Александр СНОВСКИЙ

КОНИ МОИ, КОНИ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Я долго не решался приступить к огромной работе - написанию воспоминаний: целых три года. Но очередное посещение врача-кардиолога, сообщившего мне мой жизненный прогноз, отбросило все сомнения. Я позвонил составителю сборника "УРОКИ ГНЕВА И ЛЮБВИ" и предложил себя в качестве автора. И с января по сентябрь 1994 года, с перерывом на больницу, куда я попал в апреле, продолжалась наша сложнейшая работа (и запись на диктофон, и авторские записки, и бесконечные вставки post factum) по составлению труда, в котором я обнародую свою полностью достоверную лагерную жизнь с подлинными фамилиями окружавших меня в те годы лиц. Жизнь подарила мне в качестве спутников людей, в основном, достойных, я горжусь общением с ними и не имею права уйти, не помянув их поименно. Пусть простят меня те, чьи фамилии и имена я, возможно, невольно исказил — за 40 лет память все-таки сдает. Горько сознавать, что кого-то я мог проглядеть, не помянуть добрым словом и отпустить в небытие не названных.

Обращаюсь к составителю: с полной верой в Вас и надеждой на успех задуманного вручаю Вам мой труд, мое детище, которое неожиданно стало дорого - часть моей души. Иссякли воспоминания, окончилась творческая страда - расставание грустно. Общение с Вами было душевным и духовным.

А. СНОВСКИЙ.

Сентябрь 1994 года.

1

С детства я любил лошадей, может быть, это наследственное? В семье моего деда, жившего в Старой Руссе, было 8 человек детей и всех он кормил, занимаясь извозом. Услугами деда охотно пользовались купцы из Новгорода и Старой Руссы, да и торговцы помельче. Дед отличался физической силой, и, насколько мне известно, свободно переносил на плечах коровью заднюю ногу вместе с бедром. В хозяйстве постоянно держали от 1 до 3 лошадей, а перед революцией появилась даже выездная лошадь. После революции хозяйство деда власть предержащие разорили, коней отобрали и семья, опасаясь дальнейших репрессий, оставила свой дом в Старой Руссе дальним родственникам и переехала в Петроград, заняв опустевшую квартиру царского генерала на первом этаже толстов-

ского дома по улице Рубинштейна. Туда-то меня и принесли из роддома. Впоследствии мои отец и мать переселились со мной на Ивановскую, позднее Социалистическую улицу. А в конце улицы Марата был ипподром, и на Звенигородскую выходило здание конюшни, сохранившееся до сих пор. После бегов возле него прогуливали, давая им остыть, статных красавцев-рысаков, крытых разноцветными попонами. Я ходил туда после школы любоваться конями, начал собирать коллекцию открыток, посвященных лошадям, и читал запоем литературу о лошадях, в первую очередь '' Мустанга-иноходца'' Сетона-Томпсона, "Холстомера" Толстого, "Изумруда" Куприна. Среди друзей моих родителей был артист Ленинградского театра комедии Жорж Иванов, любитель-наездник, подвизавшийся на известном мне ипподроме. Он образно и ярко рассказывал о рысаках и заездах, и я знал имена всех коней-победителей на бегах. В 1938 году Жоржа Иванова арестовали и расстреляли, а его красивую жену Лиду сослали, как члена семьи изменника родины - так это тогда называлось. Вернулась она незадолго до меня, старая и изможденная, и прожила совсем недолго.

Когда началась война, родители отправили меня в эвакуацию с каким-то престижным Архфондом под город Рыбинск, в село Великое. Там администрация вкупе с воспитателями обобрали и бросили нас, детей, на произвол судьбы. И вот тогда, возможно, именно лошади спасли меня. Жили мы в каком-то полуразрушенном доме, спали на полу и получали трижды в день хлеб с квасом. Правда, днем квас был заправлен луком и назывался окрошкой. Так как было невероятно голодно, старшие ребята начали воровать, в результате чего их жизнь сложилась не лучшим образом.

Надо сказать, что в селе Великом был большой конный двор, куда я

сначала заглядывал просто, чтобы посмотреть на лошадей. Но постепенно, видя мой интерес, мне стали доверять несложные работы по уходу за лошадьми. В конце концов, я вообще переселился на конюшню и стал по мере сил помогать конюху. Конюх меня подкармливал, принося мне молока, а за хлебом я ходил в детский дом, мы уже стали называться так. Вместо постоянного постылого кваса я стал сравнительно хорошо питатьcя. Мы не учились, поэтому целый день я оставался при лошадях. Спать определился на охапке сена в деннике громадного жеребца-производителя по кличке Левка. И надо было видеть, как осторожно он переступал Огромными копытами, каждое размером с суповую миску, чтобы не задеть меня случайно! Так я и жил на конюшне, пока перед самым окончанием войны не вернулся совершенно самостоятельно с солдатскими эшелонами в Ленинград.

После войны у меня появилась собака - боксер по кличке Брайт, зарегистрированный в клубе служебного собаководства. И стал я завсегдатаем этого клуба. Туда же приходил рослый человек с овчаркой, меня Поражало, что он появлялся неизменно с галстуком-бабочкой. При ближайшем знакомстве оказалось, что это профессор Афанасьев, заведущий кафедрой коневодства Ленинградского зооинститута. Не без его влияния я совершил свой выбор, и в 1947 окончив школу, поступил на 1 курс зооинститута. Занимался я с радостью, потому что любил животных. А скоро наступило и мое практическое знакомство с лошадьми, когда по окончании 1 курса всех студентов отправили в подсобное хозяйство института в совхозе Войсковицы на уборку картофеля. В совхозе имелся конный двор, я сразу туда отправился, получил парную запряжку и стал заниматься погрузочно-разгрузочными работами, то есть грузил на поле ящики с картошкой и отвозил их в овощехранилище. За сентябрь месяц 1948 года я достаточно хорошо научился управлять парой лошадей, запрягать их и распрягать.

Должен рассказать и о роковой роли, которую сыграл в моей жизни клуб собаководства. Я познакомился там со студентом 3 курса мединститута Колей Смирновым. Он жил на углу Загородного проспекта и Социалистической улицы и приходил в клуб с овчаркой, которую звали Мурзук. Через полтора года Коля, информатор дома на Литейном, сдал меня в этот дом по обвинению в антисоветской деятельности.

Все рассказанное до сих пор, всего лишь присказка, объясняющая мое пристрастие к животному миру вообще и к лошадям в частности. И первую главу моих воспоминаний, нарушая естественный ход времени моего пребывания в архипелаге ГУЛАГ, я посвящаю именно этим бессловесным тварям и верным друзьям человека, лошадям и собакам, вместе со своими бесправными повелителями, отбывавшими срок в лагерях.

... На 6 л/п, где начальствовал капитан Кузнецов, случилось мне быть нарядчиком. И вот подошел ко мне однажды человек и сказал так: "Дошел я. Ты еврей, и я еврей. Дай отдохнуть немножко". И сунул мне

в карман рубль. Я сказал: "Ладно. Но уговор: сиди в бараке и не высовывайся". Что был мне его рубль? Я и забыл и о нем, и о Савелии Лапицком - так звали з/к. А на другой день по зоне пошла проверочная комиссия, несколько человек: капитан Кузнецов, опер, начальник режима, я и другие. Заходим в первый барак и видим: за столом сидит Лапицкий и рисует (он был художником) в окружении ребят с ночной смены. Грозный вопрос: "Кто его оставил?" Я оставил. За что и получил трое суток ШИЗО.

Когда я вышел из ШИЗО, отбыв, свои трое суток, первым меня встретил мой друг, дневальный начальника спецчасти рыжеволосый Миша и сообщил торжествующим шепотом: "На вахте для тебя круглосуточный пропуск!" С моих плеч спала гора неизвестности, воистину судьба была ко мне благосклонна! Вторым мне навстречу попался злорадно улыбающийся новоиспеченный вместо меня нарядчик - дубовый громадина Федя Дуда: "Ну, куда тебя - на лесоповал, или в карьер на отсыпку?" Вот мстительный гад! Мог бы хоть бригаду предложить! "Да нет, Федя, ты на вахту сходи, там пропуск для меня лежит. Хочешь, сам меня на конбазу запиши, а нет, так прораб Шумяцкий распорядится". - "Ну, опять ты меня обошел!" Дело в том, что зона задыхалась без необходимого числа бесконвойников, и Федя в своем желании мести был бессилен. В свое время я ему дал должность десятника на лесоповале, а он себя ценил выше. После разговора с ним я с полным сумбуром в голове

отправился на вахту и робко, не веря своему счастью, сказал, что на меня должен быть пропуск. И вот в прорези под окном появился пропуск! А дальше отодвинулся металлический штырь, открылась дверь и я, все еще не веря, очутился за зоной, "на свободе"!..

Пока я был нарядчиком, бывать за зоной мне не приходилось. Но идти, собственно говоря, было некуда. Перед вахтой, в некотором отдалении, была электростанция, я зашел туда. возле двух тарахтящих движков ЭЛ-1 возился в промасленной одежде человек. Я постоял там и вернулся в зону.

А вечером я пошел представиться новому бригадиру. Рослый, одетый в полувольную одежду Володя Терещук встретил меня не особенно приветливо, поймал я на себе и настороженные, испытующие взгляды бригады. Опять приходилось все начинать заново! Бригада была малочисленная, жившая обособленно. Она состояла из малосрочников-бытовиков и работала в лагере еще до прибытия нашего эшелона. От меня они не зависели, в моем подчинении не состояли и сразу после развода гордо и спокойно проходили через вахту на свою конбазу.

Бригадир велел мне выходить с утра. Но когда я пришел на конбазу к указанному времени, бригада уже запрягла коней и уехала в тайгу. Началось! Мало приятный на вид конюх Савка выдал мне по распоряжению бригадира лошадь, упряжь и указал телегу. Лошадь оказалась темно-серой масти спокойным мерином. Призвав на помощь весь свой опыт работы на подсобном хозяйстве института, я под издевательским взглядом Савки запряг коня и расспросив, как найти в тайге бригаду, отправился на поиски. Подонок Савка даже не предупредил меня, что ящик-короб на телеге в тайге не нужен. Хорошо, что снять его было проще простого, единственно, что требовалось, так это вынуть крепежный железный штырь, скинуть ящик и вставить штырь на место. Он служил для соединения передка и задней части телеги. Савка не сказал мне также, что в тайге меня заедят комары, если я не одену накомарника. Лошадь шла медленно, подгонять ее было бесполезно. И вот заехал я в настоящую тайгу и тут же на меня накинулись полчища громадных комаров!

Мгновенно от нестерпимого зуда загорелись лицо, шея и руки. Сгонять комаров было бессмысленно: они налетали в несметных количествах. Не знаю, сколько я проплутал по тайге, пока изъеденный комарами, с лицом, опухшим от укусов таежной нечисти (а кроме комаров на меня накинулась мошка), я не решился вернуться на конбазу. Мой первый выезд был явно неудачен. Болело опухшее лицо и вся поверхность кожи, открытой для укусов. Надо сказать, что если комары кололи своими обызвествленными сросшимися губами-хоботками, то мошка просто вгрызалась в кожу, оставляя изъеденные кровавые следы.

Вечером, когда я все объяснил бригадиру, меня встретил еще более прохладный прием со стороны бригады. Ладно, решил я, все равно моя возьмет! Позади у меня уже был достаточный опыт становления. В тот же вечер я достал у знакомого бригадира новый накомарник и рукавицы и так

приготовился к новым условиям работы. Вышел утром загодя, подождал бригаду у вахты, вместе с ней пошел на конбазу, скинул с телеги ящик-короб и на роспуске (удлиненная телега, приспособленная для перевозки бревен) поехал в тайгу. Там я и отыгрался за холодный прием. Я был молод и силен и в одиночку брал бревна из штабеля, сам натаскивал их на роспуск и увязывал. Остальные работали по двое. А далее мы отправились к месту, где конвойные бригады грузили бревна на железнодорожные платформы.

Новая неприятность подстерегала меня: моя лошадь была тихоходна. Это был больной конь-инвалид, сактированный по причине эмфиземы легких. Очевидно, его заставляли работать в сильные морозы и он, бедняга, учащенно глотая ледяной воздух, сжег себе легкие. Надо было сделать три ездки до обеда и две после, тогда получались необходимые 5 м³ и 151 % выработки. А я не успевал. Бригада была малосрочная и особенно ценила зачеты. Опять начались косые взгляды в мою сторону. Я подгонял коня, дергал вожжи, бедный конь поднимал голову с намученными губами, тяжело дышал, смотрел затравленно, но быстрее идти не мог. Чтобы дать пять ходок, я возвращался в барак позже всех, когда бригада, поев, уже ложилась спать. Вот почему отношения с бригадой пока не складывались. Их можно было понять: у них были свои дела за зоной, свои связи с вольными, у Володи Терещука была за зоной женщина, и он иногда в зоне и не ночевал. А может быть, думали, что я подослан опером, такое тоже случалось. Кроме всего прочего перед моим приходом в бригаде произошла крупная неприятность: один из возчиков утопил коня, и его увезли из бригады "доматывать" срок. Дело было так: он возил воду на крупной лошади и однажды загнал ее задом в реку излишне глубоко, поленившись носить воду. Почти наполненная 200-литровая бочка с водой потянула коня на глубину (берег был крутой), возчик, желая помочь коню, стал тянуть его за вожжи, не сообразив, что вожжи, перетянутые через дугу, напротив, загоняют несчастное животное на глубину. Когда на крики возчика прибежали работавшие на берегу, было поздно: конь и повозка с

уже скрылись под водой. Глубина Туруханки была около 4 метров, а течение такое, что бочку с повозкой и конем катило по дну, и застряли они лишь на повороте реки. Очевидно, бригаде было не до меня, все были расстроены и понимали, что такое могло случиться с любым, значительно отодвинув освобождение.

И еще одна неприятность произошла на конбазе: ночью медведь разогнал табун, который пасся на опушке леса за конбазой. Определил, что это был именно медведь, наш вольнонаемный экономист, который ходил на охоту со своими двумя лайками-медвежатницами. А медведь, или медведи, здесь водились: у самой красивой и рослой лошади конбазы, светло-гнедого Огонька, весь круп был в шрамах от когтей медведя. Вышли мы утром на работу, а запрягать-то некого. Остались лишь две жалкие клячонки-водовозки, на которых свалилась непомерная нагрузка после того, как утонула в Туруханке основная водовозка.

Прождали мы целый день, но кони так и не вернулись. К вечеру вызвал всех возчиков начальник лагеря: "Надо ехать в тайгу искать табун". Ехать могли только двое верхом на двух слабосильных водовозках. Сначала все молчали, понимая, как опасно ночное блуждение по тайге, а потом нашелся доброволец, парень Сашка родом из Киргизии, но русский. Из всей бригады в то время он один относился ко мне без предвзятости. Может быть, в благодарность за его добродушие вторым искать лошадей вызвался я. Бригада покосилась удивленно. По распоряжению капитана Кузнецова нас плотно накормили и мы с Сашкой верхом тронулись в тайгу по еще видимым в сумерках следам копыт табуна. Быстро темнело, измученные дневной работой лошади еле брели, спотыкаясь о корни деревьев, мы все время пригибали головы, чтобы не попасть лицом на низкие ветви деревьев. Не знаю, сколько времени мы так пробуждали по тайге. Первым ехал Сашка, за ним я, удивляясь уверенности и спокойствию этого молчаливого доброжелательного парня. Одному мне была бы здесь погибель, потому я подгонял изнуренную клячу, чтобы не отстать в полной уже темени от впереди идущей лошади. Забрезжил рассвет, мне стало казаться, что моя лошадь сейчас упадет. И тут мы наехали на оставленный мертвый лагерь, скорее всего это была подкомандировка с зоной и несколькими бараками. Мы заехали в зону и встали один за другим у самой стены барака, привалившись к ней, Сашка впереди, я сзади. Кони стояли, опустив головы, с повисшими ушами, что означало крайнюю степень усталости. Я прислонился к стене барака в каком-то полусне и вдруг в наступившем рассвете увидел, как резко у моей лошади встали уши, и тревожно раздулся храп. Я развернулся назад корпусом и увидел картину, которую никогда не забуду: от барака к бараку пробиралось подобие человеческого существа с лицом распухшим от укусов мошки и страшным под лохмотьями ушанки, в обгоревшей телогрейке и ватных штанах, у пояса которых висели какие-то издали казавшиеся обугленными комочки. Это все, что я успел рассмотреть. Сжав бока коня, я погнал его вперед, мне казалось, что и конь заторопился.

"Поехали скорее!" — крикнул я Сашке, но так, что он последовал за мной, ничего не спросив. А может, он и сам что-то углядел. В таких случаях обоим лучше промолчать, так мы и поступили. Обратный путь показался короче. Когда мы приехали на конбазу, оказалось, что Огонек уже привел табун и даже без потерь. Опять началась вывозка бревен, но бригада ко мне явно потеплела.

А через несколько дней после нашей поездки в тайгу, идя после работы в зону, я увидел у вахты на брезенте труп несчастного, встреченного в оставленной командировке. Говорили, что его взяли собаки. Темные комочки у пояса оказались жареными бурундучками, которых он ловил, жарил на костре и тем питался. Труп его для устрашения лежал у вахты два дня, потом его перевезли в другой лагерь, так всегда поступали для предупреждения побегов. Но куда можно было бежать, если вокруг на сотни километров простиралась глухая тайга, летом с комарами, мошкой и зверями, зимой с голодом и холодом? И круглый год стояли там загранпосты, и вслед за беглецом тотчас пускалась опергруппа с натренированными на людей овчарками. Об этих собаках хочу сказать особо.

