ПИСЬМО ИЗ КОТЛАСА

Письмо М. Ф.Хайлова, написанное на большом (35 х 40 см) листе папиросной бумаги, — редкий образец неподцензурного письма из лагеря; оно дает представление о методах следствия и об условиях существования в неволе.

Хайлов Михаил Федорович. Родился в 1897 г. в крестьянской семье в Ивановской области, призван в армию в 1916 г. В Красной армии в 1918 г., член ВКП(б) с 1919 г. Арестован в Витебске в марте 1938 г., на момент ареста — комиссар 4-го стрелкового полка Белорусского военного округа. 11 сентября 1939 г. приговорен Особым совещанием к 8 годам ИТЛ (отбывал: Архангельская обл., Коми АССР). Согласно свидетельству о смерти, умер в лагере 17.02 1943 г. от воспаления легких. Реабилитирован в 1955 г.

* * *

Дорогая Белочка, в этом письме я хочу подробно изложить суть своего дела и все последующие события. Это я хочу сделать для того, чтобы тебе все было ясно. На бывшем у нас свидании и из твоих записок при передачах я убедился, что у тебя нет этой ясности. Я был арестован в 2 часа 30-го марта 1938 г. в гостинице Европа в Минске, после заседания ЦК КП(б)Б и приведен в Минскую тюрьму. В тюрьме меня тщательно обыскали и оторвали все металлические предметы — пуговицы, крючки и пр., а при аресте забрали все документы — партбилет, удостоверение члена ЦК. КП(0")Б. орден, медаль, иоле вую сумку, поясной ремень, нашу семейную фотокарточку, полотенце, 231 р[убль] денег, часы и пр. В общем, у меня осталась одна мыльница, сохранившаяся до сих пор. и три платка, а костюм без застежек. В таком виде меня поместили в башню в одиночную камеру, где имелась железная кровать и грязный матрац. Весь мир от меня был отрезан, кроме грубых окриков смотрителя на меня и криков избиваемых заключенных в соседней камере, я ничего не слышал. Маленькое окошко, расположенное очень высоко, не пропускало звуков с улицы, но пропускало много холода. Свет постоянно днем и ночью давала электролампа, и я не имел темноты до отправки в лагерь. На следующий день мне дали 600 грамм хлеба, 20 грамм сахару, литр «баланды» (крупа ячменная или капуста, сваренная на воде, кое-когда с костями или тухлой рыбой) и литр фруктового чая. До отправки в лагеря я больше ничего не получал. На следующий же день меня вызвали на допрос. Допрашивал Бочаров — помощник начальника 5-го отдела НКВД БССР. После заполнения анкетных сведений мне был задан вопрос: кто, где и когда меня завербовал в военно-фашистский заговор? В дальнейшем только этот вопрос задавался и никакого расследования по существу не было. Все дело сводилось к этому вопросу и к ответу на него. Я ответил категорически, что меня никто не вербовал и никакого отношения к в.ф. [военно-фашистскому] заговору я не имею и что боролся всеми силами с врагами народа. Мне было заявлено, что я фашист, обругали меня матом и пригрозили заставить признаться. После этого начались мои муки. Меня передавали от следователя к следователю, фамилий я их не знаю, которые вызывали меня с вечера на «допрос» и отправляли в камеру в шесть часов утра, а в камере спать днем не полагается. Таким образом первая пытка заключается в лишении сна. Некоторое время спустя стали применять стойки, т.е. я длинные ночи стоял пятки и носки вместе. После этого стали применять физкультуру, т.е. приседания по сотне, стойки с поднятыми руками и прочие. Наконец в августе месяце меня передали следователю Филону и его помощнику Вишневкину. Эти два палача подряд четверо суток попеременно меня избивали. Я дошел до крайнего упадка сил. Эти четверо суток мне не давали ни спать, ни есть, ни пить, ни уборной. Под побоями я падал, умственная деятельность нарушалась. Тогда меня посадили на стул и с силой вдвинули в письменный стол и в этом сидячем положении избивали. Случилось невероятное. Я, совершенно неповинный человек, всеми этими пытками в течение пяти месяцев был доведен до мысли, что лучше умереть и подписать. что я фашист и что меня завербовал Писманик.

