В 1936 году я попал во второй набор курсов трактористов при Молвотицкой МТС. Тянуло к технике, но дело непростое было тогда попасть на курсы — колхоз решал. Наш колхоз  «Искра», в Окороках. Кандидатов на учебу собрание обсуждало.

Помню, в 1937 году льнотеребилку испытывали в Быкове. Напарницей у меня была женщина-трактористка. Трактор исправный, теребилка исправная, а лен не теребится. Комиссию даже создали в МТС. И она не разобралась. Что меня надоумило сцепку посмотреть? Так и оказалось: неправильно прицепили.

На пахоте с Эдуардом Ивановичем Сузиком работали на пару. Женский экипаж взял обязательство 800 гектаров мягкой пахоты сделать. Мы прикинули, что больше 600 не выйдет, твердо стояли на этой цифре. Нас заставляли взять побольше, стыдили: женщины берут, а вы, мужики... А что получилось: они — 400, а мы — 614. Нравилась работа, техника. Грамоты давали, премии.

Помню предвыборное собрание. Перед ним меня в контору МТС вызвали, предложили выступить, назвать кандидатуру в Совет Союза Верховного Совета — писателя Толстого. На собрании встаю, предлагаю. Все на меня с удивлением оглядываются: надо же, какой Керро умный, как он догадался? Никто не знал, что со мной беседовали.

Летом 1938 года я работал не в МТС, а в колхозе. 16 июля с председателем «Искры» Иваном Кузьмичом Кузьминым приехали в Молвотицы. Обедал в столовой. Подходит милиционер. Керро? Керро.

Тебя хочет видеть начальник милиции. Ладно, пообедаю, зайду, дорогу знаю. А он не отходит, подождал, пока поем.

Пришел к начальнику, и он объявил, что я арестован. Назавтра отправили в Демянск. Ночевал в тюрьме. Заключенные перестукивались. Я этого языка не понимал. Но в стене нашел маленькую дырочку. В соседней камере оказались земляки. Они называли фамилии, я отвечал: знаю. Соседов, секретарь райкома, Лебедев из райисполкома, кажется, агроном Богданов. Не знаю почему, но их везли назад из Старорусской тюрьмы. В дырочку протолкнули кусочек сахара — держись, парень.

18 июля привезли в Старую Руссу. Попал сначала во вторую, так называемую приемную, а потом в 55-ю камеру. Одиночка, а влезло в нее 18 человек на 8 квадратных метров. Лежать можно было валетом только на боку. Ни нар, ни постелей не имелось. Жара, раздевались по пояс. Сидели старорусские, дновские, парфинские. В тюрьме немало было и молвотицких. Перед отправкой в Ленинград меня переместили в 92-ю камеру — в церкви. Там встретил Петра Мезиня, Карла Киви из Липья. Много было одоевских, но я их по фамилии не знал. Помню, например, мужчину с женским голоском. Когда однажды вели на допрос, мельком видел Александра Карловича Хаака. Меня проводили мимо, а его поставили лицом к стене — такой был порядок.

Из нашей камеры помню главного бухгалтера Старорусского фанерного завода, полковника — он

участвовал в гражданской войне, отличился в событиях на КВЖД, телеграфиста из Дно. Благодаря этому парню мы знали, что происходит в тюрьме. Телеграфисты, военные — мастера по перестуку.

Настрой в тюрьме был общий — сопротивляться бесполезно, забьют. У следователя был помощник — мордобоец, молодой парень. Я оставался в камере последним не признавшимся, не подписавшим бумаги. Правда, меня еще не били. Геройски вел себя священник, он откуда-то из этих краев — Залучье или Рамушево. «Антихристам не подпишу, — твердил он после допросов. — Бог есть, он все видит!». Однажды его притащили в камеру избитого, бросили на пол. Мы приподняли священника, а у него вся борода выдергана. Потом его от нас куда-то забрали. Больше я о нем ничего не слышал.

