливый динамик, у которого не было даже ручки громкости и включения.

Вернувшись минут через десять, Леонид Ильич сразу обратил внимание на перемены:

— Ну зачем же на тумбочку, вон вешалка, повесьте там.

И сел за стол писать. И долго писал. А дописав, прочитал мне написанное и предложил подписать.

От подписи я отказался, потому что пеструю нашу беседу он изобразил как допрос: вопрос—ответ, вопрос—ответ. Искажен был не только смысл моих слов, но и сами вопросы. Это я ему и высказал.

— Тогда запишем, что вы отказались от подписи.

— Я сам запишу, — сказал я и протянул руку за протоколом. Он дал мне последнюю страницу, исписанную до половины. На ней я изложил свои претензии. В это время открылась дверь, и в кабинет вошел начальник СПО — секретно-политического отдела. Я даже знал его фамилию. Он молча постоял несколько минут, пристально разглядывая меня своими оловянными глазами. И молча вышел.

Последнюю свою встречу с Галиной Борисовной я описал в главе «Прощальный визит».

Гэбэшные аттракционы долгого «застойного» периода заставляли держаться в постоянном напряжении и осмотрительности. Ленинградские и московские интеллигенты при беседах на острые темы у себя дома клали подушки на телефонные аппараты, полагая, что этим затрудняют подслушивание, или включали громкую музыку.

Когда возникала необходимость выбросить какие-то письма или черновики в мусоропровод, я рвал их на мельчайшие части, допуская вполне, что и в мусоре роются. Долго еще просыпался от замолкшего под окном автомобиля. Вздрагивал от нежданного стука в дверь.

На стукачей у меня был верный глаз еще в лагере. Я редко

ошибаюсь в этом сорте людей. Анализируя свои наблюдения, я обратил внимание на некоторую относительную закономерность: значительная часть известных мне осведомителей страдала близорукостью и носила минусовые очки. Верх коммуникабельности — общительность осведомителя.

Помню, как беззаботно, самоуверенно, с чувством превосходства еще в юные годы читал я «Премудрого пескаря» Щедрина. Тогда я не думал, что это и обо мне в какой-то мере. Не знал и не допускал мысли, что вся моя жизнь пройдет в борении со страхом, в преодолении его, и какой ценой мне будет это даваться.

Испытание страхом — одна из самых страшных пыток и после нее люди оправиться уже не могут. Не помню, кто высказал эту мысль, но она очень близка к истине.

Не знаю, что легче: по капле выдавливать из себя раба или страх. Скорее, здесь есть нечто общее, одной цепью повязанное. Поскольку Страх рождает Раба.

АЙ-ПИНХАС

Борис Николаевич Лисичкин в конце шестидесятых годов заведовал Магаданэнергоремонтом. Фронтовик, бывший военный летчик, человек весьма незаурядный, энергичный, деятельный, всегда полный идей, в высшей степени подвижный был моим добрым знакомым. Время от времени мы с ним созванивались и по дороге с завода домой я заходил к нему в Магаданэнерго часок поболтать о том, о сем. У нас с ним был общий друг, доктор Пинхасик. Однажды Лисичкин встретил меня на улице, взял за пуговицу и говорит:

— Слушай, тезка! Еду вчера вечером на своем «Москвиче» из аэропорта домой, отвозил к самолету подругу жены. Только 12-й километр проехал, вижу: маячит впереди знакомая фигура. Пинхасик с тяжелой хозяйственной кирзовой сумкой в руке. Догоняю его, торможу. «Садитесь, Макс Львович», — говорю. «Нет! — отвечает, — не надо, спасибо. Я пешком». «Так дождь моросит, — говорю. — И сумка у вас тяжелая. Садитесь!». «Нет! — отрезает он категорично. — Не сяду». «Ну, так сумку хотя бы давайте, я отвезу».

Макс Львович раскрыл сумку, потянув за обе ручки, и я увидел в ней два красных кирпича. «Для нагрузки», — сказал он миролюбиво и зашагал в сторону Магадана. Я приветственно посигналил и прибавил газ. Вот он какой, наш Макс Львович. Как вам, нравится?

Максиму Львовичу Пинхасику было тогда годов около семидесяти. Когда я пересказывал ему эту историю, он похохатывал и говорил:

— Ну, не правда все это. Лисичкин выдумывает.

Если даже Лисичкин и выдумал эту историю, все говорило за то, что Лисичкин очень хорошо знает Максима Львовича. Для Пинхасика такое поведение было довольно типичным. Много позже из Ленинграда в Москву М. Л. писал мне:

«...Сегодня я выслал Вам часть перевода Леца... Я пропустил те афоризмы, которые мне непонятны или содержат слова, мне незнакомые... Кроме того, некоторые мои переводы подлежат «переводу» на русский язык.

О сроках. Вы знаете, что я немножко помешан на моем бренном теле, внимании к нему. Купание, ходьба, утренняя двухчасовая зарядка».

Так что история с двумя кирпичами в сумке за пятнадцать километров от Магадана весьма правдоподобна.

С доктором Максом Львовичем Пинхасиком я познакомился летом 1943-го года на Беличьей, в Центральной больнице Севлага. Я работал там фельдшером хирургического отделения, а Макс Львович — лечинспектором Санотдела Севлага и по долгу службы часто бывал в самой большой больнице Северного управления. Его интеллигентность, которую он и при желании не мог бы скрыть, такт, острый ироничный ум, демократичность и доброе сердце — все это притягивало к себе. Наше знакомство, вначале формальное, перешло во взаимную симпатию, созрело в дружбу. И вот уже перевалило за сорок лет.

Как-то на Беличьей во второй половине дня мы шли с Максом по территории больницы. Я провожал его до Колымской трассы, это метрах в трехстах примерно. Оттуда на попутке он мог доехать до Ягодного, где жил и работал. Но чаще он предпочитал эти семь километров пройти пешком.

Мы выходили уже к хозяйственному двору, когда навстречу нам замаячила одинокая человеческая фигура. Худой, рослый, сутуловатый человек медленно шел, прихрамывая.

Я сразу узнал в нем больничного прачку, зэка, естественно, старика-грузина Абашидзе. Он шел, напряженно всматриваясь в нас. Когда между нами оставалось пять-шесть шагов, Абашидзе вдруг замахал руками, присел и закричал срывающимся голосом:

— Пинхас! Ай, Пинхас! Дорогой Пинхас! Хороший Пинхас! Ты меня сюда послал, ты меня спасал!.. Ай, Пинхас! Ай, Пинхас!

Когда мы подошли к старику, он упал на колени и стал ловить руку Пинхасика, чтобы поцеловать ее. Страшно смущенный Пинхасик прятал руки и говорил:

— Что вы делаете? Встаньте сейчас же! Как вам не стыдно?

По лицу старика текли благодарные слезы, и он промокал их выцветшим рукавом серой бязевой куртки.

— Да, я вспоминаю его, — сказал смущенный и растерянный Макс Львович.

— Вы на Туманном были? — спросил он Абашидзе.

— Туманный, Туманный, — кивал головой старик и все норовил прикоснуться ладонью к Пинхасику.

— Что он здесь делает? — спросил Макс Львович.

— Работает в прачечной, — оказал я. — Нина Владимировна туда его определила. Он и живет там. Ему там легко и спокойно.

Абашидзе в такт моим словам удовлетворенно качал головой и вскрикивал:

— А! А! А!

С тех пор мы с женой заочно зовем Макса Львовича Ай-Пинхасом, и очень часто — очно. Макс Львович привык к этому и принимает как должное.

Родился Макс Львович по новому стилю 5 января 1898 года в Белоруссии. В 1900-м году семья переехала в Польшу, в Лодзь, город ткачей. Мальчику было семь лет, когда Лодзь бурлила революционным настроением. Появились казаки, строились виселицы, обыскивались прохожие.

Отец Максима работал мастером на ткацкой фабрике» Черная сотня грабила, насиловала, устраивала погромы. Еврейское население объединялось для обороны. Польские евреи считали евреев, приехавших из России, евреями второго сорта. Они отличались одеждой и, как правило, были лишены религиозного фанатизма. У польских евреев образование детей сводилось к изучению библии, талмуда и молитв. Каждое слово библии произносилось на языке иврит, не понятное еврею, но понятном Богу, и дублировалось на «идиш» — понятном еврею, но непонятном Богу. В семье Пинхасика отсутствовал религиозный догматизм, и Максим вырос вольнодумцем.

В 1917 году М. Л. окончил гимназию и поехал в Варшаву поступать в университет. На медицинский факультет он не был принят, но был зачислен на биологический. Однако курс анатомии прослушал на медицинском факультете.

В Варшаве свирепствовали дух шовинизма и ненависть к революционерам, большевикам.

10 ноября 1918 года трудовая Варшава праздновала годовщину Октябрьской революции. Было объявлено военное положение. Началась охота на «красных». Макс Львович был арестован на улице полевой жандармерией и отправлен в военную тюрьму. То был его первый арест. С приходом к власти Пилсудского был выпущен на свободу.

В 1919 году М. Л. был мобилизован в польскую армию, служил связистом. При наступлении Красной Армии под городом Гродно был взят в плен. В плену его сделали лекарским помощником.

Будучи еще военнопленным, в 1920 году вступил в РКП(б).

В 1921 году с Польшей был заключен мир. По мандату ЦК партии М. Л. сопровождал до польской границы военнопленных. После этого в Витебске заведовал польским отделом губкома. Вскоре по личной просьбе был направлен в Петроград для поступления в медицинский институт. По окончании Первого Ленинградского мединститута был оставлен при институте. Вначале как аспирант, затем — ассистент кафедры патологической физиологии. Последняя его должность — декан лечебного факультета.

В декабре 1934 года, после убийства Кирова, по всему Ленинграду начались аресты. В институте, как выразился Макс Львович, началась «обработка» его личности. Его забросали самыми фантастическими, вымышленными обвинениями и исключили из партии. Позже те, кто его травил, тоже были исключены из партии, арестованы и осуждены.

Ко времени его исключения из партии была закончена совместная научная работа двух кафедр. Экспериментальную часть выполнил Пинхасик; клиническую — ассистент хирургической клиники Норман.

Утром 10 февраля 1935 года Макс Львович был арестован. Только много лет спустя он узнал, что Норман, его соавтор по научной работе, был еще и зав. секретным отделом института. И их общая научная работа была опубликована за одной подписью Нормана. Он был заинтересован в аресте Пинхасика и приложил к этому руку.

Через два часа после ареста М. Л. уже сидел в кабинете следователя. Тот был вежлив и доброжелателен. Перед ним лежало «дело» Пинхасика. Следователь вышел из кабинета, оставив «дело» раскрытым, что-то было подчеркнуто красным каранда-

шом. М. Л. заглянул в раскрытые страницы. То был донос и подпись автора, студентки, которая, не поняв какой-то шутки М. Л.» углядев в ней крамолу, сочла своим патриотическим долгом сообщить в ГПУ.

Все поведение следователя говорило о том, что он не верит в серьезность доноса. Так никаких обвинений следователь М. Л. и не предъявил, ограничившись общими малозначащими разговорами. М. Л. поглядел на часы, встал и собирался уже уходить. Встал и следователь и, как бы извиняясь, произнес:

— Вы понимаете, что отвечаете морально за убийство Кирова.

— Не понимаю, — искренне удивился Макс Львович.

— Ну как же так? — удивился следователь.

Взаимное удивление закончилось ссылкой в Туруханский край на три года. В Ленинград М. Л. вернулся только в 1973 году.

В Туруханске Пинхасика поселили в двухкомнатной квартире, где до него отбывал ссылку профессор Войно-Ясенецкий. Стол, кровать на трех ножках и табурет — вся мебель. И на двух полках много серьезных медицинских книг.

Рассказывали, что уполномоченный НКВД вызвал к себе Войно-Ясенецкого. Тут следует сказать, что Войно-Ясенецкий помимо своего профессорского звания имел еще звание духовное и соответствующее облачение. Уполномоченный так обратился к нему:

— Слушай, поп! Сними все свои поповские доспехи, и мы тебя освободим от ссылки...

— Молодой человек, — ответил профессор, — это мои убеждения.

И отправили отца Луку в Курейку за полярный круг, где когда-то отбывал ссылку Сталин.

Рассказывали, что Войно-Ясенецкий перед операцией, входя в операционную, крестился.

В молодости Войно-Ясенецкий увлекался живописью, работал в области микрохирургии глаза. Ему принадлежит блестящая монография о гнойной хирургии. Между прочим, в 1956 году в Магадане я подарил эту книгу жене в день первого десятилетия нашего союза. Для нее, хирурга, этот подарок был дорогим.

В медицине имя Войно-Ясенецкого по сей день остается авторитетным. Что же касается теологии, отец Лука был избран членом синода русской православной церкви. В 1936 году Войно-Ясенецкий был отозван в Москву, позже награжден Сталинской премией Первой степени, назначен профессором кафедры хирургии Симферопольского медицинского института. Умер он в Симферополе в сане Архиепископа Крымского и Симферопольского.

Еще один эпизод из жизни Пинхасика, связанный с именем Войно-Ясенецкого. Для этого я должен забежать немного вперед.

После XX съезда КПСС, как выражается Макс Львович, его лишили звания «врага народа» и он обрел статус «старого большевика», ветерана партии и стал в Магадане обязательным членом бесконечных президиумов, чем-то вроде свадебного генерала.

Был в Магадане еще один «свадебный генерал» Левитин, в прошлом начальник политотдела на железной дороге, высокий, худой, с пышной шевелюрой седеющих волос, всегда в галифе, в сапогах. Используя рассказ Левитина о его лагерных мытарствах, инструктор отдела пропаганды обкома КПСС Иван Гарающенко написал повесть о коммунисте, прошедшем через весь ужас лагеря и сохранившем девственную чистоту партийной идейности. Писалась эта повесть впопыхах. Надо было спешить. Неровен час, вынырнет из лагерной клоаки какой-нибудь недобитый реабилитант со своими «Колымскими рассказами»! А так — тема «освещена», «Магадан откликнулся»! Можно было рапортовать. Повесть Гарающенко называлась «Прописан на Колыме», Магаданское книжное издательство, 1964 год, тираж 15000. Тема лагеря закрылась. Мне уже было отказано в публикации моих воспоминаний и в Магадане, и в Хабаровске под тем же предлогом.

Так два старых большевика и кочевали из президиума в президиум много лет.

Макс Львович рассказывал как-то:

«Как ветерана партии меня обычно приглашали на трибуну в дни демонстраций. В такие дни настроение бывало приподнятое. Идешь неторопливо по пустынной магаданской улице, оцепленной милицией и дружинниками. Никого не пропускают, а я иду с независимым видом мимо всех преград. Так однажды шел я к трибуне и что-то насвистывал, кажется, марш из «Кармен». Вдруг передо мной вырастает полковник милиции.

— Ваш пропуск.

С важным видом показываю квадратик зеленого цвета.

— Ваш паспорт!

Никогда раньше паспорта у меня не требовали, всегда безотказно срабатывала сила пропуска. Подаю паспорт с гордым видом, свой серпастый и молоткастый паспорт. Но полковник быстро выводит меня из благодушного настроения:

— А Лука что здесь делает? Здесь ему не место!

Я обомлел. В раскрытой красной паспортине во всем облачении черного монашества духовенства с большим белым крестом на черном фоне высокого клобука смотрел на меня Лука, Архиепископ Симферопольский и Крымский. Под фотографией напе-

чатаны имя и звание. Архиепископ на фоне празднично убранной площади и обтянутой кумачом трибуны. Я успел только пробормотать:

— Это большой ученый...

Все это выглядело, как если бы сумасшедший внес в божий храм портрет Карла Маркса.

Полковник молча дал глазами понять, что могу пройти на трибуну. Интересно, что думал полковник МВД, глядя мне вслед.

Почему в паспорте оказалась фотография архиепископа? Почему коммунист такого высокого мнения о «попе»? Какой же этот священник ученый? Правда ли, что отец Лука — профессор Войно-Ясенецкий, автор труда по хирургии? Действительно ли он получил заслуженно Сталинскую премию Первой степени? На все эти вопросы, показав фотографию Войно-Ясенецкого, я хотел ответить молодому хирургу, с которым вечером предполагал встретиться.

В библиотеке Войно-Ясенецкого, отца Луки, Макс Львович обнаружил брошюрку, в которой были изложены азы лечебного гипноза. В свое время, под влиянием блистательных лекций Бехтерева, у Макса Львовича возникло желание овладеть техникой» методом лечебного гипноза. Он с предельным вниманием следил за каждым словом и движением знаменитого психиатра и невропатолога, но не был уверен, что сможет проделать то же самое» Теперь в Туруханске, прочтя брошюру, он подумал, что не так страшен черт...

Сторож больницы, человек уже немолодой, согласился, чтобы на нем провели сеанс гипноза. Он не чувствовал никаких недугов, но отказывать доктору не посмел. Человек этот оказался на удивление внушаемым. Быстро наступил глубокий гипнотический сон. Тут моего друга обуял панический страх: а что если он не сумеет вывести «больного» из транса?! Но, слава Богу, все обошлось благополучно.

В Туруханский обком партии поступила жалоба на ссыльного врача Пинхасика, который «изгаляется над больными», переливая им кровь из одного места в другое.

Пинхасика вызвали в райком. Секретарь сказал, что не собирается обвинять его в чем-либо заранее, веря, что это переливание целесообразно. Однако просит ему разъяснить действие этого лечебного метода. Секретарь слушал с полным вниманием и уважением к врачу, пока тот объяснял ему действие аутогемотерапии.

Весной 1937 года и секретарь райкома, и председатель рай-

исполкома, и врач Пинхасик в трюме грузового парохода плыли из Владивостока в Магадан. По этому поводу весьма осведомленный поэт писал:

По Охотскому морю

Идет караван,

Презренных троцкистов

Везет в Магадан.

В конце шестидесятых в Магадане, когда Макс Львович заведовал ночным профилакторием, хорошо оборудованным, со многими лечебными и диагностическими кабинетами, я дважды присутствовал на сеансе лечебного гипноза и был поражен внешней простотой поведения врача и потрясающим эффектом. Первой больной была женщина, которая после какой-то психической травмы не могла без слез смотреть кинофильм, любой, независимо от его содержания. Макс Львович избавил ее от этого недуга. Вторым из тех, кого я видел, был сын нашего общего с М. Л. знакомого. Я не называю его имени, поскольку нет уверенности, что это может не оказаться для него неприятным» Мальчик этот, точнее, подросток, страдал боязнью открытых пространств. Он также освободился от своего комплекса.

Ай-Пинхас — великолепный рассказчик, спокойный, неторопливый. Его рассказы лишены вымысла, это — куски жизни, нерядовые, яркие, которые хранит его память. А способность рассказчика сопоставлять и обобщать — удивительна. Я перескажу несколько его рассказов, которые пытался дома записывать по свежему впечатлению.

На одной из лекций профессор Бехтерев рассказал студентам случай из своей практики. К нему на прием зашла женщина бальзаковского возраста, представительная, хорошо одетая.

— Профессор, ради Бога, помогите мне, — сказала она.

— В чем дело? — спросил профессор.

— Мой муж последнее время волнуется из-за каких-то бриллиантов. Скандалит, ругается. У него якобы забрали бриллианты. Помешался на этом.

— Приведите ко мне мужа, — сказал Бехтерев.

От Бехтерева женщина поехала в ювелирный магазин.

— Я жена профессора Бехтерева, — сказала она. — Ко дню моего рождения он решил подарить мне бриллианты.

Ювелир обрадовался, предвидя такую солидную покупку. Не спеша женщина начала отбирать бриллианты, все время советуясь с хозяином магазина.

— За эти бриллианты вам тотчас заплатит муж, — сказала она. — На улице меня ждет извозчик. Прошу вас, проедем вместе к мужу. — Женщина зашла в кабинет Бехтерева и сказала, что привезла мужа. Затем вышла к ювелиру и сказала, что о стоимости покупки мужу известно.

— Заходите в кабинет, — сказала она.

Предложив сесть, Бехтерев начал расспрашивать «больного» о самочувствии, возрасте и так далее. «Больной», почувствовав что-то неладное, перевел разговор на бриллианты. Бехтерев же, не обращая внимания на слова «больного», продолжал расспрашивать его о здоровье.

Скоро поняв, что попал впросак, «больной» начал кричать и сделал попытку догнать «жену профессора». Но два отставных здоровенных солдата, санитары врача, скрутили ему руки. «Больной» пришел еще в больший ажиотаж. Поведение «больного» убедило профессора в правильности предполагаемого диагноза. Только через некоторое время Бехтерев догадался, что его обвела вокруг пальца опытная аферистка.

В 20-е годы в Петрограде знаменитый артист цирка Владимир Дуров демонстрировал арифметически одаренную лошадь. На арене была установлена деревянная подставка, на которой находилась нога лошади. Кто-нибудь из публики задавал лошади арифметическую задачу на сложение в пределах десяти. Лошадь «отвечала» поднятием ноги. Например, на вопрос, сколько будет пять плюс два, лошадь семь раз поднимала ногу.

По приглашению Дурова, в пустом цирке Бехтерев проверял способности лошади. Тщательно обследовав всю обстановку на сцене, Бехтерев подтвердил, что лошадь действительно обладает арифметическими способностями. Об этом была заметка в местной газете.

Макс Львович пребывал в сомнении, несмотря на высокий авторитет Бехтерева. На кафедре института, где М. Л. был тогда аспирантом, работал некто Петр Петрович Меглицкий. Его все любили за доброту и веселый нрав. Петр Петрович нередко прикладывался к рюмочке. Лет через десять после выступления Дурова с одаренной лошадью Петр Петрович, будучи навеселе, сказал Максу Львовичу: «Помнишь арифметическую лошадь? Даже Бехтерев подтвердил тогда ее одаренность. А дело было так. К полу была прибита гвоздем деревянная подставка. Под полом к гвоздю был подведен электрический провод под током. В соседней комнате был установлен выключатель. Возле выключателя находился крупный математик, который знал, сколько раз надо включить и выключить ток».

Петр Петрович был племянником Дурова и в каникулярное время помогал дяде в его цирковой работе.

Думая над рассказами Макса Львовича о профессоре Бехтереве, я вспомнил «Невыдуманные рассказы» В. В. Вересаева, один из которых посвящен Бехтереву, рассказ, надо сказать, не очень лестный. Вспомнил еще один рассказ — о последнем дне Бехтерева. Его мне поведал на Второй речке владивостокской пересылки один пожилой москвич, с доверием ко мне относившийся. Это было в июле 1938 года.

В 1927 году кремлевскими врачами был приглашен для консультации к Сталину профессор Бехтерев. Крупный русский психиатр и психолог, основатель целой научной школы провел в беседе с консультируемым более часа. Записывая в карту результаты обследования, Бехтерев обратил внимание на некоторые нервно-психические особенности консультируемого.

Утром следующего дня в номере гостиницы, где он остановился, Бехтерев был обнаружен мертвым. В официальном сообщении причиной смерти было названо отравление рыбой. Тогда я этому рассказу не придал большого значения, очевидно, не уловив связи.

Железная Логика

В 30-е годы аборты были запрещены. Исключением являлись медицинские показания. Естественно, сразу возросло количество криминальных абортов, производимых зачастую несведущими лицами. В Туруханске занималась этим женщина, сосланная сюда за проституцию. В суд поступило заявление от «группы женщин», что этим занимается ссыльный врач Пинхасик. Завели уголовное дело.

Однако начальник милиции знал, кто истинный виновник этих преступлений, и судили виновную. Во время судебного заседания обвиняемую спросили, что побудило ее оклеветать врача Пинхасика. Ответ ее был предельно логичным:

— Врач этот — зиновьевец (таков был его ярлык в то время. — Б. Л.), ему все равно не избежать тюрьмы. Пройдет за одно и это «дело».

Обвинительницу судили. Пинхасик был на этом суде в качестве эксперта.

* * *

В 1936 году летом Макс Львович взял очередной отпуск, чтобы сделать одно полезное дело. И для врачей, и для подготовки медицинских сестер, а также для курсов первой доврачебной

помощи был крайне нужен человеческий скелет. Представлялся подходящий случай. Был найден утопленник, опознать которого не удалось. С разрешения начальника милиции Туруханска Макс Львович принялся за дело.

Весть эта быстро облетела городок и дошла до начальника политотдела местного отделения Главсевморпути. Его соблазнила возможность легко сколотить некоторый политический капитал, припаяв ссыльному «зиновьевцу» еще и статью за «глумление над трупом». Существует такая статья Уголовного кодекса. Выручил Пинхасика все тот же начальник милиции. Однако вся эта склока отбила охоту у Макса Львовича делать полезное дело.

Года 1936-го, месяца сентября, дня 28-го в 10 часов утра с приема в амбулатории Туруханска врач Пинхасик был вызван в райотдел НКВД. Читая передовицы того времени, было ясно, что от такого вызова можно ждать. Макс Львович снял халат, тщательно вымыл руки и направился в «хитрый домик».

— А, доктор, садитесь! — приветливо встретил его уполномоченный райотдела. — Расскажите нам какой-нибудь анекдот про бедного еврея.

Пинхасику было не до шуток, и он молчал. Наконец следователь приступил к делу.

— Вы обвиняетесь в том, что занимались контрреволюционной агитацией, сравнивая советскую власть с раввином. Чему вы удивляетесь? Вы же рассказывали анекдот про козу и раввина?!

«Что ответить? — подумал Пинхасик. — Рассказ Шолома-Алейхема — классика еврейской литературы — явился причиной обвинения. Какое отношение имеет Шолом-Алейхем, умерший в 1916 году в Америке, к советской власти?»

— Разрешите, — обратился он к оперу, — рассказать вам один анекдот неконтрреволюционный?

— Не разрешаю, — отвечает тот. А по глазам видно, что анекдот его интригует.

Не дожидаясь разрешения, Макс Львович начинает рассказывать:

— Один еврей идет по улице и кричит: «Идиот!» Подходит к нему городовой и говорит:

— Жидовская морда, ты арестован!

— За что?

— За оскорбление Его императорского величества.

— Позвольте, пан городовой, я ругал Рабиновича.

— Знаем, кто идиот, — с величественным видом ответил городовой.

— Я не хочу вас обидеть, гражданин следователь, — сказал Пинхасик,— но крамольные мысли были у городового, а не у еврея. Извините меня, но вы действуете подобно городовому» Вывод контрреволюционный сделали вы.

Следователь продолжал ходить по кабинету и уже не скрывал улыбки. Понравился ему анекдот. Однако для соблюдения ритуала произнес без злости:

— Вот видите, даже здесь, в НКВД, вы занимаетесь контрреволюцией!

Дальше пошел разговор по обычному трафарету для тех мрачных времен. Итогом явился приговор без суда: пять лет исправительно-трудовых лагерей.

И загремел Максим Львович на еще необжитую тогда Колыму. Да еще с формулировкой «За контрреволюционную троцкистскую деятельность».

Средневековье, как известно, тяготело к ведьмам. На них охотились. Занималась этим святая инквизиция, которая «никогда не ошибалась».

В середине тридцатых годов, после съезда победителей, в одной отдельно взятой стране началась охота на «врагов народа». Станиславом Лецем, польским сатириком, высказана мысль: «Каждый век имеет свое средневековье».

Доморощенная святая инквизиция, сиречь Особое совещание НКВД, сыграло с трибуналом святой инквизиции со счетом 10:1 в нашу пользу. Общность двух инквизиций усиливалась «безошибочностью» той и другой. По этому вопросу есть неопровержимое свидетельство. Глава первого в мире социалистического государства, всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин на сессии законодательного органа страны в декабре 1937 года заявил, что у нас в СССР нет ни одного невинно осужденного.

Инакомыслящий поэт Анатолий Жигулин, отбывавший срок на Колыме, с президентом не согласился. Он сказал: «Здесь было мало виноватых, здесь больше было — без вины».

Газеты, радио того времени на все лады клеймили «врагов народа». Один сокамерник Макса Львовича по красноярской тюрьме люто их ненавидел. Особенно от него доставалось в публичных выступлениях «троцкистам», этим «изменникам Родины и агентам международного империализма».

Как-то на пленуме райкома партии он с воодушевлением и пафосом клеймил презренных троцкистов и закончил свою речь словами: «Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Троцкий!.. Извините, — товарищ Сталин!» То была лишь обмолв-

ка, но Особое совещание приговорило его к 10-ти годам лишения свободы по статье «КРТД».

Пинхас сказал своему собеседнику, что он согласен с решением Особого совещания и считает приговор справедливым, ибо по Фрейду обмолвка есть всплывание на поверхность того, что за семью печатями хранилось в подсознании человека. По словам Пинхаса, это был, пожалуй, единственный случай обоснованного приговора среди многих миллионов других.

«Колыма ты, колыма, чудная планета...»

На Колыме Макс Львович попал в совхоз «Верхний Сеймчан» в котором, естественно, работали заключенные, преимущественно — женщины. Директором совхоза в то время был некто Крылов, главным агрономом — Утин. В совхозе Пинхасик был единственным врачом.

Заболела жена директора по причине криминального аборта. Единственный в совхозе врач работал на строительстве зоны лагеря. Поступило распоряжение доставить врача к больной.

Максу Львовичу выдали новое обмундирование, он чисто вымылся и отправился на квартиру начальника. Больная оказалась в тяжелом состоянии. Резкая бледность говорила о большой потере крови. М. Л. осмотрел больную и произвел пальцевое отделение детского места. На следующий день врач на общие работы не вышел, поскольку должен был проведать больную. Войдя в дом, он застал больную и мужа за обеденным столом. Больная еще оставалась очень бледной.

— Здравствуйте! Как самочувствие? — спросил врач. Больная явно была смущена и что-то невнятно пробормотала. Директор совхоза молчал. Врач стоял, не зная, как ему быть. Тут он нечаянно взглянул на стол, полный яств, сглотнул слюну, сказал «До свидания» и пошел кайлить мерзлую землю. Тюрьма без ограждения, без зоны — не тюрьма...

Заболел агроном Утин. Позвали врача. Макс Львович сделав назначения, дал советы. А потом вместе с хозяйкой уплетал с большим аппетитом староверческое блюдо — обжаренные на масле ломтики хлеба.

Прошло некоторое время. На партийном собрании директор Крылов бросил упрек главному агроному, что тот лечится у врага народа.

— Я доверяю ему свою жизнь, — заявил Утин. — А вы, если не доверяете, не лечитесь у него.

Два начальника одного совхоза. Директорская «классовая» бдительность вызывает умиление своей безукоризненной политической стерильностью.

Воинствующий атеизм

Заключенная Осьминская до лагеря была в Москве директором Института связи. В соответствии с занимаемой должностью и партстажем на Колыму попала со статьей «КРТД». В лагере совхоза «Верхний Сеймчан» она подруживала с некой Феклой Ивановной, блатнячкой, которая была величайшим виртуозом по части брани. Осьминская однажды, притворившись святой простотой, спросила Феклу, что означают слова, которые она произносит.

— По-вашему, это означает — «Приходите, пожалуйста, к нам чай пить».

Пинхас как-то спросил Феклу, за что она сидит.

— За антирелигиозную работу, — ответила та, — я из-за ревности попа убила.

Пинхас удивился, что за такую «антирелигиозную работу» отдают под суд.

Один блатняк обидел Пинхаса, и Пинхас попросил Феклу Ивановну «пригласить на чай» своего обидчика. Фекла Ивановна с восторгом отнеслась к этой просьбе и с большим мастерством взяла в оборот обидчика. Тут она вспомнила не только мать, но и печенку, и селезенку, и бога, и ноздри, и дыхало. Словом, получилось ярчайшее «приглашение к чаю». Обидчик отвечал ей в том же духе, но бесспорное преимущество оставалось за Феклой Ивановной. Обидчик был посрамлен.

«ТАЙФУН»

Однажды, как выразился Макс Львович, волею судеб и Особого совещания, ему поручили возглавить бригаду заключенных женщин на работах в открытом поле. Предстояло разбрасывать по полю фекалии в качестве удобрения. В бригаде были только «враги народа», преимущественно жены репрессированных, инженеры, педагоги, научные работники. Мороз жал к пятидесяти. Поле большое, кругом ни одной постройки, ни одного куста или сугроба. А известно, что на морозе мочеотделение учащено. Врача это обстоятельство смущало и беспокоило.

Но тут из прошлого пришел на память один эпизод. На кафедре патфизиологии 1-го ЛГМИ один из ассистентов увлекался

парусным спортом. На яхте были одни мужчины. Однажды он пригласил на яхту свою невесту. Собрал всех мужчин и объявил:

— У нас на яхте женщина» Договоримся так: если кому-нибудь понадобится уединиться, пусть он крикнет «Тайфун!» Тогда мужчины стремглав удаляются к носовой части, а женщина:— к кормовой.

Макс Львович «Тайфун!» не забыл. Пинхас собрал женщин, рассказал им о «Тайфуне» и предложил им в случае необходимости прибегнуть к этому приему.

Работали весь день, и никто ни разу не прокричал «Тайфун»,

Пинхас был в недоумении.

Время шло. Пинхас закончил свой срок и освободился из лагеря. Теперь он работал и жил в поселке Ягодный. Там он встретил одну из женщин той бригады, Серафиму Булак. Будучи у нее в гостях, он высказал свое недоумение по поводу того дня на поле совхоза, как женщинам удалось тогда обойтись без сигнала «Тайфун!»?

Оказалось все предельно просто, как объяснила Булак. В нужный момент группа женщин обступала, окружала Пинхаса и забрасывала его вопросами на медицинские темы. А за его спиной в это время легко обходились без «тайфуна».

Рационализаторская мысль не дремлет!

Мир этот тесен!

