Памяти Николая Олейникова¹

Речь пойдет лишь об одном кратком отрезке времени, ограниченном 1937 годом. Сколь ни скудны сохранившиеся документальные материалы, они позволяют тем не менее выстроить достаточно связную последовательность фактов.

В жизни Николая Олейникова год 1937-й был насыщен напряженной работой. Будучи штатным редактором «Чижа», Олейников постоянно трудился над очередными номерами этого журнала. Одновременно он вел редакционную работу в ленинградском «Детиздате» и на радио.

В поэзии Олейникова явственно обозначилось новое звучание, проявившееся еще в 1936 году в многоплановом цикле «Мысли об искусстве». В этом обновленном ключе написаны стихотворения «Графин с ледяною водою», «Птичка безрассудная», «Неуловимы, глухи, неприметны» и обе созданные в 1937 году поэмы — «Вулкан и Венера» и «Пучина страстей». Олейников вновь пересматривает корпус своих стихотворных произведений, вносит в отдельные стихи некоторые купюры и, словно предвидя грядущие события, отдает жене на хранение экземпляр рукописного сборника. В это же время он завершает работу над сценарием кинофильма «Леночка и лев» и готовит к печати результаты своих математических исследований в области теории чисел.

С января 1937 года в Москве начал выходить новый детский журнал — «Сверчок», авторский коллектив которого почти полностью составили ленинградцы. Здесь писали А. Введенский, Д. Хармс, Л. Савельев, С. Маршак и, конечно, сам редактор — Н. Олейников. Иллюстрировали журнал Б. Малаховский, Н. Радлов, В. Конашевич, В. Лебедев, А. Успенский, Э. Будогоский и другие талантливые художники. Почти еженедельно Олейников ездил ночным поездом в Москву с заготовками к очередным книжкам «Сверчка».

«Он часто ездил в Москву со своим туго набитым портфелем. <...> Этот портфель был вся его редакция. Николай Макарович делал <...> «Сверчок». Там было много картинок, больше картинок, чем текста (в подзаголовке журнала значилось: «Веселые картинки для маленьких ребят». — Л. О.), <...> неплохой был журнал. Олейников очень его любил, нянчился с ним, всюду таскал его за собой, сам что-то клеил, верстал, сочинял», — вспоминала Лидия Львовна Жукова, вдова известного филолога-япониста Дмитрия Жукова².

В весенние месяцы 37-го Олейников

часто общался с этой семьей, стал приходить к ним чуть ли не каждый день. С Жуковым они познакомились еще в конце двадцатых годов. После этого Жуков некоторое время работал в Японии. В 1937 году тридцатитрехлетний ученый заведовал сектором истории культур и искусств Востока в Эрмитаже.

«На кухне надрывались примуса, варилась картошка. И еще был лук. Олейников любил эту крестьянскую закуску, эти сладкие, хрустящие колечки, плавающие в постном масле. Масло пахнет семечками. Вкусно! И вот теперь они с Митей тихо пили и пели. Тогда Сталин изрек свое бессмертное: «дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». И вот они тянули эти слова под «эй, ухнем!», протяжно, умильно <...>: один хмыкнет, другой ухмыльнется. «Герой...ства! Э-э-э-х!»¹

В мае Олейников выехал с женой на дачу. В июне он снова ездил в Москву, совершил непродолжительную поездку на юг. Здесь до него дошла весть об аресте Дмитрия Жукова. Олейников незамедлительно телефонировал жене друга: «Все остается, как было. Как дружили, так и будем дружить». Струсить — он не мог себе этого позволить!»²

Вернувшись домой, Олейников заболел и почти всю первую половину июля провел в Ленинграде. Вдова поэта, Лариса Александровна Олейникова, уточняет:

Николай Макарович тогда заболел и жил в Ленинграде, но не дома, а у моей сестры. О том, где он находится, знал только один человек — художник. Я не хочу называть его имени.³

Предчувствие надвигающихся событий, по-видимому, не оставляло Олейникова:

Птичка безрассудная

С беленькими перьями,

Что ты все хлопочешь,

Для кого стараешься?

Почему так жалобно

Песенку поешь?

Почему не плачешь ты

И не улыбаешься?

Для чего страдаешь ты,

Для чего живешь?

Ничего не знаешь ты, —

Да и знать не надо.

Все равно погибнешь ты

Так же, как и я.

