ОБ АВТОРЕ

С Левочкой Шаппом мы вместе учились в московской 324-й школе Бауманского района в Большом Вузовском переулке.

В школе было много детей крупных партийных деятелей, военных, дипломатов. Во второй половине 30-х годов почти всех родителей арестовали. Директор и учитель литературы Александр Аполлонович Филичев (в просторечии «Аполлон») старался, как мог, помогать детям репрессированных.

Мой одноклассник Левочка Шапп — добрый, открытый, чуть насмешливый, с белокурыми вьющимися волосами и голубовато-серыми глазами. Родители Левочки были потомками тех немцев, которых пригласили в Россию Петр I и его преемники. Дети в доме Шаппов говорили на двух языках.

Отец Левочки служил где-то бухгалтером, и семья из пяти человек жила на его скромную зарплату. Позднее я увидела его фотографию. Это был человек с умным добрым лицом и живыми глазами.

Мать Левочки я видела однажды, когда она пришла к нашей классной руководительнице. Это была красивая женщина. У ног ее томились маленькие мальчик и девочка, ее младшие дети. Когда мужа арестовали, она, чтобы прокормить детей, стала преподавательницей немецкого и английского языков в одном из вузов, хотя оформлена была уборщицей. Арест

не миновал и ее, но позднее. Ни отец, ни мать не вернулись из заключения и лишь посмертно были реабилитированы. Мне думается, что воспитание, полученное в семье Левочкой, помогло ему выдержать все круги ада, которые ему суждено было пройти.

Последний год пребывания в школе начался для нашего 10 «Б» напряжено. А утром 23 октября 1936 года Левочка не явился на занятия. Накануне ночью его арестовали.

«...Через два месяца после того, как взяли отца... в двенадцать часов ночи в квартиру снова пришли из ГПУ. Мы с мамой были уверены, что это за нею. В соседней комнате крепко спали мои маленькие сестренка и братик. Я сразу со страхом подумал: что я буду с ними делать? И когда оказалось, что это за мной, я был рад...» — рассказывал он об аресте. Между двумя арестами он успел закончить десятый класс вечерней школы в Стерлитамаке и тридцати одного года от роду получил аттестат зрелости. На поселении встретил достойную, тоже репрессированную девушку, женился на ней, у них родился сын Артур. На свободе пришлось начать с должности распространителя театральных билетов, а потом горком разрешил назначить его заместителем директора театра. В 1971 году Левочка Шапп руководил в Стерлитамаке строительством Дворца культуры завода синтетического каучука, а затем стал его директором. В 1961 году он был принят в члены Союза театральных деятелей, а в 1971 году — удостоен звания заслуженного работника культуры Башкирской АССР.

В 1994 году Левочка с женой, сыном и внуками уехал к родным в Германию.

Флора Сыркина

РОКОВАЯ ПОРА

Вернулся к жизни я на топчане в едком запахе нашатырного спирта. Надо мною двое в белых халатах. Больница... Дотянул, значит!

— Очнулся! Это хорошо! Где болит?

— Дышать, дышать... Задыхаюсь!

Доктор Куликов бережно опустил руку на грудь.

— Фарух, раздень его. Нет, ты лежи спокойно!

Пальпирует. Весь внимание... Собрал молча свою деревянную старомодную трубочку, склонился, слушает слева, слушает справа, слушает сердце.

— Срочно пункцию!

Толстая игла большого стеклянного шприца легко проткнула пергамент кожи, с усилием прошла через что-то неподатливое и остановилась в левом легком. Шприц медленно вытягивает красно-бурую субстанцию.

Шприц, второй, третий... Пол-литра, литр, полтора... Где уж тут было рассосаться от порошков и йодовых смазок лагпунктовского эскулапа.

— В рубашке ты, хлопец, родился. Будешь жить!

— Спасибо, доктор!

— Спасибо?! Смотри-ка, не забыл! Все только вопят: «Спасите, доктор!»

