Л. РЫЧКОВ

ЖИЗНЬ БЕЗ ДЕТСТВА

С Ниной Михайловной Сапёлкиной я познакомился на одном из первых собраний инициативной группы объединившихся единомышленников, решивших создать в Новгороде отделение Российской ассоциации жертв незаконных политических репрессий.

Убеленная благородной сединой, с добрыми карими глазами, она привлекла мое внимание живым интересом к задуманному нами делу и вскоре стала одним из самых деятельных участников нашей группы, приняв на себя нелегкие обязанности секретаря оргбюро.

Живая, энергичная, сочетая в себе доброту и отзывчивость, она за короткое время сумела завоевать всеобщее расположение тех, кто откликнулся и потянулся к нам из бывших политических узников ГУЛАГа и членов семей погибших в ежовско-бериевских застенках, тюрьмах, лагерях НКВД и ссылках.

Годы, прожитые Ниной Михайловной, не были устланы розами. В 12 лет ее счастливое детство было внезапно и безжалостно оборвано арестом отца, а потом и матери, без суда возведенных; в ранг «врагов народа».

Трудно, да, наверное, и невозможно, теперешним современникам представить себе в полной мере всю трагедию нашего общества, ввергнутого правителями тоталитарного государства в пучину произвола, жесточайших репрессий, недоверия друг к другу и всеобщего страха перед непредсказуемой судьбой. Никто из граждан не был уверен в своей безопасности и завтрашнем дне.

В народе ходил анекдот: «Живем как в трамвае — одни уже сидят, другие трясутся стоя!». За такой анекдот «особые совещания» и «тройки» НКВД приговаривали к 10 годам лагерей, а нередко и к расстрелу.

В еще более трагическом положении оказывались дети арестованных родителей, сразу же объявляемых «врагами народа». Нетрудно понять душевное состояние беспомощной растерянности и страха ребенка, внезапно лишившегося родителей. Что их ждало? Нищенство, голод, холод и гибель. В лучшем случае они помещались в дома ребенка или детские дома вместе с деградирующими малолетними правонарушителями, уже зараженными и подражающими завзятым рецидивистам. В один из таких детдомов попала и Нина Михайловна Сапелкина после ареста родителей.

— В ночь с 16 на 17 июня 1937 года папу арестовали, — рассказывала Нина Михайловна. — Как и что происходило в ту ночь, я узнала потом от мамы. Я спала в своей детской и ничего не слыхала (предутренний сон всегда крепок). Утром мама сказала, что папа срочно уехал в командировку ликвидировать аварию на одной из ТЭЦ. Такое случалось, и я поверила. Он работал начальником эксплуатации Уралэнерго, и мы жили тогда в Свердловске. Встревожило только то, что мама, рассказывая мне, все время плакала, взволнованно ходила по комнатам, звонила кому-то по телефону, о чем-то просила и плакала.

Накануне той злосчастной ночи папа подарил мне книгу Фенимора Купера, и я с удовольствием читала «Последний из могикан». Занятия в школе уже закончились, я перешла в 5-й класс и с нетерпением ждала, когда папа вернется из командировки, получит отпуск, и мы поедем отдыхать на дачу, как это было в прошлом году.

Шли дни, папа не возвращался. Мама плакала и ежедневно уходила куда-то и возвращалась только к вечеру. Однажды мама, разрыдавшись, сказала мне, что папу арестовали. «За что, я не знаю. Надо носить ему передачи в тюрьму, а у нас кончились деньги и придется продать рояль».

Рояль продали, накупили продуктов и понесли передачу папе. Это было 1 августа. Простояв почти целый день в очереди, и наконец, подошли к заветному окошку. Но передачу у нас 1е приняли, заявив, что передачи для папы запрещены. На другой день мы снова бесполезно стояли в очереди. Передачу не приняли. То же самое было на третий... и двадцатый день. Мамины мольбы не действовали. 29 августа, в ночь на 30-ое, маму арестовали. Я спала и опять ничего не слыхала.