Девять раз меня водили на допрос. Ночью. А днем спать нельзя, лежать не разрешали. Дежурный охранник постоянно заглядывал в глазок. Ходил вдоль камер, как по балкону. Рассказывали, что заключенные бросались вниз. Врать не буду, сам не видел. Но когда водили на допрос, видел, что работают сварщики — делают решетку между противоположными балконами. Значит, чтобы не выбрасывались.

«Рассказывай о контрреволюционной деятельности», — начинал следователь. — Нам не надо об этом, об антисоветской агитации докладывай. Следователь, да и товарищи убеждали: лучше сознаться, был бы человек, статью найдем, отсюда невиновным никто не выйдет. Конечный результат, готовая продукция им была нужна... О многом я думал. Двадцать лет мне было. Обидно помирать. Убьют и выбросят, как собаку. Никто не узнает, и люди будут верить, что я действительно преступник. Выйти отсюда непременно. Назло им выжить.

Когда в очередной раз привели на допрос, заявил следователю: отвечать на вопросы не буду, виновным себя не считаю, но подпишу бумагу не глядя, только покажите, кто на меня написал донос. «Зачем же не глядя», — говорил следователь, — а вдруг там смертный приговор? Мы тебе покажем документ, а ты потом этого человека убьешь». Порассуждал он так, а потом подал бумагу. Голубевы, Иван и Петр, подписали. Рядом с нами на хуторах жили. Доносили, что я, мол, агитировал за пахоту с огрехами. Не знаю, почему они так пошли на меня, в ссоре мы с Голубевыми не были. Думаю, кто-то за ними стоял, подучил.

Перед отправкой в Ленинград собрали в 92-ю камеру — это бывшая тюремная церковь. Тюрьма старинная, говорили, что еще при Екатерине строили. Большая камера. Еда какая? Хлеб и похлебка густая из хряпы — кочанов капуста еще не завила, а собирали листья и из них варили. Такую хряпу я сейчас тюкаю для домашней скотины.

Вот еще помню — в 92-ю заходил прокурор в сопровождении дежурных. Спросил, нет ли у нас каких жалоб, просьб. Тут сразу чей-то громкий голос: «Когда у нас будет Советская власть?» Прокурор, мне показалось, смутился, молча постоял и повернулся к выходу. Не стал разговаривать. Но и не выяснили кто кричал.

Отчаянные люди были. Вот он как сразу прокурора! Еще слышал, когда сидел в приемной камере. Над ней, наверное, был следственный кабинет. Мы внизу могли расслышать допрос. Допрашивали мужчину, думаю, он туберкулезный был, часто кашлял. Потом закричал: «Тронете, начнете бить, в горло вцеплюсь, перегрызу. Я коммунист дореволюционный». Женский плач сверху часто слышался. Женщины от одной ругани, оттого, что их обзывали нехорошими словами, ударялись в слезы.

Разные были люди. Попадались и неунывающие. Как-то к нам, в 55-ю камеру, втолкнули жирного мужчину. Я говорил о жаре, что мы раздевались до пупка. Так он похлопал себя по круглому животу: «Ну здесь, наверное, мои накопления порастрясу». Потом, когда кожа обвисла, он стянет ее руками и скажет: «Обрезать, сшить, и все нормально будет». Фамилию его помню — Романович, родом из Холма, жил в Старой Руссе. Он рассказывал, как золото «выпаривают». Была такая кампания: арестовывали тех, у кого подозревалось наличие золота. Не обязательно жулики, мало ли в семье откуда появилась драгоценность, сохранились царские монеты. Набивают такими арестантами камеру так, что не повернуться. Стоя, до одури, до обморока. Потерял сознание, вытаскивают, обливают водой, требуют сказать, где спрятано золото. Не говоришь, снова в камеру.

Список отправляемых в Ленинград зачитывали в подвале. Большое помещение. Построили нас. Я стоял недалеко от читавшего. Зрение тогда было острое. В бумагах ни заголовка, ни пояснения. Как ведомость на выдачу премии: фамилия, имя, отчество и почти везде одна цифра — 10. Редко, редко — 8. Два года кому-то сбавляли, наверное, чтобы показать, мол, разбираемся тщательно, иных посчитали и менее опасными врагами.