Похоже, буду жить. Однажды доктор Белоножка спас меня, умирающего среди лета и тепла от дизентерийного истощения. Всего стопку соляной кислоты дал он мне из бутылки, пылившейся на полке лекпома, безуспешно лечившего меня порошками и пилюлями. Теперь спас доктор Куликов.

Через некоторое время я был «приговорен» к новой пункции. Кровь моя из-за цинги, истощения, побоев солдатскими сапогами перерождалась в бурую жидкость, которая снова стала переполнять левое легкое и, упираясь в ограду ребер, выталкивала сердце вправо. Шла борьба за мою жизнь.

Однажды при раздаче лекарств, пока Фарух дожидался, чтобы я при нем проглотил свои пилюли, я сказал ему, чтобы он не караулил меня, что нет мне никакого резона затягивать лечение. В октябре срок кончается.

— А по какой статье сидишь?

— Пятьдесят восьмая! Особым совещанием. С октября тридцать шестого. Пять лет.

— Откуда? Фамилия у тебя не русская.

— Я немец, из Москвы.

— А меня взяли в Таджикистане, но родом я из Персии. Тоже пятьдесят восьмая.

— А я в Бутырках сидел с одним иранцем. Интересный мужик... чуть не царского рода, а революционер — воевал против вашего шаха. Поднял восстание, потерпев поражение, отступал к нашим границам, попросил политического убежища. А его посадили на шесть лет за шпионаж. Саляр Бованд. Его должны знать в Иране.

— Саляр Бованд?! Ты знаешь Бованда?!

Бросив на мою ответственность неприкосновенный ящик с медикаментами, он убежал. Через несколько минут

их было уже двое.

— Расскажи ему, кого ты видел в Москве!

— Лео Саляр Бованда, племянника шаха Ирана, руководителя восстания, курсанта Военной академии имени Фрунзе, в апреле тридцать седьмого года в пересыльной камере Бутырок, осужденного Военной коллегией за шпионаж на шесть лет тюремного заключения...

Оба — из состоятельных иранских семей. Оба получили медицинское образование во Франции, там увлеклись социалистическими идеями. Вернувшись на родину, примкнули к антишахскому демократическому движению, активно готовясь к вооруженному восстанию под руководством Бованда. В восстании принимали участие один — как командир отряда, другой — как врач. После поражения были интернированы в Таджикистане. После ареста Бованда их «взяли» в числе других для добывания «чистосердечных» показаний. Особым совещанием осуждены за контрреволюционную деятельность на 10 лет. И вот Колыма. Здесь судьба свела их с Сергеем Ивановичем Куликовым. Он добился для них разрешения работать по специальности в своей больнице. Доктор успешно лечил жену гражданина начальника, и ему многое разрешалось...

Фарух передал мне новость. В лагере, на территории которого расположена больница, отбывших срок наказания не освобождают. Как не освобождают, если срок наказания истек? Что-то тут не так. Может быть, исчисляют срок не со дня ареста, а со дня осуждения? Или в сроках ошибка? Как же так — «не освобождают»!

Говорят, война! У вольнонаемных отобрали радиоприемники. Они знают, но молчат. При чем тут война? Срок-то я свой отбыл! Закон есть закон... и не договорил... Нет закона в стране беззакония! Есть распоряжения, постановления, директивы, мнения...

Благодаря доктору Куликову меня не выписали на общие работы — оставили в больнице... помощником санитара.

Каждый прожитый день, как часовой механизм, подталкивает стрелку судьбы к ВОЛЕ, к 23 октября 1941 года, окончанию срока. 23-го жду вызова на освобождение. В напряжении Фарух и другие... Теперь не слухи из «кухни Филатова», а факт решит злободневный вопрос. Жду 24-го, 25-го... 26 октября мне стукнуло 23 года! Гложут сомнения, будоражит близость свободы, гнетет страх: а вдруг нет? 29-го — день заявлений. О нем почти забыли. Уже никто никуда не пишет с тех пор, как отменили письма «временно по техническим причинам». Я пишу заявление в УРЧ, что срок кончился, что, видимо, забыли, затеряли... 7 ноября — праздник, не до меня. Надо проводить предпраздничные шмоны. После праздника ночью:

— Без вещей!

