«…возмущает не столько бездушное, халатное, сколько трусливое поведение Красноярского краевого суда, разбиравшего наше дело. Казалось, что не интересы народа и государства отстаивал этот суд, а как будто бы задался единственной целью — помочь норильским лагерным работникам и не испортить с ними отношений».

КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Родился 14 сентября 1918 года в г. Ауле-Ата (ныне Джамбул) Казахской ССР. Происхожу из крестьян-бедняков. Русский.

До 1934 года проживал в г. Фрунзе Киргизской ССР, селе Ворошиловском Казахской ССР, г. Ашха-баде Туркменской ССР, снова в с. Ворошиловском, г. Фрунзе и Ашхабаде.

В 1934 году во Фрунзе окончил неполную среднюю школу. В том же году, переехав с семьей в Ашхабад, поступил в механико-тепловозный техникум, который окончил в 1938 году. В 1939 году был зачислен в Московское военно-инженерное училище (МВИУ). Вместо двух лет в связи с войной с белофиннами в училище проучился лишь 13 месяцев и в октябре 1940 года был выпущен в звании лейтенанта инженерных войск РККА. Награжден нагрудным знаком «Отличник РККА» (№ 250).

По окончании техникума и до зачисления в училище работал в Управлении Ашхабадской железной дороги: сначала в должности инспектора по подготовке кадров, затем — ст. инженером по ремонту и эксплуатации тепловозов локомотивной службы Управления дороги.

После выпуска из МВИУ был командирован для прохождения службы в 282 ОСБ 118 СД в Кострому, где исполнял обязанности начальника школы мл. комсостава. 17 мая 1941 года откомандирован в 3-ю армию Западного военного округа. В в/ч 3287, дислоцировавшейся в м. Ружаный Сток Домбровского района Белостокской области, временно замещал командира технической роты, а затем назначен командиром саперного взвода.

В этой должности я состоял, когда началась Великая Отечественная война.

О том, что произошло в моей жизни впоследствии и как я оказался в заключении, подробно описано в части I

настоящей подборки — в жалобе на приговор Военного трибунала ЛенВО от 26–29 сентября 1945 года.

Пробыв более 8 лет в лагере, я ни на минуту не терял веры в то, что дело, по которому меня осудили, без моего вмешательства скоро будет проверено, приговор суда в отношении меня — отменен, мне будет возвращена свобода, и я вольюсь в большую трудовую семью как равноправный гражданин своей Родины.

Пока же я решил честно трудиться и сделать таким образом свой скромный, посильный вклад в титаническую работу народа по восстановлению разрушенной и разграбленной в годы войны страны — в том положении, в котором я оказался по воле случая.

Вот что можно было бы записать в моей трудовой книжке за годы заключения:

1. Октябрь 1945 г. — май 1946 г. — кузнец, слесарь в мастерских ширпотреба в 4 л/п Мариинского л/о Сиблага.

2. Октябрь 1946 г. — май 1947 г. — рабочий в песчаном и глиняном карьерах конторы нерудных ископаемых Норильского никелевого комбината, г. Норильск. (Все нижеперечисленные предприятия являются цехами Норильского комбината.)

3. Май 1947 г. — апрель 1949 г. — землекоп, конструктор, техник-сметчик на строительстве Большой обогатительной фабрики (БОФ).

4. Апрель 1949 г. — январь 1951 г. — конструктор, техник-сметчик, и.о. начальника производственнотехнической группы и зам. главного инженера стройконторы «Цемстрой» на строительстве цементного, кирпичного, известкового, минераловатного заводов.

5. Январь — июнь 1951 г. — прораб по капремонту зданий цементного завода.

6. Июнь 1951 г. — февраль 1952 г. — технический руководитель на строительстве Дома связи, Центральной химлаборатории, здания управления Норильского комбината, гаража автобусов — при стройконторе «Бофстрой».

В той же должности на строительстве кузнечно-термического цеха УРМЗ и в должности мастера на

расширении кобальтового завода — при стройконторе «Металлургстрой».

7. Февраль 1952 г. — июнь 1953 г. — производитель работ на строительстве автодороги ДОЗ — Цемстрой, гаража УПСМ и по капремонту комплекса зданий цементного, известкового и минераловатного заводов; технорук на капремонте 36-камерной кольцевой печи кирпичного завода № 2.

За добросовестную работу, внесение рационализаторских предложений неоднократно премировался администрацией производства.

В течение 8 лет, проведенных в заключении, не имел ни одного случая нарушения лагерного режима, ни одного взыскания.

Так, работая, я отбывал незаслуженный срок наказания вплоть до 4 июня 1953 года, когда в нашем лагере (3 л/о УГЛ (управление Горного лагеря) г. Норильск) в результате неспровоцированного обстрела жилой зоны военной охраной был убит и ранен 21 заключенный.

Этот неслыханный акт произвола местной администрации глубоко возмутил все население лагеря, он растревожил так долго сдерживаемые чувства. Всеобщим стало желание решительно протестовать против беззакония и разоблачения перед Советским правительством произвола лагерных органов в Норильске.

Заключенные хотели раскрыть перед специально присланной для этой цели правительственной комиссией всю вереницу тех не оправданных никакими деловыми соображениями унижений и издевательств, которым подвергались заключенные до 1953 года.

При таких обстоятельствах стихийно вспыхнуло движение за вызов правительственной комиссии в 3 л/о УГЛ г. Норильска. За участие в этих событиях меня осудила в 1954 году судебная коллегия по уголовным делам Красноярского краевого суда в Норильске, незаслуженный приговор которой и является предметом моих многочисленных жалоб, заявлений, писем II части настоящей подборки документов.

Отбывая назначенное приговором тюремное заключение, также не имел ни одного случая нарушения

режима. С сентября 1956 года добился привлечения к работе и работал в учебно-производственных мастерских Владимирской тюрьмы № 2 — в переплетном, пакетном, тарном и столярном цехах. Имею две благодарности от администрации тюрьмы.

В августе 1959 года по ходатайству тюремной администрации народный суд г. Владимира оставшиеся 4 года и 4 месяца тюремного заключения заменил отбытием в ИТК.

В настоящее время содержусь в 19 л/п Дубравлага МВД СССР в Мордовской АССР. Зачислен в рабочую бригаду, которая, однако, вот уже больше месяца пока ничего не делает за отсутствием работы.

На фоне тех грандиозных масштабов работ, которые ведутся в стране по семилетнему плану, такое положение, когда сотни здоровых, трудоспособных людей отлеживают бока, по меньшей мере, кажется странным.

З/к Шамаев

24 октября 1959 года

P.S. Б.А. Шамаев свой срок по приговору отбыл полностью — на свободу он вышел 28 августа 1968 года.

Реабилитирован 10 марта 1993 года. Самому ему этого добиться не удалось, эту работу сделал Норильский «Мемориал». В итоге приговор Красноярского краевого суда от 17–24 июня 1954 года и определение судебной коллегии по уголовным делам РСФСР от 30 октября 1954 года в отношении Б.А. Шамаева, И.Е. Воробьева, П.В. Николайчука, П.У. Тарковцаде и А.Д. Игнатьева по ст. 59, ч. 2, I пункт «а» УК РСФСР отменены, дело прекращено за отсутствием в их действиях состава преступления.

24 февраля 1998 года Б.А. Шамаев после очередного сердечного приступа скончался. Похоронен в г. Алматы, где он жил и трудился после освобождения.

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ПРЕЗИДИУМА

ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

З/к Шамаева Бориса Александровича,

содержащегося в тюрьме № 5 УМВД

Иркутской обл.

ЖАЛОБА

на приговор Красноярского краевого суда

от 17–24.07.1954 г. по делу «о беспорядках в 3 л/о УГЛ г. Норильска»,

имевших место с 4 июня по 4 августа 1953 года

I. Предпосылки событий, породивших дело

Данное дело можно правильно понять при условии, если рассмотреть его в совокупности всех тех явлений, которые его породили. Рассматривая же дело отдельно от этих обстоятельств, мы, естественно, увидим картину неясную, неполную, и поэтому суждение, вынесенное на основании такой картины, будет неправильным, тенденциозным, несправедливым. Поэтому, прежде чем рассказать о том, как солдаты из дивизиона охраны лагеря по команде майора Полостяного открыли огонь по заключенным, находившимся в зоне 3-го лаготделения, 04.06.1953 г., прошу Вас посмотреть, в каких условиях жили люди в лагерях в период 1945–1953 гг.

1. До 1947 года в лагерях для каторжан весь младший обслуживающий персонал назначался из числа лиц, осужденных за воровство, бандитизм, грабежи и т.д. Этот уголовно-бандитствующий элемент на глазах у лагадминистрации, а нередко и под покровительством отдельных надзирателей систематически обворовывал, грабил каторжан. Это тем проще было делать, потому что в руках уголовников находились и пищеблок, и склады, и камеры хранения личных вещей каторжан. Те же, кто пытался поднять

свой голос протеста против этих безобразий, подвергался жестоким избиениям. Так было, например, в 4-м лагпункте и на «торфболоте» Мариинского лаготделения, в 9-м лаготделении в Норильске и во многих других местах заключения.

2. В тот же период нам было запрещено переписываться с родными, получать от них письма, денежные переводы.

3. Вплоть до 1947 года наш труд совершенно не оплачивался. На наши запросы по этому поводу нам разъяснили, что делается это в соответствии с предписаниями ГУЛАГа. С 1947 года до марта 1952 года нам выплачивали так называемое премвознаграждение от 30 до 90 рублей в месяц.

4. Рабочий день для каторжан был установлен 10 часов.

5. Зачеты рабочих дней на нас не распространялись.

6. Бараки, в которых мы помещались, днем и ночью закрывались на замки, в окнах были установлены решетки.

7. Исключительно дискриминационным, унижающим человека было распоряжение бериевского руководства МВД о номерах (высотою 10 см), которыми помечались все предметы одежды каждого каторжанина.

8. С 1946 года была запрещена и больше не производилась вывозка инвалидов — калек, гипертоников, больных открытой формой туберкулеза легких, бесперспективных в условиях Заполярья и лагеря. Напротив, в навигацию 1952 года во 2-м лаготделении (Кайеркан) Норильского УГЛ инвалиды были доставлены с «материка».

9. В 1949 году были созданы так называемые спецлагеря — Горные, Степные, Песчаные, Озерные и т.п., в которые заключенных направляли по статейным признакам. Таким лагерем было и 3-е лаготделение УГЛ, куда водворили большую группу

каторжан после успешного окончания строительства 1-й очереди Большой обогатительной фабрики (БОФ) Норильска. Так, статья, а не отношение к труду, стала мерилом для человека.

Вот какими были условия для каторжан в Горном лагере:

а) Инвалидов там принуждали к тяжелому физическому труду, что привело к их преждевременной смерти. Так, в комиссовку с 1951 по 1952 год начальник санотдела Горлага Норильска лейтенант м/сл. Беспалова списала на работу большое количество инвалидов 3-го лаготделения, многие из которых умерли. Гипертоники умирали даже на производственных объектах и в жилых бараках. (Подробно об этом и содержании инвалидов вообще в нашем лаготделении могут показать бывшие фельдшеры лагеря з/к Р. Билень и И. Казлаускас.)

В июне — июле 1953 года в лагере на 3,5 тысячи заключенных находилось более 400 человек инвалидов, то есть около 15 %. Такое положение создалось, по мнению заключенных-врачей Джваршейшвили, Евтенко, Мельгуй и Россон, из-за того, что действовавшая в то время инструкция по определению категории трудоспособности не учитывала специфики труда и жизни заключенных вообще и в Заполярье в частности.

б) Положительное нововведение — выплата каторжанам Горлага заработной платы с марта 1952 года в 3-м лаготделении — было сведено на нет, ибо вследствие введения множества каких-то понижающих коэффициентов к нашему заработку он не превышал, а в большинстве случаев даже был меньше той суммы, которая выдавалась нам при системе премвознаграждений. Кроме того, многими цехами, особенно в системе Управления строительства Норильского комбината, просто не оплачивался целый ряд работ, фактически вы-

полненных заключенными. Это делалось под тем предлогом, что работы якобы не предусмотрены сметой, то есть заключенные должны были расплачиваться за бездарную организацию работ цехами комбината. Наконец, удержания за питание, обмундирование и пр. администрация производила без учета имевших место снижений цен на продукты и товары.

в) Вследствие неорганизованности конвоя мы находились на производственных объектах до 14 часов в сутки (выход в 7.00, возвращение около 21.00).

г) В зимнее и весеннее время командование охраны лагеря (майор Полостяной) по согласованию с начальником лаготделения капитаном Тарховым принуждало нас работать на уборке снега с территории дивизиона охраны. Причем такие работы нам приходилось выполнять после 14-часового пребывания на производстве и бесплатно.

д) Весной 1953 года в присутствии и по личному указанию майора Полостяного нас ставили в грязь на колени, травили собаками без всякой к тому причины. Однажды был покусан собакой з/к С.Г. Головко.

е) В лагере имели место случаи избиения заключенных лицами лагадминистрации. Отдельные факты избиения были признаны самим бывшим начальником 3-го лаготделения старшим лейтенантом Свищевым, допрошенным в качестве свидетеля по обжалуемому делу.

В жалобах же и заявлениях, собранных во время протеста для правительственной комиссии, заключенные рассказывали об огромном количестве таких и подобных случаев произвола, чинимого администрацией различных лагерей над заключенными на протяжении целого ряда лет. Так, по свидетельству з/к М.М. Грима, в Тайшетских лагерях (1951–1952 гг.) имели место случаи, когда солдаты конвойных войск убивали заключенных, которые u1074 в процессе работы на лесоповале, сами того не замечая, случайно оказыва-

лись за пределами запретной зоны, обозначенной к тому же лишь колышками^¹.

ж) В январе 1953 года оперативные работники лаготделения — старшина Калашников, лейтенант Воронцов попытались (к счастью, безуспешно) создать в лагере атмосферу национальной вражды между русскими и украинцами. Заключенный Лемеха в заявлении, адресованном ожидавшейся правительственной комиссии, в этой связи писал, что по указанию старшины Калашникова лично он, Лемеха, прятал в снег на территории лагеря топоры, ножи и т.п., которые впоследствии были «найдены» опергруппой и выданы за оружие, якобы заготовленное украинцами против русских. Для большей убедительности было брошено в изолятор около 70 украинцев, вскоре, однако, «реабилитированных». Подробнее об этом могут показать бывшие заключенные 3-го лаготделения К.П. Король, Р. Загоруйко, И. Бухало, которые назовут целый ряд других свидетелей. Вообще же этот случай знает любой заключенный, содержавшийся в то время в 3-м лаготделении в г. Норильске.

з) Те же оперработники (Калашников и Воронцов), пользуясь услугами осведомителей из числа заключенных, не только не пресекали клеветы с их

стороны, но нередко даже поощряли ее, устраивая осведомителей-клеветников на хорошую работу. «Хорошая работа» в лагерях бериевского периода — это большое дело. Это какая-либо работа в тепле, не сопряженная с тяжелыми физическими усилиями. Сверх того, посредством предоставляемых такому «работнику» возможностей различных «комбинаций» хорошая работа обеспечивала значительно лучшие материальные условия, нежели те, которые были уделом простых землекопов и пр. Поскольку такие назначения делались на глазах у всех заключенных, то этим развращались широчайшие массы лагерного населения. Каждому становилось ясно, что легче и сытнее живет не простой рабочий с киркой в руках, а тот, кто за особые услуги оперработникам пользуется их покровительством, не представляя, однако, никакой ценности для производства. Такими действиями работники лагадминистрации прививали заключенным самые аморальные принципы.

Наконец, в связи с тем, что на основании ложных, клеветнических доносов осведомителей заключенные незаслуженно наказывались, такие методы работы оперативной части лагеря вызывали справедливое возмущение заключенных по отношению к лагадминистрации и в конечном счете дискредитировали Советское государство.

и) Работники лагадминистрации, командование и даже солдаты охранных войск, пользуясь своим служебным положением, принуждали заключенных как на производственных объектах, так и в лагере бесплатно делать для них мебель и ряд других предметов из материалов, принадлежащих государству, приносить им краски, лаки, оконное стекло, замки и т.п., ставя таким образом заключенных в необходимость воровать, разбазаривать рабочее время и государственное имущество.

к) Для укрощения и «дрессировки» непокорных в подобных делах, а также и тех, кого следовало проучить, по мнению оперработников, в штрафных

изоляторах ими создавались так называемые камеры-молотилки, в которые бросали такого заключенного и где его избивали. Как правило, избиением занимались заключенные из числа так называемых стукачей, то есть секретных осведомителей оперчасти лагеря.

Помимо этого, не руководствуясь никакими нормами общепринятой морали, лагадминистрация и руководство Норильского комбината взяли себе за правило бессовестное отношение к заключенным. Так, например, при строительстве БОФ (1947–1949 гг.) без всякой необходимости заключенным было обещано в случае досрочного и качественного окончания строительства 1-й очереди фабрики выдать в награду шерстяные костюмы, предоставить двухнедельные производственные отпуска, а особенно отличившихся представить к досрочному освобождению.

Заключенные выполнили возложенную на них задачу. А руководство лагеря и комбината вместо обещанного водворило их в спецлагеря, даже не попытавшись хоть что-нибудь выполнить из своих обещаний.

Подобные «воспитательные» методы применялись и в мелочах, и в крупном деле, что породило в заключенных сознание того, что они находятся в руках людей недостойных, не имеющих ничего общего с действительно народным, советским подходом к делу. И на фоне творимого администрацией произвола у заключенных более не оставалось сомнения в правильности такой оценки.

В ответ на все эти безобразия заключенные неоднократно писали жалобы в различные партийные и советские органы. Но они не направлялись администрацией адресатам. А обычные жалобы на приговоры судов сопровождались незаслуженными грязными, клеветническими характеристиками, заведомо обрекавшими на неудачу любую жалобу или протест. Надзор со стороны прокуратуры отсутствовал: за 8 лет наш лагерь не посетил ни один прокурор. Благодаря этому администрация норильских лагерей,

чувствуя, что она ни перед кем не отвечает, творила все, что ей хотелось, не руководствуясь ни кодексами, ни Советской Конституцией, ни человеческой совестью.

Для ожидавшейся правительственной комиссии в лагере было собрано более 700 жалоб и заявлений.

В них заключенные рассказывали о многочисленных фактах произвола и беззакония, чинимых над ними.

(Во время вооруженной ликвидации протеста вся документация, приготовленная для правительственной комиссии, в том числе эти жалобы и заявления, были захвачены администрацией и скрыты не только от Советского правительства, которому были адресованы, но и от суда и следствия по делу, хотя эти документы в первую очередь должны быть приобщены к материалам дела и фигурировать в суде как поясняющие материалы.)

В свете всего вышеизложенного, думаю, Вы согласитесь со мной, что случай незаконного и неспровоцированного применения оружия охраной лагеря против заключенных 04.06.1953 г.^¹ не мог не взорвать терпения каторжан. Ведь это терпение так долго и так бессмысленно жестоко, садистски подвергалось испытанию! При этом прошу Вас особо обратить внимание на то обстоятельство, что, как будет видно из дальнейшего, несмотря на всю эту длинную цепь издевательств, которым подвергались тысячи людей в лагерях, эти люди с величайшей надеждой были готовы доверить свою судьбу советской правительственной комиссии. Они каким-то инстинктом чувствовали, что дикие действия органов тогдашнего МВД чужды природе государства трудящихся. Словом, мы были далеки от того, чтобы отождествлять понятия «МВД» и «Советское государство».

Полагая, что из коротко изложенных выше фактов перед Вами слагается достаточно ясная картина

тех причин, которые морально санкционировали движение за вызов правительственной комиссии. Не вдаваясь в излишнее смакование многочисленных безобразий, считаю возможным перейти к изложению сути обжалуемого дела.

II. Начало событий, породивших дело

В пояснение самих фактов считаю необходимым описать Вам, как было положено начало событиям в 3-м лаготделении, что явилось той искрой, от которой вспыхнуло пламя протеста, вылившегося в форму мирного движения за вызов правительственной комиссии.

С конца 1948 года в ИТЛ, а с 1949 года и в спецлагерях начались случаи волнений среди заключенных. Они были прямым следствием тогдашних «порядков» в лагерях, на некоторых сторонах которых просил бы остановить сейчас Ваше внимание.

Согласно старой преступной практике бериевского руководства МВД оперативные отделы создали и культивировали аморальный тип стукача — шпиона-провокатора из числа заключенных, который был нужен тогдашним работникам, потому что благодаря своей бездарности они не умели вести оперативную работу среди заключенных. Кроме бездарности многие — конечно, не все — оперработники отличались еще и очень низким моральным уровнем. Так, например, во время одного из обысков оперуполномоченный 3-го лаготделения лейтенант Воронцов, просматривая альбом с фотокарточками з/к B.C. Цыганкова, указав на карточку матери заключенного, сказал:

— Что это за баба?

А в отношении двоюродной сестры Цыганкова этот хам спросил:

— А это что за б..?

Таких примеров можно было бы привести много.