Пересылку в Ленинграде прозывали зверинцем. Точно. Вместо одной стены решетка, как в зоопарке. А в камере человек 200 — 300. На этап вызывали по списку. Неразбериха. Можно было не откликнуться, не выйти, покантоваться еще в Ленинграде, попасть в другой этап.

Из Ленинграда наш эшелон отправили 30 ноября. У меня были шуба и шапка — родные еще в Старой Руссе передали. В товарном вагоне размещалось человек 30, вагоны меньше нынешних. Нары сколочены. Печь — буржуйка, а топить нельзя, и нечем. Меня осенило. Дверцу у буржуйки снял — миллиметра три лист толщиной, попробовал от нар отколоть. Щепки полетели. И начали мы этой дверцей щепать нары. Часовой стучит из тамбура в стенку, а мы внимания не обращаем. Затопили.

И вдруг поезд останавливается. Дверь нашего вагона отодвинули, просунули штыки. Это чтобы мы к двери не подходили. Потом конвойные забрались в вагон и устроили шмон, обыск. Искали, чем мы накололи щепок. Нас обшаривали, нары, все уголки. Ничего не нашли. Заперли вагон, тронулись дальше. Мы снова сняли дверцу, начали стучать. Но на этот раз из тамбура через стенку пару раз выстрелили. Но больше не стреляли. И мы не стали испытывать судьбу.

8 декабря прибыли в Соликамск. Официально не сообщали, но по разговорам нас было около 1000 человек. Пригнали в зону. Большой барак и несколько больших палаток. Идущие впереди решили, что в бараке теплее, и двинулись к нему.

Стали втягиваться в барак и тут получилось какое-то завихрение. Передние пытались застопорить движение, а задние напирали. Прояснилось позднее. В бараке нары были трехъярусные. Уголовники ждали нас, заняв у входа верхние ярусы. Срывали у входивших шапки, вырывали из рук узелки и чемоданы.

Пробовали бежать и уголовники. Тоже неудачно. Но они мстили деревенским за доносы, при удобном случае поджигали деревни. Все-таки на моей памяти два побега удались. Грамотные люди, аферисты убежали. Одного я знал — Владимир Дубатин, за подделку кассовых документов сидел. Добрался он до Соликамска, оттуда письмо прислал начальнику: сажусь на поезд, еду в Москву. Потом из Москвы подал весточку: живу хорошо. Как мы узнавали об этом? Работаешь, а рядом с тобой есть люди из лагерной службы. Между собой они обмениваются новостями: «Слышал? Дубатин нашему начальнику привет из Москвы прислал».

Месяц отработали в Бондюге, и вернули нас в лагерь. Здесь уже вышки были, часовые на них, колючая проволока в три ряда, высотой больше двух метров. Кузница была своя, но меня в нее работать не взяли. Отправили к нарядчику. «Ты из какой бригады?» — он спрашивает. — А я еще ни в какую не был зачислен. По дороге из Бондюга видел, что к нему из лагеря тянут связь, слышал, что работает бригада Макарова. Слышал о массовой гибели людей в лесу, о замерзших. Кормили плохо. Если норму выполнишь на 80 процентов, давали 400 граммов хлеба и черпак баланды — один раз. Я и назвал бригаду Макарова. Соврал, но обошлось.

Работали на линии связи без конвоя. Контроль за нами, «контриками», доверяли бригадиру. Макаров был из уголовников, но относился к людям по-божески. И паек хороший — 900 граммов хлеба.