«Маристый» — участок прииска «Геологический». Разгар промывочного сезона. Золотая лихорадка. В маленьком лагерном медпункте заключенный врач Пинхасик ведет амбулаторный прием. Вдруг стали слышны крики тревоги: «Горит электростанция!» -Пинхасик решает, что в этой ситуации место врача — на пожаре. Он прекращает прием и бежит к горящему зданию. Вот уже искры падают на его одежду. Вдруг кто-то трогает за рукав: его срочно вызывают к заболевшему начальнику электростанции.

«Надо же быть такому совпадению! — думает Пинхас. — Не прячется ли тот от ответственности?»

Квартира больного. Нерезко выраженные симптомы менингита. Посоветоваться не с кем. Учебника по невропатологии нет. Отказаться от серьезного диагноза — значит в случае ошибки совершить врачебное преступление. Признать серьезность диагноза? В случае ошибки ее можно расценить как попытку укрыть виновника пожара. Не без волнения принимается решение отправить больного в районную больницу. Сопровождает больного сам. Диагноз подтверждается.

Вернувшись на свой лагпункт, Пинхасик немедленно попадает в «кандей», говоря другими словами, в карцер, изолятор. Сидит Пинхас в кандее и думает: «Моральная ответственность за убийство Кирова — три года ссылки, за «троцкистскую деятельность» — пять лет Колымы, «за участие в поджоге» — …кто знает! Надеяться на Фемиду бессмысленно — у нее на глазах повязка Вышинского».

Однако случается чудо: через несколько дней Пинхаса из кандея выпускают. Более того, срочно вызывают в больницу лагеря.

По распоряжению главврача приисковой больницы Фриды Минеевны Сазоновой Пинхас укладывается на две недели на больничную койку для отдыха ото всех перипетий и невзгод.

Врач Сазонова — договорница, энергичный, деловой человек» сочувственно относящийся к заключенным, особенно к «политическим», а к заключенным врачам — тем более. Узнав об аресте Пинхасика, она поехала в политотдел СГПУ и добилась освобождения «преступника». Это так нетипично для тех лет! Проявление человечности в те мрачные времена — явление чрезвычайно редкое в атмосфере всеобщей подозрительности, всепожирающей бдительности и леденящего страха.

Рассказывая о злоключениях и странствиях Максима Пинхасика, я вспоминал Фриду Минеевну Сазонову. В начале сороковых она была начальником санчасти комендантского лагеря в Ягодном, на списочном составе которого находились все заключенные врачи, фельдшера, санитары и хозобслуга Центральной больницы Севлага на Беличьей. И строения этой больницы, и оборудование, и инвентарь — все находится на балансе комендантского лагеря (КОЛПа).

Главный врач больницы на Беличьей Нина Владимировна Савоева дружила с Сазоновой. Бывая в Ягодном по делам, почти всегда ее навещала. В те годы Сазонова подарила Нине Владимировне в день рождения мраморного слоника, а точнее, — упитанную молоденькую слониху (судя по очертаниям) с приподнятым хоботком и торчащим, вдвое сложенным хвостиком. Художник резал эту слониху с любовью, в хорошем настроении. И очень похоже, что воплотил в ней чьи-то женские черты.

Через год после моего освобождения из лагеря Нина Владимировна стала моей женой. Подарок Фриды Минеевны бережно сохраняется и всегда находится в нашем доме на почетном месте.

В 1946 году, после года работы в больнице Утинского комбината, я получил назначение на должность начальника санчас-

ти прииска «Ударник» в Западном управлении. Основные участки прииска были разбросаны далеко, до сорока километров от приискового стана. Таким был и высокогорный участок «Табу га». Дороги к нему не было, только зимник — тракторный след на снегу. Летом туда добирались верхом, вьюком, пешком от прииска «Мальдяк».

В первую же весну я пошел на «Табугу» пешком по конной тропе. На «Мальдяке» я спросил прохожего, как мне пройти на «Табугу».

— А вот выйдешь за поселок, обогнешь Фридин садик и пошел по тропинке вверх по распадку.

— А что это за садик Фридин?

— Лагерное кладбище старое. Начальником санчасти на «Мальдяке» была когда-то Сазонова, Фридой звать.

— Что же, она умерла? Там похоронена? — встревожился я.

— Зачем! В лагере всех померших Захаров кузьмичей, от чего бы ни помер — от болезни, от травмы, от голода, от холода, от пули конвоя, врачи враз разрезают, все как есть смотрют, от чего смерть, акт составляют и с приветом ногами вперед. Акт, ну, протокол к делу подошьют. А могильщики при санчасти числются. Вот при Фриде этот участок под кладбище выделили. Ты из вояк, что ли? — спросил он меня, оглядев внимательно.— Кирзачи-то целые? — показал глазами на мои сапоги. — Сырая дорога!

— Целые. Будь здоров! — сказал я. И пошел в сторону Фридиного садика.

Тоскливо мне стало от этого разговора, от нахлынувших мыслей, воспоминаний. Сазонова — вольнонаемный, грамотный, добросовестный врач, сочувствующий лагерникам человек, сделавший для заключенных много хорошего, заслуживающий благодарной памяти,— оставит на колымской земле след в виде «Фридиного садика». Несправедливо!

Представил отдаленное будущее. Место, где был когда-то прииск «Ударник». Спросит кто-то кого-нибудь: «А там что?» «Борисов садик», — ответят,— лагерный погост. А Борисов — наверное, по фамилии или по имени врача». А я дерусь за каждого доходягу с начальником прииска Заикиным. Он без содрогания меня видеть не может. Выкурит скоро... Подумалось с горечью: «Зыбка под ногами почва!»

Встречи с грозой

Встреча первая. Полковник Гагкаев — начальник СГПУ, Северного горнопромышленного управления Дальстроя (сороковые годы) — слыл человеком жестким, требовательным и бесцеремонным. Шла война, золото было необходимо для обороны, его называли «металлом номер один». Золоту было подчинено все, с жертвами не считались. Имя Гагкаева в те годы наводило страх. Не столько на заключенных, сколько на управленческий аппарат, приисковую администрацию и начальство. Рассказывали, что Гагкаев может зайти в поселковый кинотеатр во время сеанса в период промывочного сезона, его адъютант перепишет всех сидящих в зрительном зале, а на следующее утро почти всех по этому списку вывезут на ближайшие прииски промывать золото. Возможно, это только одна из легенд о нем, но характеризует в определенном смысле его и тот страх, который он наводил. Увидев на улице шагающего Гагкаева, люди стремились укрыться в первую попавшуюся подворотню или открытую дверь, дабы не попадаться ему на глаза.

Первая встреча Пинхасика с Гагкаевым произошла в 1944 году в Ягодном. Об этой встрече Макс Львович рассказывать начал издалека.

Цирк Дурова в тридцатые годы выступал в Ленинграде. Жена Макса Львовича — Екатерина Федоровна Орлова — в начале тридцатых работала ассистентом профессора Воячека. Артисты обычно дружили с врачами специальности уха, горла, носа. Дуров пригласил профессора с ассистентами в лабораторию по дрессировке животных. Пошел на эту встречу и Пинхас, который хорошо запомнил следующую сцену.

Клетка с волком. Открывают дверцу клетки и запускают в нее ягненка. Волк в страхе пятится назад. Дуров объяснял, как ему удалось выработать столь неестественное поведение животных. Голодного ягненка запускали в пустую клетку, и каждый раз на противоположной стороне от входа он находил пищу. У ягненка выработался стойкий рефлекс. Этот рефлекс срабатывал тогда, когда в клетке был волк. Хищник, как правило, бросается на жертву, когда она от него убегает. А если жертва на него наступает, что бывает чрезвычайно редко, — хищник теряется.

Подобную ситуацию я наблюдал дома в детстве, и она осталась в памяти на всю жизнь. У нас была белая ангорская кошечка, очень ласковая, миролюбивая. Однажды мы наблюдали такую картину. Мурка поймала мышонка и стала играться с ним. Вдруг мышонок встал на задние лапки и смело пошел на кошку. Мурка растерялась и позорно отступила. Мышонок воспользовался этим

и моментально ретировался. Мы все над нашей любимицей дружно смеялись.

Пинхасик рассказывал, что шел он как-то по главной улице Ягодного (пожалуй, в то время она была и единственной) и увидел идущего навстречу Гагкаева. Быстро оценив обстановку, М. Л. убедился, что свернуть ему некуда. И пошел прямо на Гагкаева.

— Здравствуйте, товарищ полковник, — сказал он.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! — ответил тот. По словам М. Л., он почувствовал себя дуровским ягненком перед колымским львом. Тем более что одет был еще пусть в чистую, но в лагерную одежду. Мне же кажется, что он больше был похож на мышонка из моего детства. Колымский же лев от него не попятился, но и не проявил агрессии.

Встреча вторая. На прииске «Нижний Ат-Урях» Гагкаев проводил совещание, посвященное подготовке к промывочному сезону — поре золотой страды. Это совпало с пребыванием на «Нижнем» Пинхасика, работавшего лечсанинспектором санотдела Севлага. Начальником санчасти была Анна Николаевна Шабанова, однокурсница моей жены, вместе с ней приехавшая на Колыму по распределению. Шабановой и Пинхасику предстояла нелегкая задача: дать объяснение Гагкаеву, почему заключенные на прииске болеют и умирают, тем самым ставя под угрозу срыва добычу золота. Врачи решили провести этот доклад в следующей тональности:

— Страна воюет. Мы не можем просить об увеличении хлебного пайка, но требовать, чтобы хлеб не был мерзлым, мы вправе.

— Правильно! — согласился Гагкаев и тут же дал соответствующее распоряжение.

— Люди работают на морозе, — продолжали врачи, — а обед им дается в холодном виде... Нет условий для сушки валенок. — Всего они указали десять причин, устранить которые было можно при желании приисковой и лагерной администрации.

Гагкаев со всеми доводами врачей согласился и тут же дал указание устранить недостатки. В заключение он заявил:

— Товарищи врачи, прошу сделать все зависящее от вас, чтобы к началу промывочного сезона было мало больных.

Ни окрика, ни грубости врачи не услышали. И были счастливы, что все так благополучно закончилось.

Макс Львович склонен считать, что и в этой встрече тоже было что-то от дуровского ягненка и волка. Мне все же сдается, что здесь со стороны врачей имело место преодоление извечного страха, постоянной приниженности и беззащитности, что одно это уже достойно уважения.

Запоздалый реабилитанс

После XX съезда начали приходить на Колыму реабилитации бывшим «врагам народа». Прошел год, второй, а Пинхас все еще оставался с клеймом. Тогда он написал заявление следующего содержания:

«В ЦК КПСС. Довожу до Вашего сведения, что в посмертной реабилитации не нуждаюсь».

Ни просьбы, ни жалобы. Недели через две его вызвали в милицию.

— Распишитесь. Вы реабилитированы, — сказали ему.

— Раз я невиновен, разрешите мне ознакомиться с моим делом.

— Вы что! Разве можно! Дело секретное.

— Тогда я не возьму документа о реабилитации, — объявил М.Л.

Работник милиции, видя, что имеет дело с «чокнутым», и не желая возиться, «дело» дал прочитать. Прочитав, Пинхас убедился, что следователь, которому поручили собрать на него уголовно наказуемый материал, с заданием справился. Ни капли клеветы не было в его донесении: «Женат, имеет маленькую дочь, работает в мединституте». Отсюда логически вытекало судебное заключение: «Занимается дискредитацией вождей партии и правительства».

Матрешка в шортах

Одно время Пинхас работал в магаданском облздраве в лечебно-профилактическом отделе. Приглянулся ему как-то красочный плакат с изображением молодой девушки в костюме гимнастки. Он расценил плакат как призывающий к занятиям физической культурой во имя красоты и здоровья. Плакат этот он повесил в отделе.

В кабинет лечпрофа зашел заместитель заведующего облздравом товарищ Хлыпалов. Он неодобрительно осмотрел плакат и сказал с возмущением:

— Снимите эту порнографию!

Приказ начальника — закон для подчиненного. Майор медицинской службы в отставке! Нельзя ослушаться. И все же плаката Пинхас не снял. Но к утру следующего дня плаката в кабинете не стало. Нравственность и целомудрие восторжествовали. Не место порнографии в облздравотделе!

Тут я поставил точку и пошел к жене.

—Хлыпалова помнишь?

— Хлыпалова? Помню. «Есть такая партия!»

— Ух ты! Какая память. А еще что-нибудь помнишь?

— С шортами там что-то было...

— Умница! — сказал я и прикрыл за собой дверь.

В 1970 году мы отдыхали в Лоо в пансионате «Магадан». Там же отдыхал Хлыпалов с женой и маленькой трехлетней дочкой.

Когда у нас появляются дети, особенно поздние, мы хватаемся за фотоаппарат. Хлыпалов не был исключением. Фотографом он был начинающим и еще не умел заряжать пленку в кассету. Он попросил меня сделать это. Я прикрыл шторы, свернул пиджак конвертом. Руки с пленкой и кассетой засунул через рукава внутрь. Через пару минут я извлек из пиджака кассету, заряженную пленкой. Хлыпалов смотрел на меня как на иллюзиониста, полный восторга, и крикнул удовлетворенно:

— Есть такая партия! — и потер от удовольствия руки. Я догадался, он хотел воскликнуть: «Есть такое дело!» Но клише расхожего лозунга прочно сидело в нем.

Хлыпалов ходил в Лоо в шортах. Маленький, полный, круглолицый и коротконогий, в больших не по размеру шортах, он выглядел очень забавно. Шорты были ниже колен. Весь облик его говорил, что шорты он надел впервые в жизни. Мы незлобиво между собой называли его матрешкой в шортах.

Из писем максима пинхасика

Никсон, президент США, пользуется большими правами, чем я. У него много консультантов. А моему единственному умелому консультанту по эстетическому оформлению профилактория дали возможность покинуть Магадан, лишив меня такого ценного советчика, как Борис Николаевич. Пусть Никсон все же не забудет, что он и я жили в одном здании, но в разное время на Каменном острове в Ленинграде (напротив дуба Петра Первого). Никсон — в 70-е годы как гость советского правительства, я — как врач дома отдыха для рабочих, в 20-е годы.

Я, следуя Вашему примеру, достал «Алхимию слова» Яна Парандовского. Наслаждаюсь содержанием, изысканным языком и обилием интереснейших фактов.

Бывая в обкоме профсоюза, всегда посматриваю на фотографию Б. Н. на доске рационализаторов.

18.12.72 г. Магадан.

* * *

Сегодня я выслал Вам часть переводов Леца... Л пропустил те афоризмы, которые мне не понятны или содержат слова, мне не знакомые... Кроме того, некоторые мои переводы подлежат «переводу» на русский язык.

О сроках. Вы знаете, что я немного помешан на моем бренном теле, внимании к нему. Купание, ходьба, утренняя активная зарядка. К тому же надо отдавать дань и чревоугодию...

10.07.73 г. г. Ленинград.

* * *

Тумаринсон утверждает, что «палачей интересуют люди с головой». Новости: Карлов в Магадане и король Афганистана лишились долж-

ностей. Начальник Магаданского управления бытовых услуг Борис Павлович Жуков выпил флакончик уксусной эссенции и умер: Причина французская — женщина.

Рад буду встретиться с Вами в Ленинграде.

Штамп на конверте 24.07.73 г. Ленинград.

* * *

«Магаданская правда», «Литературное обозрение», «Наука и религия», в перспективе «Литгазета» — не агрессия ли это? Все занято Лесняком Борисом и Борисом Лесняком.

«Мысли без нимба» читал. Понравились... В одном афоризме говорится о непорочном зачатии. Вспоминается молитва монашки: «Матерь Божья, без греха зачавшая, разреши мне согрешить без зачатия?!»

12.07.74 г. Ленинград.

* * *

Дорогие Нина Владимировна и Борис Николаевич! Возможно, что я — Авелек, но Вы, Б. Н., никогда не были и никогда не будете Каином. Итак, Вы — не Каин. А если произнести «Некаин», то вспоминается случай в ЮГЛАГе (Оротукан). Начальником был капитан Аланов. У него был помощник по хозяйственным делам некий Генералов — добродушнейший толстяк, который отличался исключительной вежливостью. К любому человеку он обращался исключительно по имени и отчеству.

Однажды Генералов был дежурным по Юглагу. К нему зашел по делу вохровец. Генералов спросил его имя и отчество.

— Александр Иванович, — ответил боец.

— Я надеюсь, — пошутил Генералов, — что вы не Герцен?

Солдат сделал уставный поворот кругом и зашел в кабинет Аланова весь красный и тяжело дыша.

— Товарищ капитан, дежурный обозвал меня нехорошим словом. А я был при исполнении служебных обязанностей.

— Как он вас обозвал?

— Он меня обозвал негерценом!

Аланов, зная исключительную деликатность Генералова, усилием волк сделал грозное лицо и велел бойцу немедленно направить дежурного к себе.

— Я его проучу! — заявил Аланов, как и все сотрудники, любивший «обидчика».

Долго потом Генералова называли Негерценом. А я Вас зову Некаином.

24.03.76 г. Ленинград.

Стало весьма нелегко мне писать. Усилился тремор рук. Оппортунисты, филателисты, а с ними и футболисты видят причину в старении организма. Не верьте этим ползучим эмпирикам! Этиология тремора ясна: в 1919 году на фронте я украл курицу. А они говорят — старение.

5 января 1977 г. Ленинград.

Согласно неписаному закону каждый имеет право болеть, но нельзя этим правом злоупотреблять. Желаю, чтобы Нина Владимировна вошла в жизненную полосу здоровья, не зная докторов (я — не в счет, ибо я, по выражению Вересаева,— царь-врач. Царь-колокол не звонит, царь-пушка не стреляет и царь-врач не лечит).

Недавно мои однокашники по институту отпраздновали 50-летний юбилей окончания института. Зрелище не для богов. Плюс жировая ткань и минус волосяной покров. А главное — у части юбиляров наступило духовное перерождение. Когда в 2027 году будет наш столетний юбилей, я принял твердое решение на встречу не ехать.

Обнимаю. Ваш Ай-Пинхас.

13.08.77 г. Ленинград.

* * *

1 декабря 1962 года я стал главврачом ночного санатория в столице Колымы. Два новшества я там ввел. На окнах и дверях висели занавески и портьеры из плотных материалов и мрачных оттенков. Они добросовестно впитывали в себя грязь и лишали нас дневного света. Санитары ужаснулись, когда я велел избавить нас от этой безвкусицы и коллекторов грязи. А потам? Потом сказали словами из Библии: «И сказал Бог: хорошо!»

А между нами, девушками, говоря, некий Б. Н. Л. периодически, будучи нештатным художественным консультантом, очень много ввел нового, отчего внешний вид санатория значительно улучшился.

Гейне шутя говорил, что от профессора толку мало. Однажды было какое-то собрание тридцати профессоров. Гейне воскликнул: «Германия, ты погибла!»

2.02.76 г. Ленинград.

* * *

Дорогие Нина Владимировна и Борис Николаевич!

Ну и ну! В течение 8 лет вы сохраняли вырезку из газеты с изображением вручения мне секретарем обкома Шайдуровым медали. А двадцать (!) лет в ваших сейфах хранилось свидетельство моего участия в первомайской, абсолютно легальной, узаконенной и мирной демонстрации. Все же с профилактической целью каюсь и признаю свою вину в достоверности любезно присланной вами фотографии.

26.09.78 г. Ленинград.

Всегда с большой теплотой вспоминаю Вас. А если точнее сказать, то не вспоминаю. Один восточный мудрец писал своей возлюбленной: «Бог свидетель, что я тебя не вспоминаю, ибо... не забываю ни на миг».

15.10.78 г.

* * *

Дорогой Борис Николаевич! Не знаю, где Вы сейчас: дома или там, где в век научно-технической революции почти нет санитарок.

Никто не любит, чтобы его экзаменовали. Все же задам Вам два вопроса:

1. Почему люди болеют? Не знаете?! Еще в лагерях было сказано, что человек болеет с целью уклонения от работы. Второй вопрос: почему Бог при сотворении мира запрограммировал всякие воспаления, инфаркты, ангины и прочие гонореи? И этого не знает шановный пан?! Запомните, что Всевышний это сделал из гуманных соображений, чтобы выздоравливающий почувствовал всю прелесть летнего утра, радовался пению птиц, восхищался нежной зеленью и еда доставляла бы ему наслаждение. Поэтому от всей души желаю Вам выздоровления.

Обнимаю вас обоих, дорогие земляки и друзья! Ваш Ай-Пинхас.

2.09.79 г. Ленинград.

* * *

Дорогой Борис Николаевич! Я получил от Вас заключительное обвинение впервые в жизни (!), хотя имею два свидетельства о реабилитации. Итак, я изобличен в двух грехах: наивности и непосредственности. Каюсь! Хотя не могу догадаться, где был дан повод к тому, чтобы навесить на меня эти ярлыки морального (не уголовного) кодекса.

17.10.79 г. Ленинград.

* * *

Дорогие мои земляки, славные Нина Владимировна и Борис Николаевич! С Новым годом, друзья! Наша жизнь протекает согласно изречению, которое когда-то Михаил Светлов написал на календаре: «Пятница, суббота, воскресенье... — нет от старости спасенья».

Целуем ваши А. Ф. и М. Л.

17.12.79 г. Ленинград.

* * *

Я был крайне удивлен, что вы придерживаетесь крамольного учения богоотступника Коперника. Даже ребенок знает, что солнце вращается вокруг Земли... Ведь недаром святая инквизиция осудила Галилея за эти взгляды. К сожалению, лапа римский, проявив гнилой либерализм, спустя 337 лет после смерти Галилея, признал, что он пострадал несправедливо (см. «Известия» от 12 ноября 1979 года, стр. 4).

19.07.80 г. Ленинград.

У моих однородцев бытует выражение «ам хоорец». Дословный перевод — народ земли, землепашец. У моих предков эта социальная прослойка не была в почете. В почете были тунеядцы, которые, ничего не делая, изучали целыми днями средневековую схоластику. А впоследствии и в настоящее время «ам хоорец» обозначает — невежда. Марк Разумный прислал свою книгу рассказов на еврейском языке Вам, Борис Николаевич, форменному «ам хоорец». Я люблю правду говорить прямо в глаза, а зачастую — заочно.

Дорогой Ам-хоорец, я бы очень хотел узнать от Вас содержание автографа писателя, заранее солидаризуясь с ним в оценке.

Спешу обрадовать Вас, что в 1910 году Жанна д'Арк была официально объявлена Ватиканом святой. В 1431 году она была сожжена на костре, как злостная еретичка и враг католической церкви Жени Гинзбург, принявшей в конце жизни католицизм.

Штамп на конверте 18.08.82г.

* * *

В течение многих веков христиане слегка «программировали» жидов. А совсем недавно получили амнистию от Ватикана Галилей и Жанна. С евреев же сняли обвинение в распятии Христа. Поэтому я вспомнил Женю Гинзбург, которая стала верноподанной престола папы.

С удовольствием достану «Неву», чтобы ознакомиться с Вашей работой.

У меня часто бывают земляки по Колыме. На десерт (термин заимствован у автора «Ветра из щели») я обычно представляю им изречения из этой маленькой книжечки. По реакции гостя я сужу о личности, а зачастую, и по биографии собеседника.

3.1Х.82 г. Ленинград.

* * *

Дорогие Нина Владимировна и Борис Николаевич! Недавно я получил ваше письмо. Узнав о Вашей болезни, я невольно вспомнил фрагмент из газетной статьи Микояна. В начале революции были анкеты с премножеством всяких вопросов. Среди них был такой: «Как вы относитесь к советской власти?» Один еврей ответил: «Сочувствую, но ничем помочь не могу».

Я тоже сочувствую, но... ибо я бывший врач, людей не лечу, поэтому от меня вреда не может быть. Тем не менее дам Вам «медицинский» совет: прибейте, пожалуйста, к дверям квартиры дощечку с такой надписью:

«Боже, сделай так, чтобы адвокаты и врачи миновали этот дом». Такую дощечку я видел над домом в южной Германии.

Некоторые из бывших врачей впоследствии прославились в областях далеко не медицинских. Приведу несколько примеров.

КОПЕРНИК — был католическим священнослужителем и в то же время врачом. Однако прославился как автор труда «Об обращении небесных тел». Этот труд явно еретический, ибо противоречит религии и здравому смыслу. Коперник не был сожжен на костре за эту ересь по приговору святой инквизиции. Он своевременно умер.

ГАЛЬВАНИ — один из создателей науки об электричестве. Преподавал анатомию и акушерство в Болонском университете.

РАБЛЕ — классик французской литературы, был врачом. ШИЛЛЕР — полковой врач. Автор великой драмы «Разбойники». ЯНУШ КОРЧАК (Генрик Гольдшмидт) — врач-педиатр. Оставил после себя крупное литературное наследие по педагогике. Много лет руководил приютом для сирот. Корчак Находился вместе со своими воспитанниками в закрытом гетто для евреев. Когда фашисты начали ликвидацию варшавского гетто, друзья Корчака хотели ему помочь бежать, но он отказался, не желая бросать детей. В 1942 году Корчак во главе длинного ряда своих воспитанников, неся на руках самого маленького из детей, последний раз в жизни шел по улицам Варшавы. Погиб в газовой камере.

ЗАМЕНГОФ — врач-окулист в Варшаве. Автор международного языка «Эсперанто». Этот язык изучали Л. Н. Толстой и Пин-Хас-Ик. ЧЕХОВ сменил стетоскоп на перо литератора. ВЕРЕСАЕВ и КОНАН ДОЙЛЬ получили медицинское образование, а стали знаменитыми писателями.

МАРАТ — один из вождей французской революции 1789 года — был врачом. Он возглавлял группу якобинцев в Конвенте.

ШАРКО, именем которого назван лечебный душ, был знаменитым мореплавателем.

А чем я хуже всех этих бывших врачей? И я стал знаменитостью в клане дочери и Анны Филипповны. Являюсь чернорабочим высшей квалификации в своем бункере и по совместительству — начальником снабжения Двора ее Величества.

Позвонила моя дочь Эльвира: «Твой Лесняк поместил афоризмы в «Литературке». Прочел. Очень понравились. Я и Анна Филипповна обнимаем вас в четыре руки и желаем вам самого, самого доброго».

Ваш Макс Львович.

П. С. Характерно, что Коперник в качестве философа восстал против авторитета Библии, как астроном — против Аристотеля, но как врач следовал покорно древнему Ибн-Сину.

М. П. 16.02.83 г. Ленинград.

* * *

Дорогие Нина Владимировна и Борис Николаевич!

Лет двадцать тому назад у меня сложилась трудная ситуация в связи с многократными судебными заседаниями по моему бракоразводному делу. Я растерялся, упал духом и даже боялся за свое психическое здоровье.

В это трудное для меня время тепло, сочувствие, советы и ваша помощь меня успокоили.

Все это я буду помнить, сколько бы ни прошло лет, сколько бы ни жил.

Спасибо Вам за все! За то, что Вы были в моей судьбе! Спасибо, что Вы есть!

Поздравляю Вас с днем рождения. Желаю Вам бодрости, здоровья и всего самого лучшего.

Кланяюсь Вам по-русски низко.

Макс Львович.

15—17 августа 1984 г. Ленинград.

* * *

Гинзбург. Ее первого мужа, Федорова, в 20-е годы я знал в Ленинграде. Он работал на кафедре хирургии 1-го мединститута. После освобождения Гинзбург преподавала русский язык в магаданской школе. На ее уроки приходили другие педагоги учиться лекторскому мастерству. С ее мужем, гомеопатом Вальтером, я дружил. Но Гинзбург не могла мне простить мое пренебрежение к гомеопатии. На почве этого между нами кошка пробежала. О ее жизни в Москве, принятии католичества, характере надгробия на могиле я узнал от Вассерманов.

Большое спасибо за статью о Войно-Ясенецком. В этой статье завуалированы гонения ГУЛАГа. Ни слова о Курейке (Заполярье), куда его выслали из Туруханска (Приполярье).

Рад Вашему письму. В нем чувствуется тепло души близкого мне Бориса Николаевича.

С признательностью вспоминаю, как Вы мне помогли в трудную жизненную пору. Тогда Вы мне дали простой, но очень ценный совет, который мне очень и очень помог.

Сердечный привет Нине Владимировне.

Анна Филипповна кланяется Вам.

Ваш Макс Львович. 15.ХI.86 г.

* * *

Дорогие картвели Нина Владимировна, Борис бей Николаевич! Шенн чири мэ!

Искренне тронут Вашим вниманием и поздравлением ко дню рождения. Вырезка из газеты морально в сто раз ценнее вырезки мяса, полученного по знакомству. За все это я Вас благодарю и заявляю:

мадлоп (по-грузински);

шноракаци (по-армянски);

рахмат (по-арабски) и скажу по-русски просто — от всей души спасибо.

На радостях обнимаю Вас и по-братски целую.

Ваш Пинхас. 6.01.87 г.

Сердечный привет Нине Владимировне, главврачу больницы для заключенных на Беличьей. Недавно я лежал в привилегированной больнице, шикарно отремонтированной. В мужском туалете — ни одного писсуара, поэтому мои тапочки всегда утопали в моче. Как не вспомнить ящики с песком под писсуарами на Беличьей и ту чистоту?

22.07.87 г.

Хочется поделиться с Вами словами благородного человека и замечательного поэта — Твардовского (журнал «Знамя» № 2, 1987):

Нет, ты вовеки не гадала

В судьбе своей, отчизна-мать,

Собрать под небом Магадана

Своих сынов такую рать.

Из головы не выходит у меня судьба Шаламова. Невольно вспоминаю слова Ахматовой:

Когда я называю по привычке

Моих друзей заветных имена,

Тогда на этой странной перекличке

Мне отвечает только тишина.

Я очень жалею, что не знал на Колыме Шаламова. Смерть Шаламова в богадельне и особенно еще под номером произвела на меня удручающее впечатление. Почему номер этого учреждения на меня произвел такое впечатление, сам не пойму.

Как-то приехал я на Беличью. При обходе среди прочих была названа фамилия Горбовицкого, бывшего секретаря парторганизации института. Я его не узнал. При всех я ему рассказал всю его биографию. Его брат — профессор Военно-медицинской академии—от меня недавно узнал, как не без моего участия некие Нина Владимировна и Борис Николаевич спасли от смерти его брата.

Ректор Харьковского мединститута Ловля числился у меня санитаром. За это начальник лагеря сделал мне строгое замечание, но мне удалось оставить этого врача в тепле медпункта. По-видимому, Ловля был на осо-

бом учите, как опасный преступник. Однако вскоре его освободили. Позже он стал ректором мединститута в Черновцах.

Все это Вам рассказываю, ценя то хорошее, что Вы и Пантюхов сделали для Шаламова.

3.11.87г.

* * *

Со мною Гинзбург порвала знакомство из-за того, что я не одобряю гомеопатию, тем самым в какой-то степени ущемлялось ее финансовое благополучие.

Вальтер в мединституте не учился, он мне сказал, что был часовых дел мастером.

Я неоднократно подчеркивал заслуги Беличьей, этого изумительного оазиса в стране зон, вышек, колючей проволоки и высокой смертности среди арестантов. В этой больнице выздоравливали т. и. доходяги. Там были теплицы, свежие овощи, образцовый уют и порядок.

Еще до Беличьей Нина Владимировна «воевала» на прииске в районе Сусумана с начальником лагеря, чтобы те не чувствовали себя вольготно в лагерной кухне. И только благодаря политотделу удалось поддержать благие намерения молодого врача.

Удивительно, молодой врач поняла, что и так скудный лагерный паек тает из-за аппетита жен начальства, лагерной обслуги и друзей повара из уголовников.

По милости Нины Владимировны из недр больницы на Беличьей могли появиться такие имена, как Шаламов и Гинзбург. Ни одна больница Колымы не могла этим похвастаться. В Севлаге, где после освобождения я работал врачом, высоко ценили порядок и эффективность лечения больных заключенных в этой больнице.

Саму Гинзбург Нина Владимировна спасла от лесоповала и общих работ. Гинзбург не была медработником и не имела даже опыта медика.

На Радужном я был с осени 1938 года по май 1942-го, когда я освободился и стал «бывшим зэка». Хасыр Сянбельгину помогал так, как это может сделать врач в лагере, имея три койки и некоторый запас съестного.

Однажды в Ленинграде я получил из Элисты срочную телеграмму:

«Дорогой Макс Львович, я тот самый Сянбельгин, которому вы спасли жизнь в суровые годы испытания тчк пришлю все свои книги и приглашаю вас к себе в гости Хасыр Сянбельгин».

ВАСИЛЬЕВ Павел Дмитриевич был одно время секретарем партийной организации 1-го ЛМИ. В личных беседах он меня обвинял в том, что я — молчальник, никогда не выступаю на собраниях о Китае. Я отвечал, что в чехарде, там происходящей, не разбираюсь...

Весной 1942 года, когда я только что обрел звание бывшего «врага народа», я приехал в Магадан на совещание врачей. Поселили нас в общежития. Утром возле умывальника, смотрю, стоит Павел Васильев. «Ну, Павел, поговорим о Китае?» — обратился я к нему. Ответ был краток: «Давай, Макс, не будем!».

О Васильеве я слышал следующее. Во время Кронштадтского мятежа Павел Дмитриевич был председателем горисполкома Кронштадта. Восставшие матросы приволокли его на собрание и потребовали отчитаться о своей работе перед ними. Васильев вошел на трибуну и, отчеканивая каждое слово, произнес: «Я отчитываюсь только перед Исполнительным Комитетом РСФСР». В это время в зал заседаний вошел приехавший только что из Москвы Калинин. Накал спал, и Васильев уцелел.

Очень прошу сообщить мне, почему Васильев назван был «симптомом двух кулаков?».

