«ВРАГ», СЫН «ВРАГА»...

— Почему вы здесь? Ваши документы? — так меня встретил Майзель в вестибюле железнодорожного вокзала, когда после пяти лет, трех месяцев и пяти дней приехал я в город, где мне предстояло в кругу своих сослуживцев реабилитироваться. Тот самый Майзель, который пять лет, три месяца и пять дней тому назад состряпал материал, по которому без суда и следствия Особое совещание МВД СССР предусмотрело мне мерой наказания двадцать лет каторжных работ.

Стоит представить себя в шкуре того, кто вынужден был с номером на лбу, с номером на колене и спине ходить на работу под конвоем и даже в лагерной зоне находиться под замком в бараке с решетками на окнах. Станет понятным, что там, где время исчисляется даже не годами, а днями, которые равнялись годам.

22 декабря 1948 года (за пять дней до первой годовщины открытия памятника павшим героям-чекистам, бойцам 10-й дивизии войск НКВД и подразделений МВД) сотрудник отдела борьбы с бандитизмом вызвал меня в областное управление МВД ночью и стал спешно заполнять протокол с анкетными данными: фамилия, имя, отчество; год и место рождения; национальность; образование; места службы; время пребывания на оккупированной территории; период переселения крымских греков и приезд в Сталинград.

Удивил, спросив вновь о национальности (потом в Воркуте я узнал, что именно так поступали при допросе сбежавших со спсцпоселения) и, не предъявив ордера на арест, заявил; «Я вас задерживаю».

Так как мне не было инкриминировано никакое преступление, я выразил недоумение и желание встретиться с областным начальством МВД или МГБ (которые меня хорошо знали в связи со строительством памятника). Он вышел и тут же вернулся, заявив, что на месте никого нот, хотя в те годы сотрудники этих учреждений всегда работали и по ночам.

В тюрьме всю процедуру повторил новый следователь Скворцов. К этому времени уже сняли дактилоскопические данные (в камере сказали «сыграл на рояле», сфотографировали в фас и профиль и внесли в картотеку разоблаченных преступников ОББ (отдела борьбы с бандитами).

Месяца через два меня ввели в отдельный кабинет и огласили постановление Особого совещания при Министерстве ВД

СССР от 28 января 1949 года, которым я за побег с места обязательного поселения осужден на двадцать лет каторжных работ.

Оказывается, Молотов подписал 26 ноября 1948 года указ, по которому предусматривается такое наказание за побег с места поселения.

Но я на поселении не был!

Когда освободили Ялту, я написал письмо в Краснодарский краевой проектный трест, где работал до начала Великой Отечественной войны, и получил уведомление прибыть на прежнее место службы (копия была направлена и заведующему коммунальным отделом Ялты Виноградову).

Документ этот не был приобщен к делу...

Не успел оформить выезд, как из Ялты стали выселять крымских греков. Никто нам но объявлял, что мы подлежим переселению, но квартировавший у нас офицер нашей армии предложил мне пойти в ближайший пункт переселения и найти себя там в списках. Ни там, ни в другом пункте мы не значились. Тогда он велел всем нам добиться переселения. Нас с последней автомашиной отправили в Симферополь, а потом в товарных вагонах привезли в г. Черниковск под Уфой.

На пересыльном пункте у фотографа-профессионала отобрали один из двух фотоаппаратов. У другого — инженера — были гармонь и патефон — обе вещи с дарственными монограммами «за ударный труд». Ему оставили только гармонь.

Так как мы не значились в списках, в пути следования нас не кормили.

Имея на руках приглашение на работу в Краскрайпроект и, пока нас не ввели в списки приехавших и не определили на работу, я выехал в Краснодар. Справка за № 812 от 20 ноября 1944 года о том, что я уже работал в Краскрайпроекте, тоже не приобщена к делу... В последних числах декабря я был вновь мобилизован и отправлен в Сталинград. В Сталинграде прошел проверку, как попал на оккупированную территорию и чем там занимался.

В конце августа 1941 года в Краснодаре меня мобилизовали и в числе таких же эшелоном привезли в город Лубны. На станции нас выстроили и отправили в Яблоновку, где мы встретили ранее прибывших эшелонами из Новороссийска и Минеральных Вод. Военного начальника среди нас не было, а председатель колхоза отказывался нас принять на довольствие. Все стали группами направляться в военкомат в Лубны.

Когда наша группа подходила к городу, над нами пролетели немецкие самолеты, один из них спустился и стал обстреливать нас. Кто спрятался за скирды, кто лог на землю, а когда он поле-

тол догонять своих и мы собрались продолжать свой путь, увидели большой поток беженцев из города. Мы узнали, что город уже захватил немец и пошел дальше на восток, а военкомат давно эвакуировался. Таким образом, не получив ни военного снаряжения, ни обмундирования, не переходя ни нашего, ни немецкого фронта, все мы оказались на оккупированной территории.