Продолжаю письмо уже в 1940 г. Сегодня 1.1.1940 г. Привет Вам всем и запоздалое поздравление. 1938 г. и 1939 г. были годами пыток, а 1940 г., видимо, будет годом каторги. Представь, Белочка, меня без курева, голодного, в одной паре белья, которую я в бане стирал (на все времени 30 м[инут]) и мокрую одевал на себя, пять месяцев не бритого и не стриженного, всего в синяках и кровоподтеках, от боли не способного ни лечь, ни сесть, ни в уборную сходить, подписавшего на себя и Писманика клевету, за которую кроме расстрела ждать нечего, и ты поймешь мое состояние. Несколько раньше я от тебя получил 50 р. денег. Меня это безгранично обрадовало, т.к. я полагал, что ты в моем же положении. Однако деньги не помогли, т.к. не «расколовшимся», т.е. не написавшим на себя клеветы, в ларьке ничего не давали, кроме папирос. До получения денег я папиросы выменивал на часть хлеба из пайки. После одиночки, в которой я просидел около двух месяцев, меня перевели в общую камеру, где находилось 170 человек таких же, как я. Теперь наступила невыносимая жара, от пота на полу лужи. Люди в нарывах, в сплошных прыщах. При мне трое умерло, двое сошло с ума. Спали на голом полу, человек к человеку, ежедневно драки, воровство и пр. После того, как я написал на себя клевету, меня больше не вызывали на «допрос», и я стал с помощью твоих денег подправляться. В октябре 1939 г. меня вдруг вызывают с вещами, сажают в ящик автомобиля, на котором снаружи написано «Хлеб», и везут на станцию и т.д. Я очутился в Смоленской тюрьме, где питание было еще отвратительнее. После ноябрьских праздников меня перевели в подвал НКВД во внутреннюю тюрьму в темную, сырую одиночку. Ты туда приезжала несколько раз, и тебе, вероятно, начальник тюрьмы Стельмах втирал очки. Потом ко мне привели Квятковского, инженера, по Мозырю ты его, вероятно, не помнишь. Мы с ним вдвоем просидели восемь месяцев и очень сблизились. Нас вместе перевели опять в городскую тюрьму, где я его оставил и ушел в лагерь, его же дело было в прокуратуре СССР. Квятковский также написал на себя клевету и был в крайне тяжелом положении, т.к. ему от жены не давали денег и передач. Я его поддерживал. Спишись с Квятковской, ее адрес — Ленинград, Геслеровский пер., дом 29, кв. 16. Надежда Ивановна Квятковская. Возможно. Василий Александрович Квятковский освободился, и тогда твоя связь с ним будет особо важна.

В октябре 1939 г. мне было объявлено решение особого совещания при Нар. Комиссариате вну[тренних] дел, в котором дословно сказано следующее: за участие в антисоветском заговоре заключить меня на восемь лег в исправительно-трудовые лагеря. Несколько раньше мне дали наконец ознакомиться с моим следственным делом. В деле оказались показания Волобуева о том, что на квартире комдива Филатова в феврале 1936 г. во время пирушки я его завербовал в военно-фашистский заговор. Что Филатова в феврале 1936 г. в Витебске не было, на что я и устно и письменно обращал внимание, осталось незамеченным. Имеется также показание Писманика о том, что выдавал мне вредительские указания через комиссара корпуса Краснова, есть показание Наумова о том, что ему известно мое нахождение в заговоре. Имеется показания Иваничева о том, что я ему давал вредительские указания. Имеется показание Усактенко о том, что я враг народа и Хайлов враг. Все это шито белыми нитками и добыто пытками и шантажем. Перед отправкой в лагерь с меня был снят допрос о том, кто и как меня пытал, видимо, это сделано по моему заявлению. Заявления я писал при всякой возможности и подал в разное время заявления на имя Наркома внутр. дел БССР - 2. Секретаря "ЦК КП(б)Б — 2. Прокурора БВО — 1, Наркома внудел СССР — 3. Председ. Особого Совещания — 1. Прокурора СССР — 2. Сталина — 2. На все эти заявления я не получил никакого ответа.

Теперь я на пересыльном пункте в Котласе, жду отправки дальше на Север километров на 500 — 600 пилить лес или возить тачку. Такова учесть миллионов. Многие мои товарищи прошли эти муки с той разницей, что были в трибунале и были приговорены к расстрелу. Расстрел им многим заменяли 10 годами.

Единственная надежда наша на то, что большевики-ленинцы вместе с честными трудящимися страны добьются правильного решения наших дел. Держи связь с А.Ф.Кобозевым.

Архив «Мемориала» Ф. 1. Оп. 4