—————————

Здесь я считаю себя обязанным дать некоторые разъяснения. П. Д. Васильев, как и М. Л. Пинхасик, был в сороковые годы лечсанинспектором санотдела лагеря. Несмотря на то что в судьбах их было много схожего: оба врачи, работали в одном институте, оба угодили под колесо репрессий и после освобождения работали рядом, — людьми они были в высшей степени несхожими. Эта несхожесть уже проглядывает и в краткой обмолвке о Васильеве в письме Макса Львовича.

Не Васильева называли «симптомом», а симптом называли именем Васильева. Ранее где-то я уже об этом говорил, мне кажется.

Физическое, мышечное истощение человека, в блокаду получившее название — «алиментарная дистрофия», было главным нашим несчастьем и основной причиной высокой смертности в лагере.

При РФИ — резком физическом истощении последними тают ягодичные мышцы. И там, где привычна глазу округлость, образуется впадина, ниша, ограниченная с боков выступающими седалищиными буграми тазовых костей. Ёот, по указаниям лечинспектора Васильева, с такой формой истощения можно было арестанта освобождать от работы, класть в стационар или оздоровительные пункты, всякие там ОП или ОПП, если между седалищными буграми помещались сложенные вместе два кулака. Этот симптом получил название «симптома двух кулаков» или «симптома Васильева». Сформулировали его лагерные медики и произносили с горькой иронией.

Вот такую геростратову славу оставил о себе Павел Дмитриевич Васильев. Наверное, были для этого основания.

Рецидивы

Ветеран партии, старый большевик, реликтовое явление для магаданской областной партийной организации — Макс Львович Пинхасик не чувствовал себя равным среди равных. Время от времени ему давали понять, что его «темное» прошлое не забыто, несмотря на все реабилитации.

Ощущение вторичности, своей гражданской второсортности испытывали все прошедшие через горнило лагерей и тюрем, чудом, один из ста, сохранившие жизнь. Лишь самые толстокожие, беспринципные и угодливые могли не замечать этого или делали вид, что к ним сие не относится. Эту ущербность гражданскую, юридическую неполноценность ничто не могло обелить. Можно было работать за десятерых, честно, увлеченно и бескорыстно, — ваше досье оставалось все на той же меченой полке.

Вспоминаю одну встречу с Максом Львовичем в Магадане в конце шестидесятых примерно. Встретились мы на улице.

— Что вид такой кислый? — спросил я его.

— Да, есть немного, — сказал он, поморщившись, как от зубной боли. — Один тип испортил мне вчера настроение. Было расширенное партийное собрание в обкоме профсоюза. В зале

холодина собачья, деревянные полированные стулья настывшие. Я вынул из кармана газету и подложил под себя. Сосед кашлянул, завертелся на стуле и говорит: «Что это вы, товарищ Пинхасик, вождю партии на лицо садитесь? Не хорошо как-то получается».

Я быстро встал, как школьник. Посмотрел на газету: и впрямь портрет героя Малой Земли. В этот момент я почувствовал, как что-то липкое, гадливое заполняет меня. На какое-то мгновение я растерялся. Но на мгновение только. Я перевернул газету так, что портрет оказался внутри и снова сел. Сосед, мой «партайгеноссе», смотрел на меня холодными недружелюбными глазами. И читал я в них: «Сколько волка ни корми...»

— Не расстраивайтесь, — говорю я ему. — Ничего страшного не случилось. Вы же знаете, в нашей большой стране газета проживает несколько жизней, в том числе — весьма утилитарных/

Он укоризненно покачал головой и повернул свой внимательный взор в сторону президиума.

— Вот, второй день не могу освободиться от неприятного чувства.

Двадцать лет спустя, уже в Ленинграде, на каком-то собрании старых большевиков ему снова довольно прозрачно напомнили о его очевидной неполноценности... Посмеивается Ай-Пинхас, шутит:

— Вот так и живем.

Макс Львович Пинхасик — один из немногих людей, прочнj вошедших в мою жизнь. Всегда он был и остается для меня образцом нравственной чистоты, чувства долга, человеком свободной, независимой мысли, душевной полноты, бескорыстия и человечности,

Мой рассказ о нем и бегл, и сумбурен. Я повествую о человека при его жизни. Он вправе судить меня за вторжение в его биографию, за возможные (надеюсь, небольшие!) неточности. Не всегда мне удавалось записывать услышанное от него в тот же день.

Надеюсь на добрый, немстительный характер моего друга и никогда не оставляющее его чувство юмора. Я люблю этого скромного и очень сдержанного человека всем сердцем. И плачу украдкой, как в детстве, когда у него горе.

ВАРЛАМ ТИХОНОВИЧ ШАЛАМОВ

Этот человек обладал редкой особенностью: один глаз его был близоруким, другой — дальнозорким. Он способен был ви-

деть мир вблизи и на расстоянии одновременно. И запоминать. Память у него была удивительная. Он помнил множество исторических событий, мелких бытовых фактов, лиц, фамилий, имен, жизненных историй, когда-либо услышанных.

В. Т. Шаламов родился в Вологде в 1907 году. Он никогда не говорил, но у меня сложилось представление, что он родился и вырос в семье священнослужителя или в семье очень религиозной. Он до тонкостей знал православие, его историю, обычаи, обряды и праздники. Он не был лишен предрассудков и суеверий. Верил в хиромантию, например, и сам гадал по руке. О своем суеверии он не раз говорил и в стихах, и в прозе. Одновременно он был хорошо образован, начитан и до самозабвения любил и знал поэзию. Все это уживалось в нем без заметных конфликтов.

Мы познакомились с ним ранней весной 1944 года, когда солнышко стало уже пригревать и ходячие больные, пододевшись, выходили на крылечки и завалинки своих отделений.

В центральной больнице Севлага, в семи километрах от поселка Ягодное, центра Северного горнопромышленного района, я работал фельдшером двух хирургических отделений, чистого и гнойного, был операционным братом двух операционных, ведал станцией переливания крови и урывками организовывал клиническую лабораторию, которой в больнице не было. Свои функции я выполнял ежедневно, круглосуточно и без выходных дней. Прошло сравнительно мало времени, как я вырвался из забоя и был непомерно счастлив, обретя работу, которой собирался посвятить свою жизнь, а кроме того, обретал надежду эту жизнь сохранить. Помещение под лабораторию было отведено во втором терапевтическом отделении, где с диагнозом алиментарная дистрофия и полиавитаминоз находился Шаламов уже несколько месяцев.

Шла война. Золотые прииски Колымы были для страны «цехом номер один», и само золото называлось тогда «металлом номер один». Фронту нужны были солдаты, приискам — рабочая сила. Это было время, когда колымские лагеря уже не пополнялись столь щедро, как прежде, в довоенное время. Пополнение лагерей с фронта еще не началось, не началось пополнения пленными и репатриированными. По этой причине восстановлению рабочей силы в лагерях стали придавать большое значение.

Шаламов уже отоспался в больнице, отогрелся, появилось мясцо на костях. Его крупная, долговязая фигура, где бы он ни появлялся, бросалась в глаза и дразнила начальство. Шаламов, зная свою эту особенность, усиленно искал пути как-то зацепиться, задержаться в больнице, отодвинуть возвращение к тачке, кайлу и лопате как можно дальше.

Как-то Шаламов остановил меня в коридоре отделения, что-то спросил, поинтересовался, откуда я, какие статья, срок, в чем обвинялся, люблю ли стихи, проявляю ли к ним интерес. Я рассказал ему, что жил в Москве, учился в Третьем московском медицинском институте, что в квартире заслуженного и известного тогда фотохудожника М. С. Наппельбаума собиралась поэтическая молодежь (младшая дочь Наппельбаума училась на первых курсах отделения поэзии Литинститута). Я бывал в этой компании, где читались свои и чужие стихи. Все эти ребята и девушки — или почти все — были арестованы, обвинены в участии в контрреволюционной студенческой организации. В моем обвинении значилось чтение стихов Анны Ахматовой и Николая Гумилева.

С Шаламовым мы сразу нашли общий язык, мне он понравился. Я без труда понял его тревоги и пообещал, чем сумею помочь.

Главным врачом больницы была в то время молодой энергичный врач Нина Владимировна Савоева, выпускница 1-го Московского медицинского института 1940 года, человек с развитым чувством врачебного долга, сострадания и ответственности. При распределении она добровольно выбрала Колыму. В больнице на несколько сот коек она знала каждого тяжелого больного в лицо, знала о нем все и лично следила за ходом лечения. Шаламов сразу попал в поле ее зрения и не выходил из него, пока не был поставлен на ноги. Ученица Бурденко, она была еще и хирургом. Мы ежедневно встречались с ней в операционных, на перевязках, на обходах. Ко мне она была расположена, делилась своими заботами, доверяла моим оценкам людей. Когда среди доходяг я находил людей хороших, умелых, работящих, она помогала им, если могла — трудоустраивала. С Шаламовым оказалось все много сложнее. Он был человеком, люто ненавидевшим всякий физический труд. Не только подневольный, принудительный, лагерный — всякий. Это было его органическим свойством. Конторской работы в больнице не было. На какую бы хозяйственную работу его ни ставили, напарники на него жаловались. Он побывал в бригаде, которая занималась заготовкой дров, грибов, ягод для больницы, ловила рыбу, предназначенную тяжело больным. Когда поспевал урожай, Шаламов был сторожем на прибольничном большом огороде, где в августе уже созревали картофель, морковь, репа, капуста. Жил он в шалаше, мог ничего не делать круглые сутки, был сытым и всегда имел табачок (рядом с огородом проходила центральная Колымская трасса). Был он в больнице и культоргом: ходил по палатам и читал больным лагерную многотиражную газету. Вместе с ним мы выпускали стенную газету больницы. Он больше писал,

я оформлял, рисовал карикатуры, собирал материал. Кое-что из тех материалов у меня сохранилось по сей день.

Тренируя память, Варлам записал в двух толстых самодельных тетрадях стихи русских поэтов XIX и начала XX веков к подарил те тетради Нине Владимировне. Она хранит их.

Первая тетрадь открывается И. Буниным, стихотворениями «Каин» и «Ра-Озирис». Далее следуют: Д. Мережковский — «Сакиа-Муни»; А. Блок — «В ресторане», «Ночь, улица, фонарь, аптека...», «Петроградское небо мутилось,..»; К. Бальмонт — «Умирающий лебедь»; И. Северянин — «Это было у моря...», «В парке плакала девочка...»; В. Маяковский — «Нате», «Левый марш», «Письмо Горькому», «Во весь голос», «Лирическое отступление», «Эпитафия адмиралу Колчаку»; С. Есенин — «Не жалею, не зову, не плачу...», «Устал я жить в родном краю...», «Все живое особой метой...», «Не бродить, не мять...», «Пой мне, пой!..», «Отговорила роща золотая...», «До свиданья, друг мой...», «Вечер черные брови насопил...»; Н. Тихонов — «Баллада о гвоздях», «Баллада об отпускном солдате», «Гулливер играет в карты...»; А. Безыменский — из поэмы «Феликс»; С. Кирсанов — «Бой быков», «Автобиография»; Э. Багрицкий — «Весна» ; П. Антокольский — «Я не хочу забыть тебя...»; И. Сельвинский — «Вор», «Мотька Малхамувес»; В. Ходасевич — «Играю в карты, пью вино...»

Во второй тетради: А. С. Пушкин — «Я вас любил...»; Ф. Тютчев — «Я встретил вас, и все былое...»; Б. Пастернак — «Заместительница»; И. Северянин — «Отчего?»; М. Лермонтов — «Горные вершины...»; Е. Баратынский — «Не искушай меня...»; Беранже — «Старый капрал» (перевод Курочкина); А. К. Толстой — «Василий Шибанов»; С. Есенин — «Не криви улыбку...»; В. Маяковский — (предсмертное), «Сергею Есенину», «Александр Сергеевич, разрешите представиться — Маяковский», «Лилечке вместо письма», «Скрипка и немножко нервно»; В. Инбер — «Сороконожки»; С. Есенин — «Письмо матери», «О красном вечере задумалась дорога...», «Нивы сжаты, рощи голы...», «Я по первому снегу бреду...», «Не бродить, не мять...», «Никогда я не был на Босфоре...», «Шаганэ ты моя, Шаганэ!..», «Ты сказала, что Саади...» ; В. Маяковский — «Кемп «Нит Гедайге» ; М. Горький — «Песня о Соколе» ; С. Есенин — «В том краю, где желтая крапива...», «Ты меня не любишь, не жалеешь...».

Меня, провинциального паренька, такая поэтическая эрудиция, удивительная память на стихи поражала и глубоко волновала. Мне жаль было этого даровитого человека, игрою недобрых сил выброшенного из жизни. Я им искренне восхищался. И делал все, что было в моих силах, чтобы оттянуть его возвращение на прииски, эти полигоны уничтожения. На Беличьей Ша-

ламов пробыл до конца 1945 года. Два с лишним года передышки, отдыха, накопления сил, для» того места и того времени — это было немало.

В начале сентября наш главный врач Нина Владимировна была переведена в другое управление — Юго-Западное. Пришел новый главный врач — новый хозяин с новой метлой. Первого ноября я заканчивал свой восьмилетний срок и ждал освобождения. Врача А. М. Пантюхова к этому времени в больнице уже не было. Я обнаружил в его мокроте палочки Коха. Рентген подтвердил активную форму туберкулеза. Он был сактирован и отправлен в Магадан для освобождения из лагеря по инвалидности, с последующей отправкой на «материк». Вторую половину жизни этот талантливый врач прожил с одним легким. У Шаламова в больнице не оставалось друзей, не оставалось поддержки.

Первого ноября с маленьким фанерным чемоданчиком в руке я уходил из больницы в Ягодный получать документ об освобождении — «двадцать пятую форму» — и начинать новую «вольную» жизнь. До половины дороги меня провожал Варлам. Он был грустен, озабочен, подавлен.

— После вас, Борис, — сказал он, — дни мои здесь сочтены.

Я его понимал. Это было похоже на правду... Мы пожелали друг другу удачи.

В Ягодном я задержался недолго. Получив документ, был направлен на работу в больницу Утинского золоторудного комбината. До 1953 года я не имел никаких вестей о Шаламове.

Особые приметы

Удивительно! Глаза, в которые я так часто и подолгу смотрел, не сохранились в памяти. Зато запомнились присущие им выражения. Они были светло-серыми или светло-карими, посажены глубоко и смотрели из глубины внимательно и зорко. Лицо его было почти лишено растительности. Небольшой и очень мягкий нос он постоянно мял и сворачивал набок. Казалось, что нос лишен костей и хрящей. Небольшой и подвижный рот мог вытягиваться в длинную тонкую полосу. Когда Варлам Тихонович хотел сосредоточиться, он сгребал губы пальцами и держал их в руке. Когда предавался воспоминаниям, выбрасывал руку перед собой и внимательно разглядывал ладонь, при этом его пальцы круто изгибались в тыльную сторону. Когда он что-то доказывал, выбрасывал обе руки вперед, разжав кулаки, и как бы подносил к вашему лицу на раскрытых ладонях свои аргументы. При его большом росте его рука, кисть ее была небольшой и не содержала даже малых следов физического труда и напряжения. Пожатие ее было вялым.

Он часто упирал язык в щеку, то в одну, то в другую и водил изнутри языком по щеке.

У него была мягкая, добрая улыбка. Улыбались глаза и чуть заметно рот, его уголки. Когда он смеялся, а это случалось редко, из груди его вырывались странные, высокие, словно рыдающие звуки. Одним из любимых его выражений было: «Душа из них вон!» При этом он рубил воздух ребром ладони.

Говорил он трудно, подыскивая слова, пересыпая речь междометиями. В его бытовой речи многое оставалось от лагерного бытия. Возможно, это была бравада.

«Вот купил новые колеса!» — говорил он, довольный, и по очереди выставлял ноги в новых ботинках.

«Вчера весь день кантовался. Отопью пару глотков крушины и по новой валюсь на кровать с этой книгой. Вчера дочитал. Отличная книга. Вот так надо писать! — он протянул мне нетолстую книгу. — Не знаешь? Юрий Домбровский, «Хранитель древностей». Дарю тебе».

«Темнят, гады, чернуху раскидывают», — говорил он о ком-нибудь.

«Жрать будешь?» — спрашивал он меня. Если я не возражал, мы шли на общую кухню. Он извлекал откуда-то коробку с остатками вафельного торта «Сюрприз», разрезал на куски, приговаривая: «Отличная жратва! Ты не смейся. Вкусная, сытная, питательная и готовить не надо». И были в его действии с тортом широта, свобода, даже некая удаль. Я невольно вспоминал Беличью, там он ел по-другому. Когда мы раздобывали что-нибудь

пожевать, он приступал к этому делу без улыбки, очень серьезно. Он откусывал понемногу, неторопливо, жевал прочувствованно, внимательно разглядывал то, что ел, поднося близко к глазам. При этом во всем его облике — лице, теле угадывались необыкновенная напряженность и настороженность. Особенно это чувствовалось в неторопливых, рассчитанных его движениях. Каждый раз мне казалось, сделай я что-нибудь резкое, неожиданное — и Варлам молниеносно отпрянет. Инстинктивно, подсознательно. Или также мгновенно кинет оставшийся кусок в рот и захлопнет его. Меня это занимало. Возможно, я сам ел точно так же, но себя я не видел. Теперь жена часто упрекает меня, что я ем слишком быстро и увлеченно. Я этого не замечаю. Наверно, это так, наверно, это «оттуда»...

Письмо

В февральском номере «Литературной газеты» за 1972 год в нижнем правом углу полосы в черной траурной рамочке напечатано письмо Варлама Шаламова. Чтобы о письме говорить, надо его прочитать. Это удивительный документ. Его следует воспроизвести полностью, чтобы произведения такого рода не забывались.

«В РЕДАКЦИЮ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ». Мне стало известно, что издающийся в Западной Германии антисоветский журнальчик на русском языке «Посев», а также антисоветский эмигрантский «Новый журнал» в Нью-Йорке решили воспользоваться моим честным именем советского писателя и советского гражданина и публикуют в своих клеветнических изданиях мои «Колымские рассказы».

Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветским журналом «Посев» или «Новым журналом», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность.

Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь.

Я — честный советский писатель, инвалидность моя не дает мне возможности принимать активное участие в общественной деятельности.

Я честный советский гражданин, хорошо отдающий себе отчет в значении XX съезда Коммунистической партии в моей личной жизни и жизни всей страны.

Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков — по рассказу-два в номере,— имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник.

Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма.

Я отдаю себе отчет в том, какие грязные цели преследуют подобными издательскими маневрами господа из «Посева» и их так же хорошо известные хозяева. Многолетняя антисоветская практика журнала «Посев» и его издателей имеет совершенно ясное объяснение.

Эти господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране, ее народу, ее литературе, идут на любую провокацию, любой шантаж, на любую клевету, чтобы опорочить, запятнать любое имя.

И в прошлые годы, и сейчас «Посев» был, есть и остается изданием, глубоко враждебным нашему строю, нашему народу.

Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикаций в этом зловонном антисоветском листке своих произведений.

Все сказанное относится к любым другим белогвардейским изданиям за границей.

Зачем же им понадобился я в свои шестьдесят пять лет?

Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!

С уважением

Варлам Шаламов.

Москва, 15 февраля 1972 года».

Когда я наткнулся на это письмо и прочитал его, я понял, что над Варламом учинено еще одно насилие, грубое и жестокое. Не публичное отречение от «Колымских рассказов» поразило меня. Старого, больного, измученного человека нетрудно было вынудить к этому. Язык поразил меня! Язык этого письма рассказал мне обо всем, что случилось, он — неопровержимая улика. Таким языком Шаламов изъясняться не мог, не умел, не был способен. Не может говорить таким языком человек, которому принадлежат слова:

Пускай я осмеян

И предан костру,

Пусть прах мой развеян

На горном ветру,

Нет участи слаще,

Желанней конца,

Чем пепел, стучащий

В людские сердца.

Так звучат последние строки одного из лучших стихотворений Шаламова, носящего весьма личный характер, — «Аввакум в Пустозерске». Вот что для Шаламова значили «Колымские

рассказы», от которых его заставили публично отречься. И как бы предвидя это роковое событие, в книге «Дорога и судьба» он написал следующее:

Меня застрелят на границе,

Границе совести моей,

И кровь моя зальет страницы,

Что так тревожила друзей.

Пусть незаметно, малодушно

Я к страшной зоне подойду,

Стрелки прицелятся послушно.

Пока я буду на виду.

Когда войду в такую зону

Непоэтической страны,

Они поступят по закону,

Закону нашей стороны.

И чтоб короче были муки,

Чтоб умереть наверняка,

Я отдан в собственные руки,

Как в руки лучшего стрелка.

Мне стало ясно: Шаламова заставили подписать это удивительное «произведение». Это в лучшем случае...

Как ни парадоксально, автор «Колымских рассказов», человек, которого с 1929 года по 1955 год волочили по тюрьмам, лагерям, пересылкам сквозь болезни, голод и холод, — никогда не слушал западных «голосов», не читал «самиздата». Я знаю это точно. Он не имел ни малейшего представления об эмигрантских журналах и вряд ли названия их слышал раньше, чем поднялся шум по поводу публикаций ими отдельных его рассказов...

Читая это письмо, можно подумать, что Шаламов годы был подписчиком «зловонных журнальчиков» и добросовестно их изучал от корки до корки: «И в прошлые годы, и сейчас «Посев» был, есть и остается...»

Самые страшные слова в этом послании, а для Шаламова они просто убийственные: «Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью...»

Организаторам массового террора тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов очень бы хотелось закрыть эту тему, заткнуть рты ее уцелевшим жертвам и свидетелям. Но это такая страница нашей истории, которую выдрать, как лист из книги жалоб, — нельзя. Эта страница была бы самой трагической в истории нашего государства, если бы не перекрыла ее еще большая трагедия Великой Отечественной войны. И очень возможно, что первая трагедия в значительной мере спровоцировала вторую.

Для Варлама Тихоновича Шаламова, прошедшего все круги ада и уцелевшего, «Колымские рассказы», обращенные к миру, были его священным долгом писателя и гражданина, были глав-

ным делом его сохранившейся для этого жизни, и этим рассказам отданной.

Добровольно отречься от «Колымских рассказов» и их проблематики Шаламов не мог. Это было равносильно самоубийству. Его слова:

Я вроде тех окаменелостей,

Что появляются случайно,

Чтобы доставить миру в целости

Геологическую тайну.

9 сентября 1972 года, простившись с Магаданом, мы с женой вернулись в Москву. Я отправился к В. Т., как только появилась возможность. Он первым заговорил о злополучном письме. Он ждал разговора о нем и, похоже, готовил себя к нему.

Он начал без каких-либо обиняков и подходов к вопросу» почти без приветствия, от порога.

— Ты не думай, что кто-то заставил меня подписать это письмо. Жизнь меня заставила сделать это. А как ты считаешь: я могу прожить на семьдесят рублей пенсии? После напечатания рассказов в «Посеве» двери всех московских редакций для меня оказались закрытыми. Стоило мне зайти в любую редакцию, как я слышу: «Ну что вам, Варлам Тихонович, наши рубли! Вы теперь человек богатый, валютой получаете...» Мне не верили, что кроме бессонницы я не получил ничего. Пустили, сволочи, рассказы в разлив и на вынос. Если бы напечатали книгой! Был бы другой разговор... А то по одному-два рассказа. И книги нет, и здесь все дороги закрыты.

— Ну хорошо, — сказал я ему, — я понимаю тебя. Но что там написано и как там написано? Кто поверит, что писал это ты?

— Меня никто не заставлял, никто не насиловал! Как написал — так написал.

Красные и белые пятна пошли по его лицу. Он метался по комнате, открывал и закрывал форточку. Я постарался его успокоить, сказал, что верю ему. Сделал все, чтобы от этой темы уйти.

Трудно признаться, что ты изнасилован, даже себе трудно в этом признаться. И трудно жить с этой мыслью.

От этого разговора у нас обоих — у него и у меня — остался тяжелый осадок.

В. Т. не сказал мне тогда, что в 1972 году готовилась к выходу новая книга его стихов «Московские облака» в издательстве «Советский писатель». К печати она была подписана 29 мая 1972 года...

Шаламов действительно не вступал в какие-либо отношения с названными журналами, в этом нет никакого сомнения. Ко времени публикации рассказов в «Посеве» они давно уже ходили в стране по рукам. И нет ничего удивительного в том, что они попали и за рубеж. Мир стал тесен.

Удивительно, что честные, правдивые, во многом автобиографичные колымские рассказы Шаламова, написанные кровью сердца, не были изданы у себя дома. Сделать это было разумно и необходимо для освещения прошлого, дабы спокойно и уверенно можно было идти в будущее. Тогда бы не надо было брызгать слюной в сторону «зловонных журнальчиков». Рты их были бы заткнуты, отнят «хлеб». И не надо было ломать позвоночник старому, больному, истерзанному и удивительно одаренному человеку.

Мы, как правило, убиваем своих героев прежде, чем возвеличить.

Встречи в москве

После приезда Шаламова из Барагона к нам в Магадан в 1953 году, когда он делал первую попытку вырваться с Колымы» мы с ним не виделись четыре года. Встретились в 1957 году в Москве случайно, недалеко от памятника Пушкину. Я выходил с Тверского бульвара на улицу Горького, он — с улицы Горького спускался на Тверской бульвар. Был конец мая или начало июня. Яркое солнце беззастенчиво слепило глаза. Навстречу мне шел легкой пружинистой походкой рослый, по-летнему одетый мужчина. Возможно, я не задержал бы на нем взгляда и прошел мимо, если бы этот человек не раскинул широко руки и высоким, знакомым мне голосом не воскликнул: «Ба, вот это встреча!» Он был свеж, весел, радостен и тут же мне рассказал» что вот только что ему удалось опубликовать в «Вечерней Москве» статью о московских таксистах. Он считал это большой для себя удачей и был очень доволен. Рассказывал о московских таксистах, о редакционных коридорах и тяжелых дверях. Это первое, что он о себе рассказал. Рассказывал, что живет и прописан в Москве, что женат на писательнице Ольге Сергеевне Неклюдовой, с ней и ее сыном Сережей занимает комнату в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре. Рассказал, что его первая жена (если я не ошибаюсь, урожденная Гудзь, дочь старого большевика) от него отказалась и их общую дочь Лену воспитала в неприязни к отцу.

Познакомился с Ольгой Сергеевной В. Т. в Переделкино, где обретался какое-то время, приезжая со своего «сто первого километра», как я думаю, повидаться с Борисом Леонидовичем Пастернаком.

Помню, что Лена, дочь В. Т., родилась в апреле. Помню по-

тому, что в 1945 году на Беличьей, это было в апреле, он сказал мне очень тоскливо: «Сегодня у моей дочери день рождения». Я изыскал способ отметить это событие, и мы выпили с ним по мензурке медицинского спирта.

В то время жена ему часто писала. Время было трудное, военное. Анкета у жены была, прямо скажем, дрянной, и жилось ей с ребенком весьма нерадостно, весьма непросто. В одном из писем она писала ему примерно следующее: «...Поступила на курсы бухгалтеров. Профессия эта не очень хлебная, но надежная: у нас ведь всегда и везде что-нибудь считают». Не знаю, была ли у нее какая-либо профессия раньше и если была, то какая.

По словам В. Т., его возвращение с Колымы жену не обрадовало. Она встретила его в высшей степени неприязненно и не приняла. Она считала его прямым виновником своей загубленной жизни и сумела внушить это дочери.

Я в то время в Москве был проездом с женой и дочкой. Большой северный отпуск позволял нам не очень экономить время. Мы задержались в Москве, чтобы помочь моей маме, вышедшей из лагеря инвалидом, в 1955 году реабилитированной, в хлопотах о возвращении жилплощади. Остановились в гостинице «Северная» в Марьиной роще.

Варлам очень хотел познакомить нас с Ольгой Сергеевной и пригласил к себе. Ольга Сергеевна нам понравилась: милая, скромная женщина, которую, судя по всему, жизнь тоже не очень баловала. Нам показалось, что в их отношениях есть гармония, и мы радовались за Варлама. Несколько дней спустя Варлам и О. С. приехали к нам в гостиницу. Я их познакомил с мамой...

С той встречи в 1957 году между нами установилась регулярная переписка. И каждый мой приезд в Москву мы с Варламом встречались.

Еще до 1960 года Варлам и Ольга Сергеевна с Гоголевского бульвара переехали в дом 10 по Хорошевскому шоссе, где в коммунальной квартире получили две комнаты: одну средних размеров, а вторую совсем маленькую. Но у Сергея был теперь свой угол к общей радости и удовлетворению.

В 1960 году я заканчивал Всесоюзный заочный политехнический институт и более года жил в Москве, сдавая последние экзамены, курсовые и дипломный проекты. В этот период мы виделись с Варламом часто — и у него на Хорошевке, и у меня в Новогиреево. Я жил тогда у мамы, которая после долгих хлопот получила комнату в двухкомнатной квартире. Позже, после моей защиты и возвращения в Магадан, Варлам бывал и без меня у мамы и переписывался с ней, когда она уехала в Липецк к дочери, моей сестре.

В том же 1960 году или начале 1961-го я как-то застал у Шаламова человека, который собирался уже уходить.

— Знаешь, кто это был? — сказал Варлам, закрывая за ним дверь. — Скульптор, — и назвал фамилию. — Хочет сделать скульптурный портрет Солженицына. Так вот, приехал просить меня о посредничестве, о протекции, о рекомендации.

Знакомство с Солженицыным тогда В. Т. льстило в высшей степени. Он этого не скрывал. Незадолго перед тем он побывал у Солженицына в Рязани. Был принят сдержанно, но благосклонно. В. Т. познакомил его с «Колымскими рассказами». Эта встреча, это знакомство окрыляли В. Т., помогали его самоутверждению, укрепляли под ним почву. Авторитет Солженицына для В. Т. в то время был велик. И гражданская позиция Солженицына, и писательское мастерство — все тогда Шаламову импонировало.

В 1966 году, будучи в Москве, я выбрал свободный час и позвонил В. Т.

— Вали, приезжай! — сказал он.— Только быстро.

— Вот, — сказал он, когда я приехал, — собирался сегодня в издательство «Советский писатель». Хочу там оставить. Пусть не печатают, черт с ними, но пусть у них побудет.

На столе лежало два машинописных комплекта «Колымских рассказов».

Многие из его колымских рассказов я знал уже, десятка два было им мне подарено. Знал, когда и как некоторые из них писались. Но увидеть вместе все отобранное им для издательства мне хотелось.

— Ладно, — сказал он, — даю тебе на сутки второй экземпляр. У меня не осталось ничего, кроме черновиков. В твоем распоряжении день и ночь. Откладывать больше не могу. А это тебе в подарок, рассказ «Огонь и вода». — Он протянул мне две школьные тетрадки.

В. Т. жил еще на Хорошевском шоссе в тесной комнатке, в шумной квартире. А у нас к этому времени в Москве стояла пустой двухкомнатная квартира. Я сказал, почему бы ему там не поставить стол и стул, он мог бы спокойно работать. Эта идея ему пришлась по душе.

Большая часть жильцов нашего кооперативного дома (ЖСК «Северянин») уже переехала в Москву с Колымы, в том числе и правление ЖСК. Все они очень ревностно, болезненно относились к тем, кто еще оставался на Севере. Общим собранием было принято решение, запрещающее сдавать, подселять или просто пускать в пустующие квартиры кого-либо в отсутствие хозяев. Все это мне растолковали в правлении, когда я пришел поставить в известность, что даю ключ от квартиры В. Т. Шаламову, моему товарищу, поэту и журналисту, живущему и прописанному в Москве и ждущему улучшения своих квартирных условий. Несмотря на протест правления, я оставил письменное заявление на имя председателя ЖСК. У меня сохранилось это заявление с аргументацией отказа и подписью председателя. Считая отказ незаконным, я обратился к начальнику паспортного стола 12-го отделения милиции, майору Захарову. Захаров сказал, что вопрос, по которому я обращаюсь, решается общим собранием пайщиков ЖСК и лежит за пределами его компетенции.

Этот раз я не мог помочь Варламу даже в столь пустяковом деле. Было лето. Собрать общее собрание, да по одному вопросу не удалось. Я вернулся в Магадан. А квартира стояла пустой еще шесть лет, пока мы не выплатили долги за ее приобретение.

В шестидесятые годы Варлам начал резко терять слух, нарушилась координация движений. Он лежал на обследовании в больнице имени Боткина. Был установлен диагноз: болезнь Миньера и склеротические изменения вестибулярного аппарата. Были случаи, когда В. Т. терял равновесие и падал. Несколько раз в метро его поднимали и отправляли в вытрезвитель. Позже

он заручился врачебной справкой, заверенной печатями, и она облегчила ему жизнь.

В. Т. слышал все хуже и хуже, и к середине семидесятых годов перестал подходить к телефону. Общение, беседа стоили ему большого нервного напряжения. Это сказывалось на его настроении, характере. Характер у него стал нелегким. В. Т. сделался замкнутым, подозрительным, недоверчивым и потому — необщительным. Встречи, беседы, контакты, избежать которые было нельзя, требовали с его стороны огромных усилий и изматывали его, выводя надолго из равновесия.

В его последние одинокие годы жизни бытовые заботы, самообслуживание тяжелым грузом ложились на него, опустошая внутренне, отвлекая от рабочего стола.

У В. Т. был нарушен сон. Он уже не мог спать без снотворного. Его выбор остановился на нембутале — средстве самом дешевом, но отпускавшемся строго по рецепту врача, с двумя печатями, треугольной и круглой. Действие рецепта ограничивалось десятью днями. Полагаю, что у него к этому препарату развилось привыкание, и он вынужден был увеличивать дозы. Доставание нембутала тоже отнимало у него время и силы. По его просьбе, еще до нашего возвращения из Магадана в Москву, мы посылали ему и сам нембутал, и рецепты без проставленной даты.

