ПРЕДИСЛОВИЕ "В СТОЛ"

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли...

О. Мандельштам.

"Там много такого, что человек не

должен видеть, а, если видел, то лучше ему умереть".

В. Шаламов.

В художественном училище на экзамене по анатомии экзаменатор указал художнику-студенту на глазные отверстия черепа: "Что это?". Глаза", не замедлив, ответил художник. (Книга "Коровин рассказывает").

Художник ли я, чтобы в уцелевшем костяке своих житейских воспоминаний увидеть и воскресить живую плоть ушедшего, вернуть ему колорит, цвета и запахи? Сумею ли, литературный мануфактурщик, рассказать о школе ненависти, в которую попала неволей? Может и писать не стоит? Не "ту райт", как писал Л. Успенский? Но он же заметил, что рядовые документы эпохи важнее, к примеру, записок Наполеона. И хотя надежды опубликовать это я не вижу - пишу "в стол", все-таки решаю «ту райт».

Долг, руководящий мною во второй половине жизни, требует от меня, не воплотившей свое бытие ни в чем, даже в детях, умножить статистически среднее число "несгорающих" рукописей, из которых кристаллизуется подлинная истинная история времени, а не политически конъюнктурная ложь, охватившая мир, как огромная политическая реклама,

Бездарно, стихийно прожитая жизнь требует от меня именно вот такого воплощения. Копошенье комара во время перелома эпох, миллионная доля атома - эти мои записки, в центре которых одна судьба, един угол зрения, где герой - я сама, И

не встречи со знаменитостями - таких воспоминаний множество, - а мой народ, с которым сблизилась я - осколок кичливой русской интеллигенции. Именно та его часть, которая "попала под колесо истории". Такой формулой было принято в мои студенческие времена называть тех, кого изгоняли из вузов за "социальное происхождение", кого сажали в роковые тридцатые и сороковые, и пятидесятые, ломая хребет, волю и дух. И те, кто это колесо вращали, подобно рабам древнего мира, мои герои.

Жизнь моя столь богата контрастами, что и сейчас, в глубокой старости, мне кажется, я вместила несколько различных жизней. Здесь же причина, почему я осталась дилетантом во всех с детства облюбованных областях.

Но самое тесное слияние с народом - в сфере вращения пресловутого "колеса" - годы вкупе с отбросами общества, которых в моей стране совсем недавно называли "социально близкими", и коих дало мне в подруги мое государство. Правда, в этой школе ненависти я научилась и любви, и жертвенности в пору самоотверженной моей работы для людей.

Как раздражала иногда "Сибирюга"! Особенно названия населенных мест, какие-то особо "грубые" - Тырган, Юрга, Пестерево... И я противопоставляла им наши прилагательные, редко произносимые, пока была "москвичкой": Белореченская, Отрадная, Недреманная, Прохладная... Однажды вольная врачиха Зинаида Павловна сказала мне: "Сделайте это внимательно, хорошочко". Я ее за это "хорошочко" чуть не поцеловала: так в наших южных краях говорят крестьянки (она и оказалась уроженкой Ростовской области). Так в Сибири возникло во мне чувство моей южно-российской "малой родины", утраченное было в период столичной и крымской жизни; Чувство, воскрешенное казачьими связями в период войны и владеющее мною целиком ныне, в старости,

Что это будет по жанру? Мемуары? Но здесь не будет хронологической плавности. Роман? Может быть! Судьба послала мне "сюжетную" жизнь. Тогда бы в завязку следовало положить приезд из блокированного Ленинграда моего будущего мужа в предоккупационный Ставрополь, когда отец принял его за нищего. Это могло быть завязкой романа о том, как люди переходили в категорию "второго сорта".

Однако миллионы переходили в этот сорт без причинных связей, как мы, послевоенные.

Завязка моего сюжета в грохоте танков немецкой армии в

ночь на 2 августа 1942 года. В ночь, когда я осознала, что по бесчеловечным законам правительства, которое я вроде бы до этого безоговорочно принимала, перехожу во второй сорт.

Доминанта записок? - Судьба человека, брошенного на "социальное дно". О том, как несколько миллионов жили "в скобках" - лагерях, изолированные от интересов Родины, оккупированной потомками Нечаева.

Были ли у меня там, "в скобках", радости? Конечно. О них я также пишу. Главная - оказаться в обществе "себе подобных", в спасительной самоотверженности 'труда, и - как мне повезло -даже творческого. Не многие там получали такие радости, но мне они выпали и спасли психику и мою духовность. О них надо писать, иначе исчезнет течение времени, останется обнаженный ужас первых впечатлений. А ведь была жизнь!

Жалею ли я теперь эти утраченные, отнятые, самые продуктивные в гражданской жизни человека годы? Пожалуй, нет. Никакое доцентство, профессорство, сиявшее мне в довоенные годы, никакой социальный успех не насытили бы так моей биографии и моего гражданского сознания, как это случилось внутри "скобок" со мною. Это подтверждают многие, и сам факт появления Солженицына с его признанием, что только заключение в "скобки" (где ему, как и мне, не было так уж невыносимо плохо: не били, не умирал с голоду) подарило ему прозрение для борьбы с Голиафом самого полицейского в мире государства. Однажды и Илюша Качаев сказал мне: "Не жалею ни о чем. Мы увидели, узнали и поняли, сколько черви слепые не узнают". Я согласилась с ним, но мысленно добавила: "...и слава Богу, не сошли с ума".

По освобождении я как-то проездом шла по Москве, в начале 50-х годов еще мало изменившейся. Случайно встреченный на улице старый знакомый, вежливо сняв шляпу, на ходу поклонился и прошел мимо, будто не было этих 12 лет. Знакомые дома... переулки... этот вежливый поклон не позабывшего меня человека... А вдруг ничего не было?! Я так же иду по любимой Москве и так же встречные обтекают меня, только одета плохо. Но ведь и прежде случалось идти по улице не при всем параде... Так было или не было? Движение жизни как бы вернулось вспять. (Поэтому я включила в эти записки новеллу "Талон на порубку").

Но все было! По улицам Москвы шла не только плохо одетая и уже не молодая женщина, но совсем другой человек - "второго сорта". И об этой все напоминало. Значит, ту райт! Значит, писать!

В первые годы по освобождении, не имея никакой возможности получить работу "на идеологическом фронте", я в Пятигорске продавала газеты. Подошел к киоску проживавший тогда в этом городе профессор Максимович, запомнивший меня по институту как заметную студентку. "А Вы что тут делаете?!" - удивился ужасно. Профессор был глух, и я написала цифру 58 (знакомый тогда номер политической статьи) и на пальцах показала решетку. Больше не подходил, и не из такта, а скорее из страха - нас, "пятьдесят восьмых", долго еще боялись и чурались. Первые годы мы с мужем вращались только в обществе "себе подобных".

"Никандр, устрой Женьку в какой-нибудь подмосковный театр", - попросила подруга - москвичка влиятельного в Комитете по делам искусств мужа. Он только посмотрел на нее молча и свирепо. "Остракизм" мы с мужем, вырвавшиеся все-таки на "идеологический фронт", ощущаем очень больно и до сего дня, несмотря на более 'чем тридцатилетнюю журналистскую деятельность.

Так что - все было!

5 мая 1984 года. С позабытым интересом читаю уже слабеющими глазами "Нюрнбергский процесс" Полторака. Судили одну половину фашистской системы, отвергнувшей все "предрассудки" мировой культуры, духовной и политической. И среди гневных филиппик Полторака все время рождаются мысли: а что, если б судить советскую половину этой же - принципиально - системы? Не пришлось!

Я читаю, как в Нюрнберге обмирал зал суда и даже сами подсудимые при демонстрации кино- и фотодокументов зверского режима, думаю: насколько предусмотрительнее самонадеянных, не стеснявшихся публичности немецких фашистов, оказались иудаистски осторожные советские "фюреры". Ведь никто не фотографировал ни массовых могил сотен расстрелянных и заморенных в лагерях, ни тайных пыток в НКВД, ни групповых изнасилований (например, Долли Текварян - той "знаменитой венгерской балерины", о которой вскользь упомянул Солженицын и которую я знала по театру), ни тех госпитальных палат с обреченными голодом на смерть - их были тысячи, - ни смерти крупнейших талантов (Мандельштам), ни того, как убивали побоями хлипких Бабеля, Михаила Кольцова, Мейерхольда. Я знала имена самых крупных, но их были сотни тысяч, имена же их - "Господи, ты веси". В воображении представляю, как убивали кулаками и сапогами здоровенного комсомольца - поэта Борю

Корнилова: он, конечно, кидался на них первый. Так же убили бы и Маяковского, да он сам от них ушел! Где, где документы, неопровержимые, гибели тысяч и тысяч (на моих глазах - Томусинский лагерь). Все это осталось лишь в устных преданиях очевидцев, в которых вправе усомниться историк. Да и молодые плохо верят, что такое было возможно. Рассказы об этом Солженицына в "Архипелаге" его первая жена Наташа в мемуарах бесстыдно назвала "лагерным фольклором". Не иудаистское ли коварство советского фашизма, оставшегося абсолютно безнаказанным и только в наши дни открыто, но не без осторожности осужденного?! Ни протоколов, ни письменных "бефелей" не оставлено в их закрытых для историков архивах. Только карандашная записка за день до убийства Кирова о том, чтобы Сталину приготовили его вагон или состав для поездки первого декабря в Ленинград осталась документом его причастности к убийству,

Остались - но уже гаснут - лишь одинокие обвинительные выкрики пострадавших, да запоздалые заверения "в верхах", что "этого не должно быть". Вот эти записки Наименее Пострадавшей останутся этим одиноким выкриком, глухим, "в стол, с зыбкой надеждой, что "рукописи не сгорают".

Евгения Польская.

Пятигорск 1963 г. и 1984 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕТИ ЗАПОМНИЛИ ЭТО

"Эх, вы! Вон сколько вас было - день и ночь везут вас эшелонами из-за границы. Мы здесь за вас молебны служили.., а вы про... Россию".

Из разговора со мною группы сибирских мужиков в 1945 году после репатриации.

Солнечный луч упал на шершавый пол землянки, на щербатые ее стены, где следы раздавленных клопов были тщательно забелены нами в ожидании Комиссии из НКВД. Луч озарил нашу убогую чистоту, какую возможно достигнуть в убогой землянке, обшитой неструганными досками и тесом. Это был детсад советского проверочно-фильтрационного лагеря (ПФЛ) для послевоенных репатриированных. Нас привезли сюда из Австрии через всю Европу и всю Россию, в самое сердце Сибири, в закрытых эшелонах в августе 1945 года.

Я держала нашу любимицу, грудную Наденьку над горшочком - просто самодельным ящичком с песком. Такие ставят котятам: никакого ясельного инвентаря в ПФЛ не было. А детей была масса, и почти все жили в яслях; с первых дней прибытия родителей "погнали" (с той поры для меня это почти профессиональное слово - "гонят", прежде так говорили о солдатах, теперь "гнали" пол-России) на работы - в запущенные шахты, на какие-то "земляные работы", словом, "искупать трудом вину перед Родиной".

В яслях были собраны дети разных возрастов.

Они вошли. Мои руки были заняты кряхтящим ребенком, я едва повернула к ним лицо, избоку увидела весь их фррс и блеск. Но и что мне были эти генералы, вознесенные войною простейшие дядьки, "пущаи", как я про себя их называла, ибо уже заметила; все почти советские офицеры в Сибири на 30-м году советской власти говорили вместо "пускай" или "пусть" - "пущай".

- Уж извините, мы никаких комиссий принимать еще не умеем, - засмеялась я в толпу голубых околышей, петлиц и золоченных погонов. И, обтерев розовый задик, подкинула Наденьку в солнечном луче и показала комиссии. Крохотные кулачки потянулись к влажному ротику, и девочка бесстрашно воззри-

лась на группу ответственных товарищей в ненавистных нам, взрослым, мундирах.

И суровые грозные дядьки - каждый, я видела это - охнули внутренне, уронив привычные вельможные окрики, настороженность, все, с чем шли сюда глядеть на детей "изменников родины", "фашистских детей", и особенно вооруженные против их странной воспитательницы, как им сказали, "какой-то важной преступницы", писавшей в "фашистских" газетах, которая как им сказали мои непосредственные начальники, у детей не ворует и вообще почему-то "хорошая женщина".

Дети, столпившиеся за моею спиною, угрюмо взирали на "дядей", которые "мучат" их матерей и отцов.

- Поздоровайтесь с комиссией, дети! - сказала я старшим.

- Дластуйте! - снисходительно ответила басиком одна их всех, трехлетняя пузатенькая Женька Лихомирова, тупо уставившая в пол босенькие ножки. Комиссия засмеялась, а взгляды исподлобья, молчание остальных детей вроде бы не заметила. Потеплели лица советских особистов, чувство мира овеяло лица даже этих "псов государевых": перед ними была Чистота человечества - дети, И я уверена, никто из них в тот миг не подумал: грудная Наденька "от немца" ли, "от власовца", полицая – в солнечном луче в убогих пеленочках я держала в руках мир и рай.

Для них - победителей. Нам же предстояло еще пройти уничтожение способами разнообразными и продуманными.

Дети - "над схваткой"? Я видела мальчика, сына советского, уже убитого офицера. Встретив первого немецкого солдата - сапоги, шинель, запах - ребенок с криком "папа" обнял колени врага. В условиях советской действительности детские косточки тоже похрустывали в схватке.

Я начала свой страшный рассказ сценами с детьми потому, что в труднейший период жизни моей только связанность с детьми, с их простодушными делишками, спасла мою психику и жизнь.

Дети репатриированных были ужасны. С родителями от Кавказа, от Украины они через Белоруссию, Берлин, Лемберг (Львов), Австрию попали в Италию. Их русские отцы либо сражались с партизанами на стороне немцев на Балканах, либо жили в Италии на территории, отведенной немецкими оккупантами для русских беженцев-казаков, отступивших от "большевиков" с немецкой армией или "угнанных" немцами с насиженных гнезд. Эти семьи пережили и ужас оккупации, и ужас от

ступления "перед нашими", и кошмар бомбежек с полной потерей имущества, и особенный ужас нашей кровавой и предательской репатриации из Австрии.

А как все началось?

В первый месяц войны чистый и светлый патриотизм охватил широчайшие российские массы. Я знаю очень антисоветски настроенных людей (например моя мать), которые готовы были пожертвовать для войны последнее столовое серебро, останавливала только моя мысль, что дар утонет в атласных начальственных карманах.

Первые недели позорного поражения всколыхнули чувства иные и показали, как непрочна популярность строя, называвшего себя советским. Целую четверть века строй служил своеобразной "фабрикой своих собственных врагов", культивируя в народе недоверие через пресловутую классовую ненависть.

Как ни маскировались репрессии, ни один из "приспособившихся", включая верхушку, четко выкристаллизовавшуюся ко времени войны и полностью уже оправдывавшую пословицу "От всех по способностям, нам по потребностям", не был уверен в том, что его "ни за что" не уберут в недра страны. Среди крестьянства почти не было семей, где не было бы репрессированных. Страна жила в "многобедственном страхе". Все это рассказано уже не раз и впервые, точно и правдиво, Солженицыным. В массы начала проникать мысль: "не может ли поражение СССР (не России!) изменить необратимую антинародную политическую ситуацию в стране?" По-настоящему боялись оккупации лишь партийная элита и евреи. Остальные не так чтоб немцев ждали, но, когда это свершилось, врагу внешнему доверились, в надежде при его содействии сбросить внутреннего врага. Сталин предавал не только свой народ, отрекаясь от пленных и оккупированных, он предал евреев, предопределив их на гибель. Они-то и должны были стать теми "советскими людьми", которых массово уничтожали оккупанты. Арестовывали тех, кто утверждал, что Гитлер поголовно уничтожает только евреев. Тысячи погибших от немецкого фашизма евреев послужили материалом для патриотической советской пропаганды:

Конечно, оккупация привлекла и "пену" - проходимцев, негодяев, садистов, авантюристов, но я говорю о массах. И в то же время оккупация пробудила настоящий патриотизм, давно выжженный лозунгами и официозным "советским"... Но это удлиняет рассказ о событиях, что ставлю главной своей целью.

Эвакуированная контуженной на обороне Москвы в южный городок, я была ошеломлена: обыватели немцев определенно ждали как разрушителей советского строя.

Ждали с разных позиций, даже оказались такие, кто помурлыкивал "Боже, царя храни". Тому, что твердила советская пропаганда об ужасах германского фашизма (оказавшимися справедливыми) не верил почти никто: ко лжи привыкли и уже не верили правде.

Особенно следует сказать о казачестве и близких к нему социальных слоях. Донское, Терское, Кубанское особенно враждебно было строю, сломавшему и поругавшему его вековые устои. Раскулачивание, голод, при котором вымирали станицы (у казаков отбирали все съедобное, даже семечки и жмыхи). Это были наиболее стойкие и бескомпромиссные противники той системы, которую с легкой руки Запада обобщенно именуют "большевизмом". Я и буду пользоваться этим обобщающим словом.

Зная о настроениях северокавказского населения - русской Вандеи - включая и горцев, немцы пришли сюда "миротворцами": я сама читала приказ немецким солдатам, расклеенный (конечно, и для пропаганды) на улицах. Солдатам в приказе разъясняли, что здесь они на "дружественной территории", что здесь они должны соблюдать вежливость, уважать обычаи горских народов (я это особенно четко запомнила) с их особым отношением к женщине и старикам. И немцы более или менее это соблюдали, хотя пограбливали изрядно (жертвой оказалась и я сама с мамой, лишившись меховой шубки). Поэтому с Северного Кавказа с отступившими немцами ушли тысячи и тысячи советских подданных. Уходили и те, кто действовал, и те, кто понимал, что само их пребывание на оккупированной территории уже чревато Сибирью в будущем.

В числе таких оказалась и я сама. Мы уходили не от своей страны, а от правительства, основной системой которого были репрессии. Казаки же уходили массой. Перед войной, перед лицом военной опасности, большевики лукаво воскресили тени Кутузова и Суворова, гальванизируя уже не "советский", но общенародный патриотизм. Вспомнив казачью славу России, казачеству разрешили его форму, горцам - холодное оружие, в войну сформировали казачьи части Доватора. Но обида была уже необратима. И пока сын был у Доватора, отец, зачастую уже побывавший как раскулаченный в Сибири, погружал семью в бричку и катил на запад за отступавшими немцами, в хвосте которых все более накапливались силы для новой гражданской

войны. Оставшиеся на освобожденной земле тоже представляли хороший горючий материал для борьбы со сталинским режимом. Следует заметить, что и сын - комсомолец-доваторец, узнав о формировании антисоветских казачьих частей, при первой возможности (часто это был плен) ускользал от защиты социалистического отечества и искал на Западе, нет ли там его

батьки или братана.

Подобным же образом формировалась и Русская Освободительная Армия (РОА) Власова и инородческие легионы. Это был резерв гражданской войны с большевизмом-сталинизмом, но не с самой Родиной. Огромное количество "изменников родины", собравшихся на Западе, могло бы стать наглядным, вопиющим позором советской системы, но в каком-то роковом ослеплении и расчете, уничтожая одну - германскую - форму фашизма, Европа и Америка поддержали другую его форму, назвавшую себя советской властью и укрывшуюся за коммунистическими лозунгами. Как автор этих воспоминаний, коснусь схематично и собственной позиции в этой трагедии.

Если не считать отроческих годов с романтизацией нового небывалого в мире государственного строя, я, пожалуй, была аполитичной, начиная с периода своей многолетней болезни, развившей некую созерцательность. "Хруст костей в колесе" не давил сознания, захваченного вопросами истории, эстетики, оформленных, впрочем, марксистско-ленинским стереотипом. Вопросы личного устройства в жизни тоже не слишком волновали^¹. Не заставила сделать выводы и гибель близких и дорогих людей - это ощущалось как недоразумение, как частность. Кстати. Не погибла я сама в те времена лишь по счастливому стечению обстоятельств - жила в Крыму, когда всех близких друзей в Москве "замели" прямо с новогодней встречи.

Гнева у меня не было. Наивность, доверчивость системе доходили до святости. Году в 38-м попросила мачеха из Ленинграда отнести денег ее брату, посаженному в Москве. Прихожу на Пушечную. В приемной - родственники с передачами, тихие, с расширенными от ужаса зрачками. (Сколько таких зрачков я видела потом!). Громко излагаю в окошечко цель прихода. Дежурный офицер, объяснив важно, что передачи принимаются только от близких родственников, спрашивает, кто я Петру. "Мачеха моя..." и торопливо объясняю, что я знаю Петра хорошо, еще с комсомольских времен, что он не может быть вино-

ват, что его арест - недоразумение... И вдруг военный в окошке, вперив в меня удивленный взор, тихо говорит: "Барышня, уходите отсюда". И среди сидящих с передачами тоже шелест: "Барышня, уходите скорее...". Я ушла и даже не подумала проследить, нет ли за мной "хвоста". Отец, уже изгнанный из партии за "эсеровское прошлое", в ужас пришел, узнав, где я была. Пожалуй, тогда это было бесстрашие доверия: Петька-то не виноват! И вы разберетесь, конечно. Я верила в государственную справедливость так крепко, что безбоязненно общалась с "запачканными" через своих мужей подругами: я-то сама чиста! И только в ретроспекции понимаю, почему меня по возвращении с Донбасса не взяли обратно в Третьяковку: я там в свое время не скрыла, что отец исключен из партии (он умер "вовремя", не успели посадить!).

Итак, мышлением моим владел советский стереотип. И когда в далекой от Москвы провинции стереотип вдруг разрушился, все предстало в ином свете. Рухнувшая государственная система при оккупации быстро перестроила сознание, показав свою изнаночную сторону. Стало возможно осудить все, о чем говорить было не принято, узнать неведомое (трупы политических, залитых известью во дворе тюрьмы). .И, сбросив стереотип, не восторгаясь оккупантами, я внезапно ощутила истинную живую любовь к моей несчастной России, к ее замордованному народу, любовь, которая прежде была только умозрительной и эстетской. Я позже старалась в статьях своих писать и о величии России и об ее поруганности (немецкие фашисты уже дозволяли в русской прессе мотивы такого патриотизма).

Берлин, Потсдам. А потом Северная Италия - "казачьи станицы", во Фриули собравшие, кроме казаков, к концу войны огромное количество русской интеллигенции, и советской, и староэмигрантской. Мы оказались вместе с теми, кто жаждал дальнейшей борьбы за Россию, и с теми, кто просто мародерствовал, боролся за новый личный престиж; с теми, кто бежал из СССР от кары "ни за что" и от кары за кровавые полицейские дела; кто попал за рубеж насильственно и присоединился к казакам, так как здесь давали пайки, не было конвоя и маячил призрак самостийной "Казачьей земли". Ее обещал "новому казачеству" стоявший во главе станиц престарелый белый генерал П. Н. Краснов. Все боеспособные мужчины использовались немцами на Балканах и в Италии в борьбе с партизанами. В Италии жили главным образом семейные.

Кубань и Ставрополье - "русская Вандея" - уходили за нем-

цами добровольно. Десятки сотен бричек заскрипели по степям в направлении Украины, Белоруссии и по указанию немцев спустились в Италию. Это был великий и последний в истории казачества "Отступ".

С немцами ушли и верующие: православные и сектанты. Сколько раз слышала я признания: "Немцы, конечно, гады, вроде сталинцов, но мы за них стоим по одному тому, что воны церквы пооткрывалы!".

Уехав, посмотрев Европу и ее уклад, даже лояльные, даже просоветские начали понимать: нужна другая Россия, без полицейщины и стереотипа в мышлении.

Теперь нас всех называют власовцами, но тогда внутри массива русских, оказавшихся в Европе, различались разные группировки, находившиеся в раздорах и несогласии. Власов, однако, был надеждой всех группировок, он говорил о единой России и стоял, собственно, на позициях советской власти, без элементов, обративших ее в фашистское государство. Краснов и эмигрантское его окружение всячески отгораживали "вандейцев" от "советских" войск Власова, солдат которых Краснов называл даже "красноармейцами" (восхищаясь, впрочем, их дисциплиной и выправкой, чего нельзя было сказать о казачьей стихии).

Фашисты германские расчетливо использовали "советских" людей для собственных военных нужд, и видя, как увеличивается военный потенциал сопротивляющихся коммунистическому строю, не очень доверяли своим ландскнехтам. Это порождало и усиливало ненависть к самим немцам. А возврата не было: даже "народные мстители" - советские партизаны, попавшие в плен, уже не могли на Родине рассчитывать на снисхождение. И они пополняли ряды власовцев или казачьих частей.

По старому обычаю, всех желающих принимали в казаки. Сюда устремлялись и люди, не мечтавшие о борьбе. Наш типографский рабочий сознательно остался в Крыму ждать "своих". Был мобилизован в советскую армию. Столкнувшись снова с советскими, прежде незамечаемыми, обычаями, все понял, вновь попал в плен к немцам и сразу же попросился в ту пропагандную часть, в коей работал в оккупации. Он рассказал среди многих других сведений, что "опороченных" оккупацией людьми уже не считают, что штрафников "тратят" на разминирование полей, на заведомо гибельные операции. "Мы у них уже не люди, - уныло повторял он. Куда было деваться, как ни примыкать к питавшейся иллюзиями своей победы власовской или ка-

зачьей массе? Надежда была: остаться в эмиграции, на худой конец.

Будь дальновиднее немцы, война империалистическая могла бы в России обратиться в войну гражданскую. Не будь Германия в плену своего античеловечного национал-социалистического учения, используй она вовремя идеологическую шаткость советского тыла, не оскорби национального чувства русских, не примени она бессмысленной жестокости к целым народам (дегуманизация, впрочем, общая черта и их и нашей фашистских систем), она вошла бы в тело России, как нож в масло, и само население СССР помогло бы союзникам добить обе фашистские системы. Но этого не случилось.

Казаки-оккупанты, занявшие итальянские селения вокруг северо-итальянских альпийских городков Толмеццо и Удино, где располагался штаб атамана Доманова - советского подданного, назвали эти чужие селения "станицами". Идеологическое влияние было вручено эмигрантам, во главе с белогвардейским очень дряхлым генералом П. Н. Красновым. Селенья северной Италии были европейского типа, с каменными двухэтажными домами. Казаки перестраивали их по-своему, будь избыток навоза, построили бы себе и саманные хаты. Убогие участочки земли, которую итальянцы гористого этого края вручную наносили с долин, подобно нашим горцам, были присвоены. Итальянцы ненавидели казаков-грабителей больше, чем немцев-"тедесков".

Новые хозяева оккупированной местности жили казачьим побытом, чуть подправив его опытом своих европейских впечатлений. Для молодежи в селении Вилла Сантина было открыто юнкерское училище. Проектировался "Институт благородных девиц", куда и меня по прибытии в Италию приглашали преподавателем. Был введен войсковой казачий порядок царской армии - воинские казачьи звания, погоны, лычки (при немецкой форме). Вечерами и утрами по ущельям со станичных площадей доносилось: "Спаси, Господи, люди твоя...".

Играли свадьбы в отнятых у итальянцев храмах. Устраивали в "Кубанской станице" базары, на которых можно было купить и картошку, и сало - местного уже производства. Вся эта "опереточная жизнь" принималась всерьез как образчик будущего устройства, либо снова на Родине, либо, в случае поражения, "где-нибудь", "куда победители нас направят". Отношения с" итальянцами не были мирными не только в силу грабежа целой местности, но и потому, что "станицы" были для немцев

плацдармом для борьбы с местными партизанами, скрывшимися в горах.

У казаков была своя пресса. На Балканах, в дивизии фон Паннвица, (позднее схваченного и казненного в СССР вместе с группой генерала П. Н. Краснова) выходила газета под редакцией А. Бескровного, бывшего преподавателя Краснодарского пединститута. Во время репатриации он покончил с собою.

А в Германии, с редакцией в Потсдаме (где мы с мужем жили), выходила крупноформатная четырехполосная газета "Казачья лава". Пока мы находились на территории СССР, она называлась "Казачий клинок". Редактором ее был мой муж, Леонид Николаевич Польский - ленинградский журналист, приехавший в 1942 году к родным в Ставрополь из блокадного Ленинграда.

Одно время в ней сотрудничали профессиональные ставропольские журналисты Михаил Бойко и Евтихий Коваленко (из пленных) - бывшие сотрудники краевой молодежной газеты "Молодой ленинец". Евтихий ушел в РОА, дальнейшую его судьбу не знаем. А Миша с матерью остался в Италии и потом оказался в Америке. Ставрополец Б. Н. Ширяев писал для нашей газеты, А. Е. Капралов, живший потом в Вашингтоне, делал международные обзоры и сочинял хлесткие фельетоны под псевдонимом "Аспид". Казак станицы Николаевской Михаил Земцов был ее постоянным сотрудником, одним из организаторов казачьей прессы еще в ставропольский период антибольшевистской печати. Писали для этой всеми любимой газеты и Н. Давид енков, и Ю. Гаркуша. Я была ее литературным секретарем. Немцы-прибалты, ее наблюдавшие, говорили по-русски и не мешали патриотическому направлению газеты.

Как выяснилось для меня недавно, в Северной Италии, в местности Фриули тоже выходила, до моего приезда туда, местная газета, более похожая на листовку.

Итальянцы строго отличали казаков в форме от "русских" - так они называли массу интеллигентов и штатских, откатывавшихся в Италию к концу войны. Мы - "русские" - не грабили, не обижали, знали культуру народа, мы "бежали от Сталина". Казаки же - "прислужники тедесков" - охотились за партизанами. Мы сами тоже не отождествляли себя с такими казаками (хотя я, например, - казачка), возмущаясь их традиционным поведением в войнах.

Это все еще в большей степени, чем в оккупированном немцами родном Ставрополе, выглядело пребыванием на другой

планете. А ведь многие еще живы и помнят это беспримерное в истории существование! И дети все это запомнили. Но едва ли, оказавшись на Родине, уцелевшие рассказывают своим детям о таком своем былом преображении. Разве только ночью, на ухо жене...^¹

После репатриации все взрослые, естественно, рисовали себя насильственно "угнанными в рабство", скрывали чины и караемые свои действия, но дети...

Когда мы оказались в советском проверочно-фильтрационном лагере (ПФЛ), мальчишки не хотели снимать игрушечную, с нашивками и лычками казачью форму, сделанную им отцами в Италии, отцами, проектировавшими создание "казачьего потешного войска". Дети не умели скрыть внушенные им антисоветские настроения и привычки. Иной раз в ПФЛ бежит ко мне сокрушенно какая-нибудь мамаша:

- Ох, Борисовна! Пропадэмо мы из-за наших дитэй! Пропа-дэм!