Зимней полярной ночью, когда приходилось вставать и выходить на двор из-за явного не соответствия количества съеденного хлеба количеству выпитой воды - "чая", который пили, чтобы заглушить чувство голода; или когда особенно донимали вши, трудно было заснуть из-за раздававшегося в морозной ночи тоскливого воя-плача блочных сторожевых овчарок, расставленных по периметру зоны в наружном предзоннике. Этот вой полон такой безысходности, что хотелось завыть вместе с псами, оплакивая горькую лагерную жизнь. Задрав головы к беззвездному небу, сидя в полосе прожектора при 60 градусах мороза на цепи, псы жаловались на свою проклятую собачью судьбу. И если солдат меняли на вышке каждые 4 часа, то собак держали на привязи по 12 часов. Любя собак, я избегаю, тем не менее, овчарок. Понимаю, что только человеческая подлость могла превратить известного бескорыстного друга в кровожадного зверя, с остервенением рвущего трепещущую человеческую плоть. Почти 6 лет моей лагерной жизни прошли под лай и рычание охраняющих зону или сопровождающих строй зеков лютых, натасканных на людей овчарок. Не счесть числа покусанных ими отставших от строя. При массовых неповиновениях в барак запускали овчарок, и они были страшнее самых жестоких надзирателей. Собаки не знали пощады и рвали людей даже на втором этаже нар, ухитряясь запрыгивать туда. Только при подавлении бунтов малолеток псов запускали к ним в барак в приспущенных намордниках, так что они не могли рвать, а только больно вцеплялись передними зубами. Раны же, нанесенные клыками, были болезненны и очень долго не заживали.

Как-то в Дудинке мне пришлось быть свидетелем страшной травли человека собаками. Было это уже после смерти отца народов. Стояла весна, снег почти стаял, но тундра еще не покрылась зеленью. Несколько человек, и я в том числе, стоя в зоне, смотрели на поселок вольных

невдалеке, отделенный от нас оврагом. И вдруг мы заметили убегавшего по тундре человека. Не знаю, бежал ли он из лагеря, или гнала его какая-нибудь другая причина. Но вот показались два проводника с рвущимися с поводков серыми овчарками. Предупредительных выстрелов не было, команды "Стой!" тоже. Охранники отстегнули поводки и собаки понеслись вслед бегущему, быстро сокращая расстояние между ним и собой. Они настигли его, сбили с ног, и вся собачья и человеческая масса покатилась по земле, издавая нечленораздельные вопли и рычание. Подоспевшие охранники еле оттащили осатаневших от крови собак. А в тундре остался небольшой, умирающий в содроганиях ком, из которого торчали клочки окровавленной ваты, вырванной из телогрейки, вспоротой собачьими клыками.

Не люблю овчарок.

Однажды во время подконвойного прохода бригады на объект я впервые увидел оленьи и собачьи упряжки. Увиденное явно расходилось с классическими описаниями Джека Лондона, Альфреда Брэма и других. Олени, все как один малорослые как овцы, были в драной в узлах упряжи из брезентовых приводных ремней. Они, загнанные, хрипло дышали, тяжело поводя боками. Ездовые собаки тоже не выдерживали сравнения с книжным эталоном. В основном это были беспородные дворняги. Если они отказывались бежать, каюр бил их ногами смертным боем. Летом их вообще не кормили, и они сбивались в стаи, пожиравшие в тундре все живое: птиц, сидевших на гнездах, вылупившихся птенцев, грызунов и, возможно, даже своих ослабевших собратьев. Вид этих несчастных животных был далек от кино- и фото- упряжек героев-покорителей севера.

Раз для какого-то кинофильма потребовалась собачья упряжка. Тогда чуть ли не со всего Таймыра согнали в Дудинку собачьи упряжки, и у меня была возможность рассмотреть их. В ожидании отбора на утоптанной снежной площадке лежало множество упряжек. Они являли собой сборище разношерстных, кудлатых, вислоухих дворняг в неудобной драной упряжи. Нарты тоже оставляли желать лучшего. Я узнал потом, что так и не удалось отобрать нужного вида ездовую упряжку. В Америке, на Аляске, и не только там, культивируются несколько пород ездовых собак. У нас же сохранились одни зверовые охотничьи лайки, ибо без них промысловикам-охотникам в тайге делать нечего. От несчастных, забитых упряжных псов разительно отличались уже упомянутые мною лайки-медвежатницы нашего экономиста, который кочевал с ними по всему лагерному северу. Он был бобылем, и эти собаки буквально составляли для него семью. Он и ухаживал за ними соответственно. Пара лаек была столь колоритна, что о них хочется рассказать особо. Темно-серая, волчьего окраса, крупная и мощная Пальма^¹ была типичной таежницей, а белоснежный с тремя черными пятнами: глаза и нос, - пушистый Тарик (по-эвенкийски "товарищ") был вывезен экономистом с побережья океа-

на. Дружба собак была трогательна. Вообще это была на редкость верная супружеская пара.

Щенят у них не было, так как после удара медвежьей лапой у Пальмы остались какие-то внутренние повреждения. Вдвоем эти собаки наводили ужас на всю собачью округу, а она была немалая, так как в поселке за лагерем почти каждая семья держала собаку из-за боязни беглых з/к. Мне даже казалось, что у этой пары была особая тактика драк: обычно по поселку трусил с беззаботным видом Тарик, нахально вторгаясь на чужие, орошенные со всех сторон желтыми следами-метками территории. Рядом за балками кралась Пальма. Владелец территории, подчас превышающий белую лайку раза в полтора-два, оскорбленный, мгновенно кидался в драку, к нему присоединялись окрестные псы. Через минуту в воющем, рычащем клубке дерущихся собак трудно было что-либо различить. Тарик, погребенный где-то внизу, вел бой. Минута - и в драку врывалась Пальма. Она была страшна, так как все делала молча. Сначала в воздух взлетали с располосованными ее клыками боками и прокушенными лапами поселковые собаки; а затем более всего доставалось обидчикам Тарика. Разметав воющих, скулящих и окровавленных псов, Пальма осматривала Тарика, слизывала с него его и чужую кровь и, пара победоносно удалялась. После неоднократных угроз жителей поселка пристрелить Пальму и Тарика, экономисту пришлось посадить их на цепь у большой, состоявшей из двух отделений будки, которую смастерили лагерные плотники. К экономисту хорошо относились в зоне. Он был приветлив и уважителен к з/к. Кажется, фамилия его была Бабаев.

Теперь о беглецах. По моим сведениям в 1949-1955 годах осужденные по 58-й статье из северных лагерей не бежали: на материк не уйти. Но уголовники-большесрочники, особенно сидевшие по статьям, никогда не подлежавшим амнистии, из лагерей бежали и в одиночку (реже), и бандами-группами. В этом случае такая банда врывалась в стойбище нганасанов или саха, беглецы насиловали женщин и девочек, поголовно убивали мужчин, до одурения наедались мяса (у всех, как правило, был белковый голод), брали его впрок, зажигали огромный костер, куда валили все, что можно сжечь, и шли к другому стойбищу. Обычно их не ловили, а когда поступали сведения о подобном кровавом разбое, просто с борта самолета расстреливали банду на бреющем полете из пулемета или забрасывали гранатами. Ненависть у вырвавшихся банд к местным охотникам была объяснима. Дело в том, что из-за хищнического бессистемного промысла зверя в тайге становилось все меньше. Кроме того, строящаяся железная дорога вносила беспокойство, не способствовавшее нормальному бытию таежного мира: зверье разбегалось и переставало размножаться. С разрастанием архипелага лагерей часть местных охотников переключилась на охоту на другого зверя - двуногого беглеца из зоны. Снарядив упряжку, охотники шли в тайгу и выискивали одиноких беглецов, обнаруживая и определяя их безошибочно. Выследив "добычу", прекрасный стрелок-охотник бил с дальнего расстояния прямо в коленный сустав

жертвы, делая человека калекой навеки. В случае сопротивления или попытки беглеца скрыться, следовал второй выстрел во второй коленный сустав. После этого охотник подгонял упряжку к беспомощному телу, увязывал его на нарты и вез сдавать в расположение опергруппы, подчас уже замерзшего и обескровленного. В любом случае следовала награда: некоторое количестве денег, 16 килограммов муки, порох, патроны и так далее. Промысел был относительно выгодным, но когда знавшие это убийцы и грабители-рецидивисты вырывались на волю, они мстили всему стойбищу, не разбирая правых и виноватых. Вот какие изменения внесло в психику и поведение местных жителей организованное на севере государство под флагом ГУЛАГа. Преступникам же, при побеге убившим конвой и имевшим сроки по 25 лет, терять было нечего.

В зоне поддерживался относительный порядок. Старшим надзирателем был Вердеев, тупой деревенский парень, который был странно горд своей "высокой" должностью и ревностно исполнял свои обязанности. В зоне он всегда появлялся в сопровождении черной крупной доброй дворняги, которую очень любил, с ней же он обходил объекты, следя за порядком. Была и у нас своя лагерная прижившаяся дворняжка, все ее любили и даже подкармливали. Страшные голодные времена, когда з/к все живое в зонах съедали, уже прошли, и стали появляться собаки и кошки. Вердеев кому-то перешел дорогу и вскоре его собаку нашли в карьере убитой. Он плакал, а после этого вывел за зону лагерного пса и застрелил. Людской непонятный конфликт закончился тем, что были загублены две собачьи жизни. А ведь собаки преданно смотрели людям в глаза, отогревали их теплом своей привязанности. Видно, не отогрели...

На конбазе удручало меня, что я мучаю коня непосильной работой. Потому, когда прибыли две новые лошади, одну из них взял я. Она была чудо-коньком из сказки: редкой красоты золотисто-гнедой масти с длинной черной гривой, такой же челкой и длинным хвостом. Казалось, она сошла с картины Васнецова "Богатыри", только ездить на ней надо было бы богатырю-лилипуту: красивый конек был явно слабосильным, но тут мне немного повезло. Кого-то требовалось послать для обслуживания взвода охраны - возить дрова на кухню, продукты, белье и так далее. И бригадир послал меня. В зачетах я таким образом терял, но уж очень ладилась у меня работа в паре с моим красавцем коньком! Несмотря на малый рост, он вел себя как гордый и грозный жеребец: заливисто призывно ржал, рыл землю копытом, шумно раздувал храп.

Работы разворачивались, прибыло еще несколько лошадей. Среди них был видный буланый конь песочной масти с темным ремнем вдоль спины и темными лопатками - типичный степняк. Был он крепким, но полудиким. Оставив своего чудо-конька на обслуживании взвода охраны, где он справлялся с работой и где его возчиком стал полюбившийся ему пожилой солдат, я стал приспосабливаться к моему новому коню. Запрягать его приходилось с трудом, а тут еще кто-то раз сыграл со мной злую шутку, когда снарядив коня, я куда-то отошел, шутник отстегнул карабины

вожжей от удил и пристегнул к гужам. А я ничего не заметил. Тронул коня и поехал, а у него была одна особенность: если на поворотах его касались оглобли, он пускался галопом, и тогда его удавалось остановить, лишь натянув вожжи. И вот когда это случилось на повороте, и начался галоп, натянул вожжи и похолодел: они были пристегнуты к гужам!.. Конь несся все быстрее, впереди возник какой-то сарай, узкая дорога шла вплотную к нему. Правой оглоблей конь ударил в угол сарая, я вылетел из роспуска и задохнулся от страшной боли в спине... Сверху меня накрыло задком телеги. Конь сразу остановился. Не знаю, сколько я пролежал, превозмогая боль. Наконец с трудом дополз до телеги, кое-как поставил в колею задок и перестегнув вожжи, поплелся на конбазу. Еле дополз до барака и лег на нары. Все бесконвойники жили в одной секции барака. Ко мне подошел среднего роста широкоплечий, могучего сложения человек лет сорока и стал расспрашивать, в чем дело. Я рассказал. Мой новый знакомый, Арон Немцов, оказывается, хорошо знал лошадей. Он посоветовал мне отказаться от буланого коня, объяснив, что кони этой масти плохо поддаются приручению. Не знаю, так ли это, но я ему поверил, тем более, что выбор был. И взял я темно-гнедого жеребца и на нем без всяких неприятных сюрпризов включился в общий ритм вывозки бревен с лесоповала. Хотя при виде моего нового коня Арон опять укоризненно покачал головой: брать надо было мерина, так как жеребцы сильны, но быстро перегорают на работе, а мерины - спокойные и выносливые трудяги. Но не жилось мне спокойно, задумал я создать парную упряжку, вспомнив свою работу на паре в студенческие годы. Выпустил я сбоку телеги тяж, к нему прикрутил валек, на него надел постромки к хомуту и пара готова. Коней к этому времени на конбазе было с избытком, их давали даже на работу в оцеплении. Подобрал я вторую спокойную лошадь такой же темно-гнедой масти и пара вышла хороша на диво! Проценты пошли выше, чем у других, зачеты прочно - день за три. По выработке я обгонял всех. Правда, однажды я пожалел, что не послушался совета Арона относительно жеребца. А получилось так: поселок для вольнонаемных рос, жилья не хватало и буксир притянул по Туруханке баржу со сборно-щитовыми домами, мы их вывозили. Загрузившись как-то щитами и увязав их, я осторожно тронул коней. Воз был высокий, центр тяжести высоко, потому я ехал медленно. Мне не повезло: переднее колесо попало в выбоину между корней. Кони налегли - не взять. Опять я их послал, и опять они не смогли стронуть телегу. Тогда я замахнулся концом вожжей, и жеребец-коренник рванул раньше пристяжной и заворотил воз. Я увидел, что воз переворачивается и падает на меня. Я успел, было, отскочить, но упал, зацепившись ногою о корень дерева. Одну ногу успел подтянуть, а на другую пришелся край древесной плиты Хорошо, что была грязь и ногу в нее вдавило, но приключился либо вывих, либо перелом голеностопного сустава, так как боль была очень сильная. Отлежался я немного, помощи ждать было неоткуда, так как мой воз был последним, кое-как выпряг коней, взгромоздился на пристяжную

и бросив перевернутый воз, поехал на конбазу. Там объяснил, в чем дело, на той же пристяжной добрался до медчасти зоны, благо вахтер пропустил в зону на лошади - не все они были звери!.. После "консилиума" с нашим фельдшером Лешей Малявко оба мы решили, что перелома нет. Через несколько дней, наложив на ногу тугую повязку и прихрамывая, я уже работал. И не знал, что пару свою создал себе на беду. Дело было в том, что этапы прибывали. и воды для бытовых нужд требовалось все больше и больше. И решило начальство поставить на воду мою сильную пару, естественно, со мной.

Сначала было ничего: укрепил я проволокой в телеге две бочки по 200 литров каждая, сделал черпак-ведро на палке и начал возить воду на кухню и в баню. Работа эта мне даже нравилась: на кухне я первый человек — всегда сытно накормят, в бане мойся, сколько хочешь, да и завбаней - высокий добродушный Вальтер Вебер, инженер из немцев Поволжья, стал моим хорошим приятелем. К зиме работа усложнилась - переставил я свои бочки на сани и пришлось мне пробивать прорубь на Туруханке, но пока я ездил в зону ее всякий раз снова затягивало льдом. Мороз набирал силу: пока я заливал воду в бочки, мои валенки примерзали и я отдирал их, обкалывая ломом. А пока вез воду в зону, изнутри на стенках бочек нарастал слой льда, и воды получалась только половина. Вытянутым из кухни шлангом с паром я пропаривал бочки. Но тем временем прорубь затягивало льдом настолько, что еле можно было пробить его ломом. В довершение всего руки покраснели, суставы вспухли и страшно болели, особенно по ночам. Чтобы как-то прогреть руки и ослабить боль, я ночью клал их между ног. Но они болели все больше, прибавилась боль суставов ног, одним словом начался самый настоящий ревматизм. Я обратился к бригадиру: "Смени". А перед тем выяснил, что возчиков воды в зимнее время меняют несколько раз. Однако в смене бригадир мне отказал, вероятно мстил, поскольку я не оправдал его прогнозов о "студенте" и "интеллигенте": и в выработке многих обошел, и подсказывал, как закрывать наряды, так что в бригаде это оценили и ко мне относились все лучше. Я продолжал возить воду, но руки ныли постоянно, я стал раздражаться и набрасываться на Вальку Вебера за то, что он не бережет воду и льет ее бестолку. Наконец я пошел к капитану Кузнецову - ведь помнит же он, как мы вместе лагерь поднимали. Ну, в крайнем случае, засадит в ШИЗО - что мне, в первый раз? Но от капитана получил я ответ: "Иди и работай. Заменить тебя некем". - "Мне жить еще - что же, значит, скрюченным калекой?" - "Я сказал: будешь работать, еб твою не мать-та!" (Это была любимая присказка капитана на все случаи жизни). И тут я вышел из себя: "Не нужен мне ваш пропуск, я и в бригаде проживу!" И повернулся к двери. Окрик: "Стой! "Я понял: ШИЗО становится реальностью. Но продолжение разговора меня огорошило. Капитан сказал вполне миролюбиво: "Говно возить будешь? Дам день за три, возить станешь по ночам". И продолжал: "Медики требуют вывозить. Ты только возчиком будешь работать, а загружать станет этот

придурок." Капитан имел в виду странного на вид пожилого человека который в брезентовом балахоне целыми днями возился в сортирах. Говорили, что фамилия его была Кононутченко, что он профессор, который вместе с Лебедевым открыл способ получения синтетического каучука. Мне не известна судьба Лебедева, но Кононутченко сидел прочно с большим сроком. Говорили, что когда ему предложили работать в СКВ (парашке), он сказал: "Я для вас теперь только говно буду чистить". От него отвязались, и стал он лагерным ассенизатором. Все относились к нему хорошо, правда, считали, что он не совсем в себе. Я согласился на новую должность, выторговав себе 3 дня на обустройство нового "экипажа" и право оставить за собой коренника, с которым сработался. Назвал я его Пузан, и он на это имя уже откликался.