В 1992 году в материалах моего дела я прочитал: «13 сентября, в числе других пошел в окружение немцев». Так, оказывается, Майзель записал этот эпизод.

Наша группа встретила в лесу отступающий взвод, мы просили командира взять и нас с собой. Он отказал, посоветовав только передвигаться маленькими группами.

Следующая встреча была месяц спустя и уже с вражескими солдатами. Увидели мы их не сразу, и попытка повернуть назад могла показаться подозрительной. Они на противоположной стороне широкой дороги при входе в деревню по пояс раздетые поднимали из колодца воду и обливали друг друга. Мы, делая вид, что не обращаем на них внимания, старались пройти дальше. Вдруг один из немцев подозвал меня и, тыча пальцем, стал кричать: «Юде, юде!» Я возражал, отвечая по-русски, а он не унимался и продолжал твердить свое. Когда я понял, что его интересует моя национальность, стал рисовать на песке карту Италии, Греции, Турции, стараясь объяснить, что я грек, но родился здесь, в России. Мы не могли понять друг друга. Он вытащил свой пистолет и стал угрожать. Тут другой немец стал ему что-то говорить, но тот все продолжал твердить «Юде, юде». Наконец один меня повернул и толкнул в спину. Я пошел, слыша за собой громкий разговор на немецком языке, ожидая, что вот-вот грянет выстрел. Догнав своих, которым было велено следовать дальше (трое товарищей из нашего краснодарского двора по улице Октябрьской, 43, отойдя подальше, ожидали исхода этого случая), я как бы спрятался среди них. Вот уж действительно:

«Феофилакт» по-гречески «богом хранимый...»

О трудной жизни в деревне мы, конечно, знали, но то, с чем мы столкнулись, двигаясь на юго-восток, обходя большие дороги и города, нас поразило.

Репрессии 37-го не миновали даже жителей глухих деревень. Многие малограмотные, а то и неграмотные, были осуждены по 58-й статье и не вернулись. Жили очень бедно, за трудодни получали гроши. В домах часто вместо кроватей спали на деревянных щитах, обитых по периметру досками на ребро, засыпанных соломой и покрытых самотканным рядном. Все это покоилось на козлах. Спящий укрывался своей телогрейкой или шубой. Учителя и колхозная интеллигенция жили немного получше. У них

встречались легкие железные кровати и были даже уборные во дворе. Колхозники не могли покинуть свои деревни — у них не было паспортов.

Делая акварельные портреты, я зарабатывал на пропитание всем троим. В деревне перезимовали у одного плотника.

Когда мы приблизились к Крыму, я предложил пойти через Ялту. Летом 1941 жена моя с сыном поехали к моей маме в Ялту, и я не знал, удалось ли им эвакуироваться, когда началась война. Друг мой не согласился и пошел прямо на Краснодар.

В Ялте я застал всех. Попытки эвакуироваться не увенчались успехом. Для того, чтобы меня не отправили на работу в Германию, я устроился преподавателем черчения и рисования в школе, где проработал с 20 октября 1942 по 20 июня 1944 года. Справка № 12 от 20 июня 1944 года тоже не нашла отражения в моем деле...

Пытаясь выяснить постоянно мучивший меня вопрос, на каком все же основании было заведено на меня дело, вторично, в 1993 году, просмотрел все материалы и ничего не нашел. На обложке Дела № 937 написано: «По обвинению Коимшиди Феофилакта Мильтиадовича по п. 2 указа Президиума Верховного Совета Союза ССР от 26.XI.1948 года. Начато 22 декабря 1948 г., окончено 30 декабря 1948 г.»

Первый протокол допроса оформлен якобы 22 декабря 1948 года по обвинению по статье 82, часть 2 (?!). Что это? Материалы из другой папки или папка других материалов?

Первый протокол вел 22 декабря Майзель в управлении внутренних дел, а много позже, уже в тюрьме, повторил все старший оперуполномоченный Скворцов. Согласовал с начальником второго отдела ОББ УМВД (капитаном Казенкиным) и начальником отдела УМВД по ББ майором Майзелем.

Почему второй протокол датирован тоже 22-м числом? Уж не за мое ли «дело» за короткое время Майзеля повысили в должности?

И далее: «О переселении был оповещен и ознакомлен с ограничением в передвижении». Из каких материалов сделан вывод, что о переселении я был оповещен?

И в материалах проверки, проводимой военкоматом в Тракторном поселке, должно быть зафиксировано, что в списках переселенцев нас не было, в пути следования нас не кормили, мы выехали из Черниковска раньше, чем нас могли ввести в списки приехавших, и мы не были определены на работу.