Логическим следствием таких фактов — бездарность и низкий моральный уровень оперработников лагерей того периода — и было использование ими

своих особых полномочий в чисто карьеристских целях. Совершенно логично, что всякий карьерист пытается прежде всего стяжать лавры именно в той сфере, которая является его служебным поприщем. И опять неумолимая логика вещей хочет, чтобы в своем карьеристском стяжательстве многие оперработники становились на путь фабрикации фиктивных обвинений, которые обосновывались и подтверждались стукачами же. Вот эти-то несоветские, чисто иезуитские методы бериевско-абакумовского периода и породили жесточайшую ненависть заключенных к стукачам. К этой же иезуитской практике следует отнести также уже упоминавшиеся выше камерымолотилки в штрафных изоляторах. (О них подробнее может рассказать осужденный со мною по делу П.В. Николайчук^¹.)

Как уже говорилось, оперативные работники лагерей систематически проституировали морально неустойчивую часть заключенных, понуждая их к наушничеству и провокациям во вред другим заключенным. При этом использовался такой фактор, как голод, запугивание и пр. Поскольку такие негласные сотрудники, как правило, являлись плохими, если не самыми худшими рабочими, но благодаря покровительству оперработников пользовались лучшими материальными условиями, то, естественно, такая практика порождала вражду среди лагнаселения, не говоря уже о том, что она дискредитировала саму идею исправительно-трудового лагеря. Вражда возникала по-разному и принимала разные формы. Морально неустойчивые люди с антиобщественными наклонностями откровенно занялись грабежом, разбоем, так как упомянутая практика работы оперотделов наглядно показывала, что «горбом не проживешь». В переводе на русский язык эта общелагерная поговорка означает: честным трудом сыт не будешь. А в то время лагерники были голодные, очень голодные!

Другая же категория заключенных прибегала к методу физического уничтожения стукачей, ибо они терроризировали лагнаселение не только тем, что доносили на своих товарищей, но очень часто создавали целые ложные дела, по которым выносились судебные приговоры невиновным людям.

Так как действия лагерной администрации направлялись в централизованном порядке бериевским ГУЛАГом в Москве, то вызвавшие их волнения в лагерях имели массовый характер, то есть происходили почти повсюду.

В конце мая и начале июня 1953 года они начались в Норильске, в частности в 1, 4, 5 и 6-м лагерных отделениях Горного лагеря. В 1-м лаготделении волнения возникли вследствие того, что оперуполномоченный этого лаготделения старший лейтенант Ширяев застрелил из пистолета двух заключенных-староверов на глазах у всех и без достаточных или вообще без всяких к тому оснований; в 5-м лаготделении их спровоцировала охрана, открыв огонь по заключенным-мужчинам, разговаривавшим с женщинами из смежной зоны женского лагеря, при этом было убито и ранено около 10 человек. И т.д.

Узнав (числа 26–27 мая) о волнениях в этих лаготделениях из нелегально поступивших записок с призывами к солидарности, каторжане 3-го лаготделения не только не откликнулись на эти призывы, но даже не сделали их предметом обсуждения, а по-прежнему продолжали работать, не проявляя ни малейшего беспокойства.

Несмотря на это и вопреки здравому смыслу, 2 июня по распоряжению руководства Горлага (начальник генерал-майор Семенов) все заключенные нашего лаготделения в неурочное время с большой поспешностью были сняты с работы и приведены под усиленным конвоем в лагерь. Таким образом, там оказалась сконцентрированной 3,5-тысячная масса каторжан, возбужденных мероприятиями лагадминистрации и охраны лаготделения, которые оцепили

жилую зону усиленной охраной, патрулирующими автоматчиками, установили много пулеметов. Все эти мероприятия были проделаны ко времени возвращения каторжан в лагерь.

В этой связи заслуживают внимания и следующие три факта:

1. В течение 1, 2 и 3 июня оперработники Воронцов и Калашников, как указывалось в заявлениях дневальных опергрупп з/к Бузинского и Айвозьяна, адресованных правительственной комиссии, выносили из жилой зоны и даже сжигали в бараке № 28 множество каких-то документов, проводили продолжительные совещания. Узнавая о таких действиях оперработников, заключенные терялись в догадках, беспокойных предположениях.

2. По заявлению того же з/к Бузинского, 2 или 3 июня оперуполномоченный Калашников лично передал в камеру № 3 штрафного изолятора каторжанам Мамаеву, Себесяку, Вепштасу и др. завернутые в полотенце ножи. (Заявление предназначалось и было адресовано также правительственной комиссии.)

3. В конце мая 1953 года в штрафной изолятор нашего лаготделения (и снова по указанию руководства Горлага) была помещена группа заключенных в 24 человека, в большинстве состоявшая из бандитствующего элемента. Имея сведения о поведении этих заключенных в штрафном изоляторе (ШИЗО), старший оперуполномоченный лаготделения старший лейтенант Егоров доложил начальнику лаготделения капитану Тархову о необходимости немедленного удаления из лагеря этих людей для сохранения спокойствия в лаготделении. Капитан Тархов поставил об этом в известность Управление Горлага, которое оставило их по-прежнему в 3-м лаготделении.

И события не заставили себя долго ждать. Справедливости ради следует сказать, что начальник лаготделения делал все для того, чтобы предотвратить их наступление, чтобы успокоить личный

состав вверенного ему лагеря. Наблюдая возбужденное состояние каторжан и желая как-то рассеять его, капитан Тархов 3 и 4 июня на собраниях заключенных заявил им, что их поведением он доволен, и потребовал такого же поведения в дальнейшем. Он заверил заключенных в том, что «ничего особенного не произошло» и им просто-напросто «предоставлен временный отдых», после которого они по-прежнему будут выводиться на работу. На вопрос: «Почему же в таком случае, если «ничего особенного не произошло», лагерь так усиленно охраняется, почему установлены пулеметы?» — капитан Тархов так и не смог ответить более или менее убедительно и только сказал: «Это вас не касается» (?!).

После собрания по распоряжению капитана Тархова в клубе начался киносеанс. Я присутствовал на нем до конца, а затем ушел в свой барак и лег спать. Это было в 16 часов 04.06.1953 г. Меня разбудили выстрелы, явившиеся, как рассказывали очевидцы, результатом безрассудных действий командира дивизиона охраны майора Полостяного.

Вот как все произошло по их словам. В клубе в 17.00 начался очередной киносеанс. А в ШИЗО, где содержалась привезенная к нам в конце мая группа заключенных, вселявших беспокойство своим поведением и об удалении которой вследствие этого просил старший оперуполномоченный лаготделения старший лейтенант Егоров, произошло, по свидетельству многих заключенных, следующее.

Возвращавшихся из санчасти в сопровождении надзирателей заключенных упомянутой группы Милова и И. Смирнова якобы попытались бросить в камеру № 3, где содержались каторжане Мамаев, Себесяк, Вепштас и др. Последние, как говорили Милов и Смирнов, угрожали им через «глазок» ножами, полученными накануне от старшины Калашникова. Видя опасность для жизни, Милов и Смирнов подняли крик с призывом о помощи к заключенным ШИЗО.

В ответ их сокамерники (около 20 человек) под пред-

водительством Воробьева выбили дверь своей камеры и вырвались сначала в коридор, а затем вместе с Миловым и Смирновым в прогулочный дворик штрафного изолятора и стали требовать вызова начальника Управления Горлага.

Опасаясь, что сокамерники Милова и Смирнова, вырвавшись из камеры в коридор, могут ворваться к ним и расправиться с ними, заключенные — каторжане из камеры № 3 Мамаев, Себесяк, Вепштас и др. прорезали в потолке отверстие и вылезли через него на крышу ШИЗО и оттуда с помощью надзирателей бежали через проволочное ограждение под защиту солдат дивизиона охраны. В зону они, конечно, больше не возвратились.

В целях насильственного водворения в камеру вырвавшихся во двор ШИЗО заключенных капитан Тархов вызвал из дивизиона охраны 50–70 солдат. Вооруженные палками, солдаты вошли в прогулочный дворик ШИЗО и стали избивать заключенных, заставляя их возвратиться в камеру. Избиваемые с криками обратились к каторжанам, находившимся в лагере, говоря, что их убивают.

Услышав шум, крики и поняв, что действительно идет массовое избиение, находившаяся в это время поблизости группа каторжан подбежала к забору, отделявшему ШИЗО от жилой зоны, оторвала от него несколько досок, дав тем самым возможность избиваемым вырваться в жилую зону. Они быстро разбежались по баракам.

Солдаты, пролезая через проволоку, вышли за пределы лагеря.

В это время по вызову капитана Тархова в лагерь прибыл генерал-майор Семенов^¹. В результате избиения в дворике ШИЗО остался тяжело раненный в голову з/к Воробьев^². Встретив в зоне оперуполно-

моченного Воронцова, заключенные попросили его присутствовать при эвакуации Воробьева из ШИЗО в больницу. Когда Воробьев был унесен в больницу, лейтенант Воронцов направился к выходу из лагеря. Едва Воронцов скрылся за здание больницы, раздались залпы, автоматные и пулеметные очереди. Видя возбуждение в лагере и по привычке ни в чем не разбираясь, не вникая и здесь в обстоятельства дела, находившийся у ворот дивизиона охраны майор Полостяной дал солдатам команду открыть огонь по находившимся в зоне заключенным. По свидетельству допрошенных в судебном заседании солдат Баринова и Бантурова, «огонь был открыт преждевременно» и «без видимой причины». Это находит себе подтверждение даже в том простом факте, что именно в это время в лагере находился генерал-майор Семенов, который беседовал с каторжанами у амбулатории. Услышав стрельбу, он подбежал к штрафному изолятору, откуда было метров 20 до майора Полостяного, и, потрясая кулаками над головой, закричал:

— Полостяной! Что ты делаешь …твою мать!!! Немедленно прекратить.

Но было уже поздно. В результате преступной выходки распоясавшегося Полостяного было убито 4 и ранено 17 человек, два из которых вскоре также умерли.

Пытаясь впоследствии, при возбуждении дела, хоть как-нибудь скрыть явно провокационный, преступный характер своих действий, майор Полостяной, сговорившись со своими коллегами, дал при их поддержке ложные показания, согласно которым огонь был открыт якобы для спасения от нападения заключенных лейтенантов Воронцова и Безверхого, а также якобы из опасения прорыва заключенными зоны (?!). К своим клеветническим показаниям Полостяной приложил сфальсифицированную им лично схему, где в районе ШИЗО на маленькой площадке в 150 м2 он отметил якобы собравшихся там 2000 заключенных. И, несмотря на очевидную абсурдность

такого утверждения, его даже не попытались опровергнуть ни следствие, ни суд.

Показания майора Полостяного опровергаются:

1. Тем, что на лейтенанта Воронцова не было произведено никакого нападения, имела место лишь перебранка между ним и заключенными. Она происходила еще до прибытия в лагерь генерала Семенова.

Во время этой перебранки заключенные, чего-то требуя от Воронцова, случайно дернули его за хлястик, который, будучи плохо пришитым, оторвался. И вот этот-то оторванный хлястик служил достаточным юридическим оправданием убийства и ранения '321 человека! (В материалах дела нет никакого документа, который свидетельствовал бы получение Воронцовым от заключенных побоев или травм.)

Таким образом, разговор с лейтенантом Воронцовым заключенные вели до прибытия в лагерь генерала. Огонь же для его, Воронцова, «спасения» был открыт уже в присутствии генерала, то есть в то время, когда заключенные даже не говорили с Воронцовым, они говорили с генерал-майором Семеновым.

Следовательно, объяснения Полостяного не совпадают со временем и местом действия, что неопровержимо доказывает необоснованность и преступность применения оружия. Тем не менее они послужили достаточным оправданием Полостяному.

2. Показаниями на суде солдат Бантурова и Баринова.

3. Наконец, представьте себе человека, окруженного хотя бы и нападающими; представьте, что это нападение делается на Вас. А спасающая Вас милиция открывает и ведет огонь по всей группе, где, как невольный член этой группы, и Вы в равной степени подвержены опасности быть убитым какой-нибудь шальной пулей…

Где же логика в утверждениях майора Полостяного о том, что огонь им был открыт «для спасения лейтенанта Воронцова». Если, кроме того, принять во внимание еще и тот факт, что площадка у штрафного изолятора, где Полостяной расположил 2000 человек,

в действительности могла бы вместить не более 200 человек, простреливалась и пронизывалась пулями во всех направлениях. (Об этом свидетельствовали пробоины на стенах бараков. Они говорили о том, что укрыться на этой площадке возможности не было никому, в том числе и лейтенанту Воронцову.) И только ввиду того, что там было не 2000, а всего 30–40 человек и не в куче, потери исчислялись 21 человеком.

(А ведь раненые были и в жилом бараке № 26, и даже за клубом — з/к Баранчик.)

Обстрелу подверглись больница, амбулатория, полустационар инвалидов, жилой барак № 26, столовая общепита, клуб.

И еще одна деталь. На своей схеме Полостяной расположил все 3,5 тысячи заключенных, то есть весь списочный состав, все они у Полостяного были вне бараков, в разных местах жилой зоны. Он, видимо, не знал, что в момент открытия огня (18–45 м) около 600 человек смотрели кинокартину в клубе, более 400 человек-инвалидов были в бараках, около 100 человек лежали в палатах в больнице, человек 150 были в столовой, многие отдыхали в своих бараках и т.д.

Все это еще раз опровергает схему Полостяного и его утверждение, будто у ШИЗО было 2000 человек, а также доказывает, что при таком простреле участка лейтенант Воронцов был бы скорее убит, чем спасен.

Но дело в том, что его на простреливаемом участке не было: он находился между бараком № 26 и столовой.

4. Последнее в равной степени относится также и к открытию огня якобы для спасения старшего лейтенанта Безверхого.

С начальником культурно-воспитательной части старшим лейтенантом Безверхим заключенные говорили (о случившемся в ШИЗО) у клуба.

Утверждение, будто бы старший лейтенант Безверхий подвергся нападению заключенных, не только абсурдно ввиду очевидности фактов, противоречащих этому, — оно носит явно провокационный характер.

Дело в том, что Безверхий пользовался заслуженным доверием и симпатией заключенных за его гуманное отношение к ним и заботу об их быте и культурном развлечении, что было особенно ценно на фоне общей неприглядной картины жизни заключенных того периода. Именно старший лейтенант Безверхий на протяжении всего протеста, один из всей лагадминистрации, кроме капитана Тархова, свободно, ничего не боясь, неоднократно заходил в лагерь и ходил среди заключенных.

В этом свете становится совершенно очевидным стремление лжеобвинителей «доказать», что даже и самый гуманный человек из числа лагадминистрации все равно не имел пощады от этих «зверей-заключенных». Отсюда напрашивается логический вывод: «Бей этих мерзавцев, патронов не жалей!» Именно потому, что виновники расстрела заключенных ясно осознали свою вину за это и ту ответственность, которая ложится на них и от которой им никуда не уйти, если дело предстанет во всей его действительной неприглядности, именно поэтому они так усердно стремились создать ложное представление о нем. С помощью лжи и клеветы им было необходимо создать впечатление, что при таких обстоятельствах даже сам ангел мира применил бы оружие. И здесь очень характерно то, что ни Безверхий, ни Воронцов в качестве свидетелей по делу привлечены не были.

5. Никаких побоев, оскорблений или иных незаконных или хулиганских действий, таким образом, не было допущено ни в отношении Безверхого, ни Воронцова. Это лишний раз бросает свет на нечестное, чтобы не сказать больше, лицо администрации и охраны лагеря, которые перед судом и правительством, когда надо было дать правдивую картину происшедшего, с привычной в то время наглостью прибегли к фальсификации и обману.

6. Как следует из материалов дела, ни один из солдат, на которых показывали другие солдаты, что они вели огонь на поражение заключенных 04.06.1953 г.

(их было человек 14–16), так в этом и не признался; майор Полостяной показал, что команды об открытии огня по заключенным он не давал и что солдаты с караульных вышек открыли его якобы самостоятельно.

7. Обратите, наконец, внимание на расплывчатую формулировку комиссии, которая расследовала факт применения охраной оружия 4 июня 1953 года (в состав комиссии входил, кстати сказать, также и полковник Кузнецов — бывший начальник Тюремного Управления МВД СССР). В акте, составленном комиссией, сказано дословно следующее:

«Полагали бы, что оружие было применено правильно». Почему «полагали бы»? Почему не сказать об этом вполне уверенно, определенно, скажем, так: «Комиссия считает (или установила), что оружие и т.д.»? Да, видимо, потому, что и сама комиссия не была уверена в том, что огонь был применен правильно. Компетентная комиссия и та говорит: «Полагали бы». А где же было нам, заключенным, разобраться в этом — перед нами был факт убийства ни в чем не провинившихся людей. Один из этих несчастных сидел на крыльце сушилки и ел кусок хлеба; его так и нашли с судорожно зажатым в руке этим куском хлеба; другой был убит в бараке, на нарах, сонным; третьего пуля сразила, когда он выходил из библиотеки и был в метрах двухстах от ШИЗО. Как мы могли разобраться, правильно ли стреляли в нас или нет, перед лицом этих потрясающих фактов?

Описывая ниже действия Полостяного в период протеста, я дополнительно расскажу Вам о том, что представлял из себя этот человек.

Как говорилось выше, меня разбудили выстрелы. Выйдя из барака, я вместе с другими заключенными, поднявшими раненого Баранчика, пришел в больницу, где оставался, помогая санитарам, часов до 8 вечера.

В одной из палат был и капитан Тархов^¹. Он сидел, глубоко задумавшись, и глядел на лежавших на

полу у его ног четырех убитых заключенных. В раздумье Тархов качал головой и говорил:

— Безобразие… Безобразие… Наверное, теперь и мне придется сидеть с вами… А ведь у меня дети…

На глазах капитана были слезы. Присутствовавшие при этом лежащие на койках больные, как могли, успокаивали своего начальника, уверяя его, что ничего с ним не случится, ибо в убийстве этих людей он-то не виноват.

Этим фактом опровергается версия о том, что лагадминистрация покинула жилую зону, якобы боясь нападения заключенных. Кроме капитана Тархова в этот день все вольнонаемные медработники находились среди заключенных в больнице до глубокой ночи. Помимо этого, как указывалось выше, свободное хождение по жилой зоне старшего лейтенанта Безверхого на протяжении протеста, а также неоднократные посещения лагеря Тарховым и выполнение медработниками своих обязанностей в течение недели после случая 04.06.1953 г. — все это наголову разбивает утверждение о том, что лагадминистрация покинула зону якобы под угрозой расправы^¹. Это утверждение представляет из себя деталь общей попытки администрации лагеря нарисовать события в 3-м лаготделении черными красками и за этой черной занавесью спрятать всю свою виновность, перепугать ее видом следствие и суд, дезориентировать вышестоящие инстанции, то есть это опять-таки старые приемы подтасовки фактов, клевета, ложь. Моральной основой этой лжи явилась необходимость либо встать на путь честного разоблачения событий и противопоставить себя всему коллективу своих коллег, либо по привычке сплотиться и, совместно оклеветав заключенных, оправдать свои действия. И сила привычки восторжествовала. Встав перед выбором одного из этих двух путей, большинство, к сожалению, избрало последний из них, то есть путь лжи.

Этот выбор, видимо, оправдывался жизненным опытом приспособленцев — «мыть рукой руку», не бороться против сильных, опасением встать на сторону политических заключенных и тем самым вызвать о себе кривотолки «морально-политического» порядка.

В результате всего поведение администрации, а равно и посещавших во время протеста лагерь представителей Горлага, о чем будет сказано ниже, было недостойно граждан рабоче-крестьянского государства. Это доказанный юридический факт. Очень печальный факт.

III. Ход событий

Вот что представлял из себя лагерь, когда по окончании работы в больнице, около 8 часов вечера, я вышел в жилую зону. К этому времени там уже не было ни одного оперработника, ни одного надзирателя. На некоторых бараках в знак траура появились черные флаги. Главная линейка была заполнена снующими туда и обратно возбужденными заключенными, местами они собирались в группы. Среди собравшихся выступали незнакомые мне в то время заключенные, призывая требовать вызова правительственной комиссии.

Напротив барака № 26 висели лозунги: «Долой тюрьмы и лагеря!», «Требуем возвратить нас к нашим семьям!», у клуба, против штаба лаготделения, был прибит щит, на котором было написано: «Москва, Правительству.

1. Требуем правительственную комиссию.

2. Требуем сурового наказания виновников расстрела заключенных.

3. Требуем уважения прав человека!»

Как заключенному, самому пережившему многое, что наконец взорвало терпение людей, мне была понятна моральная правота, которая побудила заключенных к вызову правительственной комиссии.

Однако явная тенденциозность и ультимативный характер кем-то вывешенных вгорячах лозунгов яв-

лялись, на мой взгляд, дурным предзнаменованием.

Пройдя к художнику лагеря, я попросил его не писать никаких антисоветских и им подобных лозунгов.

Будучи одного со мной на этот счет мнения, он так и поступил в дальнейшем.