Вот и линию протянули. Опять лес замаячил передо мной. Вечером лежим на нарах. Света никакого нет. Заходит нарядчик, мы его дядей Ваней звали. Он все время с палкой ходил. Голос у него басовитый, сердитый.«Кто дуги гнуть умеет?» — спрашивает он от входа. «Я», — подаю голос. И сам испугался. Только однажды видел, как этим занимался сосед. Чувствую, дядя Ваня идет на мой голос. Ну, думаю, сейчас спросит про дуги, а я не отвечу. Голос подам, а он в темноте на звук мне палкой по зубам заедет. Вот остановился напротив меня. «Тебе сколько человек надо?».Не знаю, но говорю: «Четыре». «Ладно», — и пошел прочь. «Пойдете со мной?» — спрашиваю земляков. Рядом лежали братья Вахеры — Антон заведовал магазином в Одосве, Иван был председателем колхоза в Карцеве, Оскар Виснап — учитель. «А хорошо будет?» «Не знаю, — отвечаю, — может, на смерть идем».Не решились они пойти со мной... Да, Антон вскоре замерз в лесу. Оскар, когда я вернулся в лагерь, был чуть жив, слабосиловка, как у нас прозывали. Дошел до того, что отказывался от еды. 25 мая

1939 года он умер в лазарете. Ивану повезло: его дело попало под пересмотр, его освободили. Он остался жить на Урале.

Согласились помогать мне четверо мужчин из Ленинграда. Утром нас и десяток рязанских лаптеплетов повезли в Усть-Имжу. Две избы заняли. Баня там была. Дело происходило где-то в середине февраля. Мы впервые помылись после отправки из Ленинграда 30 ноября. А другие так до лета и не мылись. Спали, не раздеваясь, рубахи истлевали на теле, одежда кишела вшами.

Я слышал, что можно дуги гнуть из черемухи, а ленинградские даже о черемухе не имели представления. Натирал им чутье — давал по кусочку коры и напутствовал: если дерево так пахнет, то рубите. Наладили дело, парили заготовки, гнули. Сам заделывал концы, желобки для крепления оглобли. И впервые в жизни видел, что зимой лапти плетут. Рязанские мужики у костра разогревали липы и драли кору.

С нами были конвоир и «гражданин десятник». Мирные отношения. На чердаке мы нашли рубанок. По снегу ползать, рубить черемуху — непроизводительное, выматывающее занятие. Сделал Ленинградским мужикам лыжи. Десятник увидел, попросил сделать и ему. Не хуже фабричных получилось.

Обратно пришли в лагерь 8 марта. Днем пришли, нас 15 человек, все в лесу. Вывел нас комендант за зону. Запрягайте лошадей в волокуши, поедете лес трелевать. Машет палкой: умеешь, не умеешь, запрягай. А ты, пацан, чего стоишь? Так он ко мне обратился, ростом я мал. И сам не понимаю, почему соврал: лошадь только на картинке видел. Пойдешь навальщиком.

С пару недель работал навальщиком хлыстов на сани — ехал к реке и увидел «гражданина десятника». Он узнал меня, сказал: «Зайди в будку». Порасспросил про мои дела и говорит: «Будешь у меня».0н был из вольнонаемных. Стал я дрова готовить, топить печь в будке. Он мне и листок бумаги дал, первое письмо я отправил домой. Имени его я не знал, все время официальное обращение — «гражданин десятник». Узнал он, что я разбираюсь в сортах древесины, стал посылать меня ночью на лед, показывать, куда какую древесину складывать. На льду формировали плоты. До навигации проработал у «гражданина десятника».

После сплава все-таки попал в лесную бригаду И опять выручил случай. На разводе колонна уже проходила вахту, а тут команда: 8 человек останьтесь. Не знал, лучше или хуже будет, но отошел в сторону. Стоим восьмером. На нас внимания не обращают. Вернулись в барак и спать. Для зека полежать, поспать — первое дело. Но долго нельзя — засчитают прогул и накажут. Пошли к нарядчику: что делать? Идите на стройку.

В лагере строили столовую. Нужно было корить лес. А еще бригадир строителей спросил:

— Кто умеет тесать?

— Умею.

— По шнурку или так?

— По шнурку.

— По шнурку дурак вытешет. Ты вот так попробуй. Нужно было тесать балки с одной стороны для пола. Две балки вытесал. Бригадир говорит мастеру: это плотник. И ко мне обращается: «К нам в бригаду пойдешь?»

— Готов, если возьмете, — отвечаю.