Писатель Евгений Шварц так рассказывает о своей последней встрече с поэтом: «...вышли мы (Е. Л. Шварц и его жена Екатерина Ивановна. — А. О.) из кино «Колосс» на Манежной площади. Встретили Олейникова. <...> Был Николай Макарович озабочен, не слишком приветлив, но согласился тем не менее поехать с нами на дачу в Разлив, где мы тогда жили. Литфондовская машина — их в те годы давали писателям в пользование с часовой оплатой — ждала нас у кино. В пути Олейников оживился, но больше, кажется, по привычке. Какая-то мысль преследовала его. В Разливе рассказал он, что встретил Брыкина, который выразил крайнее сожаление, что не был Олейников на последнем партийном собрании. И сказал, чтобы Олейников зашел к нему, Брыкину. Зачем? <...> Оба мы чувствовали, что от Брыкина хороших новостей нельзя ждать. Что есть в этом приглашении нечто зловещее. <...> Вечером проводил я его на станцию. И тут он начал: «Вот что я хотел тебе сказать...» Потом запнулся. И вдруг сообщил общеизвестную историю <...>. И я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чем-то другом <...>. О чем? О том, что уверен в своей гибели <...>. О том, что делать? О семье? О том, как вести себя — там? Никогда не узнать. Подошел поезд, и мы расстались навсегда. <...> Через два-три дня узнал я, что Николай Макарович арестован»⁴.

Встреча произошла, по-видимому, в середине июля. В это время Олейников уже

должен был находиться под арестом. 2 июля 37 года помощник начальника УНКВД и начальника 3-го (контрразведывательного) отдела майор ГБ Н. Е. Шапиро-Дайхокский угвердил, с санкции прокурора, постановление на арест Олейникова как «участника контрреволюционной троцкистской организации», проводившего «активную террористическую и вредительскую работу». Постановление подписано начальником 2-го отделения 3-го отдела старшим лейтенантом ГБ Н. А. Голубом и заместителем начальника 3-го отдела майором ГБ Я. П. Ржанским. Ордер на г. № 3141 от 3 июля, по адресу: «Кан. Грибоедова — д. 9 кн. 46» был выдан сотруднику УНКВД Френкелю. И тут пначалу произошла двойная неувязка. Дело том, что первые дни июля Олейников провел снова на даче в Луге, а затем вернулся в Ленинград (к невестке, на Караванную), будучи озабочен, по его словам, издательскими хлопотами. Видимо, оперативная группа в ночь ареста дома его не застала и, узнав о том, что он находится на даче, отправилась в Лугу. Л. А. Олейникова рассказывает:

«Приезжает грязная машина. Очень пыльная и очень грязная. Из Ленинграда, как я поняла. Выходит два человека и спрашивают: «Олейников есть?» К Николаю Макаровичу всегда ходило много людей. Подумав, что это его знакомые, я ответила, что он в Ленинграде. Меня только удивило, что они как-то нелюбезно ко мне обратились, даже не поздоровались. И предложила им еще — вы, мол, устали, Далеко ехали, отдохните, пообедайте. Дура такая. Они ни слова мне не ответили, развернулись — и сразу к машине».

Снова в Ленинград. Для объяснения несостоявшегося поначалу ареста Н. А. Голуб вынужден был позднее (уже после ареста?) отметить на постановлении и ордере: «прибыл из отпуска 14/VII.37», имея в виду Олейникова.

Через некоторое время тот же ордер был выдан оперуполномоченному 3-го отдела УНКВД сержанту ГБ Шваневу, и 20 июля поэта наконец арестовали. Обыск в квартире, по-видимому, продолжался довольно долго. Дворник потом рассказывал Л. А. Олейниковой, что они, видя, что Николай Макарович болен, предложили вызвать врача. Поэт отказался. «Только все пил. Всю Неву выпил», — прибавил дворник. В протоколе обыска Шванев засвидетельствовал, что квартира опечатана, а изъяты «записные книжки, разная литература, 2 облигации найма 2-й пятилетки стоимостью но сто (100) рублей».

В Большой дом его повели из писательского «недоскреба» на канале Грибоедова 20 июля на рассвете — пешком. Но неожиданности продолжились. «Ираклий Андроников ночевал эту ночь в надстройке. Приехал по делам из Москвы и рано вышел из дому. Смотрит, идет Олейников. Он крикнул: «Коля, куда ты так рано?» И только тут заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками <...>. Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И все!» — описывает, со слов И. Л. Андроникова, его последнюю встречу с поэтом Лидия Жукова¹. В этом драматическом описании отметим одну неточность: вряд ли оба сопровождавших были прилюдно с винтовками, пусть даже и рано утром. К тому же известно, что на Итальянской им повстречался еще один знакомый Олейникова, артист Антон Шварц². Воспроизвожу его рассказ по воспоминаниям Л. А. Олейниковой:

Я вышел рано утром и встретил Николая на Итальянской. Он шел спокойный, в сопровождении двух мужчин. Я спросил его: — Как дела, Коля?

Он сказал: — Жизнь, Тоня, прекрасна!