В эту первую ночь после расстрела людей в лагере почти никто не спал. Заключенные группами, парами и в одиночку ходили по зоне. Всех волновал один и тот же вопрос: что будет дальше? Говорили об этом и в нашем бараке. Одни говорили о возможном прибытии комиссии из Москвы, другие предполагали, что местная администрация предпримет какие-нибудь обманные шаги для того, чтобы создать такое положение, которое возложило бы вину за происшедшее на нас, заключенных.

С наступлением утра заключенные увидели, что, несмотря на рабочее время, никто из надзорсостава в лагере не появляется.

Видя такое положение и, кроме того, то, что зона оцеплена еще более усиленной в эту ночь охраной и пулеметами, собираясь группами, заключенные решили обсудить создавшееся положение. Так они собрались в клубе, зазывая туда и других бродивших по лагерю своих товарищей.

На этом собрании, как и на предыдущем, вечером 4 июня я не присутствовал. Тем не менее мне стало известно, что на этих собраниях было вынесено общее решение о том, чтобы:

1) не препятствовать входу в лагерь лицам лагадминистрации и медсоставу;

2) не препятствовать нормальной работе пищеблока, КВЧ, торговой точки, бани и т.п.;

3) не выдавать из лагеря трупы до прибытия правительственной комиссии;

4) заменить вывешенные в знак траура черные флаги красными с черным крепом;

5) простить все промахи и проступки друг другу, даже тем, которые ранее занимались клеветой, в том числе и всем известным стукачам, ибо заключен-

ные понимали, что, как бы правы они ни были, им придется держать ответ за каждый неверный шаг.

Понимали они также и то, что каждый преступный поступок будет препятствовать прямому разрешению вопросов правительственной комиссией.

Таким образом, 5 июня стихийно оформилось начало протеста и приняло четкую форму желания заключенных добиться приезда правительственной комиссии.

Шестого июня в жилой зоне, у клуба, были похоронены шесть человек, погибшие 4 июня 1953 года при обстреле жилой зоны солдатами охраны.

Вечером, собравшись в клубе, заключенные решили написать жалобу от имени всех содержавшихся в лаготделении и адресовать ее Правительству СССР и правительственной комиссии. Около 6 часов вечера жалоба была написана заключенными С.Ф. Бондаренко и Колясниковым, прочтена на общем собрании, по баракам и всеми одобрена.

На этом собрании присутствовал также и я, и поэтому могу коротко изложить содержание жалобы.

Говоря вначале, что до Великой Отечественной войны все они были людьми мирного, созидательного труда, заключенные, однако, далее не скрывали и того, что, оказавшись в плену или оккупации, под страхом голодной смерти, одни из них работали у немцев, другие служили в созданных немцами военных формированиях, третьи, не понимая национальной политики Советского государства, приняли участие в националистическом движении.

«В условиях произвола и беззакония, — говорилось далее в жалобе, — в следственных органах бывшего Министерства госбезопасности на них были сфабрикованы обвинения (в которых им приписывались и не совершенные ими преступления), и все они, с нарушением элементарных принципов советского судопроизводства, были осуждены на долгие годы каторжных работ.

Находясь с лагерях, — писали заключенные, — мы испытали на себе произвол, который продолжа-

ется и поныне, принимая все более отвратительные и грубые формы, одной из которых и явился расстрел заключенных в жилой зоне 4 июня, что так ярко показало, с какой преступной халатностью верховные органы бериевского МВД доверяли жизнь множества людей безответственным негодяям, имеющим в подчинении автоматчиков!»

В заключении жалобы каторжане просили Советское правительство:

«1. Сурово наказать виновников расстрела 4 июня, а также всех других лиц, виновных в произволе и беззаконии в отношении заключенных на протяжении целого ряда лет.

2. Учесть и считать достаточным отбытые ими сроки наказания и освободить их из заключения на любых приемлемых для Советского правительства условиях».

Основанием этой просьбы выдвигалось то, что многие из них уже отбыли почти десятилетний срок наказания, на протяжении которого в суровых климатических условиях севера и тяжелом материально-бытовом положении лагеря ими построены десятки крупных социалистических предприятий, составляющих целые комбинаты, какими по праву гордится Советская страна. Таким предприятием является и Норильский комбинат. Многие заключенные потеряли в этом труде свое здоровье.

Под жалобой подписались все заключенные — советские граждане. Иностранцы, содержавшиеся в лагере, написали отдельные жалобы.

После того как на собрании была зачитана жалоба и одобрена, я попросил слова и посоветовал товарищам помимо этой общей жалобы каждому написать свою, индивидуальную жалобу, от рассмотрения которой и будет зависеть решение вопроса о досрочном освобождении. (Этот факт подтвердили на суде свидетели Головко, Бархатов и др.)

Как будет видно ниже, заключенные последовали моему совету.

Оказавшиеся в первые дни протеста во главе лаготделения, некоторые вышедшие из ШИЗО заключенные, а вместе с ними и хулиганы из каторжан начали безобразничать. Как стало известно, 7 июня у з/к Капыловского были отобраны деньги, со сцены клуба исчез хлопчатобумажный материал, из хранившихся в камере домашних посылок, полученных заключенными, забирались продукты питания, табачные изделия, вещи, кем-то были присвоены и «узаконены» несколько пайков диетпитания и т.д.

Столкнувшись сразу же с такими последствиями бегства из жилой зоны лагерной администрации и видя серьезность обстановки, перед лицом имевших место отдельных хулиганских, а подчас прямо провокационных выходок со стороны некоторой части заключенных основная масса пришла к выводу, что наличие преступных явлений в столь ответственный момент может повлечь за собой тяжелые последствия и затруднит разрешение основных вопросов правительственной комиссией.

Исходя из необходимости организованного поддержания порядка, организованной подготовки материалов для вручения их правительственной комиссии, а также недопущения воздействия отдельных крайних элементов на массу заключенных и на ход событий, по решению всего лаготделения 8 июня был избран комитет, в который в качестве его председателя, как руководящий работник на производстве, бывший советский офицер, знающий советские правопорядки, был избран и я.

В соответствии с теми задачами, которые продиктовали создание комитета, на первом его заседании обязанности между членами комитета были распределены следующим образом:

1. Заключенным Тарковцаде, Гуль, Валюму, Плужнику, Осовалюку и В. Смирнову было поручено организовать помощь неграмотным и малограмотным заключенным в написании жалоб, если они пожелают написать таковые, прием этих жалоб и классифика-

ция их по характеру; жалобы на неправильное осуждение не должны быть подшиты вместе с таковыми на произвол и беззаконие со стороны лагадминистрации. З/к Валюму^¹, кроме того, было поручено обозначить на месте, где были убиты или ранены заключенные 04.06.1953 г., разыскать и отметить все пулевые пробоины в стенах бараков, начертить план жилой зоны лагерного отделения и нанести на нем обстановку на момент открытия огня.

2. Заключенному Цыганкову^² — забота о быте лаготделения, то есть обеспечение нормальной работы пищеблока, бани, прачечной, поддержание чистоты на территории и в бараках.

3. Заключенным врачу Евтенко, фельдшеру Казлаускасу^³ и Запаренко — медико-санитарная часть, амбулатория, больница, проверка поступающих со склада продуктов питания, контроль за приготовлением пищи, наблюдение за сансостоянием жилой зоны и т.п.

4. Заключенному Доронину^⁴ — организация культурного досуга заключенных, доведение до сведения каждого путем бесед пропагандистов в бараках решений, принимаемых на общих собраниях, содержания переговоров и переписки с администрацией, содержания писем, направляемых в Советское правительство, агитация и пропаганда среди лагнаселения в духе веры в Советское правительство, в справедливость советских законов, ликвидация всех вывешенных ранее лозунгов, не соответствующих этому духу, и замена их лозунгами с цитатами из советских газет и т.п.; впоследствии Доронину было

поручено контролировать содержание листовок.

В помощь в части пропагандистской работы ему был выделен з/к Тарковцаде. Однако ответственность за работу пропагандистов и руководство ими с Доронина не снимались до конца протеста.

5. Заключенным Король и Загоруйко поручили вести широкую разъяснительную работу среди западных украинцев, составлявших около 90 % всего лагнаселения. Этим мероприятием преследовалась цель — не допустить среди заключенных каких-либо действий на почве национальной вражды. Для разъяснительной работы использовались пропагандисты Доронина, которому было поручено вывесить в лагере лозунги на эту тему. З/к Король, кроме того, ведал еще и пищеблоком.

6. З/к Николаев и Вождев оставались без определенных обязанностей, и первый был дежурным по лагерю в ночное время, а второй избран моим заместителем.

Впоследствии з/к Плужник и Осовалюк из комитета вышли (по болезни) и на их место избрали Воробьева и Николайчука. К концу событий, по болезни же, из комитета вышли Николаев, В. Смирнов, Гуль. Воробьев некоторое время был моим заместителем. Затем события развивались следующим образом.

9 июня группа заключенных в 10–15 человек, услышав, что во двор тюрьмы, находившейся возле нашей зоны, въехали пожарные автомашины якобы для усмирения взбунтовавшихся заключенных в тюрьме, стала бросать в тюремный двор кирпичи, требуя, чтобы автомашины выехали оттуда. Узнав об этом, Доронин, Вождев и я пошли к месту происшествия. Общими усилиями нам удалось прекратить незаконные действия наших товарищей. Вечером того же дня на общем собрании я рассказал заключенным о случившемся и потребовал от них не повторять подобных выходок в будущем самим и пресекать такие

проявления со стороны других. По указанию Доронина в лагере вывесили несколько обращений такого содержания: «Товарищи! Не вмешивайтесь в дела, происходящие за пределами нашей зоны!»

10 июня в лагерь пришел начальник КВЧ старший лейтенант Безверхий и сказал, что в Норильске находится московская комиссия, которая сегодня посетит наш лагерь. По его указанию у вахты № 2 был поставлен стол, его покрыли красной скатертью и поставили 15 стульев. Около 11 часов охранные войска усилили оцепление, у вахты, где в 5 метрах от ворот стоял стол внутри лагеря, установили пулемет. За воротами собралась вся лагадминистрация. Все заключенные в ожидании комиссии выстроились у своих бараков. Члены комитета ожидали ее у вахты.

Незадолго до прибытия комиссии от бараков к вахте пришли заключенные и передали мне, что люди предлагают членам комитета проверить документы у членов комиссии, чтобы убедиться, что они действительно уполномочены Советским правительством. На эту мысль заключенных навели мероприятия по усилению охраны лагеря, проведенные перед прибытием комиссии.

Наконец из ворот дивизиона охраны вышла группа офицеров и направилась вдоль зоны к вахте лагеря. Среди них был один в штатской одежде. Когда группа подошла к воротам, впереди нее в лагерь вошла лагадминистрация в полном составе во главе с капитаном Тарховым и выстроилась впереди стола. Вслед за ними вошли, как стало известно лишь во время следствия по делу, начальник Тюремного Управления МВД СССР полковник Кузнецов — председатель комиссии, генерал-лейтенант Сироткин, полковник Киселев (в штатской одежде). Их сопровождал начальник Горного лагеря Норильска генерал-майор Семенов.

После того как комиссия расположилась за столом, член комитета Тарковцаде попросил полковника Кузнецова от имени всех заключенных приказать

лагадминистрации покинуть зону. Это наше желание было исполнено. Но полковник Кузнецов наотрез отказался подтвердить каким-либо документом, что возглавляемая им комиссия уполномочена Советским правительством, несмотря на троекратную просьбу в самой корректной форме обратившихся к нему членов комитета Запаренко, Вождева, Евтенко, Короля и мою. Он отказался также выполнить просьбу лагнаселения обойти и выслушать ожидавших комиссию выстроившихся у своих бараков заключенных. Вместо этого полковник Кузнецов потребовал выстроить перед столом, за которым разместилась комиссия, весь лагерь, хотя на имевшейся там площадке едва могли поместиться и 300 человек, а в лагере было 3,5 тысячи. Заключенные все же выполнили распоряжение председателя комиссии. Несколько сотен человек строем пришли от своих бараков и выстроились перед столом комиссии.

Полковник Кузнецов, конечно, знал, что заключенные ожидают комиссию, уполномоченную кем-либо из членов Советского правительства, но не министром внутренних дел, на работников которого они и хотели подать свои жалобы. Именно поэтому полковник Кузнецов не назвал врага народа Берию министром внутренних дел, когда выступил перед собравшимися. Свое выступление он начал так:

— Узнав о беспорядках в вашем лагерном отделении, первый заместитель Председателя Совета Министров СССР Лаврентий Павлович Берия поручил нам…

Далее полковник Кузнецов изложил поручение Берии, в свете которого потребовал:

1. Немедленно восстановить в лаготделении «прежний порядок».

2. Допустить в зону лагадминистрацию (это касалось только оперработников и надзорсостава, так как все остальные лица администрации имели все время беспрепятственный вход в лагерь).

3. Завтра выйти на работу.

4. Выдать трупы убитых 4 июня.

5. Выслать за пределы лагеря, в штаб лаготделения, пять представителей для ведения переговоров с комиссией.

Сказав, что ответ заключенных комиссия будет ожидать через час, представители МВД покинули лагерь.

В течение предоставленного для ответа времени заключенные, собравшись в клубе, обсудили создавшееся положение.

Еще не зная в то время, что ровно через месяц Берия будет разоблачен как враг народа и предан Верховному суду, между прочим, как раз и за применение недопустимых в СССР методов содержания заключенных, не зная еще этого, заключенные, которые столько лет выносили именно на себе эти самые недопустимые в СССР методы, сочли факт прибытия к ним комиссии Министерства внутренних дел актом величайшей несправедливости, если не издевательства. Это сознание усугублялось еще и тем, что представители МВД, так и не обойдя и не выслушав заключенных, выставили им свои ультимативные требования, которые расценивались заключенными как очередная попытка органов скрыть от Советского правительства действительное положение дел, создавшееся именно по их вине.

В ответе комиссии заключенные еще раз просили ее о подтверждении полномочий, после чего лагерь готов был вести переговоры.

По получении ответа представители МВД повторили свои требования, прислав в зону полковника Киселева. Сопровождавший Киселева капитан Тархов отрекомендовал его как секретаря московской комиссии. Для ответа на вторичное требование нам давалось 15 минут. Через 10 минут заключенные передали через капитана Тархова требуемый ответ, аналогичный предыдущему.

Вскоре комиссия покинула штаб лаготделения и в дальнейшем обращалась к нам только по радио.

После того как комиссия потребовала наших представителей в штаб лаготделения, несколько членов комитета, в частности Доронин, Тарковцаде и я, заявили собравшимся в клубе для обсуждения ответа, что мы готовы выйти из жилой зоны для переговоров с комиссией. Однако собрание категорически запретило нам покидать лагерь, опасаясь, что нас арестуют и мы не возвратимся.

Приблизительно через час после отъезда представителей МВД по их распоряжению всему лагерю была снижена норма питания на 50 %, в том числе раненым, больным, инвалидам. Впоследствии последним норма питания была восстановлена, а для остальной части заключенных установлена штрафная, № 9. На следующий день, 11 июня, на общем собрании было решено написать и отправить через администрацию письмо лично Вам, Климент Ефремович, и Г.М. Маленкову. Мы считали необходимым поставить Вас u1074 в известность о случившемся в лагере и просить направить к нам авторитетную правительственную комиссию. «По прибытии комиссии на место, — говорилось в письме, — ей будут сообщены данные и вручены документы государственной важности». Свое письмо мы назвали «Просьбой» и вручили его начальнику Управления Горлага генерал-майору Семенову и начальнику лаготделения капитану Тархову — каждому по два экземпляра.

В тот же день по распоряжению представителей МВД военная охрана лагеря запретила вход в жилую зону вольнонаемным медработникам.

15 июня в сопровождении капитана Тархова в жилую зону вошел представитель Прокуратуры СССР — государственный советник юстиции II класса Вавилов. Узнав об этом, все выстроились у своих бараков и ожидали высокого гостя.

По своей инициативе Вавилов показал свое удостоверение личности. На мой вопрос, прибыл ли он

к нам специально по нашему делу или в порядке обычного служебного обследования мест заключения, Вавилов ответил, что посетил нас в порядке служебного обследования. О происходящем в нашем лагере ему стало известно лишь в Красноярске, откуда он и прилетел к нам.

Здесь же, у барака № 13, где происходил наш разговор, я попросил Вавилова принять от нас письмо на Ваше имя, четыре экземпляра которого ранее мы уже передали Семенову и Тархову. В присутствии более 500 заключенных Вавилов, принимая письмо, заявил:

— Ваше письмо я передам лично Клименту Ефремовичу.

Представитель прокуратуры заверил нас, что комиссия к нам прибудет.

Заключенные, окружавшие нас, и лично я попросили Вавилова быть у нас в составе просимой комиссии. Он обещал нам и это.

Затем Вавилов изъявил желание обойти лагерь и поговорить с заключенными. Он, Тархов и я пошли от одного барака к другому, останавливаясь у выстроившихся возле бараков заключенных, которые обращались к Вавилову с вопросами.

Проходя мимо бараков и читая вывешенные лозунги, Вавилов говорил: «Правильно». На одном из них он узнал выдержку из своей статьи. Это была цитата из передовой «Правды» за 06.04.1953 г. (о Рюмине). Во время беседы с заключенными Вавилов ничего не приказывал, ничего от них не требовал, а лишь посоветовал «прекратить волынку» и, выходя на работу, ожидать правительственную комиссию. На это заключенные отвечали, что, после того как по ним, находившимся в жилой зоне, 4 июня беспричинно открыли огонь, они боятся выходить из лагеря, тем более что солдатами по-прежнему командует майор Полостяной, приказавший стрелять 4 июня. Эти солдаты и сам Полостяной, проходя на смену постов мимо лагеря, угрожали заключенным расправой,

как только они выйдут за зону. Вместе с тем все заключенные заверили Вавилова в том, что, выйдя на работу немедленно по прибытии правительственной комиссии, они наверстают все упущенное, выполняя нормы выработки на 200 и 300 %, как это было уже не однажды. После этого Вавилов больше не настаивал на своем предложении и пожелал осмотреть раненых, бараки, подвергшиеся обстрелу 4 июня, посетить инвалидов, больницу и штрафной изолятор.

В больнице я показал Вавилову найденную в день обстрела лагеря врачом Евтенко разорвавшуюся оболочку пули и акт медицинского освидетельствования убитых и раненых. В акте врачи лаготделения Евтенко, Мельгуй, Дважашвили^¹ и Россон высказывали предположение, основываясь на характере ранения, о том, что з/к Огнищев ранен разрывной пулей. Найденная разорвавшаяся оболочка пули подтверждала это их предположение.

Внимательно ознакомившись с актом и оболочкой пули, сидя в глубоком раздумье, Вавилов сказал:

— Да, тяжелый случай…

Собираясь уходить из больницы, он пожелал взять с собой то и другое, но после моей просьбы он согласился оставить их в лагере до прибытия правительственной комиссии.

В штрафном изоляторе мы показали Вавилову прорезанное в потолке камеры № 3 прямоугольное отверстие размером примерно 0,6×0,6 м. Выслушав то, что рассказали ему очевидцы о происшедшем в ШИЗО 4 июня, и осмотрев отверстие в потолке, Вавилов назвал бежавших из этой камеры «беспредельниками». Очень тяжелое впечатление на Вавилова произвели инвалиды, эти останки когда-то здоровых, жизнерадостных людей.

Выйдя из бараков инвалидов, Вавилов покинул лагерь.

Через день, 17 июня, он был свидетелем безуспешной попытки полковника Кузнецова заставить заключенных выйти из лагеря.

Кузнецов решился на это по следующей причине.

16 июня, выступая по радио, полковник помимо многого другого говорил и о том, что комиссия намерена «расследовать случай применения оружия 4 июня». Не поняв хорошенько всего, что говорилось о случае применения оружия, многие заключенные, в большинстве западные украинцы, плохо понимавшие русский язык, обратили внимание лишь на слова «применение оружия» и, расценив это как предупреждение о том, что к тем, кто не выйдет из лагеря, к чему призывал полковник Кузнецов, якобы будет применено оружие, вышли за зону, всего 336 человек.

Однако на этот раз, 17 июня, в присутствии Вавилова, к великому огорчению Кузнецова, ни один заключенный не покинул лагеря, хотя, как и прежде, никто никого не удерживал, каждый поступал как ему хотелось, и усилия представителей МВД продолжались несколько часов.

Безнадежно и с сердцем махнув рукой, Вавилов приказал закрыть ворота, заделать прорезанные в проволочном ограждении проходы и уехал, взяв с собой Кузнецова и всех его помощников.

Периодически обращаясь к нам в течение месяца через специально установленные динамики, полковник Кузнецов призывал заключенных «расправиться с комитетом», «ликвидировать незаконно созданные штабы и комитеты и, ничего не боясь, выходить из жилой зоны». Однажды, даже унизившись до лжи, он заявил, будто комитет украл у заключенных 60 кг сала, якобы выданного администрацией на кухню.

Полковник слышал звон, да не знал, где он.