Оказывается, мальчишки, забравшись в котлован недостроенной в зоне землянки, затеяли игру: Власов вешает Сталина, ругая чем свет за сепаратизм генерала Краснова (он в эти дни уже был судим в СССР и затем повешен), цукает генерала, заставляет стоять по стойке "смирно" и просить у "казачества" прощения. Мальчишка, назначенный в игре Сталиным, так сопротивлялся этой роли, что его повесили всерьез. "Чуть дышит, весь синий! - причитает баба. - Отца-то убили! Хоть ты оттрепи его за ухи!".

Моя детсадовская комната рядом с комнатой СМЕРШа^² - для ночных допросов каждого из нас. Каждый звук от нас там слышен. И перед сном, когда как раз приходят следователи, с детских нар раздается: "О-Отче наш!" Детский хор присоединяется к тринадцатилетней Тоське Лихомировой, которая к молитве проявляет особое рвение. Подавить репрессивно такие порывы ребенка я не смею. Но ведь они снова "советские дети"! А воспитательница!.. Тихонько разъясняю: "Молитва в душе, а не вслух, гораздо сильнее". Тоська понимающе кивает на перегородку и умолкает. После этого то один, то другой детенок вечером притянет меня за халат и на ухо: "Тетя Женя, я уже помолился в душе!"

Понимая, что дети уже обречены стать "советскими", а в их

больных головенках царит невообразимый хаос, прошу "вольную" воспитательницу принести сюда и показать детям портрет Сталина. Долго не несет, видимо, советуется с начальством, можно ли "фашистятам" лицезреть персону, не оплюют ли? Наконец, приносит вырезанный из газеты помпезный портрет (ни газет, ни радио нам не полагается, все новости узнаем от сочувствующих нам вольных шахтных рабочих, да и те боятся с нами

разговаривать).

- Дети, кто это? - Молчание. - Неужели не узнаете?

- Вот ты, Толик, до войны уже в школу ходил!.. - Молчание. Его прерывает экспансивная малюсенькая Женька Лихомирова:

- Да это Гитлер! Только усы другие! - Ее восклицание просто символично: ребенок перепутал одинаковых по своей сути "дяденек". В полном конфузе воспитательница объясняет сладчайшим голосом, что это тот, великий и любимый (я почти цитирую), кто освободил их от фашистской неволи. Дети тупо и сумрачно молчат. Когда она уходит, унося портрет, Толик, потупя взор, отвечает на мои упреки:

- Да я его сразу узнал, только сказать было противно!

Первого сентября детей школьного возраста ведут в школу "за зоной", конечно. Скоро приводят группу обратно: "советские" дети стали избивать наших камнями... Не могу добиться ни букваря, ни учебника в свое детское учреждение. Отвечают: учебников не хватает даже в "наших" школах. Интонация ответа: вот Вы до чего страну довели! "Вечно в СССР чего-нибудь не хватает!" - ворчат старшие ребята. Напоминаю очертания букв, рисуя прямо на полу. Даже тринадцатилетняя Тоська позабыла все и путает "д" и "р". Считать умеют, грамоту позабыли.

1. ИСХОД

В конце войны, в двадцатых числах апреля, когда английский генерал Александер стал занимать Италию с юга, когда немцы побежали из Рима, Милана, итальянские партизаны начали "выдавливать" немецких и казачьих оккупантов из Северной Италии. Многочисленная масса людей, пришедших сюда "на бричках" из России, стала огромным потоком через Альпы отходить в сторону Австрии, на территорию уже, как потом выяснилось, занятую англичанами. Кто двигал этот поток - не ведаю, кто определял его путь - казачье командование не сообща-

ло и не знало. Люди стремились из Италии, лелея мечту, что они идут на соединение с Власовым. Многие "русские" оставались в Италии. И хотя их тоже потом пытались репатриировать части генерала Александера, они после сопротивления репатриированы не были, и многие наши хорошие знакомые дожили жизнь за границей. Меня оставляла квартирная хозяйка: "Сеньора, куда вы идете, на погибель, оставайтесь с нами! Вам ничего от партизан не будет, вы нам не делали зла!". Но ко мне за день до ухода приехал из Германии (точнее, пришел пешком) муж в форме, и как было доказать, что он журналист - редактор казачьей газеты, не проливший ни капли крови. Мы отправились со всеми, с казаками.

"Железный поток" казаков на бричках, бредущих пешком людей в штатском катился к снежному перевалу. В арьергарде шли несемейные военные отряды, отбивавшиеся от наступавших с юга партизан.

В городах, через которые мы беспрепятственно проходили огромным обозом, царило ликование. Партизаны, выйдя из своих убежищ, наводнили улицы: зеленые листья, как символ свободы, украшали головные уборы итальянцев. Многоверстной змеей по дорогам Италии через перевал Сен-Готард мы перешли в Австрию-Итальянские партизаны, видя бедствия женщин и детей на этом зимнем альпийском пути, предложили возглавившему этот "отступ" генералу Краснову, тихо ехавшему в потоке в своей машине, сдаться на милость победителей. Но, по слухам, он ответил, что присягал Германии и движется в направлении, которое она ему указала. Атамана Доманова никто среди нас больше не видел...

Куда мы идем?..

Путь был ужасен. Брички были далеко не у всех. Женщины рожали среди снегов альпийского перевала. Умирали старики. Я хорошо помню крик роженицы на снегу на обочине шоссе. По праву нас (я уже говорю "нас") изгнали с чужой земли, но и своей у нас не было. Пеших было много. "Станичники", брички которых были набиты добром (порою это были выварки, наполненные железным ломом), никого не подсаживали. Сотни учителей, врачей казачьего и неказачьего происхождения, интеллигентов, эвакуированных, занесенных к казакам ветром войны, плелись пешком с узелками, с детьми на руках. Озверение, возможное только у советских людей, потрясало. Мы с мужем в середине пути оказались "при бричке" офицера-эмигранта, который ехал со штабом, но, бережа чужого коня, на крутых подъе-

мах должны были сходить и тянуться пешком. Человек в штатском кричал с обочины: "Люди! Помогите увезти медикаменты! Сволочи бежали и бросили их прямо в снег!". Обладатели бричек проезжали мимо с бесстрастными лицами. На обочинах в снегу отдыхали, задыхаясь, какие-то интеллигентного вида старики, быть может, ученые, актеры. "Куркули" молча проезжали мимо, заботливо оберегая свое добро. Даже раненых, подвозимых из арьергарда, сажали с сопротивлением.

"У нас бричка была и то мы натерпелись, - рассказывала мне богобоязненная Тоська Лихомирова. - Мама просит: "Федь, подсади вот тую тетеньку, она уж совсем синяя ползет". А папа сказал: "Мне сейчас бричка и лошадь дороже и тебя с дитями. В коне одном теперь наше спасение!". А где теперь тот конь?! Лучше б папа людей спасал! Вот нас теперь Бог и наказал!".

Отца Лихомирова, видимо, убили во время сопротивления при репатриации. Лихомирова с тремя детьми попала, как мы все, в СССР.

Особенно страшной оказалась ночь на перевале: брички наезжали друг на друга, ломались, среди пешеходов кто-то рыдал, проклинал и падал под ноги коней. У подошвы Альп цвела весна, на перевале - морозно, снежно. Выбившиеся из сил пешеходы падали и замерзали, потому что большинство было плохо одето - одежду съела война. Костры разводить не разрешалось. На узкой дороге среди скал в ущельях образовались пробки. Никто уже не руководил этим многоверстным обозом. Порою скатывался в ущелье женский вой и рыдания: это из арьергарда, где партизаны давили наших и стреляли, приходили вести, что убили у кого брата, у кого сына, мужа. С половины пути мы уже не видели ни штабных, ни начальников: в машинах, автобусах они проехали вперед, и мы нашли их отдыхающими в придорожной, уже австрийской, гостинице. Обоз двигался более двух суток.

Только с утренними лучами, озарившими стены ущелий и долины внизу, люди стали бодрее. Перед нами открывался Тироль с его дивными пейзажами, но даже для меня они плыли мимо, мимо. Будет ли Тироль землею нашего спасения?

Спустились с перевала и ехали уже по горячим, пыльным светло-желтым дорогам Австрии. Навстречу нам, к перевалу, в Италию мчались машины, наполненные весело распевающими английскими солдатами в беретах и хаки. Стало понятно: мы на английской территории. Тысячи людей вздохнули: слава Богу! Слава ли еще Богу!" - крикнул Гриневецкий царю и метнул вто-

рую бомбу. Так и с нами случилось.

На пути в город Лиенц, куда направляло нас, видимо, английское командование, первым нашим привалом после спуска была местность с гостиницей, где остановился штаб. Мы с мужем отыскали место в сарае, набитом сеном, и я негодовала, не предполагая, что еще целых восемь последующих лет буду спать только на соломе! Муж пошел в штаб и вернулся с вестью, что война окончена. Так я узнала о наступлении мира, в котором судьба оказавшихся за рубежом была совершенно неясной. Никому. Даже штабным. Это было 9 мая.

Мимо гостиницы, в Котшахе, мчались немецкие машины из Италии. Казаки, расположившиеся вдоль дороги, дали исход ненависти, накопившейся к фашистам-немцам. Немецких офицеров вытаскивали из остановленных машин, били, вероятно, убивали, отнимали их туго набитые кофры. Вышедший на балкон престарелый Краснов грозил и кричал, но его авторитет и вовсе теперь ничего не стоил.

Когда между собою мы обсуждали обстоятельства нашего путешествия и возмущались жестоким нападениям казаков на удиравших немецких офицеров, эмигрант-офицер Гусев, позднее одноделец мужа, давший нам с мужем свою бричку, холодновато заметил, что Краснову увещевать казаков не следовало бы: таким путем разрешился накопленный в "народушке-богоносце" гнев, иначе он, обратился бы на нас, интеллигенцию. И добавил, что многие ситуации этого "железного потока" напоминали ему страшные страницы гражданской войны. Далее наш поток англичане направили в Лиенц.

По дороге к Лиенцу встречали англичан и шотландцев, комфортабельно и весело едущих в сторону Италии. Ни один не шел пешком, и мы завистливо говорили между собою, что для них война была не страдание, а увеселительная прогулка.

"Орду" казаков англичане разоружили в Лиенце. Штабных и эмигрантов разместили в городе, станичников - в опустевшем барачном лагере для восточных рабочих - "остовцев" на 25 тысяч человек, на берегу Дравы, у моста. (Как узнала впоследствии, место это называлось Пеггец, мы уже тогда именовали его "Станицы"). Обладатели бричек укрылись в лесочке на другом берегу реки, воинские части разместились в окрестных лесках, в палатках. Вокруг Лиенца, вместе с пришедшими с Балкан казачьими частями и горцами (об этом мы тоже тогда не знали) собралось много десятков тысяч, а может быть и более бывших советских граждан.

2. БЕЗЫСХОДНОСТЬ

Мы с мужем помещаемся в самом городе, в какой-то казармочке с каменными полами. В одной комнате вместе с парой из Ростова - офицер - гипертоник и никогда не умолкающая жена из породы куриц. Потом перебираемся в отдельную комнату рядом с эмигрантским семейством Красновых - брата Петра Николаевича, тоже генерала, с женою, сестрою затравленного и расстрелянного в СССР профессора Плетнева, и сыном, которого, по примеру семьи Раевских, называют Николай Николаевич-младший. (Впоследствии я узнала, что он в СССР одно время работал в Мариинском лагерном театре и потом оставил во Франции мемуары о заключении в СССР).

Соседи остро завидуют семье, потому что у невестки есть эмалированный таз. Я совершаю первое за весь путь омовение и необходимую стирку в большой кастрюле, чудом сохранившейся среди наших вещей. Вшей пока нет. Казачьи штабные - в комфортабельной гостинице, где помещаются также и английские офицеры. Паек мы теперь получаем английский - и поселенные в городе, и "станичники". По улицам Лиенца с гоготом бродят солдаты-победители в хаки и беретах. Волынка звучит среди шотландцев в клетчатых юбках. Все они поют "Типперери"^¹. К русским солдаты в хаки явно благожелательны. Полковничьи жены идут к ним поварихами, чтобы узнать нашу дальнейшую судьбу. Муж не отходит от штабного радио, но языков не знает, а по-русски о нас ни слова, только гром победы.

Неведение. Поэтому множатся разноречивые слухи: союзники нас не выдадут советам! - Нет! Именно для того и собрали всех здесь, чтобы выдать!

Отделиться от массы уже трудно, повсюду на дорогах - английские патрули в хаки. Муж работал в Германии, здесь его мало кто знает, подворачивается возможность выехать отсюда на дядиной бричке, немцам нужны рабочие - идет покос. Да, но какие мы косари! У многих есть золото, у нас с мужем нет даже денег. Случайно попавшую в наши руки крупную сумму мы добросовестно отдали владельцам, чем вызываем недоумение их самих: могли бы запросто замотать. Страшно оторваться от "орды", перехватают поодиночке, мы ведь не знаем, где советская территория. Коля Давиденков, владеющий языками в таком совершенстве, что говорит даже на австрийском диалекте, мог

бы легко прикинуться австрийцем. Но даже он, уйдя во время начавшейся репатриации в горы, был изловлен, в СССР репрессирован и потом за проявление уже в советском лагере антисоветских настроений и агитацию расстрелян.

Безысходность.

А вокруг кипит жизнь маленького уютного австрийского городка, над которым уже не упадут бомбы. Монахи-францисканцы с тонзурами, в сандалиях на босу ногу, в светло-коричневых рясах из груботканных шерстей, подпоясанные золочеными поясами в виде веревки; монахини с крылатыми головными уборами. Рядом монастырь. Женщины в тирольских костюмах с корсажами. Увитые розами, чистенькие, как новая игрушка, домики. Мир. Мир.

Штабные дают обед английскому командованию в городке и магистрату. После этого дружественного застолья "точный" слух: не выдадут! Но, конечно, интернируют как военнопленных.

Петр Николаевич Краснов поспешно, с дрожащими от старости руками производит приближенных штабных полковников в генералы, чтобы в лагерях военнопленных они имели особые, полагающиеся этому чину привилегии. Среди штабных теперь преобладают эмигранты "первого поколения" (мы называем себя вторым).

"Станичники" - народ, казачество вовсе позабыто! Атамана Доманова - из "ставропольских казаков" - там давно нет. Атаманит юный подхорунжий Полунин. Эмигрантам до массы уже и дела нет: разговоры идут о спасении "хотя бы офицерского состава". А мы? А сотни женщин и детей?

Среди казачьих офицеров подавляющее количество нестроевиков, получивших форму и звания по должности, как например, мой муж, и воевавших лишь правдивым словом о попрании интересов народа в СССР, репрессиях, всех беззакониях системы, лгущей о коммунизме. Подавляющее большинство "станичников" и тех, кого итальянцы называли "русскими", прошли опыт репрессий, пыток при допросах, гонений по освобождении. Это, в буквальном смысле, политические эмигранты. Не более пяти процентов всей массы составляли авантюристы и шкурники, бывшие уголовники (особенно охотно работавшие полицаями, наряду с бывшими коммунистами). Для этих - где корыто, там и родина. Но подавляющее большинство, даже из тех, кто ушел за немцами из России с оказией войны, а не для активной борьбы со сталинским режимом, были, повторяю, эмигрантами по-

литическими. И никто не был "изменником родины", как привычно их долгие десятилетия трактуют. Среди казаков очутились и те, кто во время войны только так мог иметь на чужбине какие-то права, питание и просто выжить.

Разговоры о личном спасении имеют различные варианты:

- Нет, выдача политических эмигрантов тем, от кого они спасались, с кем боролись, в истории прецедентов не имеет!..

- Но за казаками - мародерство, участие в зверствах германского фашизма, их могут посчитать уголовными преступниками.

- Такие тоже нужны государствам союзников для использования в колониальных нуждах....

Снова нарушен стереотип мышления и поведения. Теперь можно вслух разобраться и в германском фашизме: его преимущества над нашим находят в том, что он не ломал народные устои и инстинкты, а на них опирался. Это верно. Никто, однако, в те дни и долгие годы потом еще не называет почему-то сталинскую систему фашистской.

3. ПРЕДАТЕЛЬСТВО.

27 мая с вечера объявляют: утром офицеры в самом полном составе должны отправиться на некую "конференцию", на которой, якобы, будет решена наша участь. Такова официальная версия, но все понимают: это - английский концлагерь для военных. Немногие догадываются, что это - первый этап советских лагерей. Форма сбора придумана уж больно по-советски, лживо-затейливо: англичане, нас разоружавшие, едва ли побоялись бы сопротивления. Не зарегистрированное и не сданное личное оружие офицеры прячут в австрийскую землю "на всякий случай". Так поступаем и мы с мужем: револьвер в кучу камней.

Даже те, кто на "конференцию" не поехали, как наш сосед-гипертоник, были увезены в полдень, так сказать, в индивидуальном порядке. Для офицеров, живущих в городе, с утра подают "камионы" - автобусы и крытые грузовики (для менее чиновных). То же, как оказалось, происходило и в "станице", в бараках для семейных и на полянках, где расположились наши воинские соединения.

Через эти эпизоды проведу я сюжетной ниточкой историю моего приятеля Юрия Гаркуши, журналиста. Он объявил себя (а быть может, и был им) уполномоченным от армии Власова

при казачьих частях и не снимал эмблему власовской армии -щит на рукаве с буквами РОА - Русская Освободительная Армия. В этой форме он оказался после нескольких побегов из немецкого плена, после жесточайших пыток, которые последовали в наказание за побеги. Простояв несколько суток в ледяной проточной воде, он вступил в РОА, но, будучи природным казаком, в казачьи части не вступил, отвращаемый их эмигрантским руководством с его утопическими идеями об особом государстве казаков. Однако путь на советскую родину был закрыт при всех обстоятельствах. При посадке в автобусы, прощаясь с Юрой, я заметила, что мундир сидит на нем как-то особенно гладко и тесно. Мое восхищение такой выправкой он отвлек книжечкой стихов Гумилева/которую брал с собою в карман. Как позднее выяснилось, имея опыт побегов, он поддел под мундир лыжный костюм.

Муж мой, пришедший ко мне в Италию почти пешком из Берлина, через всю Европу, стоит теперь один у заднего борта машины. Я увижусь с ним через одиннадцать с половиной лет...

Тронулись. Изо всех рекомендованных принадлежностей туалета он положил в карман только пачечку лезвий для безопасной бритвы. И на глазах провожающих тоскливыми сухими глазами - не плакать! Не плакать! - жен, матерей, сестер и детей из переулочков между отходящими автобусами въезжают броневики. До вечера мы могли еще думать: ах, не будет же в английском концлагере так уж плохо!

Но вернувшись в нашу комнатку с каменным полом, я дала волю слезам. Это были последние мои слезы. При всех дальнейших испытаниях глаза мои были сухи. Позднее, уже в советском лагере, старенький доктор наш спросил меня:

- Сестрица, а вы когда-нибудь... ну вот, как обычно бывает у женщин, плакали?..

Плакало где-то там внутри. И до сегодня плачет.

В день моих последних слез я, до того дня хрупкая, эгоистичная и изнеженная женщина, дала себе слово разделить судьбу мужа и тех, с кем его увезли, для кого мы последнее время работали, делая газеты, кого стыдились порою за мародерство: казачество.

Вечером семьям уехавших объявили: послать вслед теплую одежду, так как офицеров отправляют в СССР. Конечно, никакой посланной нами теплой одежды они никогда не получили. Наивная жена генерала Н. Н. Краснова отправила с "теплым" даже какую-то семейную реликвию - иконку.

Кажется, на следующее утро я отправилась в резиденцию майора по фамилии Дэвис, ведавшего делами собранных на этой территории русских. Он сидел с переводчицей, из наших же дам, в маленькой комнатке гостиницы, напротив двери, где жил с женой увезенный Юрий Гаркуша. Я потребовала от Дэвиса соединения с мужем, я говорила, что я тоже офицер-журналист, случайно не получившая военной формы. Я кричала о немедленной отправке в Шпиталь, куда, как мы уже знали, прибыл офицерский состав. Я путала английские и немецкие слова, не могла от волнения понять его речь. Он сказал переводчице: "Почему эта леди так взволнована? Сэр Черчиль обещал сэру Сталину передать на Родину русских, но взял гарантию, что им ничего смертельного не грозит: они будут работать на фермах некоторое время..." "Скажите ему, - закричала я, - объясните ему, что такое "фермы" сэра Сталина". И тогда переводчица, крайне взволнованная, сказала мне тихо, что нас всех, до последнего ребенка, на днях будут передавать Советскому Союзу. (В эти дни мы не произносили слова Россия, это была Родина, а речь шла о "Совьет Юнионе"). Майор любезно предложил, если мне понадобится, перевезти меня из города в своем джипе в "станицы" за городом, в Пеггец.

Напротив, в коридоре на двери еще висела карточка с фамилией Юры. У него осталась жена. Я постучалась к ней. За дверью - шорох, шаги, возглас Катюши: "Одну минуточку", - и она открывает мне, крайне смущенная и растерянная, что меня никак не удивило: все мы были в полубезумии. На столе - остатки завтрака. Катюша, давясь, что-то глотает. "Что делать? -спрашиваю. - Ты знаешь, нас тоже передают...". В беглом разговоре вдруг говорит Катюша: "Надо подождать и не стремиться в "станицы", по-моему... У меня такое чувство, что Юра вернется...". И руки ее дрожат. Только моя собственная крайняя взволнованность не позволила мне сделать вывод из этой, как бы беглой, реплики. "Многие еще могут вернуться, - говорит Катюша.

- Не стоит спешить на соединение с "ордою".

Я ушла.

Нет, уж коли дорогой мне человек с "ордою", и я должна быть с нею, укрывавшей меня так долго оттого, что давно случилось бы со мной на, так называемой, родине.

Я путаю теперь последовательность событий. Помню, когда пришли в Лиенц, была наша Пасха, в костеле шли православные службы. "Христос воскресе" звучал, как реквием, все рыдали. Но в то утро, когда я вышла от Катюши, я увидела еще одну процессию. У австрийцев в тот день был Праздник Тела

господня.^¹ По узким улицам между прелестными домиками, увитыми цветущими маленькими розами, двигалась нарядная процессия со статуей коронованной Богоматери под балдахином, с группой мальчиков с колокольчиками, девушек в вуалях и с белыми лилиями в руках. Одетое в белый шелк духовенство... Пение клира, весь мирно-торжественный строй благостной процессии жителей городка в национальных костюмах, внутренняя праздничная сосредоточенность участников - так и ударили контрастом с переживаемой нами трагедией. Эти люди имели родину, в которой что-то сохранилось от века, для них окончилась война, вокруг цвела и дышала природа, осененная синеватыми силуэтами гор; небо солнечным теплом укрывало воцарившийся мир... А у нас?.. Все народное, исконное было попрано и фальсифицировано, церковь - сердце народа - поругана и упразднена; жадные, озверелые люди в извечной советской нищите и "недостатках" жили интересами животными, что показало поведение наших казаков в Италии. Алчная большевистская элита после победы воцарится в худшем своем варианте с самой острой в мире социальной несправедливостью... И у них было: и Мюнхен, и имперская канцелярия, и Освенцим, но жил народ, мощный, дружный, единый. И туда, на эту больную родину, где нас ждут или расстрел или репрессии, уже увезли моего "мари-то"^², туда поэтому рвусь я, отвергая все варианты собственного спасения. И где сейчас он, единственно близкий на свете, рядом с которым ничего не страшно?! Быть может, его уже нет на земле! Зачем же тогда мои метания?..

И прислонившись в тесноте улицы к заборчику, над которым склонялись кисти сирени, я прямо на улице протянула к

Мадонне руки: "Спаси! Спаси!" - и упала на колени, дрожа и задыхаясь.

"Руссин! Руссин!" - зашептались вокруг: в городе уже знали о нашей трагедии, ничего в ней, впрочем, не понимая, как и все люди во всех государствах не понимали. Кто-то щупал пульс, из калитки вынесли валерианку. Извинившись перед добрыми людьми, я оправилась и поплелась в свою гостиницу.

Растерянность среди нас была велика. Никто ничего не знал. Мудрые эмигранты, то пытались отмежеваться от казачества, то, наоборот, уезжали в "станицу" в надежде, что офицерскими кадрами репатриация ограничится, а "рабочую силу" - простых людей - союзники оставят себе. Как всегда, при отсутствии ин-

формации, множились слухи. То будто нас под защиту взял папа римский, то еще кто-то. Было и смешное: как-то в разговоре с нашими дамами я иронично сказала, что нас возьмет под защиту разве только абиссинский негус. Моя горькая шутка вернулась ко мне. Через час ворвалась ко мне сияющая Валечка-курица и с ликованием закричала дискантом: "Мы спасены! Нас берет под защиту абиссинский негус!"

Я путаю последовательность событий. Мой дневник с датами отобрали в ПФЛ. Помнится, мы с профессоршей из Ростова М. П. П. пробовали прорваться в Шпиталь. Машина принадлежала Коле Давиденкову, похищенная им в пылу отступления. Шофер - его ординарец, из уголовников - Сашка. Почему-то машину англичане еще не отобрали. У профессорши было золото. "Мы их увидим, своих мужей", - уверяла она. На перекрестках дорог стояли патрули в хаки и беретах. Кольцо - и машину пропустили.

Черным флером были для нас подернуты сказочно прекрасные пейзажи Тироля. Близ Шпиталя - Сашка туда уже кого-то возил - на мосту машину снова остановил патруль. На английском волапюке мы объясняем, что мы женщины-офицеры и едем в Шпиталь добровольно сдаться. Солдат потребовал документы, ему протянули кольцо, он колечко взял, хладнокровно взвесил его в руке, положил в карман и сказал: "Ноу!".

Занервничал наш шофер: могли отобрать машину, которую они с Колей какими-то хитростями утаили от англичан. И стоя в задке отъезжающей машины, Марина Петровна крикнула солдатам в хаки тогда поразившие меня в устах интеллигентной женщины словеса: "У-у, с-суки!" и другие непечатные. Это был лагерный, еще не известный мне тогда жаргон: она, как говорили в просторечье, "сидела". (И понятно, почему оказалась с немцами в "отступе"). Потом я потеряла ее из виду. Но когда поголовная наша выдача стала уже не секретом, мы с нею, двумя профессорами и актером решили снова пойти в комендатуру говорить о наших судьбах. Комендант, ведающий репатриацией (покамест добровольной), выслушал нас с предельным равнодушием и сказал нечто вроде: "Вы с ними спали? (Имея ввиду нас, жен!). Значит, подлежите насильственной выдаче". По выходе Мария Петровна на аханья наши ответила: "Что же вы хотите, ведь он - еврей!" Она оказалась права.

А на площади перед комендатурой стояли стада советских граждан, "добровольно" репатриирующихся на Родину. Пока мы ждали приема, разговаривали со многими, примкнувшими к

казачеству со всех уголков Германии в конце войны. Они ждали регистрации на "добровольную" репатриацию. "Что делать, -сказали мне в группе миловидных интеллигентного типа девушек, - страшно ехать, а куда денешься?" Это были "остовки", угнанные немцами на работы в Германию и блуждавшие по ней уже несколько недель, спасаясь от бомбежек и голода.

- А вам чего же бояться? - спросила я, обрисовав собственное положение.

- Вот вы - власовка, оказывается, а нам вы теперь ближе своих, - говорили девушки. - Что с нами немцы делали, должны вы сами знать. Но мы к Власову не соглашались. Как мы тогда часа победы ждали! Уже стрельба близко... Стал завод, немцы поразбежались... Мы по дороге пошли с цветами и песнями наших встречать. Освободителей. А они... танки заворачивали, да прямо на нас: кого подавили, кого покалечили. "Суки, немецкие подстилки", - кричали. И тогда мы из зоны советской оккупации побежали и сюда с английскими попутками добрались. А уж в России что нас ждет! Господи!

К этому диалогу прислушался молодой парень рабочего вида и тоже рассказал, что они, 2 тысячи "остовцев", жили при заводе в бараках. Завод был особо строгого режима. "Освободители" врывались в бараки, избивали рабочих, "ногами нас били, топтали", плевали в лицо "немецким прислужникам". И парень с той территории бежал и сейчас колеблется, куда податься? Регистрироваться на репатриацию или еще куда тикать. (Позднее, уже в Сибири, возчик Анкушев мне доверительно рассказал, что, занимая Украину, наши солдаты сбрасывали в колодцы грудных детей, почитая их "от немцев или полицаев").

- Все равно нас всех переловят, языков мы не знаем, пить-есть надо, - заключил парень свои сомнения. - Верно говорили нам власовцы, правду! А мы-то не верили, думали; немецкая пропаганда. Думали, Родина нас ждет, слова против нее сказать боялись, вот они нам и показали правду! А на Родине то ли еще будет! - злобно закончил он.

И было!.. Об этом я рассказываю в особой главе этого романа.

В казачьем стане хочу коснуться еще двух судеб. Среди наиболее убежденных противников советской власти, не приемлющих никакого социализма, был наш приятель, казак кубанской станицы Николаевской Михаил Земцов. Его семья в период коллективизации не оказалась кулацкой, но вымерла от организованного на Кубани голода в 1930 году. Горячий, тем

пераментный мальчишка-комсомолец, Михаил тоже не миновал лагерей: имел несчастье в период всех казачьих невзгод написать самому Сталину не только правду о раскулачивании, но и дать советы, как можно без репрессий втянуть в строительство социализма всю казацкую массу... Пока сидел - семья начисто от голода вымерла, а он в лагерях прозрел. Отсидев, он ехал на безмерно любимую Кубань, работал на стройке Невинномысского канала. Просил начальников перед оккупацией: "Я ж в заключении был. Мне остаться на оккупированной территории нельзя: потом виселица мне!" - "Уж тебя-то, Миша, мы увезем", - обещали. И бросили, конечно. Ну он тогда все им вспомнил! Добрый и гуманный по натуре, кое-кому не дал спуска и ушел с немцами. Крестьянин по крови, с унынием глядел на поля весною: "Эх, сейчас бы попахался я!". Городскую культуру презирал. Париж показался ему мерзким. В антропологическом музее, глядя на зародышей в спирту, сказал брезгливо: "Когда будем у власти, такие музеи надо запретить". Жестокости не позволял: "А зачем?" Этот своеобразный, самобытный, очень много перестрадавший человек примкнул к группе пропаганды, организовывал казачью прессу, писал талантливые очерки о судьбах казачества и успел выпустить книгу "Слышишь, Кубань!", которая своей безыскусственной правдой потрясала. Теперь в "станицах" осталась его молоденькая жена Маруся с ребенком.