И только тут я понял...

21 июля на первом (обычно ознакомительном) допросе Олейникову сразу объ-

явили: «Вы арестованы как участник контрреволюционной троцкистской организации, проводившей до момента ареста контрреволюционную троцкистскую работу. Дайте правдивые показания по существу предъявленного вам обвинения». Протокол допроса краток: «Ответ: Предъявленное мне обвинение я отрицаю. Вопрос: Если будете упорствовать, то будете изобличены имеющимися у нас следственными документами. Ответ: Пожалуйста». Этот допрос проводил Н. А. Голуб.

После ареста Николая Макаровича его невестка позвонила сестре, и Л. А. Олейникова сразу приехала в Ленинград:

Вернулась в свою квартиру — она опечатана. Неживая от страха, прислонилась я к двери и так стою. Было начало десятого. Мимо проходили люди; пробегали, едва здороваясь, стараясь не заметить, не узнать. Тогда впервые в моей жизни раскрылась передо мной человеческая сущность. Дом наш был Литераторский — все друг друга знали. Я простояла в коридоре под своей опечатанной дверью несколько часов. Никто, никто — все пробегали мимо — не остановился, не предложил зайти, никто даже не вынес стула. А был у нас один сосед, литератор, Николай Александрович Брыкин¹. Николай Макарович его почему-то не любил. Так вот, я гляжу — выходит Николай Александрович с запиской и прикалывает к моей двери: «Я в такой-то комнате. Олейникова». И говорит мне: «Пойдемте ко мне, Лариса Александровна». Привел меня к себе, угостил по-холостяцки — чай, яичница. Это был подвиг... Я сразу позвонила в НКВД. Сказала, что мне надо попасть в квартиру. Мне ответили: «Ждите». Я прождала до четверти двенадцатого ночи. Никто не приехал. Приехали только на следующее утро. Открыли дверь. Я спрашиваю: «Почему же вы вчера не приехали?» — «А я приезжал», — говорит. «Когда лее вы приезжали? Я прождала до четверти двенадцатого». — «Вы до четверть двенадцатого ждали, а я в половину приехал». Скажи — до десяти, он сказал бы — в пол-одиннадцатого и так далее...

28 июля 1937 года сотрудник 3-го отдела УНКВД П. А. Слепнев в присутствии дворника Снегова распечатал квартиру, за исключением пустой комнаты с: телефоном. Все имевшиеся дома рукописи Николая Макаровича Олейникова — стихи, проза, математические исследования — исчезли...

Не получив признаний от арестованного, чекисты, по-видимому, решили временно изменить тактику. Вернемся к воспоминаниям Л. А. Олейниковой:

Ко мне стал ходить энкаведист. Такой элегантный мужчина, очень хорошо одетый. Коричневый костюм и коричневые лакированные туфли. Пришел ко мне, спросил: как, что? Представился следователем Николая Макаровича и начал ходить, как нанятый. Придет, спросит: «Ну как вы живете, как Сашенька?» Как-то раз спросил ребенка: «Я увижу папу, что ему передать?» Сашка сказал: «Елки-палки!» Он рассмеялся. И ходил. Как окаянный ходил. Житков² говорил: «Что ему надо? Я умираю от ужаса, когда он приходит». Мы даже условились с Житковым, что когда этот человек придет, я буду оставлять на окне Сашкиного медведя. Чтобы попятно было. В те дни не очень много людей к нам заходило. Но никого нельзя даже вот настолечко обвинять. Потому что хватали всех. И никто не знал — кого возьмут и когда...

Вскоре Олейников получил разрешение написать записку родным, и следователь, все тот же помощник оперуполномоченного 2-го отделения 3-го отдела Слепнев, доставил ее домой. Клочок бумаги чудом; сохранился: «Дорогие мои Рарочка и Са-

тенька, целую вас, посылаю вам привет. Рарочка, чувствую я себя хороню, все время думаю о вас. Наверное, Сашенька уже говорит хороню, а ходит еще лучше. Рарочка, если можешь, то приготовь и передай мне следующее: белье, носки, одеяло (легкое), подушку маленькую, полотенце, мыло (туалетное и хозяйственное), зубную щетку, зубной порошок, пальто и несколько маленьких мешочков (для сахара-песка, рафинада и т. д.) и, наконец, простыню. Вот и все. Целую вас обоих, люблю, думаю о вас постоянно. Коля. 2 августа 1937 г.». Посылку Слепнев унес с собой. Больше писем из тюрьмы не было. Однако еще через некоторое время Слепне» сказал, что может передать передачу.

— Какую?

— Ну, размера обувной коробки...