Бурная канцелярская деятельность той поры проникала во все поры жизни, не делая исключения и медицине. Врачам предписывалось иметь личные печати. Вместе с печатью лечебного учреждения врач обязан был ставить и свою личную печать. Формы рецептурных бланков часто менялись. Если раньше врач получал рецептурные бланки с поставленной треугольной печатью поликлиники, то позже больной должен был сам идти от врача к окну больничных листов, чтобы поставить вторую печать. Врач часто забывал сказать об этом больному. Аптека не отпускала лекарства. Больной вынужден был снова идти или ехать в свою поликлинику. Этот стиль существует поныне.

Моя жена, хирург по специальности, в Магадане последние перед уходом на пенсию несколько лет работала в физкультурном диспансере, где лекарств не прописывают, и обеспечение В. Т. нембуталом для нас тоже становилось сложной проблемой. Варлам нервничал, писал раздраженные письма. Сохранилась эта невеселая переписка. Когда мы переехали в Москву, а в Москве жена уже не работала, проблема рецептов усложнилась еще более.

Уроки хорошего тона

В конце шестидесятых годов я был в Москве раза четыре. И, конечно, в каждый приезд свой хотел повидать Варлама Тихоновича. Как-то с автозавода имени-Лихачева, куда я приезжал для обмена опытом, я проехал к В. Т. на Хорошевку. Он бурно приветствовал меня, но выразил сожаление, что не может уделить мне много времени, так как должен быть через час в издательстве. Мы обменивались главными своими новостями, пока он одевался и собирался. Вместе дошли до автобусной остановки и разъехались в разные стороны. Прощаясь, В. Т. сказал мне:

— Ты звони, когда сможешь приехать, чтобы наверняка застать меня дома. Звони, Борис, и мы договоримся.

Сев в автобус, я стал прокручивать в памяти свежие впечатления нашей встречи. Вдруг я вспомнил: в прошлый мой приезд в Москву первая наша встреча с В. Т. очень была похожа на сегодняшнюю. Я подумал о совпадении, но не задержал на этом надолго внимание.

В году семьдесят втором или третьем (в то время В. Т. жил уже на Васильевской улице, и мы вернулись в Москву), будучи где-то очень близко от его дома, я решил заглянуть к нему, проведать. Дверь открыл В. Т. и сказал, разводя руками, что принять меня сейчас не может, так как у него посетитель» с которым предстоит ему долгий и трудный деловой разговор. Просил извинить его и настаивал:

— Ты приезжай, я всегда тебе рад. Но ты звони» пожалуйста» звони, Борис.

Я вышел на улицу немного растерянный и смущенный. Пытался представить себя на его месте, как я возвращаю его с порога своего дома. Мне это казалось тогда невозможным.

Вспомнился 1953 год, конец зимы, поздний вечер, стук в дверь и на пороге Варлам, с которым мы не виделись и не общались с ноября 1945 года, более семи лет.

— Я из Оймякона, — сказал Варлам. — Хочу хлопотать о выезде с Колымы. Хочу уладить кое-какие дела. Мне нужно пробыть в Магадане дней десять.

Мы жили тогда рядом с автовокзалом на Пролетарской улице в общежитии медицинских работников, где в длинный и темный коридор открывались двери двадцати четырех комнат. Наша комната служила нам и спальней, и детской, и кухней, и столовой. Мы жили в ней с женой и трехлетней дочкой, тогда болевшей, и нанимали для нее няню, западную украинку, отбывшую большой срок в лагерях за религиозные убеждения. По окончании срока ее оставили в Магадане на спецпоселении, как и других евангелистов. Лена Кибич жила у нас.

У меня и у жены нежданное появление Варлама ни на секунду не вызвало ни сомнения, ни» замешательства. Мы уплотнились еще больше и стали делить с ним кров и хлеб.

Сейчас я подумал, что мог бы Шаламов о своем приезде написать загодя или дать телеграмму. Мы бы что-то придумали более удобное для всех нас. Тогда такая мысль не пришла ни ему, ни нам.

Варлам прожил у нас две недели. В выезде ему отказали. Он вернулся на свой таежный медпункт на границе с Якутией» где работал фельдшером после освобождения из лагеря.

Теперь, когда я об этом пишу, я очень его понимаю. Давно уже понимаю. Сейчас мне больше лет, чем было Варламу в шестидесятые годы. Мы оба с женой не очень здоровы. Тридцать два и тридцать пять лет на Колыме не прошли для нас даром. Нежданные гости теперь нас очень стесняют. Когда мы отворяем дверь на неожиданный стук и видим на пороге весьма дальних родственников, поднявшихся на седьмой этаж пешком, несмотря на исправный лифт, или давних знакомых, приехавших в Москву к концу месяца или квартала, у нас невольно напрашиваются слова: «Что же вы, милые, не написали о намерении приехать, не позвонили? Могли не застать нас дома...» Даже приход соседей без предупреждения нас затрудняет, застает часто не в форме и злит порой. Это при всем расположении к людям.

И вот — товарищ по лагерю, где каждый был обнажен до предела, человек, с которым ты делил хлеб и баланду, сворачивал одну на двоих цигарку... Предупреждать о приходе, согласовывать встречи — не приходило в голову! Не приходило долго.

Теперь я часто вспоминаю Варлама и его уроки хорошего тона, а если точнее, простейших норм общежития. Понимаю его нетерпение, его правоту.

Прежде, в другой нашей жизни, иными были точки отсчета.

Муха

Когда Варлам Тихонович разошелся с Ольгой Сергеевной, но оставался еще под одной с нею крышей, он поменялся с Сережей местами: Сережа перешел к матери в комнату, а маленькую комнату занял В. Т. Под узким окном в фанерной коробке на тумбочке рядом с Варламом поселилась черная гладкая кошка с умными зелеными глазами. Он называл ее Мухой. Муха вела свободный, независимый образ жизни. Все естественные оправления совершала на улице, из дома выходила и возвращалась через открытую форточку. А котят рожала в коробке.

К Мухе В. Т. был очень привязан. В долгие зимние вечера, когда он сидел за рабочим столом, а Муха лежала у него на коленях, свободной рукой он мял ее мягкий, подвижный загривок и слушал ее мирное кошачье урчание — символ свободы и домашнего очага, который хотя и не крепость твоя, но и не камера, не барак, во всяком случае.

В 1966 году летом Муха вдруг пропала. В. Т., не теряя надежды, искал ее по всей округе. На третий или четвертый день он нашел ее труп. Возле дома, где жил В. Т., вскрывали траншею, меняли трубы. В этой траншее он нашел Муху с разбитой головой. Это привело его в невменяемое состояние. Он неистовствовал, бросался на ремонтных рабочих, молодых, здоровых мужиков. Они смотрели на него с великим удивлением, как смотрит кошка на бросающуюся на нее мышь, пытались его успокоить. Целый квартал был поднят на ноги.

Мне кажется, я не преувеличу, если скажу, что это была одна из самых больших его потерь.

Выщербленная лира,

Кошачья колыбель —

Это моя квартира,

Шиллеровская щель.

Здесь нашу честь и место

В мире людей и зверей

Оберегаем вместе

С черною кошкой моей.

Кошке — фанерный ящик.

Мне—колченогий стол,

Клочья стихов шуршащих

Снегом покрыли пол.

Кошка по имени Муха

Точит карандаши.

Вся — напряженье слуха

В темной квартирной тиши.

Муху В. Т. похоронил и еще долго оставался в удрученном, подавленном состоянии.

С Мухой на коленях я сфотографировал как-то Варлама Тихоновича. На снимке его лицо излучает покой и умиротворенность. Варлам называл этот снимок самым любимым из всех снимков послелагерной жизни. Между прочим, у этого снимка с Мухой были дубли. На одном из них у Мухи получились как бы сдвоенные глаза. В. Т. это страшно заинтриговало. Он никак не мог понять, каким образом такое могло получиться. А мне это непонимание казалось забавным — при его-то разносторонности и гигантской эрудиции. Я объяснял ему, что снимая в слабоосвещенном помещении, я вынужден был увеличить экспозицию, выдержку. Реагируя на щелчок аппарата, кошка морг-

нула, и аппарат зафиксировал ее глаза в двух положениях, Варлам слушал с недоверием, и мне казалось, что ответом он неудовлетворен...

В. Т. я фотографировал много раз и по его просьбе, и по своему желанию. Когда готовилась к печати его книга стихов «Дорога и судьба» (я считаю этот сборник одним из лучших), он попросил снять его для издательства. Было холодно. Варлам был в пальто и шапке-ушанке с болтающимися тесемками. Мужественный, демократичный облик на этом снимке. В. Т. его и отдал издательству. К сожалению, благонамеренная ретушь сгладила суровые черты лица. Я сравниваю подлинник с портретом на суперобложке и вижу, как много потеряно.

Что же касается Мухи, что же касается Кошки,— она всегда была для Варлама символом свободы и домашнего очага, антипода «мертвого дома», где голодные, одичавшие люди поедали извечных друзей своего очага — собак и кошек.

О том, что на знамени Спартака была изображена голова кошки как символ свободолюбия и независимости, впервые я узнал от Шаламова.

Кедровый стланик

Кедрач, или кедровый стланик — кустистое растение с мощными древовидными ветвями, достигающими толщины в десять—пятнадцать сантиметров. Ветки его покрыты длинными темно-зелеными иглами хвои. Летом ветви этого растения стоят почти вертикально, устремляя свою пышную хвою к не очень жаркому колымскому солнцу. Ветка стланика щедро усыпана мелкими шишками, наполненными тоже мелкими, но вкусными настоящими кедровыми орешками. Таков кедрач летом. С наступлением зимы он опускает свои ветви к земле и прижимается к ней. Северные снега покрывают его толстой шубой и сохраняют до весны от лютых колымских морозов. А с первыми весенними лучами он пробивает свой снежный покров. Всю зиму он стелется по земле. Вот почему кедрач называют стлаником.

Между небом весенним и небом осенним над нашей землей не столь уж большой промежуток. А поэтому, как и следует ожидать, не очень рослая, не очень броская, не очень пышная северная флора спешит, торопится зацвесть, процвесть, отплодоносить. Спешат деревья, спешат кустарники, спешат цветы и травы, спешат лишайники и мхи, все спешат уложиться в отведенные им природой сроки.

Великий жизнелюб, стланик плотно прижался к земле. Лег

снег. Сизый дымок из трубы магаданского хлебозавода изменил направление — он потянулся к бухте. Кончилось лето.

Как встречают на Колыме Новый год? С елкой, конечно! Но ель на Колыме не растет. Колымская «ёлка» делается так: срубается лиственница нужного размера, наголо обрубаются ветки, ствол обсверливается, в отверстия вставляются ветки стланика. И чудо-елка ставится в крестовину. Пышная, зеленая, ароматная, заполняющая помещение терпким запахом теплой смолы, новогодняя елка — большая радость для детей и для взрослых.

Колымчане, вернувшиеся на «материк», к настоящей елке привыкнуть не могут, с нежностью вспоминают составную колымскую «елку».

У Шаламова о кедровом стланике написано много в стихах и в прозе. Расскажу об одном эпизоде, вызвавшем к жизни два произведения Варлама Шаламова — прозаическое и поэтическое — рассказ и стихотворение.

В растительном мире Колымы два символических растения — это кедровый стланик и лиственница. Мне кажется, кедровый стланик символичен в большей степени.

К новому 1964 году авиабандеролью я послал из Магадана в Москву Варламу Тихоновичу несколько свежесрезанных веток стланика. Он догадался поставить стланик в воду. Стланик жил в доме долго, наполняя жилище запахом смолы и тайги. В письме от 8 января 1964 года В. Т. писал:

«Дорогой Борис, жестокий грипп не дает мне возможности поблагодарить тебя достойным образом за твой отличный подарок. Самое удивительное, что стланик оказался невиданным зверем для москвичей, саратовцев, вологжан. Нюхали, главное говорили: «Пахнет елкой». А пахнет стланик не елкой, а хвоей в ее родовом значении, где есть сосна, и ель, и можжевельник».

Прозаическое произведение, навеянное этим новогодним подарком, — рассказ. Он посвящался Нине Владимировне и мне. Здесь уместно сказать, что Нина Владимировна Савоева, бывший главный врач больницы на Беличьей, в 1946 году, через год после моего освобождения стала моей женой.

Когда Варлам Тихонович пересказывал продуманное им содержание будущего рассказа, я не согласился с некоторыми его положениями и деталями. Просил их убрать и не называть наших имен. Он внял моим пожеланиям. И родился рассказ, который мы знаем теперь под названием «Воскрешение лиственницы».

Стихотворение опубликовано в 1967 году в книге стихов «Дорога и судьба». Звучит оно так:

Я не лекарственные травы,

В столе храню,

Их трогаю не для забавы

Сто раз на дню.

Я сохраняю амулеты

В черте Москвы.

Народной магии предметы —

Клочки травы.

В свой дальний путь,

В свой путь недетский

Я взял в Москву —

Как тот царевич половецкий

Емшан-траву, —

Я ветку стланика с собою

Привез сюда,

Чтоб управлять своей судьбою

Из царства льда.

Так иногда незначительный повод вызывает в воображении мастера художественный образ, рождает идею, которая, обретая плоть, начинает долгую жизнь как произведение искусства.

Время

В 1961 году в издательстве «Советский писатель» тиражом в две тысячи экземпляров вышла первая книга стихов Шаламова «Огниво». Варлам прислал ее нам со следующей надписью:

«Нине Владимировне и Борису с уважением, любовью и глубочайшей признательностью. Беличья — Ягодный — Левый берег — Магадан — Москва. 14 мая 1961 года. В. Шаламов».

Мы с женой от души радовались этой книжке, читали ее друзьям и знакомым. Мы гордились Варламом.

В 1964 году дышла вторая книжка стихов «Шелест листьев» тиражом в десять раз большим. Варлам прислал ее. Мне хотелось, чтобы вся лагерная Колыма знала, что человек, прошедший через все ее жернова, не утратил способности к высокой мысли и глубокому чувству. Я знал, что ни одна газета не напечатает того, что я хотел бы и мог рассказать о Шаламове, но дать о нем знать мне очень хотелось. Я написал отзыв, называя обе книжки, и предложил «Магаданской правде». Его напечатали. Несколько экземпляров я послал Варламу в Москву. Он попросил прислать еще сколько возможно номеров этой газеты.

Небольшой отклик на «Шелест листьев» Веры Инбер в «Литературке» и мой в «Магаданской правде» — это было все, что появилось в печати.

В 1967 году у В. Т. вышла третья книга стихов «Дорога и судьба», как и предыдущие, — в издательстве «Советский писатель». Каждые три года — книга стихов. Стабильность, регу-

лярность, основательность. Зрелые мудрые стихи — плоды мысли, чувства, неординарного жизненного опыта.

Уже после второй книги люди с именем, достойные уважения, предлагали ему свои рекомендации в Союз писателей. О предложении Л. И. Тимофеева, литературоведа, членкора АН СССР мне рассказывал сам В. Т.. В 1968 году Борис Абрамович Слуцкий говорил мне, что тоже предлагал Шаламову свою рекомендацию. Но В. Т. вступать в СП тогда не хотел. Мне он объяснял это тем, что ставить свою подпись под декларацией этого союза ему не с руки, брать на себя сомнительные, как ему казалось, обязательства он считает невозможным. Это была его позиция того времени.

Но время, выспренне говоря, бесстрастно, а действие его на нас неотвратимо и разрушительно. И возраст, и вся безумная, недоступная пониманию нормального человека, страшная тюремно-лагерная одиссея Шаламова проявляла себя все заметнее и заметнее.

Как-то я заехал на Хорошевское, 10. Варлама Тихоновича не было дома, встретила меня Ольга Сергеевна приветливо, как всегда. Мне показалось, что она рада моему приходу. Я был тем человеком, который знал их отношения с В. Т. с самого начала. Я оказался тем, перед кем она смогла выплеснуть всю свою тоску, горечь и разочарование.

Цветы, которые она устанавливала на столе, сделали ее грустнее, тоскливее. Мы сели друг против друга. Она говорила, я слушал. Из ее рассказа я понял, что они с Варламом давно уже не муж и жена, хотя и продолжают жить под одной крышей. Характер его стал несносен. Он подозрителен, всегда раздражен, нетерпим ко всем и всему, что противоречит его представлениям и желаниям. Он терроризирует продавщиц магазинов ближайшей округи: перевешивает продукты, тщательно пересчитывает сдачу, пишет жалобы во все инстанции. Замкнут, озлоблен, груб.

Я ушел от нее с тяжелым сердцем. Это была наша последняя с ней встреча и беседа. Вскоре В. Т. получил комнату тоже в коммунальной квартире, этажом выше.

Варлам Тихонович был уверен, что все его соседи по новой квартире стукачи, специально к нему приставлены, что за каждым его шагом следят, что телефон прослушивается и, что вполне вероятно, комната тоже. Когда он хотел поговорить со мной «без свидетелей», мы одевались, выходили на улицу, он брал меня под руку, и мы бродили по не очень шумным боткинским проездам и переулкам. Слышал в это время В. Т. совсем плохо, так что говорил преимущественно он. Брал меня под руку еще и потому, что походка его была неустойчивой, а так он чувство-

вал себя увереннее. Держа меня под руку, он все время пальцами мял мою руку. Эти движения пальцами остались, как привычка общения с кошкой Мухой, с которой он проводил большую часть своего одиночества.

В. Т. заметно менялся за последние годы (шестидесятые, семидесятые). Суждения его стали категоричными, возражения его раздражали, тон стал менторским, вещательским, пророческим. Резко менялось его отношение к людям, еще недавним его кумирам. О Солженицыне, знакомство с которым так ему льстило еще недавно, он стал отзываться неприязненно. Он объяснял это тем, что позицию и поведение Солженицына считает авантюрной, что А. И. предлагал ему держаться активного единства, и что на этой почве произошел их полный разрыв.

Более демонстративно и более неожиданно для меня проявилось это новое в нем в отношении Бориса Леонидовича Пастернака. После освобождения из лагеря В. Т. работал фельдшером медпункта небольшого таежного поселка на границе с Якутией. Оттуда он послал Пастернаку свое письмо и стихи. Пастернак ответил быстро теплым письмом. Завязалась их переписка. Ею В. Т. очень гордился, называл Пастернака поэтом милостью Божьей, самым значительным из современников и человеком высочайших достоинств. Письма его он бережно сохранял и как-то уже в Москве попросил меня переснять их. Я сказал, что могу сделать это безупречно в Магадане, куда я вскоре возвращаюсь, что там у меня для этого есть все условия — и аппаратура, и освещение, и материал, а здесь, в Москве, с собой лишь примитивная камера, мало пригодная для этой цели.

В. Т. не хотелось надолго расставаться с письмами и он уговорил меня попытаться переснять их в Москве теми средствами, что есть. У себя в московской квартире, которая с 1964 года стояла пустой, я устроился на подоконнике, приладил к объективу насадочную линзу и без экспонометра и мерной линейки письма отснял. Репродукция получилась недостаточно качественная. Съемка делалась с близкого расстояния, точно учесть смещение кадра (параллакс) я не смог, и правый край листа на некоторых письмах оказался чуть-чуть срезанным на одну-две буквы. Отпечатки я сделал уже в Магадане. Отправляя их, я еще раз предложил В. Т. прислать письма в Магадан ценной бандеролью или посылать их по одному, по возвращении предыдущего. Он не решился, возможно, нашел надежный способ снять с них копии в Москве. О письмах я его больше не спрашивал.

В одну из наших встреч, после смерти Бориса Леонидовича, он, как-то между прочим, бросил:

— Вообще-то говоря, Пастернак не был столь выдающимся поэтом, каким некоторые пытаются его представить...

Эти его слова меня обескуражили, будучи столь неожиданными. Я почувствовал себя от них неуютно. Сказал ему только: «До сих пор я слышал от тебя отзывы о нем лишь восторженные, полные почитания». Наш разговор на этом что-то прервало. К этой теме мы уже не вернулись.

В книге стихов Варлама Шаламова «Дорога и судьба» (1967 г.) стихотворение «От кухни и передней...» дано с посвящением Борису Пастернаку. В книге «Точка кипения» (1977 г.) это стихотворение посвящения не имеет. Возможно, это не преднамеренно.

У В. Т., по его словам, к 1960 году из колымских, лагерных Друзей остались в живых трое: Федор Ефимович Лоскутов, глазной врач, с которым он познакомился на фельдшерских курсах в больнице УСВИТЛ, а возможно, знал еще по прииску «Партизан»; Андрей Максимович Пантюхов, врач-терапевт, в палате которого в 1943 году лежал В. Т. на Беличьей. Пантюхова он вывел в рассказах «Домино» и «Курсы»; третий — я, младший по возрасту.

Первым ушел из жизни Лоскутов, батальонный комиссар гражданской войны, человек высоких моральных качеств, достойный всяческого уважения. 25 ноября 1983 года в Павлодаре ушел из жизни Андрей Максимович Пантюхов, поддерживавший переписку после лагеря и со мной, и с Варламом. Приезжая из Павлодара в Москву, он всегда искал встречи с нами обоими.

До больницы Севлага и Пантюхов, и я, оба работали в лагерной больнице прииска «Верхний Ат-Урях». Во время реорганизации этого прииска в феврале 1943 года по наряду Санотдела Севлага оба были переведены на Беличью. Наши дружеские отношения мы пронесли через всю жизнь.

Когда странности Варлама стали бросаться в глаза, мы с Пантюховым обменялись тревожными письмами. Наблюдения наши и оценки совпали.

Последний раз В. Т. был у нас дома в 1976 году. Он приехал к нам на троллейбусе (рельсовый транспорт, в том числе и метро, он не переносил из-за жесткой вибрации — результат давней и тяжелой болезни вестибулярного аппарата). С Ниной Владимировной он не виделся с 1957 года. Она рада была его приезду, приняла со всей открытостью своего характера и с радушием, на какое только была способна. Варлам был растроган этой встречей.

Вопрос нембутала, который оставался для В. Т. одним из насущных, а потому касался и нас, вскоре привел к малоприят-

ному и жесткому разговору, а потом и к переписке в той же тональности. В. Т. требовал от нас правильно и своевременно оформленных рецептов в соответствии с постоянно меняющимися инструкциями Минздрава. Настаивал на регулярной присылке рецептов. Одно из его писем по этому вопросу было грубым и раздраженным. Он писал нам в Друскининкай, куда я возил жену на лечение. Я ответил ему тоже в повышенном тоне, уже который раз объясняя, что ни я, ни Нина Владимировна доступа к рецептам давно не имеем и что только при случае можем попросить нембутал для себя в районной поликлинике у участкового врача. Больше Варлам не писал.

По времени примерно в тот же период у нас с Варламом состоялся разговор, тоже оказавший влияние на наши последующие отношения. Жалуясь на ухудшающееся здоровье, понижение трудоспособности, он сказал, что очень дорожит остающимся временем, что хотел бы успеть сделать хотя бы малую часть того, что задумано. А силы тают. Он сказал, что нуждается в полном покое, почти в изоляции, хочет, чтобы его имя не привлекало к себе внимания. Поэтому он предельно ограничивает круг своих знакомств и контактов. После этого разговора я решил инициативу в наших взаимоотношениях предоставить ему. В это время он уже не подходил к телефону. Приезжать к нему без его приглашения я не мог. По нескольку раз в году я писал ему письма, в которых напоминал, что мы еще на ногах и, если он нуждается в какой-либо помощи, на нас может рассчитывать полностью. Ни на одно из этих писем мы не получили ответа.

В 1979 году я перенес обширный крупноочаговый инфаркт и в последующие два-три года оставался под давлением этого заболевания.

Варлам молчал. Время от времени до нас доходили свежие его публикации. Мы понимали, что возле него кто-то есть и сейчас он в нас не нуждается. Принцип Варлама «не поддерживать старых знакомств, ибо они не несут свежей информации», — был нам известен. Тем не менее его судьба беспокоила нас. Сам я тогда не мог, поехала к нему на Васильевскую Нина Владимировна. Соседи по квартире сказали, что там он уже не живет, что Литфонд определил его в дом для престарелых, какой именно — они не знают, что последнее время он не был в состоянии себя содержать.

Жена дважды ходила в Литфонд, но и там никто не мог сказать о нем что-нибудь определенное. Мы искали его через Горсправку — безрезультатно. Сохранились ответы Горсправки. Все же нашли место его пребывания. Это дом инвалидов № 9 на улице Вилиса Лациса,

Посетить там В. Т. мы уже не успели. 19 января 1982 года западное радио оповестило о его смерти. До нас это известие дошло лишь на следующий день. Я позвонил в дом инвалидов № 9. Человек, взявший трубку, был любезен, доброжелателен, отвечал на все вопросы и рассказал следующее:

— Да, — сказал он, — Шаламов умер в доме инвалидов № 32 для невменяемых, куда был переведен накануне. Причиной же перевода послужило то, что, по словам дежурных, в месте общего пользования Шаламов якобы оставил открытым водопроводный кран. Раковина переполнилась, и вода затопила этаж. С директором этого заведения у Шаламова и раньше были острые столкновения. Случившееся директор расценил как умышленное и силой перевел Шаламова в дом для невменяемых. Варлам Тихонович протестовал и сопротивлялся. Все это его потрясло и привело к смерти. Сегодня, — сказал тот человек, — в одиннадцать часов утра состоялась панихида в Вешняках в церкви, а похоронен Шаламов на Ново-Кузьминском кладбище.

Кто были люди, взявшие на себя заботу о покойном Шаламове и труд о его похоронах, я не знаю. Очевидно, его новые друзья и знакомые.

Варлам Тихонович был жертвой произвола и насилия в течение всей своей жизни. И конец ее, по всем законам классической трагедии, завершился под тем же зловещим знаком.

Я вспомнил слова, очень верно кем-то сказанные: «Россия, бросающая камни в своих пророков, по вековой традиции убивающая своих поэтов».

Детали и частности

Зимой 1946 года Шаламов попал на этап в Индигирское управление, может быть, самое гиблое, суровое место этого края. По дороге на Индигирку этап заночевал в Сусумане, в пересыльной зоне комендантского лагеря. Заключенный врач Андрей Максимович Пантюхов, с которым мы вместе приехали с Верхнего Ат-Уряха на Беличью, снял Шаламова с этапа, а вскоре отправил его на курсы фельдшеров, организованные при больнице СВИТЛ под Магаданом.

Между прочим, ни в «Колымских рассказах» во многом биографичных, ни в автобиографических записях разных лет Беличья в судьбе Шаламова не фигурирует или почти не фигурирует. А это два с лишком колымских лагерных года, где счет шел на дни, а иногда и часы.

Я обратил на это внимание совсем недавно, когда познакомился с «Автобиографией», «Воспоминаниями разных лет», рассказом «Поездка на Олу». Из «Колымских рассказов» я вспомнил «Домино», «В больницу», «Облава», «Спецзаказ». Сопоставив, тщательно выверив, я пришел к некоторым выводам.

В течение всей послелагерной жизни Варлам строил свою биографию, тщательно отбирая для нее подходящие факты, даты и краски. Иногда он позволял смещение во времени и событиях, отбрасывал, что не украшало автопортрет, или привносил в него что-то.

Два с лишним года, проведенные на Беличьей в тепле и покое (культорг больницы, читающий лагерную газету в палатах, выпускающий временами стенную газету), разрывали цепь непрерывных страданий и унижений. Вот почему в «Колымских рассказах» больница Севлага нигде ни разу не упоминается, разве что мельком в рассказе «Облава». Этот рассказ написан достаточно близко к жизненной правде. В нем повествуется, как в промывочный сезон администрация лагеря забирала для приисков здоровых людей из числа хозобслуги, санитаров и выздоравливающих больных. В рассказе его герой — Крист (читай — Шаламов) самовольно уходит от облавы в лес и там пережидает отъезд начальства. Краски в этом рассказе значительно сгущены. Автор умалчивает о том, что еще до приезда начальства в лес «Криста»

отправляет главврач, обычно узнающий об «облавах» заблаговременно. Так главврач сберегала людей, на которых держалась больница, основной ее костяк. «Крист» не относился к этой категории, тем не менее главврач и его спасала от облав более двух лет, пока сама оставалась в этой больнице. Она причисляла его к тонкому и хрупкому социальному слою интеллигенции, который формирует культуру и нравственность нации. Рослый, но слабый физически, вряд ли бы Шаламов выдержал вторично забой.

В лагерной больнице на Беличьей тяжелым больным с плохим аппетитом предлагалось заказывать индивидуальные блюда («Что бы ты съел?»), это почти всегда помогало восстановлению аппетита и способствовало выздоровлению.

Н. В. Савоева (крестьянская дочь) приняла эту больницу в 1942 году очень запущенной, расхлябанной, неустроенной и немедленно приступила к строительству подсобного хозяйства. Уже на следующий год большая теплица добавляла к больничному скудному питанию свежие помидоры, зеленый лук, огурцы. А открытый грунт поставлял морковь, репу, капусту. Летом под присмотром кого-нибудь из фельдшеров или санитаров выздоравливающие собирали на зиму бруснику, грибы, черемшу. Два человека ловили в реке Дебин рыбу. Главный врач строго следила за хранением и распределением своего главного терапевтического арсенала. Все тяжелые больные большой больницы находились под ее личным наблюдением. О каждом из них она знала все. Таким «спецзаказом», а затем двойным больничным рационом были поставлены на ноги и В. Шаламов, и М. Миндлин, ныне проживающий в Москве, тоже человек почти двухметрового роста, в плачевном состоянии попавший на Беличью, вспоминающий теперь со слезами благодарности и больницу, и Маму Черную.

В единственной больнице лагерной Колымы готовились индивидуальные блюда по желанию тяжелых больных — в больнице Мамы Черной. Так называла лагерная Колыма Нину Владимировну. И прозвище это было синонимом Беличьей.

Читая «Автобиографию» В. Шаламова, датированную 1964 годом, я обратил внимание на его характеристику своих рассказов в плане литературном. Вот как он об этом пишет.

«Рассказы мои — не рассказы в обычном смысле. Именно здесь, в Решетникове, в поселке Туркмен (1953— 1956 гг. — Б. Л.) я сделал попытку реализовать те новые идеи в прозе, которые занимали меня всю жизнь, попытку выйти за пределы литературы».

Очень хотелось понять, какой смысл вкладывается в эти слова, что подразумевается под сказанным. Но этого Шаламов

не говорит, предоставляя читателю, критику, литературоведу разбраться самим.

Я — читатель. «Колымские рассказы» в определенном смысле и обо мне, о моей лагерной жизни. Наши судьбы с Шаламовым во многом схожи. Мы оба из Бутырской тюрьмы были брошены на колымское золото, где «балом правил сатана». Оба голодом, холодом и непосильным трудом были доведены до полного, предельного истощения и авитаминоза. Я проработал на прииске четыре года, Варлам — немногим более двух. Я был моложе и продержался дольше. Обоих от смерти, на пороге которой мы стояли, спасла медицина, вылечив и приняв в свое лоно. Литературно одаренный Шаламов после реабилитации посвятил себя стихам и прозе. Я — не удовлетворенный фельдшерской долей, лишенный возможности завершить врачебное образование, окончил политехнический заочный институт и до возрастной пенсии проработал инженером на машиностроительном заводе.

Мне известно, как писались многие из колымских рассказов Шаламова. Я посылал Варламу из Магадана в Москву справочную литературу, архивные документы, сведения о интересующих его людях. Сохранилась переписка. Некоторых персонажей его рассказов я знал лично и ближе, чем он. Многие описанные им события происходили на моих глазах или рядом со мной.

Думая над «Колымскими рассказами», восхищаясь их силой, их мощью, я удивлялся своеобразию толкования отдельных событий иди явлений, а также характеристикам тех или иных персонажей, названных настоящими именами, живших или еще живых. Удивлялся вольному толкованию их судеб и поступков. Одни и те же персонажи в разных рассказах трактуются по-разному («Флеминг» в рассказах «Курсы» и «Букинист»; Сергей Лунин — в рассказах «Потомок декабриста», «Инженер Киселев», «Шоковая терапия»). Герой двух рассказов, где описано одно и то же событие, в одном случае именуется майором Пугачевым («Последний бой майора Пугачева»), в другом — полковником Яновским («Зеленый прокурор»); один и тот же персонаж Яков Давидович Уманский — в рассказе «Курсы» и Яков Михайлович Уманский — в рассказе «Вейсманист». В рассказе «Спецзаказ» Шаламов извращает положительный смысл имевшего место явления.

Теперь мне показалось, что я стал понимать слова «...я сделал попытку реализовать те новые идеи в прозе... попытку выйти за пределы литературы». Я понял это как совмещение художественной прозы с документальностью мемуаров. Такая проза позволяет воспринимать себя мемуарами, обретая одно-

временно право на домысел и вымысел, на произвольное толкование судеб своих героев, сохраняя их настоящие имена. Показательными примерами такой прозы являются рассказы «Инженер», «Калигула», «Экзамен», «Город на горе», да и «Воскрешение лиственницы», где пышный вымысел перемешан с клочками собственной биографии.

Разными глазами

Помню один разговор с Варламом на Беличьей. Он говорил мне о событии, свидетелями которого мы были оба. То, что он говорил, не было похоже на то, что я видел и слышал. Оценки его совершенно не совпадали с моими. Я был молод и самонадеян, собственным наблюдениям доверял полностью. Я ему возражал. Он же в ответ развивал стройную, связную концепцию. Но она не убеждала меня. Уже тогда я подумал — что это? Или он видит дальше и глубже меня, или мир им воспринимается иначе, нежели мною? Я относился с большим уважением к нему, его жизненному опыту, его знаниям, недюжинности его. Но я и себе верил, и это сбивало меня с толку.