Вторая судьба - Коли Давиденкова. Сын крупнейшего нейрохирурга, друга И. П. Павлова, студентом он был арестован по обвинению в попытке... взорвать Исаакиевский собор. Среди его однодельцев был Лев Гумилев, нынешний крупнейший археолог и историк. Это, видимо, была группа талантливейших студентов, которым позавидовали и оговорили. Гумилева уже отправили в лагерь, Коля еще был в тюрьме, когда вместо Ежова воцарился Берия и очистил тюрьмы от "ежовского набора" для того, чтобы наполнять их своим. Так, объяснил Николай, он избежал лагерей. Затем плен или прямой переход линии фронта. Ненависть к советской системе привела его сперва в РОА, а после взятия Парижа (где, по рассказу Лидии Чуковской^¹, он участвовал в сопротивлении), осудив власовскую армию, как просоветскую, примкнул к красновским казакам (предки - казаки, как и у меня). Должна сказать, что столь талантливых людей видела немного. Поэт и беллетрист, неплохой публицист, безусловно одареннейший актер, он был очень образован, знал европейские языки, как русский (даже с диалектами). Подобных ему

Россия могла бы использовать разумнее. В Лиенце он ушел в горы (видимо, с опозданием: его очень связывала жена^¹ "на сносях"), но все-таки попал в руки англичан, оказался однодельцем моего мужа (судили сразу группу работников пропаганды, в ней был и Земцов), получил 10 лет. В то время это была "полная катушка". И мог бы сейчас чаевничать с Гумилевым, но в советском лагере он трагически продолжал антисоветскую работу, слушал международное радио, писал листовки (это в лагере-то!) и после вторичного суда был расстрелян вместе с Земцовым, у которого в деле нашли "отягчающие вину" обстоятельства.

Так губила Советская Россия своих талантливых детей, фабрикуя из них собственных врагов.

Но вернусь к дням нашей репатриации.

Накануне моего переезда из города в "станицы", когда за мной должен был прибыть джип майора Девиса, в дверь моей комнаты в сумерки постучали. Думала: за мной, на джипе, но в комнату шагнул, зажав ладонью мой вскрик, Юра Гаркуша с Катюшей. Юра был в лыжном костюме. Оказалось он бежал из Шпиталя и, когда я заходила к Катюше, смельчак под самым носом Девиса провел уже несколько часов в гостинице, прячась в шкафу, если кто-нибудь входил.

- Мы уходим сейчас в горы. Хотите с нами? Проживем! Наймемся косцами к немцам...

Но я уже дала себе слово разделить судьбу казачества. В Шпитале теперь никого нет, сказал Юра. Он бежал в день репатриации, коли моему мужу удалось такое же, он бы уже дал мне знать. Техника Юриного побега была такая: в лагере Шпиталя, как во всех немецких, "остовских" и военнопленных лагерях между рядами двухэтажных коек, стояли узкие деревянные шкафы. Когда офицерам, вместо конференции, объявили о передаче в СССР, начались самоубийства, физическое сопротивление. Мебель падала с грохотом. Собак англичане не имели. Юрий забрался в шкаф и повалил его с собою вниз дверцами. Шкаф валялся на полу до тех пор, пока не опустели бараки. Ночью, сбросив мундир, под которым был лыжный костюм, он выполз из шкафа, по-пластунски пересек опустевший плац. К счастью, ток из колючей проволоки уже выключили, подкапываться не пришлось. Минута - и по дороге зашагал парень в лыжном костюме, просто усталый австрийский арбайтер или

крестьянин. Ночью он проскользнул в свою комнату в гостинице, чтобы забрать с собою Катюшу.

И вот, ловкий, владевший языком, "как Бог", Давиденков был схвачен. Голос же Юрия мы с мужем, спустя почти 20 лет, в хрущевские времена, услышали по международному радио. Он выражал удовлетворение, что его Родина (он так и сказал) "выздоравливает", что наступает "оттепель". И в его словах, в чем-то неуловимом, почудилась мне лютая тоска по России.

Были у меня возможности спастись, были!.. И с Юрой уйти, и с эмигрантами остаться, и еще муж мог бы уйти в Швейцарию, как еще в Германии предлагал ему бывший белый генерал Науменко. Не приди он ко мне в Италию, я осталась бы там, как многие наши приятели, живущие теперь кто в Вашингтоне, кто в Канаде, кто в Австралии. Но уже было поздно. Я ехала в джипе майора навстречу своему "декабристскому подвигу", к тому своему народу, который недавно еще называла "ордою".

В "станицах" решили сопротивляться репатриации, даже и безоружно. Юра рассказывал мне, что сопротивляющихся офицеров просто раскачивали за руки и за ноги и бросали в "камионы". Одного из них "подсадили" в машину штыком. Но у нас теплилась надежда, что наше сопротивление, если не поможет нам, то покажет Западу, как массы людей боятся своей Родины. Почему? Многие спрашивали: почему мы так опасаемся репатриации? Ведь война - "капут"!.. "Для Европы Россия - недоумение, и всякое действие ее - недоумение, и так будет до самого конца", - припоминались слова Достоевского. Россия тех лет от своей прежней сути оставила только одно - вызвать недоумение Европы.

А в Италии, как мне рассказал позднее один из репатриированных оттуда музыкантов, происходило вот что.

Оставшихся там "русских", то есть интеллигентов, остовцев^¹ собрали в один большой репатриационный лагерь. Им, как и нам, ничего не объявляли о дальнейшей судьбе. Затем всех погрузили на пароходы и повезли, куда - никто не знал. Но где-то по выходе из порта на пароходах (не знаю, сколько их было) подняли красные советские флаги. И. тогда начался кошмар, как рассказывал музыкант. Люди стали бросаться за борт, перерезать горла, команда едва успевала спасать самоубийц. Пароходы прекратили движение, вернулись в порт и снова вы-

садили репатриантов а тот же лагерь. Туда в изобилии стали прибывать советские пропагандисты. Со слезами на глазах (я это подчеркиваю) уверяли, что репатриированным ничего на родине не грозит, что "война все списала", коли кто в чем виноват. Читали письма, якобы написанные уже вернувшимися на родину, где говорилось о том же. (Позднее, в дни нашей репатриации из Австрии, советский лейтенант и меня уверял, что в СССР "уже совершенно нет НКВД" с его репрессиями). Группа джазистов, в которой был мой рассказчик-пианист, поверила "настоящим слезам" подлых обманщиков и выразила желание репатриироваться. Все они были только музыканты. Чего же опасаться, казалось? Их с другими, такими же доверчивыми, торжественно усадили в увитые гирляндами и лозунгами вагоны, провезли в них недолго, затем к дверям вагонов вплотную подрулили самолеты, и... люди были высажены в Сибирском ПФЛ. После допросов с побоями и матюгами музыкантов выпустили на спецпоселение - род высылки - и принудили работать в шахте. Пианист потерял в шахте палец. Я встретила его в Кемеровском музыкальном училище, где до ареста в 1946 году работала секретарем. Он был на грани самоубийства. Выезд из Кемерова для спецпоселенцев был закрыт.

Но все это узналось позднее, а пока джип Дэвиса вез меня в "станицы", к моим братьям по несчастью, к той части моего народа, которая отказалась от репатриации.

В "станицах" висели черные флаги. Майор любезно - европеец! - помог русской "леди" выйти из машины, его шофер отнес мои вещи в забитые людьми бараки. На завтра назначена была репатриация многих тысяч рядовых казаков - из "станицы" и расположенных вокруг полков. Но решено было оказать сопротивление, насколько оно было возможно безоружным людям. Казалось, что такое массовое многотысячное сопротивление - может быть, и не бескровное - либо поможет нам остаться за рубежом, либо продемонстрирует миру качества советской родины, от которой отрекаются массы.

В "станицах" было беспокойнее, чем в городе. Уже множилась брань "простых казаков" по адресу увезенных офицеров: "Вот куда завели, сволочи!". Уже сверкали интонации привитой советами "классовой ненависти" к интеллигенции и "барам". Звучали просоветские ноты: "Не так уж плохо нам при советах было - приспосабливались и жили себе! А сколько настроили!" Это были отдельные выкрики "наживающих политический капитал" для будущего следствия в СССР. В полки уже проникли

советские агитаторы, обещавшие всем "прощение Родины". Множились случаи драк между призывающими к сопротивлению и верящими в прощение.

Узнав, что в лагерь прибыла журналистка, сотрудница самой авторитетной казачьей газеты, новый атаман и интеллигентные офицерши, ставшие над этой обезглавленной и совершенно растерянной массой, попросили меня пойти с ними «в полки», агитировать солдат за самое активное сопротивление и разъяснить его смысл.

Не знаю, какой огонь меня жег, когда я говорила казакам-солдатам, смотревшим глазами сумрачными, в предчувствии беды. Не скрывала, что наше сопротивление, не просто шанс на спасение, но последняя наша политическая акция неприятия большевизма перед лицом простодушной и недальновидной Европы. Что они не банда - на это обрекли их недоброй памяти немцы, а политическое войско - ядро той гражданской войны со сталинским режимом, которая могла бы возгореться при ином повороте событий, и что им надо до конца выдержать свою политическую роль. Я объясняла, как лживы заверения о нашем прощении; после войны и победы мы уже не "братья и сестры" Сталину, и нас ждет в СССР самая жестокая расправа. Что объявление всех нас поголовно "преступниками войны" - ложь, которой сталинизм прикрывает свою неловкость перед союзниками за такое количество врагов его режима. Неужели же стадом покорным мы добровольно пойдем на советскую бойню? Помните, говорила я, вы брали оружие не за великую Германию сражаться, но ожидать часа повернуть это оружие против произвола партии, которая смеет называть себя коммунистической. Я призывала солдат не препятствовать тем, кто хочет добровольно уехать. Они - агенты сталинского беззакония. (И, правда, агентов среди нас было немало: на следствии, допрашивающий меня следователь, был хорошо, и отчасти сочувственно, осведомлен о том, что у нас происходило. Он даже сказал: "Я все понимаю. Все! Только вы у меня на допросе, а я..." - он показал мне полученные в награду за разведку золотые именные часы). Помните, заключила я свое обращение, мы - не бандиты и преступники войны, а политическая армия, потерпевшая поражение. Будем сопротивляться, как подобает воинам!

Меня слушали сотни. Я видела сотни хмурых и мужественных, испуганных и хитроватых лиц. На меня смотрели. Я себя называла. Меня запомнили. Но год спустя, при следствии в СССР по моему делу, не было ни одного свидетельства об этом моем единственном публичном выступлении за рубежом, ни один

из моих тогдашних слушателей не сказал обо мне ни слова. Это облегчило мне приговор лишь на 7 лет срока. И только в заключении то один, то другой из казаков-зеков в минуты удобные говорили: "А я вас помню, сестрица (в лагерях я работала сестрою), как вы в полках нам говорили. Истинную правду говорили!" И, мало того, в советских лагерях с преобладанием казаков я все время чувствовала себя под их защитой. Однажды по лагучастку распространился ложный слух, что меня изнасиловали. Пришел бригадир из наших и сказал, если это правда, чтоб я не стыдилась. "Ты, сестрица, нам только скажи: кто?!" Я уверила его, что от них самую горькую истину скрывать не стала бы, потому что они мне братья. Да, с этого дня, когда я, высокомерная интеллектуалка, приехала к своему грешному народу, они мне стали братья. Но все это - годы спустя. А тогда, глядя на эти мужественно-суровые лица, я понимала, что среди них есть и те, озверелые, кто принимал участие в кровавых делах против евреев, кто мстил, кто мародерствовал, кто попал в эти ряды ради интересов желудка, но душою сливалась с ними, готовая и на совместную смерть и жизнь. Это был мой народ со всеми его светлыми и темными качествами.

4. "ТАЙНА" НАШЕЙ РЕПАТРИАЦИИ^¹

"...Если ж дров в печи

плавильной мало,

Господи! Вот плоть моя!"

М. Волошин.

Программа сопротивления была не сложна и наивна. Всем без исключения: солдатам, и "куркулям", и женщинам со всеми детьми следовало образовать вокруг аналоев с иконами, вокруг священников, начавших молебен о спасении, плотный массив и противостоять даже выстрелам, драться с англичанами врукопашную, поднимая им навстречу иконы и детей. Почему-то у простых людей была вера: молящихся нас не посмеют взять насилием. Мы все еще были в иллюзии "свободного мира", в котором религия уважаема. Стемнело. Благоразумные стали пробираться из "станицы" в горы (их и там позднее похватали в

большинстве). Горы начинались лесочком, за Дравой. Ушли последние мои друзья-спутники Каргины, оставив мне ватное одеяло, верно послужившее мне потом в лагерях, когда нары покрывались изморозью. Жена Михаила Земцова ломала руки: "Они ж меня дитем будут пытать, чтоб я о Михаиле им все рассказала!"

С первым движением рассвета, 1-го июня, мы все вышли на огромный плац перед бараками. От бараков через мутную и бурно бегущую Драву (на горной реке в жаркие дни начался паводок) проложен был деревянный мост, а на другом берегу, в реденьком лесочке, виднелись брички и привязанные кони, хозяева которых тоже ушли на плац. Взяли с собой еду и пеленки - сопротивление мыслилось долгим. Религиозный экстаз был велик. Всю ночь священники исповедовали желающих.

На рассвете с началом молебна многотысячная толпа опустилась на колени. Вдали на возвышении стоял ведающий репатриацией майор Дэвис и наш новый молоденький атаман. О форме нашего сопротивления майор был предупрежден. В середине безмерной толпы блистал лес хоругвей. Женщины, дети и штатские были в середине. Их окружал массив безоружных солдат, строем прибывших "из полков". Они готовы были принять первый удар насилия.

Толпу молящихся качнуло. В середину доползли шепоты: нас окружают танки. В ясном утреннем воздухе слышалось какое-то металлическое клацанье и могучие раскаты хора: "Спаси, Господи, люди твоя..." Толпа притаила дыхание. Молчали дети, которым передался ужас матерей. (Я приметила тогда и прежде, еще в Москве при бомбежке, что в минуты крайней опасности грудные дети не кричат). От шоссе послышался шум автомоторов. "Машины за нами", - прошелестело в толпе. Редкие выстрелы, автоматные очереди. То ли кто из притаивших оружие нарушил ранее данный запрет (сопротивляться только безоруженными), то ли солдаты противника не удержались. Выстрелов было мало: рядом был город Лиенц. Монастырь. Подлые дела следовало делать с меньшим количеством шума.

Толпу стало раскачивать: люди не размыкали сцепленных от одного к другому рук. Раздались одинокие крики, звуки глухих ударов: "Убивают!". Толпа сжималась. Дышать становилось нечем. Дети закричали. Их на вытянутых руках поднимают над "Ходынкой". Дети постарше, сидящие на плечах взрослых, рассказывают, что делается на периферии толпы: "Хватают... Бросают в машины лежмя... Бьют палками... (это были резиновые

дубинки). Уже мертвые на поле лежат...". А танки все туже сжимали толпу. Вслед за духовенством запели все - несколько тысяч. На колени стать уже было невозможно.

Затрещали падающие аналои. К периферии толпы, навстречу танкам, стали пробиваться священники, поднимая перед собою кресты. Где-то хор запел: "Со святыми упокой!". Шелест во все сжимавшейся толпе: "Это нас отпевают!". А потом: "Атаман приказал: женщины с детьми пусть идут по баракам". Пробираются, заплаканные, дрожащие...

Сразу поредела толпа, и стало видно, как рассыпался плотно стоявший лес хоругвей, упавшие на землю иконы с разбившимися стеклами, а в "просеки" на периферии - кольцо окруживших нас плотной стеною солдат в хаки и беретах, вооруженных резиновыми дубинками и просто поясными ремнями, пряжками которых они били наших по головам. Видно было, как спивали по полю солдаты в хаки и беретах с носилками: трупы мешали дальнейшему избиению.' Я пробралась среди поредевшей толпы уже к полудню и окинула глазами плац. Солдаты в хаки бродили по краю толпы, как волки^¹. Зубы оскалив, с кряканьем били и хватали, ловили и били. Запомнилась навеки фигурка казака с хоругвью. Он поднял ее, как меч, чтобы ударить противника, но, по-волчьи оскалясь, солдат в хаки рубанул хоругвеносца дубинкой (лицо этого солдата я узнала бы из тысячи и теперь), и тот медленно падал, и вся голова его была обагрена живой липкой кровью. Я успела подумать, что такою же написана кровь у Репина в "Иване Грозном".

Мне все же "повезло": за 4 года войны я впервые увидела "большую кровь". Я уже прекрасно понимала: при наступившем мире я снова отправляюсь в родную страну, где массовое убийство, то есть внутренняя война правящей партии со всем народом будет и будет продолжаться - тайная, скрытая, спрятанная под лживыми лозунгами дивной силы и красоты, лозунгами тех идеалов, за которые веками гибли чистые люди. Война, где убивают иначе, способом долгим, не только тела, но и души, что, конечно, страшнее умирания физического. Мне предстоит быть жертвой этой войны, но ни одной мысли о личном спасении все не возникало. А возможности такие еще представлялись.

Я побежала дальше, к Драве. Там на мосту толпились люди в хаки, некоторые почему-то, скинув сапоги, бросались в реку. Подошла поближе. Господи! Река буквально кипела от всплесков, криков, вздымающихся рук, крутящихся в пенных водово-

ротах тел и голов, быстрым течением уносимых вниз^¹. Это были казаки, Хаки пропустили их к реке, полагая, что они идут к своим коням. Солдат в зеленом, ударив англичанина в пах, сбросил его с моста, и, став на перила, прыгнул вниз головой в пенистый поток. На моих глазах бросился с моста целый комок сплетшихся тел. Это семья, опутав вожжами себя и детей, бросилась в реку.

А за рекой не менее ужасное. Там - опушка зеленого массива, спускавшегося с горных склонов. "Какие странные узловатые деревья", - подумала я при беглом взгляде; стволы были точно двойные, неровные будто. Но, присмотревшись, оледенела: это были повесившиеся на ветвях люди, висевшие параллельно стволам, кто-то еще корчился. Вешались на вожжах. Лошади, отвязанные, со ржанием мечутся среди редколесья. Фигуры ящеричного цвета в английской форме перерезают веревки повесившихся. По мосту, по берегу уже снуют пары наших врагов с носилками.

Ужаснувшись картине этого массового самоубийства и по привычке историка сопоставив его с самосожжением раскольников (вот он, русский характер"), я снова оборачиваюсь к плацу. На нем уже не столь большая, в сравнении с первыми часами репатриации, толпа плотно сомкнувшихся людей в зеленом. Люди в желтоватом хаки отрывают от этой толпы сопротивляющиеся "куски", дробя головы дубинками, выворачивая суставы рук сцепившихся в одну массу людей. Полная тишина на плаце - ведь недалеко от города, Европа ничего не должна знать. Только хруст костей, редкие вскрики, шум реки.

Позднее выловленные в горах репатриируемые рассказывали, что, блуждая в лесу, они также видели на деревьях много повесившихся в безысходности.

Я направляю шаги к возвышенности, на которой стоят английский майор со своими хаки и наш атаман-юнкерок. Повсюду по полю снуют пары солдат - "санитаров" с носилками. На них - трупы. Мелькнула на носилках неподвижная фигура священника в облачении. Еще один на земле поодаль. В его вытянутых перед собою руках намертво зажат крест. Пробегаю мимо каких-то с краю стоящих бараков, они набиты трупами, которые подносят "санитары". Из массы торчит мертвая женская нога в туфельке. Но вот одна из санитарных пар в хаки, прошедших мимо меня, -не изменяет ли мне слух? - переговаривается между собой на рус-

ском языке. "Показалось", - думаю я покамест. Повсюду разбросаны иконы, разбитые аналои, растерзанные хоругви и мертвые. Раненых не видно. Подбирали ли их быстро или действовали сразу насмерть? За убегающими к воротам этой зоны, где стоят отъезжающие с людьми "камионы", охотятся люди в хаки, хватают, бьют пряжками поясов по глазам, волокут к "камионам".

С возвышения, где стоят наблюдающие за "акцией" майор и его сподвижники, ко мне спускается наш молоденький атаман. "Люди вас знают в лицо, - говорит он мне, - идите к ним (он показывает в сторону тех, кто продолжает сопротивление), скажите от моего имени и своего имени (горько усмехается) - сопротивление бесполезно уже. Майор (он называет фамилию) плачет (поднимаю глаза - майор, действительно, плачет, плечи трясутся), но говорит, что он "обязан нас всех до единого отдать, даже трупы по счету. Пусть люди спасаются, кто как может". Я с ненавистью смотрю в залитое настоящими (!) слезами лицо майора, а атаман быстрым шепотом добавляет: "Репатриируют нас жиды!"

С белым платком в высоко поднятой руке, подбежала к уменьшившейся до нескольких сотен толпе наших солдат, передаю приказ атамана, и людской комок начинает распадаться. Боковым зрением вижу, как от ворот отъезжают уже набитые закрытые машины, у откинутого заднего борта бледные окровавленные лица. К открытым воротам мимо меня пробегает группа наших пропагандистов. Они машут мне: с нами, с нами! Но я медленно иду по направлению к баракам. Там все опрокинуто, разбросаны кем-то обшаренные чемоданы, лениво среди плачущих женщин слоняются ящеричные хаки, отработавшие на плацу. К вечеру группу врачей и эмигрантских дам выпускают из лагеря, позволив уйти под защиту Красного Креста в ближайший госпиталь. За мной присылает врач-земляк Шульц, но я уже не могу уйти - теперь это значит, предать и моего мужа, и все наше дело. Я еще надеюсь на какой-то главный суд над нами в СССР. Доктор Шульц остался в Америке.

Мы радовались, когда увидели, что все долгие часы нашей репатриации (организованное сопротивление прекратилось далеко за полдень) над плацем, где происходила эта бесчеловечная "акция", летал самолет-наблюдатель, в просторечии называемый "рамой". Снимают! Наше сопротивление снимают! Но, если нас, действительно, снимали на пленку, едва ли сэр Черчиль просмотрел эту пленку. Видимо, она доставила удоволь-

ствие другому "сэру" - Сталину^¹.

Конечно, акцией выдачи политических эмигрантов Союзу руководили англичане, на чьей территории мы оказались, и чей "сэр" обещал наши тела, даже в трупах по счету, нашему "сэру" еще на Ялтинской конференции. Но, безусловно, именно советская сторона разработала привычно-бесчеловечнейший способ репатриации, безразборной, кто есть кто, в торопливости чрезвычайной, пока союзники ничего еще не могли во всей этой "каше" понять. В Италии англичане кое-что поняли и завернули пароходы с подобными нам обратно. В Австрии торопились.

Не знаю, как для власовцев, но для казаков из Италии и Балкан к акту репатриации были привлечены еврейские интернациональные антифашистские части, где были собраны евреи из многих стран, в том числе и советской, о чем свидетельствовала неоднократно услышанная мною русская речь среди облаченных в английские хаки солдат.

Для этих частей акт репатриации людей, "сотрудничавших с фашистами", был актом, прежде всего, возмездия. Отсюда такая жестокость репатриации из Австрии, бескомпромиссность ее. Отсюда и зверства солдат в хаки, и угрюмое замечание коменданта: "Вы спали с ними?" Отсюда и препятствия к побегам из "станиц", прочесывание лесов, сосчитывание даже трупов. Если "рама" и сделала снимки нашего сопротивления, то лишь для того, чтобы доказать усердие репатриирующих. Вероятно, кто-то получил за это ордена. Не случайно, позднее, в советских ПФЛ казаки говорили начальникам, что, если будет война с англичанами, они в ней были бы воинами беспощадными. Это, конечно, был акт величайшего предательства. И только недавно, после книги Толстого, об этом заговорили, но снова умолкли, так и не выяснив, кто истинный виновник выдачи политических эмигрантов. Иегова тогда собрал хорошую жатву и, мстительный, довольно потирал руки. А наша религиозно-фанатическая демонстрация, очевидно, только усугубила ожесточение одетых в хаки "англичан". И глядя на "раму", и молясь, и ужасаясь, и отпевая себя в заупокойной молитве, мы- то, наивные, думали, что демонстрируем перед английскими солдатами истинное

лицо сталинского государства, от которого с таким фанатическим упорством отрекаются массы людей.

Акт мести и беззакония закончился после полудня. А начали с июньским рассветом.

Ночью с 1-го на 2-е июня, когда я сидела в уже опустевшей барачной комнате, ко мне заглянул солдат в хаки. Я не очень сразу "усекла", почему он говорит по-немецки так странно (это был идиш), но долго "агитировала" его против сталинизма. А он признался, что, работая в авиации, много раз бомбил города, но сегодня ужаснулся впервые: перед ним лицом к лицу были женщины и дети. И почему, спрашивал этот иностранный еврей, среди "преступников войны" так много и "баб", и "дам", и детей? Почему?

Ночной солдат сказал мне, усмехаясь, что жители Лиенца вечером отказывались их обслуживать в ресторанчиках и магазинах, объясняя: "Вы стреляли в крест!" По слухам, вечером же к проволоке, огораживающей лагерь, пробирались жители города и предлагали помочь в побегах из этой ловушки.

Солдат ушел. Уничтожая "лишние" бумаги, я задумываюсь над наброском своего стихотворения, сделанного еще в Италии:

Мы святыни свои расхитили.

Отчий дом покинув, ушли.

Вечно ль будем искать обители,

Тихой пристани, новой земли?..

-и дописала к нему концовку, возникшую сейчас:

Оправдает ли наше смятенье

Пред далекими внуками нас?

Сохранят ли потомки трезвые

Страшный о нас рассказ?..

И разорвала стихотворение в клочки. Сложные мысли владеют мною. Я иду на крест и будто подвожу какие-то итоги. Близкие мне люди, у которых "стереотип" не разрушен, не подадут мне руки на Родине. Размышляя о словах солдата-иностранца: "Почему, ну почему эти люди так боятся возвращения на Родину?" - я в сотый раз задумалась, кто же мы в самом деле? Подлые, наблудившие трусы, убегающие от репрессий? Но эмиграция существует со времени Курбского, Ник. Тургенева, Герцена и Ленина. Пораженцы? Но ведь и большевики были пораженцами, и неправомерно наш протест против антинародной государственной системы называть "изменой Родине". Я вглядываюсь в Победу и ужасаюсь, ей радоваться

преступно: большевизм (почему-то никто не называет его фашизмом) победил в худшем своем варианте. Сегодня этому было еще одно подтверждение. Что тут зло и что добро?

Не однажды в беседах с людьми, подобно мне покинувшими Россию, и образованными, и просто мудрыми людьми, осуждавшими советскую систему безоговорочно, я замечала (да и в себе носила) какую-то ущербность, неловкость в самых потемках души: покинув Родину, мы хотели исправить ее внутренние пороки, прибегнув к помощи завоевателей.

Пораженчество и желанно было, и ввергало в сомнения, выглядело как предательство по отношению к тем, кто на полях сражений за эту родину погибал. Мы тоже сражались за Родину, но иначе - правдивым словом об ее большевистской сути. Мы тоже Россию любили, но иную...

Перспективы дальнейшего существования России рисовались чисто умозрительно: победа Германии возродит утраченные при большевизме национальные устои народов, а уж потом, сломав сам отечественный аппарат угнетения, надо продолжать борьбу с врагом внешним, - с немцами. Но как понимается теперь, в ретроспекции, ошибка наша была в том, что наш временный союзник - "враг внешний" - был во всем подобен "внутреннему врагу", и "новый порядок", обещаемый Германией, был лишь другой ипостатью одной системы фашизма с ее однопартийностью, фюрерством, культом массового насилия, полицейщиной, бездуховностью, и, не поняв это, мы все-таки твердили вслед за Блоком:

"Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу.

Пускай заманит и обманет,

Не пропадешь, не сгинешь ты..."

В ту ночь стала вплотную и перспектива личной судьбы, моей и мужа. Как теперь жить, если нас не уничтожат физически? Как снова жить в мире, с неправедным - уже знакомым - устройством, после того, как уже сломан стереотип хмурого "советского" существования. Жить в стране, где потерян вкус к радости, которая так непосредственна сейчас у народов Европы; в стране, где утрачена и считается криминальной независимость мнений, царит ригоризм в политике и в быту, нормативность и неповоротливость в мышлении; где люди, как показал опыт оккупации, почти все "с двойным дном". Где над каждым висит меч репрессий, где каждый "сам у себя под стражей". Как жить? Я все-таки очень неясно представляла себе тогда меру и формы нашего духовного уничтожения. Это, видимо, хорошо

было известно тем, кто бросался с моста в кипящую Драву, перерезал себе горло, затягивал петлю на шее детей своих и своей.

Конечно, сжимал и страх, обычный физический страх. Все рисовался убитый кулаками сталинских псов Борис Корнилов, мерещился Бабель с разбитыми на окровавленных глазах очками (о судьбе Мейерхольда и Мандельштама мы еще не знали). Но из правдивых рассказов своих близких, не лгущих друзей понимали, что ужас режима в некогда пролетарском государстве ныне сохранят садисты, ставшие у кормила.

Забегаю вперед. После ареста нас уже не пытали физически, не били до смерти и увечья; не из гуманизма, конечно: нужны были здоровые рабочие руки для восстановления страны. На моем следствии следователь только поиграл перед моими глазами инструментом, похожим на зажим для пальцев, как бы намекая на что-то. Готовая ко всему, я сказала спокойно: "Вы уж начинайте скорее или уберите эту штуку". Он посмотрел растерянно - и спрятал в ящик стола. Пытали "гуманными средствами": на многосуточном допросе не давали спать, не давали курить - "Ах, забыл папиросы!" Однажды следователь ушел спать, а приставленные ко мне два ражих парня поставили меня к стенке и разговаривали в грубом издевательском тоне, называя "на ты" (но без площадной брани), не позволяя всю ночь сесть. Вероятно, я теряла сознание, потому что ночь прошла как-то быстро. Парни, помню, даже внешность мою высмеивали, цитируя вслух показания симферопольского старика, написавшего обо мне: "демоническая внешность". Они с хохотом повторяли: "У тебя же внешность демоническая". Это меня рассмешило, и я объяснила им, что такое слово "демонический". "Во! - восхищался один, - ты, выходит, чертовка!" "И нос, как у ведьмы - крючком", - подхватывал другой. Так как я, выгораживая мужа, вначале говорила о нем неправду, они, читая протоколы, поняли, как он мне дорог, и уверяли меня: "Вот ты брехней о нем срок себе наматываешь, а он бросит тебя, уж больно ты страшная!" Утром я попросила следователя не оставлять меня с дураками и хамами. Он опять взглянул удивленно, но дальнейшие допросы продолжались в форме корректной. Но это было потом, потом...