Я пошла в обувной магазин и попросила дать мне коробку салюта большого размера, какой есть. Сказала девочкам, что мне в тюрьму надо передачу послать. Купила сухую колбасу, какие-то консервы хорошие, шоколад... Упаковала. В определенный час он пришел и забрал эту посылку.

В следственном деле следующий протокол допроса Олейникова — от 26 августа. Подписан Голубом и Слепневым. Текст написан Слепневым. Под ответами на вопросы н в конце каждой страницы -— подписи Олейникова. Во время этого допроса как будто бы произошла очная ставка Олейникова с Жуковым. Под ответами Жукова — его подписи. В архивном следственном деле Олейникова есть и машинописная копия этого протокола допроса — на семи страницах, заверенная чекистом Л. С. Трухиным.

Поначалу Олейников все отрицает: «Участником контрреволюционного троцкистского подполья я не являюсь». Во фрагменте очной ставки повторены касающиеся контрреволюционной деятельности показания Жукова и ответ Олейникова: «Нет, не подтверждаю». Затем он вдруг «решает дать правдивые показания» и, «будучи изобличен следственными материалами и очной ставкой», признается и существовании организации из трех человек: В. И. Матвеева¹, себя и Жукова, а также в том, что, кроме Жукова, он пытался завербовать С. Я. Маршака, но вот конкретно о террористической деятельности лишь обещает сообщить дополнительно — если вспомнит.

На постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении ему первоначального обвинения Олейников поставил подпись только 10 сентября 1937 года. Накануне, 5 сентября, были арестованы несколько сотрудников «Лендетиздата» но тому же обвинению. В деле Олейникова больше нет протоколов его допросов — лишь копии допросов Д. П. Жукова (почти перед расстрелом, 15 ноября 1937 года, из него выбьют показания об участии вместе с Олейниковым I! шпионаже в пользу Японии), Н. А. Невского, Н. А. Ненарокова, С. К. Безбородова, В. И. Эрлиха, А. И. Любарской, К. Н. Боголюбова, А. Б. Серебрянникова.

Слепнев и осенью не оставлял посещений Л. А. Олейниковой:

...Следователь сказал, что наступают холода, а Николай Макарович в демисезонном плаще. Ему нужно зимнее пальто. «Как же его передать?» Он говорит: «Угол Невы и Литейного... Вы принесете туда вещи: пальто, валенки и т. д.» И собрала все теплое, что только можно было, и пришла. Встала на углу. Со мною вместе пошла приятельница. Через какое-то время — очень продолжительное — я говорю ей: «Уходите, ради Бога, я буду одна... А морозище! А холодище! И я стою с этим тюком здоровенным. Прислонила его — там карниз был небольшой — и так стою. Спустя долгое время он пришел, приподнял принесенные мною вещи и сказал: «Ого!» Я ему: «Вы же говорили — теплые вещи. Там валенки, шуба, шап-

ка — все». — «Хорошо. Подождите меня здесь. Я вернусь скоро. Стойте и не уходите». И ушел. У меня текли слезы и превращались в лед. Холод. Нева. Ветер. Подошли какие-то люди, совершенно незнакомые. Спрашивают: «Вам некуда деться? Зайдите к нам, погрейтесь». Я говорю: «Не могу. Я жду. Я должна быть здесь». Зажглись фонари, потемнело... И я подумала: из окон НКВД видно меня. Сейчас он указывает на меня Николаю и говорит: «Вот видишь, она стоит и еще будет стоять» — и вымогает у него признания. Так ли это было? Через некоторое время следователь все-таки вышел ко мне. Я спросила: «Сколько можно ждать?» Он сказал: «Это от меня не зависит». Взял мой сверток и пошел к Большому дому.

Когда составлено обвинительное заключение по делу Олейникова, неясно, так как даты под ним нет, а клише в левом верхнем углу: «УТВЕРЖДАЮ. ЗАМ. НАЧ. НКВД Л/О Старт. Майор Госбезопасности: (ШАПИРО), « " января 1938 года» — не заполнено. Подписано обвинительное заключение Слепневым, Голубом и новым начальником 3-го отдела майором ГБ Я. Е. Перельмутром. Олейников обвинялся в том, что в 1930 году он был завербован в контрреволюционную троцкистскую организацию В. И. Матвеевым, сам завербовал в нее Жукова, «занимался террористической деятельностью над руководителями ВКП(б) и Советского правительства, будучи осведомлен о готовящихся терактах над т. т. СТАЛИНЫМ и ВОРОШИЛОВЫМ», «проводил вредительство на литературном фронте» и «знал о связи участников контрреволюционной троцкистской организации с японской разведкой и проводимом ими шпионаже в пользу ЯПОНИИ». На основании приказа наркома внутренних дел № 00593 дело направлялось на рассмотрение НКВД СССР.