Дело в том, что в столовой общепита — но не на кухне лаготделения! — после 4 июня в зоне действительно оставались кое-какие продукты, в том числе 60 кг… только опять-таки не сала, а растительного масла. Все эти продукты по моему личному распоряжению были описаны и сохранены старшим поваром столовой общепита заключенным Мамедовым, имевшим ключи от кладовой.

Весь лагерь несколько дней посмеивался над незадачливой выдумкой председателя так называемой московской комиссии.

Характерно оформление этих выступлений полковника Кузнецова. Лагерь внезапно начинают окружать вооруженные солдаты, в полной боевой готовности, со скатками на спине. Они залегают, занимая оборону, устанавливают пулеметы. Вслед за этим появляются надзиратели с топорами и прорубают проходы в проволочном заборе. Открывают все ворота. А в это время по радио полковник обращается к лагнаселению, призывая их расправляться с членами комитета и уходить из лагеря.

Иными словами, эти выступления имели страшный вид, вид какой-то провокации, на которую конечно же ни один здравомыслящий человек пойти не мог. Не случайно поэтому такие мероприятия Кузнецова заключенные метко окрестили «психическими атаками».

Следует, однако, сказать, что желавших выйти из зоны лагеря никто не удерживал. Как указывалось выше, 16 июня зону покинули 336 человек, в другое разное время ушли еще 18, в том числе 14 человек 6 июня, в самом начале протеста. Среди них были, между прочим, старший нарядчик, один из мастеров, два-три бригадира, которым заключенные сами предложили покинуть лагерь, не желая быть с ними вместе. Что и говорить, они заслужили это.

В последующие дни нашего протеста, вплоть до трагической его развязки, выступления представите

лей МВД, а затем руководства Горного лагеря Норильска имели своей целью взять из лагеря всех инвалидов, больных туберкулезом легких, умалишенных якобы для немедленной отправки на материк. Инвалиды и больные туберкулезом до прибытия правительственной комиссии выйти из лагеря не согласились сами, а умалишенных не выдали заключенные.

Помимо постоянных призывов выйти из лагеря в своих выступлениях полковник Кузнецов говорил, будто по ходатайству возглавляемой им комиссии Советское правительство u1088 разрешило снять номера с одежды заключенных, в бараках снять решетки с окон, писать вместо двух писем в год ежемесячно по одному письму, сократить на 1 час рабочий день и т.д.

Расценивая эти действия представителей МВД и руководства Горлага как их упорное стремление скрыть от Советского правительства действительное положение дел в своем «хозяйстве» и тем самым замести следы своих многолетних преступлений, а также потому, что к этому времени лагерь пробыл 17 дней на штрафном питании, вследствие чего среди заключенных появились случаи заболевания дизентерией, полагая, наконец, что администрация не отправила Вам их писем, — а это так и было, как я узнал потом, — заключенные, понимая серьезность и опасность сложившегося положения, обратились к населению Норильска с листовками следующего содержания:

«Нас расстреливают и морят голодом. Мы добиваемся правительственной комиссии. Просим советских граждан сообщить Правительству о произволе над заключенными в Норильске.

Каторжане Горлага».

Через два дня нам была восстановлена норма питания.

Действия администрации 3-го лаготделения, равно как и руководства Горлага с самого начала и до кровавого подавления нашего законного мирного протеста, в части отношения к заключенным по своему

характеру ничем не отличались от действий комиссии, возглавляемой полковником Кузнецовым.

Это, в свою очередь, в значительной мере только усугубляло создавшееся не по вине заключенных положение в лагере.

Вот краткий и далеко не полный перечень их.

С 4 июня зона была лишена электроэнергии, что, во-первых, лишало возможности нормальной работы больницу и амбулаторию и, во-вторых, создавало буквально нечеловеческие условия для работы на кухне, так как круглосуточно работавшие ранее вентиляторы бездействовали. По той же причине и из-за отсутствия трансформаторного масла (для реостата рентгенустановки) врачи лишались возможности рентгеноконтроля при лечении раненых. После того как военная охрана запретила вольнонаемному медперсоналу посещать лагерь, мы были лишены возможности делать исследования в лаборатории, крайне необходимые лечащим врачам, ибо микроскоп оказался запертым в аптеке, ключи от которой хранились у заведующей. Прекращение доступа в аптеку привело еще и к перебоям в снабжении крайне необходимыми медикаментами. Неоднократно в лагерь засылались испорченные продукты питания (заплесневевшая мука, совершенно гнилая рыба), которые врачи не могли пустить для питания и, составляя на них акты, отправляли обратно. Такие продукты ничем не заменялись. Имевшиеся в лагере магазин Горторга и столовая общепита не работали. Зарплата всем заключенным за май месяц, а лагобслуге, работавшей все время, также за июнь и июль месяцы не выплачивалась, хотя расчетные ведомости были составлены и переданы в штаб лаготделения по первому требованию лагерной администрации. Надзорсостав и оперработники, постоянно патрулируя вокруг лагеря, угрожали заключенным расправой, то и дело фотографировали лагерь, стоя на вышках, записывали номера заключенных, многих из них фотографировали, а однажды даже установили пеленгатор и т.д.

В первые дни протеста командование охранных войск распространило среди солдат ложный слух о том, что вывешенные в лагере траурные флаги есть не что иное, как опознавательные знаки для якобы ожидавшихся заключенными англо-американских десантов (?!). В связи с этим в лагере около ворот было вывешено обращение: «Солдаты! Траурные флаги вывешены нами в знак глубокой скорби по невинно расстрелянным товарищам».

А вот два вопиющих случая:

1. В ночь на 29 июня в сопровождении двух автоматчиков со стороны вахты № 2 в лагерь вошли пьяный майор Полостяной, капитан Тархов, начальник штаба дивизиона охраны старший лейтенант Никифоров и оперуполномоченный 3-м лаготделением старшина Калашников. Пройдя метров 5 в глубь жилой зоны, они остановились. Здесь, увидев стоявших возле одного из бараков нескольких заключенных, майор Полостяной приказал автоматчикам:

— Огонь по фашистам!

Солдаты благоразумно не выполнили приказа своего пьяного командира. Тогда майор Полостяной попытался взять автомат у одного из солдат, но тот ему не позволил этого сделать. После этого Полостяной выхватил свой пистолет и хотел стрелять из него по заключенным, но старший лейтенант Никифоров отобрал пистолет у своего начальника. Озверевший майор, качаясь и безобразно бранясь, вынул… и, показывая его заключенным, крикнул:

— Вот вам, а не правительственную комиссию!

Затем он спустил брюки, нагнулся и, повернувшись голой задницей к заключенным, по-прежнему матерно ругаясь, несколько раз прокричал:

— Вот вам! Вот вам, а не комиссию!

Никифоров и другие вытащили пьяного хулигана под руки из лагеря и вместе с ним удалились.^¹

Хулиганская выходка распоясавшегося Полостяного не только возмутила нас, но и вынудила к тому, что, опасаясь повторения случая 4 июня, мы обратились к солдатам с листовками такого содержания:

«Солдаты войск МВД! Не проливайте братской крови! Да здравствует мир, демократия и дружба народов!»

Эти листовки явились прямым следствием провокационной выходки пьяного майора Полостяного. 2. 30 июня заболевший перитонитом з/к Андреюк на вызванной через штаб лаготделения карете «скорой помощи» был направлен в больницу. Для того чтобы спасти его, по заключению врачей, требовалась срочная операция. Вместо этого через 2–2,5 часа больного возвратили в лагерь. Причем врачам не вернули даже направленные с ним санкарту и историю болезни, безответственно заявив при этом, будто у Андреюка всего-навсего сильное истощение (?! — Б.Ш.).

На следующий день з/к Андреюк умер.

Его тело до приезда правительственной комиссии временно было похоронено также в жилой зоне.

Чтобы противодействовать клеветнической кампании, поднятой против нас представителями МВД, новым начальником норильского Горного лагеря генерал-майором Царевым и прочими, о чем будет рассказано ниже, и чтобы не допустить ложного мнения о действительном положении дел, а также о целях нашего протеста, мы об этих двух случаях сообщили листовками населению Норильска. В листовках мы по-прежнему просили довести до сведения правительства о произволе, чинимом над нами, который уже распространился и на тяжело больных.

Естественно, что такие действия лагадминистрации не только не ослабляли недоверия заключенных к ней, но, напротив, еще более усиливали его.

Оба описанных выше случая произошли в то время, когда возглавляемая полковником Кузнецовым комиссия находилась в Норильске.

Числа 7–8 июля стоявшие на караульных вы-

шках солдаты рассказали заключенным, что для подавления протеста в одно из лаготделений Горного лагеря, кажется в 4-е, в конце июня генерал-майором Семеновым были введены вооруженные палками и ножами заключенные из бандитствующего элемента. В результате учиненных ими (при активном содействии лагадминистрации) избиений и даже убийств протест, по словам солдат, удалось подавить. Тогда же в нашем лагере комитетом была раскрыта и пресечена попытка з/к Кирпиченкова, Любинецкого и Михайлова склонить мирно ожидавших правительственную комиссию заключенных лагеря к прорыву зоны и захвату дивизиона охраны; заключенный И. Смирнов, собирая в кабинке барака № 9 тайные сборища, агитировал заключенных поддержать повстанцев, которые, по его словам, шли из Дудинки в Норильск; заключенный Банарцев на одном из общих собраний в клубе лаготделения открыто призвал к захвату штаба лаготделения для того, чтобы взять якобы имевшееся там трансформаторное масло, так необходимое для возобновления работы рентгеновской установки; наконец, заключенный Ирнев тайно пытался создать какую-то организацию «МОС» (Международная организация свободы) с никому не известными целями.

Все эти намерения и попытки отдельных авантюристов, разоблаченные и выставленные комитетом на обсуждение широкой массы лагнаселения, встретили суровый отпор со стороны абсолютного большинства заключенных.

В свете всех этих фактов, несмотря на всеобщее осуждение их, заключенные не без основания все же опасались проявления каких-либо безрассудных противозаконных действий со стороны отдельных крайних элементов, как, скажем, попытка прорыва зоны. Они не желали также допустить у себя ликвидации протеста таким бандитским способом, как, по рассказам солдат, было сделано в 4-м лаготделении, и лишиться вследствие этого возможности добиться правительственной комиссии. Сознавая серьезность положения, на собрании 8 или 9 июля заключенные потребовали от

комитета принять все меры к тому, чтобы не допустить наступления подобных явлений в нашем лагере.

10 июля комитетом была создана невооруженная самоохрана. Жилая зона была разбита на 4 участка, были назначены старшие участков, бараков, секций, указаны места для круглосуточных наблюдательных постов и патрулей. Последние, функционируя только в ночное время, должны были явиться той силой, которая предотвратила бы в первый момент попытку совершить прорыв зоны, как предлагали сделать Кирпиченков, Банарцев и др. Патрули и наблюдатели ничем не вооружались.

Невооруженная самоохрана была создана лично мною и Воробьевым.

Проводя инструктаж старших участков, бараков и секций, я требовал от них прежде всего быть вежливыми в обращении с лицами лагадминистрации, военной охраной и прочими должностными лицами, ни в коем случае не вступать с ними в какие-либо конфликты. Точно такую же установку заключенные получили на общих собраниях как от членов комитета, так и от меня лично, а также через пропагандистов.

При этом особое внимание обращалось на поведение заключенных во время так называемых «психических атак» полковника Кузнецова, когда заключенных специально пытались толкнуть на какие-либо противозаконные действия. Наконец, к тому же призывали лагнаселение вывешенные комитетом обращения к заключенным: «Товарищи! Будьте вежливы в обращении с лагадминистрацией и солдатами!»

Для противодействия вооруженным палками и ножами бандитам из числа уголовного элемента, в случае их ввода в лагерь, заключенные подносили к своим баракам имевшийся в лагере битый кирпич.^¹

Против этого ни я, ни другие члены комитета не возражали, тем более что заключенные во время «психических атак» относились к администрации и солдатам предельно вежливо или просто не вступали с ними в разговор.

Узнав, однако, в середине июля о том, что по указанию Воробьева (в подвале барака № 2) Игнатьев организовал изготовление заостренных металлических прутьев Д=12–14 мм, длиною 1,5 м, так называемых пик из разбиравшихся оконных решеток и ножей, по моему личному указанию комитет немедленно закрыл кузницу вместе со всем, что там имелось, и выставил у дверей специальный круглосуточный пост. Заключенный Радик, бывший начальник участка, который выставлял пост, подтвердил этот факт на суде.

Как показали на судебном следствии капитан Тархов, надзиратели Шниперов, Медведев, Жиров, солдаты дивизиона охраны Бантуров, Баринов, заключенные Головко, Бархатов, Песоцкий и др., на протяжении двух месяцев протеста не произошло ни одного конфликта между заключенными и кем-либо из должностных лиц, не было даже нанесено никому из них ни одного оскорбления. Доказательства этого факта содержат даже сами весьма пристрастно составленные материалы предварительного следствия по делу.

Таким образом, несмотря на все старания, администрации так и не удалось спровоцировать хотя бы малейший инцидент.

Убедившись в том, что заключенные не намерены «расправляться с комитетом» и выходить на добровольных началах из лагеря, полковник Кузнецов и заменивший Семенова генерал-майор Царев прибегли к угрозам. Они заявили по радио: «Массовый беспорядок в 3-м лагерном отделении принял форму ничем не прикрытого антисоветского мятежа», потребовали снять вывешенные в лагере «антисоветские лозунги», прекратить выбрасывания «антисоветских прокла-

маций», угрожали всем нам суровым наказанием. Это было в ночь на 10 июля, то есть в тот самый день, когда официально сообщили о предании врага народа Берии Верховному суду СССР. (Не получая с 4 июня газет, мы узнали об этом только 20 июля.) А утром 10 июля полковник Кузнецов и сопровождавшие его лица поспешно покинули штаб нашего лаготделения, откуда вели свои выступления по радио, и после этого мы ничего не слышали о них. На посланное в день поспешного бегства из лагеря представителей МВД письмо полковнику Кузнецову и генералам Цареву и Семенову, в котором указывалось на целый ряд незаконных, если не сказать прямо провокационных подчас действий как со стороны администрации лагеря, а также комиссии полковника Кузнецова, ответа мы так и не получили.

18 и 19 июля по радио к нам обратился новый начальник Горлага генерал-майор Царев. Он, как и полковник Кузнецов, угрожал нам суровым наказанием, назвал наш протест антисоветским мятежом, одобренные даже Вавиловым лозунги — антисоветскими, наши правдивые листовки — антисоветскими прокламациями и т.д.

20 июля из случайно попавшей к нам газеты мы узнали о разоблачении Берии.

В этот же день было написано письмо, которое, как и первое (от 11.06), мы назвали «Просьбой» и адресовали его в ЦК КПСС Вам, Климент Ефремович, и Г.М. Маленкову. В письме в общих чертах описывались начало нашего протеста, дальнейший ход событий, действия комиссии, направленной к нам Берией, отношения к нам лагадминистрации, командования охранных войск. В нем мы снова просили о направлении к нам правительственной комиссии.

Для того чтобы передать «Просьбу» в надежные руки, мы просили прибыть в лагерь начальника политотдела комбината. Об этом мы ему сообщили письмом, переданным через старшего оперуполно-

моченного лагеря старшего лейтенанта Егорова. Но начальник политотдела так и не посетил нас.

Полагая, что наше письмо не было передано по назначению, мы вынуждены были прибегнуть к выбрасыванию листовок такого содержания:

«Просим сообщить начальнику политотдела комбината о том, что u1077 его просят посетить их для решения важного вопроса.

Каторжане Горлага».

Но и после этого к нам никто не приехал, и свою «Просьбу» от 20.07.1953 г. мы передали в закрытом конверте для отправки адресату капитану Тархову. К этому времени норильские лагерные органы дали нам достаточно оснований полагать, что они не отправят правительству нашу «Просьбу». Так, в частности, нам не удалось добиться уведомления об отправке нашего первого письма. Этот горький опыт и побудил нас вновь обратиться к гражданам Норильска с листовками, в которых говорилось: «Комиссия, посланная к нам врагом народа Берией, нами не принята. За это наш законный протест объявлен антисоветским мятежом. Мы добиваемся правительственной комиссии. Просим сообщить об этом Советскому правительству».

В связи с затянувшимся ожиданием правительственной комиссии, а также под влиянием уже описанного выше отношения к нам администрации лагеря и особенно представителей МВД, которые именовали себя московской комиссией, в лагере усиленно начали говорить о возможном возвращении этой комиссии. Мы предполагали, что, побывав в Москве и информировав в выгодном для них свете Советское правительство о происходящем в Норильске, они заручатся необходимыми полномочиями и прибудут к нам вновь, но уже как правительственная комиссия. Такая комиссия в отместку за прошлый прием, конечно, не захочет удовлетворить наших просьб как в части улучшения условий содержания в лагере, так и

в части возбуждения вопроса о пересмотре следственных дел, по которым мы были осуждены ранее. Используя это неустойчивое состояние заключенных, состояние сомнений и догадок, и имея поддержку со стороны крайне настроенного контингента, ранее приведенные к порядку провокаторы Кирпиченков, Любинецкий, Михайлов возобновили свою тайную агитацию, направленную на то, чтобы все же склонить заключенных к прорыву зоны и захвату дивизиона охраны. Они преследовали также и другую цель — подорвать авторитет комитета в глазах лагнаселения.

При таком состоянии умов (в конце июля месяца) Воробьев предложил на одном из совещаний комитета свою программу дальнейших действий. Эта программа состояла из двух частей. В первой части под заголовком «Наши недостатки» говорилось об отсутствии у нас, по мнению автора, определенной цели, в свете которой следует вести агитацию заключенных, а также об отсутствии «хорошо налаженного руководства» протестом — «военной диктатуры». Во второй части программы, озаглавленной «Что делать?», Воробьев предлагал организовать «военную диктатуру», «оперативно действующую группу по защите общих интересов», а также «перейти к агитации масс не в духе веры в Советское правительство, а в духе военной организованности» и т.п.

(Из этого вполне очевидно, что комитетом велась агитация не в духе военной организованности, которая потребовалась бы при наличии намерения оказать властям вооруженное сопротивление, а в духе веры в Советское правительство, что полностью опровергает рыхлые и неосновательные умозаключения и домыслы следственных органов о якобы имевшей место со стороны комитета пропаганде, направленной на оказание вооруженного сопротивления войскам и администрации лагеря, на предъявление Правительству СССР в лице правительственной комиссии уль-

тимативного требования о предоставлении свободы всем содержащимся в лагере.)

Предложенная Воробьевым программа встретила единодушный отпор со стороны членов комитета. Здесь же лично я и другие члены комитета выступили с критикой самовольных действий Воробьева, являвшегося моим заместителем, в частности: арестов заключенных Осовалюка, Короткого, Катаева, Умарова и др., освобожденных комитетом из-под ареста; организованного Воробьевым протеста против освобождения арестованных им же заключенных Борисенко и Бублий, в результате чего выполнение решения комитета об освобождении из-под ареста этих людей было провокаторски сорвано; его попытки вопреки решению, принятому комитетом, продолжать изготовление пик, выбрасывания Воробьевым в одну из ночей листовок в соседние лаготделения, что строго запрещалось комитетом, и других действий Воробьева.

Программа, предложенная Воробьевым, была единодушно отклонена, сам он из комитета был исключен (а не вышел, как пишут в обвинительном заключении), Кирпиченков, Любинецкий и Михайлов, вызванные на общее собрание, получили достойную отповедь за их провокаторскую деятельность.

В свете всех этих событий вопрос о том, как нам поступить, если к нам действительно возвратится комиссия полковника Кузнецова как настоящая правительственная комиссия, принял особую остроту и серьезность.

Началось брожение умов, все ожидали ответа от комитета.

В связи с этим на одном из заседаний мне поручили подготовиться и выступить перед заключенными с ответом на мучивший их вопрос.

Мнение большинства заключенных склонялось к тому, что мы должны прибегнуть к какому-либо такому маневру, который расстроил бы намерение повторно возвращающегося к нам полковника Кузнецова

замять перед общественностью и правительством обстоятельства нашего протеста, представив ему неправильный отчет. Скажем, попросить комиссию (в случае отказа удовлетворить наши просьбы) заменить нам приговор к каторжным работам смертной казнью, мотивируя такую просьбу тем, что многие из нас в условиях Крайнего Севера, в тяжелом труде, потеряв здоровье, станут инвалидами и наконец, так и не отбыв долгого срока наказания, погибнут. (Вот в чем и состоял смысл символического девиза «Свобода или смерть!», который фигурировал в кратком конспекте моего выступления, ныне приобщенном к делу в качестве документа под названием «Как говорить с правительственной комиссией».) Полагая, что, озадачив комиссию такой необычной просьбой, решить которую самостоятельно она, конечно, не сможет, мы вынудим ее все же доложить о ней правительству. Мы считали также, что правительство заинтересуется просьбой такого необычного порядка 3,5-тысячного коллектива заключенных и вышлет к нам своего полномочного представителя, которому мы наконец и расскажем обо всем, в том числе об истории этой просьбы. Иными словами, этим маневром мы опять-таки преследовали цель — добиться настоящей правительственной комиссии.