Утром 2-го июня в бараках была уже замыта кровь, население их значительно поредело. Еще при первом моем визите к майору Дэвису он сказал; если я хочу соединиться с мужем, то

должна поскорее ехать в Союз, может быть, догоню его в пути. То ли правда верил он в возможность соединения, то ли торопился поскорее спихнуть сэру Сталину даже такую малую песчинку, как я. Только среди уезжавших с тех пор я была в первых эшелонах. Для меня в те дни смысл личного спасения заключался в слове "вместе"! Тысячи и тысячи мне подобных "цеплялись" за землю Австрии буквально до последнего мига.

Эшелоны для нас, состоящие из товарных вагонов, ожидали тоже не у вокзалов, а за городом. Вокруг на вещах сидели группами люди, и с острой завистью я смотрела на группировки семейных. Солдаты в хаки помогали с вещами, подсаживали женщин весьма любезно. Здесь уже были и солдаты в шотландских юбочках. На плаце вчера их не было.

Хотя солдатам, видимо, не так уж позволяли разговоры с нами, я все-таки обратилась к высокому юноше с лицом желтым, как Сахара. Мы уже знали, что нас везут в Юденбург^¹. Я спросила: "Юденбург - это символ?" И он на чистом русском языке ответил, усмехнувшись несколько злорадно: "Вы имеете в виду, что эти, - он указывал на зеленые мундиры казаков, - участвовали в гибели евреев, и опасаетесь, что вас ждет возмездие? Не знаю, что с вами сделают, но Юденбург - это действительно существующий город на территории советских войск". "Вы - русский?" Оказалось, он - палестинский еврей, его дед - крупный фабрикант, эмигрировал из Петрограда после революции в Палестину.** "Мы все любим Россию, и у нас в семье говорят только по-русски". Этот интеллигентный юноша с несколько желтым лицом и тоскующими семитскими глазами мне сказал открыто, что нашу репатриацию осуществлял еврейский интернациональный легион или корпус, но он лично осуждает жестокость репатриации и ее поголовность.

- Здесь много дам, - сказал он, недоумевая.

- Вы знаете, что такое гражданская война? - Парень знал. -Так вот, вчера вы участвовали в разгроме последнего антикоммунистического фронта. Расскажите об этом вашему дедушке... Вы знаете Достоевского? - Парень знал и любил особенно. - Присмотритесь к Шигалеву в "Бесах", и вы поймете, почему эти люди стали на сторону немцев и почему так сопротивлялись возвращению на -родину.

Солдат с лицом, как Сахара, отошел, но вернулся и, протя-

гивая мне пачку сигарет, спросил;

- Почему вы среди них? - Он презрительно указал на толпу, уже наполовину одетую в "показательно-демонстративные" лохмотья, толпу баб, сопливых детей.

- Это мой народ, - сказала я.

- Сочувствую, миледи, - сказал солдат и отошел.

Горькая надежда догнать мужей согревала и многих других осиротевших офицерских жен, и мы остро завидовали "солдаткам", уезжавшим вместе с мужьями и детьми. До советской территории мы ехали в общих вагонах. В Юденбурге женщин от мужчин отделили, но семейные попадали в один эшелон.

Все это видели, все пережили дети. Их было множество. За долгий путь "исхода" из Италии дети успели оборваться, завшивели. Многие репатрианты растеряли или просто бросили имущество, иные из хитрости припрятали хорошую одежду ради "классового впечатления" - примитивная крестьянская хитрость. Солдаты в хаки протягивали замурзанным ребятишкам тирольские свистульки, сахарных куколок, шоколадки. Иные дети не брали "цацку": они вчера видели... Сжимая в грязных ручонках солдатские гостинцы, цепляясь за материнские подолы, сотни грязных босых ножек, рваных рубашонок брели к вагонам. Распатланные, страшные матери, потерявшие во вчерашней битве главу семьи, прижимали груднячков, причитая, что молоко пропало. Шли и жены "пособников" и "остовки", вышедшие замуж за казаков уже за границей, по любви, или чтоб освободиться из рабочего лагеря. Часто - один ребенок на руках, а у ног матери кипят еще трое-четверо, мужа рядом нет; либо "охвицерша", либо вчера убили, либо "где-то на Балканах" остался.

Скоро нам стала ясна и судьба казаков, бывших "на Балканах" в войске фон Паннвица, или легионов из кавказских горцев, калмыков и среднеазиатцев.

...Пыхтящий малый лет четырех, розовый, босенький, в замызганной рубашонке - штаны-то мать сняла "от греха" - деловито тащит большой старинный утюг с трубой, так называемый "паровой". Такой можно завалить чурочками, устроить внутри костерик - и гладь. Еще четверо с узелками у подола матери, а на руках у нее пятый - грудной.

- Эй, тетка! Ну зачем тебе утюг? - смеются сидящие на узлах, где припрятаны ценные вещи. И она отвечает без обиды:

- От вшей! У меня ж, бачите от, диты!

- Геген лейзе^¹ - серьезно объясняет по-немецки "английс-

ким" солдатам девочка, когда они с недоумением разглядывают диковинную машину. Жестами показывает, как внутри зажигают "фойер" и гладят. Это орудие "геген лейзе", совершив круг от родного села через Европу, тоже возвращается на родину.

У семейства Лихомировых, кроме еды и надетых на себя одежек, сохранилась единственная вещь - итальянское (конечно, конфискованное) одеяло, атласное, стеганое. Мы с этим одеялом еще встретимся.

На личиках детей при посадке в вагоны лежит какая-то недетская сосредоточенность. Дети не плачут, хотя среди взрослых шепоты: "Вот в этом жидовском городе нас и перебьют...". Однако с вещами не расстаются, у иных их много (после оказалось, иным удалось провезти в СССР даже золото, и помногу). Любопытно, что "европейский лоск" моментально был утрачен людьми, повидавшими Европу после каких-нибудь Ровеньков или Завальев.

Тронулись эшелоны. Двери товарных вагонов раскрыты: здесь еще репатриирующие "жиды" не жалеют для нас ни света, ни воздуха.

Вокруг цвел божий сад. Повороты поезда открывали все новые прекрасные альпийские, тирольские пейзажи с выхоленной растительностью и чистенькими, как новенькая игрушка, домиками. Я восхитилась вслух - на меня посмотрели, как на безумную: наши немногие вагонные интеллигенты были почти убеждены - везут на смерть. На крутых горных спусках с поворотами эшелон шел особенно стремительно. Все замерли, родители покрепче прижимали детей, где-то у горла сжимало: под откос! Я успокаивала: "На территории чужой страны нас не уничтожат столь открытым способом, да и конвой пока еще в хаки. И вагоны после войны дефицитны...". Однако и теперь еще мне снятся сны, будто поезд летит вниз, вниз, по какой-то особо извилистой колее среди зеленого леса, и сердце замирает: вот, вот гибель!

Без предупреждения внезапно поезд вошел в тоннель. Громче лязганья и тоннельного гула был дружный крик человеческий: одновременно закричали тысячи людей, заключенных в вагонные коробки, проваливающихся в бездну непонятного мрака - вот она гибель! Этот апокалиптический ужас пережили дети. Испугались крика и сами солдаты в хаки: за тоннелем поезд остановили и объяснили: "Дер тоннель!" Затем перед каждым тоннелем конвоиры стучали в двери: тоннель! А в иных вагонах уже не стеснялись и по-русски объясняли и предуп-

реждали без акцента.

В вагоне рядом со мною на полу, на вещах, сидит казак, к его плечу тесно прижимается молодая жена, похожая на Белу из "Героя нашего времени". Она очень плохо понимает по-русски: хорватка. Казак нежно на нее поглядывает и рассказывает мне:

- Я ее сперва снасильничал, признаюсь. Гляжу, а она - девушка. И так она убивается, так плачет-рыдает, волоса рвет. Я говорю ей: "Ну, не убивайся так: я на тебе женюсь". Пошли к ее отцу-матери. Вдвох... Они тоже руками поплескали, отец на меня плюнул даже, а потом говорит: "Ну, бери ее, когда спортил". В церквы венчали...

- И вот, она меня так любит, знаете, - он обнял женщину за узенькие плечи. - Ноги мне моет, но только мой говор понимает. Ну, такая послушная, такая готовная - куда русской бабе!

- Стали нас брать. Я говорю: "Пойдешь со мной или с родителями останешься?" Она прямо вскинулась: "С тобой, с тобой! Хоть через огонь - с тобой!.." Вот и едем... А меня, конечно, посадют, если не расстреляют... А ей куда же?! Ну куда в России ей-то деваться?!

Он горестно умолк. Женщина пугливо прижалась к его телу еще теснее.

И, действительно, среди семейных казаков было немало женатых на "балканках", и жены ехали вместе. Что с ними потом сталось?!

Но вот вместе с духом трав и листвы донесло запахи иные.

Я воочию убедилась в переданных мне атаманом словах майора: "Даже в виде трупов". Сперва на полянках, на опушках мы увидели странные кубической формы сооружения, возле которых суетились солдаты в хаки. Между деревьями метались лошади без всадников, солдаты ловили их, набрасывали лассо. В мелькающем пейзаже "сооружения" сначала казались сложенными в штабеля светлыми деревьями с ободранной корой. Но когда в пологой местности поезд чуть-чуть замедлил ход, и стало лучше видно, и запах долетел, по вагонам прокатился стон: это были штабеля раздетых до белья трупов.

И еще такая картина, и еще... Где рельсовый путь подходил поближе, доносилось и встревоженное ржание коней, метавшихся еще возле штабелей или уже собранных в табуны. Кони были одномастны, как подобает в кавалерии. И тогда поняли мы: здесь были спешены казачьи воинские части казачьей дивизии фон Паннвица, пришедшие сюда из Югославии, "с Балкан". Слух,

что они где-то близко от итальянских "станичных" частей, уже несколько дней волновал нас всех. Видимо, здесь, где не было женщин и детей, глаза майора-англичанина могли не плакать от жалости^¹. А сопротивление - отчаянное, как видно по количеству и размерам штабелей - было сломлено совсем уже беспардонным массовым убийством. Их, как мы узнали позже, тоже разоружили, тоже хитростью увезли офицерский состав на "конференцию" - ну как тут не узнать "руку Москвы"! - а безоружных солдат постреляли? Во всяком случае, в лагерях я редко встречала казаков-балканцев.

Кто мог узнать, как они погибли: может, кто оставил патрон для себя, может быть, был убит дубиной (хотя здесь, вдали от поселений, могли и не стесняться с выстрелами)? - Кто знает? Только количество здесь убитых не поместилось бы в одном бараке лиенцкого лагеря. Уложены они были плотно и аккуратно - их считали и, вероятно, протоколировали количество: голова - ноги, ноги - голова. По этим громадным кубическим "сооружениям" бродили хаки и береты, укладывая аккуратно крючьями, плескали чем-то; видимо, предполагалось сожжение. Немецкую форму этих убитых и раздетых солдат, полагаю, передали Совьет Юниону. В лагерях потом много было такой одежды для зеков. В лагерные починочные поступала военная немецкая одежда со следами крови, дырками от пуль...

В последующих пересылках югославские казаки ничего не рассказывали о том, как там все происходило, боялись "слова и дела государства". Но скорее всего это были горцы.

- Уберите детей от окон! - догадался кто-то, когда мы увидели первую такую картину. И дрожащие матери отворачивали ребячьи головки от страшных "сооружений" с могильным запахом, но в воцарившейся в вагоне тишине вдруг жалобно прозвенело: "Мама, а может и наш папа там?"

Забилась в истерике молодая красивая женщина: ей показалось, что одиноко бредущий поодаль от железнодорожной колеи человек в штатском, провожающий наш состав долгим взглядом, ее муж. Она кричала: "Господи, он спасен, он убежал, он здесь останется! Так куда же я еду?!" Этот крик и меня ранил больно, хотя женщина могла и ошибаться. А вдруг и мой... Так куда же и зачем я еду?! Может быть,

и мой муж так же тоскующими глазами провожает наши эшелоны. Зачем я поторопилась уехать? Уезжаю... в ничто... Только год спустя, в Сибири, связавшись с его родителями, я узнала, что и он в СССР, и "уехал далеко".

Тоска была, как режущий нож. У всех. Потом в пути до самых Фокшан нас обгоняли и встречались эшелоны с репатриирующимися подданными Италии, Чехии, Румынии. Их поезда были украшены флагами и цветами, хотя на людях, облепивших вагоны, даже снаружи, тоже встречалась немецкая форма. В их странах никому и в голову не приходило в эти дни всеобщего ликования всех репатриируемых объявить "преступниками войны", какими пред лицом Европы и своей страны были объявлены мы все.

"Я думал: правда - преступники, контрреволюционеры какие, - говорил мне недоуменно уже на советской территории Симпатичный начальник нашего эшелона, идущего "на Сибирь", - а тут такие же солдаты, мужики наши, бабы, дети..." Мы были уже в стране "слова и дела", я ничего не могла ему объяснить. "Разберутся, разберутся, что к чему", - успокаивал он себя.

Разбираться же следовало еще в Европе, а не "во глубине сибирских руд". Много потом в Сибири встречала я совсем не связанных с нами "остовок". Которых даже "с флагами" домой привезли, а потом отправили восточное, на принудработах оправдывать остовский значок, надетый на них расистами.

Тоска ожидания смерти душила. Утаенные бритвы, осколки стекла... В советских уже эшелонах по вагонам ходили политруки, заинтересованные в живом поголовье, и увещевали: "Граждане, откиньте страх, все в СССР другое, НКВД уже нет! Всех, даже в чем и виноватых, советская власть простила!" - привычно лживые пропагандные речи.

Пропаганда стала орудием этой войны во всех странах. Один из начальствующих над нами немцев, подружившийся с нами, однажды на мою насмешку над их пресловутой "расовой теорией", как величайшей нелепостью, ответил: "А знаете, мы делали пропаганду, пока нечаянно и сами не поверили". Среди русских ходила шутка: это правда или пропаганда? Сейчас политрукам никто не верил. Правду я узнала от солдата с лицом, как Сахара, и позднее от генерала Голикова, приехавшего на нашу пересылку в Грац. На вопрос: что с нами будет? - он сказал о фильтрации в особых лагерях, сугубо индивидуальной (какой же мощный полицейский аппарат бездельников надо было создать: ведь нас были миллионы!). "Не скрою, - сказал мне Голиков, - кое-кого и расстреляем, остальным дадут сроки или оста

вят на поселении, вовсе не виноватых отпустят по домам, но и там, - он выразительно посмотрел на меня, - тоже на месте будут разбираться, кто и почему оказался "вне родины". Все это было верно: проверку на местах прошли и бывшие партизаны, и неудавшиеся разведчики, не нашедшие связей. Из такой сети не ушла бы и плотва! И сотни "советских мстителей" и героев Советского Союза оказались в лагерях. Голикову я уже не называла себя журналисткой - идеологическая работа в их глазах опаснее уголовной - просто жена. И на мой вопрос он не соврал: "В пути едва ли встретитесь. Муж будет проверяться особо. Если же по вине его и вашей дадут "срок", можете случайно встретиться в лагерях, но это считайте чудом. Если вина не столь велика - переписываться разрешат".

- А велик ли срок, который дадут?

- Самый большой у нас пока десять лет. После отбытия заключения можете соединиться, если, конечно, за этот срок мужа не разлюбите, - прибавил он, улыбнувшись галантно. - Вы что, эмигрантка? Нет? Ай-ай-ай! - Он отечески покачал головой.

Все это оказалось правдой без пропаганды... Меня поразило, как он говорил, давая мне эту консультацию. Бесстрастно, как сами собой разумеющиеся вещи, совершенно нормальные законы своей страны, привычные, обыденные, будто объяснял, как проехать из одного города в другой. И достаточно любезно. И "десять лет" прозвучали у него так эпически, так легко, будто дело шло не о человеческих жизнях, а именно о сроке. Десять лет! Позже я прочла, что какой-то международной шпионке за рубежом дали семь лет "сроку". Столько же, сколько мне, год спустя.

5. ДОМА!

Ночью в Юденбурге загремели наружные засовы на вагонах. Ящеричные хаки задвинули их наглухо уже перед станцией, соблюдая, видимо, условия передачи, о которых договорились "сэры". При абсолютном нашем молчании извне послышались крики: "Выходи!" и мат, мат, мат. Его, впрочем, мы услыхали еще до открытия вагонов, по нему и догадались, что мы уже в Юденбурге. Да! Ностальгия больше никому из нас не угрожала! За время наших заграничных скитаний мы, женщины, эти "технические слова" позабыли, а мужчины, может быть, и

употребляли, но в своей компании. С матом среди советских людей боролись и заграничные русские эмигранты-"просветители", и духовенство.

Подножек у вагонов не было. "Помогите, пожалуйста, женщинам вынести детей и вещи", - обратилась я в качестве "старосты вагона" к солдатам, снующим по едва освещенным перронам. В ответ раздался гогот и мат: "Ишь, немецкая фря! Вещи ей подмогаите!" - непечатное... Нас встретили ненавистью, злобой, привычной и обычной для советского быта. За границей с нами могли быть жестокими, высокомерными, но ненависти, злобы - почти не было.

К вагонам побежали советские офицеры в еще не виданных нами в советской армии погонах. "Мама, мама! Да это наши!" -крикнул, увидев блеск погон на плечах, чей-то ребенок. Офицеры нервничали.

- Граждане, не волнуйтесь, не бойтесь, вас никто не тронет! -Какой-то сильно заикающийся, в погонах твердил. - Не бойтесь! Родина и виновных простила! Вы и не представляете, какая она теперь. НКВД после победы ликвидировано!

Очевидно, опасались эксцессов и самоубийств. Люди покорно строились в колонны "по шесть", как приказали.

- Далеко ли идти? - спрашивали мы.

- Далеко! Из вещей берите только необходимое. Вещи вам потом подвезут!

И, конечно, оставленные на перроне вещи мы никогда больше не увидели. Так говорили, чтобы нас ограбить. Это был даже не перрон, а площадка перед стоящим рядом разбитым заводом, куда мы попали через несколько шагов.

В завод входили долго. Огромная толпа скопилась во дворе. При скудном свете люди стали уничтожать документы. Под ногами, как листья осенью, шуршала бумага. Тут уничтожила и я сшивку нашей газеты со статьями, которые, как мне показалось, могли послужить к оправданию моего мужа, ее редактора. Расположились среди огромных чугунных станков, на грязном полу. В уборной следы крови на полу, на стенах... Растоптанные орденские ленточки... Перед нами здесь побывали наши офицеры. "Воны тут ризалися, вишалыся, - рассказывал простодушный советский солдат и с восторгом сообщил, что тут он увидел "спойманного живого Краснова". - "Знаете, был такой белогвардейский генерал. А когда привезли Шкуро в собственной его машине, все советские офицеры на него дивиться

прибежали. Чемойданов у него!.. Поотнимали! А он изматерился и потребовал коньяку. Ему счас и принесли. Как же, белогвардейский, но герой!" Солдат захлебывался в восхищении, что соприкоснулся с историей гражданской войны, которую учил в школе. Сожалел только, что не увидел Деникина и Врангеля -"видимо в других лагерях". А у меня в ушах звенело уныло: "Воны тут ризалися, вишалыся..." А если мужа уже нет? Зачем же я еду? Ведь это только первый круг ада!

Казаков было уже не узнать. Кое-где уже напились. Матерились. Женщины визжали и хохотали. При высадке какая-то бабенка кинулась к советским солдатам, заголосила: "Ах, родные вы наши, освободители!" Солдат ударил ее в ухо. Несколько часов спустя ее уже изнасиловали, напоили, она выла размазывая грязь по лицу: "Вот вам и свои, вот и свои ребяты!"

Время от времени, перед вагонами, пробегали офицеры со списками и вызывали кое-кого пофамильно. Это, видимо, были или советские разведчики, засланные в свое время во власовские и казачьи части, или лица, уже приговоренные к казни.

В Граце, где мы пробыли за проволокой довольно долго и где я получала информацию от самого Голикова, "чувство советской родины" овладело уже всеми: воцарился мат, разврат, ужасающее воровство. Началось воспитанное большевизмом "поедание друг друга". Нас наши же уже враждебно именовали "офицершами", "остовок" клеймили площадными словами, называли немецкими подстилками, слышался скрип гармоники, песенный рев. Люди точно мстили предавшей их Европе, в которой все это считалось "никс культура". Наступил психологический спад, растление, раздвоенность психики, да и все наиболее идейное, достойное и мыслящее офицерство было истреблено при сопротивлении или катило вперед в офицерских эшелонах. Приспособившиеся были обезглавлены. И они уже называли себя хлеборобами, рабочими, "людьми темными", демонстрировали свою лояльность Советскому Союзу чем могли пока:, поощряемым и культивируемым в нем хамством. Я стыдила иных - опускали глаза: ведь надо же терпеть... О, "двойное дно" советского человека, привыкшего думать и верить в одно, а говорить и делать другое!

Девушка, работавшая в штабе, предложила: им нужна женщина, не просто грамотная, а владеющая пером. Работая с ними, мы оторвемся от общего потока, объявленного преступным. Поодиночке, быть может, удастся остаться в Германии. Я же подумала об обязательном наложничестве, чего она и не скрывала,

с таким острым ужасом, который затмил все прочие опасения и страхи. А быть может, я уже и есть в персональных списках и меня могут арестовать тут же, а мне надо торопиться вдогонку... Последний шанс на спасение был не использован. Да, авантюризм самой натуре моей был противопоказан. А "владение пером" делало меня персоной особенно для них опасной... Нет!

В Граце от барачного рева, от сквернословия и все растущей неприязни к "офицершам" я объявила себя медсестрой и ушла жить в барак медперсонала. Конечно, там поняли, что никакая я не медсестра, но молчали и помогали. Я более недели не спала, есть не могла (получали уже "глиняную" советскую "пайку"), вид у меня был ужасный и поистине, вероятно, "демонический". Медикаменты у медиков отбирали при обысках, хотя, главным образом, интересовались "заграничным барахлом". Как выяснилось потом, многие медики все-таки припрятали яды (для себя, конечно). Пошептавшись, врачи дали мне что-то похожее вкусом на опий, и я впервые за последние недели уснула. Двое врачей, их тех, кто меня тогда пожалел, оказались позднее со мной в одном лагере заключенных и много еще потом мне помогали. Один из них, тот, что просил на пути из Италии спасти медикаменты, уже в лагерях заключенных сделал из меня настоящую медсестру. Имя его было Алексей Петрович Семенченко. Он же при отъезде снабдил меня морфием (утраченным в ПФЛ при обыске).

Я слышала сквозь сон, как за картами врачи говорили о грядущей нашей гибели и сказали обо мне: "Первая не выдержит она". Видимо я была совершенно жутка.

Из коротких реплик врачей, время от времени вызываемых для "приемки" вагонов, в которых нас повезут на родину, стало понятно, что повезут нас в условиях скотских. Я добровольно отправилась с первым эшелоном, сформированным для нашего "контингента", как нас теперь именовали. Даже после разговора с Голиковым, я все питала иллюзию, что догоню мужа. Эшелону на 2500 человек полагались врач и сестра, из нашего же "контингента". Врачи не спешили уезжать и мне не советовали, но для меня теперь целью было: скорей! Врач, вернее военный фельдшер, мне попался скверный, человек вообще не злой, но сейчас равнодушный ко всем судьбам, кроме собственной. Заметив в первые же дни мою сестринскую неопытность, он пытался спихнуть меня из санитарного вагона в общий, а себе прибрать молоденькую "смазливочку". Но к этому времени за меня горой встал начальник эшелона, зауважавший меня после моей

героической борьбы за интересы санитарии. Нас отправляли в запломбированных, наглухо закрытых железных вагонах. Кажется, наши врачи добились, чтобы верхние "продухи", хотя бы опутанные колючей проволокой, были открыты. Вода в железных бочках либо уже была тухлая, либо пахла керосином, прежде их наполнявшим. Отхожие места были просто ничем не огороженными дырами в полу. Вагоны были скотские, совершенно не вычищенные, с навозными лепешками. Необходимость улучшений нашим врачам приходилось доказывать, исходя не из соображений гуманности - такие доводы нас отправлявшие игнорировали, - а только аргументами: нельзя же в таких вагонах привезти в СССР дизентерию и тиф. Молодых женщин стали "выгонять" за проволоку лагеря - мыть вагоны и бочки для воды. Возвращаясь, девчата рассказывали: гробы!

При регистрации медперсонала первого нашего эшелона врач робко заметил, что медикаментов, собственно, маловато: дали ему обычную санитарную сумку с несколькими бинтами, нехитрыми хирургическими инструментами, флакончиком йода и пузыречком спирта, не более 50 граммов, да несколько ампул кофеина. Порошочки еще типа "от головы" или "от живота". "У меня в эшелоне много беременных", - робко лепетал врач. Немолодая советская врачиха в чинах и орденах заметила сухо, что медикаментов достаточно, ведь рожали же русские женщины-крестьянки на полях под снопами, без всяких медикаментов! И тогда оторвалась я: "Для того чтобы они так не рожали, наши отцы совершали Октябрьскую революцию!" Орденоносная докторша, вскинув на меня удивленный взор, промолчала, а трусоватый доктор обомлел и возненавидел меня: с такой языкатой сестрой, вякающей начальству, как бы и ему не пропасть! Доктор был невероятный трус. Глядя на него, я знакомилась впервые с типом людей, которые, попав в плен, готовы идти на любые низости ради спасения утробы. Скоро его дружно возненавидел весь эшелон.

Ночью нас отправляли в полной темноте, чтобы не видело население Граца. Под лучом фонарика нас с доктором вдвоем всаживают в то, что называется "санитарным вагоном", и солдаты грубо острят, что утром они нас встретят "мужем и женою". Мрак абсолютный. На ощупь: тут бочка с водой, здесь Двухэтажные нары. К счастью, я не понравилась доктору и, не сделав поползновений стать моим "мужем", он выпил весь спирт и улегся спать в уголке верхней широкой нары.

В первую же ночь, то ли на станции, то ли в степи, эшелон остановился. Загрохотали двери и засовы нашего вагона: "Роженицу принимайте!" - И я ощупываю возле себя женскую стонущую фигуру.

- Дайте хоть свечу! - крикнула я конвоирам.

- Свечей у нас нема, - ответил испуганный голос.

У меня же, курящей, было всего 20 спичек. Разбуженный врач сказал сердито: "Ну и принимайте роды! Перевяжите пупок на 10 сантиметров. Зачем вам я?" Дал ножницы, бинта отмотал и опять захрапел. Все это в полном мраке, все на ощупь.

Тамара стонет. Точно срока родов не знает, у гинекологов не обследовалась. Я призналась ей, что роды принимаю первый раз. "Ничего, сестричка, нас учили немного. Я вам подсказывать буду". Она тоже офицерша, вернее, "юнкерша". У девочки ничего, кроме легкого платьица, что на ней, нет. В руке зажат лишь маленький пакетик пеленок и одеяльце. В кармане - завернутый в резину "стерильный" шнурочек - завязать пуповину.

Но главное - начались уже потуги, а вокруг - кромешная тьма. Кладу ее на верхние нары ногами наружу на собственную, ощупью постеленную, простынку. Кружки возле бочки с водой не нащупала. Собственной мисочкой начерпываю воду, чтобы обмыть свои руки и лоно роженицы. В темноте потеряла бинтик для пуповины. Господи, хоть бы скорее рассвет! Но если он где-то и забрезжил, в вагоне с узкими щелями продушин, да еще затянутых колючей проволокой, света не прибавилось. Мы обе завидуем старорежимным крестьянкам, рожавшим в поле, на снопах, о чем напомнила отправлявшая нас, так называемая, врачиха.

- Уже, сестричка, уже! - кричит девочка.

Я подставляю ладони к нарам под слегка провисающее лоно, чтобы принять плод, но это оказывается продукт не очищенного перед родами кишечника. Снова надо обмывать нас обеих. Но руки мои? Как ими взять чистую миску? Я нагибаюсь головою в бочку - к счастью, она полна, - всасываю ртом пахнущую керосином воду и обмываю руки. "Керосин - это хорошо, - шепчет изнемогающая Тамара, - все-таки дезинфекция".

Когда ребенок упал в мои подставленные руки, было хоть и не очень светло, но я сумела увидеть, что это девочка. Тамара заплакала: "Прекратилась Костина фамилия!" Мужа, как она полагала, убили при сопротивлении: в бараки с плаца не вернулся и в последующие дни не дал о себе знать.

А доктор сладко храпел. Гм... "на 10 сантиметров вязать пупок..." От чего на десять: от живота ребенка или от уже выполз-

шей плаценты? "Мы его так ждали, - шептала Тамара, - уже и колясочку купили..." Проснувшийся доктор посмотрел хиленькое тельце и грубо сказал: "Не будет жить". Тамара зарыдала: ребенок был последней связью с, видимо, покойным любимым человеком. А доктор говорил равнодушно: "Вот и хорошо, что умрет". Действительно, недоношенная малютка, похожая на крохотную старушку, умерла на десятый день, когда в санитарном вагоне было уже 3-4 роженицы, и двое казачат уже пищали, раздражая доктора. Начальник эшелона разрешил Тамаре похоронить первую нашу жертву на каком-то полустанке в степи, пока паровоз набирал воду. Через неделю, когда на станции доктор, уже дружно всеми нами ненавидимый, пошел вдоль нашего пятидесятивагонного состава, я потребовала свидания с начальником эшелона. Показала ему остатки навоза на стенах нашей "родилки", рассказала о кошмаре родов в абсолютной темноте, о вшах, которыми начали обрастать люди еще в Граце (в несчастье вши размножаются молниеносно, будто, по народному поверью, действительно выползают из кожи). Когда начальник сослался на "объективные обстоятельства", я пришла в слепую ярость. "Нелюди вы, нелюди! Да ты понимаешь ли несчастье этих людей? Подумай, ведь ты и сам мог оказаться на их месте! Война кончилась, а вы - фашисты - все убиваете! Стреляй же меня первую, гад, мы ведь все равно теми фашистами недострелянные!" Я не только не боялась в тот миг, я искала смерти, я ее жаждала! И майор советский вдруг растерянно замолчал. Он, как и наши конвоиры, уже убедился, что мы никакие не "преступники войны", что большинство просто попало в несчастье, как всякий русский человек мог. Он, вероятно, уже кое с кем из наших солдат беседовал. Я подумала: вот, сейчас меня увезут. А он помолчал и сказал серьезно: "Молодец, сестра, русская ты женщина, истинно! Я того гада (он имел в виду врача) спрашивал, все ли по медсанчасти благополучно. Он, гад, трус, мне говорил: да, все, мол, хорошо. А ты по-настоящему людей пожалела, настоящая фронтовая сестричка!" На первой же крупной станции, загнав эшелон "на путя", санитарный вагон выстругали до бела, по вагонам раздали кружки для питья, раздобытые майором в городе, для воды поставили чистые деревянные бочки, обзавелись ведрами для их наполнения, а меня сводили куда-то за станцию за медикаментами. Не знаю, что сказал майор врачу, но свою ненависть ко мне доктор уже не прятал. А когда попросил замену мне, майор ему дал сестер, но меня назначил над ними старшей.