В деле нет и не могло быть объявления о розыске сбежавших именно потому, что в списках мы не значились. И я не был озна-

комлен с ограничением в передвижении. Неужели офицеры службы не знали, что ознакомление с ограничениями производится под расписку (я об этом узнал уже от осужденных в Воркуте). Имея на руках приглашение на работу по месту службы до начала войны и не будучи в списках переселенцев, я приехал, восстановился на работе, а меня занесли в списки ОББ.

22 декабря меня заключили в КПЗ (камеру предварительного заключения) и на следующий день препроводили в тюрьму.

На обложке: «Дело окончено 30 декабря 1948 года», а прокурор по Сталинградской области арест санкционировал 7 февраля 1949 года (!?), после того, как было вынесено постановление Особого совещания при МВД СССР.

На основании этих «материалов» появилось постановление старшего оперуполномоченного возбудить уголовное дело и повести расследование на Коимшиди Ф. М., изобличенного в совершении преступления, предусмотренного статьей 82, частью 2 УК РСФСР.

Этот «материал» составлен в ОББ старшим лейтенантом, согласован с начальником — капитаном и утвержден областным начальством того же отдела.

Многие не верят, что такое могло быть. Но ведь сейчас еще сохранены эти материалы, а многие действующие лица и сейчас если не на ответственных работах, то на «заслуженном» отдыхе.

Если вернуться к началу этих воспоминаний, можно сделать вывод, что главный виновник последовавших наказаний был убежден, что работал он добросовестно и справедливо ограждал общссгво от бандитов. Более того, при последующей нашей встрече поинтересовался, не обижаюсь ли я на него. В лагере мне говорили: «Я знаю, за что сижу, я в этих стрелял, а ты за что сидишь — ты строил им памятники...» Но нот, не им, и мне хочется об этом еще раз сказать, что памятник чекистам в Волгограде посвящен мобилизованным на защиту города и погибшим в жестоких боях при обороне города, и если среди них были и нечистоплотные, то они кровью своей искупили вину.

С каторги я писал просьбы заглянуть в мое дело, ведь я не совершал ни одного преступления, предусмотренного Уголовным кодексом, я редко кому писал, что даже в период оккупации был связан с партизанами. По их просьбе я, рискуя головой и жизнью семьи, показал доклад Сталина служившему у немцев переводчику — они использовали меня в качестве подсадной утки для проверки этого человека.

В этом деле (которое должно храниться вечно как дело государственного преступника) находится документ под номером 103:

...В закусочной на базаре Коимшиди Ф. М. показал мне доклад т. Сталина и дал мне его прочитать, после чего я ему его вернул... надо полагать, что он был связан с партизанами...

Верно: ст. уполномоченный I отделения Ялтинского ГОМВД ст. лейтенант Чикаренко.

При той встрече Свирский (а это был он) мне сказал: «А ты ведь играешь с огнем». Случай этот не может исчезнуть из памяти. Хорошо запомнился даже стол, за которым происходили эти события и окно, за которым мелькали фигуры в военной немецкой одежде.

В деле есть и показания В. М. Корягиной, которая тоже утверждала, что и ей я показывал доклад Сталина и что у себя в квартире скрывал нашего военнопленного во время оккупации (еврея из Баку) и что пособничества немцам не было.

А. Я. Бельская и Л. А. Кузнецова заявляли: «К немцам относился враждебно и ожидал прихода Красной Армии». Немаловажен факт, что показания эти давались, когда были еще свежи в памяти репрессии 37-го года, и давались они в защиту «сына врага народа», когда о начале реабилитации еще никто но слышал. Сколько благородства в людях, которых в текущей жизни обычно но замечают. И наоборот.

Документ № 103 во многом необычен. Он отпечатан на машинке. Начало его кто-то аккуратно вырезал. Фамилия дающего показания в нем но фигурирует. Когда наши войска освободили Ялту, этого товарища изолировали, но потом он появился в городе с документом, что был связан с партизанами в период оккупации. И это доказывает правоту изложенного мной выше.

В постановлении было сказано: «Возбудить уголовное дело и провести расследование». В деле расследования нет! Более того, в заключении записано: «Пособничества проверкой не добыто». Характерная постановка вопроса! А жизнь исковеркана. Тюрьма, пересыльные пункты, каторга.

Бригады каторжан направляли на работы, как было предусмотрено инструкцией, в трудных условиях. Особенно тяжело было в первое время. В мороз, пургу, под снегом огромные оледеневшие стволы деревьев выгружали из железнодорожных вагонов. Работу выполняли без механизмов и приспособлений вручную и быстро. Тяжелый труд, унизительные условия быта на Крайнем Севере, где царит закон: «Бери больше и кидай дальше», «Ты умри сегодня, а я — завтра», встречи с огромным количеством людей, несправедливо осужденных, убивают желание жить.