Подготовившись, я показал свой конспект членам комитета Король, Запаренко и др., они одобрили его, и я выступил на общем собрании два или три раза.

В тех же выступлениях я призывал лагнаселение не поддаваться слухам, влияниям, провокациям со стороны, а делать только то, что будет указано комитетом открыто со сцены клуба, а не кем-нибудь где-то в подвале или кабинке, как делали Смирнов, Кирпиченков и др. Я лично провел инструктаж пропагандистов на эту тему, потребовав от них широкого разъяснения лагнаселению необходимости держаться в нашем деле раз принятого курса — мирного ожидания правительственной комиссии.

Передав 11 июня и 20 июля администрации адресованные лично Вам, Г.М. Маленкову и ЦК КПСС наши письма, в которых мы просили направить к нам правительственную комиссию, мы мирно ожидали ее прибытия.

И вот, в ночь на 4 августа совершенно неожиданно, в двенадцатом часу ночи, из ворот дивизиона охраны потянулись вооруженные, со скатками на спине солдаты. Они оцепили весь лагерь и залегли, заняв оборону. Их было порядка одного стрелкового батальона. На столбе проволочного заграждения лагеря позади клуба установили динамик.

Вскоре нам зачитали по радио приказ начальника Норильского гарнизона подполковника Артюшина.

В этом приказе говорилось, в частности, что «для ликвидации неповиновения заключенных через 20 минут в лагерь будут введены войска, которые в случае оказания им сопротивления будут применять оружие».

В это время я находился на балконе барака № 26 и увидел, как два заключенных вынесли из клуба детский трехколесный велосипед (из реквизита драмкружка), положили на него швабру, накрыли ее бушлатом и повезли это сооружение в направлении ШИЗО и, следовательно, дивизиона охраны.

Двое других вскоре вышли из клуба, имея на плечах двухметровый отрезок четырехдюймовой трубы, завернутый в бумагу, и направились со своей ношей в противоположную сторону, к бараку № 1.

Понимая, что такие действия произведут на солдат невыгодное впечатление, и желая немедленно пресечь их, я спустился с балкона и пошел в клуб. Войдя на сцену, я увидел собравшихся там человек около 20 из числа старших участков, бараков и секций (всего же их насчитывалось около 80 человек). Как мне стало известно позднее, это было сделано по указанию Воробьева, уже исключенного к тому времени из состава комитета. Среди собравшихся были сторонники Воробьева: Банарцев, Ирнев, И. Смирнов и др. На мой вопрос: «Зачем собрались?» — кто-то ответил: «Надо

договориться, как мы будем действовать, если введут солдат». На это я ответил: «Конечно, не так, как начали — с провокаций».

Далее я заявил собравшимся:

— Действовать так, как всегда во время «психических атак».

Дав всем четкое указание, что при вводе в жилую зону солдат никто из заключенных не должен вступать ни с кем из них в какие-либо конфликты, я приказал всем разойтись по своим баракам и вышел из клуба, чтобы дать такое же указание дежурным, находившимся в столовой общепита.

Когда я поравнялся с бараком № 26, то увидел, что к воротам центральной (№ 1) вахты идут три автомашины с солдатами, вооруженными автоматами. Они шли с большой скоростью и вскоре подошли к лагерю. Ворота открылись, и автоматчики, въезжая в лагерь со скоростью 10–15 км/ч, от самых ворот открыли шквальный огонь, хотя на линейке и по сторонам не было ни одного заключенного. Слыша, как вокруг свистят пули, я упал на землю и пополз к кювету, чтобы скрыться от пуль. В то время, когда я падал, меня ранило в правый бок. В кювете я увидел еще двух, уже стонавших от ранений заключенных. Автомашины остановились в трех метрах от меня.

Услышав стрельбу, все заключенные, одиночки, случайно оказавшиеся на улице, поспешили укрыться в бараках. Основная же масса в это время ввиду позднего часа давно уже спала, однако, услышав выстрелы, боясь быть убитыми, никто не выходил из бараков.

Лежа в кювете, я услышал, как кто-то подал команду: «В белых халатах не стрелять!»

Следовательно, из этого можно заключить, что стреляли во всех, кто не успел спрятаться в бараке и почему-либо оказался на линейке, независимо от того, оказывали они сопротивление солдатам или нет. Да, так оно и было.

Потеряв много крови, я ослаб и забылся, а пришел в себя и встал, когда почувствовал, что меня избивают. Бил меня оперуполномоченный старшина Калашников в присутствии капитана Тархова. После того как я попросил Тархова не допускать этого зверства — избиения раненого, Калашников стал меня бить с еще большим ожесточением, и я потерял сознание. В таком состоянии меня, как рассказывали товарищи, бросили в «воронок» и увезли в центральный изолятор Горлага. Двое суток я находился без сознания, а перевязку мне сделали лишь через 5 дней.

О том, как проводилась так называемая ликвидация протеста в нашем лагере, мне известно лишь из рассказов очевидцев. По их словам, в бараки и другие помещения, из которых спрятавшиеся там, боясь быть убитыми, не выходили, стреляли из автоматов, через окна бросали взрывпакеты. Материалы дела содержат подтверждение этого факта: из акта осмотра жилой зоны, составленного комиссией после того, как из лагеря были выведены все заключенные, видно, что трупы убитых находились главным образом в помещениях, между нарами и т.п. Имели место также случаи, когда по выходившим из бараков заключенным стреляли из пистолетов офицеры, по приказанию которых они и выходили. Больше того, раненого заключенного Милова, лежавшего на узкоколейной линии к угольному складу лагеря, зарезал Муханов, освободившийся в 1953 году из нашего лаготделения и странным образом оказавшийся среди усмирителей; начальник изолятора 4-го лаготделения старшина Ларин приказал бросить на землю раненого з/к Н. Худобу, которого несли в больницу фельдшеры, а затем пристрелил его из пистолета; наконец, надзиратели (или солдаты) зверски убили ломами двух заключенных, спрятавшихся под зданием магазина в лагере, в момент, когда те, повинуясь приказу, высунули головы в вентиляционные окна, с тем чтобы выбраться из подполья магазина.

Как рассказывали, избиения заключенных во время подавления протеста носили массовый характер. Заключенных избивали не только сами усмирители, как это было со мною. Кроме того, еще была организована старшим оперуполномоченным Егоровым специальная группа из бандитствующего элемента. Руководил этой группой заключенный К. Борисенко, убивший в 1952 году старшего нарядчика 3-го лаготделения Кучеревского. Избиение происходило следующим образом. Все население лагеря было выведено за зону, а затем поодиночке каждый подходил к вахте, где у установленного стола производилась проверка личности заключенного по формуляру. После этой проверки заключенного пропускали обратно в лагерь. И здесь, у самого входа, по личному указанию старшего лейтенанта Егорова упомянутая выше группа избивала заключенных. В частности, избиению группой Борисенко подвергался и осужденный по этому делу П.В. Николайчук.

Избиение продолжалось также и в центральном штрафном изоляторе Горлага, куда были свезены по указанию администрации около 100 человек. Им подвергались, в частности, з/к Доронин, Сидорчук, Тарковцаде, Евтенко, Гуль, Казлаускас, И. Смирнов, Шумук, Чернобай, Николайчук, Мациев, Игнатьев, Лапуга, Исович. Последнему вследствие этого потребовалось сделать операцию, чтобы извлечь отбитые почку и селезенку. Заключенный Гуль, которого привезли в изолятор на одной со мной автомашине, видел, как там поступили со мной, находившимся без памяти после ранения и зверств Калашникова. Он рассказывал, что, когда меня привезли в штрафной изолятор, то буквально выбросили на землю, а затем мне на грудь вскочил какой-то надзиратель и стал бить ногами, подпрыгивая на мне.

Избиением занимались старший лейтенант Никифоров, старшины Калашников, Ларин, Бейнер, надзиратели Воробьев, Шниперов и др. В изоляторе Горлага им руководил начальник изолятора старший

лейтенант Ширяев. (Заключенный 1-го лаготделения Измайлов рассказал мне, что именно этот Ширяев в 1953 году лично из пистолета убил двух заключенных-староверов.)

Очень примечательно, что следственные органы преднамеренно не захотели проверить перечисленные выше факты, хотя им было известно о них, и они выезжали «для расследования» из Красноярска в Норильск. Ими не было привлечено ни одного свидетеля для выяснения этого обстоятельства, столь существенного для правильного освещения дела. Вместо этого следствие заявило, что «план мероприятий по ликвидации неповиновения заключенных 3-го лаготделения был утвержден министром внутренних дел СССР генерал-лейтенантом Кругловым». Не думаю, однако, чтобы в этом «плане» были предусмотрены такие методы ликвидации, о которых рассказано выше.

Итак, наш законный протест был свирепо подавлен с применением грубой вооруженной силы в ночь на 4 августа, когда мы, передав администрации еще 11 июня и 20 июля наши письма Вам, мирно ожидали прибытия правительственной комиссии, о направлении которой к нам мы просили в письмах, и твердо надеялись, что дождемся ее. А эти письма, как оказалось, до сентября месяца находились еще в Норильске и лишь через 3 месяца после подавления протеста были якобы направлены красноярскими органами в какую-то коллегию МВД! Ведь через ожидавшуюся правительственную комиссию мы хотели вскрыть перед партией и правительством множество фактов преступного нарушения советских законов, вскрыть для того, чтобы они уж никогда больше не повторялись!

Это ли не возмутительное преступление?! Таким образом, эта ликвидация явилась продолжением цепи гнусного произвола и прямого уничтожения беззащитных людей. Некоторые факты этого произвола приведены выше. Они составляют лишь

незначительную часть того, что пришлось испытать тысячам заключенных Норильска. Эти люди сегодня, может быть, молчат, но в душах этих тысяч осталось чувство глубокой обиды за несправедливость, а в душах исполнителей, рядовых солдат, — чувство совершенного ими тяжелого преступления. Ибо факты говорят о следующем.

В результате подавления, даже по официальным данным, убито 57, ранено 98 и искалечено несколько десятков заключенных. Со стороны же солдат, офицеров и других лиц, принимавших участие в ликвидации, нет ни одного получившего какой-нибудь хотя бы легкий ушиб или царапину. И это после «ожесточенного двухчасового вооруженного сопротивления с криками «Ура!» 3,5-тысячной массы каторжан»!!!

Характерно, что во всех 10 томах нашего следственного дела, которые мне разрешили прочесть, не нашлось местечка, чтобы хотя бы один раз упомянуть это столь важное для вскрытия истины обстоятельство!

Таким образом, заручившись от правительства правом на ликвидацию протеста, администрация лагерей Норильска во исполнение этого поступила, как обычно поступала и ранее на протяжении длительного времени. Жестоко расправившись с безоружными и беззащитными людьми, она снова обманула правительство и лично Вас, состряпав ничем не подтвержденную фальшивку о несуществовавшем ожесточенном двухчасовом вооруженном сопротивлении заключенных.

Не оказались на высоте, как Вы увидите ниже, и следственные органы. Чтобы скрыть факты безобразного издевательства над людьми на протяжении целого ряда лет, документы, подготовленные заключенными для правительственной комиссии — более 700 жалоб и заявлений, план жилой зоны с обстановкой на момент открытия огня 04.06.1953 г., с результатами этого обстрела, хроника событий, переписка

заключенных с лагадминистрацией во время протеста и т.п., — все эти документы были захвачены администрацией во время ликвидации и скрыты от следствия (которое, скажем откровенно, не очень-то ими интересовалось).

Они не попали на суд, не попали, как нам известно, и в правительство. И вот, чтобы сделать состряпанную администрацией фальшивку более убедительной, на помощь ей пришли следственные органы. Они сфабриковали огромное 13-томное дело, долго пытаясь доказать, что наш законный протест — это антисоветское вооруженное восстание и даже более — восстание, продиктованное извне. (В этом отношении характерны несколько допросов обвиняемого Тарковцаде^¹ майором Ушацким.) Следственные органы никак не хотели согласиться с тем, что наш протест не являлся организованным выступлением против установленного законом правопорядка, но лишь стихийной самозащитой от произвола лагадминистрации — при всей убедительной очевидности этого.

IV. Следствие по делу

Поскольку, как известно, в исходе всякого дела, а нашего — в особенности, процедура следствия играет, по существу, решающую роль, я расскажу о ней в свете допущенных следственными органами Красноярского УКГБ нарушений и прямого игнорирования норм советского уголовного права.

Вопреки указаниям ст. III УПК РСФСР, которая обязывает следователя «выяснить и исследовать… все обстоятельства» дела, майор Ушацкий, старший лейтенант Лещенко, лейтенант Разумов и другие, которым было поручено провести расследование обжалуемого дела, с самого начала преднамеренно оставили в стороне все, что могло бы вскрыть истинные

причины возникновения протеста заключенных 3-го лаготделения УГЛ Норильска, причины, по которым он продолжался на протяжении двух месяцев, оставили, наконец, все то, из чего стало бы понятным, почему некоторые руководящие работники Прокуратуры СССР и Тюремного Управления МВД СССР, по сути говоря, были вынуждены, сами укрываясь от ответственности перед Советским правительством, по взаимному согласию, подавить законный протест вооруженной силой. Ибо они ни в коем случае не хотели допустить прибытия в лагерь комиссии, уполномоченной ЦК КПСС и Советским правительством. Надо полагать, что у них имелись основания опасаться посещения нашего лаготделения такой комиссией.

В неменьшей мере были заинтересованы в этом многие органы МВД и прокуратуры Красноярского края, которым именно поэтому и было поручено провести расследование по делу как одной из заинтересованных сторон. Они безмотивно отвергали неоднократное требование многих участников протеста о том, чтобы следствие по делу было проведено не в Красноярске, а в Москве, где мы надеялись добиться встречи с кем-нибудь из руководящих работников ЦК КПСС, с кем-нибудь из членов правительства. Но все наши усилия в этом отношении были тщетны.

Такое упорство помешать нам сообщить правительству о происшедшем весьма характерно. Оно предельно ясно показывает, что препятствовавшие нам в этом боялись того, что правительство будет информировано о происшедшем не ими, которые сами виновны в нем, а другой стороной.

Следуя принятым курсом, следственные органы вначале предъявили привлеченным к ответственности парадоксальное обвинение в совершении ими, а равно и всеми участниками протеста преступлений, предусмотренных ст. 58-2 и 58-11 УК РСФСР. Как известно, эта статья гласит:

«Вооруженное восстание или вторжение в контрреволюционных целях на советскую территорию

вооруженных банд, захват власти в центре или на местах в тех же целях и, в частности, с целью насильственно отторгнуть от Союза ССР и отдельной Союзной республики какую-либо часть ее территории или расторгнуть заключенные Союзом ССР с иностранными государствами договоры».

Это уже не только парадокс, это клевета на советскую действительность: у нас нет даже почвы для повстанческого движения!

Но следствие твердо стояло на своем пути: все материалы предварительного следствия — 10 объемистых томов (!), с которыми разрешили ознакомиться обвиняемым (а всего 13!), — составлены в аспекте повстанческого контрреволюционного движения.

Допрашиваемым преподносилась следователем уже готовая оценка событий. Так, например, в числе протоколов допроса свидетелей имеется и такой документ:

«Вопрос: Кем Вы являлись во время антисоветского мятежа в 3-м лаготделении?

Ответ: Я был мятежником.

Вопрос: Что Вы практически делали во время мятежа?

Ответ: Ничего, я, как и все, ожидал правительственную комиссию».

Что же это за «мятеж», где практическая деятельность «мятежников» выражается словами: «Ничего не делал, ожидал правительственную комиссию»?!

Это место, зафиксированное в следственных материалах, ясно говорит о том, что следователям было дано указание относительно заранее принятой окраски, которую они должны придать «расследуемому» делу.

Ведя таким образом «расследование», следственные органы умышленно избегали выяснения множества существенно важных фактов и обстоятельств, которые неизбежно должны были бы повлиять на исход всего дела. А именно:

1. Факт и цель сжигания документов работниками опергруппы 3-го лаготделения в течение 1–3 июня 1953 года.

2. Передача старшиной Калашниковым ножей в камеру № 3 ШИЗО з/к Мамаеву, Себесяку, Вепштасу и др. 03.06.1953 г.

3. Какие отношения были между заключенными 3-й камеры и камерой, в которой содержались привезенные в наше лаготделение в мае 1953 года?

4. Почему заключенные этой камеры во главе с Воробьевым взбунтовались и вырвались из камеры?

5. Почему заключенные камеры № 3, услышав, что группа Воробьева вырвалась в коридор, бежали из своей камеры под защиту солдат, а не в лагерь к своим товарищам-каторжанам? Почему они заранее (ибо для этого потребовалось много времени) прорезали отверстие в потолке и чем?

6. О чем говорит тот факт, что находившийся в лагере среди каторжан генерал Семенов, услышав стрельбу, подбежал к Полостяному и приказал немедленно прекратить огонь? (04.06.1953 г.)

7. Кто же все-таки дал команду об открытии огня по заключенным 04.06.1953 г., если Полостяной утверждает, что им не давалась такая команда?

8. Кто из солдат стрелял тогда по заключенным?

9. Где находились и что делали заключенные, которые были убиты или ранены в результате этого обстрела, — 21 человек?

10. Какой участок жилой зоны подвергнут обстрелу 4 июня и, в частности, какие помещения?

11. Имел ли место факт применения разрывных пуль 4 июня? («Расследование» этого обстоятельства окончилось тем, что следствие заручилось справкой штаба дивизиона охраны о том, что в складе боепитания и на вооружении солдат дивизиона разрывных пуль не имеется.)

12. Обстоятельства, при которых было убито и

ранено 165 (57+98) человек во время подавления протеста, равно как и факты многочисленных зверских избиений заключенных как в лагере, так и в штрафном изоляторе Горлага в ночь на 4 августа 1953 года.

13. Почему, например, ни одному из обвиняемых и, если мне не изменяет память, почти ни одному из других участников протеста следствием не было задано ни одного вопроса о так называемом «ожесточенном двухчасовом вооруженном сопротивлении», якобы оказанном заключенными солдатам во время ликвидации протеста, ни одного вопроса по этому самому главному пункту обвинения? Почему об этом вообще не было и речи во время 10 месяцев «следствия», и вопрос о вооруженном сопротивлении всплыл как-то вдруг и только в обвинительном заключении, о содержании которого обвиняемые узнали уже тогда, когда они не могли даже увидеть кого-нибудь из следователей, не то чтобы как-то повлиять на это обвинительное заключение? (Как будет видно ниже, на суде тоже этот вопрос как-то «стыдливо» замалчивался судьями, он не был поставлен ни одному из свидетелей.)

В нарушение статей 111, 112 и 67 УПК, не желая всесторонне расследовать дело, следственные органы не разыскали множество существенно важных документов, не ознакомились с ними и, главное, не приобщили их к делу, хотя эти документы могли помочь раскрыть истину. В частности:

1. Более 700 жалоб и заявлений заключенных, написанных ими во время протеста для ожидавшейся правительственной комиссии. А ведь в них вскрывались истинные причины возникновения протеста и указывались конкретные виновники.

2. План жилой зоны 3-го лаготделения. На нем была нанесена правдивая обстановка в лагере на момент открытия огня 4 июня, были обозначены места, где были убиты и ранены заключенные, откуда велся огонь, и т.п.

3. Копии просьб в ЦК КПСС и в правительство от 11.06 и 20.07.1953 г., которые указывали на цели протеста.

4. «Хроника событий», происшедших в лагере за период с 04.06 по 03.08.1953 г., написана лично мною. «Хроника» ясно рисовала всю картину протеста, включая действия заключенных, лагадминистрации, охраны, руководства Горного лагеря, представителей Тюремного Управления и др., которые неизбежно влияли на развитие событий. «Хроника» предназначалась как отчет для правительственной комиссии. В материалах следственного дела имеются всего 3 ученические тетради первого (чернового и неполного) экземпляра «Хроники». Но там нет ни одного документа, приложенного u1082 к ней, без чего «Хроника» теряет свою ценность как документ. Второй же ее экземпляр — полный и со всеми вписанными в текст документами, а также продолжение первого экземпляра и все приложения к нему бесследно исчезли и следствием «не найдены», несмотря на неоднократные требования с моей стороны — и в письменной, и в устной форме.

Таким образом, из сказанного выше вполне очевидно, что предварительное следствие по делу проведено так, что остались невыясненными обстоятельства, выяснение которых неизбежно должно было повлиять на приговор. А такое следствие, согласно ст. 414 УПК, признается недостаточным.

О том, что оно проведено, кроме того, и неправильно, говорят хотя бы следующие факты:

1. Как показали на суде свидетели Бархатов, Табатадзе, Головко, Шевцов, Рудик, следователи писали в протоколах допроса «то, что они хотели», то есть грубо нарушали ст. 165 УПК, и вопреки указаниям ст. 168 не желали вносить поправок и дополнений в эти протоколы, заявляя при этом, что «это не имеет значения» (свидетель Головко). Кроме того, свидетель Табатадзе, плохо знающий русский язык, допрашивался без переводчика.