Теперь на остановках я бегала вдоль эшелона, спрашивая, нет ли больных в постоянно закрытых мужских вагонах. В продухи на опускаемых оттуда веревочках отправляла медикаменты. Бегом разносила кофе для поносников, наливая из ведра в спускаемые на веревочке же котелки или кружки... Вначале, особенно из женских вагонов, меня окликали порою злобно: "Эй, офицерша!" Потом возвращавшиеся из санвагона, видно, рассказывали что-то, и отношения ко мне изменились. "Спасибо, сестре-ночка, голубушка!" - Эти приветливые крики и ласково улыбающиеся мне в узкие продухи глаза помню до сегодня. Себя я не щадила ни при дневных, ни при ночных редких остановках. Ведра с целительными напитками были тяжеленные. Другие "сестры" наши почитали разносить кофе для поносников обременительным.

О самоубийствах в мужских вагонах мы узнали только, когда к нам снова стали заходить политруки и призывать к спокойному ожиданию участи. Они проговаривались. К самоубийцам (стеклами, подобранными во время носки воды) медперсонал не приглашали.

Ехали через города и села Румынии. На станциях, на лесных опушках молодые парни в белоснежных штанишках с кружевами и нарядные девушки танцевали "коло", обняв друг друга за плечи. Зрелище такого народного ликования для нас было нестерпимо. В железных вагонах была духота. Женщинам еще приоткрывали чуточку двери, мужчины ехали взаперти, глядя по очереди в узкие продухи, затянутые колючей проволокой. Обмирали и падали люди. Появилась рожа. От нее умерло несколько человек уже в ПФЛ.

При пересадке в Фокшанах к нам подсадили, еще уплотнив наших солдат, несколько групп, захваченных в самом Загребе.

Кто-то узнал меня, позвал по фамилии мужа, помахал рукой -не разглядела.

На рассвете дождливого и туманного утра я выглянула в наше узкое окошко. Поезд стоял возле развалин бывшего станционного здания. За развалинами простиралась степь с холмиками, над которыми поднимались дымки. На пустынной, еще сонной земле перед нашим поездом стоял босой, оборванный и худой мальчик. Он кричал вагонам: "Хлебца дайте! Дайте хлебца!" Я вздрогнула: Россия!

- Мальчик, какая эта станция?

- Шепетивка була! А вас от Гитлера везуть? Тетечка, хлебца у вас нема?

Разбудила спавших: мы уже в России! Оба "сэра" могут быть спокойны.

Мальчику мы из-за своих колючих решеток бросали хлеб.

- Ну, как вы тут живете, мальчик?

- От (он махнул рукою в сторону дымящих холмиков) - в землянках. Голодуем дуже. Только и кормимся с ваших эшелонов.

- А много эшелонов таких?

- Ой, не кажить, и дэнь, и ночь... много... - и добавил уныло, -мамку гоняють в колхоз... - и побежал вдоль эшелона, потому что услышал, как из других вагонов ему стали бросать хлеб.

Так встретил нас первый советский гражданин - ребенок - на границе моей хмурой, угрюмой родины... Страны-победительницы! Меня долго преследовал звенящий голосок: голодуем... мамку гоняють... - и думалось: в который же раз голодуют? Не в первый ведь... И до войны с врагом внешним враг внутренний столько раз обрекал советских детей на это жалобное "голодуем"!

С этого мига, казалось, мы все глубже погружались в мир зла... Разоренная земля. Но ведь и в Европе не было места живого: развалины, "лунный пейзаж" и в Берлине, и в Мюнхене, и в Будапеште. Но там сейчас люди улыбались радостно, для них лихолетье кончилось. А тут: мамку гоняют, гоняют, гоняют, а батьку поди в Сибирь отправили, а деда давно раскулачили!.. В стране-победительнице за весь наш скорбный по ней путь мы не увидели ни одного (!) радостного лица, а только хмурые, только угрюмые, только злобные или озабоченные - стиль советского существования, замеченный еще до войны иностранцами. В вагонах произошло снова несколько самоубийств - побежали по вагонам политруки: рабочую силу везли, живье!

Нищета страны, по контрасту с увиденными европейскими странами, поражала даже в нетронутых войною районах. Солдаты победившей армии тоже бродили между нашими вагонами, тоже просили "хлебца". У нас, у "изменников"! На остановках к полураскрытым женским вагонам пробирались соотечественники и выменивали на свой последний кусок у нас ношенную обувь, солдатские ремни или жалкие женские тряпочки. А в разграбленных немцами странах, тем более в самой Германии, мы не видели на обуви стоптанного каблука.

А в эти же самые дни на торжественных приемах, партийных и правительственных, лилось вино, подавали черную икру, Деликатесы. Позже узнали: американская помощь одеждой вызвала ажиотаж - в правящих кругах (среднего калибра, конечно)

с азартом делили поношенные заграничные наряды. Что поплоше - пошло по театрам и детучреждениям (из белья). А мальчик со станции Шепетовка, безусловно, ничего не получил.

Спросил смазчик колес наших женщин: кто мы и откуда. Те наперебой стали рассказывать, как "угнали в неволю", как заставляли работать по 14-16 часов. "Ишь, барыни! - позлобствовал смазчик. - Шешнадцать часов им было много! А как мы по три-четыре упряжки (смены) из шахт не выходили, этого вы не слыхали?! Плохо им, вишь ты, было! - И нецензурно... И столько тоскливой зависти было в его словах. - Вы жили! А вот мы..."

Разор страны наблюдался уже в психике людской. Напротив нас остановился однажды эшелон с трофейными породистыми быками. Размах рогов у прежде холеных животных достигал метра, но сейчас это были скелеты. "Были, понимаешь, гладкие, духовитые, чистые, как хорошая баба... А фуража для них нету. Дохнут - не довезем!" - сказал сопровождающий пожилой солдат, "хозяин"с виду.

- А я их ненавижу! - злобно ответил молодой солдатик. - Буржуйская животная, на что она нам? Мы - не Румыния!

- Но ведь это же теперь наше, народное достояние!

- А на кой хрен они нам? Корми их, ухаживай. Мы и на лошадях управимся, да трактора...

А тракторов не было, их сожрала война: женщины пахали на себе и на коровах. После увиденного нами порядка в странах "проклятого капитализма" отсутствие культуры в быту и в отношении к делу долгое время поражало на родине, незаметное, быть может, до войны и безусловно воспитанное государственным строем. На базаре в Кемерове бабы трепали сборчатые юбки из драгоценного в Европе трофейного материала. С трофейными вещами - часами, приемниками, патефонами - обращаться не умели, ломали. Ломали, смазывали тавотом дорогие редкостные станки... Россия! И вот такая Россия победила Германию, где в каждом действии каждого гражданина были и порядок, и цель! Так орды Аттилы победили цивилизованный Рим. Говорю это, не сожалея о поражении Германии, нашего извечного врага, а по исторической аналогии. Беспорядок, оказывается, сильнее порядка. Стихия сильнее организованности. И сейчас в стране "без хозяина" все - в разор! А живем же!

До русской границы люди задыхались в вагонах от жары. В России лето было дождливое, прохладное. Стало легче, будто страна-мачеха пожалела своих несчастных детей. Сократились

поносы и обмороки (двое в пути умерли от сердечной недостаточности). Зато воцарилась рожа. В пути лечили ее лишь марганцовочкой да солнечными лучами. Уже в ПФЛ от нее умерли несколько человек; за ними самоотверженно ухаживал фельдшер Коля. Странно, кроме первой моей восприемницы, мы не потеряли ни одного ребенка. Матери стирали пеленочки, поливая водою изо рта. Только раз за почти двухмесячный путь нас помыли в Свердловске в бане.

- Какой контингент везут? - сановно спрашивал у конвоира на площадке важный офицер с голубым околышем на фуражке (НКВД).

- Преступников войны, - отвечает часовой, - с бабами и детями... тьфу!

- Ну, ты! - грозно крикнул было энкаведешник, но к счастью, поезд тронулся.

Среди детей было много маленьких мальчиков с именами Влас или Андрей, в честь Власова, но это знали только мы между собой. Была и девочка Анвласия (Андрей Власов). Мать говорила: "Зарегистрирую теперь Анастасией, а вырастет, скажу, в честь кого было первое имя. Нехай знает, что родители пережили". Но сказала ли? А дети-малютки спрашивали меня, если я входила в вагоны: "Тетя, а нас больше не будут бомбить?" В заверениях матерей они сомневались, а я вроде бы была "начальство". Бомбежки так и застыли в этих испуганных душонках. Бомбили их на пути отступления из России. Бомбили в Германии, в Италии к концу войны тоже бомбили - англичане. Однажды в Италии мой поезд только подъехал к мосту из Толмеццо в Вилла Сантино, как одиночный самолет сбросил бомбу на мост. Поезд откатило назад, а на перилах моста повисли мясные лохмотья от лошади и человека, ехавшего через мост на тележке. Мне лично, пережившей первые бомбежки Москвы и массированные налеты тысяч самолетов на Берлин, такие одиночные налеты даже не казались опасными, но дети видели и боялись. Население Толмеццо и станиц при воздушных тревогах пряталось в пещеры в горах и скалах. Но рычание и судорога земли, когда бомба падает близко, треск, гул и вой пикировщиков... Мысль, если видишь небо: вот эта на нас, эта прямо на нас - не однажды сжимала крохотные сердечки...

Прокопьевск нас не принял. Там, как выяснилось впоследствии, проходили "фильтрацию" наши мужья. Нас доставили в Кемерово.

Эшелон остановили в виду чего-то огороженного палями. "Вот и "зона" - наш лагерь", - сказали бывалые. Из ворот зоны,

освобождая ее для нас, вывели группку слабых, шатающихся людей. Иных вели под руки. Оказалось, это были немцы. Военнопленные? Но среди них было немало женщин. И все в гражданском платье.

Внутри ограды - землянки с нарами и несколько чистеньких домиков, стоящих поодаль - домики для допросов. Сразу же, по рекомендации эшелонного начальства, меня вместе с врачебным персоналом направили в санчасть. На одной из дверей госпиталя было написано готическим шрифтом: "Скарлатина". В плевательницах - ящичках с песком - густела кровавая мокрота, нечистое белье с постелей было разбросано по полу. В одном из углов зоны жгли солому из немецких матрасов, а затем нестиранными их дали нам для оборудования госпиталя. В зону вошло нас 2500 человек. Мы ужаснулись: какая жалкая горстка немцев отсюда вышла.

Меня быстро "подсидели" хитрые и деловитые "настоящие" сестры, сообщив куда надо, что я журналистка, а муж мой - редактор: категории по социальным законам СССР особо опасные. Я была направлена на "общие работы" - самые тяжелые - в шахту. В первые часы потеряла сознание, меня на веревках подняли наверх (лестницы были разрушены) и дали работу в шахтерской раздевалке. Увидя, что я плохо хожу в конвоируемых группах: отстаю, задыхаюсь - сами же бабенки-матери отхлопотали меня в так называемые "ясли", ибо другие заведующие немилосердно обворовывали детей. Да и вообще я почувствовала к себе отношение особое. Тех, кто заклеймил было меня "офицершей", за такую "классовую сознательность" не миловали, все оказались одинаково страдающими.

Вскоре какой-то начальник, посетивший лагерь, приказал собраться всем офицерским женам. Пришли не все. Вначале думали, что соединят с мужьями, не скрывали браков - теперь следовало себя поберечь. Однако, вокруг начальника с голубыми кантами нас собралось немало.

- Ну, женщины, - сказал он собравшимся. - Еще не поздно вам порвать связи с людьми, которых вы называли мужьями. Мы хорошо понимаем, что в обстоятельствах войны женщинам доводилось, спасая жизнь, сходиться даже с немцами. Мы обвинять их не можем. Даже дети от немцев(!) - наши теперь дети. Но сейчас, женщины, подумайте. Имейте в виду, что семейная связь с власовскйми офицерами отяготит вашу собственную судьбу, да и по законам нашим вы с ними уже как бы разведенные... Вы, пока не поздно, можете записать себя незамужними.

По толпе женщин прошел ропот.

- И что это вы такое говорите, - вдруг выступила немолодая казачка, полковница Грекова, одетая в сборчатую юбку, распашную кофту и повязанная платком "по-казачьи". - И что это вы такое говорите, госпо... гражданин начальник! К чему это вы нас призываете? Чтоб мы от мужей своих поотказывались? Есть среди нас и такие, что ради сладкого куска за офицеров за рубежом выходили. Так их сейчас среди нас, вроде, не вижу. Они уже в эшелоне с вашими лейтенантами перемигивались. И не завидую я тем лейтенантам, ежели кто за себя такую возьмет. И сюда к вам сейчас они не вышли. Их и уговаривать не надо. А мы... - она строгим взглядом окинула недвижно стоявших "офицерш". - Мы от мужей своих не отречемся. Ну, я со своим, можно сказать, жизню прожила, дети у нас. Есть и в Красной Армии наши дети. А молодые, думаете, все за вами пойдут? Он ей в неволе, может, жизню спас (она имела в виду "остовок", которых казаки брали за себя из рабочих лагерей с тяжелейшими условиями, часто брали заочно, прямо указывая первое попавшееся имя в списках - замуж за легионеров из таких лагерей выпускали). Поглядите, сколько среди нас молодых! И не прячутся.

Мне стало понятно предупреждение энкаведешника: обычно в СССР у арестованных репрессировали семьи, высылали их или даже забирали в заключение. Детей отправляли в детдома, порою меняя и фамилии, если ребенок был мал. Очевидно, на это намекал и сей "начальничек", желающий женщинам, якобы, добра. Он, встретив единодушный отпор, пожал плечами: "Такая верность, конечно, делает вам, женщинам, честь, но... - и ухмыльнулся, - медом что ли ваши офицеры намазаны?!"

Грекова, сложив под немолодыми грудями руки, между тем говорила:

- Ходют тут между нами слухи, что жены могут с мужьями разделить строка (сроки). Ежели дадут ему десятку, можно отсидеть ему пять и ей пять. На такое многие из нас были бы согласные, чтоб соединиться скорей.

Начальник поспешно опроверг иллюзию такой возможности. А когда Грекова ее сформулировала, между женщинами прямо стон прошел:

Да! Да! Мы этого хотим по добровольности!

- Жаль, - сказал энкаведешник, - а то многих из вас мы бы отпустили домой.

Домой! Все мечтали о доме, но многие понимали, что и дома им не мед будет.

После этого собрания кое-кто отрекся от брака, рассуждая,

что из дому и мужу-заключенному легче помогать будет, или что по дороге к дому можно попросту убежать и скрыться. "Мы убегем, - говорили иные молодки. - Мы уже бегали после раскулачивания, и от немцев бегали. А тут и языки знать не надо! Умеючи-то убегем! Борисовна, айда с нами!" Так что беседа с энкаведешником-гуманистом имела последствия.

Кстати, многие станичные жены в Европе в грязь не ударяли, с виду были вполне "дамы". Но здесь многие, особенно пожилые и настоящие природные казачки, "замаскировались" под баб, простых и темных, вроде бы и малограмотных, оделись в "сельское" (как впрочем, и всегда было в казачьем патриархальном быту). "Бабка Железнячка" (фамилия Железняк), например, жена военного краснодарского капельмейстера, не блистала, конечно, эрудицией, но была вполне цивилизованная полковая дама, в свое время окончившая гимназию. Здесь она ходила в рваной шинели, подпоясанной веревкой (правда, вещи они потеряли в бомбежках), шмыгала носом, к надзирателям обращалась: "сынок". Начальникам говорила: "Придумали для нас какую-то КВД, КВД, да ну вас совсем! У меня сын - Красной армии офицер". Разыскивала его. Начальники: "Вы бабушка, напишите открыточку туда-то. Знаете, что такое открыточка? Если хотите, я вам напишу". И тогда она обижалась: "Что ж я не знаю, что такое открытка? Я и сама напишу, я грамотная, уж как-нибудь накарябаю!"

Офицерши, спровоцированные полковником, понемногу разъезжались. Кто отрекшись, кто подкупив комиссующих нас врачей ценностями, которые удалось спасти при обысках. Обыскивали нас постоянно и все, что понравится, отбирали. Золоте было у многих. Объясняли, что найдено было в развалинах после бомбежек. У медсестры Ани нашли колье бриллиантовое. Не распространяясь, как оно к ней попало, девица, плача, призналась мне, что ей за него давали 60 тысяч настоящих, не оккупационных марок. "Думала: останемся за границей - на такие-то деньги ресторан открою... И как они его нашли?!" (в промежности). Сначала она их уверяла, что это простой немецкий "шмук" (украшение), "но они, гады, понима-ают!" Самой большой драгоценностью у меня были крохотные швейцарские часики, мужа подарок. Я называла их моим обручальным кольцом. Прятала их в яслях, в щель возле пола. Проверяла их целость редко. Однажды прибегает ко мне сияющая Дуська - помощница моя по ясельному заведению - объявляет мне, что ее панариций на пальце - вовсе не панариций, а

туберкулез кости, и врачи "сактировали" ее домой. Ценностей у Дуськи не было. Заглянула в щель - моих часиков там нет. А накануне, затянув большой палец резинкой, Дуська мыла полы. Обнаружив их в щели и не зная о том, что у меня есть часы, что они мои, она тотчас на эту, по тем временам, ценность, хотя они были и не золотые, схлопотала себе у врача "акти-ровку по болезни". Дуська любила меня очень, восхищалась моим бескорыстием, она действительно не могла предположить, что эти часы мои, но признаться мне уже не могла, только сокрушалась: "Ох, Борисовна, та чего ж вы не сказали, что у вас были часы!" И горько плакала перед отъездом и все твердила, что век за меня молиться будет.

Золото и ценности, даже в виде "отрезов" сукна, встеганных в ватные одеяла, помогли не одной бабенке вырваться из ПФЛ, а уж куда, домой ли, в бега, Бог весть. Во время обысков наши "начальники" неистовствовали: алчно отбирали все, что нравится, как "лишние вещи".

Алчность к вещам, к барахлу у советских подданных была неимоверной, воспитанная десятилетиями почти непонятной на Западе народной нищеты.

С визгом радости во время оккупации грабили брошенные магазины и вещи евреев; "остовки" после падения Германии грабили своих хозяев (не оттуда ли и Анино колье?), грабили друг друга. Но особенно охотно энкаведешники грабили нас, как бы уже "по праву". У меня как лишнее забрали на склад новое немецкое военное одеяло. Выходя из ПФЛ, пришла я за его получением, мне вручили по квитанции (!) рванную половинку, годную лишь на подстилку.

6. ДЕТИ

И среди этой борьбы за имущество, за существование, сплетен, допросов, самоотвержения немногих, лицемерия во спасение, существовал островок - простодушный мирок детей. Дети спасли мне не только психику, но дважды и жизнь. В первый раз это было в пути.

Перед Будапештом в наш вагон привели рыдающую, дрожащую девочку лет десяти, дочь эмигрантов "первого поколения". Она попала в наш поток, потому что потеряла родителей во время сопротивления при репатриации. Либо их убили, либо насильно вбросили в первые же "камионы" для репатриантов. Никто не мог сказать ребенку, что с ними. В Граце их вызывали по радио,

но не обнаружили среди нас. Одинокого ребенка повезли дальше - "к большевикам". Прежде жили они в Будапеште. И по мере того как мы к нему приближались, девочка стала впадать в помешательство. Из общего вагона ее отправили к нам, в санитарный. Я ребенка согрела - она была почти полуголая, без чулочек, платьице изорвала во время первого припадка. Успокоила ее, обнадежила, и девочка уселась у окна-продуха, непрерывно глядя на знакомые окрестности Будапешта.

Город, озаренный закатным солнцем, хотя и разрушенный, выглядел величественно. Поезд медленно-медленно полз по временному узенькому в одну колею, настилу восстанавливаемого сотнями солдат-рабочих моста, разрушенного во время боев. Это был знаменитый мост из Пешта в Буду, через Дунай. К набережной реки близко подходили многоэтажные дома, и целые, и в развалинах. Новый временный настил моста был так узок, что казалось, поезд медленно идет по воздуху над сверкавшим внизу Дунаем. Я стояла у полуоткрытой двери вагона, и прямо под нами была голубая бездна реки. Как высок мост, и как глубок Дунай! И острое желание смерти - при прыжке вниз она была бы скорой и неизбежной - вдруг охватило все мое физическое существо. Не жить! Какое счастье! Вот сейчас отпущу руки, которыми держусь за раму двери - и вниз, и какое это будет блаженство - не жить! Это был миг, но в этот миг сзади меня раздался горестный и радостный вскрик: "Сестричка, сестричка, вот наш дом! Наше окно!.." Я бросилась к зарыдавшему ребенку... Недавно по телевизору я видела этот красавец-мост и в том же ракурсе огромный восстановленный жилой дом, который показала мне девочка.

"Наш дом" показал мне и наш противный доктор, когда мы проезжали мимо какого-то поселка в Донбассе.

Как на грех, на другой день у нас в вагоне случились роды. Принимая их на верхней наре по "методу" моей первой ночи, я услыхала позади себя хрип. Девочка лежала без чувств. Она сидела на противоположной стороне нар и прямо перед собой, как на сцене, увидала разверстое лоно роженицы. До того мгновения она и не предполагала, что дети появляются на свет именно так. Едва удалось успокоить дрожащего от ужаса ребенка, психика которого и без того была травмирована до предела. "Это больно?" - спрашивала она меня потом. Тельце ее, покрытое холодным потом, тряслось, как желе. Мои ласковые поцелуи и уговоры, и объяснение великой биологической тайны она не могла забыть, если она жива. Прижимаясь ко мне ночами, она шепотом рассказывала, как жила с папой и мамой, училась в русской

школе... Иногда по ночам бредила по-венгерски. В ПФЛ в первый же день девочку эту увезли в детприемник.

Дети были ужасны, как ужасна была и вся таборная атмосфера ПФЛ. Годы "хождения по мукам" и особенно последние месяцы обратили ребятишек в маленьких чудовищ. Они потеряли сон, измотанные ужасами, воцарившимися в их крохотных душонках. Моя работа началась с лечения бесчисленных "вавок" - сыпей и лишаев. Лечению они противились, визжа и кусаясь, пока я не догадалась превратить лечение в игру, и ребятишки даже соревновались между собой. Надо было истреблять головных вшей - голову-то в "прожарку" (так называли дезинфекционные камеры) не снесешь, надо было купать детей, чьи матери были заняты на шахте. Тельца были серенькие, дряблые. А в зоне имелся только один металлический котел, воду в котором кипятили на кострах. "Посуда" - ведра, сколоченные из неструганных толстеньких досок - имела призматическую форму. Наполненные водою, они были очень тяжелы. Я удивлялась чистоплотности казачек. Несмотря на "лимит" багажа, некоторые сохранили легкие итальянские алюминиевые тазики, стирка началась тотчас после переселения в зону и кипела несколько дней. Утюг многодетной матери, столь удививший иностранных солдат, переходил из барака в барак. Люди работали в шахте, но выглядели чистыми, что весьма поражало и даже раздражало ревизоров. Но и такой "посуды" не хватало, лохань для мытья полов переходила из барака в барак, за нее дрались, но нары и деревянные полы (там где они имелись) блестели. Привычные к тяжелым условиям, к скверной пище русские люди деятельно жили. А я все вспоминала шатавшиеся от слабости фигуры немцев, которых вывели из этой зоны в день нашего прибытия. А ведь им хлеба давали больше!

Бедствием № 1 оказались клопы, распространявшие среди детей кожные болезни. Клопы развелись уже в эшелоне, здесь же их были миллиарды. Эти зловонные крохотные гадики по ночам плотными кольцами окружали ротики грудничков. Матери ошпаривали кипятком нары, стены и полы, но скотина не убывала. Со вшой бороться легче. В яслях трехлетний "бессонный" Алик ночами сидел на постельке, вооруженный палочкой-пистолетом и помогал мне убивать "кьёпов". Пеленочки и рубашечки спящих по утрам были окровавлены раздавленными инсектами. А ребятишки, особенно кто постарше, судорожно боялись крови, наглядевшись на ее цвет в "хождении по мукам".

"Воны тут ризалыся, вишалыся..." - вспоминала я слова юденбургского конвоира об офицерском "контингенте"... Зачем я

здесь? А его, может быть, уже нет... И однажды ночью, в минуту самого черного отчаяния, самого острого сознания безысходности, я взяла сбереженную на всякий случай веревку (морфий, который дал мне врач в Граце, был утрачен при обысках) и направилась к выходу. Дети спали на полу, обведенные лужицами воды от клопиного нашествия. Я осторожно перешагивала через маленькие тела. Я знала в заброшенном бараке место, где можно было навсегда уйти от постоянной пыточной тоски, сухой, не разрешавшейся слезами с момента разлуки с мужем. Я и прежде выходила по ночам из барака, за водою или по какому делу, и дети спокойно спали, но в эту ночь вдруг прозвенел голосок: "Тетя Женя, куда вы?" И повсюду стали подниматься сонные взъерошенные головенки со словами: "Куда вы, куда?" Окружили меня, к коленям припали, и я с сухим бесслезным рыданием прижала к себе маленькие тепленькие тела. После этого даже в самые тяжелейшие моменты - тяжелейшим была разлука с любимым человеком -мысль о самоубийстве не появлялась больше. Я научалась так жить в постоянном страдании. Дети привязались ко мне сильно.

А в "домиках" с первых же дней начались допросы. Домики были хорошо укупорены, чтобы наружу не доносилось ни звука. Допросы вели работники фронтового СМЕРШа. Допрашивали каждого индивидуально, запрашивали документы с мест. Однажды, проходя мимо домика, я услышала глухие удары. Крик... В зоне появились люди с остановившимися зрачками, хромавшие. Избитые ничего не рассказывали. Только один признался в доверительном разговоре: бьют не сильно, не пыточно, так, по уху дают изредка. Как солдат, оставшийся верный долгу, дает в зубы другому, долгу изменившему. "Они ведь фронтовики тоже, Борисовна, не энкеведешники! - сказал рассказчик. - Они тоже понятие имеют". СМЕРШевцы находили особо виноватыми и били особенно больно прежних коммунистов и комсомольцев. Их передавали в НКВД, где их ждал трибунал, либо традиционная десятка, либо расстрел. Узнав, что коммунистов бьют больнее прочих, я припомнила с усмешкой: "Гвардии полковник, князь Трубецкой, и вы с этой сволочью!!" - слова Николая-1 при допросе декабристов.

Вызвали на допрос, наконец, и меня. Когда с вечера (на ночь) за мной пришел из СМЕРШевских домиков дневальный, "бессонный" Алик навел на него свой пистолетик-палочку, и я ушла под дружное аханье детских тощеньких грудок: "Ой, тетечку Женечку берут!" А на рассвете, вернувшись с оказавшегося нестрашным допроса, увидела, как снова поднялись на нарах голо-

венки, исчезла под одеяльцем попочка "бессонного". Алика, и первым вопросом детей постарше было: "Тетечка Женечка, вас не били?" И всякий раз, при возвращении с допросов, меня встречали беспокойные глазенки и облегченный вздох: "Пришла! Не били!" Днем старшие унимали младших, чтоб не шумели, чтоб я могла выспаться для ночного допроса. Тринадцатилетняя Тоська Лихомирова, девчонка ушлая и хитрая, приобретшая эти качества за годы скитаний и приспособлений, преданно приносила мне все слухи, все лагерные новости и даже сплетни обо мне. О порочащих меня рассказывала с негодованием: "А сам-то..."

На первом допросе следователь-заика, чуть ли не тот самый, что встречал наш эшелон в Юденбурге, сразу же молча положил передо мною фотографию: возле скалы расстреливают, по-видимому, партизана-итальянца. Он рвет на груди белоснежную рубаху. И прицеливаюсь в него... я. Я! Сомнений быть не может -мое лицо. А рядом стоят незнакомые мне казачьи офицеры и совсем бок о бок со мною жена офицера Барановского. Мы с нею в немецкой униформе. Она находилась со мною в одном эшелоне, была здесь, в лагере. Прежде я с нею знакома не была.

Вначале я похолодела, но потом сообразила: или фальсификация, или стреляющая женщина поразительно на меня похожа лицом.

- Нон бене тровато - плохо сделано, - говорю я следователю, возвращая фотографию. - Вы видели Барановскую? Это очень высокая и крупная женщина, а та, с моим лицом, что стреляет, здесь на вашей фотографии чуть не на голову выше Барановской и крупнее. Зовите сюда Барановскую, поставьте нас рядом. Из нее можно выкроить две таких, как я. Нон бене тровато - плохо сделано!

Смершевец задумывается и говорит мне:

- Хорошо, мы это учтем. Рассказывайте сами. Я начала свой рассказ. К эпизоду с фотографией он больше не возвращается. Допрос закончился сердитыми уговорами - с легким "штовханьем" в плечо - отказаться от мужа. Они уже знали, что он был редактором "Клинка". Я же уверяла, что его роль была чисто технической. Это было полуправдой.

7. НА "СЛОБОДУ"!

Когда после допросов мужской контингент поредел - "забрали" многих, - на шахту стали гонять матерей самых маленьких

детей. Проклятый план "социалистической" добычи, послевоенный Молох, требовал еще и еще крови. Все большее количество малышей переходило в ясли на круглосуточное пребывание.

