СТОН

Оликер Борис Львович (1901-1978). Врач. В 1918 г. возглавлял подпольную Минскую комсомольскую организацию. Делегат III съезда РКСМ. В 1933-1935 гг. зам. наркома здравоохранения Белоруссии.

С 1936 по 1956 г. находился в тюрьме, лагерях и ссылке. Отрывок из воспоминаний, хранящихся у дочери Бориса Львовича - Ларисы Борисовны Гореловой.

В ночь на 10 декабря 1937 года мы были подняты, тщательно обысканы и отправлены на вокзал. Когда начало светать, мы увидели через крошечное окошечко, затянутое толстой проволокой, много транспарантов, лозунгов - "Все на выборы", "Голосуйте за Сталинский блок коммунистов и беспартийных", "Да здравствует Сталинская конституция". Мы поняли, что сегодня выборы в верховный орган советской власти - Верховный совет, после утверждения новой конституции, получившей название сталинской <...>.

По названиям станций, по надписям на нерусском языке мы догадались, что едем по территории Карело-Финской ССР и поняли, что приближаемся к Белому морю... Мы не ошиблись. Нас везли в Соловецкую тюрьму особого назначения - СТОН.

В этой тюрьме был установлен очень строгий режим... Замки на дверях проверялись ежечасно. Проверяющий не верил сам себе. Дежурящий не отходил от волчка и все время должен был видеть, что делается в камере, а, главное, лица заключен-

ных. В тюремных правилах значилось: "Запрещается громкий разговор", но и негромкий разговор, даже шепотом - преследовался. Во избежание наказания люди месяцами хранили молчание. В камере, бывшей келье, стояло шесть коек. Между койками был промежуток не более 25-30 см. Это была та "площадка", по которой заключенный мог ходить, два шага вперед и два назад. Ровно в шесть часов утра вделанная в глубине стены лампочка два раза мигала, и через две-три минуты заключенный должен был сидеть одетый на кровати. Самое страшное во всем тюремном режиме - это запрещение ложиться на кровать с момента подъема до отбоя, то есть 16 часов. Вот эти 16 часов надо было сидеть без права не только лечь, но хоть сколько-нибудь наклониться вперед. Тело должно было быть в строго вертикальном положении. Не прошло одного-двух месяцев - у всех стали отекать ноги. Я с особой тщательностью выполнял режим. Я не хотел попасть в немилость этих вымуштрованных блюстителей порядка... Неожиданно я получил медицинскую книжку австрийского профессора по нервным болезням. Читая эту книжку, я так увлекся, что не заметил, как наклонил туловище вперед и положил ногу на ногу. Тут же был составлен акт, и я был наказан лишением переписки на шесть месяцев. На первый взгляд может показаться, что такое наказание не таит в себе ничего страшного, но для заключенных, находящихся вдали от родных, получить письмо от них - единственное удовольствие. Он считает дни, часы и минуты, когда наступит день раздачи писем... <...> На несколько минут ты, может быть, забыл бы о своем одиночестве. Но и это было учтено теми, кто в поте лица "работал" над составлением тюремных правил. Этого минутного удовольствия человек был лишен. Заключенного внезапно вызывают из камеры, а что означает вызов, никому не было известно. Знали, что ничего хорошего не ждет. В состоянии сильного волнения идешь по коридору, руки назад. Впереди и сзади конвоиры. Человек весь охвачен ужасом - куда ведут, что случилось? Наконец, ты в конторе. В руках дежурного письма. Только один раз разрешается прочесть письмо и тут же его забирают обратно. Что можно уловить из чтения письма, когда нервная система в состоянии резкого возбуждения? Хочется еще раз подержать в руках письмо, запомнить, о чем пишут, но тюремные правила это запрещают. По возвращении в камеру начинаешь восстанавливать в памяти, что было написано в письме. Как давно прошедшие события, начинаешь вспоминать отдельные фразы только что прочитанного письма. Даже крошечную фотокарточку моей старушки-матери, которую я хотел подольше подержать в руках, и то не дали - "нельзя".

Один из нашей шестерки - молодой московский студент - был наказан пятью днями карцера. За что? Летом в камере страшная жара, окна не раскрываются, а снимать рубашку, засучивать рукава или вытаскивать рубашки из штанов строго запрещалось. Этому студенту как раз попалось нижнее белье из брезентовой фланели. Лежа в кровати, он пошел на риск: под одеялом снял кальсоны, чтобы стало немного прохладнее. Когда он уснул, его голые колени высунулись из-под одеяла. Вся камера была поднята на ноги, и виновный был отправлен на пять суток в карцер. Этот же молодой студент вторично был наказан за то, что, вставая утром, он, чтобы размять кости, скрестил пальцы рук, поднял их вверх и потягивался. Какая насмешка над человеческой личностью: человек имеет глаза и не может смотреть, куда хочет, имеет руки и ноги и не имеет права делать движения, какие ему хочется, имеет голосовые связки, не имея права говорить, когда ему нужно.