После изнурительного рабочего дня при сорокаградусном морозе, в бесконечной колонне возвращаясь в лагерь, я мечтал

не об отдыхе в теплой постели с чистой простыней, а о дощатых нарах, и не о сытном обеде, а хотя бы о миске баланды. При сильном морозе ураганный ветер сбивает людей в плотную массу, человек, слившись со спиной предшествующего и прикрытый последующим, в таком положении мерзнет и потеет одновременно. Глаза замурованы льдинками замерзших слез, которые можно оторвать только вместе с ресницами, и так шагаешь, не видя куда ступаешь. А ведь кто-то и в первом ряду? В такую пору и пеший конвой проклинает свою судьбу.

Присвоенная буква к помору каторжанина означала тысячу заключенных в алфавитном порядке. Мне был присвоен номер 2М809. Это означало, что один раз алфавит уже закончился и опять уже дошел до буквы «М».

За время моего пребывания в лагере уже начали поступать люди с номерами «2С...», а это значит, что только в Воркуту прибыло свыше пятидесяти тысяч каторжан (в эти годы на каторжные работы осуждали только по «указу Молотова» — за побег с места поселения).

В лагере я встретил старика, который, будучи на поселении, поехал для заготовки на зиму картофеля за пределы указанной им зоны. Об этом донесли «осведомители», но когда комендант пришел проверить факт, старичок оказался дома.

— Привет!

— Здравствуйте.

— Что за картошка в мешках?

— Вот, заготовил себе на зиму.

— Где купил?

— Какая разница? Купил...

— Картошка хорошая, я тоже пойду куплю. Где брал?

— Да вот (там-то).

— Как? Ты туда не имел права ехать! Одевайся! Пойдем, составим протокол!

Другой каторжанин в чине майора служил во время войны в войсках, которые дислоцировались в Монголии. Военных действий там не было. Получал много денег, тратить их было некуда. Часть отправлял регулярно домой. После окончания войны, когда его демобилизовали, ему вернули деньги, которые он отправлял родителям, заявив, что те куда-то переехали. Когда он приехал на свою родину, ему сообщили, что всех ингушей выслали в Казахстан.

В Казахстане он разыскал своих братьев и сестер. Один из родителей умер в пути, когда их выселяли, другой — на месте, в Казахстане. Купил он дом, начал обзаводиться хозяйством. На учете у коменданта но был (не отмечался). Работая в колхозе, по-

ехал в командировку в Москву. На обратном пути на одной из станций в районе Урала начальник поезда объявил, что ввиду больших снежных заносов и обвалов поезд пойдет дальше завтра. Не желая оставаться в поезде (широкая кавказская натура), поехал ночевать в гостиницу. Телефонный звонок его разбудил:

— Такой-то?

—Да.

— Начальник городского отделения милиции просит зайти.

— Я уже сплю.

Приехали и забрали его. Прокурор не дал санкцию на арест. На руках было командировочное удостоверение, железнодорожный билет, паспорт и партийный билет. На запрос из Москвы пришла телеграмма за подписью Маленкова: «Задержать и выяснить». Задержали и выслали на двадцать лет каторжных работ. Он всех уверял, что его скоро выпустят. Когда меня освободили, он продолжал сидеть второй год в лагере.

Незабываема судьба Н. Н. Пунина, любимого профессора Всероссийской академии художеств. Лекции его по истории искусств посещали музейные работники и сотрудники научно-исследовательских институтов. Уверен, что встреча с ним даже ТАМ обогатила бы каждого. О многом говорит и тот факт, что он был мужем Анны Ахматовой. Николай Николаевич не выдержал каторжных условий и умер в Заполярье.

Где-то в одном из лагерей Воркуты находился всеобщий любимец Ленинграда 30-х годов, солист театра оперы и балета имени Кирова Пичковский. О нем мне увлеченно рассказывали встречавшие его, но сам я видел его только в блеске славы на сцене.

Кто-то назвал места скопления дешевой рабочей силы исправительно-трудовыми лагерями (ИТЛ). О каком и чьем исправлении может идти речь, когда осуждаются невинные, а государственные деятели подписывают бесчеловечные указы? Уму непостижимо, и об этом следует писать постоянно, чтобы это никогда не забывалось, как Молотов мог издавать подобные указы, по которым майзели, скворцовы, кодейкины и тысячи им подобных по сфабрикованным ими делам отправляли целые армии инженеров, деятелей науки и искусств на выполнение физических работ при строительстве каналов, электростанций, дорог и городов, освоение Дальнего Востока, Севера и Сибири, на лесоповал и добычу полезных ископаемых.