Связь детей с матерями была особая, зверячья. Только на материнской груди привыкли они искать спасения от всех обступавших ужасов и потерь. Чуть поправившиеся под моим и Дуськиным приглядом, дети снова стали ужасны. Мать "бессонного" Алика, интеллигентная женщина, которую "спустили в шахту", избегала брать сынишку даже на короткий свой отдых: при разлучении он так страшно кричал, так бился головкой о стенку, что не выдерживало ее сердце, больное. На ее и Алика глазах убили "англичане" ее отца - священника. Он накрыл ребенка полой своей парчовой ризы, с ним, подняв перед собою крест, пошел навстречу солдатам и пал, убитый дубинкой в висок. Мать едва оторвала Алика от тела дедушки, которое солдаты клали на носилки. Алик стал "бессонным". Волосенки его постоянно стояли дыбом. Однажды кто-то из не знавших об этом, спросил: "А где же твой дедушка?" Алик бросился на вопрошающего и укусил его больно.

Но поистине самой трагической фигуркой у нас оказался крохотный Костя. Мать его была уже пожилой женщиной, имевшей в СССР взрослых детей. Попала в немецкую облаву на базаре и вместе с другими была отправлена на работы в Германию. От кого был Костя и как эта пожилая "остовка" очутилась с нами - не помню, но только теперь она стеснялась разыскивать взрослых детей своих, потому что у нее был незаконнорожденный Костя. Бледный, слабенький, 2-3-летний ребенок, похожий на старичка, был безмолвен и тих, как мышонок. Многие дети страдали ночным недержанием мочи, но Костя испражнялся постоянно, особенно во время еды. Он не менял поз. Если поднять ему ручку, он так часами мог сидеть, ее поднявши (потом я узнала, что это душевная болезнь). Приходилось нам ему менять позы, чтобы не затекало тельце. Однажды упал со скамеечки вниз головой, да так и лежал, пока не заметили. Все, что ему говорили, понимал отлично, но кроме "мама" и "тетя" (обо мне) ничего не произносил. Рассказывали, что до нашей репатриации это был совершенно нормальный мальчик. Постепенно я вовлекала его в детские игры - вдруг Костя однажды рассмеялся, каталепсия приходила все реже, штанишки почти перестал пачкать.

Но тут его мать "спустили в шахту". Прежде она была на легкой работе в зоне, часто к нему забегала, брала на ночь в барак, без нее он не умел спать. Теперь для свидания с нею, для общения

оставались только выходные дни, а их частенько не давали. И начался ужас: когда она перед сменой приносила ребенка в ясли и пыталась поскорее уйти (подконвойная бригада не ждет), с Костей делался приступ такого судорожного безмерного, безысходного отчаяния, что даже Алик его успокаивать кидался. Мать убегала в страхе, а мы оставались с ревущим, воющим, кусающимся, дрожащим, покрытым обильным холодным потом крохотным человечком. Он рвал свои реденькие волосики, бился головою о стену, об угол стола. Всякую попытку ласки, даже моей, он отвергал, плевался, бил себя крохотными кулачками по узенькой, как ладонь взрослого, грудке. Утихнув, сидел каталептически до нового припадка и никакие детские утехи, даже сказки, мной рассказываемые, даже раздобытая чудом конфетка, не могли его отвлечь. Он конфетку злобно бросал и рыдал, не умолкая, звал мать, всплескивая ладошками и колотя себя кулачками в грудь. Я не Достоевского цитирую - "Это я видел сам!".

Я пошла к начлагу. Майор-мордвин, в общем-то не особо злой дядька, выслушал мою просьбу отпустить мать ребенка на прежнюю работу, стоя ко мне боком, - он был кривошей после ранения - сказал: "Ну, если вы такая добрая, я бы вас вместо нее в шахту спустил, да у вас там не получится. Мне в шахте каждый человек нужен, у меня план". А когда я предложила ему самому посмотреть на мучения ребенка, мстительно ответил: "Нет уж, смотрите теперь на это сами!" Сказался стереотип: все ужасы их бесчеловечной системы перекладывать на плечи "врагов", которые будто бы виноваты. А спуск в шахту этой матери, видимо, был еще и наказанием за какое-то неосторожное "слово и дело".

Мужчин все поглощали трибуналы, а план пресловутый, советский, от майора требовали и требовали. Под советскую колесницу Джагернаута надо было бросать новые и новые тела.

Было в зоне несколько матерей с уже годовалыми детьми, которых кормили грудью сознательно, не прикармливая, по хитрости, кормящих матерей в шахту спускали лишь по желанию. (Такие тоже находились: "поскорее искупить трудом вину"). В тоске о "плане" майор посетил кормящих матерей. "Э! Да ваших ребят, - сказал он, - уже скоро женить пора! Даю вам три дня отлучить от груди. Идите получайте на них манку! Потом-то их в ясли, вас - в шахту!" Мамки подняли вой: великовозрастные груднички спасали их от тяжелого труда. Майор разгадал эту "военную" хитрость.

- Не будем кормить вашей манкой! Она у вас с "магаром"!

- Ну! - грозно наступал он на женщин.

- Своей жене понукай, мы тебе не заключенные, мы - советские матери! - галдели осмелевшие мамки.

Началось снова "движение сопротивления" - время отлучения от груди оттягивали, оттягивали "поносиками", болезнями, что охотно поддерживали лагерные врачи, получавшие за это часики и колечки. Кое-кого уличили даже в прикармливании. И тогда терпение майора лопнуло.

- Борисовна! - ворвались однажды ко мне в ясли бабенки с живыми увесистыми свертками. - Принимай наших детей, а то нас сажают "у яму", - так называли в ПФЛ карцер.

Майор сам посетил карцер и распорядился оставленных грудничков только два раза снести матерям в "яму", а затем перевести только на питание пресловутой манкой. Так прошли сутки. Дети выплевывали жесткую кашу на воде, размазывали по мордочкам, не умея ее глотать, орали. Я бегала к майору, умоляла, но матери сидели в "яме".

Солнце уже похолодело по-осеннему, злое, залезало лишь утром в наш ясельный барак. Уже топили "чурочками". Ребятишки сидели на нарах - многие не имели обуви. На горшок бегали в общих громадных чунях. Орали оглушительно новенькие голодные ребятишки. И вдруг застучало, загремело, затопало в сенечках, и с радостными воплями к нам ворвались выпущенные из "ямы" матери. Срывая кофточки и разогревая ладонями напруженные соски, они хватали своих грудничков и кричали:

"На слободу, Борисовна, по чистой нас на слободу!" Много месяцев не видела я таких брызжущих счастьем глаз. Оказывается, вчера вечером был получен приказ: всех матерей с грудными и больными детьми отпустить из ПФЛ по прежним местам жительства.

Тогда же уехала, обливаясь слезами стыда перед взрослыми своими детьми, и мать Кости. Но мать Алика оставили на поселении в Сибири, прикрепленной к шахте. Она была "чуждый элемент" - дочь власовского попа, ее надлежало "проверять трудом". Я потом встречала ее в огромном пришахтном общежитии для нашего "контингента", выпущенных на спецпоселение.

Еще работала я в санчасти, когда мать троих детей Лихоми-ровых положили в бреду в нашу больничку. Она болела тяжело, и ее увезли в больницу городскую. Детей: Тоську, Толика и маленькую Женьку - в круглосуточные ясли. Вещи их мгновенно раскрали жадные завяслями, к моему назначению на эту работу у детей осталось лишь огромное красное итальянское стеганое одеяло, в скитаниях замурзанное невероятно. Оно служило де-

тям и матрасом, и укрывищем. "Тепло, как в печке", - говорила Тоська, бывало. Дети встречали сибирскую зиму только с этой одной теплой вещью. Вечно сопливая, небережливая Женька разбила свои ботиночки и осталась совсем босая. Кишечник она очищала где попало, как зверек. Об этой сестренке Толик говаривал сокрушенно: "Ну в кого она у нас такая некультурная!" Старшая Тоська же сама о себе говорила: "У, я не пропаду! Я -ушлая. А вот Толика жалко: он у нас интеллигент". Мальчик, лет десяти, действительно, был чудесный, умненький и все спрашивал меня: нельзя ли ему будет, подросши, жениться на нашей любимице, грудной Наденьке, прелестной, удивительно чистоплотной и спокойной малютке. Толик всех уверял, что она - "заколдованная принцесса" (отзвук давно читанных сказок), и предложил называть ее "Дюймовочкой".

Шли месяцы. Мать из больницы не возвращалась. Лагерная администрация, к которой я не раз обращалась, заявляла, что ничего о Лихомировой не известно. "Наверное, наша мама умерла!" - тосковали дети, уже потерявшие отца во время жестокой нашей репатриации. И привыкали к сиротству. Я, ставши завяслями, произвела инвентаризацию их скуднейшего имущества, приготовила его к зиме, вывела вшей, вывела Женькины вавки, которыми она была покрыта с головы до ног. Дети Лихомировы ко мне привязались крепко. Мое слово было для них - закон, как сказала Тоська. В моем лице они, вероятно, впервые за время своего жестокого пути встретили порядочность и сострадание. Тоську, привыкшую хитрить и лгать, сокрушала моя "простота", как она выражалась. Порою Тоська вступала со мною в "философские споры".

- Вот вы говорите: не врать! Так это же людям врать не хорошо! А этим... - она кивала в сторону следственных домиков, - им правду говорить нельзя. И вы, тетя Женя, смотрите же, если что за собою знаете (она делала многозначительное лицо), им, Боже сохрани, не признавайтесь.

Это была уже определенная, отработанная житейская мудрость ребенка... Что сталось с Тоськой? Теперь ей около 50 лет!

Когда майор, дергая контуженным плечом, многократно мне повторил, что о матери Лихомировой ему ничего не известно, и мысль, что ее нет на свете, утвердилась, мы стали задумываться, что же с детьми будет.

-Ну, отдадут в детдом, - грустно говорил рассудительный Толик, похожий на белобрысеньких мальчишек у Богданова-Бельского.

Я очень привязалась к Толику. Дисциплинированный, эмоциональный, какой-то удивительно "нормальный" ребенок, тоже меня полюбил, ловил каждое мое движение, каждое указание.

- Не могу ли я усыновить мальчика? - спросила я майора, придя к нему по ясельным делам. Он посмотрел дико:

- Усыновить? Вы что? - он покрутил пальцем возле виска. - А что, может быть, разрешат... Только вам ведь придется тогда его на спецпоселение взять... А если вас посадят... Смотрите, вам трудно будет.

И я задумалась...

Так я узнала, что мне грозит поселение с нависшей угрозой "посадки". Я уже знала, что такое "поселение". Это ссылка. Бесправие. Это тот же физический труд, только бесконвойный, те же общие бараки. Только надо самой добывать хлеб. В СССР к привычной "интеллигентной" работе меня уже не допустят. Побывавшие в советской ссылке, рассказывали за границей, как профессор Переверзев в ссылке с трудом получил право быть учителем начальной школы - видно, тоже землекоп из него не получился. Положение с добыванием хлеба я уже уяснила за время нашего проезда через СССР. А, главное, из беглых слов майора я поняла: с поселения можно угодить и в тюрьму... Оказывается, СМЕРШ и ПФЛ - не последнее испытание...

Если не считать моих выступлений перед казаками, о которых я смолчала, и ни один из них не пикнул, как "раздевала" я перед ними советский строй, за мною особо криминального ничего не было, но... Я оставила мысль усыновлять Толю.

Вскоре после разговора с начлагом, в совсем холодный денек, когда под ногами уже трещали льдинки, меня вызвали "на вахту" с вещами. Дети Лихомировы провожали меня и не отводили заплаканных глаз, пока за мною не захлопнулись ворота ПФЛ - первого моего лагеря. Я в последний раз утерла сопливый носишко "некультурной" Женьки. "Ну, теперь мы пропали!" - сказала Тоська. Толик припал ко мне и, не стесняясь, плакал.

Нашу группу, женщин сперва "расконвоировали" в город, в распоряжение стройконторы НКВД. (Арест мне предстоял только в будущем году).

- Я просил рабочих, а мне прислали дамочек и старух! - закричал при'нашей явке замначальника Анкушев. - Мне нужны кочегары, например, вот вы, - обратился он ко мне, - сумеете быть кочегаром?

Группа женщин, со мной выпущенных, заволновалась, меня

подталкивали: нельзя отказываться - работа в тепле. Я ответила спокойно:

- Кочегаром? Ну что ж! Для этого высшее образование не нужно. Дайте мне "спец" (спецовку), и...

А "спеца" у них не было! У них ничего для народа не было! Нас уже предупредили, что без спецовок имеем право не идти на работу. Да и своя одежда у нас была, по советским понятиям, хорошая. А хорошая "одежда" в Сибири впечатляла ужасно, а мое высшее образование заставляло неметь предо мною. Там, в те годы "десятилетка" считалась высшим разрядом образованности. А заключенными, которых можно было заставить, мы еще не были, и, вероятно, из пропагандных соображений им приказали обращаться с нами уважительно. Мы пока мыли полы в стройконторе, порою целую смену просто сидели в коридоре на полу, ожидая поручений. Наконец, мне Анкушев поручил конспектировать для него "Курс истории ВКП(б)" под ред. Сталина. И, конспектируя, я снова окуналась в полузабытый мир "советской идеологии", понимая теперь всю ее лживость, стереотипность. Но, по совету мудрой Тоськи, правду об этом моему работодателю не открывала. Не спорила. Поселили нас в бараках за Томью вместе с высланными из Поволжья немцами, людьми абсолютно порядочными, но живущими в абсолютной нищете. Девочки-немки были буквально босы и, так как "спеца" не было, на работу не ходили, пока не выдали резиновые чуни с обмотками. Спали на совершенно голых нарах. Клопы и голод. Чтобы есть, немки хлебную "пайку" - единственное, что они имели по карточкам, - меняли на большее количество картошки, которую ели без масла. Мы тоже этому научились.

- Вы меня или арестуйте, или разрешите искать себе лучше условия, - сказала я однажды Анкушеву. Он посмотрел удивленно: "Но ведь так живут все! Вы живете как все!". И, действительно, так жили все.

Одета я была для поселенки весьма "изящно": в шапочку в виде тарелочки и в лыжные брюки, торчащие из-под еще московского пальто. Когда я шла по льду Томи к месту нашего жительства, за мною бежали окраинные мальчишки с криком: "Тетка тарелку надела!" А однажды мальчишка сказал другому: "Ты говоришь, у нас нет американов? А вон идет американ!" - и показал на меня.

В декабре, когда морозы стояли изрядные, бреду близко к сумеркам через обледенелую Томь. Меня обогнали сани, накрытые чем-то удивительно знакомым, красным... "Тетя Женя, род-

ненькая!" - И из-под знакомого ватного итальянского одеяла - три знакомые мордочки: дети Лихомировы!.. Их увозили в недалеко расположенный детприемник. О матери не было слуха. О ее потере дети говорили уже равнодушно.

Это одеяло, безусловно, было некогда "конфисковано" их отцом у итальянцев. Но итальянцы с той поры сделали себе уже не одно такое одеяло. А дети советские на своей родине могли бы отморозить себе ноги, если б не оно. На чьей стороне справедливость?

Детям кто-то рассказал, что я собиралась усыновить Толика. Сейчас он смотрел на меня с мольбой и надеждой. Я показала им барак, в котором живу, обещала зайти на днях. Я ведь теперь была у них единственно близким человеком на свете. Сани тронулись. Заплакали дети. Заплакала бессильно и я.

Дня через два мы ложились в своем бараке спать при тускло горящей лампочке. В казарму вошла, пошатываясь, чужая женщина и пошла между топчанами, вглядываясь в лица. Это была мать Лихомирова. Из ее умолчания стало понятно: она не все время была в больнице - видимо, ее куда-то увозили для каких-нибудь показаний, опознаний - рассказывать об этом не разрешалось.

В сибирских морозных просторах теперь она была "на слободе" с тремя полуголыми детьми, без гроша денег. Бесплатный литер до места жительства ей дадут и предоставят собственному о себе попечению. Если Женьке в детприемнике дадут хоть поношенные валеночки и чулочки, то одеяло они продадут "на хлеб"...

Детей своих она разыскала с превеликим трудом: погоняли ее по канцеляриям...

Женщина, прощаясь, низко-низко благодарно поклонилась мне. Поклон этот помню, как лучшую мне в жизни награду.

Где они теперь - маленькие мои друзья в несчастьях наших общих: ушлая Тоська, Толик-интеллигент и некультурная Женька?! И девочка из Будапешта, спасшая мне жизнь? И все ребятишки, не пустившие меня из барака, когда я выходила для самоубийства.

А ведь они все помнят! Даже если вступили в КПСС.

Глава I.

ТАЛОН НА ПОРУБКУ

Святочный рассказ

- Сильно ослабевшие есть? - И я распахнула дверь из лагерной амбулатории в холодные сенечки, в полутьме вглядываясь в зеленовато-серые лица ожидавших. Усталые люди сидели или прямо на ледяном недавно вымытом полу, или на кучках сброшенных бушлатов. Запах лекарств здесь смешался с горьковатой вонью от махорки, застарелого портяночного пота, мочи и вроде еще селедки, словом, с тем противным едким духом, исходившим от всех нас в те времена. На "воле" так пахнут бездомные нищие старики.

Это под самый Новый год, 31 декабря 1947 г., в беловскую зону прибыл этап зеков. Нам с доктором Алексеем Петровичем предстояло их откомиссовать. Мы были расположены к празднику, и прием этапа вечером вызвал некоторую досаду.

- Ослабевшие, войдите первыми!

С пола, пошатываясь, поднялось несколько серых фигур. Обходя сидящих, доходяги заторопились к двери, откуда дохнуло теплом, светом, и на табуретке в углу стояла украшенная елочка. Мы не нашли для нее ничего блестящего, даже конфетной фольги у нас не было, но все равно, она сияла наряднозеленой хвоей, которую особенно выделяли беленькие бумажные звездочки моего изделия, и запах, лесной и вольный, она все-таки источала.

В дверях один из входивших, увидав елку и как-то особенно протяжно всматриваясь в мое лицо, стал оседать, оседать. И упал было, да товарищи подхватили его и почти внесли в амбулаторию, где сидел врач со стетоскопом.

Мы уложили обморочного на узенькую холодную кушетку. Больной был горячий, но дрожал в ознобе, и температура оказалась высокой. Лицо скелетоподобного человека, застывшее, с

посинелыми губами, мне показалось не то что знакомым, а вроде виданным, но не додумав, где я видела это лицо, я отошла к остальным.

А он, открыв глаза, осознав действительность, вдруг шепнул: "Женя!". Не "сестра", не "Борисовна", к чему я уже привыкла, а то, почти забытое имя, каким называют близкие. И сел. Занятая неотложным, я на зов не откликнулась: да и ко мне ли относился он? Мужчина его не повторял больше и даже в мою сторону не смотрел особенно. При комиссовании его фамилия украинская мне ничего не напоминала, профессия шофера - тоже. Только доктор удивился: "Шофер, а так истощен!" Оказалось, что в том лагере, где он содержался (в "бытовом"), ему по специальности работать было "не положено" как имеющему статью 58-1-Б^¹, хотя он первоклассный московский шофер. На "общих работах" москвич "дошел". Все это он говорил доктору, но как бы адресуясь и ко мне, и я заметила, как подобрался он, когда доктор назвал меня по имени. Он меня явно знал, знал, уверенный теперь, что не ошибся, я же никак не могла его вспомнить и решила, что он один из бесчисленных военнопленных, с которыми меня сводила судьба за границей. При посторонних расспрашивать не стала.

Только, когда его после конечной резолюции врача "госпитализировать", уложили на чистую койку в палате, я подошла к нему с выражением вопросительным. И тогда масластый доходяга заплакал и сказал: "Та я же шофер Валя из того музею!". Это прозвучало, как знак иного мира.

31 декабря 1940 года осталась я вечером в музее украшать "месткомовскую" елку для сотрудников, живущих в музейном общежитии. Музей был художественный, и убранство деревца должно быть художественным, оставить его на попечение вахтерш, суетившихся, по преимуществу вокруг новогоднего ужина, было неуместно. На 6-7 часов был куплен загодя мною талон на очередь в парикмахерскую, потом следовало переодеться дома на Арбате во все новенькое - такая была у меня новогодняя традиция - и ехать на новогоднюю встречу к подруге Лене. Времени было в обрез.

-К телефону Вас, Женя! - В те годы еще никто не называл меня по отчеству. Рыдающий Ленкин голос звенел отчаянием: они никак не сумели достать елку Гарику, сыну. Целый день бегали по елочным базарам, сначала не было хороших, потом никаких не стало, даже у спекулянтов, даже веток. Только столич-

ная элегантная женщина может понять, как горестно ей было сообщить, что в этой беготне за ритуальным деревцем Лена пропустила очередь в парикмахерскую.

Гарик - мой подопечный ребенок, вроде крестника. Сказки с картинками, походы в театр - на мне. И вдруг у избалованного мальчишки не будет елки, даже веток! Мать кричит в трубку, что он ревет, бьет игрушки. Если у него не будет елки, зачем ему жизнь!

- Может быть, по дороге к нам тебе попадется хоть какая-нибудь... за любую цену... - Бессмысленно надеяться, что, едучи в метро и трамвае, я найду хапугу, продающего елки "за любую цену". Однако я пересчитываю деньги в сумочке. Что-то около 70 рублей. Ах, если б попался "хапуга"! Железная дорога для Гарика стоила дороже...

Я бы стянула несколько веток из профсоюзной елки, но электрик уже прилаживает лампочки. Выхожу. Под ногами скрипит. Сумерки густеют. В лучах фонарей посверкивает грязноватый снежок на крышах низких строений, похожих на амбары - общежития музейных рабочих. У широких дверей гаража черным лаком сверкнула казенная машина - ЗИС-101. У меня нежность к этой марке первого в СССР комфортабельного лимузина: я читала лекции на ЗиСе, когда там конструировали его, и сам Сталин машину "принимал"! Сейчас возле ее крыла - двое.

В темно-синем форменном мундире с ясными пуговицами -наш молодой рабочий, парень из рязанской деревни, с которым я обычно ездила с передвижными выставками картин в дальние командировки. В многомесячных поездках было время подружиться. Бросаюсь к Мите.

- Даже для вас, Женечка, не смогу достать: поздно! - говорит парень, извинившись галантно, и просверкав толстогубым лицом. - Хотя вот, Валя хочет для сынишки в лес за елкой ехать...

Валя-шофер, солидный уважаемый мужчина, депутат райсовета, в начале четвертого десятка, примерно, но все его называют нежным именем Валя. С ним я почти незнакома. Единственной новенькой легковушкой мы, сотрудники младшие, пользуемся только по чрезвычайным делам. Начальства много, машина одна на всех. Случалось, какой-нибудь завотделом возил вечерами на "казенной машине" особо хорошенькую сотрудницу в театр или ресторан, что считалось высшей степенью ухажерства в те времена. Об этих событиях сплетничали, обсуждали в кулуарах, порицали на месткоме. И, говорили, сам шофер очень недоволен "увеселительными рейсами" и возмущенно жалуется на-

чальству. "Вредный хохол", - говорили о Вале. Героиней подобных похождений я не бывала, так что не было у меня оснований бросаться Вале на шею с просьбами.

А он, кинув укоризненный взгляд на Митьку, бормочет, что "талон на порубку" у него-то есть, да опасается, что машину востребуют, хотя директор и отпустил его до завтра.

Талон на порубку елки за городом, оказывается, выдавался некоторыми учреждениями, а у Вали случайно сохранился нетронутым на ту, что мы украшали - охрана забыла отобрать. У его Юрки нет елки. Однако, ехать далековато, гололед. Валя колебался. Тогда я рассказываю, что еще один москвичонок в отчаянии, и его мать просит меня "за любую цену...". Лену Валя знает: "Ох, красивая жинка!" Она-то и бывала главным персонажем музейных сплетен, что "этот кацо" - замдир М. - ее катает. Валя, видимо, представил, как расстроена надменная, красивая, на французскую куклу похожая дама, сын которой, ровесник его Юрки, требует елку. "Разве с Вами поехать"... видно, хочет ответственность за небольшое "мошенство" с талоном разделить со мною.

Талон на трехметровую. По-рязански предприимчивый Митька советует срубить, "а потом напополам!". Однако нельзя терять ни минуты. Валя проверяет, тепло ли я одета. Поехали. Сев за руль, он напоминает: "Надо ж позвонить, сказать тому пацану, что вы ему за елкой поехали".

Я поручаю это Мите. Телефон пишу на обороте талона в парикмахерскую. Завивки - не будет! Зато будет счастлив Гарик! Несколько дней я берегла талон, боялась потерять, ощупывала в сумочке. Через полчаса он потеряет силу, этот "квиток на элегантность". Переодеться только успеть бы, заехав на обратном пути домой, елку привезти...

По новогодней Москве мы вначале продвигаемся на замедленной скорости. Час пик. Сквозь пылающие витрины магазинов видно, какое там столпотворение. На перекрестке, где тормозит машина, вижу пробирающегося гражданина с крохотной елкой, которую он несет торжественно, как букет. Опустив окно, кричу: "Продайте елку! За 70 рублей продайте!" - Он не повернул головы.

Не мы несемся, неподвижно сидящие в машине, - весь огромный город, зажигающий огни, мчится навстречу в хаосе перемежающихся под разными углами, обегающих нас со всех сторон плоскостей, озаренных, цветных и темных с густой сетью линий, прямых и параболической кривизны, будто вычерченных по ги-

гантскому лекалу. Там срежем мы машиной, как хордой, краюху окружности, здесь пронзим ее радиусом, шинами плавно тронем округлость шоссе. Кружево убегающих назад и открывающихся впереди плоскостных и линейных сплетений пронизано сплошь огнями, то пунктиром намечающим линейность нашего движения, то образующим ослепляющие снопы, овалы и многоугольники. И все это движется, летит, смешанное с толпами пешеходов, что льются и плещут в потоках света вместе с вереницами поющих автомобилей, слоноподобных автобусов, в бенгальских огнях, сыплющихся с троллейбусных проводов. Карусель города, орущая, хохочущая, звенящая, бряцающая, долго несется вокруг нас, пока шины не спружинивают на рельсах окружной дороги.

Световой чертеж города тускнеет, исчезает коловращение толп, и вот в заднее стекло машины я наблюдаю, как постепенно отдельные огни сливаются в одно полымя, и на горизонте растекается зарево всей ночной Москвы. Потом по обочинам шоссе пошел заснеженный лес. И вокруг, будто медленно наполняемая чаша, заплескалась лунная голубая ночь.

Машина тормозит возле каких-то спрятанных между деревьями избушек, люди в милицейских шинелях, козырнув, проверяют возле фары талон, говорят о каком-то "квадрате", машут руками. После асфальтового ровного пути, который расстилала перед нами в свете наших фар обступившая округу ночь, машина ныряет на проселочную дорогу и останавливается, наконец.

Слева и справа - лес. Остроугольники елей озарены полной луной, плывущей в морозном голубоватом круге. Будто таинственная плоскость Мебиуса выбросила нас из грохочущего пылающего геометрического мира в мир иной, где покой и тишина. Только на свободном от леса пространстве вдали полыхает зарево города. Оттуда доносится гул, притушенный пушистыми снегами звон: шумит - поет предпраздничная Москва. Но этот далекий смутный и глухой шум - точно фон для обступившего нас лесного безмолвия. Кажется, в эту тишину претворяется сам спокойный лунный свет, гармонически слитый с нею во что-то единое и прекрасное. Все недвижно. Шевелятся только на снегу тени от нас и машины. Совершенно музыкальное звучание безмолвия еще более выделяют редкие отдельные человеческие выкрики и Дальний стук топора: елки рубят. Чрево огромного города требует сегодня древесных жертв.

Из темнеющего рядом леса, увязая в снегу, к нам приближаются два закутанных человека с ружьями. Проверяют талон, го-

ворят об условиях порубки. У Вали фонарик, но ели растут негусто, меж ними в лучах луны серебрится, беззвучно трепещет снежная парча, и так светло, что если комочек снега поднести к глазам, заметны даже крохотные кристаллы отдельных снежинок.

В талоне одна трехметровая ель, но, памятуя, что значит в композиции елки верхушка, я робко спрашиваю, нельзя ли вместо одной высокой - две небольших. Однако в этот миг неподалеку вкрадчиво и осторожно взвизгивает пила, и оба наши вергилия, оставив нас одних среди ельника, бросаются на звук проверять талоны.

В ельнике тишина еще заметнее. Мы оба молча стоим, притаив дыхание, и слушая пианиссимо природы. Ноктюрн "Молчание". Неторопливое начало "Лунной сонаты" слушаем с шофером Валей. Чудесно: ни он, ни я не восхищаемся вслух красотою ночи в еловом подмосковном лесочке. Вокруг нас среди холодного трепетания сверкающих снегов - конусы елей. Они тоже слушают вместе с нами небесную мелодию. Неужели, неужели мы должны внести смятение в этот удивительный покой? Будто в испуге, что жребий выпадает ей, то одна, то другая веточка вздрогнет, стряхнет с себя чуть вздохнувший иней - снежок и снова притаится. Как в храме...

-Как у церквы, - шепчет Валя и неожиданно читает с украинским акцентом: "В нибисах торжественно и чудно, спить земля у сияньи холубом..."

- Кто это, Пушкин что ль, сказал? Вот верно! Вале тоже не хочется губить елку. "Привезть бы сюда пацанов, - мечтательно бормочет он, - да тут в лесу, при живых деревьях, елку бы и устроить". И я предлагаю на будущий год, при погоде благоприятной подобрать желающих встретить новый год в лесу. И неведомо нам, что "будущего года" не будет. Валя встретит его в голодном плену, я - в провинциальной глухомани южного города. И не будет уже у Вали ни пацана, ни жены, они погибнут в первую же бомбежку Москвы. И Митьку убьют. И тридцать лет спустя, в вестибюле музея я найду его фамилию первой на мемориальной доске с именами погибших сотрудников.

Пока же это для нас складываются прекрасные советские песни, мы - люди первого сорта - москвичи, будто хозяева столичного города, организуем праздник, полный радости бытия. Мы еще не разумеем несовершенного мира, в котором живем, не знаем разлада с ним, неведомо нам, что на улицах нас обгоняли десятки машин-фургонов с надписями: "Мясо", "Булки", а в машинах этих копошились сотни людей, без вины обращенных в людей

сорта второго, что есть над нами еще высший сорт, который все это совершает. Там не надо ничего "доставать", потому что "людишки" в зубах приносят. А если что мы и знаем, смутно, то верим: необходимость, таково устройство нашего мира. Это стереотип нашего мышления.