Позже я не единожды вспоминал этот разговор на Беличьей и приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины. Эта догадка моя подтвердилась во многом, когда впервые читал его «Колымские рассказы». Большая часть «Колымских рассказов» документальна, их персонажи не вымышлены — сохранены имена. В рассказах они нередко приобретают иную плоть и иную окраску. Все это я относил к естественной разнице между правдой жизни и правдой художественной, о которой у меня было не очень четкое, книжное представление.

Как правило, свои рассказы В. Т. писал легко, писал от руки почти начисто, с очень незначительными последующими правками. Так написаны, например, рассказы «Огонь и вода», «Галстук», «Ночью». Очевидно, они писались будучи надежно выношенными.

Мне очень хочется рассказать немного не о писателе Шаламове, а о Шаламове — человеке, его характере в будничной повседневной жизни. Характер у Варлама Тихоновича, конечно, отцовский — талантлив, честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Я затрудняюсь сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность.

«Чрезмерной душевной тонкости был чужд отец» («Четвертая Вологда»),

«Скромность отец не считал достоинством» (там же).

«Скрывать свое - умение, свое превосходство отец не имел привычки» (там же).

«Учитель пения поглядел на меня с интересом, и тщеславное сердце мое забилось ожиданием очередной победы» («Четвертая

Вологда»),

«Мне все равно всюду было тесно, тесно было на сундуке, где я спал в детстве много лет, тесно в школе, в родном городе. Тесно было в Москве, тесно в университете. Тесно было в одиночке Бутырской тюрьмы. Мне все время казалось, что чего-то не сделал, не успел... Не сделал ничего для бессмертия, как двадцатилетний король Карлос у Шиллера» («Четвертая Вологда»).

«Я вернулся в школу к Куклиной.

— Вы будете гордостью России, Шаламов» («Четвертая Вологда»).

«Ночью 1931 года я стоял на берегу Вишеры и размышлял на важную, больную для меня тему: мне уже двадцать четыре года, а я еще ничего не сделал для бессмертия» (рассказ «В лагере нет виноватых»).

«Хотя у нас была большая семья, но она не выполнила главного назначения многодетных семей — пенсионного обеспечения стариков. В нашей семье дети не заплатили долга родителям... Никаких денег ни Галя, ни Валерий никогда маме не посылали... Я посылал только тогда, и в очень скромных пределах, когда не сидел в тюрьме».

«Ведь своего поведения я изменить не могу, я не буду доносить на такого же заключенного, как я сам, чем бы он ни занимался... Я не буду искать «полезных» знакомств, давать взятки».

Не каждый опустившийся на самое дно бытия, предавал, клеветал, давал взятки, доносил, крал или брал взятки. Много есть еще заповедей всеобщей и христианской морали. У Варлама не всегда слова соответствовали делу: он искал и находил «полезные» знакомства. В лагере — хотя бы— Сергей Лунин, потомок декабриста, Андрей Пантюхов, Нина Владимировна, я. Делал подношения: он исписал стихами поэтов XIX и XX веков в две общие тетради и преподнес их главному врачу. В Москве после лагеря носил редакционным дамам букетики цветов в портфеле и улыбался смущенно, объясняя мне, что такова жизнь. На Левом берегу в больнице СВИТЛ на хирурга Сергея Михайловича Лунина написал донос. На того самого Лунина, который ранее на Аркагале спас Шаламова от испепеляющего гнева л ненависти начальника участка. Сделал это Лунин с ущербом собственным интересам (см. рассказы «Инженер Киселев» и

«Потомок декабриста»), Лунин сделал Варламу много доброго, разве что не снабжал его табаком и хлебом ежедневно. Он сам был на лагерной пайке, правда, не вкалывал в забое на морозе. А Варлам ответил ему черной неблагодарностью: написал донос на него и облил грязью его имя в своих рассказах. Варлам вывел Лунина в рассказе еще и махровым антисемитом. Знавшая Лунина по институту Нина Владимировна против этого категорически возражает. Сергей Лунин учился с Н. В. в одном институте — 1-м МГМИ, на курс старше ее. Лунин был старостой хирургического кружка института, которым руководил академик Бурденко. И сам Бурденко, и его ассистенты высоко ценили хирургический талант Лунина, брали его вторым ассистентом на самые сложные операции. Нина Владимировна была членом хирургического кружка. Будущие хирурги души не чаяли в Лунине и ходили о нем хлопотать, когда он внезапно «исчез».

Сам Шаламов в рассказе «Шоковая терапия», а «шоковая терапия» проводилась только в больнице СВИТЛ, — рассказывает о молодом хирурге, заведующем отделением, которого старый невропатолог называет Сережей. Рассказывает с большой симпатией и уважением, показывая его благородство. Очень похоже, что неприязнь Варлама к Лунину, а может быть, и более, чем неприязнь, появились на какой-то более поздней стадии пребывания Лунина в отделении и носила весьма личный характер — ревность, зависть, уязвленное самолюбие. Очень похоже, что рассказ «Потомок декабриста» — это попытка оправдать и обосновать собственный неблаговидный поступок, идущий вразрез с объявленным этическим кредо.

«Своим первоочередным долгом я считаю возвращение пощечин, а не подаяний. Такова моя натура, память, моя человеческая суть. Я все помню. Но хорошее я помню сто лет, а плохое — двести» (из «Воспоминаний разных лет»).

Шаламов был человеком страстным, погруженным в себя. Перед ним была Цель. Он шел к ней, не размениваясь на мелочи, жертвуя стоящими на пути, отбрасывая все, что не служило или мешало достижению этой цели. Он не был отягощен ни излишней сентиментальностью, ни деликатностью.

Он был живым организмом, очень сложным, противоречивым, меняющимся во времени, как все живое. Менялись его суждения, его принципы, менялись оценки, менялись и привязанности, если таковые были. Бесполезных знакомств Варлам не поддерживал, в дружбу, рожденную в беде, не верил.

«Человек не любит вспоминать плохое... Это один из мудрых законов жизни — элемент приспособления, что ли, сглаживания «острых углов». Вот почему никакая дружба не заводится в очень

тяжелых условиях и очень тяжелые условия вспоминать никто не хочет» («Дорога в ад»).

Последние из приведенных высказываний Шаламова дополняют друг друга, разве что есть некоторая непоследовательность в суждении о памяти, памяти на плохое. «Очень тяжелые условия вспоминать никто не хочет» и «Я все помню. Но хорошее я помню сто лет, а плохое — двести». Но это уже свойство индивидуальное, так надо понимать.

Проявленное к нему сострадание, сочувствие, когда бескорыстно делятся с ним не лишним куском хлеба, а пайкой, — он называет «подаянием».

«Но и сейчас я помню, как Лесняк приносил мне каждый день хоть кусок хлеба, хоть горстку табаку. Я никогда не делился, все съедал сам и выкуривал сам. Это было в полных правилах колымской арестантской этики».

Были в его послелагерной жизни периоды, когда он считал» что славу и бессмертие, к которым он с детства стремился, принесет ему проза — его «Колымские рассказы» — в первую очередь. Порой он отдавал приоритет своей лире.

Варлам был очень чувствителен к славе и безрассудно ревнив. Когда были уже им написаны его лучшие стихи и «Колымские рассказы» отпущены в мир, он переоценил литературное значение Пастернака, непризненно отзывался о Солженицыне. Так тепло и радушно принятый Надеждой Яковлевной Мандельштам, позже разрушил их добрые отношения, о чем свидетельствуют люди, бывшие в тот период рядом.

Ревнуя к славе Анну Ахматову, он так живописует встречу с ней: «В 1964 году я встретился с Анной Ахматовой. Она только что вернулась из Италии после очередного перерыва таких вояжей (разрядка здесь и дальше моя. — Б. Л.). Взволнованная впечатлениями, премией, новым шерстяным платьем, Анна Ахматова готовилась к Лондону. Я как-то встретился с ней в перерыве между двумя волнами ее заграничной славы.

— Я хотела бы в Париж. Ах, как я хочу, хочу в Париж, — сюсюкала Анна Андреевна.

— Так кто вам мешает? Из Лондона слетайте на два дня.

— Как кто мешает? Да разве это можно? Я с Италией не отходила от посольства. Как бы чего не вышло.

И видно было, что Ахматова твердит эту чепуху не потому, что думает «следующий раз не пустят» — следующего раза в 80 лет не ждут — а просто отвыкла думать иначе» («В лагере нет виноватых»),

Рассказано без симпатии и уважения. Я бы сказал, с неприязнью. Анна Андреевна Ахматова — поэт милостью Божьей,

гордость России — избитая, исхлестанная, сломанная. Что жалит тебя, Варлам? На могилу Ахматовой в Ленинград, в Комарове все же поехал! Что-то толкало.

В рассказе «Курсы» В. Т. о себе говорит: «Острейшее самолюбие росло во мне. Чужой отличный ответ на любом занятии я воспринимал, как личное оскорбление, как обиду».

«Я верю в одиночество, как лучшее, оптимальное состояние человека» («Сейчас не 37-й»).

Варлам Тихонович закончил жизнь в одиночестве в доме призрения, оттолкнув от себя друзей и близких. И все же в тех унизительных, диких, позорных для отечества условиях инвалидных домов, в которых оказался Шаламов, его нашли добрые, сердобольные люди, щедро наделенные чувством сострадания, и оказали ему посильную помощь. В последние месяцы его жизни они несли возле него дежурство. И, когда он ушел из жизни, взяли на себя безмерно тяжелый труд, связанный у нас с ритуалом последнего долга.

Склоняю голову перед бескорыстным добром и милосердием, на которое Россия испокон века была щедра.

Варлам Тихонович Шаламов за весь свой колымский срок пробыл на приисках в золотом забое два года на «Партизане» и полтора-два месяца на «Джелгале». Зимой 1938—1939 годов в связи с «заговором юристов» из магаданской тюрьмы (Дом Васькова) попал на магаданскую транзитку и оставался там до весны по случаю тифозного карантина. Весной его этапировали на Черное озеро в угольную разведку. Там он работал кипятилыциком, в титане кипятил для цгурфовщиков воду. Потом угольная Аркагала (тоже не прииск). После суда в Ягодном в 1943 году попал на витаминную фабрику, обдирал хвою со стланика. Оттуда в середине 1943 года был направлен в больницу Севлага на Беличью с диагнозом дизентерия и полиавитаминоз. Там его вылечили, поставили на ноги и оставили в больнице культоргом. На этом поприще он оставался до конца 1945 года. А в начале 1946 года был снят с этапа врачом Пантюховым и направлен на лагерные фельдшерские курсы под Магаданом. Окончив курсы, В. Т. остался работать в больнице СВИТЛ по полученной специальности. До освобождения из лагеря в 1951 году больше на «общие» работы не попадал.

И тем не менее Варлам Шаламов, как никто другой, сумел рассказать миру обо всех ужасах лагеря, дав исчерпывающий анализ не только лагерного бытия тех лет, но и широчайший обобщенный анализ времени. Его «Колымские рассказы» — грозный документ эпохи.

Движущая сила в создании этих рассказов — всепоглощаю-

щий гнев, рожденные лагерем злоба и чувство мести за растоптанные мечты, надежды и амбиции. Острая наблюдательность, феноменальная память и писательская одаренность были приведены в действие ими.

В письме от 5 августа 1964 года он писал мне: «Север изуродовал, обеднил, обезобразил мое искусство и оставил в душе только великий гнев, которому я и служу остатками своих слабеющих сил».

Неизвестно, достиг бы Шаламов как писатель тех вершин, что достиг, если бы его миновала горькая чаша лагерной одиссеи со столь яркой, грозной, вопиющей, непривычной уху и глазу фактурой.

Варлам Шаламов — это «Колымские рассказы» прежде всего. Именно они будут вписаны справедливо в народную память надолго.

ПИСЬМА ВАРЛАМА ШАЛАМОВА

В наших судьбах — Шаламова и моей, при всем различии есть много общего. Мы оба, будучи студентами, были арестованы почти в одном возрасте в разное время: Шаламову шел двадцать второй год, мне — двадцать первый. Оба попали в одну и ту же тюрьму — Бутырскую. Между датами наших арестов пролегло восемь напряженных лет.

Второй арест Шаламова по времени совпал с моим. Варлам Шаламов был арестован 12 января 1937 года, я — 1 ноября. Оба в 1937 году. Первые шесть месяцев этого мрачного года резко отличались от последующих и по стилю ведения следствия, и, главное, по нормам юридическим и нравственным, если о таковых можно вообще говорить. Судьбы арестованных, по сути, были предрешены еще до ареста. Но до июля 1937 года не было пыток. По крайней мере, в том садистском, изуверском исполнении, которое господствовало далее в следственных изоляторах страны до XX съезда, а позже, в эпоху «застоя» несколько «модифицировалось».

На следствии 1937 года Шаламова не били, не истязали. Его осудили за то, что единожды был уже «бит», и дали скромный по тем временам срок — 5 лет. Я попал в тюрьму после того, как было дано «высочайшее» разрешение в средствах для получения «нужных» показаний не стесняться. Со мной уже не стеснялись — меня били. Мне было предъявлено обвинение по статье 58 пулкты 8 и 11 — участие в контрреволюционной террористической организации.

Во время следствия, испытывая свою волю, я бросил курить,

хотя курил уже десять лет. Я не признал себя виновным, не опорочил других... Снова закурил лишь тогда, когда, зачитав постановление Особого совещания, меня перевели в тюремную церковь, превращенную в пересыльный корпус.

Из Бутырской тюрьмы мы оба, Варлам и я, попали на Колыму, на соседние прииски — «Партизан» и «Верхний Ат-Урях», в забои с открытой добычей золота. Оба в два первые года работы в забое, приставленные к тачке, кайлу и лопате с 12—14-часовым рабочим днем в зной короткого лета и в долгую зимнюю стужу от голода, холода, непосильного труда и отчаяния успели дойти до предельного физического истощения (отсюда, кстати, и слово «доходяга»). Я был на десять лег моложе Варлама, физически подготовленнее и потому продержался в забое дольше. Мы оба стояли уже одной ногой на дне ледяной колымской могилы, когда лагерная медицина пришла нам на помощь, оживила и оставила в своих рядах. Меня — раньше, Варлама — несколько позже. Именно это сохранило нам жизнь.

Мы познакомились с Шаламовым в больнице Севлага на Беличьей, где я работал фельдшером и операционным братом двух хирургических отделений. А Варлама после длительного и упорного лечения, уже окрепшего, готовили к выписке. Он пребывал в тоске и тревоге, предвидя приисковые «будни». Он искал какой-нибудь зацепки, чтобы отодвинуть эту встречу с полигонами уничтожения. Я без труда понял его заботы, еще недавно бывшие и моими. Я поговорил о нем с главврачом Ниной Владимировной Савоевой, которая была еще и хирургом, относилась ко мне с доверием и симпатией. У нас обоих уже сложилось представление о Шаламове. Мы относили его к тому тонкому, хрупкому, трудновосстановимому социальному слою, именуемому интеллигенцией, который формирует культуру и нравственное лицо народа. Сделано было все возможное, чтобы оставить Шаламова в больнице. Варлам оставался на Беличьей до конца 1945-го — начала 1946 года, когда на Беличьей уже не было ни Нины Владимировны, ни меня.

В 1946 году мой друг по В. Ат-Уряху и Беличьей, врач Андрей Пантюхов, в пересыльной зоне Сусумана снял Шаламова с этапа на Индигирку, а несколько позже помог ему попасть на курсы фельдшеров, что и определило его лагерную судьбу до конца срока.

Более подробно о Шаламове, о наших взаимоотношениях я рассказываю в книге воспоминаний «Неоконченные споры», в главе, ему посвященной. Отдельные главы этой книги печатаются в журналах. Надеюсь, что в скором и недалеком будущем книга увидит свет.

1-го ноября 1945 года, когда я уходил из больницы в Ягодное получать справку об освобождении, окончив восьмилетний срок, до полпути меня провожал Варлам. Он был грустен. Мы оба понимали, что на Беличьей ему долго не продержаться, — там у него не оставалось друзей. Мы пожелали друг другу удачи.

Шаламов освободился в 1951 году. В 1953-м он приезжал в Магадан хлопотать о выезде с Колымы. В Магадане остановился у нас. Я уже был женат, росла дочь, жили мы в общежитии медработников. Тогда Шаламову в выезде отказали.

Следующая встреча произошла в Москве в 1957 году. С этого времени начались регулярная переписка и встречи, когда случалось нам наезжать в Москву.

До 1962 года писем я не сохранял вообще. Жили мы в крайне стесненных условиях. Комната являлась и спальней, и детской, и кухней, и столовой. Семья, работа, учеба в заочном техническом вузе, определенный провинциализм мой не располагали к хранению писем.

Из писем Шаламова сохранилась примерно половина — более сорока. И сейчас, считая своевременным опубликовать какую-то часть их, я должен заметить, что письма эти не столько о литературе, писательстве, сколько о характере наших взаимоотношений и о самих наших характерах. И, конечно, о времени.

Склонен думать, в письмах этих четко прорисовывается характер и темперамент Шаламова, а также его оценки ряду людей, книг и социальных явлений.

Склонен думать, для будущих исследователей творчества и жизни Варлама Шаламова, а также историков и читателей письма эти, как и любой другой свидетельский документ, представят определенный интерес.

Я не включил в эту подборку писем, связанных с хлопотами о справке, подтверждающей внутрилагерные перемещения Шаламова и перечень работ, на которых он использовался. Справка такого рода была необходима Шаламову для получения пенсии. Головное учреждение лагерей Колымы, куда я вынужден был обращаться многократно, не торопилось с ответом, и моя тяжба затягивалась по времени. Начальника учетно-распределительного отдела «Почтового ящика № ...» Ноэля Владимировича Журавлева помню до сих пор, словно расстались вчера.

Не вошли письма по вопросу лекарств и рецептов, которые мы посылали Варламу из Магадана в Москву. И письма интимного содержания, срок которым еще не пришел.

В 1949 году, выезжая с Колымы на «материк» в свой первый после освобождения из лагеря отпуск, я был потрясен, ус-

лышав на улицах не только сибирских городов и весей, но и стольного града «родной» тюремный жаргон, перешагнувший через колючую проволоку «Архипелага» и обсеменивший все зазонное пространство. Тем не менее, почти уверенный во всезнании молодого читателя этих дней, в примечаниях я даю все же некоторые пояснения.

Москва, 18 января 1962 г.

Дорогие Нина Владимировна и Борис!

У меня — просьба к вам обоим — помочь мне вспомнить одну смерть. На «Беличьей» в 1943 году умер (в отделении Каламбета) Роман Крипицкип, бывший ответственный секретарь «Известий», доходяга, опухший такой. Койка его стояла рядом с моей, но я выписался, а он — оставался, и судьбы его я не знаю. Слышал, что умер тогда же. Не вспомните ли точнее, подробнее все о нем.

О. С. шлет вам обоим привет.

Как дела с переездом в Москву?

Ваш В. Шаламов.

Москва, 22 февраля 1962 г.

Дорогой Борис!

О Романе Кривицком никого запрашивать не надо — об этом позаботится его брат.

В письме твоем очень много вопросов. Попытаюсь ответить, как могу и понимаю. Писать нужно все время, не стремясь обязательно к печатанию. Это вещи (нрзб) разные — печататься и писать. Конечно, рассказ психологического плана есть самый постоянный род прозы. И уж кому, как не тебе, заставить поработать подробности, мелочи для этой цели. Надо иметь только волю отвлечься от текущего дня, вернуться к «утраченному времени», перечувствовать тот, прежний мир, — обязательно с болью душевной, а без боли ничего не получится. Словом, надо пережить, перечувствовать больное, как бы разбередить раны. Ни о каких «позициях» и «реализмах» думать во время работы не надо, да и не писателя это дело, а дело критиков, литературоведов и т. д.

Присылай рассказ, прочту охотно. Убежден в его цельности, новизне, остроте зрения.

Сейчас Солженицын показывает нашим «писателям», что такое писательский долг, писательская честь. Все три рассказа его — чуть ли не лучшее, что писалось за 40 лет.

«Сюжеты», как ты выражаешься, вернутся, если поработать прилежно. Ты не разучился наблюдать жизнь, а не приобрел еще писательских навыков, как мне кажется.

О лагере надо писать обязательно. Скорее. Память — инструмент несовершенный, ненадежный. Потому у тебя и затруднения с «сюжетом». Надо вернуться не столько мыслями, сколько чувствами в лагерный мир.

За почерк меня прости. Это не по торопливости, не по небрежности — это вследствие моей болезни — дрожит рука и равновесие не могу сохранить.

Что касается Нефедовых, Лившицев и Николаевых, то недавно ко мне приезжал журналист Виленский (он был недолгое время на Колыме в Берлаге — уже после войны, так что ничего «настоящего» лично не видел) и просил у меня дать стихи для альманаха «На Севере дальнем». Вилеиский знает тебя. Когда-то 4 года назад я с господином Нефедовым и господином Николаевым обменялся письмом по такому же точно поводу.

В последнем номере альманаха (2—1962) напечатана повесть Козлова о Берзине". Первые главы крайне поверхностны, слабы. Вишера (на Северном Урале) занимает в берзинской жизни важное место — он проводил там правительственный эксперимент особого рода — (отнюдь не секретный), что и было содержанием его работы на Вишере — а в повести об этом даже не упомянуто. Козлов даже не догадывается о сути вещей.

Там были люди, его сотрудники, не мельче самого Берзина. Но, конечно, это — не Эпштейн и не Алмазов (бухгалтер и плановик!), и не Эпштей-на и Алмазова имеют в виду, когда говорят о «вишерцах» на Колыме. Я ведь Берзина знаю, был с ним на Вишере, знаю все его окружение. В Москве живет немало людей тогдашней Вишеры, и можно только удивляться, что Козлов за 10 лет собрал такой удивительно несерьезный и беспечный материал. Не знаю, что будет дальше. Ну, Бог с ним.

Нине Владимировне — мой сердечный привет. Это письмо вам обоим: и Нине Владимировне и тебе.

Здоровье мое плохое. Впрочем, я продолжаю верить, что начатое на 22 съезде партии не остановится и поборет все препятствия, которые очень велики.

Вот тебе сюжет для рассказа. «История болезни» — по форме, по бланку, каких были тысячи, десятки тысяч. С лабораторным анализом, следами переломов от побоев, пеллагры. Анамнез морби и анамнез вита. И смерть. И секционный акт, где диагноз не сходится, но подгоняется под какой-нибудь «нейтральный».

Никогда еще, кажется, такого длинного письма я тебе не писал.

О. С. шлет вам обоим привет. Желает счастья, бодрости. Пиши

В.

* * *

Москва, 23 марта 1963 г.

Дорогой Борис. Прости меня, что отвечаю поздно — здоровье так плохо, что проходят недели, пока напишешь два слова (в этом и ответ на твои настоятельные просьбы сообщить о моих планах). Рассказ «Три Д» неудачен — за текстом не чувствуется трагедии. Райский же хвостик в виде дочери, играющей на пианино, — это дешевый газетный штамп. Даже не беллетристический, а газетный — прием, который может угробить любой материал.

Помнить нужно вот что: успех художественного произведения решает его новизна. Эта новизна многосторонняя: новизна материала или сюжета, идеи, характеров, психологических наблюдений, которые должны быть новы, тонки и точны, новизна описаний в пейзаже, в портрете; свежесть и своеобразие языка. Второе, что тебе надо очень хорошо понять: правда действительности и художественная правда — вещи разные. Истинно художественное произведение — всегда отбор, обобщение, вывод. В рассказе нужна выдумка, вымысел, «заострение сюжета». К основной схеме должны быть присоединены наблюдения, разновременные, ибо рассказ — не описание случая. Третье: наша сила в нашем материале, в его достоверности. И любой прямой мемуар в полном согласии с датами и именами более «соответствует» нашим знаниям о предмете.

У произведения, имеющего вид документа, — сила особая. Конечно, есть художники, добивающиеся успеха в преодолении действительности, не потерявшие силу мемуара, преодолевая мемуар (Достоевский с «Записками из мертвого дома», Солженицын с «Одним днем Ивана Денисовича»). Но уже Толстой в «Воскресении» с его тюремными сценами слабоват, второсортен.

Я думаю, что тебе нужно беспрерывно писать, (нрзб), не предлагая пока Козлову того, что выйдет из-под пера. Не сердись на меня за такой «отзыв».

Я бы мог найти в «3-х Д» и плюсы и достоинства, но по рассказу вижу, что кое-что важное в литературном деле ушло из поля твоего зрения.

Пиши. Ты же рассказчик гоголевского склада, обличитель: и вдруг... пианино.

Нине Владимировне мой сердечный привет.

Твой В.

О. С. шлет тебе и Н. В. свои лучшие пожелания.

* * *

Москва, 8 января 1964 г.

Дорогой Борис!

Жестокий грипп не дает мне возможности поблагодарить тебя достойным образом за твой отличный подарок. Самое удивительное, что стланик оказался невиданным зверем для москвичей, саратовцев, вологжан. Нюхали, главное, говорили: «пахнет елкой». А пахнет стланик не елкой, а хвоей в ее родовом значении, где есть и сосна, и ель, и можжевельник. Словом — жму руку.

Привет Н. В.

Мама твоя звонила перед Новым годом.

Твой В. Шаламов.

Москва, 26 апреля 1964 г.

* * *

Дорогой Борис!

В № 4 «Нового мира» за этот год, только что вышедшем, помещены воспоминания о Колыме одного из колымских доходяг — генерала армии Горбатова («Годы и войны»). Речь идет о 1939 годе, о Мальдяке и о больнице 23-го километра. Обязательно найди и прочти. Это — первая вещь о Колыме, в которой есть дыхание лагеря (и истина), хотя в уменьшенном «масштабе». Я думаю, что ты вспомнишь и то, что забыл Горбатов — фамилию того фельдшера, который работал на Мальдяке в 1939 году. Прошу ответить мне незамедлительно.

Привет Н. В.

В. Шаламов.

* * *

Москва, 4 июня 1964 г.

Дорогой Борис!

Сердечно тебя благодарю за великолепные фотографии, которые ты прислал. Я давно должен был написать это, да все прибаливаю и не нашел сил для письма. Я не думал, что ты так чудесно делаешь эти вещи. О справках. Я написал письмо (уже давно) начальнику аркагалинской шахты (он на пенсии и живет в Москве), но никакого ответа не получил пока. Напишет я Андрей Максимович (он в Москве сейчас).

Нине Владимировне мой привет самый лучший.

В. Шаламов.

* * *

Москва, 5 июня 1964 г.

Дорогой Борис. Пишу карандашом потому, что котята изгрызли авторучку, а новую пока не купил. Посылаю тебе текст свидетельства, заверенного в нотариальной конторе б. начальником аркагалинской шахты И. Ф. Цепковым. Это не б. з/к, а договорник. За первые годы (с 11 авг. 1937 г. по 1 апр. 1939 г.) дает свидетельство доктор Лоскутов (я уже написал ему). Время войны (1942—1945) удостоверит, надо надеяться, А. М. Пантюхов, который сейчас в Москве. Достаточен ли текст нотариального свидетельства Цепкова? Сообщи и я вышлю тебе подлинник (он выдается в одном экземпляре). И Лоскутов, и Пантюхов были в тех же

горных управлениях в годы 1937—1939 и 1942—1945, что и я. И Лоскутов, и Пантюхов дают свидетельства по форме, которую я посылаю.

Привет Н. В.

В. Ш.

* * *

26 июня 1964 г., Москва.

Дорогой Борис!

Почему ты не пишешь? Разве «деловая» сторона — единственная в наших отношениях? Ты не ответил о времени вашего возвращения в Москву, не рассказал о своих издательских делах, магаданских и столичных.

Жду писем. Привет Н. В.

О. С. и Сережа приветствуют вас обоих (они оба на даче сейчас).

В. Ш.

* * *

Москва, 2 июля 1964 г.

Дорогой Борис!

Я сердечно тебя благодарю за рецензию, где ты выступаешь по всем критическим канонам, заслуживая отличной отметки. Но это — пустяки, я хочу написать (в связи с рецензией твоей) письмо как можно толковей, ио чувствую себя очень плохо и не в силах сейчас изложить то, что хочу. Это короткое письмо как бы извинение за задержку ответа.

Фотография с лошадью и университетом — должна что-то озарить? ошеломить? — и вертится уже в голове что-то.

Н. В. привет мой сердечный.

В.

Письмо твое подробное, предваряющее телеграмму, получил, разумеется, и очень благодарен.

В.

Москва, 5 июля 1964 г.

Дорогой Борис!

Необходимые мне документы я уже получил в Москве — сердечно тебя благодарю за все хлопоты и беспокойство.

Резенция твоя вышла чуть не в один день с рецензией В. М. Инбер (ЛГ) о той же самой книжке.

Разумеется, «трудный» и «сложный» разные понятия. Это ясно и магаданскому редактору.

Тон статьи твоей считаю во многом очень удачным, полезным и обещающим — и для тебя, и для меня. Нехорош заголовок.

Нельзя ли несколько (два-три) экземпляра «Магаданской правды» за 24 июня получить?

В общем рецензия принадлежит перу квалифицированного литератора, -знающего, на какие именно вопросы должна отвечать такая статья. «Рубежи» произвели отличное впечатление.

А если по-серьезному — я очень доволен и грамотностью статьи, и чувством, и умом.

Стихи — это ведь такая тонкая материя, где пейзаж без человеческой речи — нем, мертв. Суть «Шоссе» — в последней строке — в море, которое затаскивает бурлацкой веревкой к ангелам.

Хорошо, что примеры взяты из обеих книжек («Огниво» и «Шелест»).

Когда вы вернетесь в Москву? Осенью? Или будущей весной? Напиши.

Фотографии я все роздал. Ту, что в шапке, презентовал Солженицыну. А у кошки какие-то двойные глаза? Отчего бы это? Я не предполагал столь высокого качества фотографий.

О. С. и Сережа на даче. Ремонт, начатый в марте, еще не закончен. Сердечный привет Нине Владимировне.

В. Ш.

* * *

Дорогой Борис!

Получил твою посылку и за все благодарю. Магаданский значок изящен, символичен, но был бы еще лучше, если вместо елки в левой половине щита стоял стланиковый куст или лиственница — никакие другие деревья не могут быть символом Магадана, знаком Дальнего Севера, в том числе и ель. В комиссии, утверждающей проекты, должны быть люди, донимающие разницу между елью и лиственницей — именно в нашем, Колымском, лагерном плане. Для нас не всякая хвоя была символом жестокости, недружелюбия, угнетения, и не всякая хвоя была знаком надежды. Очень хорош учебник географии Петрова. Благодарю за подарок. В нем, конечно, нет очень многого — ив частности, исторического содержания и в подробностях колымской природы (стланик, поднимающий свои ветви среди зимы от костра и опускающий их, когда костер погаснет; грибы-великаны, будто выращенные модным гидропонным способом, цветы без запаха, птицы без весеннего пения, весна без дождей и многое, многое другое), и все же работа Петрова — лучшее в своем роде издание, наиболее ответственное (поскольку это — учебник). Я вспоминаю, что в школьные географические учебники в течение сорока лет не включали одну восьмую часть Советского Союза — ту самую, о которой написана работа Иванова^¹.

Теперь о вопросах принципиальных. Ты пишешь, что не понял моего замечания о стихотворении «Шоссе». Постараюсь объяснить подробнее. Стихи пишутся не для того, чтобы по ним изучали природу, топографию местности, улицы и площади. Стихи — не путеводитель по городу. Ни при возникновении замысла, ни при записи, ни при окончательном контроле и шлифовке — нигде и никогда в творчестве не ставится изучения природы, описания природы. В стихотворении речь идет о душе и только о душе. Более того: пока пейзаж не заговорит по-человечески — его нельзя и называть пейзажем. Это будет лишь мертвое описание, лишенное поэзии, не способное тронуть человеческое сердце. Стихотворение «Шоссе» (которое выбрано тобой, как пример изображения «труженицы-дороги») написано только для того и только потому, чтобы показать, что все бурлацкое, все каторжное, что я знаю об этом море, — заслуживает ангельской, небесной жизни. Вот суть этого стихотворения, его мотив и смысл.

О рецензиях. Твоя рецензия, повторяю, мне понравилась, хотя она и написана по тем канонам, которые преподаются в школе и литературных кружках. Я должен всегда помнить, что ничего другого редакция и не напечатала бы, вероятно. По всей вероятности, — это максимум возможного.

Рецензию В. М. Инбер ты оценил очень невнимательно. Дело не только в доброжелательности. В рецензии начат очень важный разговор о том что делать с бесчисленными «самородками», вроде Шелестовского и творениями Алдан-Семенова, заполнившими поэтический рынок Можно ли простить выступления целой тучи бездарностей — только потому, что они «сидели» в свое время. Может ли простить их выступления поэзия — пресволочнейшая штуковина». В. М. Инбер считает, что нельзя. Ибо искусству (к сожалению или к счастью, как на чей вкус) нет дела до того, страдав бездарный автор или нет. И я считаю, что нельзя. Возможно, эту мысль надо было, можно было выразить яснее. Возможно, редакции «Литературной газеты» кое-что в этом отношении следовало прояснить. Но В. М. Ин-

бер принадлежит уже не один десяток лет к числу писателей, которых в редакциях не правят. В. М. Инбер не понравилось в «Огниве» стихотворение «Камея» (неполный текст), пока я не познакомил ее с полным текстом этого маленького стихотворения. Свое изменившееся мнение В. М. сочла нужным подтвердить публично, официально (в рецензии). В рецензии В. М. Инбер есть одна ошибка. Речь идет о стихотворении «Виктору Гюго». В. М. показалось, что это стихотворение относится к лагерю, тогда как «непотопляемый театр» — это Вологда моего детства, двадцатые годы, самый первый увиденный мной театральный спектакль — «Эрнани» с Н. П. Россовым (был такой в России знаменитый бродячий актер-трагик), игравший глубоким стариком молодого короля Карла в этой пьесе. Все это — восхищение, ошеломление детских лет, вызванное первым театральным спектаклем, восхищение гением Виктора Гюго я и старался выразить. (Человек, сказавший, что Виктор Гюго жил и умер мальчиком с церковного клироса, — Анатоль Франс — фигура ничтожная по сравнению с Виктором Гюго.) Вот о чем шла речь в стихотворении «Виктору Гюго». А Вере Михайловне Инбер показалось, что тут речь идет о лагере, о нетопленом театре в снежной Вологде, которая кажется В. М. чуть ли не краем света.