16 ноября 1937 года начальник Ленинградского управления НКВД Л. М. Законский утвердил восьмой по счету список (альбом) 50 японских шпионов с ходатайством о вынесении им высшей меры наказания. Формулировки обвинительно-то заключения относительно Олейникова воспроизведены в этом списке. 19 ноября комиссия НКВД и Прокуратуры СССР рассмотрела список и приговорила всех «шпионов» к расстрелу. 24 ноября все были расстреляны в Ленинграде.

Вскоре Л. А. Олейникова получила предписание о высылке, ничего не зная об участи мужа. После этого Слепнев снова встретился с нею.

Принесли бумагу, что меня высылают. Я говорю следователю: «Меня высылают, что же делать?» И тут я впервые увидела в нем человека. Он закричал: «Чего вы от меня хотите?! Что я могу сделать?!» — «Почему вы па меня кричите?» Он тотчас пришел в себя и сказал: «Я хочу вам объяснить, что я бессилен совершенно». — «Может быть, мне уехать?» — «Вы что, хотите, чтобы я вам что-то советовал? Я вам ничего не могу сказать. Поступайте, как считаете нужным». Больше я его не встречала.

У меня отобрали паспорт, я стала совершенно бесправной. Если и ехать куда-нибудь — не прописаться. Я упусиила время. Если бы уехать раньше, то меня не стали бы искать. Но куда ехать? Декабрь месяц, с ребенком... В какой город? Кто обрадуется моему приезду, кому я нужна? Никому я радости не принесла бы. Даже родным... Была одна женщина в Стерлитамаке, одесситка. Она рассказывала: «У меля было две сестры: одна — красавица, — бери билет и смотри, другая, — уродина — ложись и умирай...» У меня было именно такое положение — ложись и умирай. Направляли меня в какую-то тьму-таракань — к черту на рога. Женя Шварц нашел на карте то место, куда меня высылали. Это было селение, от железной дороги триста километров в глубь

Башкирии. Куда же зимой с ребенком?

И тогда Ирина Щеголева¹ дала мне телефон... Я позвонила по этому телефону и закричала: «Я вас умоляю, не вешайте трубку! Выслушайте, что я скажу!» И слышу спокойный голос мужской: «Я не повешу трубку. Я выслушаю все, что вы мне скажете». Я стала, захлебываясь, говорить, что ребенку полтора года, он болен, сейчас уже поправляется, но куда же я в декабре, за триста километров от железной дороги? Он спросил: «Чего вы хотите?» — «Я хочу, чтобы мне изменили место ссылки па пункт у железной дороги». — «Например?» Я сказала: «Стерлитамак». — «Почему Стерлитамак?» — «Там живет семья уже сосланного Штейнмана²». Он сказал: «Хорошо». И обещал позвонить. Проходили дни, а звонка все не было. Я позвонила еще раз: «Вы обещали позвонить мне и не позвонили. Вы меня обманули». — «Я вас не обманул. Вы позвонили слишком рано».

На следующий день мне принесли новую бумажку о высылке. В ней значилась: Стерлитамак. Было 5 декабря. День Сталинской конституции. И тогда я позвонила в третий раз. Поблагодарила за то, что поеду теперь спокойно, что меня встретят, во всяком случае, не окажусь на улице... Он сказал: «Я вам желаю, чтобы вы доехали хорошо, чтобы все было благополучно. Все со временем когда-то решится...» Не знаю, кто был этот человек.

...Итак, я отправляюсь к месту назначения, в город Стерлитамак. Накануне виделась с Эйхенбаумами³. Приходил Лесник⁴. Принес пирожки, которые испекла его жена, Наталья Людвиговна. В день моего отъезда, утром, зашел попрощаться Заболоцкий⁵. На вокзал меня провожал Е. Шварц. Со мною вместе поехала до Москвы будущая жена Шишкова⁶. У них я и остановилась на день, пока оформляли билеты: в Москве была пересадка.

Вдова поэта тревожилась, предчувствовала недоброе. В следственном деле Олейникова сохранились пять ее запросов из Стерлитамака. Сначала — адресованные начальнику 8-го (учетно-архивного) отдела УНКВД ЛО. Кто-то подсказал ей верный адрес: начальник этого отдела М. А. Егоров — секретарь Особой тройки УНКВД ЛО — ведал учетом всех осужденных. На первом же письме («Очень вас прошу, тов. начальник, написать мне, где находится мой муж Олейников Николай Макарович, арестованный 20 июля 1937 г. и высланный в конце декабря в северные лагеря. Ну скажите, каким путем мне узнать, где он? Как я могу ему написать? Пожалуйста, я очень вас прошу, сообщите мне, в каком лагере он находится. Неужели я не могу этого узнать? Если только вы можете, то, пожалуйста, ответьте мне. Л. Олейникова») Егоров начертал: «В архив к делу». Еще и в апреле, дважды в июле, в октябре пишет она в НКВД; наконец, в ноябре направленное ею заявление поступило в канцелярию областного прокурора М. Д. Балясникова и затем... тоже было подшито к делу.