Отыскал я за конбазой армейский ходок от походной солдатской кухни, пристроил на него бочку, прорубил в ней два отверстия - сверху и сзади, это последнее с плотно вставленной заглушкой. В ближайшую ночь подал мой "экипаж" к объекту и работа закипела. Старик загружал бочку, я ехал к заранее найденному оврагу, разворачивал коня, длинным шестом вышибал нижнюю заглушку, бочка сама опустошалась, я шестом же ставил заглушку на место и ехал обратно в зону. Ни я, ни конь не касались нашего груза. Постепенно мы сбавили темп работы. Сделав ходку-две, я отправлялся к моему напарнику в барак, мы пили чай, и он много рассказывал мне о Берлине, где он в свое время то ли учился, то ли стажировался. Этого своего первого экскурсовода по Берлину я добром помянул в 1988 году, когда случилось мне побывать во всех берлинских музеях, о которых он мне рассказывал, и прослушать концерт симфонической музыки в берлинской филармонии.

В дальнейшем на этой своей работе я слегка обнаглел. Зачеты шли, груз наш никто не замерял и я вообще предоставлял коня старику, а сам шел в барак читать, если было что, или спать. Нагрузив бочку, старик приходил ко мне: "Сашенька, готово..." Кто-то, наверное, обратил внимание на нашу вольготность, вызвал меня новый замначальника, разжалованный офицер, нынче старшина Смирнов. "Ты возишь или не воз ишь?" Я страшно оскорбился и сказал, что буду работать интенсивнее. В первую же последовавшую за этим ездку я неплотно заглушил нижнее" отверстие бочки и из щели по всей зоне наляпались "шлепы" с соответствующим запахом. Шуму было! Опять вызов к Смирнову: "А иди ты на...! Как возил, так и вози!.." Умный был мужик Смирнов, не знаю, за что его разжаловали. Но эта моя идиллия однажды кончилась совершенно неожиданно. Раз ночью я услышал из барака крики своего напарника и мгновенно выскочил, благо это было близко. Оказывается, загрузив бочку, старик начал разворачивать коня и по случайности наехал на старый сортир, с которого верхнее помещение уже перетащили на рядом вырытый новый котлован. Тонкий слой земли и снега проломился и бочка начала медленно погружаться, утаскивая за собой коня. К моменту моего появления задние ноги коня уже погрузились, передними же он как кошка

цеплялся за край ямы, глаза его были выпучены, зубы оскалены. Раздумывать было некогда, я прыгнул к коню, одной рукой оперся на его спину, другой с остро отточенным ножом полоснул по супони и чересседельнику. К счастью, на коне был крепкий сыромятный недоуздок, веревку от него я бросил столпившимся вокруг ямы работягам, сбежавшимся на крики и кудахтанье старика: "Тяните!" Конь, выгнув голову, чтобы ремень недоуздка не соскользнул с затылка, сам помогал тащить. Выволокли нас - после чего всех как ветром сдуло!.. Пошли мы на вахту, конь шел понуро, весь зад его был запачкан, как и мои ноги по колена. На конбазе я быстро сбросил валенки вместе с ватными штанами, одел старые сапоги-опорки конюха и начал разжигать сеном походную кухню. Расшуровав огонь, лопатой накидал полный котел снега, добавляя его по мере того, как он таял. Когда у меня оказался котел нагретой воды, на душе полегчало. Я начисто вымыл коня, вытер досуха сеном, поставил в стойло и туг же в конюшне устроил баню себе. На другой день всех спрашивал. "Слушай, от меня не пахнет?" - "Нет". - "Ты честно скажи". - "Нет же". - "А все-таки?" "А пошел ты..." Через пару дней я успокоился и без чьего бы то ни было разрешения выехал на лесоповал. А всю одежду, побывавшую в переделке, увязал в узел, прорубил прорубь и на длинной веревке запустил туда. Пока я занимался этой водно-дерьмовой эпопеей, в лагере и на конбазе произошли изменения: снят был начавший открыто пить капитан Кузнецов. Ему на смену пришел невысокий и пухлый многодетный капитан Винокурский, а на конбазе стали уходить на волю опытные возчики: мой приятель Сашка из Киргизии, бригадир Володя Терещук. Появились два новых возчика со сроками по 58-й статье: веселый, легкий на подъем калининский шофер со скорой помощи Василий Иванович Мишин и спокойный и рассудительный армейский капитан Жохов. Мишин взял нового высокого серого коня с еле заметными темными яблоками - хорош был конь! Легко и сильно тянул он груженые сани. А меня вызвали к новому начальнику лагеря: "Принимай бригаду!" Я опешил. "Бригада не справляется, — продолжал капитан Винокурский. - Дадим еще людей, нужно таскать шпалы на насыпь и возить костыли, накладки и прокладки к месту строительства железнодорожного моста. "Был у меня уже на примете новый бригадир: Арон. Пошел я уговаривать его, он работал тогда путевым обходчиком и шел у него день за два. я понимал, что его опыт солидного мужика нужнее для бригады. Арон долго отказывался, но я его соблазнил высокими зачетами и обещанием, что закрытие нарядов возьму на себя. Уговорил. И Арон принял бригаду. Он действительно стал незаменимым бригадиром возчиков. С лесоповала нас сняли и стали мы затаскивать по трассе на насыпь шпалы. Работа была трудная, так как шпалы были тяжеленные, промерзшие, брали мы их "на удавку" веревкой и цепляли прямо к хомуту. Кони, упираясь передними копытами в насыпь, скользили, еле удерживаясь.

Появились новые возчики: очень приятный, никогда не унывающий Николай Тыщук, инженер. Мы ласково звали его Николкой. Из старых

же возчиков остался, кажется, один я, да еще двое: молчаливый казах Саша, отлично работавший на своей крепкой вороной монголке, да молоденький парнишка, почти мальчик на худеньком небольшом коньке тоже почти жеребенке.

Я все больше проникался уважением к Арону и восхищался его силой: с двух-трех ударов топора, он, сбив клепку, разрубал бочку мороженой солонины на складе продуктов для вольнонаемных и ОХРы.

Было в поселке небольшое стадо коров с быком, которых пас спокойный, лет 30, украинец с вислыми светлыми усами Степан Кобылянский. Он сам их и доил, снабжая семьи уже разросшегося поселка молоком. Заезжая ветеринарная комиссия определила, что у коров туберкулез, стадо, таким образом, подлежало забою. Как забивали коров, я не знаю, но тушу быка я получил распоряжение перевезти со скотного двора на продуктовый склад. Приехал я раньше времени и увидел зрелище, которого не забуду: на уже снятой разостланной шкуре лежала туша быка и на ней, мертвой, окровавленной, трепетали мускулы. Я выскочил наружу, пережидая, пока кончится агония. Забивал быка Арон, до ареста служивший на Минском мясокомбинате. Он у всех в поселке резал свиней и всегда имел за работу кусок мяса. В тот день, когда он забил быка, он принес вечером бычий хвост и сварил из него суп. Я был приглашен на пиршество и, помню, страшно удивился, что в бычьем хвосте так много мяса. За несколько лет это было первое съеденное мною мясо. Арон предложил: "Давай есть вместе, со мной не пропадешь!" Я согласился, конечно.

Потянулись дни, наполненные тяжелейшей работой, уставали мы очень: представьте, целый день нагружать и разгружать на морозе тяжелые шпалы, в трудных местах впрягаясь вместе с конем, чтобы в гору втащить сани.

Пришел наряд на В. И. Мишина - его забирали шофером на пожарную машину в поселок. Я мгновенно вцепился в его коня - мой! Назавтра выехал уже на нем. Давно я почему-то мечтал об этой лошади, вот моя мечта и сбылась. Непросто он мне дался, чуть было не произошло из-за него непоправимое: в то время (1952 год!) дошли до лагеря слухи о каком-то деле врачей-евреев. Надо сказать, что будучи евреем, я на себе антисемитизма почти никогда не ощущал: тянул как все, а подчас и больше других. Кроме того, когда бригада уже отдыхала, я шел в контору закрывать наряды, и это тоже прибавляло уважения.

Раз в десять дней по текущему графику нам полагался выходной, я заранее ждал этого дня, оставляя моему Серому корочки хлеба. Выспавшись, я шел на конбазу, чистил коня и отправлялся с ним гулять как с собакой. Мы шли в тайгу, и я разговаривал с конем как с человеком.

Когда наступил очередной выходной, и я пошел на конбазу, заранее радуясь и отдыху, и общению с конем, я увидел, что стойло Серого пустовало... Я метнулся к новому конюху Андрею - подонка Савку, избивавшего лошадей, с приходом Арона удалось выгнать. "Где Серый?"

Андрей назвал возчика, который, оставив свою лошадь, запряг мою. Существовало незыблемое правило: если отдыхает возчик, то отдыхает и его лошадь. Мне было нанесено прямое оскорбление. Прямо в помещении конбазы я вскочил верхом на Огонька, лошадь оперативников, на которой, скача от лагеря к лагерю, сообщают о побеге. Еще я успел сорвать со столба бич из сыромятных ремней, которым разгоняют дерущихся жеребцов (а дерутся они страшно - вздыбленные, кусают друг друга и бьют задом), и под истошный вопль Андрея, а он отвечал за Огонька, я вылетел с конбазы, пригнулся в воротах и галопом погнал к месту работы. Часть бригады во главе с Ароном, была на строительстве моста, а другая, со Степаном Кобылянским, бывшим скотником погибшего стада, работала на трелевке бревен. Не сбавляя галопа, Огонек гнал к тайге, я его и не подгонял; застоявшись, он сам был рад свободе. Но в тайгу ехать не пришлось: за поворотом дороги открылась Туруханка и я увидел на дальнем пологом берегу несколько саней. Двое груженых саней стояли на льду замерзшей реки. А на крутом подъеме рвался мой Серый, пытаясь втащить наверх непомерно нагруженный воз. Рядом стоял мой приятель и, нахлестывая коня, под общий смех приговаривал: "Поработай, еврейская лошадка, поработай!" Он стоял ко мне спиной, но толпившиеся возчики увидели меня, и смех разом оборвался. Остановив коня, я соскочил на землю и бичом хлестанул бывшего приятеля. Бич обвивался вокруг его пояса, я рванул к себе, человека развернуло лицом ко мне, и я ударил его. Он закрыл лицо руками, сквозь пальцы закапала кровь. В полном молчании я осадил Серого, распустил супонь, снял чересседельник и тотчас сани отъехали вниз по склону. В голове у меня билось: "Сейчас бросятся на меня, сейчас бросятся!.." Но никто не двинулся. Я вскочил на Огонька и за вожжи потянул Серого за собой.

К счастью, за время моего отсутствия оперативникам не потребовалась лошадь, потому Огонька никто не хватился. Иначе бы мне не сдобровать.

До вечера я маялся в зоне, не находя себе места. Наконец, поев, не выдержал и лег на свое место, сбоку под матрас пристроив нож. Пришла бригада, со мной никто не заговорил, Арон, безусловно, зная о происшедшем, тоже мудро молчал. Я затеял, мне и разбираться. Обидчика моего не было. Все стали укладываться спать, а я лежал без сна в ожидании. И вот в проеме открывшейся двери показался он; сжав нож, я приготовился к прыжку. Он пошел прямо ко мне — я был ко всему готов. И вдруг я услышал его торопливый шепот: "Санька, прости..." Потому-то я и не назвал ни имени его, ни фамилии — мы снова стали друзьями...

Во все свои последующие выходные я был спокоен: Серый будет ждать меня в стойле.

А весной поджидало меня еще одно испытание. Туруханка была коварной рекой с быстрым течением, несмотря на небольшую ширину и глубину не более 4-5 метров. По течению ниже нашего лагеря однажды катер с какой-то комиссией наскочил на бревно-топляк и затонул. Спастись не удалось никому. Одного из утонувших выбросило на отмель на

излучине реки за нашим лагерем. Это оказался вольнонаемный десятник по фамилии Мишин (однофамилец бывшего хозяина Серого). Вызвал меня опер и приказал доставить труп к зоне, иначе его могли объесть россомахи или медведи. Оперу не откажешь - второе лицо в лагере, а может и первое! В тот же день после обеда я начал собираться. Ехать было недалеко - 6-10 километров. Я поехал верхом, собираясь перевезти труп на лошади, привязав вожжами. Нужное место нашел без труда: на отмели лежал труп очень высокого человека в брезентовом плаще и громадных кирзовых сапогах. Голова была непокрытой.

Я привязал коня к дереву и стал втаскивать труп ему на спину. Тяжесть это была немыслимая. Я уже давно обратил внимание, еще в бытность свою медиком, что мертвое тело всегда тяжелее живого человека. Мне никак не удавалось втащить тело на лошадь - она мешала, храпела и рвалась. Тогда я снял тяжелый промокший плащ и сапоги. Из карманов плаща полилась вода, правый карман оказался полон отсыревшим сушеным луком. С еще большим трудом содрал я с мертвого телогрейку. Груза стало меньше килограммов на 30. Тут мне удалось взвалить его на лошадиную спину и увязать вожжами, соединив под брюхом лошади голову с ногами. Уже темнело. Чтобы не было так страшно, я накрыл мертвого плащом и зашагал впереди, ведя лошадь в поводу. Только к ночи добрались мы до зоны. Когда через некоторое время Туруханка отдала еще одного утопленника, на этот раз вынеся его выше по течению, я ехать отказался наотрез. Правда, на этот раз труп оказался полуразложившимся и безымянным, поэтому его закопали тут же на берегу и появилась еще одна могила, а сколько их таких появилось, не считанных, пока строилась никому не нужная дорога? Списать человека было гораздо проще, чем лошадь. У лошади была стоимость, у человека - никакой...

До сих пор без стыда не могу вспомнить, как раз я избил коня. Послали меня километров за 6 к штабелю досок, сгруженному около железной дороги. Было это во второй половине дня, штабель я нашел быстро, загрузил полные сани досок, увязал груз и, положив вожжи сверху, отошел в сторонку по необходимости. Было все это вскоре после того, как, получив своего Серого, я расписался в принятии материальной ценности на сумму 16 000 рублей. По конской карточке кличка коня была Рыбачок, я же звал его Серым. Стоимость его, за которую я теперь нес ответственность, представляла для зека астрономическое число.

Итак, застоявшийся на морозе конь, пока я отсутствовал, стронул сани и пошел в сторону дома, все убыстряя ход. Я бросился за санями, кричал, звал, просил, но конь, не обращая на мои крики внимания, пошел так, что догнать его мне уже было бы трудно. И все-таки я бежал следом, минуя несколько переездов через железную дорогу, бежал, задыхаясь, сбросив бушлат. Когда я, совершенно изнемогая, почти дополз, наконец, до конбазы, я увидел, что Серый спокойно стоит в уже наступившей темноте, стоит не распряженный и ждет. Вокруг никого не было, все уже разошлись после работы. Вот тут-то я и не выдержал...

Я долго потом старался загладить перед Серым свою вину, даже просил у него прощения. Да, кажется, он и не сердился, он меня понял...

... На трассе в другом лагере сгорела пекарня, и все обитатели лагеря, а также охрана и вольнонаемные остались без хлеба. Железной дороги тогда еще не было, а с нашей стороны шла отсыпка насыпи в противоположную сторону. Существовал только санный путь, и вот не припомню теперь, назначили меня, или я сам вызвался возить в этот лагерь хлеб. Морозы в ту зиму стояли сильные - 50-55°, бригады часто не покидали зону. Наша пекарня перешла на работу в две смены. Хлеб выпекали хороший, так как старшим там был великий мастер своего дела суровый старик Жернюк. В некоторых лагерях хлеб был мокрым, тяжелым, вызывая по ночам мучительную изжогу. У нас же с хлебом был порядок.

Рано утром я запрягал коня и ехал к пекарне. Я раскладывал в санях несколько одеял, сшитых в большое полотнище, укладывая на него ночную выпечку, укутывал еще горячий хлеб и гнал по санному пути вокруг Мамонтова озера, где, как говорили, водились огромные щуки. Тайга была по-утреннему тиха и неподвижна, деревья стояли будто застыв. Ехал я и вспоминал "Белое безмолвие" Джека Лондона.

Я старался, чтобы конь не задыхался, не хватал ртом воздух, помнил своего первого коня-инвалида; не пользовался удилами, потому что привыкший ко мне конь слушался малейшего движения вожжей. Я шел позади саней, привязав вожжи к руке, замерзнув, начинал бежать, а устав, садился в задок саней, зная, что в лагере меня ждут, торопился привезти хлеб еще теплым.

Пока хлеб разгружали, я накрывал коня одеялом. А потом, закутавшись в "хлебное одеяло", гнал назад. У конбазы меня буквально вынимали из саней, так я промерзал. Немного отогревшись, начинал распрягать коня, ставил его в стойло и бежал на лагерную кухню, где чуть ли не на плиту ложился, чтобы согреться. Повар лагеря, Сергей Гужанков, всегда меня ждал и кормил горячим ужином.

Раз лошадь распряглась в дороге: оледенелые гужи соскользнули с оглобель, и я замучился, пока на страшном морозе сумел снова запрячь. То и дело бегал греть немеющие руки в паху коня. После этого по совету Арона я вбил в концы оглобель колышки, и гужи больше не соскальзывали.

Сгоревшую пекарню вскоре отстроили заново, и в последнюю ездку я отвез уже не хлеб, а закваску для него. И снова начался лесоповал...

Памятные даты в лагере обычно забываешь, о своем дне рождения я несколько раз вспоминал, когда он уже прошел, новый год тоже наступал незаметно, а уж о пролетарских праздниках и говорить не приходится, разве что режим на часок ослаблялся. Однако новый 1952 год мне запомнился и вот почему. Дали нам разнарядку на двух лошадей с санями и сбруей, получить их надо было в Ермакове. Выписали нам командировочные (иначе докажи, что ты не в побеге) и даже специально остановили поезд, чтобы мы в него сели, так как пешком по трассе мы бы не дошли:

морозы стояли за 50. Выехали мы с Ароном 29 декабря 1951 года с расчетом уже 30 декабря вернуться обратно. Когда мы прибыли на конбазу в Ермакове, там уже по случаю нового года был полный упой, никто о делах и не разговаривал. Мы умолили сообщить в наш лагерь по селектору, что пришлось задержаться по делам, иначе могли объявить розыск.