Две скупые слезинки сорвались с ресниц Нины Михайловны, упали на лежащий перед ней раскрытый журнал учета реабилитированных жертв политических репрессий Новгородчины и расплылись.

Нина Михайловна замолчала, стараясь одолеть тяжесть воспоминаний. Было видно, как она силилась проглотить ком спазм, перехвативший ее горло.

— Мое пробуждение было ужасным — справившись с волнением, продолжала Нина Михайловна.

— Открыв глаза, я увидела двух незнакомых женщин, стоявших у моей кровати, и нашего дворника в своем неизменном фартуке из мешковины. Я испугалась и крикнула: Мама!

— Эко Хватилась! Заспала, что ли? — воскликнула одна из женщин.

— Я ж говорил, не добудилась ее мамаша, — вмешался дворник. — Да и не дали ей, сердечной, растормошить дочку.

Я поняла, что маму тоже арестовали и теперь я одна. Совсем одна...

И опять слезинки выкатились из глаз Нины Михайловны.

Мне хотелось успокоить ее, прервать тягостный для нее рассказ, отвлечь, но... вовремя понял, что эти тяжкие воспоминания ей тоже по-своему дороги. Они облегчали душу. И я молчал.

— Сколько я плакала, как собирала в узелок свои платьица, чулки, носочки и еще что — не помню. Не помню, как ехали на машине на одну из окраинных улиц, где располагался детприемник, а правильнее назвать — тюрьма для детей «врагов народа».

Как сейчас помню этот мрачный двухэтажный особняк с забеленными стеклами окон, скрывающими от прохожих решетки, установленные между двух рам. Высокий забор, обрамленный тремя рядами колючей проволоки, и вахту с сидящим в ней дежурным милиционером, и пыльный двор, в котором нам разрешалось гулять.

После опроса и занесения в журнал моих автобиографиче-

ких данных у меня, как и у всех вновь прибывших ребятишек в возрасте от 3 до 16—17 лет, как у завзятых рецидивистов, сняли отпечатки пальцев и ладоней рук. Тогда я не понимала значения этой унизительной процедуры. Затем нас развели по пропахшим карболкой коридорам в спальные комнаты.

В комнате, где мне предстояло жить, уже сидели на кроватях, застланных одеялами из грубого солдатского сукна, девятнадцать девочек моего и старшего возраста.

«Вот, Нина, это будет твоя койка. Валяться на ней днем нельзя. Знакомься с девочками. Теперь это будут твои подруги», — сказала мне «воспитательница», одетая (как я узнала потом) в форму тюремной надзирательницы, и ушла.

«Я Римма Лапшина, — сказала моя соседка по койке, а тебя как звать?» Я назвалась. Так завязалась наша дружба на целых пять лет. Собственно говоря, эта дружба сохранилась между нами на всю жизнь. Мы и теперь обмениваемся письмами.

Нина Михайловна снова задумалась, погрузившись в воспоминания тех нерадостных дней.

— Помню очень тяжелый для меня и всех девочек нашей комнаты день 1 сентября. День начала занятий в школах, увы, уже без нас. Мы в этот день все ревом ревели. Выдался он в тот год хмурым. Набрякшие дождем тучи нависли свинцовым пологом, давя на наши и без того раздавленные души. К полудню полил дождь. Нудный, промочный, быстро превративший двор детприемника в сплошную лужу/кипящую пузырями от падающих капель дождя.

Я представил себе тот унылый сентябрьский день с дождливыми потоками и обездоленных, плачущих детей, отчаявшихся в своем неутешном горе.