Свидетели Головко, Табатадзе, Шевцов, Бархатов, Рудик в ходе судебного следствия полностью отказались от «своих» показаний, данных «ими» на предварительном следствии, и заявили, что они «этого не показывали». Подсудимые обратили внимание суда на этот факт и потребовали зафиксировать его в протоколе судебного заседания. (Этот протокол вопреки указаниям УПК нам показан или зачитан так и не был.)

2. Пренебрегая указаниями советских законов, майор Ушацкий прибегал даже к фальшивым уловкам. Видя, что следствие по делу направляется в сторону придания протесту окраски антисоветского повстанческого движения, и желая поэтому давать показания только в Москве, однажды я отказался выйти из тюремной камеры, чтобы пойти на допрос.

Меня вызвал начальник тюрьмы майор Толстихин, и после разговора с ним я все же пошел на допрос. Войдя к Ушацкому, я заявил ему, что не хотел идти на допрос, и попросил его не вызывать в дальнейшем. На вопрос: «Почему?» — я изложил мотивы отказа (см. выше).

Майор Ушацкий знал, что, знакомясь с протоколом перед подписанием, я, как правило, вопросов следователя не читаю, а читаю лишь, как изложены мои ответы. Воспользовавшись моей оплошностью, он составил протокол допроса, в первом вопросе которого шла речь «о дальнейших планах комитета», о чем раньше, а тем более в этот день не было даже и разговора. В ответ на этот вопрос майор Ушацкий написал, что я отказываюсь давать показания. Затем, поставив вопрос «Почему?», он изложил мотивы моего отказа. Не читая вопросов, я подписал протокол допроса, из которого следует, будто меня приперли к стенке вопросом о дальнейших планах комитета и я отказался давать показания. Но ведь идти на допрос я отказался еще в камере, когда не только не знал, но и не мог знать, какой вопрос мне поставит Ушацкий!

Это было 04.06.1954 г. Протокол этот приобщен к делу.

3. Хотя по всем документам дело состоит из 13 томов и в суд было передано 13, мне и другим обвиняемым разрешили ознакомиться лишь с 10 томами. Этим была нарушена статья 206 УПК.

4. В процессе ознакомления с материалами дела я хотел сделать для себя выписки. Ушацкий запретил мне это делать в ходе ознакомления, пообещав вызвать меня для этого потом. Он меня так и не вызвал, хотя я неоднократно напоминал ему об этом через начальника тюрьмы. Само собой разумеется, что, не дав мне сделать выписки из материалов дела, Ушацкий существенно ограничил мои возможности на защиту своих интересов не только в суде, но и после него.

Думаю, что эти факты дают право сказать, что предварительное следствие по делу проведено неправильно.

Обвинительное заключение майор Ушацкий составил, руководствуясь не ст. 207 УПК, а желанием исказить все до такой степени, чтобы дело приняло те формы, которые были необходимы следственным органам, явно старавшимся почему-то выручить норильских и других работников из системы ГУЛАГа путем сваливания вины за убийство 63 заключенных с больной головы этих работников на здоровую голову заключенных, и в частности на мою голову. Когда у работников УКГБ Красноярского края провалилась попытка придать законному протесту заключенных характер антисоветского мятежа (после моей беседы с представителем крайкома), они предъявили нам другое обвинение, ничуть не более обоснованное, обвинение в учинении организованного контрреволюционного саботажа на фоне массового беспорядка (58-14, 58-11, 59-2)^¹. В разрезе последнего и составлено обвинительное заключение. Прибегая к всевозмож-

ным уловкам и ухищрениям — натяжке, подтасовке фактов и обстоятельств, искажению их смысла и т.п., умышленно упуская из виду целый ряд фактов исключительной важности, следственные органы представили суду не документ, в котором, согласно ст. 207 УПК РСФСР, должна быть изложена сущность дела с приведением обстоятельств, говорящих как против, так и в пользу привлеченного к ответственности, а то, что нужно было самому следствию лишь для обвинения заключенных.

Чтобы не быть голословным, приведу несколько фактов:

1. В обвинительном заключении следствие (а суд в приговоре) указывает, что в мае 1953 года в штрафной изолятор 3-го лаготделения была привезена группа заключенных — 24 человека, которая 4 июня вырвалась из камеры, что в конечном счете и привело к началу протеста.

Но что же побудило этих людей выбивать дверь своей камеры и вырваться в коридор? Правда ли, что заключенных из этой группы Милова и И. Смирнова надзиратели пытались водворить в камеру № 3, в которой содержались бандиты из старожил лагеря?

Почему, наконец, содержащиеся в 3-й камере, услышав, что «новички» вырвались в коридор, бежали из камеры в дивизион охраны, а не к себе в лагерь?

Почему же следствие, а следуя ему, и суд не выяснили этих важных вопросов? А ведь есть целый ряд фактов, которые проливают свет на эти затемненные места.

Как известно, протест явился непосредственным следствием расстрела охранными войсками каторжан 04.06.1953 г., находившихся в жилой зоне. Это было, в свою очередь, следствием бунта в штрафном изоляторе. Стало быть, логически полагать, что именно эти события, а равно и породившие их обстоятельства должны быть предметом самого тщательного изучения. Вместо этого следствие не только оставило без внимания, но прямо замалчивает исключительной

важности факты, известные ему из целого ряда показаний, которые помогли бы выяснить упомянутые события в ШИЗО и причины, их повлекшие.

а) Как следует из заявления з/к Бузинского в правительственную комиссию, 2 или 3 июня в камеру № 3 штрафного изолятора лично старшиной Калашниковым были переданы ножи. Да, да, тем самым Калашниковым, который еще в январе 1953 года, к счастью, безуспешно попытался спровоцировать в лагере поножовщину на почве национальной вражды, который с этой целью поручал з/к Лемеха прятать в лагере ножи, топоры и прочее, тем самым старшиной Калашниковым, который зверски избивал меня, уже раненного, 04.08.1953 г. Вместо тщательного изучения этого факта следствие ограничилось получением справки о том, что свидетельствующий этот факт очевидец з/к Бузинский к этому времени оказался… в Брестской тюрьме (!). Туда его, видимо, поспешили убрать как нежелательного свидетеля. Правда, следствие допросило еще и тех, кому, по заявлению Бузинского, Калашников передал ножи. Совершенно логично, что они (Себесяк, Мамаев, Вепштас и др.) не показали правды. Отвечая, например, на вопрос: «Чем был прорезан потолок в камере?» — они ответили: «Штырем»(?!). А между тем даже сам помощник Генерального прокурора СССР Вавилов согласился с тем, что отверстие прорезано ножом.

б) 04.06.1953 г. заключенных Милова и И. Смирнова, из группы вновь прибывших, вели обратно в камеру от врача. Но, как говорили они сами и другие, вместо того чтобы завести их в свою камеру, надзиратели попытались посадить их в камеру № 3 к вооруженным ножами Мамаеву, Себесяку и др. Как сказано выше, это и спровоцировало бунт в ШИЗО.

Очень характерно, что не только столь важный свидетель, как Бузинский, был выслан за тридевять земель, но еще была совершена попытка убрать так

же и двух других свидетелей — Милова и Смирнова. Попытка водворить этих двух людей в камеру № 3 и была причиной бунта в ШИЗО. Оба эти человека видели, как из «глазка» этой камеры сидевшие в ней высовывали ножи, угрожая Милову и Смирнову. Совершенно ясно поэтому, кто мог быть заинтересован в молчании этих двух свидетелей. И одного из них заставили замолчать: грязными руками подосланного убийцы заключенный Милов был убит.

Каким образом Муханов, зарезавший Милова, оказался среди солдат и надзирателей в лагере 4 августа? Почему из 3,5 тысячи он выбрал именно Милова? Вот вопросы, ответ на которые совершенно не заинтересовал следственные органы УМВД Красноярского края. Эта странная нелюбознательность более похожа на умышленное укрывательство действительных виновников.

2. Вместо необходимого вдумчивого исследования обстоятельств в обвинительном заключении имеются пространные разглагольствования о «всевозможных лозунгах», вывешенных в лагере. Но ни один из них не приведен как конкретный факт преступления — за отсутствием таковых. Такая пустая болтовня потребовалась следствию для того, чтобы компенсировать свою несостоятельность лишней горстью пыли в глаза суду. Между прочим, представитель генерального прокурора Вавилов не нашел в наших лозунгах ничего незаконного.

3. В обвинительном заключении говорится, якобы в листовках мы «ранее имевшие место факты нарушения советской законности охранными войсками искусственно связывали с деятельностью врага народа Берия», но снова в доказательство своего голословного утверждения следствие не привело ни одной листовки, ибо их не имелось.

Там же говорится, будто «имелись листовки, направленные на разложение войск МВД». И опять —

ни одного конкретного примера. Единственная листовка с обращением к солдатам была такая:

«Солдаты войск МВД! Не проливайте братской крови. Да здравствует мир, демократия и дружба народов!»

Как говорилось выше, эта листовка явилась прямым следствием безобразной u1074 выходки пьяного Полостяного в ночь на 30.06.1953 г.

О листовках, как и о лозунгах, не располагая фактическими доказательствами преступности данного действия, следствие, хотя у него имелись образцы всех листовок, разглагольствует: «…всевозможные листовки различного содержания». Такое жонглирование словами потребовалось для того, чтобы заменить отсутствующие для обоснования обвинения факты и таким образом с помощью различных психологических трюков создать у суда впечатление преступности этих действий. И в самом деле, слова «всевозможные листовки различного содержания» на фоне происшедшего в лагере неизбежно ассоциируются с чем-то противозаконным. Этим и воспользовалось следствие.

Все листовки следствие назвало «клеветническими». Но сам факт, что оно снова не привело ни одной листовки, чтобы доказать свое утверждение, говорит о его голословности.

Что же касается заявления о том, что, выбрасывая листовки в Норильск, мы будто бы пытались противопоставить население Норильска местным властям, опровергается наличием листовки, в которой мы просили граждан сообщить начальнику политотдела о том, что мы просим его посетить нас для решения важного вопроса. Логично полагать поэтому, что мы доверяли местным властям и хотели воспользоваться их помощью для того, чтобы сообщить правительству о произволе над нами со стороны лагерных работников. К тому же сводились все наши просьбы и к населению Норильска, о чем убедительно говорит содержание всех наших листовок.

4. В обвинительном заключении утверждается, будто «комитет выставил требование о направлении в лагерь правительственной комиссии» якобы лишь «для расследования факта применения оружия 04.06.1953 г.». Данное утверждение ложно от начала и до конца. Требование было написано на одном щите в первый же день протеста. Но ведь комитет-то тогда еще и не существовал! Больше того, сразу же после избрания комитета все лозунги со словами «требуем» и т.д. по его распоряжению были немедленно сняты. А название наших писем в ЦК КПСС и правительству «Просьба» говорит о том, что комитет и, следовательно, заключенные не требовали, а просили.

Сам по себе этот факт несущественный, но он ярко показывает, как следствие хотело, даже в мелочах, нарисовать все черными красками, исказить.

Да, в «Просьбах» о направлении к нам комиссии говорилось и о факте применения оружия 4 июня.

Главным же образом мы просили ее для расследования целой цепи фактов возмутительных нарушений советской законности, подготовивших протест, и лишь в их числе случая 04.06.1953 г. Для комиссии были подготовлены материалы об этом.

5. Следствие признало, что комитетом программа Воробьева была отклонена. Неужели оно случайно упустило из виду, что в этой программе предлагалось «перейти к агитации масс не в духе веры в Советское правительство (в котором, как видно из этого, она, надо полагать, и велась комитетом), а в духе военной организованности».

Нет, далеко не случайно. Всячески стараясь создать ложное представление, будто бы заключенные не питали доверия к Советскому правительству, следственные органы пытаются этим самым подвести базу под гнилую теорийку о том, будто мы отождествляем две совершенно различные величины: лагерные органы МВД с их преступным — во времена Берии, Абакумова — руководством и Советское правительство. Но ведь факт отклонения комитетом

антисоветской программы Воробьева сам по себе уже доказывает, что агитация масс велась в духе веры в Советское правительство. А для того чтобы вопреки всему все же состряпать обвинение, потребовалось на некоторые подробности опустить занавеску, потребовалось даже написать в обвинительном заключении, что Воробьев якобы сам «вышел» из комитета, зная при этом, что его исключили. Создается впечатление, что следственные органы почему-то пытаются скрыть грязное наследие уже разоблаченных и осужденных предателей Берии, Абакумова и К°. Именно в этом свете прошу Вас рассмотреть все попытки подтасовки фактов в ходе следствия по обжалуемому делу.

Как говорилось выше, пользуясь такими приемами, майор Ушацкий и другие вначале представили протест как антисоветский мятеж, затем как заранее подготовленный организованный контрреволюционный саботаж с единственной целью — ультимативно (вот как!) потребовать от Советского правительства освобождения всех заключенных. (Эка, ведь как хватили!) Не вдаваясь в излишние подробности, скажу: для того чтобы понять, что мы не можем ультимативно разговаривать с правительством двухсотмиллионного государства и таким образом противопоставить ему себя, для того чтобы понять эту для каждого вполне очевидную истину, поверьте, у нас хватило ума. А вот следственные органы, видимо, думали иначе.

6. В части деятельности пропагандистов, следуя принятым курсом, следствие заявляет, будто агитация была направлена на неподчинение лагадминистрации, невыход на работу и т.п. Но ведь сам факт протеста — это уже факт абсолютного неподчинения.

И разве кто-нибудь, в том числе лично я, разве мы когда-нибудь отрицали, что имело место неподчинение? Известно, что протест возник именно потому, что выведенные из терпения люди перестали и не могли больше видеть в лицах, представлявших собой администрацию лагеря, достойных представителей

Советской власти. Оснований для этого, как видно из описанного выше, у нас было больше чем достаточно. Надо ли было при таком положении дел вообще агитировать не подчиняться лагадминистрации?

Ну а на работу люди не выходили не вследствие агитации комитета, как говорится в обвинительном заключении, а по причинам, подробно описанным выше.

Все утверждения следствия в части пропаганды и агитации во время протеста полностью опровергнуты на суде по делу показаниями свидетелей Головко, Шевцова, Бархатова, Табатадзе, Песоцкого, которые показали, что пропаганда в лагере велась в духе веры в Советское правительство, они показали также, что комитет и лично я вели постоянную борьбу со всякими попытками склонить лагнаселение на противозаконный и антисоветский путь, в частности с Воробьевым и его сторонниками, проводившими именно такую линию.

7. Пытаясь очернить меня в глазах суда, перед которым мне предстояло предстать, в одном месте обвинительного заключения, имея в виду преступные замыслы Воробьева, следствие заявляет, будто я «был вместе с Воробьевым». Это утверждение опровергается не только приведенными в предыдущем пункте показаниями, но и следующими фактами:

а) пресечение незаконных самовольных действий сторонников Воробьева — Банарцева, И. Смирнова, Ирнева, Кирпиченкова и др.;

б) запрещение изготовления по указанию Воробьева Игнатьевым холодного оружия;

в) пресечение самовольных действий Воробьева;

г) отклонение программы Воробьева и исключение его из состава комитета.

8. Снова с целью очернить меня в глазах суда, передергивая факты, следствие заявляет, будто я «стремился представить каторжан 3-го лаготделения жертвами якобы существовавшего после войны

в судебных инстанциях произвола и беззакония». Все это вымысел майора Ушацкого. О произволе и беззаконии, но не «в судебных инстанциях», а в следственных органах бывшего Министерства госбезопасности действительно говорилось в общей жалобе заключенных и в лозунге «Мы — жертвы Рюмина. Рюмин поступал как враг нашего народа, нашего Государства» («Правда» от 06.04.1953 г.). И больше нигде на эту тему не было ничего ни написано, ни сказано. Общая жалоба была написана 6 июня, то есть за два дня до избрания комитета, и авторами ее являлись Бондаренко и Колясников. Принципиально против этой жалобы я выступил сразу же на общем собрании 6 июня. А автором упомянутого лозунга был Доронин, и следствие знало об этом.

9. Извращая показания, о чем с достаточной ясностью и полнотой рассказали суду свидетели Головко, Шевцов и др., следствие голословно заявляет в обвинительном заключении:

«Разделяя идею вооруженного сопротивления охранным войскам, Шамаев, как это сам признал на допросе (?!), молчаливо санкционировал изготовление Игнатьевым холодного оружия».

Вот факты, наголову разбивающие это голословное, ни на чем не основанное утверждение:

а) отклонение комитетом программы Воробьева, в которой он, в частности, предлагал «перейти к агитации масс… в духе военной организованности». Как председатель, я первым выступил против провокационной программы и потребовал исключения из комитета ее автора. Как же это вяжется с разделением идеи вооруженного сопротивления, если выступаешь против военной организованности?

б) а вот как выглядит «молчаливая санкция» на изготовление холодного оружия. В одной из частных бесед Воробьев сказал мне, что «некоторые хотели бы изготовить себе ножи» на случай рукопашной схватки с бандитами из заключенных при вводе их в наш лагерь для ликвидации их силой протеста. Так как

здесь же находились эти самые «некоторые» — Банарцев, Игнатьев, Семенюк и др., я счел оплошностью ответить прямо «нет» и промолчал, не сказав ни да, ни нет. Однако, встретив в тот же день Тарковцаде, работавшего кочегаром в котельной бани, где иногда производились мелкие кузнечные и слесарные работы, я рассказал ему о разговоре с Воробьевым и категорически запретил ему позволять кому бы то ни было делать в котельной ножи и т.п. вещи. Тарковцаде был одного со мной мнения на этот счет. Поэтому он просто выпроводил Игнатьева и Банарцева, когда те пришли в кочегарку, чтобы отковать там ножи. Из котельной они пришли в клуб, где хотели заняться этим, используя имевшиеся там две отопительные печи. Зайдя в клуб и видя, что Игнатьев и Банарцев устанавливают чурбак с рельсом, я выгнал их оттуда лично. Когда же мне стало известно о том, что по указанию Воробьева Игнатьев втайне от всех других членов комитета в подвале барака № 2, в бывшей инструментальной, открыл кузницу и стал изготовлять там пики из разбиравшихся оконных решеток, я немедленно поставил вопрос на заседании комитета о закрытии кузницы. В тот же день старший участка Рудик в присутствии одного члена комитета закрыл подвал, выселил оттуда Игнатьева и его помощников; все изготовленные ими пики (248 штук) и ножи (6 штук) были конфискованы и заперты в том же самом подвале, где они были сделаны.

У входа в подвал Рудик выставил круглосуточный пост. Допрошенный на суде в качестве свидетеля по делу з/к Рудик подтвердил все, что сказано выше о закрытии кузницы.

Так как же можно одновременно санкционировать и запрещать? Майор Ушацкий был явно не в ладах с логикой.

10. Нас обвинили в том, что мы на два месяца прекратили работу, в результате чего государству причинен ущерб в размере 6 460 160 рублей.

Да, мы действительно в течение 2 месяцев не выходили на работу, ожидая правительственную комиссию. Но как это случилось? А вот как. Еще за 2 дня до возникновения в лагере протеста, 2 июня, заключенных сняла с работы администрация лагеря, но они не самовольно прекратили ее. 4 июня по ним, находившимся на отдыхе в жилой зоне, открыли огонь, в результате чего был убит и ранен 21 человек. 11 июня, в первый раз со 2 июня, полковник Кузнецов предложил нам выйти на работу. Мы должны были выйти из лагеря под конвой тех же солдат, которые 4 июня стреляли в нас, под конвой тех солдат, которыми, как и в тот день, по-прежнему командовал майор Полостяной, который и сам лично, и через солдат постоянно угрожал расправой, как только мы выйдем из лагеря. Вполне логично, что заключенные боялись выходить за пределы жилой зоны, ибо майор Полостяной — человек, опозоривший мундир и честь советского офицера целым рядом гнусных, унизительных поступков, без всякого сомнения осуществил бы свою угрозу: ведь это были угрозы, подкрепленные жутким опытом убийства заключенных 4 июня.

И разве не администрация и командование охраны лагеря виновны в том, что произошло и в результате чего заключенные не выходили на работу? Почему, наконец, лагерная администрация и руководство Горлага, принимая письма заключенных правительству, заявили, что эти письма будут направлены по адресу? Почему они не говорили правды и тем самым заставляли нас надеяться на прибытие правительственной комиссии?

Почему администрация вообще принимала эти письма от нас, если она не намерена была посылать их правительству?

Вот какими вопросами совершенно не заинтересовалось следствие. Зато оно потребовало от предприятий, на которых работали люди из нашего лагеря до протеста, справки о понесенных ими убытках за 2 месяца, в течение которых мы не выходили

на работу, и на основании этих справок обвинило нас в нанесении ущерба государству в размере более чем 6 млн рублей.

А проверил ли кто-нибудь, сколько своих собственных грехов хозяйственники этих предприятий прикрыли этими 6 миллионами?

11. Говоря о создании в лагере невооруженной самоохраны, следствие приписало этому мероприятию цели, ничего общего не имеющие с теми, для которых она предназначалась в действительности. И, не располагая никакими для такого утверждения данными, оно заявляет в обвинительном заключении, что самоохрана была создана якобы в целях оказания вооруженного сопротивления войскам и лагадминистрации.