31 декабря было мне грустно и неуютно: ночевать приходилось возле лошадей на тюках сена. Все же мы решили, пользуясь случаем, отметить наступление нового года и пошли в магазин за бутылкой спирта, которая стоила тогда 9 рублей. В магазине я встретил своего бывшего нарядчика по Ермаковскому лагерю Сережу Ламинадзе, он был уже вольным. С 16 лет мыкался Сережа по лагерям. Его отец был расстрелян по какому-то сфальсифицированному делу - "левый блок Ламинадзе". А, уже купив бутылку, мы в дверях столкнулись с моим бывшим прорабом, который был теперь начальником всех буровзрывных работ, Семеном Михайловичем Шумяцким. Был он добрым, высокой культуры человеком, отличавшимся особой деликатностью. Опытный инженер, он умело руководил строительством моста и железнодорожного депо в нашем лагере, а потом его отозвали. Расспросив нас с Ароном о житье-бытье, Семен Михайлович сказал, что новый год мы непременно будем встречать у него, никаких отказов он слушать не стал. Так после трех лет заключения я оказался словно на воле и в вольной компании. Гостей было много, публика, конечно, отсидевшая и теперь отбывающая ссылку. У самого Шумяцкого было 5 лет ссылки. Стояли шум и веселье. С женой хозяина Ниной я был и раньше знаком и, проезжая по делам верхом на лошади, провожал иногда глазами статную яркую Нину, ведущую трехлетнюю дочь. Мы с Ароном чувствовали себя немного неловко среди нарядных гостей и их хорошеньких спутниц. На нас же были валенки и ватные штаны! И лагерные гимнастерки... Но после того как Семен Михайлович нас представил, все без исключения проявили должный такт и стали мы просто приглашенными гостями. Под утро, когда компания разошлась по домам, нас устроили ночевать на кухне на собственных полушубках. А в полдень следующего дня мы распрощались с милыми радушными хозяевами Память об этом чудесном, сказочном, наполненном неизъяснимой прелестью вечере, жива во мне и по сей день.

Получив двух клячонок (разве отдадут хороших), мелких, худеньких, похожих на родных сестер вороных лошадок, мы запрягли их и по морозу, закутавшись до самых глаз, тронулись в свой лагерь, Арон впереди, я следом. Ехать было небезопасно, но я стянул на конбазе топор (совесть не мучила, так как приняли нас плохо). Этот лежавший подомной топор грел меня, внушая уверенность.

И лишь когда мы ехали по тайге, и снег убаюкивающе скрипел под полозьями, и хотелось закрыть глаза, Арон сказал:

- Ну, ты и сволочь!..

Я согласился:

- Сволочь, конечно. А ты что, не спал?

- А как ты думаешь?

... Да, ночью ко мне приходила женщина. Я не ждал ее, даже и мечтать о таком не мог, а вот поди ж ты. Отказаться было выше моих сил. И кто бы на моем месте поступил иначе?

И снова потянулись однообразные дни: мороз, тяжелая физическая работа - вывоз бревен с лесоповала, еда и провал в тяжелый сон. А по утрам буханье рельса у вахты (обязанность нарядчика). Если была вода, можно было ополоснуть лицо и руки. Дневальный приносил кипяток, выдавали хлеб и по спичечной коробочке сахара. Потом была конбаза, мы запрягали коней и тянулись в лес сани за санями. Бревна были из штабелей, сложенных конвойными бригадами. Беря бревна из штабеля, легче их класть, разворачивая на других бревнах и укладывая на сани так, чтобы комли цеплялись, клинились один за один. Только при такой погрузке тяжело груженые сани или телега летом, увязанная "на закрутку" ломом могла благополучно доехать до места разгрузки. Каждый из нас подъезжал к "своему" штабелю и в одиночку, благо бригада была уже опытная, один за другим выстраивались на санном пути. К штабелям же дорогу мы прокладывали сами, каждый перед своим конем. Самое трудное было "бить" дорогу на новую лесосеку: вперед ставили самых сильных лошадей и более опытных возчиков. Конь проваливался в снег по уши, прыгал, как заяц, а впереди возчик, задом наперед, тянул коня на себя, спиной уминая нетронутый снег, потом первый уступал дорогу другому, а от самого, как и от его коня, валил пар, это при 40-50° мороза! Иногда удавалось схитрить: нам строго запрещалось ездить по полотну железной дороги и мы порожняком действительно ездили по санному пути, но пока он еще был недостаточно укатан, коню с гружеными санями было очень тяжело, хотя и возчик, накинув конец вожжей на выступающую часть передка саней-розвальней, впрягался, бывало, наравне с конем: 5 кубометров - 3 дня зачетов приближали свободу, хоть и давались нелегко. Вечная добрая память работавшим на лесоповале лошадям, бессловесным безотказным труженикам, которые, не совершив никаких преступлений и даже не занимаясь антисоветской агитацией, мотали пожизненный срок по 58-й статье. Попав по бессрочному этапу в условия крайнего Севера, своим тяжким трудом они приближали таких, как я, к долгожданной свободе.

Нередко мы, понадеявшись, что редкого поезда или дрезины не будет, выезжали на железную дорогу и спешили между рельсами, успевая свернуть на насыпь, увидев впереди поезд. А просматривалось далеко вперед. Даже была у нас своя "технология": на каждых санях имелось маленькое бревнышко, которое подкладывалось с внутренней стороны к рельсу, когда его надо было переехать. Следовало быстро вывернуть коня, и тогда сани, наехав на бревнышко, легко разворачивались прямо по обоим рельсам и без труда съезжали вниз в снег. Потом, помогая друг другу, мы снова взбирались на насыпь. Однажды чуть не произошла беда:

впереди показался поезд и мы начали один за другим сворачивать с насыпи. У Арона был старый белый конь (когда Арон пришел на конбазу, другого просто не было), у коня был шпат - старческая болезнь ног. И вот поезд приближается, а они все еще на насыпи, и лишь в последний момент, когда беда казалась неминуемой, Арон благодаря своей огромной физической силе сумел перевернуть, убрав с рельс, груженые сани вместе с лошадью. Так они и покатились все вместе - рассыпавшиеся бревна, сани, Арон и лошадь. Мы сбежались к ним и увидели, что Арон лежит под бревнами. Нам показалось: все, готов. Разобрали бревна и... вытащили из-под них целого и невредимого Арона! Ну и крепки же были кости у этого перевалившего уже на вторую половину жизни человека! Ему было лет за 40. Лошадь тоже не пострадала, но при первой же возможности Арон заменил ее. Белого старика (серые лошади к старости белеют), который не счесть, сколько трудился за свою нелегкую жизнь, убрали с лесоповала. Но судьба снова свела меня с ним. Как-то к нашему лагерю в Дудинке подошла старая белая исхудавшая лошадь. Охрана ее гнала, а она все стояла возле лагеря, понурив голову. Солдаты смеялись: просится в зону! Я в это время шел с работы через вахту и сразу узнал Аронова коня, хотя прошло довольно много времени. Я понимал, что если его прогнать, ему грозит мучительная смерть: быть разорванным стаей оголодавших собак. Или умереть от голода. Я побежал к начальнику лагеря, решил, что благодаря моей работе и прежним заслугам он не прогонит меня и поймет. "Гражданин начальник, у вахты старая лошадь стоит, я знаю ее по Игарским трассовым лагерям. Сделайте доброе дело, пустите его в зону на конбазу, не дайте погибнуть старику!" "Зачем она нужна? Ее специально выгнали. Она работать не может, а мы ее будем кормить?" — "Это конь-труженик, медленно он еще может работать, будет на "хозяйке" по зоне воду развозить на кухню, дрова, продукты с базы!.." И уговорил. Как я был рад, когда прежний скелет, теперь несколько округлившийся, медленным шагом тянул по зоне грузы, управляемый таким же стариком, только человеком. Как дальше сложилась судьба этой лошади, я не знаю. Людская жизнь ничего не стоила, лошадиная тоже, если лошадь была списана, сактирована. Думаю, что, в конце концов, старого коня все-таки выгнали в тундру: патрона было жалко, а прирезать - слишком худа, кожа да кости...

Обычный ритм моей работы по вывозке бревен с лесоповала опять нарушился: когда надо было ехать куда-то одному, я с охотой вызывался. Как-то прораб Шумяцкий дал мне поручение съездить за какой-то его надобностью в поселок Ермакове, надо сказать, что я с большой теплотой и уважением относился к этому человеку и, кажется, пользовался некоторой взаимностью. Путь мой был долог, и по причине ночевки неизвестно где, я решил обойтись без коня, так как оставлять его на ночь в неизвестном месте опасно. Вышел я из лагеря с командировочной рано утром, и с хлебом, взятым с собой, расправился что-то очень быстро. Не дойдя до Ермакова, но проделав путь примерно 20-25 километров, изрядно устав, я

Присел на рельс отдохнуть. Навстречу мне шел путевой обходчик странного вида: совершенно исхудавший высокий человек с изможденным лицом и длинной бородой. Лет ему было не больше 40. Присев рядом со мной и справившись обо мне, он достал краюху хлеба, разломил и предложил мне половину. Мы разговорились. Мой новый знакомый оказался уже отсидевшим по 58-й статье, но не имевшим права выезда и, что его больше всего угнетало, права работать по специальности (он был музыкантом и грезил музыкальной школой для детей Ермакова). Преподавать музыку ему, несмотря на все его мольбы, запрещалось. К сожалению, я не запомнил имени этого настрадавшегося человека, но фамилия его по иронии судьбы была Бессмертный. Он пригласил меня к себе домой и даже предложил у него заночевать. Сделав порученное мне дело и узнав, что документы будут готовы завтра, я отправился по данному мне Бессмертным адресу. Там меня встретила очень приветливая молодая женщина не лишенная привлекательности, но бесконечно измученная заботами. Она назвалась Галиной Драгуновой. Кроме того, в тесноте маленького двухкомнатного балка я увидел двух очень опрятных и воспитанных детей, мальчика лет 8 и девочку лет 10. Как я убедился в дальнейшем своего отчима - Бессмертного, они очень любили, и он платил им тем же. А вокруг нас прыгали три странные собачки: у каждой чего-то не хватало! У двоих не было хвостиков, не хватало по уху, и почти у каждой были укороченные лапы-култышки. Все это не мешало им иметь ухоженный вид и радоваться встрече с гостем. Как мне поведали дети, кто-то выкинул на улицу в мороз троих маленьких щенят. Ребята их подобрали, но некоторые части тела они уже успели отморозить, потому хвостики и ушки у них отвалились.

Галина настояла на том, чтобы я вымыл натруженные длинной дорогой ноги, после чего, не дожидаясь хозяина, накормила скромно, но замечательно радушно. Я понял, что попал в дом, где царит Добро, где хозяева, одолеваемые нуждой и безысходностью, не срывают своего настроения на детях, но умудряются хорошо их воспитывать, дали кров трем обездоленным животным и приютили на ночь случайного путника. Бедных собачек-калечек за порогом дома ждала заведомая гибель, но их обласкали добрые люди и дали им звучные имена: Аякс, Кастор и Поллукс.

Поздно вечером пришел усталый хозяин. За ужином наша беседа затянулась далеко за полночь. А когда я проснулся утром, хозяев уже не было. Их дочь накормила меня, и единственное, чем я мог отплатить этим добрым людям, это переколоть и сложить все дрова, которые были припасены у них за балком. Я шел от них и думал: если есть на свете Высшая Справедливость, пошли этим людям удачу! Она им так нужна и они так ее достойны. Никогда больше не свела меня с ними судьба, но я навеки запомнил встречу с ними.

Конь у меня был сильный, ухоженный. Один из двух самых крупных на конбазе (второй, Огонек, был лошадью для оперативников). Понадо-

билось отвезти в другой лагерь через тайгу двигатель МЧ-2 (200 кг). Груз невелик, и я был рад: день в тайге с конем. У меня создалось с ним особое духовное общение в наши одинокие поездки. И в глухой тайге никто не изрыгал привычного мата.

С утра погрузив двигатель в сани, я отправился в путь. Опять пришлось переезжать через рельсы, и вот тут случилась неприятность: или я чуть вкось послал коня, или сани заклинило, но они наклонились, и махина двигателя сползла на железнодорожные пути. Начал я втаскивать его обратно на сани, а в это время вдали показалась дрезина, а это тебе не медленный товарняк. Нет, не успеть переехать!.. Коня с санями свести могу, а вот двигатель... Да, явная авария и жуткие для меня последствия!.. Тогда я побежал в лоб дрезине, махая руками и крича... Остановили. Выпрыгнул из нее машинист, я ему все объяснил. Дрезина медленно подъехала к месту, где я застрял, я начал опять выворачивать двигатель под изощренный подгоняющий мат машиниста. Наконец, я не выдержал и ответил ему тем же. С предложением, если он так торопится, выйти и помочь. В ответ раздался новый взрыв мата. В это время приоткрылось окно дрезины, и показалась голова человека и плечо с погоном никак не менее полковничьего. Я подумал: спекся я. Это был сам заместитель начальника 503-й стройки полковник Сидельников. Не знаю, что он сказал машинисту, но тот пулей вылетел на путь, и вдвоем мы быстро втолкнули двигатель в сани, и я благополучно переехал путь. Вечером, когда я распряг коня и пришел в зону, меня уже искали: вызов к начальнику лагеря. "Распоряжением Сидельникова тебе закрыт пропуск. Куда тебя теперь?" Это уже было сочувствие. Я ощутил злость и обиду, но что поделаешь? Я попросился в штрафную бригаду Бориса Козенко, которого хорошо знал еще по Игарке, где к нему и к бригадиру Астаповскому приезжали жены, у Козенко - рыбачка, у Астаповского - врач. Единственные жены, проделавшие такой путь! На 30000 заключенных.

В бригаде Козенко у всех были срока по 25 лет. Норму они никогда не выполняли, и их даже не выводили из зоны. Целый день, не утруждая себя, они копошились в зоне, белили бараки, латали крыши и так далее. И вот однажды, когда я с напарником по ремонту крыши лежал возле конька на зимнем солнышке, мимо на быстром коне-монголке, гнедой красивой лошадке с гордо поднятой головой, проехал Арон и, увидев меня на крыше, резко остановил коня: "Сашка! Ус сдох!.." Что тут началось! А через несколько дней опять вызов к начальству: пропуск открыт. Я еле дождался утра - и на конебазу. Обнял коня, а он, как он мне обрадовался! Все время, пока я отсутствовал, его не брали в работу: или Арон не давал, или помнили ту историю в выходной день. И началась работа возчика. Стосковался я по коню, был он мне просто другом. Тут вышел указ об амнистии бытовикам-малосрочникам, 58-й статьи он касался лишь в части сроков до 5 лет. Стройка явно сворачивалась, но наверняка судить об этом было пока трудно. Лагеря закрывались, население их куда-то отправляли, поговаривали: в Норильск.

Получил я задание: из одного опустевшего лагеря подвезти оставленные там телеги (лошадей уже увезли) к железной дороге для отправки на платформах. Я поехал верхом, одев на лошадь лишь хомут с шлеёй, взял седелку, чересседельник, подпругу и дугу. Нашел по описанию лагерь и начал работать: запряг коня в первую телегу, к ней привязал еще две и такой "поезд" несколько раз подвозил к железной дороге. Днем решил дать коню отдохнуть, да и самому поесть: хлеб у меня был за пазухой. Я подумал: в пустой зоне, может, найду воды попить, да коня напоить, а овес для него у меня был в мешке. Когда я заехал в лагерную зону, увидел над крайним бараком дымок - так он жилой! Как же так, ведь зона должна быть пустая, все уехали? Любопытство взяло верх над благоразумием и осторожностью. Но меня ждал приятный сюрприз: когда, привязав коня, я зашел в барак, увидел милую девушку-дневальную. Оказывается, барак обжила бригада девушек бесконвойниц с вольнонаемным мастером. Они были путевой бригадой и шли по трассе, производя мелкий ремонт пути. Так я познакомился с Леночкой Колбиной из Мордовии. Она осталась в тот день в бараке, потому что у нее сапоги развалились. После работы, уже специально оставив часть телег, я поехал в зону. У меня были припасены не ношеные кирзовые сапоги, я пошел с ними к друзьям в сапожную мастерскую. Был у меня там сапожник, цыган, в свое время он мне подарил настоящий цыганский кнут: цыгане коней не бьют, а лишь щелкают кнутом. Саша обещал к утру перетянуть мои "кирзачи" на самую маленькую колодку. Действительно, утром заказ был готов. И полным радости был этот день - день общения с чудной милой девушкой, одарившей меня немыслимо неземной радостью. Назавтра опять туда...

И вот посыпались подозрительные вопросы: сколько же там телег? Никакие рассказы о трудностях перевозки не помогали. Мне дали еще один день. Горький это был день, наполненный обреченностью и грустью расставания. Я обещал Леночке приехать в первый же выходной, но как назло работы было много, и отпустили меня дней через 10. Я не заметил, как миновал путь до лагеря, пробежал к знакомому бараку - пусто!.. Бригаду уже перевели дальше. Не спросить, не узнать - все нельзя! Прощай, моя лагерная любовь!..

Смерть Сталина была воспринята в лагере неоднозначно. Вохра продолжала зверствовать, начальство замкнулось, выжидая, малосрочники бытовики, зная про амнистию, сочли себя свободными и перестали вкалывать. У 58-й тоже опустились руки, все чего-то ждали... Скорее всего, надеялись на изменения к лучшему после смерти кровавого сатрапа всех времен и народов. Амнистия же коснулась только ворья (указ от 4. УП. 47). По 58-й статье сроки менее 5 лет практически не давались.