На письма с просьбой проверить несправедливо вынесенные приговоры приходили отпечатанные типографским способом стереотипные ответы — «отказать, оставить в силе, нот оснований для пересмотра».

В лагере, где сконцентрированы зло и страдания, где все ложное, опасное, глупое и низкое, что произрастает в человеке, выступает в полной своей наготе, первое, что приходит в голову — это отказаться от жизни. Но мне, с клеимом сына врага парода, хотелось найти возможность выполнить свой долг — обрести свободу для того, чтобы мои дети не писали в своих анкетах — отец умер в лагере.

И это заставляло искать пути. У кого есть зачем жить, может вынести почти все.

Для того, чтобы уйти из ужасающей действительности в царство духовной свободы, надо было заняться творческим трудом.

Акварельные портреты не только помогли мне закрыть глаза на все, по и изменили обстановку вокруг. Во время рисования кто-то вслух читал короткие рассказы Чехова.

Портрет каторжанина Кораблева мне хотелось оставить себе. Он долго и много говорил, что дома нет даже приличной фотографии, что подрастающие дочери не будут знать, каким был их отец, и, позируя, видимо, думал о своих близких, представляя их в момент получения этого скромного подарка. Особенно удались глаза. Взгляд глубокий, задумчивый, чувствовалось, что впереди себя никого он не видит, он весь там, в будущем. Пусть редкая, пусть маленькая удача, но она поддерживала душу, и не мою одну. Сделал я и свой автопортрет. На нем я, в форме каторжанина, сдираю ненавистный обжигающий мне душу номер.

Из архитектурных мотивов в альбоме, подаренном мне переплетчиком архивных материалов бухгалтерии, сделал эскизный проект памятника-некрополя на Мамаевом кургане. Раскрывая всю композицию видовыми площадками на просторы Волги, как по склону кургана, так и в самом сооружении, «ершистыми» контрфорсами решил западный фасад, откуда наступали захватчики.

Был сделан проект оформления Дома Павлова. Мне не хотелось его представить в виде монументального плаката. Сохраняя образ жилого дома, каждая пробоина, нанесенная вражеским снарядом в кирпичной стене, закладывалась гранитными, мраморными и другими более дорогими, более долговечными строительными материалами. На площадке перед домом — элементы малых архитектурных форм с детскими площадками и маленьким заповедником сталинградской земли, обильно политой кровью ее защитников и усеянной осколками снарядов, бомб, гранат, патронами и пулями.

Сделал еще несколько гравюр-фантазий и подготовил ряд эскизов для будущих работ. На шахте 26 предложил главному инженеру соорудить фонтан «Освоение Севера».

С идеей он сразу согласился, но долго не мог понять, почему я хотел его строить не в рабочее время. Мне же хотелось получить возможность задерживаться в рабочей зоне, где я мог бы больше уделять внимания творческой работе.

В итоге он велел работу вести в рабочее время, дал разрешение выходить на работу с любой бригадой и задерживаться в рабочей зоне, выделил строительные материалы и закрепил за мной двух подсобных рабочих. В фонтане были предусмотрены пять источников, каждый из которых выплескивал воду в двух направлениях, образуя прозрачную, как бы живую пятиконечную звезду, которая хорошо просматривалась из окон второго этажа.

В центре круглой чаши — бетонная плита, как плавающая льдина. В растрах водяных струй — в разных положениях белые медведи. Одного из них изобразил воющим (как и я, на свою судьбу). Вся композиция завершалась ледяной горой, на которой покоились три фигуры: геолога — представителя науки, шахтера и рабочего-строителя.

За время пребывания на этой шахте успел закончить фонтан, кроме медведей. Один из заключенных посвятил фонтану и мне стихотворение, которое в одном из «шмонов» (обысков) изъяли из моих вещей.

В маркшейдерском бюро шахт постоянно наносились на планы подземных выработок новые разработки, на генеральные планы — новые строения. Планы эти ежемесячно отправлялись в Москву. Исполненный мной по всем топографическим и архитектурным канонам генеральный план понравился начальнику бюро, но он сказал: «Не пойдет». Когда его отправили в Воркуту, на шахту приехал главный маркшейдер Воркутлага. Познакомившись с моей работой, он попросил сделать для его кабинета подобный план «в назидание — как должен выглядеть генеральный план».

В условиях, когда к каторжанам обращались только по номерам, а те — «гражданин начальник», за одно только рукопожатие (да еще в присутствии вольнонаемных, большинство которых были удовлетворены кивком головы при встрече) я готов был сделать все что угодно, и не знаю, как только выдержал и не заревел.