Я хотел написать ей об этом в письме (у меня есть ее письма), но потом передумал и оставляю ее отклик, как некий общественный и литературный факт, как своеобразную абберацию. Лагерь был и остается Книгой за семью печатями — В. М. Инбер считает худшим наказанием смотреть «Эрнани» в снежной Вологде — дальше этого представить человеческие страдания автор «Пулковского меридиана» не решается. В этой ошибке есть нечто общее с впечатлением читателей повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Большое количество читателей принимают повесть как изображение картины «ужасов» — а до подлинного ужаса там очень, очень далеко, и надо было десятилетие но крайней мере смертей, произвола (который только сейчас называется произволом), чтобы получить этот «каторжный лагерь». Все это — такой интересный и психологически значительный оборот дела, что я решил не нарушать иллюзию. Наконец — третий вопрос — о значении Крайнего Севера в моей работе (или творчестве, как теперь говорят). В пушкинские и даже в некрасовские времена слово «автор» обозначало «сочинитель», писатель. Теперь же пишут: «автор гола в ворота «Спартака» и так далее. Я пишу стихи о детстве, а в юности собирался стать Шекспиром или по крайней мере Лермонтовым, и был уверен, что имею для этого силы. Дальний Север — точнее, лагерь, ибо Север только в лагерном своем обличье являлся мне — уничтожил эти мои намерения. Север изуродовал, обеднил, сузил, обезобразил мое искусство и оставил в душе только великий гнев, которому я и служу остатками своих слабеющих сил. В этом и только в этом значение Дальнего Севера в моем творчестве. Колымский лагерь (как и всякий лагерь) — школа отрицательная с первого до последнего часа. Человеку, чтобы быть человеком, не надо вовсе знать и даже просто видеть лагерную Колыму. Никаких тайн искусства Север мне не открыл.

Есть одно важное наблюдение, заслуживающее особого разговора, но связанное и со сказанным только что. Писатель не должен слишком хорошо, чересчур хорошо знать свой материал. Если писатель знает материал «слишком» — он переходит на сторону материала и теряет способность выступать от имени читателей, для которых он пишет (в смысле настоящего писательства, а не заказа). Читатели перестают понимать его. Связь нарушается. То, что казалось раньше важным (ему и его читателю), — сейчас кажется чушью, пустяками — и это не новое открытие, мир, в который о» может ввести читателя (это бывает всегдашней писательской задачей), а страна, где говорят на другом языке и думают по-другому. Драка из-за

куска селедки важнее мировых событий — это простой пример «сдвига», «смещения масштабов». То, о чем сказано скороговоркой, походя, и автору понятно и близко (иное решение нарушает художественность словесной ткани, как примечания-сноски разрушают стихи) — для читателей требует подробного, постепенного, а главное — талантливого предварительного объяснения. Писателю же в это время такая подготовка кажется не нужной. Да и не всегда возможно объяснить. Таких примеров ты можешь сам представить бесчисленное количество.

Вот кое-что из того, что я тебе хотел сказать по поводу и твоего письма, и твоей рецензии.

Нине Владимировне — сердечный мой привет. О. С. — на даче, а Сережа — в Прибалтике. Жму руку.

В. Шаламов. Москва, 5 августа 1964 г.

Прошу прощения за машинку. Переписывать такое большое письмо нет сил, а черновики небрежны.

В.

* * *

Москва, 3 декабря 1964 г. Дорогой Борис!

По встретившейся срочной надобности сообщи мне, как можно скорее, имя и отчество Уманского (Яков Михайлович или Яков Моисеевич?), а также месяц и год его смерти. Буду очень, очень благодарен. О деньгах (долге) тебе думать не надо. Пусть это будет уплата в самую последнюю очередь.

Нине Владимировне сердечный привет.

Твой В. Шаламов.

И вот еще что. Нельзя ли купить в Магадане все, подобное «Географин Магаданской области», которую ты послал мне. Книжка эта — документ удивительный, очень мне нужный. Вот сочинения такого рода, а также все и всяческие мемуарные работы, вплоть до книжки Вяткина — тоже. Есть ли там что-нибудь путное? Хотелось бы приобрести. Не затруднит ли тебя просьба? Отвечай об Уманском быстрее.

В. Ш.

* * *

Москва, 15 декабря 1964 г.

Дорогой Борис. Спасибо тебе за письмо и сведения об Уманском. Как часто бывает в рассказах, я угадал дочерей героя, угадал отношение их к отцу, хотя и не знал об этом ровным счетом ничего — все выдумал. Я написал рассказ «Вейсманист» — где — суть — в крепости духа, в надеждах, разбивающихся о жизнь, и т. д. Если бы я получил твое письмо раньше — кое-что, вроде грузинского языка и немытого стакана я бы мог вставить. Но рассказ уже написан. Исправлять его, переписывать — нет сил. Я никогда этого не делаю. Для сути рассказа герой должен умереть 4 марта 1953 года. Но и смерть в 51-м году тоже годится.

Желаю тебе здоровья. Пиши обо всем, что есть интересного в Магадане (или было).

Н. В. сердечный мой привет.

В. Шаламов.

Знал ли Уманскнй, что изобретен электронный микроскоп и хромосомная теория Моргана и Вейсмана была подтверждена экспериментально? Вот что было бы важно для рассказа. Напиши, пожалуйста.

В.

Конверт заклеен моей собственной рукой, чтоб «не пропадало доброе», как говорили в старину.

В.

* * *

Москва, 26 декабря 1964 г.

Дорогие Нина Владимировна и Борис, поздравляю вас с Новым годом, желаю, чтобы позитивные начала нашей текущей жизни укрепились окончательно и бесповоротно. Желаю здоровья, сил. Желаю оставить Дальний Север и переехать в Москву в 1965 году — весной, конечно.

Борис. Твоя мама звонила недавно и говорила с О. С. Ты не получил ответа на свое письмо об Усманском. Я послал ответ за несколько дней до звонка твоей мамы. Сейчас план того рассказа несколько изменился (рассказ сейчас на научной консультации) и если потребуют переделки — я внесу все изменения, которые можно и должно внести по тем материалам, которые есть в твоем письме. Сердечно благодарю. Нельзя ли мне прислать (заказным письмом?) несколько фотографий писем . Сейчас настал момент, когда придется эти письма отсылать в журналы.

Твой В. Шаламов.

О. С. и Сережа поздравляют вас с Н. г. и шлют вам обоим привет.

В. Ш.

* * *

Москва, 14 января 1965 г.

Дорогой Борис!

Спасибо за книжную посылку. Не скрою, что подбор меня удивил. Мне ведь хотелось: описания географические, исторические работы, документы, дневники, записки, мемуары, исследования, все, что угодно, но не бессовестную болтовню господина Вяткина

Из уважения к затраченному тобой труду по пересылке почтовой я просмотрел роман. Эту «книгу» написал подлец. Ведь печатались и Вронский, Галченко — неужели все исчезло? Учебник географии был превосходным подарком, и я думал, что в издательстве есть и еще кое-что дельное. Рассказ «Вейсманист» я тебе покажу в Москве.

Разумеется, упоминая Вяткина в предыдущем письме, я думал, что это дневник, документ... Прошу прощения. Отрицательная оценка «романа» (о котором мои корреспонденты писали как о книге, в которой есть все, кроме правды) не желание получить из Магадана что-либо. Но построже, построже... Без новостей и рассказов.

В. Ш.

Н. В. сердечный мой привет. О. С. и Сережа шлют вам обоим свои добрые пожелания.

Москва, 1 марта 1965 г.

Борис, некоторое время назад звонила твоя мама — почему я тебе ничего не пишу... Но я тебе ответил на твое письмо и посылку. Мой скептицизм тебе не следует принимать всерьез — в конце концов — то, что тебе покажется интересным и полезным для меня — то и посылай. У меня вот такая к тебе просьба необычная. Небезызвестная Женя Гинзбург выдает здесь себя не за то, кем она была, и мне хотелось бы получить от тебя разъяснение по этому поводу, справку хотя бы в виде впечатления Я ее и сам немножко помню и знаю, но очень мало. Привет Нине Владимировне.

Жду вас обоих в Москву.

Ваш, твой В. Шаламов.

Удивительная вещь. Никто из тех, кому я показывал присланную тобой ветку стланика — не представляют, не воображают себе это растение. Им легче химеры с собора Парижской богоматери вообразить, чем стланик. Большое спасибо тебе за подарок.

В. Ш.

* * *

Дорогие Нина Владимировна и Борис!

Прошу принять с добрым сердцем мою новую книжку «Дорога и судьба». Борис, пошли несколько лучших своих фотографий Магадана (бухты, моря, гор), какие ты считаешь лучшими. Все, что у меня было, я давно раздарил. Это надо сделать срочно. Фотография для книжки, как ты видишь, твоя.

С глубокой симпатией В. Шаламов.

Москва, 10 июля 1967 г.

Еще просьба. Купить в Магадане все экземпляры книжки О. Мандельштама «Разговор о Данте». Эту работу только что выпустило изд-во «Искусство». Но в Москве она продавалась час. И еще: если возможно, купи с десяток экземпляров моей книги — пригодится. В Москве ее в продаже нет.

* * *

Борис!

Вот тебе подарок от Надежды Яковлевны. Книжка Мандельштама вряд ли до Магадана дойдет. Здесь она продавалась час. Издание этой книги — первой работы Мандельштама за сорок лет — большое событие истории русской культуры.

Спасибо тебе за фотографии. Кажется, раньше были более выразительные: море, бухта, город, уходящая вверх дорога. Если ты остаешься на зиму в Магадане и на осень, — то купи учебник Карпова по Колымской географии для восьмого класса. И поищи старых газет и журналов 1935, 1936, 37, 38 года, журнал «Колыма» и другие. И еще просьба, выясни год и род смерти Александра Александровича Тамарина, б. заведующего Колымской опытной с/х станцией и вообще растениевода известного, награжденного вместе с Берзиным в 1935 году орденом Ленина. В 1937 году летом Александр Александрович был еще жив и работал не то на Дукче, не то в Магадане. Я знал его по Вишере.

Привет Н. В.

Письмо не датировано. 1967 г. Ориентировочно — вторая половина июля (Б.Л.)

Пиши. В. Ш.

Дорогой Борис!

Раз ты остаешься в Магадане, не мог ли бы ты собрать любые материалы о колонистах, о Колоибюро. Когда все это началось и кончилось.

В Магадане, наверно, есть бывшие старые колонисты. Колонбюро имело поселок на Оле, в Веселой и пр.

Не вышли ли в Магадане любые справочные издания вроде сборника к десятилетию, который ты посылал.

И вообще всю Колымскую географо-историческую прозу, включая ведомственные доклады что ли.

Магадан выпустил когда-то книгу Н. А. Жихарева — «Очерки Северо-Востока РСФСР». Нельзя ли эту книгу приобрести.

Пиши.

Привет Н. В.

Нельзя ли еще экземпляр получить учебника географии для средней школы (Карпова) и все новое, непредусмотренное.

В. Ш.

Дата не проставлена. Примерно — 12.VII 67 г. (Б. Л.).

Москва, 17 апреля 1969 г.

Дорогой Борис!

Спасибо за книжку Яновского. Эту книжку написал подлец. Учебник географии Кузьмина выглядит много порядочнее. Автор видит решение колымского вопроса в навечном прикреплении людей к Северу — ясно, что для «комплекса» не имеет значения, чем прикрепляют — длинным рублем или колючей проволокой — до концлагерей тут один шаг.

Как ни безразлична мне современная Кольма, я с жадностью ловлю каждую кроху сведений о любом дне из тех двадцати лет нашей колымской жизни. Тот исторический период (с 1932 по 1956 год) бесконечно важнее всей Колымы исторической и всей Колымы современной для русской истории.

Поистине мы с тобой наблюдали «мир в его минуты роковые». Автор брошюры «Человек и Север» хотел бы отменить мороз и ветер, отменить климат. Увы — автор не в силах отменить географию. Он не в силах отменить и историю, как бы ни хотел замолчать, исказить, отрицать все, что было, оболгать мертвецов и прославить убийц.

Привет Н. В.

С уважением и симпатией В. Шаламов.

Москва, 7 мая 1972 г.

Дорогая Нина Владимировна!

Сердечное Вам спасибо за рецепты. Помощь оказалась экстренной, хотя и удалена от Москвы за девять (или двенадцать) тысяч километров.

Даже рецепты с датой магаданской удалось использовать — не прошел еще десятидневный срок.

Борису передайте тысячу приветов в больницу, если он уже (или еще) не вышел оттуда. А что с ним? Опасное что-нибудь, Вы не написали.

Шлю вам обоим привет. Пишите.

Ваш В. Шаламов.

Примечания и комментарии

«О. С.» в письмах Шаламова — Ольга Сергеевна Неклюдова, его вторая жена. Сережа — ее сын.

Сокращение (нрзб) — неразборчиво.

В письмах от:

18 янв. 1962 г.

Беличья — поселок геологов, на базе которого была развернута Центральная больница Севлага.

22 февр. 1962 г.

Берзнн Э. П. — бывший офицер русской армии — помог ВЧК раскрыть «заговор послов» Рейли—Локкарта и в подавлении оппозиции левых эсеров. В 1929 году Берзин возглавил строительство Березниковского химкомбината на Северном Урале. В. Шаламов, отбывавший на Вишере первый срок 1929 года, был кем-то вроде старшего подрядчика и находился в свите Берзина. Поэтому хорошо знал все его окружение. С 1932 по 1937 год Берзин был начальником Дальстроя НКВД СССР, направленным на освоение Колымы и ее недр. Шаламова, освободившегося из заключения на год раньше, Берзин приглашал поехать с ним на Колыму. Шаламов отказался от приглашения.

23 мар. 1963 г.

Козлов Н. В. — был некоторое время главным редактором Магаданского книжного издательства и писал роман о «солдате революции» Э. П. Берзине «Хранить вечно».

8 янв. 1964 г.

Стланик кедровый — единственное на Колыме хвойное вечнозеленое растение. К Новому 1964 году ценной бандеролью я послал Шаламову из Магадана в Москву несколько веток стланика, вырытых из-под снега на Марчеканской сопке. Этот подарок послужил Шаламову толчком для написания двух произведений: рассказа «Воскрешение лиственницы» и стихотворения «Я не лекарственные травы в столе храню...», опубликованного в книжке стихов «Дорога и судьба».

5 июля 1964 г.

Рецензия. Первая книжка стихов Шаламова «Огниво» вышла в 1961 году, вторая — «Шелест листьев» в 1964 году. Обе книжки Шаламов прислал нам с трогательными надписями. По выходе «Шелеста листьев», я написал для «Магаданской правды» отзыв на обе книжки, дав ему название «Дорога», как символ пути, пройденного автором. Но редактор, не согласовав со мной, изменила название на «Север, Север...» И я, и Варлам были огорчены этим нелепым заголовком.

5 авг. 1964 г.

Иванов... В. Шаламов в письмах часто вспоминает учебник географии Магаданской области В. М. Петрова, но постоянно путает фамилию автора, называя его то Ивановым, то Карповым, то Кузьминым.

15 дек. 1964 г.

Уманский Яков Михайлович, 1877 года рождения — врач широкого профиля, приехал в Дальстрой по договору, работал врачом в лагере. П1 доносу вольнонаемной медсестры, члена ВКП(б), Уманский был арестован и осужден «тройкой» НКВД к 10 годам лагерей за помощь моральную и материальную (хлеб, масло, сахар) бывшему православному священнику, заключенному, конечно. Срок свой отбыл

полностью. В шестидесятые годы Шаламов написал рассказы «Вейсманист» и «Курсы», Персонажем и героем их является Уманский.

По просьбе Варлама, я в письмах подробно рассказал ему об Уманском — о внешности, характере, круге интересов, поведении в быту и т. д. В 1950—1951 годах в Магадане я жил с Уманским в одной комнате общежития медработников. У нас были теплые, дружеские отношения.

Уманский умер в 1951 году по дороге на работу. Он работал патологоанатомом Магаданской областной больницы.

Я очень переживал эту смерть. И впервые в жизни участвовал в похоронах.

26 дек. 1964 г.

В этом письме немного приоткрывается творческая лаборатория Шаламова.

Кроме того, в письме идет речь о «фотографиях писем», фотокопиях. Это письма Бориса Пастернака, писавшиеся в 1952-1953 годах Шаламову на Колыму. По тем временам для Пастернака это было смелым гражданским поступком. Шаламов понимал это и ценил.

Под большим давлением Варлама я переснял те письма в Москве в самых неподходящих условиях. Я предлагал сделать фотокопии в Магадане на самом высоком уровне. Варламу не хотелось расставаться с письмами. Проявлял и печатал я уже в Магадане. Негативы этих писем сохранились.

14 янв. 1965 г.

В. Вяткин — договорник, член ВКП(б), много лет руководил ремонтными мастерскими промышленного района. Единственной рабочей силой на Колыме были заключенные. На склоне лет Вяткиным написана книга «Человек рождается дважды». В ней кое-что рассказано и о заключенных. Книга не раскрывает всей правды о Колыме, ее трагедийном облике, о цене, заплаченной за освоение этого края. Книгу я прислал Варламу по его просьбе.

Резкие оценки и безапелляционность суждений — присущие Шаламову черты, к середине шестидесятых годов резко усилились.

Б. Вронский — геолог, приехавший на Колыму в 1931 году. Им написана серьезная документальная книга о колымском золоте с массой фотографий, описаний природных и климатических особенностей промышленного района. Книга называется «На золотой Колыме». (М., изд. «.Мвдсль»). Книги Галченко я не помню.

1 марта 1965 г.

Женя Гинзбург — Евгения Семеновна Гинзбург — автор автобиографической повести «Крутой маршрут», мать писателя Василия Аксенова.

В 1944 и 1945 годах я, Шаламов и Гинз-

бург одновременно находились в больнице Севлага на Беличьей. Я — в качестве фельдшера и операционного брата хирургических отделений, Шаламов — после выздоровления был оставлен в больнице культоргом, Гинзбург — в качестве сестры-хозяйки дома отдыха (оздоровительного пункта) для заключенных забойщиков прииска «Бурхала», в те годы передового прииска. ОП находился на территории больницы и в административном ей подчинении. Положение Женя Гинзбург было привилегированным: она жила при ОП одна в изолированной комнате с отдельным входом, питалась из «котла» отдыхающих, а не из общего больничного, как весь медперсонал. Продукты для отдыхающих отпускались по приисковым нормам первой категории! Ни один врач этой больницы не имел таких условий. Шаламов и я считали Гинзбург партийным фанатиком из элитарного слоя и сторонились ее.

Лагерную судьбу Жени мы знали. Она была более чем благополучной на фоне вопиющей трагедии ее соузниц по женскому лагерю.

В Москве, по словам Шаламова, Женя выдавала себя за лагерную страдалицу и страстотерпицу, каковой не была. Сохранившиеся групповые снимки медперсонала больницы красноречиво об этом свидетельствуют.

17 апр. 1969 г.

В. В. Яновский — научный сотрудник СВКНИИ-1 — написал книжку «Человек и Север» (Маг. кн. изд., 1969). В. Шаламов в этом письме дает ей свою оценку.

ЕВГЕНИЯ СЕМЕНОВНА ГИНЗБУРГ

Из писавших о лагерной Колыме наиболее известны В. Шаламов «Колымскими рассказами» и Е. Гинзбург автобиографической повестью «Крутой маршрут».

Интересное совпадение — оба они, и В. Шаламов, и Е. Гинзбург, прошли, правда, по-разному, через Беличью, Центральную больницу Севлага. Были там одновременно и значительное время, более двух лет, однако короткого знакомства и взаимной симпатии между ними не возникло. И Шаламов, и я считалки тогда Гинзбург партийным догматиком из элитарного слоя, каковой она, по всей вероятности, была еще, несмотря на всю «науку». И потому сторонились ее.

Лагерную судьбу Евгении Семеновны Гинзбург можно было бы назвать счастливой. Я подчеркиваю, — лагерную, не имею в виду трагедии всей ее жизни: потерю мужа, сгинувшего в застенках, поруганное имя, разрушенную семью, собственный

арест, следствие, судилище, тюрьмы, пересылки, этапы и Колыма, наконец. Да, судьбой счастливой по меркам и понятиям того времени и места. Жена крупного партийного работника, арестованного и умолкшего, была приговорена к тюремному заключению Военной коллегией Верховного суда по статье 58, пункт 8, 11, обвиненная в участии в троцкистской террористической организации. В 1939 году ее перевели в лагерь, отправили на Колыму. В Магадан она прибыла в 1939 году и почти что на целый год задержалась в Магадане. В 1940 году ее привезли по этапу на Эльген, в совхоз, самый большой на Колыме женский лагерь. На Эльгене ее определили в деткомбинат, где содержались дети, рожденные в лагере. Деткомбинат не был медицинским учреждением и от воспитательницы медицинских знаний не требовалось. Евгения Семеновна в то время была еще довольно молодой и привлекательной женщиной, а энергичной — была, очевидно, всегда. На Эльгене она оставалась до 1944 года.

Над удивительно благополучной лагерной жизнью Евгении Семеновны сгустилась, потемнела, нависла грозовая туча. Всегда хорошо устроенная, уверенная, пользующаяся расположением лагерного начальства, а также мужчин — заключенных и вольнонаемных, Е. С. жила спокойно, не зная страха, не замечая своих сестер по несчастью — голодных, холодных, матеренных, битых, с утра до ночи ковыряющихся в навозе, надрывающихся на лесоповале, долбящих кайлом известняк.

Роман Гинзбург с заведующим птицефермой был по-настоящему серьезным и трагическим одновременно. Женатый договорник, имеющий детей, был увлечен настолько, что готов был оставить семью и ждать Гинзбург до ее освобождения. Это было настоящим «ЧП», оставить которое без последствий администрация совхоза и лагеря не могла.

Тоже неравнодушный к Гинзбург, заключенный врач с Таскана Антон Яковлевич Вальтер, страдал и от ревности, и от страха за судьбу Жени. Выход из создавшегося положения он видел в одном: убрать Женю с Эльгена в безопасное место. Соображения такого порядка Вальтер лагерной «почтой» передал врачу Каламбету, терапевту больницы Севлага на Беличьей.

Каламбет пришел к своему главному врачу Нине Владимировне Савоевой и рассказал все, как есть. Савоева согласилась принять в больницу Гинзбург. Она договорилась с начальником санчасти эльгенского лагеря врачом Е. Семеновой, и в скором времени Гинзбург в числе других больных женщин была направлена на Беличью с диагнозом, который в памяти не остался, да и значения не имел.

Так появилась на Беличьей Женя Гинзбург. Несколько дней

она находилась в женской палате. Стали думать, куда Гинзбург пристроить. Собеседование выявило слишком низкую ее подготовку, не удовлетворяющую требованиям больницы. Каламбет взялся подучить у себя в первом терапевтическом отделении, где были грамотные, опытные фельдшера — Лебедев и Синельников. Гинзбург поселили в комнате, где жил до этого Каламбет, а он перешел в другой корпус своего отделения. Около месяца или чуть более Женя в палате пневмоников мерила температуру, раздавала лекарства. Но вскоре на территории больницы был открыт оздоровительный пункт, нечто вроде дома отдыха для лучших заключенных забойщиков прииска «Бурхала», передового тогда прииска, близко расположенного от Беличьей. ОП административно подчинялся главному врачу больницы. Этот лагерный дом отдыха стоял на опушке леса — рубленый особнячок, светлые окна с занавесками, спальня на 15 мест, столовая, общая комната и с отдельным входом комната для медперсонала. .Вот туда главный врач и поставила Женю старшей, чем-то вроде сестры-хозяйки, и поселила там.

В белоснежном крахмальном халате Женя выглядела солидно и внушительно. Сохранились групповые фотографии 1944-го и 1945 годов, которые делались для годовых отчетов.

Шаламов, вчерашний доходяга, фитиль, немного оправившийся, был оставлен на легких хозяйственных работах, но выполнял главным образом обязанности культорга. По благополучию положения он был много ниже Гинзбург.

Годы спустя Шаламов писал мне из Москвы в Магадан:

«У меня вот такая к тебе просьба, необычная. Небезызвестная Женя Гинзбург выдает здесь себя не за то, кем она была, и мне хотелось бы получить от тебя разъяснение по этому поводу, справку, хотя бы в виде впечатления. Я ее и сам немнож-

ко помню и знаю, но очень мало. Привет Нине Владимировне. Жду вас обоих в Москву. Ваш, твой В. Шаламов». Из письма от 1 марта 1965 года.

В жизни и судьбах Е. Гинзбург и В. Шаламова больница на Беличьей сыграла определенную роль. Для Шаламова, пожалуй, в большей степени: больница выходила его, поставила на ноги и два года он был вдали от общих, читай — тяжелых работ, вдали от колючей проволоки (таков феномен больницы на Беличьей), от конвоя, голода, холода и произвола. Шаламов оставался на Беличьей до конца 1945 года — начала 1946-го.

Бегство Гинзбург на Беличью и обретенный там приют спасли ее от общих работ — лесоповала, открытого грунта, известковых выработок. И трудно сказать, как могла бы сложиться ее судьба.

Больница на Беличьей — уникальное, атипичное явление лагерной Колымы. Склонен думать, что беличевский период лагерной эпопеи Гинзбург был самым сытым и комфортабельным, во всяком случае. 1946 год Женю застал на Беличьей.

Пересечения

С Женей Гинзбург после Беличьей я тоже встречался. В Магадане в пятидесятые годы. Она тогда уже освободилась из лагеря, в Магадане жила, работала воспитателем в детском садике. Она вышла замуж за врача Антона Яковлевича Вальтера, немца-колониста, судя по слухам, арестованного с последнего курса медицинского института. В начале сороковых годов, еще будучи заключенным, он работал врачом лагеря на Таскане. Это недалеко от Эльгена. Уже тогда ему очень нравилась Женя. Он ходил пешком с Таскана на Эльген, чтобы только увидеть ее.

Вальтер был славным приветливым человеком, верующим католиком. Последние годы в Магадане, до отъезда во Львов, Вальтер работал доверенным врачом городского отдела Госстраха и одновременно занимался частной гомеопатической практикой.

У Жени Гинзбург было два сына. Старший сын Алеша — от первого мужа — врача Федорова, преподавателя Первого ленинградского мединститута. В Ленинграде его и отца застигла война. В автобиографической повести «Крутой маршрут» материнской тоски и тревоги больше отдано Алеше, нежели Васе. В повести первого мужа, доктора Федорова, Гинзбург называет ленинградским родственником. Вася от второго брака. Второй муж Гинзбург — Аксенов, крупный партийно-советский работ

ник в Казани, тоже был арестован. После ареста его родители взяли Васю к себе.

Когда Е. С. освободилась и обосновалась в Магадане, старики потребовали, чтобы она забрала Васю, так как справиться с ним они уже не могли. Дальстрой долго не давал разрешения на приезд сына. Кто-то из отпускников Васю привез в Магадан. В Магадане Вася закончил среднюю школу номер один, в которой училась и наша дочь, но в другое время.

Вася Аксенов позже стал известен как писатель Василий Аксенов, писатель оригинальный и талантливый.

...В одну из встреч в Магадане Е. С. уговорила меня зайти к ним, поглядеть на житье-бытье. Они жили тогда в доме барачного типа на границе Магадана и пригорода Нагаево. Осталась в памяти большая квадратная слабо освещенная комната. Е. С. познакомила меня с дочерью Тоней. Хрупкая беленькая девочка сидела за пианино, когда мы вошли. Наш разговор с Е. С. был обывательским, незначительным, мало интересным нам обоим.

Позже мы встречались в Москве, в первый раз в 1973 году, когда мы с женой в Москву уже переехали. Е. С. жила на Красноармейской, 23, через два дома от нас.

Евгения Гинзбург в кругу интеллигенции уже была известна как автор «Крутого маршрута», ходившего по рукам и изданного за рубежом на многих языках. Она жила в однокомнатной квартире. В доме у нее прочитал первую часть «Крутого маршрута». Второй части она не показала мне, сказав, что вторая часть еще не закончена.

Однажды при встрече я вспомнил Беличью. Е. С. отозвалась как-то раздраженно, досадливо, заявив, что и была-то на Беличьей всего пять месяцев и хорошего ничего не видела, и поместили ее при туберкулезном отделении, где она, сестра милосердия, рисковала заразиться чахоткой...

Я крайне удивился ее словам. Напомнил, что на Беличью ее привезли в конце 1943-го или в начале 1944-го на правах больной и во спасение, что на Беличьей туберкулезного отделения никогда не было. Когда я освободился в ноябре 1945 года, она еще оставалась на Беличьей. Напомнил ей, что рядом с палатой пневмоников на 15 мест, которую она называла туберкулезным отделением, у нее была изолированная отдельная комнатка, что до нее там жил годы врач Каламбет и никто из медицинского персонала больницы не имел таких условий, жили по двое, по трое, по четыре при своих отделениях. В отделении она была всего около месяца, после чего стала администратором, сестрой-хозяйкой ОП, дома отдыха для бурхалинских

забойщиков. Том и вовсе у нее была отдельная, светлая с изолированным входом комната. Мало кто из семейных договорников имел тогда подобные условия. Питалась она из котла отдыхающих, а для них готовили отдельно, разнообразнее и калорийнее больничной пищи. Все заключенные врачи и фельдшера ели из больничного котла по «общему столу».

То, о чем я говорил, привело ее в замешательство, тем не менее она продолжала настаивать, что была на Беличьей всего пять месяцев. Я сперва недоумевал и горячился, потом рассмеялся. Я сказал, что у нас сохранились групповые снимки разных лет, 1945-го и 1944-го годов, на которых она есть и выглядит очень неплохо.

— Вы можете мне показать фотографии? — спросила Е. С. после раздумья.

— Могу, — сказал я.

Мы поднялись к нам в дом, сели на диван. Е. С. с любопытством осмотрела комнату, спросила, где Нина Владимировна. Я сказал, что она в Магадане, поехала помочь дочери и внучке. Довольно быстро разыскал фотографии и разложил перед ней. Е. С. рассматривала карточки с интересом, разглядывая подолгу, потом сказала:

— Борис Николаевич, дайте мне их на несколько дней, я попрошу мужа, чтобы он переснял.

Я положил фотографии в конверт и отдал ей. О сроках ее пребывания на Беличьей мы больше не спорили. Фотографии она мне вернула, как обещала. С последним ее мужем, Евгением Николаевичем, я лично знаком не был.

Уже много лет спустя я понял причину удивительного «провала» в памяти Евгении Семеновны. Я понял, когда познакомился со второй частью «Крутого маршрута», в которой описывались ее лагерные «страдания» и «мытарства». Во второй части она говорит и о Беличьей, творит небылицы зло, исступленно. И свое «краткое» пребывание там живописует, как один из кругов ее лагерного ада. А по повести она пребывает на Беличьей с августа 1944 года до зимы 1946-го. Благополучное, почти барственное ее положение на Беличьей портило образ страдалицы, страстотерпицы, выведенный в «Крутом маршруте».

Понятными мне стали и ее «пять месяцев» на Беличьей, и то, почему второй части «Маршрута» она не хотела мне показывать. Я вспомнил слова жены, она говорила мне как-то в Москве: «Ты знаешь, на узком тротуаре нашей улицы я несколько раз встречала Гинзбург с кем-нибудь из приятельниц. Каждый раз она делала вид, что не узнает меня или вовсе не знает. Почему бы?» Я пожал плечами...

Думаю, когда писалась вторая часть повести, Евгения Се-

меновна была твердо уверена, убеждена, что ни с кем из знавших ее по Беличьей она больше никогда не встретится. Тем более в Москве.

«ЗЭКА — БЭКА — ЭСКА»

«Крутой маршрут», его первую часть, я прочитал в доме Евгении Семеновны Гинзбург в авторском машинописном варианте. Я проникся искренним сочувствием к трагической судьбе этой женщины. Хороший язык повествования оставлял чувство удовлетворения, веры в исповедальную искренность и достоверность.

Вторую часть этой повести, посвященной преимущественно лагерному периоду, я прочел много лет спустя, когда автор уже покинула земной приют. Места, события и люди, о которых рассказывается в повести, мне близки и знакомы. Поэтому чтение второй части невольно контролировалось знанием предмета, собственным опытом. Я же, читая, все чаще и чаще обнаруживал произвольный отход от факта, несовпадение и несогласованность дат, местами буйная расцвеченная фантазия при описании событий, никогда не имевших места. Мое хрестоматийное представление о мемуарах, воспоминаниях, автобиографическом повествовании — восставало.