Бригада возчиков таяла на глазах. Освободился Арон, ушел мой приятель Саша-казах, ушел цыган по кличке Мора. Осталось лишь несколько человек со сроками по 58-й статье. Работы и не было, да и ту, что была, делали с откровенным нежеланием. Уговаривать не хотелось, и я просто снял с себя обязанность закрывать бригадный наряд, за это

взялся Коля Тыщук, я же перешел полностью на работу "в одиночку" и сам закрывал с согласия лагерного нормировщика Миши Коротченко индивидуальные наряды на самого себя.

Однажды я получил задание поехать в Ермакове и получить там войлок для подшивки валенок. Это было серьезно, так как Ермакове было в нескольких десятках километров и за один день обернуться было трудно, ночевать негде, да и за коня страшно: отберут.

Выехал я затемно, ехал еще по санному пути и Серый шел быстро. Но пока я подписывал бумаги, пока получал на базе рулоны войлока и бобины суровых ниток, начало темнеть; я уже торопился, на душе было тревожно: навигация еще не открылась и некоторые амнистированные вернулись к прежнему ремеслу: участились грабежи, стали случаться и убийства. Все это не волновало лагерную администрацию: она отвечала только за порядок в зоне. Милиция была очень малочисленна, ходила, вооруженная автоматами, по несколько человек и на трассе вообще не появлялась. Кроме того, в этих местах хозяйничала крупная россомаха - зверь серьезный, одинаково хорошо владеющий и клыками, и когтями при незаурядной силе и ловкости. Один возница чудом спасся от россомахи лишь благодаря резвости своего коня.

Темнело быстро, я подгонял лошадь, и вот в полутьме на дороге замаячил силуэт человека в форме. Сделав несколько шагов, он останавливался и раскачивался - пьян был в стельку- Я решил объехать его стороной, а заодно посмотреть, кто это такой. И узнал его: это был старшина, которого я знал по прежним лагерям. Было ему за 40, он особо не зверствовал, даже можно сказать был добродушен и не обращал внимания на мелкие нарушения режима. Любил свою молодую жену Аньку, смазливую медсестру, местную, дочь нганасана и русской. Была у них дочь 4-5 лет. Потом у жены случился роман с бесконвойным шофером, и когда тот освободился, Анька сбежала с ним, прихватив дочку. Старшину с тех пор будто подменили: стал он мстить всем з/к, просто охотился на людей. От его рук в то время погиб парень, который шел со мной по этапам от самого Ленинграда. Был этот парень лейтенантиком, где-то что-то сболтнул и вот тебе 58-й статья, 10, ч. 1. Я был с ним на Красноярской пересылке, потом встретил еще в каком-то лагере, помню, что он все еще носил свой полуистлевший офицерский китель. Звали его Сева, и застрелил его старшина при попытке к бегству, когда тот попросился в туалет. Разные люди были в лагере: одни могли уже без стеснения оправляться тут же при бригаде, другие же сохраняли чувство человеческой стыдливости. Людям интеллигентным было в этих условиях всепоглощающего скотства, грубости и издевательств особенно трудно.

Когда старшине показалось, что Сева достаточно далеко отошел за дерево или куст для объявления попытки к бегству, он вырвал у солдата охраны карабин и застрелил парня в упор. Я слышал потом, что он запил, начал опускаться по служебной лестнице и прошел путь вниз от начальника режима и начальника конвоя оцепления до конвоира и надзирателя.

Теперь мы оказались с ним один на один на темной лесной дороге за несколько километров от обитаемых людьми мест. Самые противоречивые мысли закружились у меня в голове. Я остановил коня, снова погнал, опять остановил. Потом пустил рысью прямо на человека. Конь хотел объехать его, свернуть, но я зажал его вожжами, конь грудью сбил человека, подпрыгнули сани. Не оглядываясь, я погнал коня вперед.

Потом я слышал, как говорили, будто старшина замерз пьяный в тайге. И не знаю, в ту ли ночь или в другую... Думаю, что бешеных волков и тигров-людоедов надо все же уничтожать. Я не мог заснуть и эту ночь да и в другие.

Работа явно прекращалась, дошел приказ о сдаче лошадей и до нас, давно я это предчувствовал, а Серый не понимал, а ведь ему не скажешь... Наступил один из самых грустных дней - расставания с конем, с которым сработался, сжился как с близким человеком. Не помню уж, с кем, не видел даже, погнали мы верхами весь табун, около 20 лошадей на сборный пункт. Не помню, как доехали, как загнали лошадей в большой двор, где стояли привязанными около полутора сотен лошадей всех мастей. Это была настоящая пересылка, только для лошадей, и вышек тут не было, а так по всему - лагерь и лагерь!.. И как людей, ждал их всех этап. Рядом привязанные жеребцы кусались, визжали от злости, другие кони в непривычной обстановке тревожно ржали, несколько кобыл понуро опустили головы, отдельно привязанные (хоть это сообразили стражи!).

Мои товарищи ушли, а я принялся помогать лейтенанту хозчасти и нескольким бесконвойным наводить порядок: развели жеребцев, между ними поставили спокойных меринов, отловили бегавших по двору коней, которые своим беспокойством заражали других. Все это я делал верхом на Сером. Задал всем сена. Лейтенант говорит: "Вот бы мне такого помощника к коням". - "Так возьмите меня, гражданин начальник, я и за вещами не пойду, тут останусь!.." - "Поздно уже, сопровождающие оформлены, где ты был раньше?"

И наступила минута прощания. Привязал я Серого в углу двора, отдал весь хлеб и сахар какой у меня был, засыпал ему сена, поцеловал в бархатистый храп и, не оглядываясь, пошел прочь. Как добрел до лагеря не помню, свет был мне не мил. А назавтра вызов к начальнику лагеря: все на этап, а я остаюсь бригадиром конвойной бригады, надо готовить лагерь к приему амнистированных, так как решили сажать прямо на пароходы, идущие в Красноярск. Нечего мне стало делать за зоной, пришел я через несколько дней к вахте и сказал, что потерял дневной пропуск, сам же хорошенько припрятал его на всякий случай: срок впереди еще маячил длинный. Так как на вахте оставался мой ночной пропуск и охране было чем отчитаться, в общей суматохе этапа меня даже не "дернули" к оперу: куда дел, пропуск, или кому отдал для побега. И стал я опять подконвойным, понимая, что вслед за конем скоро и мне на этап. А лагерь наполнился другими, уже свободными людьми, между нами была про-

пасть непонимания. Было несколько острых моментов: новые поселенцы решили почему-то, что мы обязаны их обслуживать — колоть дрова для, кухни, таскать воду, убирать бараки. Некоторые из нас дрогнули перед угрозами и блатным жаргоном, а у меня штрафная уже была за плечами, и в подобные ситуации я попадал. В оставшуюся бригаду плотников я ввел несколько крепких смелых парней, заранее предупредив, что "пахать" им не придется, а единственная, правда, рискованная работа, заключается в том, чтобы помогать мне в трудных случаях. Было несколько крупных разговоров, после которых ворье занялось самообслуживанием. А через некоторое время за нами пришел конвой и - в путь. Было приятной неожиданностью оказаться среди своих: весь мой лагерь и з/к из других лагерей вместе ждали этапа, а куда - неизвестно. Охрана и начальство были тоже из нашего лагеря, поэтому, вероятно, меня вызвали вместе с моей бригадой и повели на берег, где стояла огромная, грузоподъемностью в 6000 тонн самоходка, металлическая баржа "Далдыкан" - уже прогресс, так как несколько лет тому назад перевозки совершались только в деревянном старье, их было две таких баржи на Енисее, "Ермачиха" и "Фатьяниха". Говорят, на них не только нас - еще декабристов возили. Все может быть! Бригада моя должна была построить в трюме нары. Трюм был огромный, строили нары только под люками - для света. Отдельно соорудили помосты, под которыми поставили бочки-параши. И узнал я случайно: этап идет в Дудинку.

2

В Дудинке я попал в большой лагерь, целый городок для заключенных. Еще шла навигация и з/к разгружали грузовые пароходы. Огромные деррик-краны загружали грузы в вагоны-гондолы, и чрево Норильска съедало все, что приходило по Енисею в Дудинку.

Стал я обычным бригадником в бригаде грузчиков, благо навык получил еще в Игарке, а силы у меня с тех пор прибавилось. Там в порту я получил свое второе сотрясение мозга. Первое было на погрузке, когда рядом стоявший ослабевший парень не удержал бревно, а я как раз наклонился за другим. На этот раз дело было так: бригада разгружал прессованное в тюки сено для шахтных лошадей Норильска (опят кони!). Я с напарником Стахом^¹ только закончил разгружать горловин трюма, как опять нам спустили огромную веревочную сетку на тросах, мы начали складывать в нее 20 тюков, что составляло 10 тонн. Сложив, крикнули лебедчикам на палубе: "Вира гак!", и затянувшаяся сетка громадным кулем поползла на двух стальных тросах через блоки, прикрепленные к стрелам. Я не заметил, где стоял Стах, лишь увидел, что вся

махина летит на меня. Я стоял у железной стенки горловины, заметался, но бежать, спрятаться было некуда, я по-глупому выставил вперед руки и, самое смешное, что это меня и спасло. Коснувшись рук, веревки спружинили и меня отбросило, ударив о стенку трюма, и так как ударило головой, я потерял сознание, а вся огромная "авоська", пролетев надо мной, ударилась в свою очередь о стенку трюма. Как потом рассказали, гул пошел по всему судну: ведь останься я у стенки горловины, меня бы расплющило о нее. Оказывается, с испорченного блока соскочил трос береговой стрелы, идущий к лебедке.

Очнулся я от дрожащего голоса Стаха: "Санька, ты живой?.." Голова очень болела, тошнило. Так как внешних повреждений у меня не было, в медчасть нового большого лагеря я не пошел, выходил работать вместе с бригадой, но несколько дней был "ухманом" - руководил разгрузкой, так как насмотрелся в Игарке в порту на работу вольнонаемных "ухманов" (при разгрузке иностранных судов официально эта должность называется "стивидор").

Жили мы голодно, так как бригадир попался из никудышных, неумел ни наряды закрыть толково, ни людей как надо расставить, и мы "ехали на ч. д.", то есть на человеко-днях, а это значило: ни зачетов, ни денег. Когда останавливались дерриконы, собирали на их рельсах мерзлую просыпавшуюся картошку и варили в бараке в зоне. Добывать продукты в порту было небезопасно: несмотря на внешнее оцепление, при разгрузке пароходов с продовольствием при каждом разгружаемом трюме была вооруженная охрана. Один раз на разгружаемой рядом барже раздались крики: "Стой!" и на моих глазах к борту баржи бросился человек и прыгнул с 3-метровой высоты на причал. Стоящий у борта охранник прицелился и выстрелил; как подстреленная в воздухе птица вздрогнул человек и на землю упало уже мертвое тело, а из-под телогрейки выкатились три небольшие банки консервов... Я до сих пор помню этого настигнутого пулей в воздухе человека. Я видел много застреленных, сам стоял в строю, когда после команды "Ложись!" забили автоматы, а несколько человек, в том числе и я, остались стоять. Раз по мне стреляли прицельно. Но тот случай остался единственным, я думал: хорошо, что человек умер еще в воздухе, даже не поняв, что умер. Мир праху его.

Брали мы со Стахом трюм вдвоем, а рядом в таком же трудилось по 6-8 человек. Но смысла выкладываться не было, так как вся наша высокая выработка таяла в общем низком проценте бригады, а тут нас еще поставили на разгрузку тяжелого огнеупорного кирпича для доменных печей Норильска. Вообще же чего только не приходилось разгружать в Дудинке! Таскали мешки с мукой, крупой, сахаром, но самой неприятной была разгрузка соли. Сырые тяжеленные мешки расползались в руках, руки саднило, спину "прожигало", хотя мы и старались подложить под мешок несколько слоев тряпья. Трудно было с мешками весом по 70-80 кг спускаться по вибрирующим сходням на причал. Кое-кто падал, сверху его припечатывал мешок... Иногда в вагонах прибывали в сопровождении

спецохраны непонятные ящики из хорошо оструганных плотно пригнанных досок, весили они по 100 кг. Переносить их на баржи брались лишь несколько человек. Зато уложив их в трюме, как правило, отдельно, мы разом перевыполняли норму и получали возможность оглядеться и познакомиться с Дудинским портом. Так однажды мы забрели в весовую Дудинского порта, где я познакомился с интересной молодой женщиной Аней Вакулиной. До сих пор я знал лишь з/к или бывших з/к, оставленных после отбытия срока на поселение. От Ани я узнал много для себя нового о местном населении, его быте и нравах. Я заходил к Ане в весовую еще не раз.

Однажды на лебедке убило одного з/к на том самом пароходе, где я работал на разгрузке. Услышав крики, я вместе с другими побежал по громадному пароходу в направлении, откуда они раздавались. На одной из двух лебедок носового трюма билось человеческое тело. Быстро отключили ток, но человек был уже мертв. Было горько: я знал его. Тима (фамилию его я, к сожалению, забыл) был рослым, спокойным, всегда готовым помочь делом и успокоить добрым словом. К нему хорошо относились и потому решили не оставлять его тела в порту, а отнести в зону и похоронить на "своем" кладбище, расположенном за зоной. Положив тело на окованную площадку с кольцами по углам, мы, сменяя друг друга, понесли товарища в зону. Скорбный это был путь. Очевидно, власти усмотрели в нашем поступке некое нарушение, потому что нас окружили и приказали оставить тело. Из нашего строя раздались протестующие крики: "Не отдадим!" Ответом была команда: "Ложись!" Забили автоматы конвоя, пока над головой; сработал инстинкт самосохранения и многие стали ложиться на землю - но не все. Я тоже остался стоять и в каком-то исступлении начал пинать и бить ногой лежавших вокруг, повторяя: "Вставайте, рабы!" И все поднялись, и Тиму мы не отдали! На другой день меня нашел в бараке незнакомый бригадир и сказал, что я его бригаднику по фамилии Хомчик разбил лицо. Спросив у "бугра", что делал он сам и, узнав, что лежал, я его послал подальше, а Хомчика разыскал и извинился. Прости меня, Хомчик!..

А назавтра не нашлось желающих работать на лебедке, на которой погиб Тима. "Убийца" - говорили про нее. А я пошел, хотя мощных электрических и паровых пароходных лебедок не знал, работать приходилось только на маломощной паровой "Пионерке". Но, наблюдая за работой лебедчиков в короткие перерывы, я подумал, что справлюсь. И действительно, освоился и через некоторое время научился работать даже на "контрпаре" (прием работы на паровых лебедках, ускоряющий время подъема груза). За меня бригаде пошел хороший процент (обычно на лебедки брали механизаторов из разных бригад).

Произошла встреча и со старыми и мрачными, и внешним видом и постылым прошлым, баржами по перевозке этапов на север. Теперь на них перевозили, сняв нары, медь и никель, поступающие из Норильска. Погрузка этих металлов выглядела как кадры из фильма эпохи средневе-

ковья, если бы тогда было кино. С платформы з/к получал на спину лист электролизной меди с острыми как бритва краями. Согнувшись под тяжестью листа, весившего около 80 кг., з/к один за другим по сходням поднимались на баржу. Здесь каждый бросал лист на наклонный стол, который переходил в лоток из толстых досок, уходящий в горловину трюма, дальше опять был стол, у которого была самая опасная и тяжелая работа: захватив лист с двух сторон, надо было затормозить его и, схватив, подложить на подставленную спину другого з/к. Тем временем сверху, вырубая щепки из лотка, уже летел следующий лист. Малейшее промедление, затор, - и листы начнут "прыгать в стороны, сметая и убивая людей". На этой работе стояли мы с моим другом Антоном Балайтисом. Антон был крепким, мускулистым и абсолютно бесстрашным человеком. Верный в крепкой мужской дружбе литовский парень, он стал моим спутником во многих лагерях, моей уверенностью в безопасности, когда он рядом. Если бы ты мог прочитать эти строки, Антон!

В трюме листы укладывали равномерными стопками по всей его площади. Представьте, что за грохот стоял! Несмотря на несколько пар брезентовых рукавиц, руки не заживали от порезов и ушибов. Понял я, что надо что-то предпринимать, а главное - появилась такая возможность- Когда я еще в трассовом лагере был нарядчиком, а потом возчиком, был там один парень по фамилии Варенница, умел он все чинить, от приемников для вольных до движков, дающих ток. Чтобы срочно что-либо починить, его даже вызывали через вахту, это при 25 годах срока! И здесь, в Дудинке, он быстро стал незаменимым, я его видел в зоне не раз на столбах электропередачи, а потом узнал, что он монтирует радиосвязь в кабинете начальника лагеря. Отношения у меня с ним были приятельские, и я попросил его поговорить с начальником лагеря, капитаном Саракурсом о том, что есть в зоне бывший бесконвойник, "забывший" в предэтапной суматохе сдать пропуск. Варенница прекрасно справился с заданием, и через установленную им радиосвязь из рупора на весь лагерь разнеслось: "З/к Сновского к начальнику лагеря!" Придя к начальнику лагеря, я увидел пожилого грузного человека с сединой, несколько медлительного. Это и был капитан Саракурс. Возраст его явно не соответствовал его званию. Кратко расспросив меня о моем лагерном прошлом и должностях, которые я исполнял, капитан сказал: "Давайте ваш пропуск. Примите баню и наладьте там работу. А потом посмотрим, куда вас определить".

Это был один из двух лагерных начальников в моей жизни, который обращался к з/к на "вы". Кабинет, в котором я находился, исключал возможность задавать вопросы. Единственно, на что я осмелился, это спросить: "Гражданин начальник, а можно разогнать придурков и набрать своих работяг, кого я знаю?" Саракурс ответил: «Можно, я скажу нарядчику».