Смерть Сталина лагерники встретили восторженно, но последовавшее помилование коснулось только уголовников и «бытовиков», многие из которых уже в пути успели совершить новые преступления и стали возвращаться обратно. Месяца через четыре более восьмидесяти процентов с новыми сроками заняли свои прежние места в лагере.

После разоблачения и расстрела Берии один из заключенных получил ответ на свое письмо на трех листах, где самым подробным образом были расписаны все его деяния, но так как его преступления были слишком тяжкими (даже исключая те, которые на суде им не были приняты), в ходатайстве о смягчении его участи было отказано.

Узнав, что письмо его было адресовано в комиссию партийного контроля, я тут же написал им. Прошло немного времени, и после бушевавшей три дня сильной пурги на утреннем разводе, разглядев в разрывах облаков маленькие кусочки голубого неба, я торжественно объявил, что пурге конец и наступают более спокойные дни. Но не успели нас вывести за ворота, как закружило все вокруг еще сильнее и мы, не видя впереди себя ничего, вцепившись друг в друга, чтобы удержаться на ногах, побрели на свои рабочие места. Я тогда еще не знал, что мои слова окажутся пророческими.

В маркшейдерском бюро меня позвали к телефону. Вася из спецчасти сообщил, что на меня пришла такая бумага, что меня «освободят сегодня же». Полагая, что это кто-то подшутил, я ответил: «Меня освободят в яркий солнечный день, а сегодня? — взгляни в окно!». Присутствовавшие при этом разговоре заставили меня самого позвонить в спецчасть и все уточнить. После второго разговора с Васей я ощутил явную слабость в ногах.

Не знаю, как распространилось это известие, но приходили все новые и новые товарищи и почему-то все старались передать мне все лучшее из своего, хотя я был одет не хуже других.

Еще до конца не веря всему случившемуся, я старался убедить всех, что мне ничего не нужно, что лучшее потребуется тем, кто еще оставался здесь. Сопровождавший меня в лагерь охранник интересовался, за что я был осужден и сколько просидел.

Утром следующего дня меня привезли в Воркуту. В бараке освобождающихся меня встретили «в штыки». Там верховенствовали «воры в законе». Это те, кто в лагере не изменяют своим воровским законам. Узнав, что я из шахты 26, закричали: «У! Сучье кодло!» и стали уточнять, к какой партии принадлежу, чем занимался в лагере. Когда рассказал им, что я архитектор, окончил в Ленинграде Академию художеств, что всю жизнь строил жилые дома, а в лагерь попал якобы за побег с места поселения, подошел «пахан» Николай, и окружавшие меня лагерники разошлись. Представившись, он уточнил, соответствует ли действительности сказанное мной, и предложил мне занять любое свободное место на нарах. «Можете открыто бросить деньги — никто их не тронет!» Затем, прогуливаясь по центральному проходу между парами в бараке, вытащил из кармана портсигар

и предложил мне оценить мастерство гравера. Не унижая достоинств как обладателя портсигара, так и сделавшего па нем гравюры, заметил, что гравер, не имея специального образования, недооценил серебро и позолоту и не смог их дополнительно обогатить.

Ответ мой его удовлетворил. Завязался разговор, который прервал надзиратель, приказавший мне с вещами следовать за ним.

В отдельной очень маленькой комнатушке мне объявили, что определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР от 27 января 1954 года решено постановление Особого совещания при министре внутренних дел СССР от 28 января 1949 года в отношении меня отменить и дело в уголовном порядке производством прекратить за отсутствием в действиях состава преступления. Из-под стражи по данному долу и с учета спецпоселенцев освободить.

Железнодорожный билет в г. Черниковск мне выписали с расчетом, чтобы я успел проохать в ОЛП (отдельный лагерный пункт), забрать альбом с фотографиями и получить со своего лицевого счета причитающиеся мне деньги.

В последние годы нам на лицевой счет заносили половину заработанных денег. Вторую половину удерживали за охрану и предоставляемые бытовые условия.

Очень характерен случай для того времени. Однажды начальник лагеря получил письмо, в котором колхозники возмущались, что осужденный за содействие немцам посылает из лагеря по пятьдесят и его рублей, в то время, как они «и во сне не видят таких денег».

Через три дня я уже ехал в поезде из Воркуты. Короткая стрижка вызывала подозрение, и у меня часто проверяли документы. Трудно было сидеть, не вставая с места, и я сказал соседям, что на первой же остановке выйду, пройдусь по перрону. Соседи мое желание не одобрили, и еще больше возмутились, когда, вернувшись, я сообщил им, что на станции встретил освободившегося лагерника, который предложил мне отобедать вместе в вагоне-ресторане.