После строительства столовой попал в ремонтные мастерские. Делали тележки. А чтобы побыстрее норму выполнять, нужен хороший бурав. Около кузницы работали с напарником, машинистом-железнодорожником. Бурав неважный дали. Решил поправить его. Попросил кузнеца: разреши, сам откую. Сделал. Вертел он дыры, будь здоров. Не надседаясь, выполняли норму, а перевыполнять нам незачем было.

Этот бурав, считаю, спас меня, благодаря ему моя жизнь вошла в сносное существование. И снова связь с «гражданином десятником».

Он проходил мимо и обратил внимание на бурав. «Где взяли, сынки?» — спрашивает. Лет 40, наверное, было мужику, а вот как к нам обратился. «Сам сделал», — отвечаю. — «А еще толще можешь?» — «Любого размера». Налаживалась вывозка древесины и на тракторных санях, их много требовалось, отверстия для крепления буравить нужно большие.

Для образца сделал 4 штуки разных размеров. Бригадир ремонтных мастерских взял, сказал: «Сами накуем». Тут бы от меня судьба могла и отвернуться. Но кузнецы не сумели по-моему завить спираль. А потребность в буравых была большая. Через две недели на разводе мне приказ выходить в ремонтные мастерские. Ковать-то кузнецы лучше меня ковали, я обрабатывал бурава. Месяца три занимался этим. Потом на слесарные работы перевели, года три инструментальщиком работал.

Добрым словом хочется вспомнить «гражданина десятника». Почти мой земляк — из Холмского района. Года на два старше меня. Интересно, жив ли он? Вместе с родителями, объявленными кулаками, выслали на Урал. Родители от голода умерли. Выжил освоился в новых местах, пообвык. Иван Нилович Иванов. Иван Нилыч — так его все звали, если рядом никого из начальства не было. А если кто-то был, тогда «гражданин механик».

Люди среди вольнонаемных и лагерной службы попадались и нормальные. Открыто, конечно, никто не выражал нам симпатий, не помогал, но при удобном случае содействовали, какие-то добрые услуги оказывали. Он меня потом назначил начальником ремонтных мастерских. Около ста человек работало. Почему я, деревенский парень, стал начальником? Ведь там были слесари самой высокой квалификации, токари, техники, инженеры. Они отказывались, полагаю, боясь ответственности, а я считал, что терять нечего.

Назову несколько человек. Токарем работал Петр Николаевич Николаев — один из руководителей Ленинградского металлического турбостроительного завода, главный механик Свирьстроя Борис Иванович Малевич, ученый-энергетик Терпугов из Москвы, диспетчером был Туберидзе — начальник Кавказской железной дороги. По его словам, он вместе со Сталиным учился в Тбилиси. Его как-то спросили, почему он не напишет Сталину? «Сталин узнает, меня тогда расстреляют», — ответил. Вообще-то о политике мы старались не говорить, особенно если собиралось больше двух человек. Самое лучшее и надежное: не говорить, а слушать. Газет не видели. Помню случай: старичка с обрывком газеты засекли, наверное, солдат дал ему. И старичок исчез, больше я его не видел.

Мне указывать подчиненным было нечего. Что-то объяснять им — как оскорбление. Я и потом вспоминал мастерские, когда дома работал в леспромхозе. Случалось, не знаешь, как выйти из положения, допотопное оборудование здесь, и головы не те. В лагере слесари, инженеры были старого закала. К ним лучше всего подойдет старинное понятие — мастеровой. Не то, что нынешние: слесарь, токарь, умеющие делать что-нибудь одно. А мастеровой, он в любой вещи разберется, в любой машине, все починит.

Труд наш был подневольный, но ведь благодаря способностям и умению заключенных обустроили жизнь за колючей проволокой. Электростанцию под руководством профессора Терпугова возвели. В мастерских любой заказ могли выполнить. Работали безукоризненно. Нужно — и посоветуют. А для руководителя главное, чтобы без обмана получали норму питания, бывает, и несколько лишних паек прихватишь, что-нибудь придумаешь.