Спустя двадцать лет, 5 июля 1957 года, после новых и новых запросов Главная военная прокуратура сообщила Л. А. Олейниковой, что дело Николая «Макарьевича» (неверно, как и в деле Олейникова) «направлено для окончательного разрешения в Военную Коллегию Верховного Суда СССР». Еще через два с небольшим месяца Военный трибунал Воронежского военного округа известил се о полной ре-

абилитации Н. М. Олейникова, а загс прислал свидетельство о его смерти «от возвратного тифа 5 мая 1942 года». Прошло еще сорок лет, и в январе 1996 года ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области сообщило, что, оказывается, и Олейникова Лариса Александровна «решением УООП Леноблгорисполкомов от 01 апреля 1964 года» была реабилитирована.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Аресты сотрудников «Лендетиздата» начались весной. 29 апреля 1937 года как «участник контрреволюционной троцкистско-зиновьсвской организации» был арестован детский писатель Тэки Одулок (Николай Иванович Спиридонов). Его арест и протоколы его допросов послужили основой для формирования двух групповых следственных дел в 3-м (контрразведывательном) отделе УНКВД ЛО — дела «контрреволюционной организации в Институте народов Севера» (Спиридонов окончил аспирантуру этого института) и дела «троцкистской шпионско-террористической и вредительской группы» среди писателей и востоковедов. Первое велось в 7-м (финляндском) отделении 3-го отдела УНКВД ЛО, второе — во 2-м (восточном) отделении. Оба дела увязывались следствием с японским шпионажем. Некоторые из арестованных бывали в Японии, другие — были их друзьями или знакомыми. Арестовали всех «подозрительных» и неблагонадежных. Сначала — 21 мая — сотрудников Института народов Севера и ученых, связанных с ними по работе: Я. П. Кошкина, Н. Ф. Прыткову, И. С. Сукоркина, В. И. Цинциус, А. С. Форштейна, Ю. А. Крейновича и редактора «Детиздата» К. Б. Шаврова. В показаниях Спиридонова значились и другие участники «организации», но не все были арестованы.

Следователь Спиридонова, сержант ГБ В. И. Куберский, добывал компрометирующие материалы и в Институте народов Севера, и в «Детиздате». Так, 26 июня 1937 года писатель Г. Мирошниченко написал на имя Куберского о Спиридонове: «...Вел он себя все время, как-то странно, что являлось подозрительным — член партии с 1925 года, а не знает, что значит мнение нарт, собрания... Он намерился ехать в Мурманск. Я зная, что Мурманск становится одной из наших военных баз — подумал — не разведать ли кое-что он хочет... Книга его, неизвестно почему, получила очень широкое распространение за границей, и, если не ошибаюсь, она была издана в Японии. Не знаю точно, но мне кажется, все дороги ведут туда». Мирошниченко указал чекистам и другие сомнительные имена — писателей И. Шорина («чуждый нам человек... сын кулака») и В. Бианки («требует особого внимания»). Писатель М. Чумандрин (на него самого выбьют потом показания из арестованного А. Серебрянникова) вторил Мирошниченко — мол, в Хабаровске Спиридонов проживал рядом с домом японского консульства, и «окна Спиридонова были настолько близки с окнами консульства, что из окна в окно можно поздороваться, передать документы и т. д.».

Понятно, что следователи, «раскалывая» Спиридонова, уверяли его в неопровержимости собранных против него материалов, но какими методами, можно лишь догадываться. А вот паи выбивали показания из Крейновича на Дмитрия Жукова и Николая Чуковского, а из Жукова — на Крейновича и Николая Олейникова, затем из Олейникова — на Матвеева, Маршака и других сотрудников «Детиздата», судить легче.

Д. П. Жуков был арестован 29 мая 1937 года как участник «контрреволюционной троцкистской организации». Жена Жукова работала в Институте народов Севера и была знакома с Ю. А. Крепшивичем, знал его и сам Жуков. Известный ученый-лингвист Юрий Абрамович Крейнович, выжив в лагерях и ссылке, в 1955 году сумел добиться реабилитации осужденных по его делу. Крейнович объяснил, как был состряпан «признательный» протокол его допроса от 21 июля 1937 года следователем Куберским и нач.