В ресторане я нашел его за столом, где он сохранил место и для меня. Это был тот самый Николай, с которым я познакомился в лагере для освобождающихся. Ожидая, пока принесут заказанное, я рассказал, что меня освободили в тот же день, но я задержался, так как мне было необходимо вернуться в лагерь за кое-какими вещами, альбомами.

Так как я в свое время но внес причитающуюся с меня мзду за пребывание в зоне законников (о чем был предупрежден еще в ОЛП на шахте), хотел отдать «долг» и деньги за обед. Но Николай меня предупредил, что было приятно еще раз встретиться и «не надо портить общее впечатление».

Так я расстался с этим особым миром.

И все же считаю прожитую жизнь счастливой. Учился я в самой престижной школе. В Академии художеств нас в группе было двенадцать человек (на курсе двадцать пять). Каждому из пас уделяли много внимания и, безусловно, от нас ожидали, что оправдаем надежды. Но жизнь опрокинула многое. В год окончания началась советско-финляндская война, она унесла много наших товарищей. То же сделала и Великая Отечественная, а потом репрессии, и мало кому удалось претворить в жизнь то, что они могли бы сделать.

Сам я за курсовой проект колхозного киноклуба в срубе (для северных районов) получил вторую премию. За Памятник павшим героям-чекистам в Волгограде получил первую премию (осуществлен в 1947 году). За памятник Победы в столице Туркменской ССР Ашхабаде получил третью премию.

На проектирование Памятника чекистам в 1946 году был объявлен открытый конкурс, на который поступило 43 проекта. Мой проект был удостоен первой премии и принят к строительству. В 1947 году был заключен договор со студентами Академии художеств М. К. Аникушиным, В. Г. Стамовым и Г. В. Косовым на изготовление предусмотренных скульптурных работ.

В процессе работы Аникушин предложил свой вариант скульптуры чекиста, одетого в галифе с развевающейся плащ-палаткой на плечах и прижатой к груди левой рукой. Вариант его был отвергнут, как не отвечающий строгой композиции.

В 1980 году Н. Т. Морозова и Н. Д. Монахова выпустили путеводитель по Волгограду, где утверждают, что авторами Памятника чекистам являются «скульптор, народный художник СССР М. К. Аникушин и архитектор Ф. М. Коимшиди». Хочу исправить досадную неточность: автор проекта — Ф. М. Коимшиди, а М. К. Аникушин, впоследствии народный художник СССР, а в то время студент Академии художеств, был одним из исполнителей.

По моим проектам выстроена костровая площадка в пионерском лагере «Артек» (в Крыму), в Гурзуфе — столовый корпус санатория РККА, жилые дома в Алупке, Ялте, Новороссийске. Добился некоторых успехов в области дизайна, книжной и промышленной графики, в работе по граниту. Жил в городах, где

были прекрасные библиотеки, музеи и театры. Даже в лагере встретил библиотеку, которая многим напоминала библиотеку Академии художеств. В одном из томов Истории русского искусства И. Грабаря нашел фотографию с иконы Рублева «Троица» (она была вложена как закладка), ее я сохранил до сих пор, а, возможно, это она меня сохранила до сих пор. И всюду меня окружали прекрасные товарищи.

Я оплакиваю судьбу моего отца и миллионов ему подобных, у кого отняли жизнь и лишь посмертно реабилитировали.

Отец мой, Коимшиди Мильтиад Анастасиевич, 1884 года рождения, в 1918 году ввиду эвакуации города Карса переехал в рабочий поселок Алаверди и стал работать заведующим и преподавателем греческой начальной школы. Параллельно вел и большую общественную работу. Преподавал в Ликбезе, был членом ревкома Алавердского завода, членом президиума поселкового Совета, членом РКИ горсовета, председателем райкома работпроса и в 1930—1931 годах членом союза работпроса Армении. По его ходатайству был делегирован в Москву на первый съезд пионеров сын шахтера.

Получавшие начальное образование в школе, затерявшейся в горах Кавказа, направлялись для продолжения учебы во многие города страны. Только в Москве в 1931 году обучались 33 человека (сохранилась фотография двадцати).

Своими энциклопедическими знаниями, отношением к труду, общественной работе и поведением в быту отец снискал всеобщее уважение и являлся прекрасным примером для подражания, что так необходимо посвятившему себя воспитанию детей. Он никогда но курил и не пил, даже на свадебных торжествах бывших учеников, где он был всегда желанным гостем. Его не упрекали за то, что он не соглашался даже пригубить спиртное.

В период, когда был учетчиком объектов и инспектором по сбору продналога в каникулярное время с 1921 по 1929 год избегал участия в стихийно состоявшихся торжествах. Он вышел из рядов Коммунистической партии, в которой состоял с сентября 1920 по декабрь 1922 года, «самовольно по объективным причинам» — так писал он в автобиографии.