В мастерских уже до «звонка» — до лета 1947 года пробыл. С началом войны у нас в лагере положение улучшилось. Норма питания увеличилась. Думаю, большое значение лесу придавали. Лозунги были: каждый баланс — килограмм пороха. Интересный плакат сделали заключенные-художники. Картина метра в три высотой. Человек нарисован. Прямо или сбоку на нее смотришь, а взгляд и палец на тебя направлены. И слова: «Чем ты помог фронту?»

Улучшился быт. Столовую наладили. Вшей почти вывели. Тюфяки на нарах появились. Жулье поприжали. Начальник Гилев сурово с ними обходился. Однажды они на разводе забастовали, не пошли на работу. Им позволили остаться, пока все остальные разойдутся. Потом охрана построила их, выгнала на берег Камы. Конец осени, корочка льда у берегов уже появлялась. Зябко, знобко. Островок недалеко — одна галька на нем. Под дулами автоматов переправили на этот островок и оставили там. Ни укрыться, ни костер развести. И не поплывешь. Одно спасительное средство — бег. Назавтра без всяких разговоров вышли на работу.

Ближе к концу войны фильмы стали показывать. Еще до войны культбригада ездила по лагерям от КВЧ (культурно-воспитательной части). Не самодеятельность, из заключенных настоящие артисты были отобраны. Я в артистах не разбирался, у нас-то в районе только-только начинали фильмы со звуком показывать. В культбригаде участвовал знаменитый артист Дикий. Некоторые заключенные хорошо знали его по фильмам, спектаклям.

В тот день, когда приезжали артисты, мне повезло: с воли переправили через проволоку немного творога (несколько человек из мастерских ремонтировали маслосырзавод). Этим творогом я и угощал Дикого. Через какое-то время культбригада снова заехала к

нам, но без знаменитого артиста. Стали спрашивать, а где Дикий? Отвечали: в Москву забрали. Во время войны показывали фильм «Кутузов». В главной роли Дикий. Сразу его узнал. И позднее, на воле, эту картину смотрел.

Несколько памятных случаев. Пенсне чинил заместителю начальника управления лагерей, не ГУЛАГа, а местного. Приезжал к нам, у него пенсне сломалось. Указали на меня: мол, Керро сможет. Вызвали. Он говорит: вот тебе пенсне, стекло, исправь, не сделаешь — голова с плеч. Оно вроде несложно, но в стекле нужно было просверлить отверстие. Походил по мастерским, порасспрашивал людей, но никому не приходилось сверлить стекло. Главное-то я понимал: одно неосторожное движение — и оно треснет. Сверло сам изготовил, несколько дней сверлил. Отремонтировал. «Ладно, — говорит заместитель начальника, — молодец. Не забуду».

Какое-то время прошло, может, год. Послали меня на слет ударников лесозаготовок в Ныроб — центр окрестных лагерей. И такие мероприятия стали проводить. Построили. Начальство идет, и этот в пенсне. Я не в первом ряду стоял, но, когда мимо проходили, он меня заметил, спросил, как жизнь? «Хорошо». Что я мог еще ответить? А потом зачитывали список премированных. И всем по 200 рублей. Читают мою фамилию — 400. Мне даже неудобно стало. Люди в лесу горбатились, а я все-таки слесарь. Говорили, что деньги идут на наши счета, но мы в эти деньги не очень верили. Думаю, без его указания моя премия не обошлась. Во время войны собирали на танковую колонну, деньги со счета отдал на нее.

У начальника отделения (лагпункт можно сравнить с лесопунктом, отделение с леспромхозом, лагерь в целом с трестом) Диненбурга в начале войны сына забрали на фронт. Вскоре он вернулся домой без руки. Мне и сапожнику задание — изготовить протез. Сапожник с кожей, а я по металлической части. В локте сделал кнопочки, и искусственная рука могла сгибаться под определенным углом. Девушку провожаешь, например, кнопочку нажал, можно ее под руку вести. Думаю, лучше фабричного протез получился. С начальником отделения не разговаривал лично, а с сыном Владимиром, Володькой встречались. Он в МАИ поступил, учился, на каникулы приезжал. Может, и жив, он моложе меня.