Пока сторожа ушли, мы условились срубить две елочки, небольших. В резиновые мои, модные тогда, сапожки уже начерпался снег, долго стоять на морозе невозможно. Выбираем парочку и в два топора для скорости накидываемся на беззащитные деревца. Я остукиваю иней и по указанию Вали оттаптываю снег вокруг юной, одного со мною роста, красавицы. В свете луны видна не только безупречная круговая симметрия ветвей, но каждая свежая и прохладная иголочка. Елка отчаянно мне сопротивляется, оказавшись неожиданно сильной, упругой, цепкой. Колючими иголками бросается в лицо, толкает локтями веток, сбивает шапочку, мешает проникнуть к своему изножию. А я бормочу слова сожаления, но вероломно нащупываю место внизу, где ударить. Впервые я калечу дерево, да и топор держу в первый раз. Он увязает в стволе, а и ствол-то не толще моего запястья. Валя спешит на помощь, свою он уже срубил, я слышала, как она крякнула, нахилившись.

Так среди совершенно сказочного лунного пейзажа мы оба совершаем таинство убийства, не ведая, что пройдет меньше года, и в этом елочном подлеске будут со свистом и шипением рваться бомбы и мины, по этому зеленому молодняку захрипят, заклацают гусеницы танков, земля зарычит, задохнется, стоны человеческие наполнят воздух. И будто в предчувствии этого в той стороне, где визгнула пила и куда побежали сторожа, внезапно доносятся грубые голоса, брань, треск ветвей, крики: "стой, стой!" и два выстрела, видимо, пильщики не имели талона и удирают от сторожей.

Жалобно шуршащие тела срубленных елок мы волочим по насту к дороге, где ждет нас машина. Одну "сестричку", как нежно говорит вообще-то грубоватый Валя, втаскиваем, насилуя, в багажник, торопимся спрятать, пока не вернулись сторожа; талон-то на порубку одного деревца! Вторую, опять-таки с ласковыми уговорами, Валя принайтовывает к крыше машины. Сегодня по Москве целый день сновали автомобили с таким ароматным грузом. На заднее сиденье напихиваем несколько отдельно срубленных веток "на всякий случай". Девять часов. Мы уже очень спешим, хотя уходить от такой тишины, красоты такой не хочется. И замерзли мы оба.

Особенно я, повлажневшая после непривычных усилий. Перчатки потеряла, конечно. Но я не ною, совсем не ною. И тут Валя "взбрыкивает": хватает колючий искрящийся снег и, туго обняв меня, со свирепым смехом натирает мне жестким снежком лицо. Я отбиваюсь с хохотом, и мне вдруг становится неловко от этой грубости и как-то страшно, потому что он вкусно, по-мужски умело целует меня в мокрый набитый снегом рот. И отпустив объятия, медлит минуту: как я поведу себя далее?..

Мы за эти часы шутили много, изрядно подружились, самое лучшее - все обратить в шутку. И я говорю немножко докторальным тоном, что это безобразие, Валя. Мы с вами ведь не парубок и дивчина! Инцидент исчерпывается. Валя - шофер столичный. Джентльмен. И очень доволен, что я отнеслась к его порыву не по-бабьи, но как следует. А я лишний раз убеждаюсь: эстетические впечатления и эротика - неразделимы.

На шоссе, к нам из лунного моря вынырнули две уже знакомые фигуры с криками "стой!". Видимо, приняли нас за тех, кто пилил елки воровски и, кажется, сумели удрать. Однако Валя отдал талон, мы не хотим, чтоб обнаружили вторую елку, он дает газ, позади затихает топот и раздается одинокий и какой-то жалобный выстрел.

- Они в воздух стреляли? - спрашиваю беспечно, когда в свете фар перед нами мерно заструился искрящийся от снега асфальт.

- Должно, в воздух! Они, видать, не дюже вредные. А то могли бы свободно и в шину врезать! - В этом случае напрасны были бы и вся наша рискованная поездка и моя парикмахерская жертва. Мы запозднились. На Арбат мы уже не поспеем, не успеть мне переодеться по ритуалу встречи! Надо еще и Вале самому добраться домой до двенадцати.

-Нажмем? - спрашивает он. Я соглашаюсь: "Нажмем!". Распластавшись на запрещенной скорости, машина только подлетывает на ухабинах, только какие-то вихри назад, назад уносятся. Это страшно, но я не пугаюсь по-бабьи, не ахаю: черноглазый, напружиненный, сильный Валя уверенно держит руль и сбережет обе наши жизни для новогодней встречи. Иногда по каким-то техническим причинам он сбрасывает скорость. Потом снова:

-Нажмем? - Нажмем! - Шины просто визжат. Зарево на горизонте распадается постепенно на купы огней. Потом из сине-голубого пространства мы вступаем в море золотистого света. Город. Машин на шоссе теперь гораздо больше, но не встречных, нас теснят спереди и сзади, все спешат в Москву

встречать ближе и ближе подступающий Новый Год . Он уже давно "идет по стране". Как и у нашей, многие машинные крыши покрывают зеленые лапы елок, ветви и верхушки торчат из кузовов грузовых автокаров. Будто двинулся на Москву сам Бирнамский лес.

Я рассказываю Вале легенду из "Макбета". Валя знает Шекспира по "Ромео и Джульетта" в театре Революции с Бабановой и "Гамлету" у Вахтангова. Как все москвичи, Бабанову зовет Бабанихой. Потом, когда мы обсудили контраст пейзажа, от которого уехали, с горячим сиянием городских огней, я читаю ему краткую лекцию о холодных и теплых тонах в живописи. Ему, работающему ныне в картинной галерее, это знать полезно. Что-то философствуем о времени, которому в вечном его течении люди ставят какие-то вехи. Шоферу Вале явно нравится такой "умственный" разговор, он вставляет реплики на равных.

На Арбат явно не успели: "Там пацаны, должно ревуть". Валя никак не хочет двигаться "шагом", обгоняя, лавируя, рискуя проколом в правах. Вот мы уже в самом сердце Москвы, пробираемся к Калужской заставе. Скоро одиннадцать. Москва упрятывается в дома. В каждом почти окне - цветное и блещет. С улиц исчезает бензиновый дух и они пахнут снегом и хвоей. Вот уж редкие гудки нарушают воцаряющийся на улицах покой. Уличные репродукторы гремят: "Москва моя, ты самая любимая!".

- Нажмем, Валя! - Нажмем. Мы хозяева обожаемого города, везем его детям праздник. Это для нас сегодня поются советские песни. Это нам сегодня скажет приветствие по радио - телевизоров еще нет - какой-то член правительства. Мы гадаем, кто скажет? Сам? Вот и звезды над Кремлем...

- Товарищ Сталин, должно, уже броется! - говорит Валя и поглаживает собственную щетину. И тень этого товарища будто осеняет столицу безоговорочно нами любимого, нашего единственного в мире государства, в самом сердце которого мчится наша машина, пахнущая не кровью, но хвоей.

Гарькину елку втаскиваем на третий этаж бегом. В передней всплеск Детского восторженного визга. Гости, оставив танцы, бросаются закрепить крестовину, навешивать разложенные на диванах игрушки.

- Благодари своего Деда Мороза, - говорю я мальчишке. В ликование включается Елена и бежит наполнить мне ванну. Боже мой! Лицо мое исцарапано, шапочка будто игольчатый еж, задом наперед, волосы клочьями перепутаны с хвоей, я вся усталая, потная.

Однако герой вечера Валя обнимает меня при всех и смачно

целует с восклицанием: "Женечка-то у нас - жинка первого сорта!". И торопливо отвергнув все изъявления благодарности, исчезает к своему пацану.

Из соображений педагогических приказываю маленькому эгоисту Гарьке снести еловых веток соседским детям, у кого нет дефицитного деревца. Гарька бормочет, что завтра он подарит Валиному Юрке свою железную дорогу. Ну, - не дорогу, так лучший свой самокат.

Среди гостей мой возлюбленный, ради которого, собственно, я "не жалела затрат", чтобы в этот вечер быть особенно привлекательной. Не сбылось. Слава Богу, хоть обмылась немного. Профессор стоит у дверей и смотрит на меня без приязни: почему этот шофер при всех меня поцеловал? Что может быть общего между мною и шофером? - спрашивает, деликатно ревнуя.

-А что? Валя - человек первого сорта! - отвечаю шутливо. И как объяснить гелертеру, что общее было: и очарованный луною ночной лес, и опаснейшая гонка по гололеду и дело общее - подарить радость нескольким московским ребятишкам. Непонятно академикеру: были не шофер и научный работник, а просто два человека в одинаковых обстоятельствах риска. О такой ситуации позднее скажут: "С этим человеком я пошел бы в разведку". И мой очкастый отлакированный профессор почему-то перестает мне нравиться. Он прикрепляет к моему будничному измятому платью новогодний сувенирчик - крохотную, в мизинчик, игрушечную фигурку японочки. Крохотка эта чудом сохранилась среди моих довоенных вещей. Еще жива и, совсем растрепанная, служит почетным украшением моих новогодних елок. Она-то и дала мне сюжет этого рассказа. После новогодних тостов я повествую о злоключениях необычной экспедиции. Известие, что "в нас стреляли", мой академике? встречает с предельным ужасом, Гарька с восторгом, остальные с недоверием.

А прелестная, с надломленными, но искусно подправленными ветками елочка-сестричка, мною собственноручно убитая, еще суток пять-шесть постепенно умирала в жарко натопленной квартире, где обитали среди ковров, бабушкиного хрусталя, книг, умных разговоров с цитатами из классиков люди первого сорта, люди довоенные...

- С Новым годом, Валя, - говорю я утром тихонько и прикрепляю к спинке убогой больничной койки отломанную мною для него елочную веточку. Ну, что вам снилось сегодня?

- Огни Москвы, - пытается он улыбнуться и дышит с клокотанием. У Вали оказалась двухсторонняя пневмония, сульфидина у нас не было, и через трое суток он умер.

Глава II.

ВСЮДУ ЖИЗНЬ

«Заключенный имеет право передвигаться»... На этом слове наклеенный на стенку листок с «Правилами для заключенных» был оборван на курево.

- Гм... Передвигаться, следовательно, право дано - размышляю я вслух, читая оборванную строчку. - Это уже большое право. - Оказалось, продолжение фразы такое: «передвигаться в пределах зоны».

Когда в 1945 году в ПФЛ случилось мне, вверженной в образ «трофейной скотины», попасть по работе в шахте на вершину терриконика, я увидела, что сибирская равнина вокруг до самого горизонта усеяна какими-то высоко огороженными серыми, как лишаи, прямоугольниками. Позднее узнала, это «зоны». Для заключенных. Их только в поле зрения моего было до десятка. Как лишаи на коже земли. Уже родной земли! Русской! И сами мы, репатриированные, жили в такой «зоне».

Вот в такую же зону, огражденную от «воли» высокими остро оструганными поверху, тесно стоящими тесинами - еще Достоевский называл их «палями» - нас «передвинули» из кемеровской тюрьмы тесною толпою «по шесть в ряду», с конвоирами. Сакраментальное правило «Шаг в сторону считается побег» я знаю еще со времен ПФЛ, когда строем нас гоняли на шахту, уже не различая, кто из нас профессор, кто бывший полицай, кто эфирное женственное создание. Так что мой переход на дно жизни, в первый круг моего ада, был все-таки подготовлен постепенно.

После следствия и суда я недолго провела в общей тюрьме. Встречена была в большой и светлой камере без нар, где сидели и лежали на чистом сухом полу, относительно радушно (Верочка подготовила - ее осудили раньше меня на 10 лет, как мне сказали камерные девки). «Радушно» - значит, у меня не разграбили вещи, хотя из интеллигентов и вообще «политических», фраеров я оказалась одна среди воровок и «бытовичек». Воровки составляли в камере особую группу и, хотя «выражались» нестерпимо, показались даже симпатичными. Уже заранее предупрежденная, - тюремным же персоналом - я принесла с собою курево (после суда купили конвоиры) и щедро раздавала жаждущим. Эта моя подельчивость тоже, вероятно, мне была зачтена, ибо «фраера», как правило, жадничают.

С интересом наблюдала нравы и знакомилась с терминоло-

гией. Позже мне рассказали, как одна дама, «тоже очень интеллигентная», попав впервые в такую общую камеру, в целях самозащиты решила продемонстрировать свою солидарность с урками и сразу же, войдя, стала материться.

Урки возмутились такому «нахальству» и не только отняли вещи, но и побили. Я же интуитивно с первых минут себя всей этой публике не демонстративно противопоставила, осталась такою, как я есть, даже сделала незлобное замечание: что это вы, женщины, так смрадно ругаетесь? Объяснили: это отличие «преступного мира», обычай. Ну, обычай, так обычай!

Оказывается, в тюрьме и лагере так и следовало себя вести «фраерам» - не приспосабливаться к среде, а: вы - сами по себе, я - сама по себе! Кто нарушал - жаловался, ворчал, «наблатыкивался», тот быстро опускался. Природный такт и сговорчивый характер не подвел меня. Сперва инстинктивно, а потом по убеждению, чтобы не нивелировать свою личность: я быстро поняла, что целью заключения интеллигентов вместе с блатными, собственно, и является разрушение личности. Всегдашняя моя корректность и обеспечила ту грань, через которую ни разу не преступили и мои товарищи по заключению и блатные: впоследствии девки останавливали порою друг друга: «Бесстыжая, при Борисовне чего материшься!». И девки бывали «на высоте». Вообще же крупные урки тех лет при бессовестности в преступлениях, в общежитии умели вести себя в «порядочном обществе». Не раз убеждалась.

В первой моей такой общей камере очаровательная девочка -ангел, убившая своего ребенка, хвастливо рассказывает подругам, возможно для моего устрашения, об участии в каких-то жутких садистских преступлениях, но я не реагирую гневно: вы - сами по себе, я - сама по себе!

Охотно мне объясняют непонятную терминологию. «Скачок», узнаю я, - воровское предприятие, «сидор» - мешок и проч. »Мой чисто академический, безэмоциональный интерес к их профессии этих девок как бы умилил даже, и одна из них, когда я усомнилась в чем-то, предложила мне: следите за моими руками! Разговаривая о том, о сем, слежу бдительно. Через минуту-другую она протягивает мне мой платочек, который у всех на глазах вытянула у меня из нагрудного кармашка. А потом, подойдя к какой-то бытовичке сказала: «Эй, отдай, а то потеряешь!» - и мгновенным движением сдернула у нее шарфик. И не отдала обратно, как мне.

При нелюбви к чтению урки любят слушать устные рассказы начитанных. Я им рассказываю: «Поймите меня, девочки, на душе

тяжело, голова пуста!» И отступились, помню только, девка начала рассказ о Тарзане, как он «жил на березах». Мне не смешно. От Верочки, прошедшей через эту камеру, женщины знают, как я тоскую по мужу. Это они уважают: «Не приставай к человеку!».

Девчата хорошо пели. Очаровательная убийца ребенка пела «Однажды вечером, когда пилотам делать нечего». Спели мне знаменитую «Централку»:

«Централка, я твой бессменный арестант.

Пропала юность и талант в стенах твоих...»

Ёрнических блатных песен типа «Драла-фу, дра-ла-ла» не пели, я услыхала их позже, уже в Арлюке.

Но вот: «Выходите с вещами!» - и мы толпою в тюремном дворе. Конвой счел нас и издевательски подвел итог: «Шестьдесят человек. И все ни за что!» - Куда? В пути догадываемся: на шахту!

Плетемся городом, потом осенней степью с островками уже облетевших берез. В пути разговор конвоиров: «Ну что такая (кивок в мою сторону) в шахте будет делать?» - «Дело найдут! Наверно, машинисткой поставят!». Понимаю, что речь идет не о ремингтонной работе. Сердце сжимается. И идти, как всегда в толпе, не могу. Заметив, конвоир приказывает: «Возьмите у этой женщины вещи!». Мой «сидор» с добром помогает мне нести Граня, простая хлыстовского вида женщина с лицом истерическим и нездешним, бывшая в заключении не впервые за спекуляцию и шинкарство. Она сопровождала мой лагерный путь почти до самой «Шарашки». «Ничего! Постепенно привыкните!» - утешает она меня, - Господь-батюшка никого не оставить».

И до самого конца заключения пешие переходы в этапах с вещами за спиной были для меня самым тяжелым физическим испытанием.

Уже вечером перешагиваю порог нового своего жилища - женского барака в пересыльном Кемеровском лагере при шахте.

Первое впечатление - никогда не виданная ужасная черная грязь и вонь. И темнота. В огромном бараке только круги света там, где под самым потолком убогие лампочки. Остальное - тонет в полумраке, в котором копошатся оборванные черные - шахта ведь! - женские фигуры.

Но еще удивительнее одно из первых сильных впечатлений: в этих оазисах света сидят оборванки и... вышивают. Вяжут, мирно считая петли, смеются... Смеются... Здесь, в этом тусклом аду, на самом дне жизни, занимаются рукоделием, т. е. чем-то все-таки эстетическим.

Здесь даже декорации из «На дне» показались бы уютом, потому что тянутся тут многие тесные ряды топчанов, а за ними, когда глаза привыкают к мраку, видны нары общие, без всяких перегородок. Все у всех на виду.

Впрочем, одна отгородка у входа есть. Оттуда ко мне выходит... Баба-Яга. Лохмотья ее ужаснее и зловоннее, чем у прочих. Из-под какого-то стеганого грязного капора - в казарме не жарко и сыро - свисают серые пряди, лицо цвета измятого коричневого сапога, единственный зуб ходит во рту, когда она заговаривает со мною. И при первых ее словах чувствую: старуха очень интеллигентная. Это каптерша. Она предлагает мои личные вещи, мой «сидор», сдать в каптерку на хранение. В каптерке за перегородкой она и спит.

По лагерным понятиям я одета «шикарно»: на мне каракулевая серая шапочка и такой же воротник, еще не потерявшее столичную форму пальто из добротного бостона. Сколько раз потом лагерное начальство через нарядчиков и прорабов предлагало мне «купить» у меня мои «каракули». Мне удалось все-таки до самого освобождения сохранить мои жалкие «наряды» от посягательств. И не украли. И только в театральной шарашке увидела я на женщинах-актрисах остатки каракулевых и котиковых шубок.

Среди вновь прибывших одна я имею вещи. Сдавая их на хранение, узнаю, что старуха сидит по 58 статье уже 18 лет, хотя приговорена была к 10. Спрашиваю: за что? - промолчала. Много позже постигаю, что на этот вопрос никогда не отвечали бывшие троцкисты и эберы, они сидели фактически «без срока», уцелев «по недосмотру». Муж рассказывал о знакомстве с эсером, просидевшим десятки лет. Его привезли в Москву, и крупный энкаведешник демонстрировал его подчиненным со словами: «Это ваш недосмотр!».

Ведьма бранится с бабами, покрикивает на них властно. Ее вроде бы побаиваются: абориген! Истинно: «Я твой бессменный арестант!». Сердитая, страшная, злая, посреди этого копошенья тел единственно своя!

Места для меня ни на топчанах, ни на нарах не находится. Дневальная, дюжая яркая баба в бархатной «полудошке», дерзко заявляет: «нету!». Остается пол. Выбираю сухое место. Постель у меня своя: Одеяло Каргиных, замызганный по камерам матрасик и подушечка, узенькая, блинная с моей детской кроватки, до сего дня у меня живая.

На общем фоне грязи постель выглядит ослепительно чистой»

Стелю у столба, подпирающего потолок. Представьте, я крепко и сладко засыпаю!

-Подъем! - кричат у дверей на рассвете. Сразу же вся казарма шевелится. - Эй, поднимайтесь, б..!, - звонко и весело орет дюжая баба - дневальная. Румяная, здоровая, молодая.

Я демонстративно лежу.

- А тебе што? Отдельно приглашение от надзора?

- Во-первых, я вам не «ты», - спокойно лежа, отвечаю. - А во-вторых, вы же обращаетесь к б... А я не б... Следовательно, могу лежать...

Баба деревенеет от удивления. Немеет. Каптерша Баба-Яга что-то ей шепчет, и дневальная отходит молча и совсем другим тоном кричит: «Поднимайтесь, поднимайтесь, женщины, на поверку!». Тогда поднимаюсь и я... Нас выстраивают «по шесть», вошедший надзиратель долго нас пересчитывает, тупо шевеля толстыми губами. Некоторые девчата стоят на ледяном полу босиком, ежатся: их валенки «в прожарке», то есть, в сушилке.

Тогда-то и попадает мне на глаза клочок «Правил для заключенных».

«Право передвигаться мы, оказывается имеем. Тогда еще не все потеряно, бабоньки!» - шучу я, и все смеются. Мой отпор дневальной казарма встретила доброжелательно: а то что это такое, в самом деле, одни матюги да матюги! И шутка моя сразу вводит меня в коллектив.

- Ты, Борисовна, не тушуйся, - успокоительно шепчет соседка-бытовичка. - В лагерях тоже очень свободно можно прожить!

«Не тушуйся». Я впервые в живой речи слышу слово, введенное Достоевским в литературу, чем он особо гордился. И именно то, что его словечко я слышу здесь, меня как-то подбодряет.

Оказывается, здесь умываются. Возле умывальника суета, и все хвалят Бабу-Ягу, которая сегодня чуть подогрела для умывальника воду на плитке своей каптерки. Чищу зубы только я одна. И гребенка у меня своя. Это впечатляет. Гребенка приобретена в Италии и бережно пронесена мною через весь мой семилетний «срок». А что касается головных вшей, я их уже принесла сюда из общей тюрьмы. И с этим богатством не расставалась уже до самой театральной «шарашки».

Наш «этап» ведут на комиссование в санчасть. «А что придется мне делать в шахте?» - спрашиваю у симпатичной сестры Тамары, ведущей запись.

- Ну, какая там шахта с вашими сердечком! - ласково обнадеживает она. И с этой фразы начинается отсчет фактов, когда в

лагерях заключенные спасают друг друга, конечно «себе подобных», не всех. В применении к себе могу насчитать десятки случаев. Иногда даже думала: может быть, есть пометка какая в личном деле? Все вспоминала фразу моей адвокатши на суде: «Этой женщине надо помочь сохранить в заключении жизнь (примерно, так она отстаивала мою случайную роль среди тех, кто обагрял руки кровью соотечественников). А может быть, уже тогда произвела впечатление на медперсонал моя заграничная изношенная шелковая рубашечка и скромнейшее, но изящное платьице со штопанным-перештопанным воротничком! Как ни удивительно, хорошо одетые в «свое» зеки ужасно впечатляли, и опасно было по одежде-лохмотьям слиться с общей массой. Мне повезло: у меня ничего не отняли урки. С мужчинами этого почти не случалось.

Назначают меня в «починочную мастерскую» - в зоне, где ремонтируют одежду и обувь «работяг» (тоже новое для меня слово!). Мы - «придурки». В первые дни погибаю от брезгливости: чиним немыслимо грязное, вонючее. С фронтов прошедшей войны для нашего брата получают прошедшие все сроки одежды, прострелянные, прожженные, в крови и кале.

Пальцы болят от протыкания иглою полушубочных кож и ватол. А вокруг все завидуют: тут-де в сравнении с шахтными работами - рай. Вероятно, это и есть их «рай»! Воздух вонючий, пыль, зараза, «зато тепло»!

Игнорируя присутствие нас, женщин, среди которых есть и немолодые «матери», сапожники, бригадиром у которых высокий советский немец, ругаются лагерно, грязно, поминутно повествуют о своих сближениях с женщинами. Особенно неистовствует в этих рассказах бригадир. Встретив его несколько лет спустя в другом лагере, хотя я уже отупела к подобному, почувствовала то же отвращение к нему, как к жабе, какое вызвал он у меня в первые дни.

Рядом со мною работает милая румынка или молдаванка, немыслимо, просто неправдоподобно оборванная, сидящая «за переход границы» (ходила к родне за линию кордона). Она уже давно пересидела данные ей пять лет. Сначала не выпустили «до окончания войны». Но вот уже и война окончена, а она все сидит «до особого распоряжения».

Все чаще сталкиваясь с пересидевшими срок, начинаю волноваться за свой - относительно малый. Ну, как и мне... И, действительно, в день моего освобождения -12 июня 1953 г. - я пережила такое: за мною до позднего вечера не прислали, как надо было, на освобождение, может, что-то выясняли. Оказывается, я не была

еще до ареста зачислена на спецпоселение. Однако времена были другие - Сталин умер весною. Все же «начальничек» пришел, а документы мне выдали только 14-го и я уже «вольная» ночевала в зоне заключенных. Не думаю, что это была только «забывчивость». Но поселения, что мне до амнистии полагалось, я миновала. А формулировка «до особого распоряжения» для 58 статьи в описываемые времена была в обычае.

В этом первом моем лагере баню почти не устраивали. За два-три месяца раз помыли и раза два «прожаривали» вшей - без мытья. А желанная баня обернулась новой бедою. Вымытым женщинам брили подмышки и лобки. Из-за лобковых вшей. Волосы на голове уже не сбривали у женщин, как прежде, разве только у особенно вшивых, но с бритыми лобками и подмышками мы ходили еще несколько лет. Это может быть было и спасительно, но в том кемеровском лагере брить голых женщин пригнали мужчин-парикмахеров. Трое или четверо их - для скорости - стояли перед скамьями, на которые должны были становиться выходящие из бани, мокрые, и девушки и старухи с отвислыми животами, которых сами парикмахеры называли «мамашами».

Большее надругательство над женщинами, даже проститутками, придумать было трудно, но это, видимо, входило в общую систему уничтожения, унижения, деморализации личности, столь характерную для фашистских пенитенциарных систем. Девушки прятали лица, плакали от унижения и стыда матроны-матери. Не скажу, чтобы сами «стригали» были особенно циничны, но когда один из них, брея лобок, ласково сказал молоденькой: «ну раздвиньте немножко ножки», она, закрыв волосами лицо, закричала, завыла: «Бабоньки, я зарежусь!».

Стригали, хоть и не виноватые, были невольно явно возбуждены, красны, вкрадчиво успокаивающе повторяли: «Мы, де, как фершала, вы нас, женщины, не стесняйтеся!..». Неужели в многосотенном лагере нельзя было найти женщин, владеющих бритвой, как это бывало на других лагучастках? А еще ведь о начальнике этого лагеря говорили как о человеке гуманном!

Обычно баня, несмотря на соседство с угольной шахтой, стояла оледенелой. Заведовал ею прелестный голубоглазый русский «дедушка», как его мы называли. Прибежишь к нему, бывало, голову помыть или простирать что. Потихоньку от надзора охотно на своей плите воды нагреет, впустит в ледяную баню и приговаривает при этом:

- Ах, вы, пташки, бедные! Господи, до чего женщине чижало в лагерях! Ведь она, голубушка, постоянно к чистоте стремится!

И самой ополоснуться и постираться – ведь у ей же кровя! Да бедненькие же вы мученицы!

- Что за милый дедушка в бане! - сказала я однажды другому деду, образованному интеллигенту, просидевшему в лагерях почти двадцать лет. Этакий бородач. Весьма учен, но прост. Как Лев Толстой. Сидя явно по «политическому» делу «до особого», видно, тоже был «из тракцистов». Он постоянно носил котелок у пояса - может что перепадет. Этот абориген был первым моим советчиком в этом лагере. Шутил: «А вы уверены, что КВЧ - приличное слово?». (КВЧ - культурно-воспитательная часть). Я пугалась: а вдруг это замаскированный лагерный мат! Он и посоветовал мне подать заявление об отправке на Яю, где условия «более человеческие». Когда я восторженно отозвалась о банном дедушке, интеллигент сказал, что тот сидит тоже бессрочно за бесчисленное число убийств. Настолько не поверила я этому, что однажды сама бестактно спросила об этом банщика. И он подтвердил с простотою: «Да, убивал, касатушка, убивал живое! Нравилось мне это! Теперича завязал. Лет пять-шесть не тянет. Я ведь и р заключении уже убивал - удержаться не мог. Мне новые строка (сроки) наворачивали, в психлечебнице содержали, в одиночке, а я - опять. Теперь вижу, что старый стал: не тянет убивать живое, не тянет!»

-Вот вы Бога упоминаете часто, - не унималась я, хотя видела, что старику разговор неприятен. - А грех?

- Эх, не грех, касатушка, когда Бог меня вот таким убивцей сотворил, ножи да топоры мне в руку вкладывал. Без его воли, сказано, ни один волос... - Я потрясена такой «Достоевской» философией.

- А как убью, бывалоча, жалко, ох, жалко мне всех людей делается. И тогда помолюсь. «Воля, Господи, твоя!». Теперь, слава Богу, отпустило. Шестьдесят пять годов мне. И, скажи, ведь тверезый убивал! Не пил, не пил сроду! И убитых не грабил, не корыстовался, ни к чему мне это все было. - Я поражаюсь архаической лексике явного маньяка. Будто читаешь Лескова.

- И не жаль человека было?

- Чего их жалеть! Он животная плоду-у-щая. Одного уберешь - народятся сто.

- И не являются они вам?

- Не-е! Чего им являться - мертвяки! Я, знаешь, в Бога-то верю, а в загробную жизнь - нет! Сказано: «Ни печали, ни воздыхания». А «жисть бесконечная» - это уже попы придумали, прибавили к песне этой. - Старик встал и ушел, будто по делам. Страшная

философия вроде бы нищего духом старика-маньяка в то время потрясла меня лишь фольклорностью своей, патриархальностью самого образа убийцы, потому что страшное житейское обступило меня тогда, как живой кошмар.

После кратких дней общей тюрьмы это второе мое соприкосновение с будничным «обыкновенным преступным миром» (так сами себя называют урки в официальных разговорах). Там - развязные современные девчата с модными прическами, здесь - живой разбойник и еще, и еще другие разновидности. Убеждаться начинаю: это на 90% - врожденное в их крови. Никак не исправишь, да еще в советском скотолагере. Надо таких уничтожать -в этом гуманность. И в то же время - они люди... злые и добрые, и умные даже попадаются изредка. Какая же мерзость - люди! Ведь тут даже не социальные причины. Их нужно изолировать особо. Но их смешивают с нами, с сотнями тысяч «бытовиков», с массами народа! И развращают его уже социально.