Никак не предполагал, что судьба приведет меня в баню! Но главное — кончился изнурительный труд в порту и на вахте теперь был мой пропуск.

Антона же удалось устроить в швейную мастерскую, где он научился шить Впоследствии он близко сошелся с заведующим мастерской, Юрой Барчуком, западным украинцем, с которым я тоже подружился Юра позднее сшил мне из солдатского одеяла куртку, в которой я и освободился

Итак, баня Я принял ее у сильно пьющего и пропивавшею чуть ли не все белье, находившееся в его ведении, бывшего фельдшера Степан Крутого ему предстояло скорое освобождение. Первым делом я разогнал придурков банщиков. Баня была большая, но страшно грязная и запущенная. Я взял из своей бывшей бригады стариков-немцев, великих тружеников, которые на погрузочно-разгрузочных работах буквально таяли о непосильного труда. Одним из них, помню, был немец Конрад (фамилия). И вот баня стала на глазах преображаться. Отмытая от грязи, покрашенная в белый цвет, она разительно изменилась. Тазы мы отчистили наждаком, и они засверкали, на лампы сшили абажуры из выпрошенной в медпункте марли. К тому времени я выгнал придурка, обязанностью которого было привозить в баню цистерну с водой (50 м³), когда подавал паровоз. Но часто ею в это время было не найти и тогда возить воду вызвался я сам, благо пропуск мой находился на вахте. Пошли дополнительные зачеты (за баню полдня, за воду еще полдня - уже жить можно) Трудно было, конечно, в 50-60-градусный мороз ехать верхом на цистерне на водокачку, замерзшими негнущимися пальцами одевать тяжелый гофрированный шланг на хобот водокачки, залив по люк цистерну, задраить его, ехать обратно в зону и перекачивать воду в емкости лагеря. И впервые вода в бане перестала лимитироваться двумя шайками. Я почувствовала доброе отношение к себе бригад, значит, можно приступить к давно задуманному. По заведенному почти во всех лагерях закону лучшее белье получало ворье, всякая лагерная шпана, умевшая брать на глотку и так далее. Я решил этот порядок изменить. Ближайшую баню провел сам, портовые бригады получили новое и б/у, но совершенно чистое и целое белье. Радовался, его раздавая. Ворье и все сачкующее население лагеря получило старое чиненое, но тоже чистое белье. И тут же немедленно лагерный вор Гошка всунул голову в окно раздаточной и заорал "Ты мои заяц, я твой охотник!" Я рванул дверь и выскочил в предбанник "Гоша! вот он я. Зачем откладывать?" В напряженной тишине Гоша сдал назадю. Узнав про мои нововведения, с интересом стал поглядывать на меня при встречах медлительный капитан Саракурс. Новые прачки, которым я добился больших зачетов - Степан Струбчевский, Паша Маркович Костя (не помню фамилии) и "Чех" - настоящий чех, трудились вовсю. Крепкие труженики отлично стирали лагерное белье. Самое смешное, что старшина роты охраны лагеря пришел с просьбой стирать и их белье, так как в дивизионной вольной прачечной "плохо стирают". Последовало распоряжение начальника лагеря "Сновскому! Стирать ". Стал старшина подбрасывать дополнительное мыло, появилась у моих ребят - моей опоры, - махорка без лагерной нормы. Все у меня работавшие были

большесрочниками - так получилось. Вызов к оперу: "Ты что у себя фашистов развел"?" "Так гражданин начальник, они же работают как!" Отстал опер, потому что к этому времени баню нашу уже показали как лучшую участникам совещания в Дудинке начальников лагерей. Вскоре новый вызов "Ты кого это к себе пустил"?" Дело в том, что в дни, когда баня не работала, я разрешил по просьбе своего доброго приятеля Гены Карабана собираться в одном из помещений лагерным баптистам "Гражданин начальник, они же безобидные, как дети. Пусть лучше у меня, чем где нибудь". Внимательно глянул на меня опер, но не возразил. Баптисты продолжали собираться

Новый интерес ко мне возник с другой стороны: пришел ко мне в баню лагерный авторитет, вор в законе Петр Тарабрин, спокойный, с приятной внешностью, среднего роста, опрятно одетый человек (другой вор в законе, забыл его фамилию, вообще ходил по зоне в кожаном пальто на меху и в бурках) "Ты какое белье нам даешь"? Ты кто вообще"? " Так как разговор начался в спокойных тонах, без мата, я отвечал в том же духе "Скажи, Петро, справедливо ли, что работяги, которые вас кормят, получают рвань, а вся шобла лагерная хорошее белье"? Конечно, ты и люди в авторитете получат новое белье, но ведь всего несколько человек, а шоблу-то зачем одевать"? А кто я - поинтересуйся, люди скажут

Меня всегда поражало, что у всех воров в законе, как правило, были сроки до 5 лет. Почему так? Когда Петр Тарабрин освобождался, отбыв свой малый срок, он подошел ко мне: "Хороший у тебя пиджак. Дай мне". Я сказал: "А мне нравится твоя рубашка. Махнемся?" Конечно, пиджак был дороже и нужнее рубашки, Антон сшил мне его из двух лагерных кителей. Но не отдав его, я мог расстаться с жизнью. Оставалось спасти честь: сделать видимость обмена, будто мы на равных. Рубашка была неплохая, крепкая еще, в красную клетку Я в ней потом в Ленинград приехал и долго еще носил.

Следующая моя работа помимо бани заключалась в сборе после работы закрытых нарядов конвойных бригад. Она дала мне возможность увеличивать для них процент выработки, поскольку я уже достаточно хорошо разбирался в деле учета и, кроме того, получил возможность бесконтрольного передвижения по всей Дудинке. Однажды при закрытии нарядов на РМЗ (ремонтно-механический завод, производил несложный ремонт двигателей пароходов), я познакомился с очень симпатичной девушкой - Валей Калабушкиной Она уже работала по вольному найму, очевидно, отсидев по бытовой статье сравнительно небольшой срок. Судя по внешнему виду, ей было года 22-23. Вторая встреча, сделавшая нас близкими, состоялась в углу компрессорной под рев и грохот компрессоров. В дальнейшем встречи в таких условиях могли стать унизительными, я начал думать, что предпринять. Решение нашлось: был у меня приятель Коля Левкин, сидел он за то, что во время оккупации по распоряжению старосты деревни, назначенного немцами, разносил повестки. Было ему тогда 16 лет. Когда пришли наши, старосту расстреляли, а Коля получил

10 лет лагерей как пособник врага. Как-то рая зимой он обморозился и у него случился паралич черепно-лицевых нервов: опустилось нижнее веко, носогубная складка, угол рта тоже опустился, щека отекла и так далее. Ему рекомендовалось работать в тепле и мне удалось устроить его дневальным к геологам, которые занимали барак в черте дневного оцепления на берегу Енисея, откуда и уходили на работу "в поле". Рядом с бараком стояла крепкая избушка с толстой дверью и кованым внутренним крюком в ней был верстак, стояли рейки, летом - нивелиры с треногами, теодолиты и всякая всячина. Вот к Коле я и обратился за помощью и получил ключ от этой избушки. Проблема была решена. На нашей вахте через 3 дня на 4-й дежурил знакомый солдат Вася Гербач, который знал меня по Игарке, будучи конвоиром В. Г. Богданова, когда того вызывали в больницу Северного управления на операцию. Иногда я следовал с ним в качестве наркотизатора. В определенные вечера Валя приходила к избушке, Вася Гербач выпускал меня из зоны, и мы с Валей могли видеться в человеческих условиях. Когда поздним вечером мы расставались, Вася беспрепятственно пропускал меня в зону. Из темени, царившей вокруг лагеря, мне было хорошо видно, что мой добрый знакомый сидит на вахте один, вот тогда я и шел. Но как-то вечером, когда мы с Валей находились в избушке, раздался стук в дверь. Лагерная идиллия была нарушена. Стук был властный и настойчивый. Последовал приказ: "Откройте!" Значит, кто-то нас заложил... В голове лихорадочно сменяли друг друга малоприемлемые решения. Опасно, если это была опергруппа: тогда меня ждала штрафная зона под Норильском, Каларгон, а Валю расторжение договора и мгновенная высылка из Дудинки.

В дверь избушки настойчиво ломились, крюк дрожал, оконце же было так мало, что в него никакими силами не пролезешь... Безысходность заставила принять отчаянное решение: я поставил Валю за дверь, приказав, как только я ее распахну, проскользнуть на волю и бежать без оглядки. Сам же я, зажав в правой руке снятый с рукоятки молоток, левой беззвучно откинул крюк. Там этого не ожидали, от очередного рывка дверь широко распахнулась: точно, они - унты, галифе, куртки с капюшонами на молниях. Но и на этот раз судьба была милостива ко мне: двое, только двое!.. А не наряд в несколько человек! Из темноты избы я их видел, а они меня - нет. Один стоял впереди, другой подстраховывал сзади, чуть сбоку. Первому зажатым в кулаке молотком я ударил точно в челюсть. В кино при драках герои от такого удара почему-то улетают через столы. А в жизни мой противник рухнул как подкошенный, второй начал что-то рвать из кармана, мой молоток куда-то делся, я схватил второго за руки и мы, упав, покатились по берегу Енисея. Когда мой противник оказывался внизу, я бил его лбом в лицо. Наконец, он ослабил хватку рук, я высвободился, поднялся и побежал прочь, не оглядываясь. Поколесив по Дудинке и придя в себя, я пошел к зоне. Опять на вахте Вася один, вот везение! Он не продаст хотя бы потому, что рискует сам... А Валя больше не захотела видеться со мной, слишком это приключение было опасно.

Она была права, конечно, великое ей спасибо за подаренное мне кратковременное счастье! Мне тогда было 25 лет.

Некоторое время я с тревогой ждал возможных неприятных последствий ночного происшествия. Но обошлось. Вскоре я получил лошадь и из вполне опрятного пешехода, ничем не отличавшегося от вольного жителя Дудинки, превратился в заправского возчика, экипированного соответственно. Это поменяло мою внешность и затруднило опознание, если бы меня продолжали искать.

Капитан Саракурс вышел на пенсию, он был уже стар, и лагерь принял новый начальник, капитан Николай Григорьевич Арчиков, дельный умный человек лет 35. Странно было видеть его звеном в этой страшной системе. Уверен, что во времена Сталина и его преступной банды он был бы расстрелян, или со стыда сам себе пустил пулю в лоб. По счастью, из-за возраста он пошел служить в войска МВД позднее ужасов 20-х, 30-х и 40-х годов. Он был справедлив, несмотря на наличие ворья, в лагере не было произвола. Где мог, Арчиков старался вводить правовые нормы и облегчать жизнь заключенных. Странное, вероятно, для бывших лагерников и непонятное чувство - помнить добром начальника лагеря, где находился в заключении. Лагерная литература и фильмы изображают их, как непроходимых тупиц и садистов с соответствующей внешностью. А мне на двух из десяти начальников лагерей ~ повезло. Одним из них и был капитан Арчиков. Помню, во время каких-то очередных выборов вызвали меня к Арчикову. Было уже поздно, он собирался домой. Последовало распоряжение: "Оденься получше, пойдешь до 12 часов ночи дежурить на избирательном участке. Я за него отвечаю. Вдруг начнется драка или еще какие-нибудь беспорядки. Один справишься?" - "Справлюсь, гражданин начальник!"

Избирательный участок находился на железнодорожной станции "19-й пикет". "Избирающих" было достаточно много: весь большой поселок. Многие, вероятно, неоднократно видели меня проезжающим на лошади, но никто не выразил удивления. Голосование проходило чинно-спокойно, работал буфет. Некоторых в легком подпитии граждан приходилось вежливо сопровождать до выхода. Ответственным дежурным по участку был осужденный по 58 ст. 10 ч. 1; 182 ст. ч.ч. I и IV; 179 ст.! Около часу ночи вернулся я в зону, жаль, не догадался на участок денег с собой взять: буфет там был хороший...

При ближайшем знакомстве с руководимой мною баней я выяснил, что с другой стороны к ней примыкало помещение, которое оказалось прекрасно оборудованной душевой даже с ванной, оно было почти всегда закрыто, да и дел у меня хватало без него. Но однажды во время ремонта водопровода я был допущен в душевую. Автономной душевой ведал на редкость приятный парень. Он был строен и красив гордой юношеской красотой. К тому же он хорошо играл па скрипке. Мы с ним подружились, и Толя Дудко поведал мне свою историю. Западный украинец, сирота (родители сгинули при чистке, обрушившейся на народ с приходом

нашей армии), он был подобран уже полуживой конным бандеровским отрядом и стал вестовым у полковника, командира отряда. Несколько лет его жизни прошли в боях, верхом на коне. При отступлении немцев отряд в полном составе ушел на запад. Полковник привязался к своему молоденькому вестовому, предлагал усыновить его. Но Толя тянулся на родину, где собирался продолжать учиться игре на скрипке. Но на родине быстро прознали о его боевом прошлом, и ни о какой учебе не возникло и речи. Возник срок в 25 лет ИТЛ по статье 58, а.

Когда мы с Толей познакомились, ему было лет 18, и поражала в нем какая-то врожденная культура, редкий такт и порядочность. При душевой он жил, поддерживая в ней идеальный порядок. Приняв лагерь, капитан Арчиков отлучил от душевой все малоприятное и соответственно пахнувшее начальство и оставил душевую лишь за своей семьей. Приезжая 2-3 раза в неделю мыться со своей очень миловидной женой и двумя, как ни странно, воспитанными детьми, он не только не имел ничего против моих посещений Толи, но у меня сложилась твердая уверенность, что при виде нас двоих, молодых и полных жизни, но вынужденных тратить драгоценную молодость на прозябание в лагере, в голове у него бродили мысли далекие от тех, что полагаются капитану МВД. В лагере Толя пользовался определенным авторитетом, и вовсе не потому, что состоял при душевой начальника ОЛП. Даже если на волчонка напялить бантик, он не перестанет быть волчонком. Годы жизни в смертельной опасности, в экстремальных ситуациях военного времени, боевая жизнь в седле воспитали в Толе мужскую жесткость и решительность и полное бесстрашие.

Поселок между Дудинкой и 19-м пикетом назывался "Воровским", так как оседали там в основном освободившиеся воры, остававшиеся в Дудинке с целью подзаработать, или пропивавшие деньги на билет до дома. Этот поселок представлял неприглядное зрелище: уж на что примитивно строили балки в Дудинке, здесь же было сборище каких-то грязных подслеповатых халабуд, прилепившихся одна к другой. Между трущобами была непролазная грязь, запах нечистот. Днем там появлялись косматые неряшливые женщины, часто с заплывшими от побоев лицами. Множество маленьких детей, грязных и рахитичных, копошилось в грязи среди наскоро скрепленного подобия человеческих жилищ. По поводу обилия детей обитатели трущоб усмехались: "Ночи полярные длинные!" Появляться там было опасно не только ночью, но и днем. Трупы, вытаскиваемые милиционерами-автоматчиками к проезжей части в ожидании подводы, никого не удивляли. Раз во время моего пребывания в Дудинке на 1 мая оказалось 12 человек убитых в драках. Посредине поселка проходила железнодорожная линия на Норильск. Поскольку обитатели поселка считали оскорбительным для себя покупать уголь для отопления, они его воровали с проходящих по поселку гондол (вагонов без крыши). Для этого мужчины из поселка заранее садились на железнодорожный состав, залезая на верх гондол, подтаскивали к борту крупные куски угля и когда состав шел по поселку, сбрасывали уголь вниз. Что это было за

зрелище! Дети и женщины подбирали уголь. Когда хищение угля приняло слишком большие размеры, верхний слой его в гондолах стали метить известью. Но это не помогло. После этого в каждом составе на верх первого вагона стали ставить вооруженного охранника, который бил из карабина боевыми патронами поверх всего состава. Так были подстрелены несколько человек. Хищение угля с железнодорожных составов прекратилось, но топить в долгую полярную зиму было нечем, и тогда обитатели поселка принялись за наш, лагерный уголь, который периодически прибывал на платформе к зоне по лагерной ветке. Выводили конвойную бригаду для разгрузки, после чего, если был день, выгоняли отдыхавшую смену для перетаскивания угля в зону. Никто не возмущался, все понимали, что речь идет о тепле в бараках, о приготовлении еды и о бане. Но если уголь прибывал вечером, то после разгрузки его оставляли до утра. После того, как несколько раз к утру угля оставалась лишь половина, решено было на ночь ставить для охраны бесконвойников, которых в большом лагере было очень мало (на трассе пропуска давали проще, даже с 58-й ст.). В Дудинке, полной народа, пропуска давали с большим трудом и только бытовикам малосрочникам. Часто мне приходилось коротать ночь на куче угля с ломом в руках. Раз, когда я был один (мой напарник, Генка Карабан заболел), пришлось отмахиваться ломом от двух слишком назойливых любителей поживиться чужим углем.

С этим Геной у меня произошел любопытный случай. Раз вечером на нашу ветку подали платформу с мукой, 9 или 12 тонн там было. И нас с ним выгнали в ночь ее разгружать, так как только у нас двоих были ночные пропуска. К утру мы сложили на снегу рядом с зоной целый штабель муки. Я лег на последний мешок и расхохотался. Генка спросил: "Ты что, чокнулся?" И я рассказал ему, как несколько лет назад я после тяжелого этапа на Игарку сразу попал на разгрузку муки. Первый поданный мне на спину мешок выскользнул у меня из рук, второй меня просто "пришлепнул"... А тут, в Дудинке, Гена носил по одному мешку, я для скорости брал по одному под каждую руку. Хороший был парень Гена Карабан, он участвовал во всех собраниях баптистов и был искренне верующим человеком. Был он со всеми приветлив и очень трудолюбив, никогда не сачковал, наоборот, помогал слабым. Не знаю, где он брал сил: был худощав и невысок ростом. Никакая лагерная грязь к нему не липла. Посмотрит он молча ясными глазами и отпадет желание у "шутника" поиздеваться над ним и его верой. Его даже защищать не приходилось.