Курение! Курить не было запрещено, но заключенный обязан был по счету вернуть все мундштуки от папирос… На каждого заключенного был заведен индивидуальный счет: когда и сколько папирос он получил, сколько папиросных мундштуков он вернул, причем последние должны быть целыми, не откушенными, покрытыми своей тонкой папиросной оболочкой. Время от времени производился переучет: требовалось указать, сколько осталось несданных мундштуков от выкуренных папирос, сколько осталось папирос, под переучет попадали также спичечные коробки и коробки из-под зубного порошка. Это была сложнейшая бухгалтерия. Сколько людей работало над этим "учетом" мундштуков, папирос, спичечных коробок - кому должно быть стыдно за это? А сколько заключенных было наказано за кажущуюся недостачу этих использованных мундштуков. Зачем был установлен этот учет? Из-за страха, чтобы мундштуки не использовали для переписки между заключенными. Могла ли быть какая-либо связь между заключенными при существующем в тюрьме режиме? В

тюрьме была устроена строжайшая сигнализация. Когда выводили заключенных на прогулку, вокруг них никогда не было живой души. Один находился от другого на метровой дистанции. Руки держали назад. Заключенные ходили строго по кругу, не имея даже права поднимать голову. Дежурный не спускал глаз с заключенных. Площадка, где проходила прогулка, тщательно проверялась, песок граблями разравнивался. Строго запрещено было кашлять во время прогулки, видимо, из-за опасения, что кашлем можно передавать сигналы. Очень тяжело было порою сдержать себя и не поднять голову, когда над тобой летел самолет, но поднимать голову было строго-настрого запрещено. Сколько раз мы были лишены прогулки на много недель за то, что кто-либо не мог себя сдержать и тихо-тихо кашлял. Можно ли было при таком режиме думать о связи с другими заключенными? Только у людей, боящихся своей собственной тени, может быть такой страх. В этой тюрьме можно сидеть годами и никогда не увидеть постороннего человека, что и было с нами. За два года пребывания в этой тюрьме заключенные забывали, что где-то есть города, улицы, люди. Из памяти совершенно стиралось какое бы то ни было представление о внешнем мире. Каждому из нас казалось, что мир - это наша тесная камера с ее шестью обитателями, да стрелок в своей неизменной военной форме.

... В июне 1939 г. в моей скучной жизни внезапно произошли резкие изменения. По не известным нам причинам, часть врачей, работавшая в санчасти тюрьмы, была мобилизована. Решили заменить их заключенными. В один из обычных дней меня вызвали из камеры. Куда - не знаю, но догадываюсь из опыта, что вызов куда бы то ни было - признак нехороший. Меня привели в какую-то комнату. Впервые за три года я увидел нормальное, не злое лицо какого-то начальника и впервые за три года мне предложили сесть. На вопрос, какой я специальности врач, я сразу не мог ответить, ибо условия моей жизни за три года, особенно за последние два, вычеркнули из моей памяти все, что знал о себе. Я не только забыл, что я имею какую-то врачебную специальность, но почти забыл свою фамилию, так как в тюрьме нас называли по номерам. Я знал, что мой номер три. При вызове этого номера я быстро откликался... Мне сообщили, что меня возьмут на врачебную работу в больницу. Вместе с какой-то смутной радостью меня охватил страх. Работать врачом в таких невероятных условиях, тем более, мне казалось, что все мои знания давно забыты, все улетучилось. Можно ли работать врачом, когда за каждым твоим шагом будут смотреть сотни глаз... и каких!