— Дней через пять двух наших девочек-двойняшек в возрасте 15—16 лет (фамилию их я теперь не помню) вызвали в канцелярию, — продолжала Нина Михайловна. — Вернулись они часа через два, зареванные, с красными, опухшими от слез глазами. Мы кинулись расспрашивать, но девочки как на замок закрылись. Молчат и плачут. Только на другой день, несколько успокоившись, одна из них под строжайшим секретом рассказала, что вызвал их следователь и уговаривал написать под его диктовку заявление об отказе от родителей, как от врагов -народа. Они отказались. Тогда он стал стращать, что отправит в лагеря вместе с ворами и проститутками — на лесоповал, где будут кормить раз в день одной баландой. «Мы плакали и просили следователя отпустить папу и маму, что они ни-

какие не враги народа, что мы знаем об этом лучше, чем он». А еще через сутки этих девочек вызвали с вещами. Больше мы их не видели.

Очевидно, следователь выполнил свою угрозу. Жестокость и произвол для НКВД границ не имели. Мне в 1938 году в колымских лагерях на прииске Ключ Холодный пришлось встретить 16-летнего мальчишку, приговоренного московской «тройкой» НКВД к 8 годам лагерей за контрреволюционную агитацию (КРА), выразившуюся в отказе подписать подобное заявление. Мы в бригаде берегли его, как могли. К сожалению, дальнейшей его судьбы не знаю. Помню только, что звали его Гришей.

— Во второй половине сентября, — продолжала рассказывать Нина Михайловна, — собранных в детприемнике более ста ребятишек посадили в вагон и привезли в Новосибирск. Там нас распределили по детским домам. Я с Риммой и другими двадцатью девочками попала в Барнаульский детдом № 8.

Ограниченность объема очерка не позволяет подробно, с картинками, рассказать о жизни Нины Михайловны в детском доме. Пять мучительных лет она провела в нем, не зная о судьбе своих родителей. В таком же положении остались и другие дети «врагов народа». С началом Великой Отечественной войны их положение еще более ухудшилось. Постоянное недоедание, плохо отапливаемое помещение и отсутствие добротной одежды и обуви делали свое дело.

Уровень воспитателей детских домов того времени был чрезвычайно низок. Абсолютное большинство их не только не имело педагогического образования, но и простых человеческих качеств, необходимых для работы с детьми. Большинство работавших в Барнаульском детдоме № 8 пришли туда не по зову сердца и призвания, а из корыстных соображений и по требования желудка, обворовывая обездоленных и беззащитных детей. Дети видели все это, но, боясь подать голос протеста, молчали и злобились. Из тридцати человек обслуживающего персонала на 100 воспитанников только двое имели весьма скромное педагогическое образование. Завуч детдома Степанида Степановна Мазина да воспитатель младшей группы Таисия Евдокимовна Рассказова, окончившие год назад Барнаульское педучилище. Только от этих двух бескорыстных и сердечных молодых женщин исходили к обездоленным детям тепло и искренняя забота.

Учеба в общеобразовательной школе у большинства детдомовцев, в том числе и у Нины Сапёлкиной, шла с потугами.

Это вполне объяснимо. Во-первых, трагедией, перечеркнувшей

их детство, моральной подавленностью и инерцией прочно удерживающегося в них страха, а во-вторых, отношением учителей, боявшихся (не без основания), оказывать детям «врагов народа» нужное внимание и своевременную помощь.

— Окончив 9 классов, — продолжала Сапелкина, — я решила бросить школу и поступить на работу. Многие мои сверстницы уходили из детдома и шли в жизнь именно таким путем.

Но куда? На какую работу я могла поступить? В свои 17 лет я была очень худенькой, ростом всего полтора метра. Из-за систематических недоеданий, простуд и болезней я находилась на пороге дистрофии. Куда бы я не обратилась, везде получала отказ. То ли отпугивал мой вид, то ли боялись взять на работу изгоя.

И тут мне повезло, — говорит Нина Михайловна, глаза ее оживились, чувствовалось, что эти воспоминания ей особенно дороги, они как бы возвращали ее в те годы, когда счастье так редко вторгалось в сиротскую жизнь, вновь будоража в ней когда-то пережитую радость.