После войны мне и самому пришлось набирать из вновь прибывающих заключенных рабочих в мастерские. Прошу отозваться слесарей: «Возьмите меня», — умоляюще просит парень, культурный на вид. По рукам вижу — никакой он не слесарь. Какая профессия? Артист. Где учился? В Харбине, в консерватории. Анатолий Мигалинский. Из Китая привезли, статья «пэша» — подозрение в шпионаже. Жалко мне его стало. Думаю, ладно, приспособим в разнорабочие. Недолго у нас проработал, забрали в КВЧ, стал с артистами ездить.

После войны много разговоров было об амнистии, сокращении сроков, освобождении за отличную работу. Рассказывали, что видели список, мол, и моя фамилия в нем была. И вправду, четверых освободили, а меня обошли.

В контору вызывали ремонтировать счетные машины. В КВЧ знакомая девушка работала, из местных, вольная. Ее двоюродного брата Колю Сидорова учил на слесаря. Для нее как-то сделал бигуди, понравились ей. Одна она была в конторе, спрашивает меня, почему не пишу заявление с просьбой помиловать, на досрочное освобождение. Напишу, отвечаю, это как признать себя виновным? Дотерплю, немного осталось. Мне, кажется, она помогла год убавить, поговорила с Диненбургом.

Привыкает человек, есть пословица, что и в аду привыкнешь жить. Притерпишься, да и кругом все как-то обустраивается. Новую территорию мы осваивали, застраивали. Рассказывали, что лет за двести до нас сюда пленных шведов отправляли, они канал рыли, хотели Волгу, Каму с северными реками соединить у Чердыни, городка недалеко от нашего лагеря.

Самое страшное вспоминается из начального периода. Вот еще эпизод из того дня, когда нас привезли в Соликамск. Мы выходили из вагона, нам приказывали опуститься на колени. Весь этап поставили. Над головами без предупреждения стреляли, если кто-то попытается встать. Несколько часов продержали. Не помню, как мы выдержали на сильном морозе. Зимы там суровые. Девять лет пробыл и ни одной оттепели не припомню. Еще этап узбеков привезли зимой. Я их впервые видел, любопытно для деревенского — в халаты одеты, на голове чалма накручена. Ни при одном режиме не было столько загублено людей, как при Сталине. Но люди, мне кажется, и тогда что-то понимали. Ровно через 9 лет, в июне 1947 года, возвращался домой. Подхожу к родной деревне. В поле бабы работали. Увидели человека с сидором, бегут ко мне, знали, что возвращаюсь, я писал домой. Окружили меня, жалеют: вот как Володя, в жизни получается, девять лет ни за что страдал. Хоть живым остался.

Они не верили в мою виновность, вот как... Около года проработал на мельнице в Заборовье, а в 1948 году пришел в Молвотицкий леспромхоз, организовывал ремонтные мастерские. В 1962 году меня полностью реабилитировали — оказалось, что никакой антисоветской агитации я не вел. Это я знал и в 1938 году.

В заключение несколько строк о послелагерной жизни Владимира Кузьмича. Трудовая была связана с леспромхозом. И ярко подтверждает, что это настоящий мастеровой человек с золотыми руками. Он создавал мастерские в леспромхозе, устанавливал и налаживал все станки в цехе деревообработки. Много на счету Керро различных рационализаторских предложений-приспособлений. 15 лет назад леспромхоз начал выпускать щитовой паркет. И в это дело силы, смекалку, опыт вложил Владимир Кузьмич. За достижения в труде он был награжден орденом «Знак Почета». За трудолюбие и отзывчивость его уважали и рабочие, и руководители предприятия.

Владимир Кузьмин и его жена Анна Кузьминична, дочь известного до войны в районе льновода Пиллера, воспитали двух сыновей. Сейчас в их доме частые гости — внуки. Они играют с добрым дедом, их мало еще интересует, как великая эпоха кинула его в свои жернова, что судьба готовит юным, какие испытания? Хватит ли у старших сил для обновления системы?