Как тогда, перед допросами на Лубянке, задрожало часто-часто сердце, и холод в груди...

— Фамилия?

Имя, отчество, год рождения... Сверил, смотрит в бумажки. «Да не тяни ты!..»

— Значится, так... Освобождения тебе покудова не будет... Есть решение задержать в лагере до конца войны.

— Как задержать!!! Почему задержать? Я отбыл срок безвинного наказания! Как можно задерживать, когда срок окончен? Незаконно это! Сколько же можно?..

— Столько, сколько органы сочтут нужным. Не ты один задерживаешься, много вас тут таких. Вот бумага, здесь все указано. И подпись, и печать, все путем, значит, законно. Вот здесь распишись, — и заскорузлый палец прижал листок около чернильной галочки.

— Нет! Нет такого права держать без срока. Ничего подписывать не буду!

— Что-что? — выпрямился гражданин начальник. — Говоришь, срок ни за что отсидел? Все вы тут ни за что... Как же ни за что, когда и сейчас против Советской власти выступаешь, против народа выступаешь? Как же тебя на волю выпустить, не разоружившегося? И слова какие: произвол! подписывать не буду! Да и не надо! Сам напишу: «Объявлено лично двенадцатого ноября сорок первого года». Эко дел-то! А ты думал, уговаривать буду, контра! — Вызвал конвоира. — В карцер его!.. Ладно, веди в больницу.

Весной комиссия отправила меня на общие работы. Еще один лагерь...

В зоне повели в столовую. Получил полпайки хлеба, миску баланды, черпак каши перловой. В теснотище нашел свободное место за столом. Ложек нет — привычное дело. Выпил

миску через борт до дна, стряхнул крупинки в рот и поставил миску... А хлеба нет!.. Вокруг смеющиеся наглые хари: я не я! Украли пайку!

Кто-то сказал:

— Привезли американскую муку. Будут печь белый хлеб.

— Вольным, наверное? Разве бывает затируха из белой муки?

Но наступило удивительное утро. Дневальный принес в своем фанерном ящике белый хлеб. Вдвое больше хлеба, чем раньше. Те же 700 граммов, но белый, такой легкий, такой объемный против сырых комков тяжелого черного хлеба. Белый хлеб! Все мы, как «сели», так белого и не ели, в руках даже не держали. И вот белые, пышные, лежат пайки в праздничном порядке на столе! Пробовали новинку, отщипывая кусочки (кусать цинга не давала), жевали и глотали с особым уважением. Белая, да еще американская!.. А от куска уже кусочек остался.

Ну и пусть! Надо хоть раз по-настоящему распробовать! Вкус, объем — это, конечно, здорово, но черный хлеб сытнее — дольше ощущалась его приятная тяжесть.

И еще о хлебе. Как-то повезло: с общих работ попал на пилку дров для пекарни. Однажды появилось начищенное, надушенное до приторности начальствующее лицо. Оно прошло в пекарню, ходило, смотрело. Уже отбывая, проходя мимо нас, работающих: «Кто такие?» Отрапортовали, как положено. Спрашивает меня повторно:

— Как фамилия? Еврей, что ли?

— Нет, немец.

— Как немец?! Вы что на пекарне фашиста держите?

Нарядчик оправдывается:

— Из ОПЭПЭ он, да и срок уже отбыл.

— Что значит отбыл? Раз в лагере — значит, не отбыл. Потому и не отбыл, что фашист! А вы его ближе к хлебу народному... Убрать! Завтра же на общие!..