7-го отделения старшим лейтенантом ГБ С. Ф. Зиминым (но время допроса будто бы состоялась «очная ставка» Крейноиича с Жуковым, но подпись Жукова в протоколе отсутствует):

На одном из допросов Куберский сказал мне: «это я вашу группочку выловил, я». <...> Впервые я увидел Куберского при следующих обстоятельствах. На допрос меня вызвал Моргуль (лейтенант ГБ Н. К. Моргуль, зам. нач. 7-го отделения. — Ред.). Вдруг дверь кабинета раскрылась, и в комнату в полусогнутом состоянии вбежал человек и, подскочив но мне, крикнул в лицо мне: «Шпион!» <...> Обзывая меня шпионом, троцкистом, блядью и прочим, Куберский требовал от меня показаний о моей контрреволюционной деятельности. Когда я говорил Куберскому, что я ни в чем не виновен, он мне однажды сказал: «вот мы арестовали вас, а вы попробуйте, докажите, что вы невиновны». Когда я сказал Куберскому, что напишу заявление и потребую прокурора, он мне ответил: «ваше заявление прежде всего попадет ко мне в руки, так как вы числитесь за мною, и там я посмотрю: захочу — перешлю ваше заявление прокурору, не захочу — не перешлю. Неужели вы не понимаете, что я перед вами как гора, как стена, сквозь которую вы не пробьетесь никакими силами» (из заявления Ю. А. Кейновича в военную прокуратуру от 21 марта 1955 года — Ред.).

Два месяца меня терзали на дневных и ночных допросах, стремясь запугать, запутать то с одним, то с другим лицом, но я не шел ни на какую подлость. Тогда, 19 июля 1937 г., в 9 часов вечера меня вызвали из камеры на допрос и отпустили обратно и камеру 27 июля в 7 часов вечера. 192 часа, восемь суток без сна, стоя на ногах, а последние двое суток и без пищи пробыл я на допросе, пока не стал ненормальным, невменяемым... На пятые сутки допроса Куберский схватил меня за голову, бил ею о стену, оскорблял меня нецензурными словами, чтобы я подписи ложь. <...> Не помню, на какие сутки я стал бредить и произносить несвязные слова и предложения. Чтобы я не засыпал, голову мою поливали водой из кувшина. Но ночам меня заставляли ходить от стены к стене; по пути я засыпал и просыпался от сильного удара лицом о стену. <...> Утром, вероятно, это было 26 июля, в середине седьмых суток допроса, Куберский положил передо мною лист бумаги, вложил в руки перо и стал диктовать на его имя, сержанта Куберского, заявление, а я стал писать, что Жуков привлек меня в контрреволюционную организацию. Куберский предлагал мне включить в список контрреволюционной организации всех научных работников института, но этого я не сделал и включил в этот список фамилии людей, называемых мне Куберским, которых я едва знал. Когда Куберский назвал мне имя писателя Чуковского, сына Корнея Чуковского, я сказал ему, что совершенно не знаю его, но Куберский велел мне написать, что я знаю о нем как о члене контрреволюционной организации со слов Жукова, и я это так и написал. <...> Утром пришел начальник отделения Занин, принес другой написанный листок и сказал: «теперь ты подпишешь вот это». <...> Помню, мозг мой терзали ужасные крики Сазонова (сержант ГБ, оперуполномоченный 7-го отделения 3-го отдела. — Ред.), который орал: «что, блядь, профессором думал быть? Мы из тебя сделаем профессора на одноколесном автомобиле». <...> Ночью меня заставляем подписывать протокол, который переписывался с образца, который заранее был кем-то составлен. <...>. Запомнилось мне, что Куберский изменил дату подписания протокола, сказав мне, что для меня безразлично, когда я подписываю протокол... Занин тогда сказал: плохо, что протокол написан двумя разными почерками, ну да черт с ним,

сойдет (из заявления Ю. А. Крейновича на имя К. Е. Ворошилова от 15 июля 1954 года — Ред.).

Не припомню, на какие сутки конвеерного допроса, когда я стоял в углу, ко мне подошел незнакомый следователь, еврей (видимо, Н. А. Голуб. — Ред.), и сказал мне: «ты знаешь, что из тебя Жуков сделает? Ты знаешь, что такое «цфардия», «кипим», «орэйв» (библейские слова, означающие беды, несчастья, которые бог обрушил на египтян. — поясн. Крейновича)? Вот это он из тебя сделает». Ночью Куберский и Сазонов ввели меня в комнату. Комната была перегорожена двумя столами. За столами, на диване сидел следователь-еврей и Жуков. Жуков, глядя в землю, стал говорить какую-то ложь, и я вскочил, закричал: «подлость, ложь!» — и побежал к столам, но Куберский и Сазонов схватили меня за шиворот и, не дав вымолвить ни слова, выволокли из комнаты в коридор. Я утверждаю, что Жукова заставили говорить на меня какую-то ложь, содержания которой я у лее не помню, (из показаний Ю. А. Крейновича 28 февраля 1955 года помощнику военного прокурора ЛВО Гончаруку).