О том, что заключенные не преследовали такой цели, показали на суде свидетели Бархатов, Головко, Шевцов и др. Утверждение следствия опровергается самим фактом отклонения программы Воробьева, предлагавшего в ней начать агитацию лагнаселения «в духе военной организованности». Из этого следует, что военной организованности в лагере не только не было, но даже и агитации-то не велось комитетом в этом направлении, коль скоро Воробьев предлагал перейти к такой агитации. И уже само собой разумеется, что агитация «в духе военной организованности» потребовалась бы только в случае наличия намерения оказать кому-либо организованное вооруженное сопротивление. И так как программа была отклонена, то есть так как комитет отказался вести агитацию лагнаселения в духе военной организованности, значит, у него и не имелось цели подготовить заключенных к оказанию вооруженного сопротивления.

Необоснованность голословного утверждения следственных органов о том, что имевшийся в лагере битый кирпич предназначался нами якобы «для оказания вооруженного сопротивления солдатам и администрации», доказывается хотя бы таким простым фактом. В материалах дела имеются фотоснимки, на которых у жилых бараков в лагере видны

разбросанные кирпичи. Эти снимки делались администрацией во время так называемых психических атак, когда мы ожидали, что u1082 к нам могут ввести уголовно-бандитствующий элемент из числа заключенных. И для того, чтобы его было удобнее брать в этом случае, заключенные разбрасывали его, а по окончании «психических атак» кирпичи всякий раз снова укладывались в штабеля. Но характерно то, что в материалах дела нет ни одного фотоснимка, где можно было бы увидеть, что хотя бы один кирпич оказался в запретной полосе или за зоной, то есть там, где находились солдаты и лица лагадминистрации. Этот факт говорит о том, что кирпич не применялся заключенными против администрации и солдат, ибо он для этих целей не предназначался.

Характерный факт. Ни один из фотоснимков с разбросанными на территории лагеря кирпичами не помечен, когда он был сделан. Это давало возможность следствию и кому это вообще было нужно сказать, что снимки сделаны во время так называемой ликвидации нашего протеста, и использовать их в качестве «доказательства» того не имевшего места факта, будто заключенные при вводе в жилую зону войск оказали им вооруженное сопротивление, «забрасывая солдат кирпичами».

Наконец, вряд ли нужно доказывать, что заключенные были настолько глупы, чтобы не могли понять того, что выступать с кирпичами против автоматов — значит идти на явное самоубийство. Тем не менее вопреки фактам и логике следствие заявляет, будто заключенные решили оказать солдатам вооруженное сопротивление в случае ввода их в лагерь для подавления протеста и якобы именно с этой целью в ночь на 4 августа было специально созвано совещание старших бараков, участков и секций.

Прежде всего здесь следует внести весьма существенную поправку. Около 20 человек заключенных, среди которых были и некоторые из старших бараков,

в ночь на 4 августа были вызваны в клуб уже исключенным к тому времени из комитета Воробьевым, а не собраны «Шамаевым и другими членами комитета», как бессовестно клевещет майор Ушацкий, клевещет, не располагая для обоснования этого ложного утверждения ни одним фактом, ни одним показанием. Что же касается меня, который, как уже говорилось выше, попал на это собрание совершенно случайно, то я дал собравшимся ясную установку — не вступать ни с кем ни в какие конфликты, то есть вести себя так же, как во время «психических атак». Клеветническое утверждение майора Ушацкого не нашло себе ни одного подтверждения в ходе судебного следствия. Вот что показали по этому поводу допрошенные на суде свидетели:

1. Головко С.Г. показал, что указаний об оказании солдатам вооруженного сопротивления он от меня не получал. Головко показал, однако, что ему говорил об этом з/к Вождев (мой заместитель, из группы Воробьева), причем наедине и уже после того, как я дал установку вести себя, как и всегда, во время «психических атак», которую Головко полностью повторил на суде. Отвечая на вопрос председательствующего: «Почему на предварительном следствии вы показали, что указание об оказании вооруженного сопротивления вам дал Шамаев?» — Головко заявил, что и на предварительном следствии он показал так же, как на суде, однако следователь записал, будто это указание дал я, Шамаев. Когда же Головко стал возражать, следователь, якобы заявив: «Это не имеет значения», все оставил без изменения. От того, что написано по этому поводу следователем, Головко на суде отказался. (Головко — старший секции.)

2. Свидетель Рудик Вилли (старший участка) показал, что на упомянутом сборище он не присутствовал и указаний об оказании сопротивления от меня также не получал.

О том же, будто я давал такое указание, он узнал от з/к Балайки, причем уже в центральном изоляторе, после ликвидации протеста. Сам Балайка в судебное заседание не вызывался.

(То же самое показал Доронин на очной ставке со мною, на предварительном следствии. Других очных ставок мне не дали.)

3. Старший секции з/к Шевцов заявил суду, что после объявления по радио приказа о вводе войск в лагерь он поспешил к себе в барак, а услышав стрельбу, «спрятался за печку» и на сборище также не присутствовал. На вопрос председательствующего: «Почему на предварительном следствии вы показали иначе?» — Шевцов ответил: «Я не знаю, что там написали. Следователь писал все, что хотел, и от всего, что там написано, я отказываюсь, я так не показывал. Было так, как я показал теперь».

Я потребовал, чтобы показания Головко, Рудика и Шевцова были занесены в протокол судебного заседания. Других, противоречивых, показаний на суде не было.

12. Искусственно связывая не имевшую места агитацию за освобождение из заключения под лозунгом «Свобода или смерть!» с организацией самоохраны, которой приписаны совсем противоположные действительным цели, а также не имевшие места «указания со стороны членов комитета», следственные органы Красноярского УКГБ в лице майора Ушацкого, старшего лейтенанта Лещенко и лейтенанта Разумова ложно обвинили заключенных, а меня как их руководителя во время протеста в том, что «4 августа 1953 года при вводе в жилую зону войск для ликвидации бунта» они якобы «с криками «Ура!» оказали солдатам вооруженное сопротивление». Это обвинение следствие «обосновало» показаниями двух или трех заключенных, которые якобы слышали, как две группы заключенных по 8–12 человек в разное время и в противоположных концах лагеря с криками

«Ура!» выбежали из бараков и, вооруженные кирпичами и пиками, бросились на солдат у 26-го барака и на офицеров у барака № 1. На этом показания «свидетелей» предусмотрительно оборваны следствием. Но что же произошло в результате этих нападений — неизвестно. Чтобы указать, насколько «достоверны» приведенные показания, я подчеркнул то, что они не могли слышать и что надо только видеть, чтобы давать такие показания.

Впрочем, возможно, что такие случаи в действительности могли иметь место, ибо во время подавления протеста в лагере творились такие кошмарные вещи, при виде которых люди буквально сходили с ума. (Так, в эту страшную ночь лишился рассудка заключенный Иван Васильевич Бобик.) Видя десятки стонущих, убитых и раненых, видя, как зверски избивают и даже убивают людей, и сами находясь под угрозой того же, в состоянии сильного душевного волнения, люди не могли отдавать себе отчета в том, что делают, они действовали безотчетно, лишь в силу природного инстинкта самосохранения. И вот, действия полутора десятков (из 3,5 тысячи!) таких обезумевших людей — и только это! — оказались достаточным «основанием» для того, чтобы обвинить в организованном, ожесточенном двухчасовом вооруженном сопротивлении 3,5 тысячи заключенных. Ибо ничем другим для «обоснования» этого ложного, высосанного из пальца, притянутого за уши обвинения следствие не располагало. Не располагал ими и суд, приговоривший, несмотря на это, меня к расстрелу, замененному пожизненным заключением. В материалах дела нет никаких документов, показывающих на получение кем-либо из лиц, принимавших участие в подавлении протеста, хотя бы каких-нибудь, даже легких, ранений, ушибов или хотя бы царапин или иных повреждений в результате «ожесточенного вооруженного сопротивления, продолжавшегося около двух часов». Прибавьте к этому еще и то, что «вору-

женные пиками и ножами, заключенные забрасывали при этом солдат с криками «Ура!» кирпичами и пиками», как говорится об этом в приговоре, — и Вам, пожалуй, все станет ясно…

Теперь посмотрим, когда солдатами был открыт огонь по заключенным во время подавления, ибо в приказе Артюшина говорилось, что его откроют лишь в том случае, если солдатам будет оказано сопротивление. В обвинительном заключении Ушацкий говорит об этом так:

«Заключенные 4 августа 1953 года с криками «Ура!» оказали солдатам ожесточенное вооруженное сопротивление, которое продолжалось около двух часов, и только в результате применения огнестрельного оружия бунт был ликвидирован».

Логично полагать поэтому, что оружие было применено солдатами, во-первых, из-за ожесточенного вооруженного сопротивления заключенных и, во-вторых, лишь через 2 часа такого сопротивления. Но ведь это же явная ложь! Автоматчики открыли огонь не через 2 часа, а непосредственно при въезде в жилую зону лагеря. Этот совершенно бесспорный факт подтвержден показаниями многих свидетелей на предварительном следствии, в частности Загоруйко, Валюмом, Тиховским, Межевичем, Шевцовым, Королем и др.; на суде его подтвердили Шевцов, Бархатов, Табатадзе, Головко и все обвиняемые. Наконец, один из автоматчиков, который въехал в лагерь на первой (!) автомашине, также показал на предварительном следствии, что огонь был открыт им при въезде в лагерь. (О его показаниях — ниже. Фамилию солдата я указать не могу, так как майор Ушацкий лишил меня возможности сделать необходимые выписки из материалов дела.)

И вот, для того чтобы хоть чем-нибудь и как-нибудь оправдать это ничем не оправдываемое применение оружия, в результате которого было 57 человек убито и 98 ранено, потребовалось провести большую и, скажем прямо, бесчестную работу.

А именно:

1. Приложить к делу уйму фотоснимков территории лагеря, на которых видны разбросанные кирпичи, и ни на одном из них не написать, когда он был сделан.

2. Взять из подвала барака № 2 пики и ножи, которые были заперты и охранялись там по распоряжению комитета, и приложить их к делу как вещественные доказательства этого «мифического вооруженного сопротивления», хотя ни одна из них никем и никогда не применялась ни против солдат, ни против кого бы то ни было вообще.

3. Составить специальный «акт» осмотра жилой зоны 3-го лаготделения после ликвидации протеста. В этом «акте» указано, будто почти возле каждого убитого каторжанина лежали кирпичи, пика или нож. Какая предусмотрительность! Удивительно ли, что прежде, чем составить такой «акт», потребовалось удалить из лагеря всех заключенных. Этот «акт» составлен при отсутствии каких-либо свидетелей со стороны лагнаселения. Составители «акта» были уверены, что их односторонний «акт» никто не поставит под сомнение, как и в старое, бериевское время. Они в этом настолько были уверены, что даже пренебрегли приложить в его подтверждение фотографии убитых, заключенных с валяющимися тут же ножами, пиками, кирпичами и т.п. (а ведь составителям «акта» ничего не стоило изготовить любые нужные им фотографии).

Но кто же были эти «эксперты», составлявшие «акт»? Это были те же работники Красноярского УКГБ и руководство норильского Горлага, по инициативе и под наблюдением которых была учинена жестокая расправа над мирно ожидавшими советскую правительственную комиссию заключенными. Это были представители тех же самых органов КГБ времен до 1953 года, на работников которого люди и хотели принести свои жалобы Советскому правительству. Иными словами, это была заинтересованная

сторона. Поэтому составленный ею «акт» не может быть ничем иным, как комедией.

Посмотрите, как они обставили дело. В ту же самую ночь, когда была проведена так называемая ликвидация протеста, и на следующий день, когда сами «эксперты» в поте лица трудились над составлением упомянутого «акта», по их распоряжению из лагеря были вывезены все трупы, территория жилой зоны и бараки — обысканы и очищены, все пулевые пробоины и иные следы этой ночи на стенах бараков и в других местах были тщательно заштукатурены, а затем забелены или закрашены. Что и говорить — чистая работа! И разве можно было бы после этого доказать что-либо противное тому, что было написано в упомянутом «акте»! Конечно, нет.

Надо полагать, что «акт» осмотра не может считаться действительным хотя бы уже потому, что это документ односторонний, составленный заинтересованными лицами.

А вот показания солдата-автоматчика, принимавшего участие в подавлении протеста, которые с предельной ясностью говорят о том, что до открытия огня никакого ожесточенного двухчасового вооруженного сопротивления не было. Этот солдат показал: «Я въехал в зону на первой автомашине. Въезжая, я сделал несколько очередей из автомата вверх. После этого автомат у меня отказал, и больше я не стрелял; да в этом и не было никакой необходимости».

Показания солдата о том, что вести огонь по заключенным «не было никакой необходимости», нашли подтверждение в таком факте. В то время, когда в зону въехали автоматчики и сразу же, в воротах, открыли огонь, находившиеся на линейке патрули, услышав стрельбу, не только не подняли весь лагерь — а по утверждению следствия, они именно для этой цели и наряжались, — но и сами разбежались по баракам, и на территории лагеря остались лишь отдельные заключенные, не успевшие спрятаться. Слыша беспрерывную автоматную стрельбу, люди си-

дели в бараках и боялись выходить из них. (Кстати, не этим ли объясняется то, что подавление продолжалось около двух часов, если верить тому, что говорится в обвинительном заключении?)

Этот факт, в свою очередь, подтверждается тем, что во время ликвидации было сравнительно небольшое количество убитых и раненых: из 3,5 тысячи за 2 часа — всего 165 человек. Само собой разумеется, что это количество было бы во много раз больше, если бы 3500 заключенных вышли бы из бараков и с криками «Ура!» бросились на солдат, забрасывая их кирпичами и пиками, принимая во внимание, что за время ликвидации солдатами было израсходовано около 40 тыс. патронов. То, что этого не было и заключенные оставались в бараках, подтверждается, наконец, и упомянутым выше «актом» осмотра жилой зоны. Согласно этому «акту» убитые обнаружены главным образом в помещениях.

О том, как заключенные, услышав стрельбу, прятались в бараках, подробно показал на суде свидетель Шевцов, об этом рассказали суду также и з/к Бархатов, Головко, Табатадзе.

Ну а как же суд? Сделал ли он попытку выяснить обстоятельства ликвидации нашего протеста? В том-то и дело, что нет. Все — председательствующий и члены суда, прокурор и защитники — как-то «стыдливо» избегали касаться этого вопроса, а ведь это — главный пункт обвинения! Ни одному из 15 прошедших перед судом свидетелей они так и не задали ни единого не только прямого, но даже косвенного вопроса о так называемом ожесточенном двухчасовом вооруженном сопротивлении, якобы оказанном заключенными солдатам. По меньшей мере странно, не правда ли?

Видя такое поведение суда, обвиняемые стали сами задавать этот вопрос свидетелям. В частности, обвиняемый Николайчук делал это так. Он зачитывал каждому свидетелю тот пункт из обвинительного заключения, где говорится о вооруженном сопротивлении, и спрашивал, так ли это было. Все заключенные

в ответ лишь недоуменно пожимали плечами и говорили, что ничего даже похожего на то, что сказано в обвинительном заключении, не было. Что же касается свидетелей другой стороны — из числа лагадминистрации и солдат охраны лагеря, то они также ничего не показали в подтверждение ложного утверждения следствия о якобы имевшем место 4 августа вооруженном сопротивлении заключенных 3-го лаготделения солдатам при вводе последних в лагерь для ликвидации протеста. А приведенное выше показание солдата-автоматчика говорит прямо против него.

Таким образом, из всего изложенного выше становится вполне очевидным, что это утверждение следственных органов не имеет под собой ни фактического, ни логического обоснования, и инкриминация преступлений, предусмотренных пунктом «а» части I ст. 59-2, незаконна.

Ну а сама часть I ст. 59-2 применена тем более безосновательно. Несмотря на целый ряд незаконных действий лагадминистрации и конвойных войск, а также представителей Тюремного Управления, имевших своей целью толкнуть заключенных на какие-либо противозаконные или аморальные поступки, на протяжении всего протеста в лагере поддерживались нормальные условия мирного ожидания правительственной комиссии и надлежащий порядок. А именно: бесперебойно работали больница, амбулатория, пищеблок, баня-прачечная; велась эффективная борьба с возникавшими вследствие плохого питания эпидемическими заболеваниями; была организована починка одежды, обуви, белья; по требованию лагадминистрации работали расчетная группа бухгалтерии, продвещстол; в штаб лаготделения регулярно передавались все статистические данные как о количестве заключенных, так и по линии медико-санитарной части, включая подробные месячные отчеты; в бараках и на территории поддерживалась чистота, в плановом порядке проводилась дезинфек-

ция бараков; все бараки внутри и снаружи были побелены, наваленный еще до протеста кучами мусор с отходами пищи был зарыт в специально для этой цели выкопанные ямы; на протяжении двух месяцев в лагере не произошло не только ни одного убийства, но и ни одной драки; пресекались азартные игры; имелись случаи, когда заключенные, нашедшие кем-то утерянные деньги, приносили их в комитет, который возвращал их владельцу; несмотря на остро ощущавшиеся недостатки в медикаментах, а также крайнюю необходимость в микроскопе, аптека, где все это хранилось, не только не была нами вскрыта, но, напротив, специально охранялась; имевшийся в лагере магазин Горторга, в котором были табак, продукты питания, несмотря на недоедание и полное отсутствие табака, как и аптека, до конца протеста охранялся заключенными; в лаготделении постоянно работала библиотека; по истечении 40 дней траура по убитым 4 июня, в течение которых по настоянию верующих не проводилось никаких увеселительных мероприятий, в лагере возобновил свою работу коллектив художественной самодеятельности, силами которого устраивались концерты, были организованы спортивные игры, хоровое пение и т.д. А часть I, пункт «а», ст. 59-2, которой следствие и суд квалифицировали эти действия, гласит: «Массовые беспорядки, сопровождающиеся погромами, разрушением железнодорожных путей и иных средств сообщения и связи, убийствами, поджогами и другими подобными действиями».

Как видите, ничего похожего на это в нашем лагере не произошло.

Правда, следствие называет погромом действия группы заключенных, содержавшихся в штрафном изоляторе, до выхода их в жилую зону лагеря 4 июня. Здесь следует пояснить, что эта группа была привезена в наше лаготделение и сразу водворена в штрафной изолятор лишь в конце мая, и общая масса заключен-

ных нашего лагеря с нею никогда не общалась. Если, таким образом, действия данной группы рассматриваются как погром, то пусть и спрашивают за него с тех, кто его учинил, но не с лиц, которые ничего не имеют к этому. Что касается меня лично, то я в это время спал у себя в бараке.

Тем не менее и следствие, и суд описанные выше действия каторжан нашего лаготделения, в том числе и мои, квалифицировали частью I, пунктом «а», ст. 59-2 УК РСФСР. Следствие пошло даже так далеко, что обвинило нас в контрреволюционном саботаже.

Вздорность этого обвинения уже настолько резала глаза, что суд отклонил его.

Заканчивая говорить об обвинительном заключении, считал бы уместным привести несколько фактов, которые покажут, что оно составлено с грубейшим нарушением, если не прямым игнорированием указаний статьи 207 УПК РСФСР. Эта статья обязывает составителя привести в обвинительном заключении все обстоятельства дела, говорящие «как против, так и в пользу привлеченного к ответственности». А вот как поступили майор Ушацкий и старший лейтенант Лещенко.

1. В обвинительном заключении несколько раз упоминается, что Игнатьев изготовлял холодное оружие в подвале барака № 2, но его составители так и не нашли места на всех 16 страницах хотя бы один раз сказать, что комитетом кузница Игнатьева была закрыта и таким образом изготовление пик пресечено.

Суд поступил так же, хотя свидетель Рудик, выполнивший это решение комитета, подробно рассказал на судебном следствии об этом факте.

2. Следствию было известно, что Воробьев был исключен из состава комитета. Тем не менее в обвинительном заключении написано, будто «Воробьев из комитета вышел» (?!).

3. В обвинительном заключении абсолютно не отражены и такие факты:

а) борьба комитета с попытками отдельных заключенных склонить лагнаселение к антисоветским и другим незаконным действиям;

б) освобождение комитетом самовольно арестованных Воробьевым заключенных Умарова, Катаева и др.;

в) запрещение комитетом выбрасывания листовок в места содержания заключенных; прекращение выбрасывания их вообще в конце июля, о чем следствию было известно;

г) недостойные действия лагадминистрации и конвойных войск, усугублявших положение;

д) в обвинительном заключении ни слова не сказано о том порядке, который поддерживался в лагере после избрания комитета;

е) там же совершенно ложно освещены и причины самовольного ареста Воробьевым Борисенко.

В обвинительном заключении говорится, что он был арестован будто за то, что выступал «против действий комитета». На самом же деле, как показал на суде сам Борисенко, он выступал только против действий Воробьева и его сторонников, но не членов комитета, за что и был подвергнут аресту.