Лагерь, принятый Арчиковым, был огромен и трудно управляем, потому, вероятно, последовало распоряжение о делении его на две части. Сам капитан вместе с контингентом, состоявшим в основном из 58-й статьи, переезжал на 19-й пикет, в 2 километрах от Дудинки. А в оставшийся лагерь бытовиков начальником был назначен капитан Котляр. (Все почему-то капитаны, лишь в двух лагерях у меня были начальники майоры: майор Цирша и майор Симонов). Всю материальную часть

отделившегося лагеря перевозил уже я, и натерпелся же страху, когда трактор, который тащил огромные тракторные сани полные лагерного добра, сломался среди балков, занятых освободившимися ворами!.. Напарника своего я тихо послал в лагерь за подмогой, а сам с ломом стоял на верху саней, глядя, как стаей собираются тени со всех сторон в быстро наступавшей темноте. Подмога выручила...

К тому времени я уже и за водой на железнодорожной цистерне ездил и наряды по Дудинке собирал, не оставляя налаженной бани. И весной обратился к начальнику лагеря с просьбой отпустить меня на зачеты. К тому времени у меня была договоренность с начальником ДОЗа А. И. Бабинцом, бывшим секретарем Киевского горкома, чудом выжившим, о том что он возьмет меня возчиком на лошадь и даст день за три. Пока, правда, сказал он, придется работать в ночную смену вместе с вольнонаемными на станках в цеху. Так вплоть до получения лошади, на которую должна придти разнарядка. И работал я сначала на фрезерном станке по дереву, потом на пилораме и на разгрузке платформ с лесом, где предложил и осуществил способ безопасной разгрузки. Обычно это очень опасная работа, связанная с большим травматизмом и просто угрозой смерти.

Так как Бабинец, как директор, ДОЗа имел вес в Дудинке, то лошадь по разнарядке выделили хорошую, местной породы, выносливую, сильную. Как я узнал на конбазе, она была потомством какой-то знаменитой Лидки, возившей грузы до Норильска (100 км), когда еще не было железной дороги. Шел я на городскую конбазу с некоторой тревогой: на каждом новом месте надо заново утверждаться. Однако не было бы счастья, да несчастье помогло. Еще до начала моей работы на ДОЗе в одну из моих обязанностей входило закрытие и сбор нарядов после работы конвойных бригад по Дудинке, вне порта. И когда я однажды шел из какой-то организации, увидал избиваемую двумя мужиками лошадь, которая никак не могла перекатить через рельсы телегу полную кирпичей. Она рвалась из последних сил, ноги ее уже дрожали мелкой дрожью, глаза были полны немого страдания, и казалось, что она вот-вот упадет. Два в подпитии мужика ее хлестали, хотя видно было, что силы коня уже на исходе. Я подошел и посоветовал разгрузить часть кирпича, предложив свою помощь в разгрузке. С половиной груза конь мог бы перевалить через рельсы. Мое предложение было понято "по-северному": забыв про лошадь, мужики бросились на меня. После откровенного разговора руками, я завернул коня в оглоблях углом к телеге, и взявшись за заднее колесо, вывернул весь груз на землю. Потом перевел коня через рельсы и предложил мужикам уже без моей помощи загрузить телегу снова, что они и сделали с тоскливой руганью. И вот когда я впервые пришел на конбазу, один из "битых" оказался возчиком, а второй был хозяином балка, ему-то и везли кирпич для печи. Таким образом, меня уже знали, и я не боялся возможного унижения или откровенного издевательства. Меня не станут "пробовать", и коню обеспечена безопасность - у него есть хозяин.

На этой же конбазе работал старик, бывший каторжанин, дядя Петя

с ним были приятелями и его дружба тоже упрочивала мое положение. Появились и новые приятели, возчики Иван и Кантай - казах, живущие с семьями в Дуднике. Появилась и новая забота: "одеть" коня. Приятели с лагерной конбазы "выделили" хорошую упряжь и дугу. Хомут я сам заново перебрал, подогнал коню, смазал телегу, умельцы с ДОЗа заново сделали сломанное заднее колесо, старый знакомый-кузнец с трассы Жогов привел коню в порядок копыта (расковал, подрезал края копыт, расчистил стрелку, заново подковал подковами по мерке). И началась моя новая, очередная жизнь - возчика ДОЗа. По Дудинке ездил я гордо: конь всегда вычищен, грива и хвост расчесаны, сбруя в порядке, телега без скрипа и покрашенная. Видел, что хорошему хозяину и просто милому, доброму, с разбитой жизнью человеку А. И. Бабинцу это приятно. С ним и его заместителем, тоже бывшим з/к Орловым, у меня при этих более близких контактах сложились хорошие отношения. Вздохнул я с облегчением: пошли день за три. Свобода становилась реальной. К наступающей зиме на ДОЗе начали делать для меня сани, я еще тогда не предполагал, что нужны они мне будут не надолго... Почти все работы на ДОЗе выполняла бригада Саши Буланного, инженера, сидящего по 58-й ст. Бригада обслуживала пилораму, токарные и фрезерные станки по дереву. ДОЗ выдавал брус, лафет (толстая не обрезная доска), вагонку, шпунтовую половую доску, дранку. Так как Бабинец был действительно хорошим хозяином, то была и механическая мастерская, где работали слесари, токари и фрезеровщики по металлу. Туда же я перетянул одного из своих бывших "прачек" - Пашу Марковича (он был классным токарем). Уйдя из бани и оставив свои другие должности, я продолжал жить при бане, сохраняя добрые отношения со своими бывшими подчиненными, питался там же в бане, где начинал заведующим.

Машин в Дудинке почти не было, все перевозки совершались на лошадях. Чуть ли не весь конный транспорт выстраивался в ряд с приходом пассажирских пароходов, когда приезжали вольнонаемные из отпуска. На причале грузили инженеры свой багаж на телеги и маршрут был один: к поезду на Норильск. Выстроилось подвод около сотни. Один раз А. И. Бабинец попросил меня встретить с поезда и отвезти в порт пожилую женщину и молодую - мать и дочь, кажется, это были жена и дочь расстрелянного Косарева^¹. После этого я тоже иногда в свободное время заворачивал на причал и брал пассажиров. У меня появились деньги, я стал лучше питаться, но не злоупотреблял, так как побаивался за свой пропуск. Все начальство тоже ездило на лошадях. Пританцовывала по Дудинке породистая с лебединой шеей красавица Голубка - выездная лошадь капитана Котляра. Быстрой иноходью проносился саврасый жеребец командира дивизиона охраны лагерей. Был и один кровный рысак: высокий, светло-гнедой конь какого-то большого начальника. Раз мне подвезло: удалось на нем проехаться от 19 ПК до Дудинки. Наш

кузнец Жогов уже был известен в Дудинке как лучший коваль лошадей. Этого рысака раз пригнал солдат, ждать пока подкуют не стал, а велел пригнать коня по адресу, который оставил. Поручили это дело мне. Выехал я за вахту, натянул вожжи (рысаками управляют иначе, чем рабочими лошадьми) и пошел конь быстрой рысью, так и не сбавив хода до Дудинки. Наш начальник ездил на паре: сделали в зоне (все тот же Жогов) отличную коляску и выездные саночки, запрягали в них пару жеребцов, вороного коренника Мишку и сбоку в постромках Рыжего. Был и единственный, по-моему, жеребенок на всю Дудинку у рыжей кобылы с проваленной спиной, на ней и ездил мой приятель Иван Кантай, второй мой приятель с конбазы, ездил на упитанном рослом и строгом коне темно гнедой масти. Раз я побывал у него дома. Дело в том, что в порту убило током лошадь (она наступила на оголенный провод сварочного аппарата) и он меня попросил привезти ее к нему домой, меня пропускали в грузовой порт за ранее полученными для ДОЗа грузами. Поехал я в порт, договорился, акт о гибели лошади был уже составлен, бригадники взвалили труп лошади мне на сани, так я и привез ее Кантаю. От Кантая меня не отпустили. Я познакомился с его женой Фатимой, татаркой на высылке, был у них и сынишка. Меня угостили на славу конской жареной печенью. Нарушив свой запрет, я выпил с хозяевами бутылку спирта. Ехал назад весело!.. Лошади тоже умеют дружить: мой новый конь, опять серой масти, но темнее Серого, часто ласково теребил зубами холку стоящей рядом в конюшне пегой крепкой, но кургузой кобылы с вечно удивленной физиономией и взъерошенной челкой. Она ему через загородку отвечала той же лаской. Когда мы встречались на дороге, оба они ласково ржали грудными голосами.

Хорошую лошадь я получил, спокойную, сильную, работящую. Работать с нею было легко и приятно, и все-таки своего Серого я забыть не мог. И сейчас, через 40 лет, он передо мной: рослый светлосерый в яблоках конь с гордо посаженной головой, всегда стоящими ушами, белой гривой и белым хвостом, который он нес "на отлете". Ход у него был широкий и быстрый. Очевидно, он был полукровкой, так как ростом и статью отличался от других лошадей. Единственным его недостатком была несколько укороченная спина. Да, я его берег, не перегружал, в трудных местах впрягался рядом и по команде "Разом взяли!" мы дружно тянули вместе, вырывая груженый воз. Где он кончил свою жизнь? Было ему лет 7-8, сколько еще трудиться! (Возраст у лошадей определяется по стертости зубов, там образуется своеобразный рисунок - звезда Жерара). Лишь бы послала ему судьба доброго следующего хозяина! Мне его не забыть.

Обычно я шел на конбазу после общего развода, а однажды, задержавшись, я увидел интересное зрелище: по зоне к вахте трусила самая настоящая упряжка ездовых собак, запряженная в нарты. Штук 6-7 рослых, сытых, добродушных и вислоухих дворняг легко везли нарты, впереди бежала меньше их ростом рыжая со стоячими ушами и хвостом "бубликом" настоящая лайка позднее я еще несколько раз видел эту

упряжку. Наконец, не выдержав, как-то подошел к каюру, молодому парню. Мы разговорились. Узнав, что я люблю собак, Максим, так звали каюра, охотно рассказал мне о своих псах. Упряжку он создал сам, вся она была пометом одной собаки, которая ощенилась в лагере. И только вожака он взял со стороны, подобрав кем-то выкинутого полумертвого щенка. За редкую понятливость и хитрость вожака звали Хаим, так объяснил Максим. Если обычная ездовая собака стоила в Дудинке 300 рублей, а вожак - 3000, то за Хаима Максиму не единожды предлагали 5000. Упряжка делала для лагеря полезное дело: Максим ездил на собаках в лесотундру, рубил там мелкий еловый лапник и доставлял на собаках в лагерь. В зоне из него делали хвойный настой, который постоянно стоял в бочке в столовой. Наш лагерь был единственным, где з/к не страдали от цинги. Однажды случилось так, что упряжка чуть не разнесла нарты и не убила Максима, встретив как-то в тундре убегающую некрупную собаку. Потянув носом воздух и коротко взлаяв, Хаим рванул вперед. По команде вожака, все перешли на бешеный гон по тундре. Напрасно Максим пытался остановить собак и даже полностью выпустил тормоз (нарты были модернизированные, снаружи был приспособлен рычаг, который приводил в действие выходившую под нарты металлическую лапу-тормоз). Поняв, что псы перестали слушаться, Максим закрыл голову и вцепился в нарты. Упряжка гналась не за собакой - то была молодая волчица. Догнав ее, вся стая сцепилась в мохнатый воющий и рычащий клубок. Волчица была разорвана в клочья, Максим же по всей дороге собирал потом вывалившиеся из нарт мешки с хвоей. Однажды он пригласил меня к себе. Где-то на задворках зоны было небольшое строение, внутри которого был вмурован котел для варки пищи собакам. Рядом с котлом стояла койка Максима, а над нею на стене был укреплен длинный ящик, в котором жили две белые куропатки, отделенные сеткой. На койке лежала любимая собака Максима, давшая жизнь всей упряжке. Во дворе в два этажа было построено нечто вроде нар, разгороженных ячейками по числу собак. А посредине дворика стоял кол весь в наростах желтого льда - уборная для собак. Так и собаки жили в своем маленьком лагере...

А жизнь шла своим чередом. Пожалуй, то было мое лучшее лагерное время. Я пользовался свободой передвижения, у меня была хорошая лошадь и разнообразная работа. Появились у меня знакомые из вольных, среди них и женщины. Всегда кто-то просил подвезти или перевезти груз, деньги со знакомых я не брал, но услуга упрочивала дружеские отношения. Почти каждый раз, когда я ехал порожняком до Дудинки, у меня в телеге или в санях был пассажир. Садились охотно. Но вот однажды такая подвозка чуть не стоила мне пропуска или жизни. Должен сказать, что если приключения не находили меня, то я сам искал их. Вот и получилось, что несколько раз подвозил я до Дудинки худенькую молодую женщину невысокого роста, которая при знакомстве назвалась Галей Думновой. Ее муж Михаил был главным нормировщиком Дудинского

порта. Был у них 6-летний сын. Приехав с материка, они жили за лагерем в поселке. При каждой очередной поездке Галя смеялась над моей несмелостью в общении с ней. Она была не права: не робостью я страдал, а боялся за свой пропуск. Тем не менее, встречи наши продолжались, пока однажды Галя не назначила мне конкретное место и время свидания, которое должно было состояться в доме ее близкой подруги Вали, сожительствовавшей с рослым могучего сложения и среднего возраста прорабом. Я видел его не раз, когда он выгуливал свою громадную овчарку по кличке Норд, красивую, светлого окраса.

Отказаться от свидания было выше моих сил, да и гордость взыграла. Когда я пришел в дом Вали, прораб был на работе, а Норд во весь свой могучий рост растянулся на тахте в проходной комнате. А в другую комнату и проследовали мы с Галей. Там на столе стояла бутылка коньяка. Мы услышали, как щелкнул замок входной двери: Валя предоставила нас самим себе. Коньяк и близость милой женщины, желавшей меня, сыграли свою роль, и мы стали близки. А через некоторое время появилась подруга Валя и, не заходя в комнату, где мы были, закрыла ее снаружи на замок и через дверь объявила Гале, что за какую-то когда-то сделанную ей Галей неприятность, она ей сейчас отомстит: приведет из порта Галиного мужа. Обо мне у нее не было ни единой мысли.

Прежде всего, я кинулся приводить в чувство Галю, которая оказалась в полуобморочном состоянии. Мне удалось убедить ее все отрицать. После этого ударом плеча я вышиб дверь, отлетевший замок рикошетом ударился в противоположную стену. Проскочив мимо не успевшего опомниться Норда, я ногой выбил замок входной двери и, перемахнув через два пролета лестницы, забежал в тихий переулок, чтобы отдышаться. Оттуда я отправился на ДОЗ, решив, что подобных приключений больше не допущу. Правда, история на этом не кончилась. Миша-нормировщик, понимая, что нет дыма без огня, ради профилактики подослал двух освободившихся з/к избить меня. Но один из них оказался бывшим пилоставом ДОЗа и моим знакомым, так что избиение не состоялось, мы вместе повозмущались материковыми вольняшками, которые даже в таком деле не решаются сами постоять за себя, тем более что ни силой, ни ростом Бог Мишу не обидел. Я же наказал его еще несколькими свиданиями с Галей, но уже в другой, более надежной обстановке, которую я сам обеспечил. Я убедил Галю не разрушать семью ради сомнительного будущего с еще не отбывшим срока з/к. Но я до сих пор помню ее и с великой признательностью отношусь к ее выстраданному чувству ко мне. Знаю только, что было ей нелегко: муж начал бить ее. Однажды при случайной нашей встрече она подняла рукав, и я увидел, что рука ее покрыта кровоподтеками... Вот какие человеческие трагедии вершились под свинцовым небом Дудинки.

Долгое время после истории с Галей я сторонился женщин. Но не сколько месяцев спустя судьба свела меня со старой знакомой, старшей весовщицей Дудинского порта Аней Вакулиной. Красивая статная

блондинка. Аня еще при первом знакомстве взволновала мое воображение. В ее жизни произошли грустные подмены: был арестован и осужден на 6 лет ее муж, купивший для Ани в порту котиковую шубку, которая оказалась ворованной.

Не было преград, мешавших моему общению с Аней. Дом ее еще не был отстроен! и я начал помогать ей: доставал и привозил строительные материалы. Выходные я проводил у Ани. Наши дружеские отношения перешли в более близкие, дарящие обоюдную радость. К сожалению, тень мужа, мыкавшегося в лагере, ощутимо стояла между нами. Радость, конечно, была, но грустная. Никто не знал о наших отношениях: я никогда не оставлял коня возле ее дома, на работу ли к ней, домой ли приходил всегда в вольной одежде. Если бы не последовавший вскоре этап на Норильск, кто знает, чем бы кончилось наше общение. Но... опять это "но" - спутник нашей подневольности.

Я хорошо помню Аню, она где-то рядом со мной. Как-то сложилось се дальнейшая судьба? А тучи уже сгущались: ненасытный Молох Норильска требовал новых рабов для своих шахт, рудников и РОРов (рудники открытых работ). Сталин сдох, время чуть изменилось, новых поступлений рабов с "большой земли" не было и тогда пошли этапы из наших двух лагерей. Стали брать из нашего лагеря: ушла на этап бригада Саши Буланного, ушли Стах и многие другие, с кем вместе жили и работали в Игарских и Ермаковских лагерях.