Особая задача следствия заключалась в сборе компрометирующих материалов о С. Я. Маршаке. Его имя в этой связи упоминается в первом же протоколе допроса Спиридонова. Следователь Куберский говорил также Шаврову, что он собирает материал для дискредитации Маршака (Шавров рассказал об этом помещенному с ним в одну камеру Крейновичу). Дальней целью НКВД был, может быть, и Корней Чуковский, но к нему подбирались иначе — за его дочерью вели наблюдение, расстреляли его зятя, М. П. Бронштейна, и выбили из заключенных несколько показаний о его сыне как о контрреволюционере и содержателе конспиративной квартиры. Про запас.

С началом массовой операции 1937 года но репрессированию «врагов народа» упростился порядок оформления следственных материалов. Теперь в заведенном но московскому образцу следственном деле достаточно было наличия одного признательного протокола допроса обвиняемого. Особый порядок рассмотрения дел на польских и японских шпионов был определен соответствующими приказами наркома внутренних дел. «Польский» приказ № 00485 от 11 августа 1937 года см. во втором томе «Ленинградского мартиролога» (с. 454—456). В приложении к третьему тому мы помещаем так называемый «харбинский» приказ № 00593 от 20 сентября 1937 года, согласно которому местные управления НКВД обязаны были «ежедекадно составлять альбом (отдельная справка на каждого арестованного) с конкретным изложением следственных и агентурных материалов, определяющих степень виновности арестованного», — на «харбинцев», на всех обвиняемых в японском шпионаже, отнесенных к первой (расстрельной) и второй («лагерной») категориям. Готовые альбомы направлялись для утверждения в Москву и, конечно, чаще, чем раз в декаду. Как и протоколы заседаний Особой тройки УНКВД ЛО, они действительно напоминают внешне школьные альбомы для рисования.

Имена арестованных сотрудников «Лендетиздата» и Института народов Севера были помещены именно в такие альбомы. См. об этом подробнее в комментариях к воспоминаниям А. И. Любарской «За тюремной стеной». «Нева», 1998, № 5.

Сержант ГБ Виталий Иванович Куберский в начале 1938 года был переведен в НКВД Киргизской ССР, в марте 1939 года арестован, в августе осужден военным трибуналом войск НКВД Средней Азии на 10 лет лагерей, в мае 1942 года освобожден, служил в армии. После войны работал инженером Петрозаводского строительного управления, затем начальником отдела капитального строительства завода им. Халтурина в Ленинграде. 12 февраля, 26 февраля 1955 года и 2 апреля 1959 года Куберский допрашивался в ка-

честве свидетеля но делам 1937 года и заявил, говоря о деле сотрудников Института народов Севера: «Лично я убежден в том, что все лица, привлеченные по нему к ответственности, виновны. Другое дело, что в процессе следствия было допущено много недоделок для полного обоснования виновности обвинявшихся по делу лиц». К ответственности по ленинградским делам Куберский не привлекался.

Николай Кондратьевич Моргуль 19 июля 1940 года был откомандирован распоряжением Особого отдела НКВД ЛВО, откуда 4 декабря уволился на пенсию. После войны уехал на родину в Полтавскую область.

Семен Федосеевич Занин вскоре после описываемых событий стал капитаном ГБ и начальником контрразведывательного отдела УНКВД ЛО (блокадной зимой 1941 года в его отделе готовили к расстрелу известных ленинградских ученых по очередному лживому делу «контрреволюционной фашистской организации»). В марте 1955 года полковник Занин, уже начальник 5-го отдела УКГБ но Свердловской области, кавалер ордена Ленина, допрашивался в качестве свидетеля по ленинградским делам 1937 года. Сославшись на давность времени, он смог припомнить только имена своих подчиненных и отрицал факты нарушения ими законности. 28 октября 1955 года выездная сессия Военного трибунала 8-го Военно-морского флота определила возбудить в отношении Занина уголовное преследование за фальсификацию следственных дел в военное время. К ответственности Занин не привлекался.

О чекистах Слепневе, Голубе, Перельмутре см. в комментариях к воспоминаниям А. И. Любарской. О чекистах Л. М. Заковском и Н. Е. Шапиро-Дайховском, расстрелянным но обвинению в польском шпионаже, см. подробнее: «Ленинградский мартиролог 1937—1938 гг.» Т. 1. С. 677, 678, 681.

Анатолий РАЗУМОВ,

ответственный редактор и составитель

Ленинградского мартиролога»