— Идя по улице, я прочла объявление: «Московский институт советской кооперативной торговли, находящийся в эвакуации в городе Алма-Ата, объявляет прием абитуриентов на первый курс и подготовительное отделение, окончивших 9 классов». Радость моя была беспредельна! Передо мной засверкала реальная возможность вырваться из опостылевшего детдома с его казарменным бытом и стать студенткой вуза!

Я как на крыльях полетела в детдом, не понимая, какие трудности мне предстоит преодолеть, через что пройти и что вынести.

С трудом и помощью Степаниды Стапановны мне удалось добиться согласия заведующей на поездку в Алма-Ата. Детдом снабдил меня всеми необходимыми документами, выдал кое-какую одежонку и даже дал деньги на проезд и скудный сухой паек на дорогу. На курсы меня приняли без всяких осложнений и как детдомовке даже дали место в общежитии. Денег для питания у меня не было. Я устроилась посудомойкой в нашу студенческую столовую, таким образом решив проблему своего питания. Нелегок труд посудомойки, к тому же отнимавший много времени. На подготовку к занятиям и экзаменам оставались считанные часы, отрываемые от сна. Вступительные экзамены я сдала с трудом, однако на стипендию не дотянула. Пришлось продолжать работу в столовой. Времени по-прежнему катастрофически не хватало. Спала я в те годы не более 4-х часов в сутки. Первый курс я одолела с трудом. Все лето про-

работала в подсобном хозяйстве института на полевых работах. Одежда и обувь, выданные в детдоме, поистрепались настолько, что буквально едва держались на мне. А впереди предстояла зима! В те годы и в Алма-Ате было не очень тепло. А тут еще пошла полоса неудач. В столовой произошли сокращения штатов, и меня уволили. Денег, что я заработала за лето, хватило мне, при строжайшей экономии, месяца на два, стипендии мне не полагалось разовые случайные заработки были редки и не решали проблемы моего питания. Короче говоря, систематическое недоедание, простуды и связанные с ними болезни довели меня до дистрофии. Я слегла и уже не могла посещать ни лекции, ни семинары. Как и на что я жила — не представляю. Очевидно, более самостоятельные и крепкие подруги не дали мне умереть с голода.

После окончания учебного года институт возвращался в Москву. Мне задним числом оформили академический отпуск и взяли меня с собой. В Москве я разыскала своих родственников, приютивших меня в Подмосковье и помогших немного справиться и встать на ноги. С их помощью я установила связь с мамой, отбывавшей свой срок на Колыме. Никаких сведений о судьбе отца мы не имели. В августе 1945 года маму освободили. Однако приехать ко мне в Москву она не могла. Москва для такой категории людей была закрытым городом. Встретилась я с мамой только в 1947 году в Пскове, куда меня направили после окончания института.

Узнала я маму с трудом. В свои 50 лет она оказалась совершенно седая, без единого зуба во рту, худенькая, ссутулившаяся.

Спазмы перехватили горло Нины Михайловны, прервав ее взволнованную речь. Глаза набухли слезами. Сморгнув их, она продолжала: Т

— Радость нашей встречи и воссоединения, несмотря на море пролитых слез, была беспредельна. В 1957 году мы переехали в Новгород. Последние годы, до ухода на пенсию, я работала преподавателем в кооперативном техникуме. Вела курс организации кооперативной торговли. Мама умерла в возрасте 83-х лет, успев дожить до своей реабилитации, но так и не узнав правды о судьбе своего мужа.

Только в декабре 1990 года из полученного мной документа о реабилитации папы я узнала, что он расстрелян в августе 1937 года в Свердловске. Место его захоронения мне не сообщили.

Заканчивая этот очерк о судьбе одной из многих тысяч же-

стоко обездоленных детей, безвозвратно потерявших не только горячо любимых родителей, но и необходимую им опору в жизни, я обращаюсь к читателям: «Помните, не забывайте о случившейся трагедии нашего народа, не допустите повторения наших черных судеб у своих детей, внуков и правнуков».