Лагерная колымская частушка начинается словами: «Колыма ты, Колыма, чудная планета!..» Чудеса в повествовании Гинзбург начинаются с высадки на колымский берег бухты Нагаева. С парохода «Джурма» (в трюме которого привезли и меня) она попадает в больницу Маглага. Врач Клименко, жена следователя НКВД, ежедневно приносит ей «из дома вареную курицу и другие калорийные продукты» (1939 год! Магадан). Трогательно, конечно, но слишком неправдоподобно. В течение более двух месяцев нахождения в больнице у Е. С. прошли «истощение и цинга». Где она успела их обрести еще до лагеря?

Представим себе лагерный больничный барак 1939 года. В помещении не менее двадцати-тридцати больных. Одной из •больных — «врагу народа», «троцкисте» — врач, жена следователя НКВД, ежедневно приносит вареную курицу. И та съедает ее на глазах всего честного народа, среди которых добрая половина блатнячек (иначе и быть не может)... Невероятно! Ирреально! В то время в пригородном совхозе «Дукча» еще не было птицефермы. В магазинах не было свежего мяса. Картофель, лук, капусту, свеклу привозили с материка в сушеном виде.

После больницы, за 10 дней работы на «мелиорации», по словам Е. С., она превратилась в полную доходягу. «Вновь открылись язвы на ногах». Вскоре ее перевели в мужской ОЛП

и определили в столовую. Помогла дружба с «силачом Рудольфом Круминыпем, реабилитированным латышом». «Не поддавшись» заведующему столовой Ахмету, она была 4-го апреля 1940 года отправлена в совхоз «Эльген», самый большой на Колыме женский лагерь. Спасение принес ей заключенный врач Петухов, знавший ее первого мужа доктора Федорова по Ленинграду. Он устроил Е. С. в эльгенский деткомбинат. Работала нянечкой: носила с кухни воду, кастрюли с пищей, кормила детей, умывала, меняла им штанишки, мыла, скоблила полы.

«Врач Петухов посоветовал перевести меня как «культурную сестру» к больным грудникам. Взялся сам меня проинструктировать. Н е с к о л ь к о дней (разрядка моя — Б. Л.) я ходила в больницу Заключенных, где работал Петухов, и он в спешном порядке обучал меня всему... Научилась ставить банки и делать инъекции. Даже внутривенные вливания. Вернулась в деткомбинат «законченной медперсоной», ободряемая похвалами Петухова». За несколько дней! Шаламову для этого потребовалось восемь месяцев напряженного труда на фельдшерских курсах. А тут внутривенные грудникам...

В главе «Добродетель торжествует» Е. С. рассказывает: «Все эти дерзновенные мечты осуществились. По вечерам в амбулатории центральной эльгенской зоны потрескивает глиняный подтопок. И халат у меня чистый. И топчан с двумя бязевыми простынями в бараке обслуги.

...Но все это ничуть не касается того манекена, который теперь существует под моим именем. Разве это я? Разве я еще могу быть живой после того, как свершилась надо мной самая страшная моя кара? После того, как погиб мой сын, мой первенец, мое второе я?

Это сорок четвертый. Предчувствовала... Заклинала... «Господи, да минует... Пусть любая другая чаша, только не эта...» Не миновала.

...Ничего, никого мне в это время не жалко. Эгоизм страдания, наверное, более всеобъемлющ, чем себялюбие счастливых».

«Целый год длилась моя работа в амбулатории центральной зоны, до тех пор, пока...»

А где Таскан? В августе 1944 года Гинзбург была отправлена как больная на Беличью. Перед этим она выкрала из кармана начальницы лагеря письмо интимного содержания от вольнонаемного мужчины, адресованное ей, Гинзбург.

А Е. С. только что утверждала, что она на Таскане проработала год, и оттуда спецнарядом, как медицинская сестра, была переведена в больницу Севлага, на Беличью, в августе 1944-го» года! Чему же верить?

Очень показательно, как живописует Е. С. прибытие на Беличью и саму Беличью.

«На первый взгляд усадьба центральной больницы Севлага — Беличье — воспринималась, как дом отдыха или санаторий. Живописными группами поднимались на взгорье густые лиственницы. Дорожки между строениями были посыпаны гравием и расчищены. Даже клумбы здесь были. Клумбы, обложенные дерном. Но сама мысль, что здесь сажают цветы, вселяла какие-то странные надежды.

Два двухэтажных корпуса ослепили меня материковским видом. Остальные строения хоть и были привычного типа, все-таки резко отличались от того, к чему я привыкла на Эльгене и Таскане, чистотой и ухоженностью.

...Но вот наконец дом дирекции. Пушкин самолично доставил меня к начальнице, пред ее испытующие и грозные очи.., главврач центральной больницы Севлага. Но она являлась одновременно и начальником лагпункта.

...В момент, когда я предстала перед ее грозным ликом, она была еще в полном блеске величия...

— Отведите ее в туберкулезный, — сказала она Пушкину так, точно меня тут не было, — там и жить будет в кабине. Посуду отдельную. Предупредите: больные острозаразные. Пусть будет осторожна...

Эти гуманные слова главврач произнесла так оскорбительно, что мне вдруг захотелось заплакать... Я с тоской вспомнила вечерние чаепития у тасканского начальника Тимошкина, идиллические просветительные беседы с ним насчет вращения земного шара...»

Что можно сказать по поводу этой тирады?

Стояла больница не на взгорье, а на болотистом месте. Летом ходить можно было только по насыпанным и утрамбованным дорожкам. До конца 1943 года, пока не была построена новая больничная кухня, летом на кухню пройти можно было лишь по дощатому настилу. Как могли ослепить Е. С. «два двухэтажных корпуса», когда на Беличьей никогда двухэтажных строений не было! Никогда не было «дома дирекции». И дирекции не было. Кабинет главврача (и хирурга) находился в хирургическом отделении рядом с ординаторской, занимал площадь в четыре квадратных метра, где умещались стол, стул и маленькая этажерка.

Поскольку главврач обещала приютить и поддержать проштрафившуюся лагерницу, она попросила врача Каламбета перейти в филиал его отделения, а свою комнатку рядом с легочной палатой уступить прибывающей Гинзбург. Это было сделано заранее. По прибытии Е. С. несколько дней находилась в

женской палате, не представленная пред «грозные кавказские очи».

Никогда на Беличьей не было туберкулезного отделения! ,Дом барачного типа с одной дверью посередине Делился на две больших палаты по 15—20 мест каждая. Между ними находились служебные помещения, раздаточная, ванная, туалет, ординаторская и две комнаты, примыкающие к палатам, где жили врач Каламбет и фельдшеры Лебедев и Синельников — грамотные, опытные фельдшеры. Слева от входа — палата сердечников, справа — пневмоников. В легочном отделении, а точнее — палате, преобладали пневмоники. Крупозное воспаление легких было бичом Колымы и лагеря. Попадали туда больные с плевритами различной природы, эмфизиматики, астматики. Если вдруг обнаруживался больной с подозрением на туберкулез, который подтверждался рентгенологически и лабораторно, такой больной отправлялся в больницу СВИТЛ, где было туберкулезное отделение. Там он актировался и по инвалидности освобождался из лагеря с выездом на материк.

С Гинзбруг провели собеседование, выявили, что ее опыт и знания не отвечают требованиям больницы. И по предложению Каламбета оставили при первом ТО для обучения. Там она недолго раздавала лекарства и мерила температуру больным.

В том Гинзбург была права, что с первого знакомства Главврач не пригласила ее к себе на чаепитие, чтобы удивляться вращению земного шара. Главврач жила при больнице и так же, как и все заключенные врачи и фельдшера, да и санитары, круглые сутки была на посту, участвуя во всех срочных и ночных операциях, совмещая труд хирурга с весьма непростыми хозяйственными и административными заботами. Никогда ни один из главврачей на Беличьей (Залагаева, Савоева, Волкова) де были одновременно начальниками лагпункта, да и лагпунктом больница не числилась. Все заключенные, работающие в больнице, находились на списочном составе комендантского ОЛПа в Ягодном, сухой паек на которых переводился в больницу.

Как Е. С. живописует свои злоключения в несуществующем туберкулезном отделении:

«Каморка, предназначенная мне, тесно примыкала к палате «бэков», отгороженная от нее фанеркой, не доходящей до потолка... Заключенные в прежнем значении слова составляли здесь меньшинство. А большинство были люди нового послевоенного (август 1944 года! — Б. Л.) колымского сословия, так называемые «Эска» — спецконтингент».

Далее описывается черная и страшная картина «туберку-

лезного отделения», в котором якобы преобладали молодые прибалты, почти мальчики, так напоминавшие ей сына Алешу.

Мне кажется кощунственным приобщение имени погибшего сына к заведомой лжи.

«Туберкулезное отделение вел заключенный врач Баркан... Когда однажды я в первые недели работы прибежала за ним ночью... И даже не подумал встать... Вспомнила, сказала: «Извините, гражданин доктор». И ушла».

Впервые слышу, чтобы заключенный, обращаясь к заключенному, называл бы его «гражданином». Тем более что как не было туберкулезного отделения на Беличьей, так и не было никогда с 1942 года по ноябрь 1945-го никакого врача Баркана.

В тихой однокомнатной квартире на Красноармейской в Москве, где писалась 2-я часть «Крутого маршрута», фантазия Е. С. рисовала все новые и новые страшные небылицы. Она пишет о мальчике-санитаре Грицько с оккупированной территории, «побывавшем на работах по всей Европе» — лирическая «баланда» на несколько страниц. Душещипательная сцена с умирающим прибалтом и его кольцом. «То кольцо вскоре обнаружилось на заскорузлом пальце бытовика, торговавшего в нашем продуктовом ларьке». Никогда (!) на Беличьей не било продуктового ларька. Пайковый табак, махорку мы получали через завхоза больницы, как и питание. Премвознаграждение (так в лагере называлась зарплата) я полностью отсылал матери, тоже находившейся в лагере на европейском севере. Здесь, на Беличьей, потратить деньги было негде.

Сюжет с дровишками, за которые она с санитаром якобы отдавала ведра «баланды» и «мешки хлеба» — фантасмагория. Ведра супа и мешки хлеба в лагерной больнице, остающиеся после раздачи в палате на 15 койко-мест, — это смешно. Хорошо, если лишнюю миску супа удавалось санитару выкрасть для себя или помощника из больных. Да еще на Беличьей при «грозной главврачихе Савоевой». Именно при ней обкрадывание больных, небрежное, недобросовестное выполнение врачебных назначений считалось самым тяжким преступлением и грозило увольнением из больницы. Это знали все. Кроме всего прочего, больница хорошо отапливалась. В двух отделениях Савоева оборудовала паровое отопление.

«Сюжет» с дровишками не нов, свой вариант был рассказан в тасканском периоде: «Второй мой визитер — уголовник был поставщиком двора — он носил мне дрова...» И так далее...

Я, проживший 35 лет на Колыме, 8 из них — в лагере, не встречал уголовника, собирающего «дровишки» и продающего их за кусок хлеба в вольном стане. Этим занимались мы, «по-

литические». А блатари-уголовники отнимали у нас хлеб и дрова.

Описанию морга, в котором Гинзберг никогда не была, являясь сестрой-хозяйкой оздоровительного пункта, могли бы позавидовать фильмы ужасов.

«Аллейки, клумбочки... Новая рентгеноустановка... Чистая кухня и повара в белых колпаках... Даже научные конференции заключенных врачей... И ежедневно, еженощно работал беличевский морг, все повышающий свою пропускную способность.

В морге хозяйничали блатари. Отъявленные урки... Они свежевали, рубили трупы на куски».

«Потом я попыталась сосчитать, сколько человек умерло на моих руках... Получалось что-то близкое к тысяче...»!!!

Это в несуществующем туберкулезном отделении (палате пневмоников), где она пребывала чуть более месяца! Или менее.

Никогда на Беличьей не было никакого спецконтингента, никаких белокурых мальчиков прибалтов. НКВД никогда не перемешивало своих подопечных, тщательно разделенных на спецкатегории.

За три года моей работы в этой большой больнице вряд ли я насчитаю четыре-пять десятков вскрытий, на которых обязательно присутствовали все врачи больницы со своими фельдшерами. А присутствовали на всех вскрытиях обязательно. И в этом был глубокий смысл: призыв к милосердию и повышению ответственности. Возможные ошибки вскрывались прилюдно. Все это продумано и введено в жизнь девчонкой, три года назад окончившей институт.

Самая низкая смертность по всем больницам лагерной Колымы была в больнице Севлага. Именно поэтому там не держали врача патологоанатома. Он не имел бы постоянной работы. Вскрытие производил фельдшер Синельников, патологоанатомический диагноз устанавливался врачами коллективно. В морге, часто подолгу пустующем, был одноногий сторож с каким-то пунктом 58-й статьи.

В штате и обслуге больницы не было ни одного уголовника, «урки», блатаря. Главный врач имела на этот счет твердое мнение. Три бытовика было на Беличьей: старший повар Александр Иванович Матвеев (дядя Саша), бывший шеф-повар ресторана на московском ипподроме, нарядчик Пушкин, ведавший лагерными документами, и бухгалтер. Последние два проходили по штатному расписанию комендантского ОЛПа в Ягодном.

В 1942 году, приняв больницу, первое, что сделала П. В. Савоева,— добилась права хоронить умерших в белье, чего до нее не делалось. Шла война, в лагере не хватало белья. И тем не

менее... Она нашла убедительные доводы. Требование ее было удовлетворено.

Все в повествовании Гинзбург в этой части «Крутого маршрута» на том же уровне достоверности...

Хочу понять, зачем это понадобилось Жене Гинзбург? Столько страшного и трагического было вокруг нее в том же женском лагере на Эльгене, что можно было бы рассказывать, захлебываясь слезами, с истинной болью сердца, не прибегая к топорному вымыслу. Но на Эльгене Е. С. была на благополучном этаже лагерного бытия, сама не варилась на дне этого котла. К женщинам-работягам относилась высокомерно, смотрела сквозь них. Об этом говорят многие, знавшие ее по Эльгену.

Еще одну интересную черту проследил я, читая «Крутой маршрут»: проявление небрежения к людям, сделавшим ей доброе, выручавшим в беде.

В деткомбинате на Эльгене работала медсестрой вольнонаемная девушка, договорница Анечка. Много доброго делавшая всем: и детям, и «мамкам», и лично Евгении Семеновне — тюрзачке, «троцкистке», лишенной права переписки. Анечка пересылала письма Е. С., минуя лагерную цензуру. Она рисковала и притом весьма серьезно, время было нешуточное. Как о ней пишет Гинзбург:

«При всем том, Анечка была очень добра, чувствительна, легко плакала от жалости к больным детям и злополучным матерям, совала кормящим «мамкам» куски сахара и конфеты. Мне она всегда оказывала неоценимую услугу: передавала мои письма к маме «через зону».

Эта «простецкая бузулукская деваха» берется послать телеграмму Гинзбург на волю, рискуя собственной свободой. Е. С. продолжает портрет:

«Эта Анечка — колымский вариант людоедки Эллочки Щукиной — прибыла сюда «за длинным рублем», чтобы в дальнейшем посрамить своими туалетами если не дочку Вандербильда, то уж во всяком случае всех модниц своего родного города Бузулука».

«Что вы! — жест древнеримской матроны. Возмущенное подрагивание мочальных крашеных кудряшек...» Ничего не скажешь, доброе, благодарное описание этой сердечной, непосредственной девушки... Еще пример:

«По вечерам мы с Антоном даже ходили иногда в гости. Да, в гости!.. — к начальнику нашего лагеря Тимошкину... Антон лечил и самого Тимошкина, и его бело-розовую вальяжную жену Валю от подлинных и воображаемых болезней, и они оба души не чаяли в обходительном докторе... От Тимошкина и его жены мы не скрывали своих отношений... Ус-

лышав однажды от доктора, что Земля — шар, вращающийся вокруг собственной оси, наш начальник именно так отреагировал: «Скажешь тоже!»

Получили за «нечаяние души» и гостеприимство!

Несколько слов о главе «Веселый святой». Она посвящена Антону Яковлевичу Вальтеру. Я знал его много лет, относился к нему с симпатией, и он платил мне тем же. Я не заметил в нем каких-либо выдающихся качеств. Добрый нрав, приветливость. Это тоже кое-что стоит, но для «святости» этого мало. Нрав его я не назвал бы веселым. Чувство юмора, когда оно есть, скрыть невозможно. Его врачебный уровень был рядовым, врачебный опыт приобретен в лагере. Я не заметил ни душевной тонкости, ни блеска интеллекта, ни эрудиции. Его частная гомеопатическая практика вызывала к себе скептическое отношение.

После реабилитации, во второй половине 50-х годов Гинзбург и Вальтер из Магадана уезжали во Львов. Перед отъездом Антон Яковлевич зашел к нам проститься и, вынув из портфеля общую потрепанную тетрадь в клеенчатой обложке, сказал, кладя ее на стол:

— Вы медицински грамотный человек, Борис Николаевич!

Я поглядел на него вопросительно.

— Я серьезно, — сказал Антон Яковлевич и подвинул ко мне тетрадь.

— В этой тетради изложены азы гомеопатии. Я с нее начинал. Теперь я знаю больше, чем здесь написано. Это хороший кусок хлеба. С маслом, — добавил он. — У вас это прекрасно пойдет. И будете еще долго меня благодарить.

— Я уже сейчас благодарю вас, Антон Яковлевич. Но это не для меня. Возможно, как фельдшер я и грамотный, и опытный. Но этого мало. К тому же я скоро получу диплом инженера...

— Скажите! Сто пять рублей. У вас же семья!

— Не для меня это, Антон Яковлевич, спасибо.

— Я оставляю эту тетрадь, не торопитесь ее выбрасывать. Она вам еще пригодится.

Я не стал его огорчать. А когда он ушел, пролистал тетрадь. Исписанная не до конца почти детским почерком, она предлагала пути исцеления почти ото всех существующих в мире болезней. Я понял, что гомеопата из меня не получится.

В Магадан доходили слухи, что у Вальтера во Львове огромная практика. К нему паломничество. Врач из Магадана! Из заключенных!..

Допускаю, что только любящий способен видеть все достоинства человека. Все же при всем моем добром к нему отноше-

нии он не казался мне ни святым, ни веселым. И в главе «Крутого маршрута» Е. С. новых черт в нем мне не открыла. Мне показалось, что она, считающая себя интеллектуалом и эрудитом, хотела поднять его в глазах своего круга, чтобы объяснить их «неравный брак». Вальтер не делал никому зла, никто не отзывался о нем плохо. А это не так уж мало!

Евгения Семеновна Гинзбург — комсомолка двадцатых годов, историк, воспитанная на первоисточниках марксизма-ленинизма, член ВКП(б), восстановленная в партии после лагеря, принимает католичество, его обрядность, крещение, исповедь, посещение костела. Мне понятна вера в душе, вера в себе, где мысли и поступки диктуются нравственными принципами религии. Такую веру я всячески приветствую. Духовную метаморфозу Гинзбург понять не могу.

Вторую часть «Крутого маршрута» мне довелось прочесть сравнительно недавно. С каждой главой, с каждой страницей росла моя настороженность, а иногда и сопротивление тому, в чем хотели меня убедить. Когда я дошел до Беличьей и закончил ее описание, я был и подавлен, и растерян, и возмущен. Я не мог сразу понять, зачем вся эта «чертовщина» понадобилась Жене Гинзбург. Я еще раз внимательно и придирчиво прочитал вторую часть. И многое теперь уже видел другими глазами. Повесть я заставил себя дочитать до конца. Я сразу подумал, показать Нине Владимировне главу, посвященную Беличьей или не показывать?

Пока шло описание самой «главврачихи» Савоевой, описание внешности, Нина Владимировна звонко и заразительно смеялась. Когда же дошло до поношения ее детища — больницы и порядка в ней, обрушилось тягостное чувство несправедливости.

Я стал терять веру в мемуарную литературу, автобиографические повествования, к которым относился с непосредственностью и доверием, полагая каждое сказанное слово документом, точным и ответственным. К собственным воспоминаниям я подходил с этой меркой. Стремился, во всяком случае.

Рассказывая о Беличьей, я не мог обойти молчанием Женю Гинзбург, которую знал с Беличьей до последнего ее дня.

— Оставь ты ее в покое, — говорила жена, — ее уже нет. Бог ей судья. К чему оправдания, опровержения! Что это изменит! Брось!

— Я не оправдываю и не опровергаю! Я повествую. Я рассказываю правду о людях, которых знал, с которыми был близко знаком. Я не исповедую принципа «о мертвых или ничего,.

или хорошее». У древних был и другой принцип, который мне ближе, хотя, может быть, и беспокойнее — «О мертвых только правду!» Я очень стараюсь от правды не отклоняться.

Я пишу о людях разных, часто нерядовых, с которыми свела меня жизнь. И пишу не только для ситуации текущего дня, я рассчитываю на более долгий срок.

Еще я хочу коснуться эпилога «Крутого маршрута», чтобы поставить все точки над «и».

Из Эпилога: «Меня часто спрашивают читатели: как вы могли удержать в памяти такую массу имен, фактов, названий местностей, стихов?

Очень просто: потому, что именно это — запомнить, чтобы потом записать! — было основной целью моей жизни в течение всех восемнадцати лет... Все, что написано, написано только по памяти».

И еще: «Изголодавшиеся по простому нелукавому слову, люди были благодарны всякому, кто взял на себя труд рассказать де профундис о том, как все это было на самом деле».

Прочтя это, я подумал, не все, рассказанное ею, — правда, И обилие стихов, вставленных в это трагическое повествование, не всегда уместно, скорее — это демонстрация интеллекта и эрудиции автора. И слово не назовешь «простым нелукавым». Уж больно изобилуют такие непростые слова как «мезальянс», «ригористки», «трофическое голодание», «меа кулпа», «де профундис» и т. д. Какому читателю адресовано? Вряд ли рядовому труженику.

В главе «За отсутствием состава преступления» есть примечательные слова: «Дар благодарности — редчайший дар. И я не исключение... Но те, кому удалось спастись, благодарили за это не Бога, а в лучшем случае Никиту Хрущева. Или совсем никого не благодарили. Такова наша натура».

Интересное наблюдение, и не только с лагерем связанное. Люди, которым в их трудный час была оказана поддержка, протянута рука помощи, делятся на две противоположные группы. Первые сохраняют благодарность к сделавшим доброе. Вторые — вспоминают то время с тоской, неприязнью. Избегают, а порой и поносят тех, из чьих рук принимали помощь. Первых меньше, вторых больше. Это наблюдение я сформулировал так: «Благодеяние обязывает. И потому порождает неприязнь к благодетелю. Он был свидетелем моего унижения».

Пришло на память одно стихотворение в прозе И. С. Тургенева «Пир у верховного существа». Я перескажу его главную мысль: «...Но вот верховное существо заметило двух прекрас-

ных дам, которые, казалось, вовсе не были знакомы друг с другом.

Хозяин взял за руку одну из этих дам, подвел к другой. «Благодетельность! — сказал он, указав на первую. Благодарность! — прибавил он, указав на вторую. Обе благодетели несказанно удивились: с тех пор, как свет стоял — а стоял он давно, — они встречались в первый раз!»

О судьбе рукописи «Крутого маршрута».

Евгения Семеновна пишет: «...К 1962 году стала я автором объемистой рукописи, примерно в 400 машинописных страниц... А когда я получила кооперативную однокомнатную квартиру... Теперь мне светила вполне определенная цель — предложить эту рукопись толстым журналам».

В числе толстых журналов, в которые Е. С. отнесла рукопись, был «Новый мир». Александр Трифонович Твардовский, прочитав рукопись, пригласил к себе Гинзбург. Он принял ее весьма сдержанно и, возвращая рукопись, сказал: «Мне нравится ваша героиня, но не нравится автор...»

Евгения Семеновна болезненно восприняла отзыв Твардовского. И жаловалась удивленная: «Твардовский читал всю рукопись, всей книги, в том числе и главу «Меа сulра», но Твардовский даже не заметил этого заголовка!»

Меа сulра — Моя вина. Судя по реакции на отзыв Твардовского, вопрос раскаяния раннего или позднего Евгению Семеновну волновал. Исповедь, покаяние и искупление очень близки. Может быть, имено это толкнуло Евгению Семеновну в лоно религии. Склонен думать, что легче уходить из жизни, получив отпущение.

Евгения Гинзбург, человек щедро наделенный даром слова, написала сильную, во многом правдивую книгу. Она не оставляет равнодушным даже того, кто сам прошел той же дорогой и не с меньшими, а с большими испытаниями и потерями.

В своих воспоминаниях я касаюсь преимущественно той части «Крутого маршрута», место, время и события которой я риал достаточно хорошо или был участником.

Если бы «Крутой маршрут» не являлся автобиографической — документальной повестью, возможно, я и воздержался бы от своих замечаний.

В этой повести Гинзбург — СВИДЕТЕЛЬ. А ей хотелось быть еще и ГЕРОЕМ.

ВОЙЦЕХ ДАЖИЦКИЙ

(ОТЕЦ МАРТЫНЬЯН)

Блаженны чистые сердцем...

Из Нагорной проповеди

16 ноября 1946 года я приехал в Магадан со Стана-Утиного. чтобы встретить с последним рейсом парохода «Феликс Дзержинский» Нину Владимировну Савоеву. 20 ноября в темной каморке Магаданского ЗАГСа мы «обвенчались». Санитарный отдел Дальстроя пошел навстречу и выдал нам назначения на прииск «Ударник» Западного управления, мне — на должность начальника санчасти прииска, жене — на должность главврача больницы лагеря. Начальник санчасти прииска — первая и недолгая в моей жизни административная должность.

Мы поселились в домике моего предшественника при «сангородке», так на «Ударнике» называли больницу лагеря. Сангородок находился на берегу реки Хивканди в четырех километрах от приискового поселка. В центральной усадьбе прииска нам дали лошадку, запряженную в сани, и мы, кинув на дровни свой нехитрый скарб, поехали к месту нового жительства. Девственная чистота снега, по которому мы ехали, непуганые куропатки, которые нас встречали, — все это вызывало взволнованное, умильное чувство и веру, что мы вступаем в новую, совместную, спокойную, благополучную и счастливую жизнь.

Хорошо зная лагерь изнутри, в первые же дни по приезде на новое место я начал знакомиться с приисковыми участками и лагерными пунктами, разбросанными на большие расстояния от центрального стана: Кадыкчан — на 20 километров, Буркандья — на 30, Табуга — на 40, и все по бездорожью в те времена. Зимой трактор прокладывал санный путь-зимник, по которому проскакивали — от пурги до пурги — и машины. Не каждый месяц мне удавалось посетить все участки.

На один из лагпунктов я пришел, как обычно, рано утром, проверил санитарное состояние территории, бараков, столовой и начал в амбулатории прием больных, освобожденных от работы. Я уже заканчивал прием, когда в лагерь привели с участка ночную смену. Я попросил фельдшера обойти ночные бригады и объявить, что в амбулатории веду прием, и желающие могут обратиться. Минут через десять амбулатория стала заполняться людьми.

Так как алиментарная дистрофия была ведущим диагнозом,

главной бедой того места и времени, принято было начинать прием с внешнего осмотра: больному предлагалось снять рубаху, спустить штаны и повернуться спиной. Лагерники, особенно доходяги, правило это знали и, не дожидаясь приглашения, раздевались сами. Весь этот ритуал не случаен. Медицинский работник получает возможность сразу увидеть и оценить общий вид больного — степень истощения, характер кожных покровов, наличие физических изъянов, если таковые имеются.

Пришедшие на прием из ночной смены стали быстро раздеваться. Один из них сразу привлек к себе мое внимание. Я сам был доходягой, доходяг повидал, но то, что я увидел тогда, меня поразило. Я увидел скелет, обтянутый кожей, не мог понять, за счет чего он удерживается в вертикальном положении. Поражала несоразмерная телу большая голова. С этой головы смотрели на меня василькового цвета смеющиеся глаза. Смеющиеся глаза и этот скелет являли собой такой контраст и выглядели столь нелепо и неестественно, что перехватывало дух.

Фельдшер заметил мое волнение и заерзал на стуле.

— Что, — спросил я его, — этот «стахановец» из ночной смены? Ходит на работу?

— Так он же ни разу не обращался ко мне, — сказал фельдшер, потея в ожидании неприятности. Я подошел к человеку-скелету.

— Вы что, в самом деле ни разу не были в амбулатории? — спросил я.

— Не был, — ответил он. Лицо его доверительно улыбалось.

— Почему? — вырвался у меня недоуменный вопрос, с подобными явлениями я еще не встречался. Менее истощенные постоянно осаждали медпункты с традиционными жалобами:

«Ноги не шагают», «Работать не могу», «Все тело болит». И это не было симуляцией.

— Почему в таком состоянии вы не обратились в амбулаторию?

— Ну как, я ничем не болею, — ответил он.

— Вы же едва держитесь на ногах!

— Все от Бога, — сказал он смиренно. И улыбнулся.

«Что за чертовщина! — подумал я. — Мистика какая-то».

Я взял бланк амбулаторной карты и обмакнул перо в чернила.

— Установочные данные! — сказал я слова, знакомые каждому заключенному.

— Дажицкий Войцех Якубович, год рождения 1918, статья 58, пункт 10, срок — 8 лет.

В его речи чувствовался сильный акцент. «Кто он?» — подумал я.

— Поляк, — сказал он, как бы читая мои мысли.

— Вы кто по специальности? — спросил я.

— Ксендз, — ответил он.

— Отправьте его в сан-городок на первой подводе, которую я пришлю за отобранными в больницу. Если вещи у него какие есть, сходите в барак, принесите, а он пусть ждет отправки здесь, — сказал я фельдшеру, заканчивая прием.

На следующий день, делясь впечатлениями, я рассказал Нине Владимировне о своей грустной находке — ксендзе Дажицком — и поделился с нею описаниями за него.

— Я уже его видела,— сказала она, — велела Денисенке (заключенный врач-терапевт Вячеслав Тимофеевич Денисенко. — Б. Л.) положить его ближе к печке. Пусть отсыпается и отлеживается. И диету назначила покалорийнее, но малыми порциями. Нельзя сразу давать обильной пищи.

— Ты видела его глаза? — спросил я.

— Удивительно, — сказала она, — в такой хрупкой оболочке и такое спокойствие духа!

Месяца два колдовала Нина Владимировна над Дажицким и к концу этого срока перевела его в слабосильную бригаду пятичасовиков для использования на подсобных работах в лагере. Сангородок был набит до отказа, и огромная очередь таких же убогих и сирых тоскливо ждала своей очереди на передышку и, быть может, спасение.

Однако Дажицкого из поля зрения мы не выпускали и через короткое время снова забрали в сангородок, определив гладильщиком в прачечную больницы. А еще некоторое время спустя взяли к себе в дом в качестве дневального, платили за него лагерю, как и все другие наниматели. Армейское слово «дневальный» вошло в лагерный обиход и вышло за его пределы, обретя несколько иной смысл. Вне лагеря под дневальным подразумевался домработник, если лагерь был мужским, и — домработница, если лагерь был женским. По режимным соображениям в дневальные допускались заключенные по бытовым статьям с правом бесконвойного хождения. «Пятьдесят восьмая статья» к таким работам режимом не допускалась. Редкие исключения делались или для очень высокого начальства, или — вдали от административных центров — для людей с ненормированным рабочим днем, пользующихся доверием местного руководства, к услугам которого оно, руководство, прибегало само. Такими были врачи, в частности.

Отступление первое

Вспоминается Беличья. Маленький домик главврача среди больничных бараков, одной стороной смотрит на второе терапевтическое, его задворки, другой — на опушку леса, переходящую в бескрайнюю колымскую тайгу. Нина Владимировна, полная идей, планов и кипучей энергии, разве только на ночлег приходит домой да перекусить, когда почувствует голод. Домом правит Нисон — дневальный, здесь он полный хозяин. На кухне возле большой кирпичной печи его железная кровать. Домовитый, неугомонный старик редко на часок приляжет днем передохнуть. Нисон Азарович шестидесяти двух лет от роду, участник первой мировой войны, родом из Белоруссии, говорящий с резким акцентом: «Ну, тоже — приравновав яблоки до табаки!» (прировнял яблоки к табаку). Три пальца на правой руке не сгибаются— память войны. Он мастер на все руки и без дела никогда не бывает. Осужден к десяти годам тройкой НКВД по статье АСА, что в переводе на человеческий язык означает — «Антисоветская агитация». Не иначе как «приравновав» где-нибудь «яблоки до табаки»...

Это Петр Семенович Каламбет, заключенный врач, заведующий первым терапевтическим отделением, с мнением которого Нина Владимировна очень считалась, посоветовал ей в дневальные Нисона Азаровича. Он лежал у него с плевритом в той самой палате, где Евгения Гинзбург в первые недели своего пребывания на Беличьей помогала фельдшеру раздавать лекарства и измерять температуру.

Ранней колымской осенью 1943 года в тот час ночи, когда сон особенно крепок, злоумышленники — по всей вероятности, беглецы — пытались проникнуть в домик главврача. Ее разбудил скрип выдираемого из бревна костыля и лязг упавшей на завалинку железной перекладины, перекрывавшей ставни. Смелое, самоотверженное поведение Нисона Азаровича спасло тогда, очевидно, жизнь и ему, и Нине Владимировне.

В сентябре 1945 года, когда Савоева уезжала с Беличьей в Нижний Сеймчан, ей разрешили взять с собой Нисона и выдали на руки его формуляр. А в декабре 1946 года, когда, соединив свои жизни, мы с Ниной Владимировной ехали на «Ударник», Нисон был с нами. В 1947 году летом Нисон Азарович закончил свой десятилетний срок и освободился из лагеря. Из нашего дома он возвращался на родину. Обращением к Нисону Варлам Шаламов заканчивает одну из поэм тех лет, посвященных Нине Владимировне:

Кончено. Можно вступив на крыльцо,

Видеть лицо своего «мажордома»

Сонное (или Нисонное) вовсе лицо

При выражении — «вот мы и дома».