Через несколько дней меня вызвали в санчасть. Начальник санчасти сухо и коротко сообщил мне цель вызова: "Состоится консилиум о тяжелом послеродовом случае у одной вольнонаемной работницы. Будут врач акушер-гинеколог, специально прилетевший на самолете, врач-терапевт и вы, ваше мнение будет решающее". Начальник хотел что-то еще сказать, но дверь открылась и на пороге показалось какое-то страшное существо: высокий худой человек, сильно обросший щетиной, одетый в наш тюремный "костюм", в грубых ботинках без шнурков, грязные портянки раскинулись по обе стороны ботинок, одним словом, человек в нечеловеческом облике. Я думал, что начальник разразится криком: "Как такое чучело посмело явиться ко мне"! - но начальник тут же вежливо сказал: "Вот пришел врач-терапевт"! Это был долго сидевший в тюрьме врач Василий Иванович Витчиков, через год умерший от туберкулеза легких. У меня сразу мелькнула мысль - значит, и я, чье мнение в консилиуме будет решающим, имею такой же вид. Какой ужас! Как можно с такой внешностью являться в больницу, подходить к больной! Представив весь этот ужас, я осмелился попросить у начальника выдать нам другую одежду, но это оказалось невозможным, и "консилиум" во главе со мною отправился в стационар для вольнонаемных. Стационар находился далеко от зоны, где содержались заключенные, пришлось проходить через множество ворот, каждые ворота отделены друг от друга толстой кирпичной стеной. По дороге я думал об одном - что я должен делать у койки больной? До заключения я работал хирургом. В области акушерства мои знания были крайне ограничены, но главное, я все забыл. Занятый такими мыслями я и остальные подошли к больнице, и тут я увидел то, что давно мне не снилось. Миловидная медицинская сестра с улыбкой на лице вынесла нам белоснежные халаты и как-то особенно внимательно осматривала нас. Они, эти вольнонаемные, работники больницы, представления не имели, кто содержится в этой тюрьме. В ординаторской к нам подошла пожилая полная женщина с рябым, но приятным лицом. Впервые после трех лет мне дали руку как "коллеге" и тут же предложили папиросы "Казбек". Какое это было счастье. В камере уже давно не было папирос. Жадные на курение, мои соседи давно искурили весь засохший навоз, который имелся в соломенном тюфяке. Я сразу образно увидел радостные лица моих соседей по камере, которым я принесу папиросы, да еще "Казбек". Когда я взял папиросу из большой коробки, мелькнула мысль: сохранить ее для камеры. Но женщина-врач, не зная моих тайных мыслей, любезно поднесла зажженную спичку, и я вынужден был прикурить, но как только она от меня отошла, я тут же в кулаке пальцем погасил папиросу. К моему сожалению, эта приветливая женщина, заметив, что моя папироса "погасла", вторично поднесла мне зажженную спичку, и вторично я вынужден был прикурить. Все же я своего добился. Сделав несколько затяжек, я погасил папиросу и незаметно положил в карман халата. Нас позвали к больной. Я вспомнил, что при-

личия ради надо вымыть руки, и попросил отвести меня в умывальную комнату. За мной последовал и мой коллега - врач-терапевт. В ординаторской я на короткое время забыл о своем печальном положении, но умывальник с зеркалом, прикрепленным к его корпусу, со злой насмешкой вернул меня к горькой действительности. Три года не видел я себя в зеркале. Единственный предмет, который заменял нам зеркало, был старый заржавевший тазик с водой, которую нам раз в неделю давали, чтобы вымыть пол. В этом тазике мы пытались увидеть себя, черты своего лица, свои глаза. Но что можно было увидеть в этой грязной воде? Там мы видели какие-то страшные растянувшиеся линии, длинные, деформированные веки, большой кривой нос, толстые губы и огромный рот. При всем старании получить какое-либо представление о своей внешности было очень трудно. Из зеркала на меня смотрели какие-то большие выпученные глаза, которые вот-вот вылезут из орбит, стареющее морщинистое лицо с обилием глубоких складок. В складках черные, тонкие линии грязи, обросшее черной щетиной лицо с какими-то бесформенными усами. В моей памяти сохранились остаточные представления о своей внешности, но то, что я видел в зеркале, никакого сходства не имело с моим представлением о себе. Мы пошли к больной. Мне предложили осмотреть ее первому. Я увидел сильно опухшую, посиневшую ногу, не знаю, заметили врачи или нет, но я так растерялся, что в первые минуты не знал, что делать. На мое счастье, я скоро овладел собой. Я выслушал больную, осмотрел ногу, и пока больную смотрели остальные врачи, я вспомнил: перед нами была больная с послеродовым тромбофлебитом левой нижней конечности.

К моему великому сожалению, вернуться в камеру с недокуренной папиросой "Казбек" мне не пришлось. Мне и трем другим врачам дали другую камеру в больничном корпусе.

... Долго работать врачом мне не пришлось. Осенью 1939 года всех заключенных вывезли из Соловецкой тюрьмы. Пришел конец нашему пребыванию в этой страшной тюрьме.

Наконец, я увидел людей. Всех заключенных собрали вместе. Какую пеструю картину представляло это сборище! Лица у всех были худые, желто-землистой окраски.

Нас погрузили на большой пароход, пришлось сидеть с согнутыми ногами, чтобы все могли поместиться на пароходе. Чтобы захватить хоть сколько-нибудь воды, пришлось ее черпать и фуражками, и галошами. Долго ехали на пароходе, не имея представления о времени. В трюме все время была ночь. Наконец, остановка и выгрузка людей. Немеют ноги. Больно и неловко становиться на ноги. Мы увидели целую свору овчарок. На каждый ряд пяти заключенных - два конвоира с собаками. Как хорошо выучены собаки, с какой силой они рвутся к нам! Стоит овчарке нечаянно вырваться из рук проводника, она мгновенно разорвет человека.

Куда нас ведут - никто не знает. У всех одно желание - в лагерь. Мы еще не испытали и не знали, что такое лагерь, но после пережитого нами в тюрьме лагерь, по нашим представлениям, казался нам раем...