Я понимал, что дойдет очередь и до меня. Все лишние вещи сложил и унес за зону, оставив у знакомого Адольфа Францевича Манерма, бывшего главного архитектора Таллина. Он после заключения получил высылку и недалеко от нашею лагеря построил ладный домик и выписал из Эстонии жену и дочь - удивительно хорошенькую с идеальными чертами лица Ютту, которой мне очень хотелось понравиться. Для этого я под лай всех собак в округе после работы проносился верхом, галопом мимо их дома. Но усилия мои были напрасны. Раз даже вызвал меня начальник лагеря: "Что за скачки ты там устраиваешь?" и попало, конечно. Через некоторое время второй вызов много серьезнее: "Приказ - всю 58-ю статью на этап в Норильск, оставить не могу, а я тебя подал за хорошую работу на досрочное освобождение. Стало тревожно и грустно. Я узнал день этапа, попрощался с вольными друзьями, конем, переночевал у Ани, чего раньше себе никогда не позволял. Понимая, что в Норильске мой путь только под землю, и шахту, и что пропуск мне не понадобится, я утром явился в зону, к этапу. Опять конвой, лай овчарок, теплушки, нары. К вечеру мы были в Норильске. Впервые увидел я этот сказочный многоэтажный город, построенный вместо фундамента на костях бесчисленных заключенных. Сколько проклятий я там услышал на голову геолога Урванцева, открывшего в этих невозможных для жизни местах уголь, медь, никель, гипсы и многое другое, легшее и основу чудовища. пожирающего людей - Норилькомбината. Кладбище бесконечных этапов. На вокзале нас ждали грузовики, снова конвой. Куда-то нас повезли и

оказались мы в лагере, обслуживавшем рудник 7/9 по добыче никеля. Весь лагерь еще говорил о происшедшем недавно трагическом случае. Сергей Молчанов, з/к, взорвал себя и начальника рудника 7/9 Ходюню (фамилия это или прозвище, я не знаю). Со слов свидетелей, дело было так: Ходюня славился жестокостью, направляясь в рудник, на глазах у всех досылал патрон в ствол пистолета. Если какая-либо бригада не выполняла норму, всю смену после тяжелейшего труда под землей не выпускали на поверхность, держа сгрудившихся людей на ногах перед наглухо закрытыми железными воротами. И так по нескольку часов. Ходюню ненавидели. И вот нашелся человек, решивший хотя бы и ценой своей жизни избавить рудник от Ходюни. Сергей Молчанов обвязался по поясу вокруг тела под телогрейкой аммонитными патронами. Он чудом достал детонаторы - они были на строжайшем учете! Свечи же аммонита в оранжевой, покрытой воском упаковке, добыть было нетрудно. Подсоединив детонаторы одним проводом к аккумулятору от лампы, Сергей пришел в рудоуправление. Был вечер, помещение уже опустело, но Ходюня еще сидел в своем кабинете, а старик дневальный уже качал убирать приемную. А дальше, по словам дневального, войдя в приемную, Молчанов сказал старику: "Выйди, отец." Старик, было, вышел, но потом из любопытства, а может, стучал оперу, решил послушать разговор з/к с начальником. Но из-за плотно закрытых дверей он ничего не услышал. А потом потерял сознание и очнулся с оторванной ногой. Наружную стену кабинета вырвало силой взрыва (он всегда направлен по пути наибольшего сопротивления). Ни от Молчанова, ни от Ходюни ничего не осталось. Очевидно, взрыв произошел, когда Сергей замкнул второй провод, идущий от детонаторов, на аккумулятор.

Незадолго до моего прибытия в Норильск был назначен новый начальник рудника, некто Гамзаев. Нас он называл хлопцами и строителями. Заведенные Ходюней порядки были изменены к лучшему. Говорили, что срок у Сергея был небольшой... Лагерь был огромный и прибыв в него, я попытался осмотреться. Работали в три смены. Распределили нас по бригадам и на следующий день отправили на рудник. Выбор специальностей был ограничен: люковой (опасно, может легко придавить глыбой, зачеты день за два), крепильщик (опасно, свод может рухнуть, зачеты день за два с половиной), бурильщик (опасно, во время бурения может рвануть не разорвавшийся патрон с амонитом, зачеты день за три). Я решил: буду бурильщиком. По правилам нужно было пройти "экскурсией" по руднику, а потом, сдав экзамен по технике безопасности, получить допуск в шахту от главного инженера службы вентиляции. Во время экскурсии новеньких по штольням и штрекам подземного города я получил первое предупреждение об опасности: увидел в боковом забое гору руды, из-под которой торчал кирзовый сапог. Завалило люкового - прорвало люк.

На следующий день я получил лампу на каску, аккумулятор и познакомился с ручным молотком-перфоратором. Несколько дней работа не

шла, потом я поймал секрет и пошло: 151 %! Есть - день за три! Работа эта была несложная: после скреперной лопаты, сгребающей руду, буришь пять шпуров "письмом" - четыре отверстия по углам и одно в центре. Длина шпура была 1 метр, длина штанги молотка - 1 метр 20 сантиметров. Отдохнешь немного, так как нажимать надо с большой силой, иначе молоток просто дергается в руках и всего тебя трясет. А дальше приходят люди самой уважаемой на шахте профессии: взрывники. Закладывают патроны аммонита, детонаторы от них; провода осторожно трамбуют сырой глиной. Следует команда: "Внимание! Отладка!" Взрыв. Скреперисты освобождают забой от руды. И опять буришь шпуры.

Опасно было, когда отваливалась глыба руды, которая не проходила через решетку люка, а значит, не могла быть погружена на рудовоз на нижнем горизонте. Это была воистину игра со смертью: буришь эту глыбу и ждешь взрыва от неразорвавшегося патрона. Такое случалось. Несмотря на это некоторые освободившиеся бурильщики оставались в шахте подрабатывать. Кстати, вольнонаемные бурильщики получали по тем временам неплохо. Помню, на руднике говорили о каком-то Дижечкине, он давал две нормы, и получал в месяц 12000 рублей! Сколько же нужно было бы платить мне и моим товарищам за полторы нормы? И вообще всем подземным рабам?

Рудник был на газовом режиме (в недрах гулял метан), случались взрывы. Раз на руднике рядом от взрыва метана приподнялась гора "Шмитиха" и накрыла всю смену вместе с вольными. Потому аккумуляторы были под пломбой (от них умельцы, замкнув контакты, прикуривали). По окончании смены в ламповой тщательно проверяли сохранность пломбы. Пломбы нет - получай два года добавки.

Когда однажды утром мы колонной брели на работу в рудник, случилось несчастье. Строй растянулся в полутьме морозного утра. Стояла относительная тишина, только конвойные покрикивали время от времени, подгоняя отставших. Овчаркам же, видно, лень было в то утро лаять. И вдруг с конца колонны раздался какой-то шум, металлический скрежет, крики и стоны. Колонна замерла, тревожно оглядываясь назад. Долго мы стояли, не зная, в чем дело. Странно было, что не раздалась обычная в таких случаях команда "Ложись!" и не затрещали автоматные очереди. Только прийдя на рудник узнали мы, что случилось. Оказывается, или задремав, или упустив момент торможения, в колонну врезался на тяжелом студебеккере бедолага-шофер. Автомобиль "пропахал" несколько рядов з/к, подминая задавленных насмерть и искалеченных. В смертельном испуге шофер закрылся в кабине наглухо. Заключенные начали бить стекла и рвать дверцы машины. Наконец, через разбитое стекло вытащили шофера и забили его, затоптали ногами. Конвой не вмешивался в расправу, да и не имел он права с оружием входить в строй заключенных. Около трупов и изувеченных оставили пост. Колонна продолжила прерванный путь...

Когда я освоился и начал познавать подземный город, я уже знал, что

работаю на 200 и 212 горизонтах. Впервые увидел я шахтных лошадей - кротов! Это для них шли в Дудинку пароходы с трюмами полными прессованного сена. Встречу с этими лошадьми мне не забыть многие многие годы!.. Все они были почему-то одной масти, наверное, от рудничной пыли - какого-то мышиного окраса, все с опущенными головами (чтобы не разбить голову о поперечный крепеж?). Каждая была впряжена в несколько вагонеток-кубышек (1 м³). Работали лошади в старой части рудника и тащили вагонетки по рельсам, проложенным в узких и низких штольнях. До сих нор для меня непостижимо, как эти страдальцы по команде коногона, ехавшего на задней вагонетке и управлявшего только голосом, после крика: "Дай вагон!" продвигались вперед точно на длину вагонетки, подставляя под люк следующую. Работать с ними я бы не смог - извелся В юности я читал, что до революции на шахтах был предусмотрен подъем лошадей, чтобы они могли увидеть свет, подышать свежим воздухом и пощипать траву. На шахте это был праздник! Советские шахтные лошади были обречены никогда не увидеть ни солнца, ни травы. Я сходил на конюшню — все было под землей!.. За все время работы на руднике и за все с ними встречи я никогда не услышал их ржанья! Очевидно, они понимали свою обреченность. Кони - это немые люди, им доступны и горе, и радость! Лошадь способна смеяться и плакать. Советские шахтные лошади только плакали.

В лагере я близко познакомился с Володей Судейкиным, который был армейским ветеринарным врачом и после победы вывозил из Германии наших кровных коней (немцы увозили и угоняли всю породистую живность вплоть до голубей). Он любил лошадей. Я не потерял связи с Володей и после освобождения: он бывал у меня в Ленинграде, а я у него в Москве.

Жизнь в лагере шла по замкнутому циклу: дорога на рудник, работа, дорога обратно, еда, сон в бараке и все повторяется сначала. В редкие выходные дни я как и все даже не одевался: в нижнем белье слезал с нар. съедал, что приносил дневальный и опять на пары. Все дневальные были инвалидами, больными силикозом (цементация легких рудничной пылью). В зоне вообще было полно инвалидов большесрочников. их не актировали. Все инженеры, маркшейдеры и даже вольные бурильщики работали в респираторах, мы же, заключенные, завязывали рот и нос тряпкой в несколько слоев, которую часто сдергивали, так как задыхались.

Смерть в лагере была обыденным явлением. Доведенные до отчаяния люди иногда сами бросались на предзонник и прицельный выстрел часового обрывал их мучения. Часто этим же способом пользовались земленые воры, то есть те, над которыми свои же за какой-либо проступок совершали акт надругательства, часто чисто символический. Таким актом чаще всего было мужеложство. Ссученым ворам нужно было вырваться на "сучьи" подкомандировки, так как за ними шел нож. Тогда они обзаводились оружием которым могли быть топор нож. пика, и "валили"

первого, и второго - сколько успеют. Лагерная добавка за убийство их не беспокоила: они спасали жизнь!.. Страшны были в лагере бандиты и убийцы, у тех, особенно у последних, была просто какая-то потребность убивать. Бандиты же чаще избивали, тем же отличались и хулиганы. Воры, как правило, пользовались ножами и пиками: "Запороть, подколоть, выпустить кишки, сделать мясо!.." - не сходило у них с языка. В драках они всегда прибегали к самым подлым приемам, таким, как выдавить глаза, откусить нос. Всерьез побить они не могли, так как были ослаблены чифирем, вечными БУРами, ЗУРами и ШИЗО. Вносили свою лепту в гибель вохра и мороз. Очень велик был производственный травматизм, часто со смертельным исходом. Косили болезни: туберкулез, желтуха, цинга и водянка (из-за глушения голода кипятком). Неорганизованной и деморализованной массе лагерников было крайне трудно противопоставить что-нибудь серьезное составляющей перечисленных бед. Она была почти непреодолимой силой. 11 все-таки, островки противостояния были - так несколько солдат-фронтовиков могли соединиться вместе для отпора. Владевшие жесткими приемами рукопашного боя, бывшие офицеры-разведчики упреждали малейшие попытки нападения. Были просто физически сильные и смелые люди, а также бывшие спортсмены. Их обходили стороной. Некоторым энергичным и волевым "буграм" (бригадирам) удавалось так сплотить и организовать свою бригаду. что не только воры не грабили их, но и бандиты не трогали, и даже не присылали посланцев "за положенным" воры в законе. Прятались по своим норам лагерные придурки: повара, хлеборезы, банщики, кладовщики, инженеры из СКВ и тихо платили уголовникам свою дань. Но неписанным лагерным законам потрогали фельдшеров, докторов и артистов. Первые лечили, вторые развлекали. С общего молчаливого согласия обходили поборами и издевательствами лагерных "жен" мужского пола. На их долю унижений и так хватало: все лагерное дно пользовалось их услугами. Спокойно ходили но зоне нарядчики: они сами выбрали свою дорогу и знали, на что шли...

Из общения с солагерниками уголовного толка, вспоминается мне встреченный в Норильске вор в законе Заретдин Мамедов по кличке "Мамед-Заря". За ним шла мрачная слава: будто может он убить человека обычным гвоздем. Однажды Мамед-Заря продемонстрировал мне свое искусство следующим оригинальным способом: он взял обычный ржавый гвоздь длинною около 8 см, распрямил и держа гвоздь в руке, лишь подложив под него тряпку, одним ударом забил его в доску толщиной около 4 см. Гвоздь вышел с нижней стороны доски на одну треть... Рассказал мне Мамед-Заря и историю своей жизни приведу ее, не ручаясь, конечно, за достоверность. Сын полицеймейстера одного из центральных участков Баку, он после расстрела отца и разгрома семьи беспризорничал на Бакинском рынке. Судьба свела его с ворами, когда ему было 12 лет. Во время облавы на рынке, Мамед-Заря по распоряжению главаря застрелил из нагана красноармейца, преграждавшего банде

путь. После этого ему самому пути назад уже не было. И пошла воровская.. жизнь: тюрьмы, лагеря, пересылки. Сроку от постоянных лагерных добавок у него было так много, что выйти когда-нибудь на свободу он не рассчитывал.

Работая на шахте, жил я в каком-то отупении, полусне, и потому прослушал, когда по радио меня вызвали в спецчасть на освобождение. Кто-то из знакомых прибежал и сказал: назвали твою фамилию! Сначала я не поверил и в полуобморочном состоянии ждал повторения объявления и нового перечисления фамилий вызванных на освобождение, их было четырнадцать. И вот, услышал сам... побежал... зачеты сделали свое дело!..

Через несколько дней с оформленными документами (купив билет!) я съездил в Дудинку за вещами, зашел на конбазу, но своего коня не застал, попрощался с друзьями и — на поезд. Пришлось торопиться, так как освобождение подгоняли ко времени отправки самолетами до Красноярска. Летели грузовыми самолетами Дуглас с промежуточной посадкой на аэродроме Хатанги.

Еще в Игарке я узнал о трагической судьбе некоторых освободившихся, которых заманивали в оцепление, убивали, раздевали и забирали справку об освобождении, деньги и билет на поезд. Иногда так случалось, когда вновь освободившийся приходил попрощаться с бывшими друзьями: финал был тот же. Потому когда я освободился, и в зоне, и за юной меня предупредили об опасности. В Норильске на отшибе стоял барак, в котором собирались освобожденные со всех многочисленных лагерей Норильского комбината. Туда приходили офицеры МВД, ведавшие отправкой. Они формировали группы, снабжали продуктами, документами и деньгами, а потом сажали на грузовые Дугласы.

Зная о возможности грабежа, я заранее подготовился: достал из корешка "Справочника фельдшера" спрятанный там клинок ножа, отломил кусок ручки швабры и приделал к своему лезвию ручку. Сев на поезд Дудинка-Норильск, я приехал в Норильск где-то около полуночи. И уже на вокзале заметил за собой слежку. Но деваться был некуда, потому надев ремни вещевого мешка и переложив нож поближе, пошел к бараку для освободившихся, а в отдалении, по совершенно пустынной дороге, шли за мной несколько темных фигур. И тогда я решил форсировать события. Сбросив мешок, я достал нож и встал наизготовку. Следовавшие за мной остановились, постояли немного, а потом тихо исчезли в ночи.

У входа в барак я наступил на нож и, сломал его, забросил в снег. С лагерной жизнью было покончено.

В Хатанге я зашел в буфет и купил себе (!!!) какую-то еду. Из Красноярска через Москву – домой. Но оказалось, что радоваться пока рано: я получил подписку о необходимости в 24 часа покинуть город. Прокурор Тихомиров, у которого я был на приеме, сказал мне: "Вы

думаете, со смертью Сталина что-нибудь изменилось? Ничего не изменилось!"

Шел 1956 год. Мне предстояла высылка на 5 лет. Я выбрал Лугу (101-й километр!), потом узнал, что противоположная сторона Ленинграда "упущена" бдительными стражами законности и перепрописался в поселок Снегиревка Сосновского района. И пару раз потеряв паспорт, чтобы уйти от отметки об освобождении, я устроился в совхоз "Красная заря" Леновощстреста ветеринарным санитаром, там же получил и свою трудовую книжку. Поселился я в бревенчатом домике на краю оврага в отделении совхоза "Огоньки". К домику примыкал сарай и через бревенчатую стенку, лежа на русской печи, я слушал, как шумно вздыхает, переступая, и хрупает овсом крупная темно-гнедая кобыла, верхом на которой я объезжал коровники, брал у животных кровь на бруцеллез и делал другую необходимую работу. Иногда запрягал ее в телегу, когда нужно было отвезти к ветеринару заболевшего теленка. На душе было покойно: рядом опять конь... Лошадь в лагере приблизила меня к свободе, в трудную минуту давала незримый заряд тепла и бодрости, и теперь, в одиночестве высылки, грела меня своим присутствием. Вечная вам память, кони мои... После лагеря было много трудного: кроме высылки, работа шофером на грузовике, паркетчиком в УНР-37 Ленинграда запоздалое окончание института, защита диссертации и более тридцати лет работы учителем у больных детей. Я ни о чем не жалею. Боли в сердце подчас нестерпимы, оно обречено, но я заранее готов ко всему и ничего не боюсь: никогда ничего не боялся. Однако если за пределами этого мира существует и другой, хочу встретиться там с ними - с конями моей жизни.