Под одним небом, под одной крышей

Войцех Якубович Дажицкий вошел в наш дом в роли дневального, столь для него неожиданной, ему не свойственной и не знакомой. Мы с ним почти ровесники, тогда нам не было еще тридцати. В бытовом плане к этому возрасту я умел уже многое. С семи лет помогал маме по дому. Не столько от нужды, как от любви к матери, а также из интереса, из любопытства к ремеслам, к рукодействию.

Войцех на свет явился седьмым из детей, младшим. По характеру был склонен к созерцанию, размышлению. Духовный мир привлекал его больше, нежели кипучая проза жизни. В роли дневального он чувствовал себя смущенно и растерянно. Новая обстановка, быстрые неожиданные перемены в образе жизни. Оглушенный и истерзанный лагерем, он не мог еще долго обрести равновесие.

Нам было бесконечно жаль этого «инопланетянина», крушением мира и волею политических амбиций заброшенного на наш полигон великого социального эксперимента, воспринимаемого им безропотно, как высшее Господне испытание. Мы сочувствовали ему, удивлялись его светлой и кроткой душе, силе духа, питаемой верой. И немного завидовали.

Беря Дажицкого под одну с собой крышу, мы не ждали от него ни кулинарного мастерства, ни большой домовитости, но.

твердо были уверены, что можем при нем говорить свободно и вслух, не обдумывая предварительно каждое слово. А это еще недавно один наш соотечественник называл редкостным счастьем. Таким образом, делая доброе Дело, мы не были лишены и некоторых собственных интересов. Здесь, пожалуй, кроется и ответ на вопрос, до какой-то степени, который десятилетия мучил Дажицкого и высказан им лишь сравнительно недавно в письме:

«Трудно представить мое чувство, когда я первый раз после произвола колымских лагерных условий очутился в чистой постели и в тепле. Я тогда почувствовал, что я не вещь, а человек. И ясно, что я не мог даже сдержать слез... Тут Вы начали спасение моей жизни. Я почувствовал Ваше гуманное отношение: Вы не делали разницы между «зэком» и «вольняшкой», а в одном и другом видели человека. Не знаю, из каких соображений Вы взяли меня к себе. Ведь я домашней работы не знал и, как дистрофик, не годился ни к какой работе. Вы не только терпели меня в сангородке на «Ударнике», но еще забрали меня с собой в Сусуман в райбольницу».

Ну, а разницы между «зэком» и «вольяшкой» в самом деле в нашем доме не делалось. Вчерашний зэка видел себя в сегодняшнем и сам оставался, по тем временам, потенциальным зэка завтрашним.

Тогда на «Ударнике» в первые дни пребывания в нашем доме Войцех сказал мне как-то:

— Зовите меня Валькой.

— Почему? Чего ради? — не понял я.

— Здесь все зовут меня Валькой. Войцех непривычно русскому уху.

— Я буду называть вас «Отче». Идет?

— Не идет, нет. Лучше Валькой.

Воспитанный в духе вульгарного атеизма, склонный к озорству и иронии, я задирал, поддразнивал Войцеха, обращаясь к теме чудес, некоторых христианских догматов. Он пытался отстаивать свои позиции. Все же неравенство наших положений, пусть формальное, и бедность его русского словаря мешали Войцеху защищаться в полную силу. Наши «диспуты» были безобидны, весьма примитивны и у стороннего наблюдателя не могли бы вызвать ничего, кроме улыбки. Я не был Луначарским, и он не был Введенским! Однако должен сказать, что ему, Войцеху Якубовичу, я обязан пробудившимся во мне интересом к Библии — Старому и Новому заветам. Это, бесспорно, обогатило меня духовно.

Отступление второе

Наша с Ниной Владимировной жизнь на «Ударнике» до краев была наполнена нелегким трудом. Мы делали большое, нужное дело, были поглощены им, и для личной жизни, друг для друга у нас почти не оставалось времени. И все же, можно сказать, что на «Ударнике» мы были счастливы. Новый начальник прииска, Федор Васильевич Завьялов, сменивший Заикина, относился к нашей работе с пониманием и сочувствием. Это удесятеряло наши силы. Но хорошее не может продолжаться долго, это заметили многие. Районная больница Заплага в Су-сумане пришла в упадок, в вопиющее неблагополучие. Потребовался человек, способный разрушить сложившиеся там порочные связи и, не щадя сил, а может быть, и жизни, навести порядок. В Санитарном управлении вспомнили о Беличьей, о Савоевой. Нас подняли с обжитого места. Нина Владимировна была назначена главным врачом этой больницы, я — начальником санчасти Комендантского лагеря в Сусумане. Открывалась новая, черная страница нашей жизни, полная предельного напряжения нервов и физических сил. А в ответ — мстительная злоба и провокации со стороны лагерной администрации за потревоженное Савоевой далеко не благовидными путями обретенное ими благополучие. И еще одно подоспевшее событие, перевернувшее всю жизнь Нины Владимировны и изменившее ее течение, — исключение из партии, связанное с моей «судимостью». Что у нас делают с исключенными из партии, нетрудно представить. Но это другая, стоящая особняком тема.

С «Ударником» пришлось расставаться, оставлять хорошо отлаженное дело, добрые отношения с людьми, с обретенными на «Ударнике» друзьями.

Начальник лагеря прииска разрешил взять с собой в Сусуман двух заключенных — Войцеха Дажицкого и одного фельдшера больницы.

Растление в райбольнице Заплара было феноменальным. Вся больница состояла из торговых очагов. Аптека и медперсонал торговали лекарствами, больничная прачечная торговала больничным бельем, конбаза торговала овсом, огород — овощами. Главный врач, предшественник Нины Владимировны, военизированная охрана больницы, надзиратели и заключенные врачи забирали из больничного котла лучшую часть продуктов. Больные голодали. Территория больницы была завалена мусором и отбросами. Вот такое наследство приняла Савоева.

С приходом нового главврача муравейник зашевелился, насторожился и ощетинился. Приход в эту больницу Савоевой во

рам, бездельникам и дармоедам не предвещал ничего хорошего. Война была объявлена, и она началась.

Вспомнив прачечный опыт Дажицкого, Нина Владимировна поставила его в прачечную. Так одному «торговому дому» был нанесен удар.

Тяжелым был для нас 1948 год, каждый день давался с боями, с потерями и победами. К весне 1949 года победительница, вымотанная, в «синяках и ссадинах», едва державшаяся на ногах, оставив больницу очищенной, обновленной во всех отношениях, получила право на отпуск за три календарных года «с использованием в центральных районах страны». Для меня это был первый выезд с Колымы и первый отдых за долгие 1'2 лет, а также встреча с сестрой и мамой. Этим отпуском с выездом на «материк» я обязан двум людям из отдела кадров Западного управления — Лидии Николаевне Долговой и начальнику ОК Василию Васильевичу Тарасову, взявшему на себя ответственность.

Дажицкий оставался в райбольнице на хорошей работе с хорошей характеристикой и репутацией.

В отпуск из Сусумана мы улетали на «Дугласе» через Якутск. В этом же самолете летел с семьей начальник режима, старшина Хайрулин, разжалованный за лихоимство и поборы в больнице вместе со своими подчиненными — вахтерами и надзирателями, а после «отлучения» возглавлявший провокации. Так мы летели до Иркутска, сидя друг против друга, не обмолвившись ни единым. словом. Возвращались из отпуска морем через Находку и Магадан. И в Магадане осели. Из-за меня.

Отгремела победа, большое число фронтовиков, в том числе и врачей, хлынуло на Колыму. Фельдшер-практик с 58-й статьей в анкете на врачебных должностях оставаться не мог. Мне это было ясно. Закончить врачебное образование я не мог уже и по возрасту, и по иным многомерным причинам. До седых волос колоть ягодицы и ставить банки рядом с девчонками-медсестрами мне не хотелось. Восставало мужское самолюбие. На одном из домов Магадана я увидел объявление, приглашавшее на курсы по подготовке во Всесоюзный заочный политехнический институт. Подумав, мы решили осесть в Магадане. Нина Владимировна приняла больницу лагеря, а я поступил в клиническую лабораторию Магаданской больницы и поселился в общежитии медицинских работников. Начались работа, учеба и воскресные рейсы на попутных машинах к жене. А. третьего июня 1950 года родилась наша дочь.

Перекличка

В начале 1952 года Нина Владимировна оставила лагерь и перешла работать хирургом в Магаданскую областную больницу» которая в большей мере была городской, поскольку другой больницы в городе не было. В том общежитии, где обосновался я, нам дали отдельную комнату № 13, площадью около двадцати квадратных метров. В ней мы прожили до 1959 года. В этом жилище перебывало у нас много наших «таежных» друзей, лагерных и нелагерных. И для всех находился приют. С тех пор число «13» считаем своим счастливым числом.

О Войцехе Якубовиче до нас доходили слухи, что он все еще в Сусуманской райбольнице на прежнем месте, даже с повышением. Теперь мы были за него спокойны полностью. А в конце 1952 года Дажицкий, освободившись из лагеря, приехал в Магадан. Месяца два он прожил у нас, отдыхая от лагерного «коллективизма» и постепенно адаптируясь в нелагерных условиях, о которых уже стал забывать. Но, хотя и разреженный, магаданский воздух свободы вдохнул в него надежду. Выезд на «материк» ему разрешили, и 22 февраля 1953 года я посадил его в самолет, улетавший на запад...

Вот как обо всем этом рассказывает Войцех Якубович сам:

«Никогда не забуду, когда в 1952 году, в самый день праздника Рождества, 25 декабря мне удалось переночевать на 4-м километре в инвалидном бараке. Утром внезапно слышу голос, кто-то произносит мою фамилию. Не понимаю, что случилось. Прихожу в себя и узнаю голос Бориса Николаевича. Вы тогда взяли меня опять к себе, и Вы меня приютили в то время, когда я скитался, не имея крыши над головой. Я не чувствовал никакой дистанции между Вами и собой. Таня была маленькой, остроумной девочкой, изучала стихи, а я учился от нее и некоторые помню до сих пор, даже часто их повторяю среди моих сотрудников. У Вас я был по 22 февраля 53-го года. Было воскресенье, день выборов. Борис Николаевич провел меня до самолета». Я всех этих подробностей не помню, не помню деталей и удивляюсь, как ему удается хранить в памяти все точные даты событий своей жизни.

После освобождения из лагеря его «вольная» жизнь на «материке» складывалась несладко: неустроенность, скитания, унижения, издевательства уполномоченных «от религии» долго сопровождали его. Только в 1957 году он получил приход с костелом в поселке Городковке Крыжопольского района Винницкой области. Здесь много поляков и украинцев-католиков. Дажицкий занял свое место в жизни и все остатки сил отдал служению людям и Богу.

Давно уже, живя в Городковке, отец Мартыньян обслуживает три прихода. Он постоянно в дороге, почти лишен отдыха. Кроме культовых, ритуальных действий, главной заботой его остается нравственное воспитание, воспитание трезвости, трудолюбия, честности у прихожан, сострадания, любви к ближнему и верности в браке.

В пастве отца Мартыньяна нет алкоголиков, правонарушителей, лодырей. За тридцать лет его работы в Городковке не было ни одного развода.

Вступающие в брак присягают Богу в соблюдении супружеской верности. За три недели до венчания ксендз проводит .собеседование с обрученными. Сам обряд венчания, торжественный и прилюдный, воспитывает серьезное, ответственное отношение к семье и детям.

Но не все мирно и безоблачно в этом приходе, впрочем, как и во всех остальных. Костел, его служители и верующие пребывают под неусыпным надзором Всевидящего ока и Всеслышащих ушей. Костел подвергается постоянным поборам, несмотря на то, что жертвует деньги мирян почти во все существующие фонды.

В 1974 застойном году на квартире ксендза и в костеле был проведен погромный обыск. Антисоветской литературы, радиопередатчика не нашли. Даже стихов Мицкевича и «Интернационала»^¹ на этот раз не было. А стресс, психическая травма оставили свой след. Но отец Мартыньян не лишен чувства юмора. Одно письмо писалось им во время болезни. Вот как он определил свое положение: «Приколот к постели, как довесок к пайке!»

Что значит для заключенного пайка, я рассказал подробно в главе «Северное сияние». То, что обворовывают повара и обвешивают хлеборезы, сомнения нет. Но чтобы создавалась иллюзия тщательно взвешенной пайки, к каждой пайке щепочкой прикалывается довесок — кусочек хлеба в пять—десять граммов — как символ безупречно добросовестного взвешивания для успокоения душ.

Немного хронологии

Войцех Дажицкий родился 14 февраля 1918 года в селе Ягелла Пшеворского района Львовского воеводства. Семья была многодетной. Войцех — седьмой, самый младший. Ему было полгода, когда умер отец. Весь груз забот о хлебе насущном,

о детях лег на плечи матери, женщины, сильной духом и глубоко религиозной. Это, последнее, являло великую помощь в ее родительском подвиге. Авторитет матери в семье был непререкаем.

Окончив пять классов начальной школы и восемь — гимназии, Войцех поступил в духовную семинарию и закончил ее. В марте 1943 года рукоположен в ксендзы. Определилась его судьба. Но еще будучи учеником шестого класса гимназии, в 1934 году Войцех принял монашество и обет безбрачия в монастыре францисканского ордена. И наречен Мартыньяном. Более года он прослужил во Львове.

10.10.1944 года Дажицкий выехал в Житомир в распоряжение администратора житомирской епархии и получил назначение на десять районов разъездного священства.

3.03.1946 года был арестован органами НКВД.

30.07.1946 года осужден Житомирским областным судом по статье 54 пункт 10 часть 2-я УК УССР на 8 лет исправительно-трудовых лагерей с последующим поражением в правах на 5 лет и высылке из Житомирской области на 5 лет.

На следствии был обвинен в распространении католицизма, в оказании религиозной помощи православным, хранении антисоветской литературы (стихи Мицкевича и «Интернационал» на польском языке).

26.10.1946 года этапом отправлен в Находку. В этапе заболел дизентерией. В Находке его положил к себе в отделение пересыльной больницы врач Мейерович, вылечил и держал в отделении санитаром до середины мая 1947 года.

13.06.1947 года был привезен на прииск «Ударник». Работал в открытом забое по 12 часов на откатке породы с нормой 80 тачек за смену. Позже был переведен в шахту на откачку воды.

2.07.1952 года освободился из лагеря...

Перечисляя эти грустные даты, мысленно я все время возвращался к обету безбрачия. Прежде я слышал что-то об этом, но не задумывался, отделывался ироническими репликами. Сейчас я впервые подумал серьезно об обете безбрачия. Каким высоким религиозным чувством должен обладать юноша, решаясь на этот шаг? Через какие беспощадные плотские муки должен проходить человек на протяжении жизни, сознательно обрекая себя на безбрачие! Какова должна быть сила внутреннего убеждения в необходимости, целесообразности единожды принятого решения! Какой духовной опорой должен располагать нормальный, физически здоровый человек, чтобы подавить в себе один из самых мощных инстинктов всего живого!!! Я попытался пред-

ставить себя на месте Дажицкого. Я в этот образ не вписывался... Только концлагеря тоталитарных режимов — великие мастера по принудительному безбрачию. Даже им, поднаторевшим за полвека в этом искусстве, не всегда удавалось обеспечить сие.

Я другими глазами сейчас поглядел на своего друга — отца Мартыньяна, в миру — Войцеха Дажицкого. И мое глубокое к нему уважение многократно умножилось. Такому человеку нельзя не верить, на такого можно всегда положиться.

Еще подумалось: а есть что-то в наших с ним характерах общее. Он еще в гимназические годы твердо определил свое предназначение — врачевание человеческих душ. Я почти в том же возрасте решил посвятить себя людским болям и страданиям — врачеванию тела. Псалтырь и Пластырь! Из тех же букв... И оба врачуют.

Мысли над библией

Был я недавно в церкви на панихиде. Мне не приходилось прежде присутствовать при этом обряде, поэтому мои восприятия и ощущения были особенно острыми. Я видел, какая это тяжелая служба, ощущал эту тяжесть и на себе. Невозможно было скрыть то огромное нервное напряжение, которое испытывали все участники этого церемониала.

Я стоял близко от гроба, видя действия двух священнослужителей, думал о бренности всего сущего и обращался мыслью к Дажицкому. Я понимал, что это один из частых обрядов в его служении. Хотел понять, можно ли привыкнуть к нему, выполнять без душевного волнения, воспринимать как работу, как средство к существованию... Дажицкий человек неравнодушный, и я знаю, как щедро, а также смиренно он отдает себя людям, обращаясь к Богу с их болями. Это означает — постоянно и бескорыстно тратить себя!

Я уходил мыслью далеко к своему детству и возвращался к будням текущего дня. Станция Маньчжурия, где прошло мое детство, делилась на два района: Город и Китайскую сторону. Железнодорожные пути с большим числом запасных, на которых ветшали санитарные составы отгремевшей войны, являлись чертой раздела. Через пути был перекинут деревянный пешеходный виадук. Мы жили на Китайской стороне в казенном доме. Китайская сторона — фактически это поселок железнодорожников, где на двух параллельных улицах стояло три ряда одноэтажных каменной кладки домов, разделенных на две и четыре квартиры. Для советских граждан, работающих на

КВЭКД, было Железнодорожное собрание, нечто вроде дома культуры с садом, с духовым оркестром в саду летом. Нужно сказать, что в Маньчжурии было много русских эмигрантов и белоэмигрантов, и тех, кто работал на КВЖД еще до советской власти и обретать новое подданства не торопился. Для нас, для советских, был магазин смешанного типа, где продукты, в зависимости от сроков хранения, покупались на неделю, на месяц. Идя в магазин, брали с собой тележку. Покупки совершались по «заборной книжке», а сумма месячного расхода вычиталась из жалованья. Магазин этот называли потребиловкой. А в центре поселка у Нескучного садика стояла деревянная, крашенная бледно-зеленой краской нарядная церковь, огороженная железной узорной оградой. О моем тяготении к этой церкви, о дружбе с церковным сторожем я рассказывал ранее.

В том возрасте я часто видел себя во сне летающим, и почему-то чаще всего возле церкви, достигая ее куполов и вершин тополей. Возможно потому, что церковь была самым высоким строением в нашем поселке, а может быть, потому, что — самым значительным и ярким явлением нашей жизни. Удивительное чувство легкости и восторга полета сохранилось в памяти до сих пор.

Тепло относился ко мне и рыжебородый батюшка, отец Михаил — с мягкой, лукавой иронией. Познакомились мы с ним при следующих обстоятельствах. Мне было лет семь или восемь. Я шел по своей Первой улице, переполненный заботами своего возраста, как вдруг увидел идущего мне навстречу попа в рясе. Я судорожно стал искать на себе пуговицу, чтобы успеть до встречи с ним за нее ухватиться. От батюшки не укрылись моя торопливость и мое замешательство. Поравнявшись со мною, он положил мне на плечо руку и нагнулся. Он смотрел на меня добрыми, озорными глазами.

— Ну как, успел за пуговицу ухватиться?

— Успел, — сказал я, потупив глаза. Испытывая неловкость, я выпустил пуговицу на свободу.

— Я знаю твоих маму и папу, — сказал батюшка, — не думаю, чтобы они этому тебя научили.

— Нет, — подтвердил я, — это ребята дворовые и Васса, Инкина няня. Ребята говорили, что при встрече с попом обязательно надо держаться за пуговицу или три раза плюнуть через левое плечо.

Вот так все подробно я рассказал батюшке.

— Ну а если не схватишься, что будет тогда?

— Дороги не будет! — объяснил я ему, удивляясь, что с бородой, а не знает простых вещей.

Батюшка поднялся в рост и, не снимая руки с моего плеча, пошел неторопливо в нужную мне сторону.

— Как зовут тебя? — спросил он.

— Боря, — сказал я, — а мама зовет меня Борюша.

— Ну вот, Борюша, смотри: нас, священнослужителей, в двух храмах (вторая каменная церковь была в Городе. — Б. Л.) много. И мы постоянно встречаемся и в церкви, и на улице. Тебе не кажется, что будет очень смешно, если мы все будем держаться за пуговицы?

Я громко рассмеялся, живо представив такую картину.

— Вот видишь — смешно! Мы за пуговицы не хватаемся. ,И ничего плохого не случается с нами. Не верь дворовым ребятам и Василисе своей тоже!

— Вассе, — поправил я его.

— Вассе, — согласился он. — Все это чепуха, и называются такие пустые страхи — суеверием. Понял?

— Понял! — ответил я бодро.

— Вот и прекрасно, — сказал батюшка. — Беги, Борюша, до своим делам, — и легонько подтолкнул меня в спину.

Когда батюшка отец Михаил замечал меня в церкви во время службы, чуть заметно глазами давал понять, что он меня видит и приветствует, как старого знакомого.

Мне нравилось ходить в церковь. Там было красиво: с икон строго и грустно смотрели святые, голые Адам и Ева изгонялись из рая. Мне было их жалко. В церкви стоял особый волнующий запах. Голос батюшки был напевным и грустным. Нигде больше я не слышал таких слов, даже на постановках в железнодорожном собрании. Там почему-то все со сцены громко кричали, даже когда говорили кому-нибудь на ухо, по секрету. А в церкви взрослые и даже старые люди иногда становились на колени. И были они все добрые и тихие. О всех своих знакомствах и впечатлениях я рассказывал маме. Она не возражала, что я бываю в церкви. Все лучше, чем с дворовыми ребятами, считала она. Я так думаю.

Родители мои были атеистами, в церковь не ходили, но Рождество и Пасху в доме справляли всегда. На Пасху пекли куличи разных размеров, красили яйца, формовали сырную пасху. Она делалась из творога, яиц, сахара и ванили, а когда случался изюм, и с изюмом. У нас были две разборные деревянные пирамидальные формы. На внутренней поверхности дощечек были вырезаны крест и буквы «ХВ». Я взбивал белки, растирал с сахаром желтки, чистил орехи. Я и сейчас люблю кухню, особенно после лагеря.

Мама, правда, куличи святить не носила, а соседка, что напротив нас, — носила. Зато мама никогда не отказывала ни-

щим — подавала, что есть. Иногда вещи дарила или кормила на кухне горячим. А Витькина мать махала рукой со словами: «Бог подаст. Бог подаст!..»

Наверно, от детства осталось трогательное отношение к церкви. Из семьи атеистов, сам без какой-либо канонической веры, я испытываю почти физическую боль, когда вижу разрушенную или оскверненную церковь. Я много лет занимаюсь фотографией. Мы как-то с женой посчитали: каждый седьмой непортретный снимок — церковь. Над моим письменным столом с 1971 года висит под стеклом линогравюра на голубом листе. Деревянная часовенка в центре и покосившаяся, с пустой колокольней на холме церковь. Это подарок с дарственной надписью известного ленинградского художника и книжного графика Георгия Васильевича Ковенчука. Гравюра отвечает моему настроению...

В 1973 году на теплоходе «Ахтуба» мы ездили по Волге и Дону до Ростова и обратно. Из городов по пути нам очень понравился Ярославль: чистота, широкие улицы, Волга, обилие старинных храмов один другого красивее и наряднее. Наш интерес к церковной архитектуре заметил один из культурных работников города. Он повел нас к книжному киоску на пристани и попросил киоскера продать нам два экземпляра книги, накануне выпущенной Верхне-Волжским книжным издательством — «Каменные сказы» М. Ракова. Книга о сокровищах древней русской архитектуры Ярославской области. Уникальное издание со множеством рисунков и фотографий храмов.

Одну книгу я подарил другу, вторая хранится в ближайшем шкафу. Временами я ее открываю. Фамилию человека, который помог купить эту книгу, — Мухо — я запомнил, а имя и отчество — Альберт Станиславович, добровольный наш гид по Ярославлю.

Все реже вижу улыбку, все чаще — оскал

Озираясь окрест в наше бурное, неспокойное время, я все чаще думаю о религии. Подводя итоги многих десятилетий, зная: неплохо свое поколение, внимательно приглядываясь к идущим за нами, я вижу, сколь угрожающие потери мы понесли, живя противоестественной для человечества жизнью. Очень многое тревожит меня сегодня...

Когда сор из избы не выносят, он поднимает крышу. Почти семьдесят лет «не выносили сор», и он «поднял крышу». То, что мы увидели, привело нас в шоковое состояние. Все пороки «загнивающего капитализма», о которых мы вопили захлебываясь, оказались присущи и нам не в меньшей степени. Бесклассовое общество, которое мы построили, бесплатная медицина, ко-

которой мы гордились, равенство, во имя которого лилась кровь,— оказались фикцией. Царская Россия не знала такого расслоения общества, какое существует сегодня. Материальные блага распределяются не по труду (принцип социализма), а по чину. Шкала распределения благ и услуг многоступенчата. Каждая «ступень» сгорает от зависти к вышестоящей и стремится в нее перейти любой ценой, любыми средствами. В обществе царят зависть, ревность и озлобленность. Всеобщая взаимная нетерпимость усиливается очередями, пронизывающими всю нашу жизнь, сопровождающими нас от рождения до гробовой доски. Народ разобщен. И это в интересах командно-административной системы — это обеспечивает ей безопасность, ее монополию.

Думать — значит сопоставлять и взвешивать. У рядовых тружеников не остается ни сил, ни времени думать. Идет неравное взаимное обворовывание государства и гражданина. Одна из самых низких в мире оплата труда в комментарии не нуждается. У рубля внутри страны не одинаковая покупательная способность. Она зависит от того, в чьих руках рубль!

Физически и растлением почти уничтожено крестьянство, его лучшая, инициативная, работящая часть. Оставшаяся — превратилась в сельхозрабочих с полунищенским существованием.

Лозунг, под которым совершался Октябрьский переворот и кровопролитная братоубийственная гражданская война: «Земля — крестьянам, фабрики — рабочим, вся власть — Советам!» — остался красивыми словами, пожух и сгинул.

Частная экспроприированная собственность не стала общенародной, общественной. Она стала государственной — следовательно, ничьей, обезличенной.

Российская империя Николая Первого, по его словам, управлялась сорока тысячами столоначальников. Сегодня страной управляет восемнадцать миллионов чиновников — гигантский паразитический класс, не производящий ни материальных, ни духовных ценностей. Это он привел богатейшую страну к пропасти в короткое время. Россия, бывшая житницей Европы, сегодня не в состоянии прокормить себя. Наши «неисчерпаемые» природные ресурсы от варварского хозяйствования приходят к концу.

Семьдесят лет народы огромной страны жили под страхом произвола и насилия, прикрытого красивыми вывесками законов, которые правящий класс не ставил во грош. Загляни в словарь: высокомерный, высокопарный, высокопоставленный — следуют в строгой последовательности.

Семьдесят лет народ оболванивался лживыми посулами и лозунгами. Приучался к двоедушию и безволию. Убивалась инициатива, нейтрализовалась энергия: «Не высовывайся!»,

«Тебе что, больше других надо?!», «Начальник лучше знает, он читает газету!»

Тонкий и хрупкий слой интеллигенции, столь трудно выращиваемый и воспроизводимый, оппозиционный по своей природе и историческому предназначению, создающий и определяющий нравственную структуру общества, до последнего дня рассматривался как социально опасный и враждебный Системе. И не только всячески ущемлялся, но и уничтожался физически. Он отдавался на растерзание интеллигентоподобным социальным группам — полуинтеллигентам и четверть-интеллигентам, для которых очень точное определение нашел Солженицын — «образованны». Солженицын ввел это определение для того, чтобы не путать с истинными интеллигентами. Ибо понятие интеллигентности русское и подразумевает не только образованность и эрудицию, а мировоззрение в первую очередь, в основе которого лежат гуманизм, совестливость, милосердие и готовность к самопожертвованию во имя этих принципов. «Страшное дело плыть в грязной реке против течения» (С. Лец). «Философов высылали Вагонами, эшелонами. А после их поселяли Между лесами зелеными, А после ими чернили Тундру — белы снега, А после их заметала Вьюга, а также — пурга...» (Б. Слуцкий).

Богатейшая страна мира за несколько десятилетий оказалась разграбленной. Здоровый, работящий, сметливый народ развращен и отучен работать. Народ сознательно спаивался, чтобы не задумывался, кому живется весело, вольготно на Руси.

Нравственные ориентиры были искажены, общечеловеческие духовные ценности оболганы. Народ огрубел, очерствел, обозлился. Бездуховность, безыдейность, бездушие, апатия стали нормой. Угасли, стерлись, затерялись сочувствие, сострадание, милосердие...

Церковь в России, которой принадлежала, как и во всем мире, главенствующая роль в духовном, нравственном воспитании, была ошельмована, оклеветана, разорена, репрессирована. Усердствовал серый воинствующий атеизм. Отмена освященных религией нравственных норм привела ко вседозволенности. Наиболее низменные, звериные инстинкты были раскрепощены и выпущены на волю. Трагедией обернулось для нас насилие над религией. «И Бог, усталый, древний старик, прячущийся в облаках, был заменен одним из своих: в хромовых сапогах...»

Идеи нравственного и социального совершенствования всегда исходили от передовых и просвещенных умов своего времени. Честолюбивые и невежественные последователи неизменно

обращали эти идеи в догмы. И под Храмами Справедливости оснащались подвалы для пыток на уровне последних научно-технических достижений.

Церковь, как школа нравственности, была упразднена. Идеологические суррогаты церковь собой не заменили. Человек стал обезличенным, почти безымянным, стал «винтиком в мышиной машине». А христианство обращено к конкретному человеку, его болям и бедам, оно признает в нем личность! А личность — это звание, не дающее льгот.

Завидую верующим, хотел бы иметь за спиной такую прочную и надежную стену. Но я уже отравлен материалистическим воспитанием. И если удерживаюсь всю жизнь, несмотря на все испытания, на каком-то нравственном уровне, обязан этим семье, матери в первую очередь и отцу — людям честным, добрым, совестливым и милосердным. На них сказывались еще отсветы религии.

В одном из писем Дажицкому я назвал себя атеистом. Он на это отреагировал так:

«...Одно Ваше слово ударило меня как бы током. Почему Вы зачислили себя в число «безбожников». Ведь Вы всю жизнь творили Божьи дела. Вы спасали людей несчастных, а написано : «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, это сделали Мне» (Матфей 25—40). Значит, не так уж плохо...

Вы же не враг Сотворителя. Вы ищите Его всегда, когда ищите правду и, думаю, ее найдете — я этого Вам от всего сердца желаю».

Вот такое письмо. Почти отпущение грехов. Как этим не похвалиться!

Не отрицаю, что многое в Нагорной проповеди импонирует мне, моим представлениям о том, что хорошо и что плохо. Не все, однако, мне по плечу. Я еще не могу полюбить врага своего, как самого себя. Хотя назвать себя себялюбцем счел бы несправедливым. Я не мстителен, не жажду увидеть моих мучителей и палачей на лобном месте. Но назвать их имена во всеуслышание считаю справедливым.

И не приму я в конце жизни какой-либо веры. Я за то, что-, бы Бога носить в себе, в сердце, в душе, в жизненных принципах. Именно к этому в итоге, я думаю, стремится любая религия, как к конечному результату своих усилий. А обряды дело не первостепенное, но не праздное. Кто хочет, чтобы самого или близких его хоронили, аки псов безродных?! Плохо ли, когда наречение именем новорожденного обставлено праздником?! А сколько санитарно-гигиенических, диетологических требований обрели форму обрядности!

А исповедь! Исповедь, как христианское таинство, очистительный обряд — не случайна, а обусловлена почти физиологической потребностью человека в этом. Так называемая «дорожная откровенность» той же природы.

Религия в вопросах нравственности не имеет альтернативы. У нас была возможность убедиться в этом. И потому я за религию.

А колымский доходяга, приисковый дистрофик Валька Дажицкий, вырастает в моих глазах в Войцеха Якубовича Дажицкого, в отца Мартыньяна, отдающего свою жизнь без остатка состраданию, милосердию, утешению и воспитанию в своей пастве человеческого начала в высоком смысле этого слова.

Декабрь 1990 г. Позднее послесловие

Поселок Городковка находится в шестнадцати километрах от железной дороги. Какая глушь, казалось бы! В этой глуши с 1957 года без выходных, с ненормированным рабочим днем на духовной ниве трудится скромный, сосредоточенный человек, нездоровый и безмерно уставший — католический священник отец Мартыньян. Не только безропотно, но с благодарностью Богу несет он до конца свой нелегкий крест воспитателя и врачевателя душ. И вдруг — приглашение в Ватикан. Можно понять чувства приглашенного, его волнение. Италия, Рим, Ватикан — сердце католицизма, колыбель христианства.

В Италию Войцех Якубович выехал в сентябре. Ноябрь был уже на исходе, а от него не было весточки. Мы с женой, волнуясь за него, запросили телеграммой Городковку. В начале декабря получили бандероль с фотографиями и краткое письмецо. Ни слова о впечатлениях от поездки, от встречи с главой католической церкви, от Ватикана, Италии. Сдержанность, скромность, столь знакомые мне...

От стороннего человека я узнал, что отец Мартыньян 30-го сентября в Ватикане участвовал в богослужении вместе с папой римским Иоанном-Павлом Вторым во время Ассамблеи епископата.

Близкий друг отца Мартыньяна, Ванда Ивановна Гриневич, писала о нем: «...жив и — поскольку возможно — здоров. Дома почти не бывает. Уйма хлопот со строительством костела в Ярышевке, освятил костел в Гусятине. Потом — Львов...»

Еще кое-что все же дошло до меня. Папа римский отнесся к отцу Мартыньяну с исключительным теплом и вниманием. Дажицкий получил от него индивидуальное благословение и портрет с надписью. Портрет Войцеху Якубовичу был вручен по возвращении из Рима архиепископом Львовского кафедрального собора.