В свете перечисленных фактов нарушения органами следствия Красноярского УКГБ норм УПК становится вполне логичным и естественным и тот факт, что майор Ушацкий лишил меня возможности сделать выписки из материалов дела; обвиняемый Николайчук сделал выписки, но у него их отобрала администрация внутренней тюрьмы и не возвратила. Само собой разумеется, что, лишенные необходимых нам выписок из материалов дела, мы во многом были ограничены при защите наших интересов в суде.

После всего, что сказано о предварительном следствии по делу вообще и в частности о качестве обвинительного заключения, думается, что имеющиеся в нем многочисленные ссылки на листы дела не могут приниматься всерьез. Это — не что иное, как простая канцелярская уловка и маскировка отсутствия какой

либо мотивировки обвинения, а зачастую — прямо сфабрикованные показания, и только невнимательностью (только ли?) суда можно объяснить, что это не вскрылось в ходе судебного разбирательства.

Несмотря на неоднократные требования всех обвиняемых, в том числе и мои, о передаче дела на рассмотрение в Верховный суд СССР, следственные органы и прокуратура Красноярского края передали его не только в Норильский, но даже в Норильский лагерный суд. Он с самого начала показал, в каком разрезе был намерен «рассмотреть» наше дело: лагсуд добавил в обвинение ст. 58-10, которой не было у всех, кроме Воробьева, и все дело возвратил на доследование. После упразднения лагсудов дело передали в Красноярский краевой суд, который, как Вы увидите, и учинил над нами расправу — иначе это назвать нельзя.

В связи с добавлением нам ст. 58-10 все мы потребовали передать дело, хотя бы для предварительного просмотра, в Верховный суд СССР. Но и в этом нам отказали.

V. Суд

Дезориентированный материалами предварительного «следствия», где все факты поставлены с ног на голову, и не имея особого желания (а может быть, и права?) самому разобраться в деле, придя в судебное заседание, суд видел в подсудимых, тем более ранее осужденных за политические преступления, каких-то матерых врагов Советской власти. Это понятно и логично: в бериевско-абакумовском антисоветском арсенале имелась не только фабрикация фиктивных обвинений. Этот арсенал располагал еще и другим средством множить врагов Советской власти. Загнав в лагеря миллионы граждан — виновных и невиновных, — их там окружали такой атмосферой произвола и уничтожения человеческого достоинства, что неизбежно большинство из заключенных

возненавидело своих мучителей — органы МВД того страшного времени. Видя, каким огромным почетом и исключительными привилегиями в государстве пользовались эти органы, лишь немногие, очень дальновидные заключенные были в состоянии понять, что Советское государство не есть бериевско-абакумовская вотчина.

Но не только истязуемые заключенные впадали в это заблуждение. Нередко встречались и столь недальновидные судьи, которые считали, что заключенные, ненавидящие Берию, этим самым суть враги Советской власти.

При таких обстоятельствах суд, перед которым мы предстали, не мог допустить мысли, что в нашем протесте мы руководствовались действительно законными и справедливыми стремлениями. В этом несомненно сказались дефективность и устарелость методов работы суда, непонимание им своего значения.

В данном случае, как Вы увидите, суд оказался далеко не на должной высоте и скатился к унизительной роли технического оформителя «законности» грубой фальшивки, сфабрикованной Ушацким и К°.

Отнесясь к разбору дела сугубо формально и руководствуясь только материалами предварительного «следствия», суд не только не попытался установить истину и таким образом опровергнуть их, а, напротив, подтвердил их, вынеся несправедливый приговор. Из показаний же допрошенных в судебном заседании свидетелей Головко, Табатадзе, Шевцова и Рудика, прямо указавших суду на то, что «следователь писал все, что ему хотелось» и т.п., ему, казалось бы, должна быть вполне очевидной недоброкачественность материалов предварительного следствия. Тем не менее суд почему-то счел себя обязанным во что бы то ни стало «доказать» обратное. Это нашло свое логическое подтверждение в следующих фактах:

1. Секретарь суда Крылосова, желая занести в протокол судебного заседания показания свидетеля Шевцова, озадачившего ее тем, что, полностью отка-

завшись от своих показаний в редакции следователя в протоколах допроса, показал почти совершенно обратное, благодаря чему становилось очевидным истинное положение вещей, обратилась к председательствующему:

— Ну, как же мне записать это?

— А пишите пока так, а потом мы… — ответил Кокшаров, но, спохватившись, что проболтался, он оборвал на половине фразу^¹.

Вот как председатель судебной коллегии по уголовным делам Красноярского краевого суда Кокшаров выполнил указания на этот счет, имеющиеся в УПК, где сказано:

«4. Показания… свидетелей… необходимо излагать самым подробным образом, дабы записи в протоколе действительно отражали показания их на судебном заседании» (материалы к ст. 80 УПК РСФСР. Из циркуляра НКЮ 1926 г. № 136).

«Председательствующий обязан… следить во время хода самого процесса за полнотой и точностью записей в протоколе всех объяснений и показаний допрашиваемых лиц» (из постановления 47-го пленума Верховного суда СССР, 1934 г.).

А Кокшаров поучает своего секретаря:

— А пишите пока так, а потом мы…

Вообще же секретарь суда Крылосова, «ведя» протокол, постоянно смотрела на председательствующего и писала в основном только тогда, когда начинал говорить Кокшаров.

Пример: Свидетель заключенный Бархатов рассказывает подробно все, что ему известно, как очевидцу, о начале протеста. В это время Крылосова ничего не пишет, а только смотрит на председателя

суда. Наконец Бархатов окончил свои показания, из которых секретарь не записала пока ни слова. Но вот заговорил Кокшаров:

— Значит, вывесили черные флаги, начали митинговать…

И Крылосова спешит записать то, что сказал председательствующий^¹.

Нетрудно догадаться, как выглядят «показания Бархатова» в протоколе судебного заседания. Впрочем, не только его. Нет никакого сомнения, что в этом протоколе конечно же совершенно не отражено и то, как обвиняемый Николайчук зачитывал каждому свидетелю из обвинительного заключения тот пункт обвинения (между прочим, самый главный), где говорится, что «4 августа 1953 года при вводе в жилую зону войск з/к с криками «Ура!» оказали солдатам вооруженное сопротивление, которое продолжалось около двух часов», и спрашивал, так ли это было. Не записаны в протокол также и неизменно отрицательные ответы на этот вопрос всех свидетелей — очевидцев так называемой ликвидации нашего протеста.

Не случайно поэтому и то, что подсудимых так и не ознакомили с этим протоколом, на который они «могут подать свои замечания с указанием на его неправильность и неполноту» (cт. 81 УПК РСФСР).

2. Еще за месяц до начала судебного процесса лично я и другие обвиняемые обратились в краевой суд с письменной просьбой о вызове в судебное заседание дополнительных свидетелей (кроме указанных в обвинительном заключении). Ответ на наши просьбы мы получили лишь в первый день суда, и ответ был отрицательный. Нам предложили указать — только теперь! — где находятся люди, о вызове которых мы просили. Откуда мы могли знать, куда увезли их из 3-го лаготделения после подавления протеста, тем более что с тех пор прошло 11 месяцев! Некоторое затруднение представляло также выполнение требования об указании имен и отчеств свидетелей. Я от-

казался от почти половины свидетелей, остальных же просил в заявлении, переданном председательствующему, вызвать в суд. В своем заявлении я указал, в каждом отдельном случае, для подтверждения какого положения моей защиты мне необходимы показания данного свидетеля, где он находился до моего ареста. Аналогичные заявления подали другие подсудимые. Но и в этих, вторичных, просьбах суд отказал нам^¹. Больше того, из 35 свидетелей, указанных в обвинительном заключении, в судебное заседание были вызваны лишь 15 человек! Не были вызваны даже столь существенно важные свидетели, как члены комитета (№ 27–32 по списку обвинительного заключения), хотя после отказа нам в вызове дополнительных свидетелей мы потребовали, чтобы в суд были вызваны все свидетели, выставленные следствием против нас. Этим суд ярко показал, что, разбирая наше дело, он наперед отказывался проверить правильность предъявленного нам обвинения.

Вот что сказано по этому поводу в постановлении 47-го пленума Верховного суда СССР, 1934 г.: «Вызов и допрос в суде свидетелей является одним из основных способов наиболее полной, объективной и гарантирующей правильность судебного приговора проверки доказательств обвинения. Поэтому суды не вправе отказать в вызове в судебное заседание свидетелей, указанных в списке, приложенном к обвинительному заключению…» В предъявленном нам обвинении никто из нас, подсудимых, виновным себя не признал, и все мы настоятельно потребовали вызова в суд выставленных следствием свидетелей. Мы были уверены, что эти люди год спустя после пережитого ими ужаса во

время жесткого подавления дадут правдивые показания. Понял это, видимо, и суд, отказавший нам в этой законной просьбе. Ни суд, ни мы не ошиблись. Даже те немногие свидетели, которые были вызваны в судебное заседание, своими показаниями наголову опровергли сфабрикованную Ушацким фальшивку (см., например, показания Шевцова, Головко, Рудика и др.). И хотя «недопрос свидетелей может иметь место лишь в том случае, если подсудимый полностью сознался»^¹, чего, как видно из самого приговора, в нашем случае не было, суд почему-то посчитал себя вправе отказать нам в вызове свидетелей, указанных в списке, приложенном к обвинительному заключению.

3. Давая показания о действиях лагадминистрации, командования охраны и комиссии бывшего начальника Тюремного Управления МВД СССР полковника Кузнецова, я попросил председательствующего огласить мое письмо от 10.07.1953 года полковнику Кузнецову и генералам Семенову и Цареву, в котором подробно освещен этот вопрос. Оно было приобщено к материалам дела. Кокшаров не огласил этого письма, нарушив ст. 299 УПК РСФСР.

4. Обвиняемый Николайчук попросил председательствующего указать хотя бы на одну листовку из тех, которые следствием названы клеветническими. Внимательно просмотрев образцы всех изготовленных нами листовок, Кокшаров поднялся и авторитетно заявил:

— Таких листовок нет.

А в приговоре, подписанном тем же Кокшаровым, листовки снова названы клеветническими.

5. Следующее значительное нарушение процедуры судебного следствия состоит в том, что нас под всяким предлогом и без оного лишали предоставленного подсудимым ст. 277 УПК права «давать разъ-

яснения… по поводу отдельных обстоятельств дела в любой момент судебного заседания», а также права «задавать вопросы свидетелям» по ходу заседания, когда, на наш взгляд, это было наиболее важным и своевременным. Права давать объяснения мы были лишены совсем (исключая случаи, когда это требовал кто-либо из состава суда), а вопросы нам разрешали задавать в самую последнюю очередь и опять-таки далеко не все, прерывая нас замечанием: «Этот вопрос суду ясен».

Итак, суд отказал нам в вызове и допросе свидетелей не только по нашим ходатайствам, но и в большей части из указанных в обвинительном заключении (20 из 35), лишил права давать объяснения и задавать вопросы, когда мы находили это своевременным, а также отказался огласить документы по нашему ходатайству, то есть лишил нас предоставленных законом прав на защиту наших интересов. Это же согласно ст. 415 УПК считается существенным нарушением форм судопроизводства.

Логическим результатом такого судебного разбирательства явился вынесенный судом приговор. В этом документе суд не смог привести ни одного конкретно названного по фамилии свидетеля, чьи показания на суде уличали бы меня в преступлениях, за которые меня осудили. Объясняется это тем простым обстоятельством, что большинство свидетелей, выставленных обвинением, давали на суде правдивые, а не вымышленные показания, то есть в мою пользу, ибо я не совершил преступлений, которые мне приписаны.

На судебном следствии, как и на предварительном, также остались нерасследованными целый ряд обстоятельств дела, выяснение которых неизбежно повлияло бы на приговор.

Таким образом, суммируя все сказанное выше о предварительном и судебном следствии по делу и принимая во внимание ст. 414 УПК, есть все основания

следствие по обжалуемому делу признать недостаточным и проведенным неправильно.

В заключение я приведу несколько, казалось бы, незначительных на первый взгляд фактов, но которые ярко характеризуют ту общую атмосферу враждебности и обмана, которой было окутано наше дело.

1. Узнав о том, что нам отказано в просьбе о направлении дела в Верховный суд СССР хотя бы для предварительного расследования и что оно передано в Красноярский краевой суд, мы обратились к его председателю с письменными заявлениями, в которых говорили, что если дело будет слушаться в Норильске, то мы отказываемся присутствовать на суде, обязавшись, однако, представить в суд не только наши показания, которые мы намерены были дать в ходе судебного разбирательства, но даже вопросы к свидетелям. Мы опасались ехать в Норильск после пережитого во время подавления в ночь на 4 августа. То же самое мы неоднократно заявляли и следственным органам, и представителю крайпрокуратуры Бочилло.

29 июня начальник внутренней тюрьмы УКГБ Красноярска майор Толстихин авторитетно заявил нам, что суд, как ему якобы сообщил председатель краевого суда, состоится в Красноярске и что теперь ожидают только прибытия из Норильска части свидетелей. (Большая часть свидетелей содержалась здесь же, в Красноярске, в тюрьме № 1, в том числе и все члены комитета, которые также фигурировали в списке свидетелей, приложенном к обвинительному заключению.) А в ночь на 1 июля тот же майор Толстихин отправил нас в Норильск.

Нас обманули, хотя в этом, кажется, не было никакой необходимости, так как ст. 265 УПК ясно говорит, что «при прямо выраженном согласии подсудимого» его отсутствие на суде допускается.

2. В нарушение указаний УПК Красноярский краевой суд, за которым мы числились с 11.05.1954 г., этапируя нас в Норильск, на все 8 дней пути поместил

нас вместе, хотя до отправки из внутренней тюрьмы мы все время содержались порознь, также и тогда, когда следствие было окончено и мы числились за судом. Совершенно ясно, что такие действия крайсуда продиктованы исключительно желанием искусственно обеспечить себе право упрекнуть нас в предварительном сговоре (в части дачи суду показаний) и, таким образом, право не верить нашим показаниям.

3. После получения обвинительного заключения я письменно попросил председателя суда назначить мне защитника и предоставить право и возможность свидания с ним до начала судебного процесса. Я хотел объяснить своему защитнику существо дела, выработать с ним общую систему защиты, попросить его сделать необходимые выписки из материалов дела.

Но суд ничего не ответил на мою просьбу и нарушил тем самым ст. 252 УПК.

4. Однако, как бы желая исправить это, когда мы находились уже в Норильске, обманным образом привезенные туда, дня за 2–3 до суда меня посетил представитель коллегии адвокатов Mapтыненко и предложил свои услуги. Понимая, что за такое короткое время я не смогу обстоятельно обсудить с защитником многочисленные вопросы, а он просто физически не в состоянии не только внимательно, делая выписки, но даже бегло прочитать 13 томов дела, я от услуг Мартыненко отказался и написал по его просьбе заявление об этом на имя председателя суда, которое Мартыненко взял с собою, чтобы передать по назначению. Несмотря на это, 17 июля на первом же судебном заседании председательствующий заявил мне, что меня будет защищать адвокат Петров, которого я в первый раз видел, с которым не сказал еще ни слова. Как стало потом известно, Петров прибыл в Норильск из Дудинки только накануне, 16 июля, и поэтому он, конечно, даже и не видел материалов дела. Вполне понятно, что такой защитник, каким бы искусным юристом он ни был, помочь мне не может.

Но, не зная еще в то время норм УПК в этой части

и видя, что на суде присутствует государственный обвинитель, что, как я думал тогда, обязывало суд предоставить мне и государственную защиту, несмотря на мой официальный отказ от нее за несколько дней до суда, я только чистосердечно поблагодарил председательствующего за оказанную услугу. Но услуга эта оказалась медвежьей: по приговору суда «за ведение дела в суде адвокатом Петровым» с меня приказано взыскать 2000 рублей (во исполнение этого решения у меня изъяли все имевшиеся у меня на лицевом счете деньги — 1019 руб. 54 коп., не оставив мне ни копейки даже на махорку!).

Таким образом, навязав мне обманным путем — ибо Кокшаров предусмотрительно не сказал мне, что я должен буду уплатить за это 2000 рублей, — защитника, от которого я в принципе отказался еще за 3 дня до суда, Кокшаров не только отобрал у меня заработанные в лагере деньги, но и нарушал ст. 55 УПК.

5. Давая суду показания по существу дела, обвиняемый Николайчук рассказал о безобразнейших фактах произвола в различных лагерях, в том числе и главным образом в норильских, которым он подвергался. В это время вдруг вскакивает с места его «защитник» Мартыненко и кричит, обращаясь к суду:

— Вот так они и сочиняют, товарищи судьи!

Прибавить к этому уже нечего…

Приговор, вынесенный судом, представляет из себя почти точную копию обвинительного заключения, в которой слова «контрреволюционный саботаж» заменены словами «массовый беспорядок» (ибо, как говорилось выше, обвинение в контрреволюционном саботаже было настолько абсурдным, что даже этот суд вынужден был отменить его).

Оправдав Воробьева, выступившего с антисоветской программой действий, и других обвиняемых в части преступлений, предусмотренных частью II ст. 58-10, в отношении меня, который выступил против этой программы, суд оставил, однако, это об-

винение в силе. Эту явную «ошибку» Красноярского крайсуда исправила судебная коллегия Верховного суда РСФСР.

«Защищавший» меня адвокат Петров, несмотря на мое требование, когда я уже знал, что должен буду уплатить за его услуги 2000 рублей, кассационной жалобы написать не захотел. Сам я также в кассационный период этого сделать не мог. Да и не только в кассационный период, а вообще не мог. Не зная еще в то время основных положений УК и УПК, я не был в состоянии сделать правильного разбора дела. И в свете всех вышеизложенных упущений и прямых нарушений судом норм судопроизводства становится совершенно очевидным, что когда позже Верховный суд РСФСР рассматривал дело в отношении меня (в ревизионном порядке), то как раз отсутствие моей кассационной жалобы и было причиной того, что он оставил в силе назначенное мне Красноярским судом наказание. Это вполне естественно, так как из «протокола» судебного заседания, в котором писали «…пока так, а потом мы…» или вообще не писали того, что показывали свидетели, вряд ли можно было не только видеть, но даже понять, что суд и предварительное следствие допустили все те нарушения, на которые я указал бы в кассационной жалобе.

Из изложенного о следствии и судебном разбирательстве по обжалуемому делу следует, что:

1. Следствие по делу является недостаточным и проведено неправильно.

2. Судом допущено существенное нарушение форм судопроизводства.

Наличие хотя бы одного из этих фактов, как сказано в ст. 413 УПК РСФСР, служит достаточным основанием к отмене приговора.

VI. Заключение

Творя беззакония и произвол, администрация лагеря не только совершала преступление по отношению к заключенным, но и не исполняла возложенных на нее государством функций.

Не вдумываясь в действия, совершенно не изучая морально-бытового состояния личного состава — заключенных, она постепенно сама теряла ориентировку и стала неспособной правильно оценивать те или иные происходящие в лагере явления, огульно приписывая всему отрицательный, аморальный, а подчас и прямо преступный характер.

Более того, не желая заниматься сложной, кропотливой работой — изучением причин, порождающих эти явления, она прибегала к грубому подавлению, которое само по себе уже диктовало создание соответствующей неприглядности или даже преступности этих явлений.

В результате сложился прочный несоветский метод повседневной автоматической лжи. Эта ложь, будучи соответственно оформлена на бумаге, преподносилась и в верховные инстанции. Фактически сложилось положение, когда лагерная администрация в лице верховных инстанций систематически обманывала само правительство.

Жалобы, отправляемые заключенными, сопровождались клеветническими характеристиками, а попытка обжаловать действия администрации лагеря при таком сложном лабиринте лжи и потере понимания своей роли не могла иметь успеха, а жалобщику принесла бы только горе.

Вот в этом свете и следовало бы суду рассматривать наше дело. А получилось так: совершив отвратительное преступление в виде убийства неповинных людей (04.06.1953 г.), администрация Норильска решила и на этот раз избежать последствий испытанным методом, то есть отписаться обо всем происшедшем в клеветнической форме, обмануть, как обычно, пра-

вительство, скрыв от него письма заключенных, а на месте задавить все силой.

Вот почему заключенные, узнав на протяжении длительного времени бесполезность протестов в одиночку, потеряв терпение, которое, кстати сказать, в подобных случаях преступно, чувствуя свою моральную правоту, и обратились коллективно с призывом о помощи к правительству. Однако и на этот раз преступная администрация лагеря^¹, не остановившись перед кровопролитием, снова сумела оклеветать заключенных и умыть таким образом руки.

В этом свете и возмущает не столько бездушное, халатное, сколько трусливое поведение Красноярского краевого суда, разбиравшего наше дело. Казалось, что не интересы народа и государства отстаивал этот суд, а как будто бы задался единственной целью — помочь норильским лагерным работникам и не испортить с ними отношений.

VII. Прошу

1. Отменить приговор Красноярского краевого суда по данному делу.

2. Назначить повторное следствие и судебное разбирательство по делу, которые были бы проведены в соответствии с советским законом.

В просьбе прошу не отказать.

Заключенный Шамаев.

Александровская тюрьма.

30 апреля 1955 года.