В 1932 году в связи с обострившейся болезнью по совету врачей был вынужден переменить климат и переехал в Ялту, где продолжал свою педагогическую деятельность и был директором греческой неполной средней школы.

В ночь на 16 декабря 1937 года органами НКВД был арестован. 14 февраля 1938 года осужден по статье 58 (контрреволюционные действия) пункт 6 (шпионаж), пункт 10 (пропаганда или агитация), пункт 11 (всякого рода организационная деятельность,

направленная на подготовку или совершение преступления). 2 апреля 1938 года расстрелян.

Летом 1938 года я пошел в НКВД Ялты. Дежурный назвал мне номер кабинета. Дверь в кабинет была открыта, но там не было никого. Стоя в коридоре, через окно кабинета наблюдал, как во дворе играют в волейбол, и не заметил, как кто-то занял место за столом. Человек спросил, к кому я и зачем? Сказал, что он и есть начальник. Я растерялся, мне показалось, что встречу седовласого человека, прожившего большую жизнь и знающего ей цену, а передо мной сидел запыхавшийся молодой человек в майке-безрукавке.

Очнувшись, я спросил, за что арестовали моего отца и где он сейчас находится. Ответил он коротко: «Директор греческой школы не арестован, а осужден по статье 58 на десять лет без права переписки». Я пролепетал еще, что мне юрист говорил, что закона «без нрава переписки» нет... — «А я говорю, такой закон ость!»

Только упоминание о занимаемой должности подсказывало, что говорил он действительно о моем отце.

В 1972 году, будучи в служебной командировке в Ереване, я встретил Хаджева Константина Ильича (соседа и приятеля по Алаверди), удостоенного звания Героя Советского Союза во время войны. Он мне сказал, что, вручая ему орден Ленина и Золотую Звезду Героя, его спросили, кого он может назвать своим воспитателем. Ответил: «Своего первого учителя Коимшиди Мильтиада и своего отца» (которого тоже в 38-м расстреляли). Константин Ильич предложил мне на обратном пути заехать в Алаверди. Казалось, будто и там была война. Рудники не работали. В заводском районе, где стояли здания маркшейдерского и геологоразведочного бюро, административные и даже многие жилые здания лежали в развалинах.

Из восьми студентов Коммунистического университета вернулся только один и стал работать секретарем партийной организации. Не вернулись и окончившие другие учебные заведения. Начальная школа продолжала свои занятия, но никто больше никуда но выезжал для продолжения своей учебы.

В 1988 году я обратился в прокуратуру Крымской области по вопросу реабилитации моего отца. В январе 1989 года в палату областной больницы, где меня готовили к операции, пришел старший следователь Волгоградского областного КГБ Кодейкин и стал вести протокол допроса. Из его вопросов мне стало ясно, что по доносу В. Н. фсофанова и Л. Г. Харитонова мой отец «состоял в меньшевистской организации в городе Маносе (?), где встречался с представителями английских войск в марте 1919 го-

да». Надо было ответить на вопрос, что об этом мне известно. В марте 1919 года мне было четыре года и шесть месяцев. Если учесть еще и то, что говорить я стал после того, как мне исполнилось три года, то надо полагать, ничего интересующего его я сказать не мог.

Манес я знаю как полустанок, а не город, и из всех проходящих поездов там останавливался только один пассажирский поезд и только на одну минуту. Рабочий поселок Алаверди далеко в горах, транспорта никакого у нас не было, и если отец бросил бы занятия в школе, это но могло бы остаться для всех незаметным и не могло не повлиять на выборы в органы управления.

Когда я заметил Кодейкину, что он написал «социальное происхождение — сельский учитель», а это социальное положение, а происхождение — сын маляра, и что не из Карса переехали мы в Ялту, а из Алаверди, он так обиделся на меня за свою оплошность, что когда мы вернулись в палату (первый протокол заполнялся в кабинете старшей сестры), он стал вновь задавать свои вопросы, запись которых я должен был громко читать, потом громко отвечать и подписывать каждый отдельно. Скрывать мне было нечего, но кому и зачем нужен был этот спектакль?

12 мая 1989 года Военной прокуратурой Одесского военного округа отец мой был реабилитирован.

После восстановления законности мне предложили получить компенсацию — его двухмесячную зарплату (с учетом двух денежных реформ) — четыре рубля.

Так была поставлена последняя точка законности.

Как лебединую песню, лелею мечту доработать давно задуманный проект памятника жертвам политических репрессий, хотя и на этой стезе встретил тоже нечистоплотных «деятелей». Памятник жертвам периода культа личности представляется мне в виде фонтана слез, композиция которого заставит каждого посетителя низко склонить голову.