Девочка-крестьяночка, чистенькая и невинная еще, пришедшая со мною из тюрьмы и на первых порах искавшая моей защиты, («Тетечка, я коло вас буду!»), уже отошла от меня и ее уже гуртом изнасиловали «малолетки» (была и такая категория зеков). Сплю я еще на полу. И однажды, проснувшись, вижу привалившуюся к моей подушечке (из детской кроватки) посапывающую кудлатую, прикрытую «сиблонкой» (стеганая матерчатая шапка с ушами) голову... чувырлы! Так зовут в лагерях, а быть может и вообще в Сибири, вконец опустившихся, потерявших образ человеческий, людей. В этом лагере при голоде и страде их были сотни. Это были, так сказать, отходы «дна».

Немыслимо грязная, воняющая сопревшей резиной чуней, сопревшим потом лохмотьев, псиной, девчонка-малолетка, когда я возмущенно спихиваю ее со своей постели, гундосо взвывает в полумраке спящей казармы.

-Тетечка, не гони меня! Не гони! Замерзла я дюже: под топчанами сплю. Дай около тебя чуть согреться! Ну, дай! Все бьют, все толкают, матерят. На мне вшей мало, ей Богу, почти нету!

Девчонка молитвенно прижимает черные от угля руки кулачками к груди. И я, вдруг постигнув такую человеческую беду, подумала: ведь и я такая стану, конечно, как все эти оборванцы, сидящие тут без срока, как Баба-Яга, как молдаванка, переставшая уже умываться, как тот интеллигент, с котелком у пояса, похожий на Толстого. Вот придется сидеть бессрочно, и - стану! Ведь теперь эта девочка-чувырла сестра моя!

И позволила ей спать рядом, положив вшивую голову на дет-

скую мою подушечку. На другой день девчонка - ей можно было дать не более 13 лет, из-за истощения - после работы за зоной направилась прямо ко мне. Еще и принесла какие-то замызганные где-то украденные морковки. И мы их ели. С неделю она «шестерила» мне с отменным усердием, смотря на меня с преданностью собачьей. Гордилась моим покровительством и даже сбегала к «дедушке» обмылась и постиралась (так говорят в Сибири). В выходной день била у меня в голове вшей - сама предложила «поискаться» - и когда попадалась под ноготь крупная, вкусно втягивала слюнку. Я тут припомнила «Искательниц вшей» А. Рембо. Обедать в нашу смрадную столовую я могла не ходить: чувырла получала у бригадира мою баланду и приносила в барак: это была высшая степень «шестеренья».

Соседки удивляются, что я приблизила к себе чувырлу. Я объясняю: она человек, и мне ее жаль. Дневальная поколотила ее в мое отсутствие: «Чего к человеку пристала?». На мое замечание «Может, и я такой же буду», дневальная, присев рядком, объясняет, что и в лагерном мире есть свои социальные градации, что и тут есть «очень даже приличные люди», что сравняться с уркой мне никогда не придется, и моя лагерная судьба приведет меня неминуемо в стан «придурков» - привилегированной категории. Но я не отгоняю девчонку.

И вот замечаю, что девка часто хватается за промежность. В чем дело? И признается мне деваха, что у ней в промежности «чирьи» не болят, но чешутся и пачкают штаны. Из амбулатории ее систематически выгоняют, так как она однажды нагрубила сестре матюгами. Я сама зашла в санчасть и попросила Тамару девчонку принять и помочь.

Девчонка пошла на прием и в барак не вернулась. Но скоро прибегает ко мне Тамара: «Вы с нею спали? Ели?» У девчонки оказался махровый сифилис. Меня увезли в санчасть. В течение моего срока несколько раз брали кровь на Вассермана, спирохет не было. Милосердие, оказывается, вознаграждается! Я в этом убедилась и еще раз, когда ела с умирающим от скоротечной чахотки Сашей мороженое одной ложечкой: надо было, чтобы Саша поверил, что у него не чахотка. Я и тогда не заразилась.

Сумрак. Духовный и буквальный. Среди этого удушливого мрака вдруг узнаю: в зоне бывает раз в неделю кино. Я не пошла. Среди этого ужаса - кино! И еще удивительнее: Тамара попросила принять участие ц лагерной самодеятельности. Помочь, как она сказала. Я опять ужаснулась: Спектакль? Концерт? Да они с ума что ли сошли? Вот уж истинно пир во время чумы! Согласи-

лась только потому, что это участие освобождало меня от гряз-нющей работы в починочной, а главное, от общества циничных сапожников, где я буквально задыхалась от скабрезностей.

В «Предложении» автоматически сыграла Наталью Павловну, роль, приносившую мне и прежде и потом успех. И еще в водевиле Лабиша субретку. И в этой роли вдруг поймала себя на том, что играю с интересом, ищу «краски» (например, ловя мух) и вообще, занимаюсь творчеством. Что это? Я живу? -Я разве живу?

Хотя какому-то начальнику КВЧ не понравилась в роли Натальи Павловны, но все в восторге и советуют просить спецнаряд на Яю, где есть неплохой стационарный театр. Я пишу заявление.

Генерал Шамарин, начальник кемеровского ИТК, дочь которого я, живя в Кемерово, будучи секретарем музучилища, «подтягивала» по теории музыки, прислал на меня лично им подписанный наряд. Но не на Яю, а в «Черту», лагерь «страшный», для «спецконтингента». О «Черте» в нашем лагере говорили с ужасом люди бывалые. Этим лично подписанным нарядом генерал указал следуемое мне по его понятиям место. Негодяй просчитался к моей удаче: вот в Черте-то я и попала в общество «себе подобных» и убедилась, что чувырлой в лагерях становиться не обязательно. Черта находилась в городе Белове.

Труден был, как всегда, этап. То, что я сильно ослабела от голода и ужаса, я при сидячей работе пока не ощущала. Но после ночного перехода по льду Томи при посадке в «вагонзак» (изобретенный еще во времена Столыпина вагон для перевозки арестантов) я попросту упала на перроне с тяжелым «сидором» за плечами. Конвоир, страшно матерясь, досадливо пнул меня прикладом в спину в заплечный мешок. Рабочие в тот миг заполняли пригородные поезда. Когда негодяй стал меня пинать, из толпы «вольных» раздались крики: «Что ты, сволочь, делаешь? Зачем женщину бьешь? Когда на вас проклятых погибель придет, когда вы передохнете, чтоб людей под «дудоргами» не гонять!? Когда мы вас перестреляем, сволочи!» и т. п.

Это настроение «вольных» просто крылья мне придало. Люди! Люди за нас! И тоже закричала конвоиру: «Дурак, я так до вагона не добегу!» И негодяй перестал гнать, хотя мы запаздывали, отставши.

Это был мой первый этап в вагоне - «столыпинке». Перед ним уже стояла на коленях, как полагалось, понурив головы, толпа заключенных мужчин. Руки за спиною. Со ступенек вагона кон-

воир выкликал поименно по списку с указанием года рождения, статьи и срока.

Пала на колени и я, пока считали и принимали мужчин. Их по одному вгоняли со страшной торопливостью в вагоны, отличавшиеся от прочих зарешеченными окнами и дверями. Внутри -я вошла последней - был обычный коридор классного купейного вагона, с одной стороны которого тянулись двери в купе. Только вместо глухих вагонных дверей были вставлены решетки, как в зверинце. И пахло как в зверинце - мочой. «Купе» были набиты до отказа, стражи навешивали на решетчатые двери замки. Из коридора, где прогуливались конвоиры, было видно, что в каждом купе делается. Зеки тоже, как обезьяны в зверинце, видели своих часовых. Поезд пошел, часовые ушли в свои отсеки.

Я оказалась в женском купе одна. Бывалые лагерники предупредили, что в уборную выпускают неохотно, поэтому поняла причину зверинцевого запаха. Предложили всем пить. Я отказалась, и конвоир проворчал: «Ишь, опытная!».

Самое страшное оказалось впереди. Около Белове в мое «купэ», приняли партию женщин из тюрьмы. Стоял декабрь, а все почти были одеты по-летнему: арестовывали их летом. В тесноте согревались. Кто-то, не призывая конвой, журчал прямо в угол, под нижнюю лавку, хотя там тоже, при особой тесноте, случалось лежали люди.

Высадили нас уже в темноте. Сосчитали коленопреклоненных. Погнали. Идти было километра два. Но ослабевшая, не евшая почти сутки, я не смогла поспеть за бегущими из-за сильного мороза полуголыми людьми. Упала. Потеряла сознание. Очнулась. Колонны уже не видно, а надо мною стоит один солдат. Лицо его в темноте неразличимо. Поднялась, шатаясь. Поплелись. А ноги ватные, не идут. Впереди - огни. Сердце где-то у горла. В голове - грохот и гул. Завод впереди, при нем лагерь, до которых - чувствую - не дойду. Падаю снова и снова. Вот, умираю, хватаю возле себя цепенеющими руками снежок, охлаждая запекшийся рот, говорю солдату: «Дяденька, солдат, не дойду я, не могу, хоть убей! Да ты и убей, ради матери своей, убей меня, скажи, что я бежать хотела. Ведь вам при побеге стрелять можно. Убей!»

Уже второй случай, когда я прошу конвоира меня убить. Первый раз это было во время репатриации, в Австрии, в Граце, когда я отстала от толпы репатриированных, в темноте и тоже, давясь собственным сердцем, молила оставленного со мною конвойного: убей, братик! Голубчик, убей! Я соблазняла его часами

своими у меня на руке (их потом похитила Дуська): «У меня часики швейцарские, отличные, возьми их, а меня убей».

Невидимый в кромешной тьме солдат безмолвствовал по уставу, но стал подталкивать меня к какой-то вроде бы стене. Почему была такая темнота вокруг - войне-то конец? Но тогда огней не было: то ли электричество у них погасло, то ли самый акт нашей немыслимо жестокой репатриации им надо было утаить от местного австрийского населения.

Последнее верней.

Только мрак и какая-то стена. И, подойдя к ней, я обернулась к вооруженному солдату, который все молчал. Готовно повернулась, полной грудью, чтоб ему ловчее было стрелять. А он все молчал, дулом автомата направляет меня куда-то правее. «Чего он хочет? - думала я - ах, это он хочет меня прикладом, чтоб выстрела не услышали». И, упав на колени, подставляю голову... Но вдруг «стена» зашевелилась, там тихо зашептались. Она оказалась бортом машины - крытого грузовика, в котором с открытой задней стороны стояли люди.

-Примите еще одну женщину! - тенорком сказал мой конвоир. Там не откликнулись. Он повторил приказание. Ко мне протянулась рука, меня с моим заплечным мешком, с которым я шла и теперь, втянули наверх. В машине чем-то пахло. Кровью? Мертвецами, которых «по счету» надо было сдать сэру Сталину? Возможно. Возможно, в таких машинах увозили от наших эшелонов наши трупы. Люди, толпившиеся у заднего борта, безмолвствовали, в их молчании чувствовался какой-то ужасный смысл. Быть может, в передней части машины были сложены трупы?

Только когда машина отъехала, с открытым задним бортом, зашевелились: оказывается, странный запах расценили по-своему, думали душегубка.

Машина провезла нас не более 500 шагов. А в темноте перед посадкой советские солдаты сказали: идти 50 км, чтобы люди побросали вещи им на разграбление...

Так и теперь, полтора года спустя, я снова молила солдата о смерти, только соблазнить часиками уже не могла. А конвоир, хотя разговаривать с ним не разрешалось, добродушно - мы ведь были один на один - бормотал: «Ничего, бабушка, уже близко, дойдем потихоньку!» Было мне тогда 36 лет.

А потом меня материл дожидавшийся в утепленной проходной соэтапник, потом был суп с белой(!) картошкой, от запаха которой я потеряла сознание. Баня, чистая, светлая, с прожар-

кой. Казарма с железными койками-вагонками, каждому - койка. И вспомнила я, что Миша Земцов еще за границей по опыту прошлых лет говорил: кто перенес этап, имеет шанс выжить, что этап в заключении - самое страшное.

Наутро - медицинское комиссование. Я вчера в бане не узнала своего тела, исхудавшего, изъеденного вшами. И доктор Жарков сразу же заявил спасительное: «госпитализировать». А потом пришел посмотреть на меня прибывший вместе с нами из-за рубежа еще не посаженный доктор Л. В. Болотов, оставленный сперва на поселении и работавший вольным начальником санчасти Беловского куста лагерей. Вокруг были интеллигентные лица. Боже мой!

Но мне предстояла Черта недалеко от Белове, от персонального наряда в которую отклониться было невозможно. Туда я приехала уже назначенной медсестрою на мешках с продовольствием. И когда вошла в амбулаторию, мне навстречу встал полустарый человек, врач-поселенец Алексей Петрович Семенченко.

- Я так и знал, что это вы, - сказал Алексей Петрович. - На сколько же вас замели? - Он, и доктор Болотов, и я были в одном медицинском бараке в Граце.

Святой человек! Оставаясь «вольным» - на поселении и спецпроверке, он жил с заключенными в зоне, с ними голодал и болел и, кроме меня, спас многих и многих сострадальцев, пока его года через три по полной невинности не отпустили домой. Он был первым моим медицинским учителем, и если жив, коленопреклонно, кланяюсь, а умер- пошли ему. Господи, Царство небесное!

А страшный «спецконтингент» Черты к моменту моего приезда составляли наши, уже получившие срок, казаки. Многие знали меня и мужа. И кинулись ко мне. Эмигранты прикладывались к руке. Ошибся генерал Шамарин, отправляя меня в «Страшную Черту», на гибель. Ошибся!

Глава III.

СОРОКОВЫЕ.

1. Голод.

Из Томь-Усы на Беловскую пересылку везут и везут умирающих от голода: пеллагриков, цинготников, да немало еще у нас своих, беловских, дистрофиков.

В самой большой палате составлены двухэтажные койки-вагонки, меж которыми медленно слоняются остовы людей с опух

шими ногами, в белье, запачканном испражнениями. На нижних вагонках те, кто двигаться уже не может. В палате 100 человек. Это не больные. Они умирают только от голода.

Ежеутренне я с большим деревянным подносом медленно иду по проходу между вагонками и раздаю пеллагрозным и дистрофикам драгоценное «лекарство»: белый хлеб. Мы сами с сестрой-хозяйкой бережно и скрупулезно делим его на пайки, позволяя себе попробовать только самые мелкие крошки.

С вагонок на меня глядят яйцевидные, пустые, будто эмалевые глаза. Лица - все как одно - с лошадиным черепным оскалом. Только жадные глаза и желтые длинные зубы: десны источены цингой и голодом. Большинство уже не подымаются: санитарки не успевают менять белье, в палате запах испражнений, горький запах великой человеческой беды. И хотя белье и матрасы в Белово пропускаются через банную «прожарку», в бельевых швах, на бровях, на лобках у этих людских остовов шевелятся серые крупные педикулы. Всех видов. Как ни боремся мы с доктором Алексеем Петровичем со вшивостью, вши до отчаяния неистребимы, будто по народному поверью «выползают из кожи» умирающих. Тут стоит одному заболеть тифом - эпидемия неизбежна. Доктора «посадят». Но за весь мой семилетний срок, до самого конца (кроме периода «шарашки»), сопровождаемый вшами, по крайней мере, головными, тифа не было. Чудо, что ли?

Я вкладываю куски белого хлеба в костлявые холодные пальцы, и. они сразу, не ожидая «приварка», тянут хлеб в рот, чтобы жевать, медленно, вдумчиво, выделяя слюну, жевать и глотать. Вся суть каждого сейчас в этом глотании.

Я знаю по спискам, что среди этих людей есть инженеры, учителя, агрономы, хотя большинство - литовские «фермеры», но сейчас все они - глотание - больше ничего. Каждый был индивидуальностью с целым особым неповторимым миром, но здесь личность нивелирована - все одинаковы, как черепа, как скелеты. Только много позднее один из этой палаты заговорит со мною о возможности достать какие-то книги. Двигаясь по палате в направлении обратном, я ежедневно вижу, как некоторые уже не жуют, остывают с мякишем во рту, не стеная, не жалуясь, не охая. И еще страшнее вижу: к непрожеванному новопреставленным рабом Божиим хлебу тянется костлявая или подушкой отекшая рука соседа, бережно вынимает кусок из мертвеющего рта и подносит к своему, а иногда вместе с выпавшими зубами, оставшимися в мякише, или кровавыми следами десен.

Умирало иногда до 30 человек. За сутки. И почему-то особен-

но в утренний час раздачи пеллагрозного белохлебного лекарства. Раздав хлеб, я снова иду между рядами коек опускать, прижимая пальцами, застывающие веки недожевавших.

Однажды на дежурстве ночью в амбулаторию, где я делала отчет, пробрался из той палаты едва двигающийся остов человека. Отдышавшись, он сообщил о смерти нескольких однопалатников и заговорил тихонечко и доверительно...

-Сестра, ну чего вы торопитесь... их, жмуриков, выносить?! Худые они дюже, до завтрего не будет запаху от них. Ты их сейчас накрой с головой, а заявку о смерти завтра вечером дай. Выписанные им паечки нам достанутся. Мы все смолчим, вся палата. И себе, и дежурной санитарке хлебушка добавишь. Шутки, почти два кило настоящего хлеба!

И задыхаясь, держась руками за топчан, чтоб не свалиться, рассказал, что в Томь-Усе они так постоянно делали. Прятали умерших по несколько дней между своими телами, при надзоре при поверке «для понту» даже вроде разговаривали с ними. А выданные на них пайки делили между собою соседи. Ведь заявка на завтрашних живых дается после вечерней поверки!

Так мертвый кормил живого.

-Где толстый сохнет, там тонкий сдохнет» - вздыхает бывало какой-нибудь «тонкий, звонкий и прозрачный». Это были лагерные пословицы.

Голод в лагерях был везде, и на воле был, но в Томь-Усе был мор. Строить новый город с осени завезли несколько тысяч «государственных преступников» (политическая статья № 58), преимущественно западников - латышей, литовцев. Несколько эшелонов выгрузили на высоты гористого берега, там, где Уса впадает в Томь. Там не было еще и бараков для жилья. Ослабевшие от длинного этапа люди должны были их строить сами (так, почти всегда начинались «сталинские» лагеря). Продовольствие в достаточном количестве завезти не успели: внезапные снегопады - и лагерь в горах оказался отрезанным от «материка». По рассказам, от 3 тысяч зеков осталось - 300.

Начлага, капитан С. И. Иванов и начальник санчасти, переведенный из Белово врач Болотов ничего не могли сделать для спасения «контингента». В зиму расконвойка не имела сил зарывать сотни покойников в грунт, их просто зарывали в снег, как обычно, раздевая догола, так как даже лагерные подштанники в те «голые годы» можно было поменять на еду. Весною снег потаял, воды пошли, и по Томи поплыли сотни голых трупов. Скандал по области был большой, даже до лагерников дошли слухи об этом.

Иванова разжаловали в лейтенанты (он потом был у нас нач. КВЧ). А доктору Болотову, из репатриированных военнопленных, дали 25 лет, и срок он отбывал в одном лагере со мною. Я помню, как я была потрясена, увидев его в зоне, моего спасителя, в сером костюме «кавказского сукна». Наш бывший «вольный» начсанчасти идет по зоне в ипостаси зека, отыскивая знакомых среди нас.

Меня от Томь-Усы уберегло чудо. Зимою Алексей Петрович безжалостно «гонял» меня на бессонной работе, без сна и подмены. Устала я страшно. Позднее узнала, что делал он это, чтоб я избежала цинги... Спасибо ему. Оказывается, озабоченность работой от нее спасает.

Однажды покровительствующая мне знакомая, заключенная бухгалтерша, сибирячка Тонечка по секрету сказала мне, что на меня их Томь -Усы пришел так называемый «спецнаряд». То ли постатейно (там собирали «политических»), то ли Алексей Петрович схлопотал. Он сказал мне: «Там доктор Болотов, там вам будет хорошо». Я обрадовалась перемене обстановки: во-первых, в бытовых лагерях я была «белой вороной», меня часто снимали из медсанчасти на общие работы постатейно, во-вторых - устала от требований А. П. С его помощью я накопила немалый сестринский опыт и перемен не боялась, уверенная, что сестрою удержусь при любом враче. Спецконвой (по спецнаряду полагался) избавлял меня от трудностей этапа, таких везли в общих вагонах, полагался и конный транспорт. Я с нетерпением ждала. Спецконвой за мной не явился в дважды намеченные сроки. Бегаю на вахту: нет спецконвоя! Чуть ли я не в слезах. И тогда наш начохраны сказал мне тихо: «Благодарите сестра своего Бога. Ведь в Томь-Усе - страшный голод!» Так и осталась я в Белово, и когда весною к нам стали везти описанные мною полутрупы, поняла, от чего спас меня «мой Бог». А может и кто из людей - того я никогда теперь не узнаю!

Голод встретил меня в Сибири с первых же дней. Сначала в ПФЛ это было просто «скудное однообразное питание». Потом на поселении ели голую картошку, обмененную на хлеб (он стоил дороже). Только перед самым арестом, работая недолго уже в Отделе искусств, в Кемерово, удалось мне попитаться более-менее вкусно в спецстоловой для ответственных работников. Помню, получив от мамы первую ее денежную помощь, я купила на нее буханку черного хлеба, большую, и в один присест незаметно, отламывая куски, съела ее одна. Заворота кишок не было.

Четыре месяца тюремного питания с малой поддержкой по-

купного молока, которое приносил немолодой и самый симпатичный старший надзиратель на отобранные им у меня в сумке личные деньги.

В первом Кемеровском лагере я вижу себя в мокрой зловонной столовой перед... не миской, нет, но маленьким деревянным корытцем, разбухшим от горячей мокроты, сколоченным из досочек с квадратным дном (мисок не хватало), как у свиней, а в корытце «баланда из палочек» и рыбьих костей с черной, редко попадающейся, мороженой картошкой. «Палочки» - мелко нарубленная сибирская колба, так там называют дикий лесной чеснок-черемшу. Вкус - ужасен. Вторым блюдом служила ложка (буквально) каши пшенной или овсяной, колючей. Если она с соей, то казалась вкусной, как шоколад.

Если во время еды на мокрый скользкий столик с раскиданными обсосанными рыбьими костями положить рядом пайковый хлеб, зевать не приходилось: из-под столешницы мелькала худенькая маленькая рука - хлеб исчезал.

В зоне были так называемые малолетки, заключенные подростки, особенно голодные и особенно воровитые. Как ни избивали взрослые детей за такие кражи, они все равно шныряли в столовой, и, притаясь под столами, хватали с них что придется: хлеб, миску с хлёбовом, рукавицы, шапку, без сбережения положенные. В первые дни опытные лагерники наставляли меня поведению в столовой. Правой рукой черпаешь, бывало, левой придерживаешь.

Грязные, полуголые, босые, дети эти были более несчастны, чем преступны. Кто посильней - отнимал у них лагерную еду и одежду или они проигрывали ее в карты блатным.

Неслучайно при виде белого, пахнущего перцем супа в Белово, я упала в обморок. Не всегда была так обильна и хороша баланда, но я прибыла с тюремным этапом, а таких принято было кормить досыта.

Роскошь перечного аромата объяснялась просто: в ту пору работал в Белове доктор Дмитрий Жарков, сидевший за провоз из научной командировки в Чехословакию нескольких «запретных» книг. Его «взяли» прямо в таможне. Санчастью заведовал репатриированный доктор Болотов. Они не позволяли красть. Повар был из финских военнопленных Костя. Жарков в своих посылках получал специи из дому, отдавал их на кухню, и они с Костей делали «чудеса». С уходом Болотова и Жаркова питание резко ухудшилось.

Много позже такие «чудеса» помню в Киселевском лагере.

Подлинный голод - мор, правда, закончился, но зеки томились однообразием питания. Завстоловой назначили бывшего владельца какого-то роскошного рижского ресторана, до этого пропадавшего «на общих». И он ухитрился даже из свеклы делать вкусные блюда, из картофельных очисток - картофельную муку для киселей, из апельсиновых корочек, которые из своих посылок обязаны были зеки сдавать на кухню, из яблочек-дичков, похожих на вишни, совершенно несъедобных в сыром виде и бесподобных в варении. В дело шла и костная мука. Столовая выглядела, как ресторан, с белыми простынями вместо скатертей, по мере разбогатения лагеря их заменили стеклом, с фонариками из проволоки и стеклянных осколков, сделанными по образцу японских изделий из лагерей для военнопленных японцев. Инвалиды ходили по ягоды и грибы. У входа сами зеки-умельцы сделали искусственный грот и фонтанчики. Все это было уже тогда, когда 58 статью отделили от урок, а оставшиеся ассимилировались как-то среди нас.

Но все это было уже в начале 50-х годов, и как жаль, что ушли в небытие фамилии зеков, создавших этот уют, украсивших безрадостную жизнь, а следовательно спасавших психику товарищей. Конец голода ознаменовался появлением в зонах животных, и хотя кошки и собаки женского пола не допускались, такое это счастье - подержать в руках пушистое тельце котенка!

Но все это - потом. А пока блатные девки угощают меня супом из «баранчика», которого они, будто бы, украли на объекте работ. Вкуснятина немыслимая. Но потом мне признались, что это был украденный жирненький щенок.

Священная лагерная пайка! Это хлеб - 600 граммов был самым вкусным, самым главным питанием, и на «воле» его вполне хватало бы, чтобы не пасть, но зеки умирали: видимо, главным тут был сам фактор заключения, моральный фактор с каторжной тяжелой принудительной работой, стужей, этапами, бранью, нечистотою, грабежами «политических» при соседстве с урками.

Голода-мора я лично не перенесла, но голодное состояние испытывала годами, хотя за свой срок получала редкие посылки от нищей мамы и богатых родственников... Почему-то я не боялась голода так животно, как другие зеки, идущие на любые унижения, чтобы пожрать и покурить. Я помнила: задача у них сломать Человека в человеке. Надо было не поддаваться животности, не «шакалить». Правда были случаи, когда «шакалили» с юмором, в компании, но так с юмором к этому и относились.

Не знаю, что было бы со мною при голоде-море, но старалась

изо всех сил не терять достоинства. Фельдшер вольный Петя спросит себе каши и молча оставит ее мне. Я на утро: «Вы оставили кашу, она скиснет. Можно, я ее отдам тому-то?..» Он смотрел на меня, как на сумасшедшую. Потом понял: «Подрубаем, сестрица?» - Тогда я ела. В Киселевском лагере я долго не имела посылок. Понадобился мне доктор Тоннер. Стучу к нему в комнатку. У него, запершись, компания из нарядчика и «нужных людей» уничтожает домашний, кем-то из них полученный в посылке, торт. Но не они, а доктор приветливо: «Покушайте с нами тортика!». Если б они сразу позвали, или владелец торта угощал, я бы съела с визгом счастья, но так... Подумают еще, что узнала и нарочно зашла... «Нет, спасибо, я не очень сладкое люблю, да и печень у меня...». И притворила дверь за собою. Слышу: «У, какая она у вас гордая!» А/у меня на глазах - слезы. Как ни странно, за то меня больше уважали и не дали бы погибнуть, настигни меня голод-мор.

«Баланда из палочек» и овсюг были постоянной пищей. Годами. Вечером же ждешь утра, когда раздавали хлеб. Вкусный-превкусный. Черный-пречерный. До сих пор помню его запах, как и запах лагерных баланд. Мы шутили: выживем - дома приготовим лагерную баланду. Не случилось, может быть потому, что на свободе невозможно было найти такие мерзостные продукты, какими кормили нас. И если Ленинград на стендах музеев бережет «блокадные пайки», нигде не демонстрируется ни статистика умерших от голода, организованного правительством 30-40 гг. в лагерных морилках, ни наша баланда.

Некоторые получали посылки. Я редко, но все же могла «угостить» хоть раз в год нужных или милых мне людей. То, что необходимо угостить нужных, я поняла сразу. Это давало шанс на дальнейшее покровительство, в котором я все-таки нуждалась в бытовых лагерях, не имея юридического права на облегченный труд по «статейным признакам».

Получающие посылки вообще уважались, как и до сих пор в нашем обществе уважаются люди богатые. Работяга «угощал» нарядчика и бригадира, придурок - свое начальство и милых ему людей. «Я с ним кушаю» (или «с ней») - это была формула лагерной дружбы. К посылкам относились как к самому ценному имуществу, хранили их в каптерках. Одна папироса из посылки - тоже считалась угощением. При получении посылки надо было точно рассчитать, кому что дать.

В голод блатяки за посылки нашего брата убивали. Особенно страдали латыши и литовцы, которые получали их постоян-

но, почти никогда не съедая сами.

Угощая из своих посылок, кого следует или кого очень жаль, я однако избегала брать у больных. Разве кто уж очень радушно потчует! Бывало - как сестре-придурку принесут кусочек сала или папиросы: «Напрасный заряд! Будет вам плохо, я и так помогу, будет мне худо, может быть сама попрошу, а пока кушайте сами!». Очень была растрогана когда блатной принес мне кусочек сала и, уже зная меня, сказал: «Это не ворованное, вот ей Богу, из дому мне самому прислали!».

За восемь лет моего заключения голод косил людей до конца сорок девятого года. Но еще были силикоз и туберкулез.

Умер Саша Козловский, казак, военнопленный, знавший мужа моего, и поэтому мне особенно дорогой. Его гибель от скоротечного туберкулеза ускорила, а быть может и вызвала, ошибка врача, назначившего ему «круговые банки». Мы скрывали от Саши, что умирает и от чего. Он же, догадываясь, все предостерегал меня от заражения. Тогда, чтоб он нам поверил, я ела с ним с одной ложечки мороженое, которое чудом и за большие деньги схлопотал однажды в зонный ларек Алексей Петрович. Я выйдя из палаты, промыла горло, немного волнуясь: все-таки! И ничего! Так же как с сифилитичкой, милосердие было вознаграждено. Саша был первым трупом, анатомируемым на моих глазах. Среди сотен других умер от скоротечной формы Володя Крейн, русский немец. Вызванная на вахту, я рассказывала его отцу, инженеру-поселенцу о последних минутах сына единственного, и буквально на моих глазах волосы отца покрывались сединою.

Новый, назначенный вместо доктора Болотова, начсанчасти, фельдшер Подковыров, немолодой хладнокровный красавец, старый чекист, старался спихнуть тяжелых больных в лагери специально госпитальные - были такие, - чтоб уменьшить у нас процент смертности.

Бывало, что больные кончались по дороге к вокзалу, тогда трупы возвращали нам. Если же умирали после посадки в вагонзек, Подковыров довольно потирал руки: это уже не входило в нашу статистику смертности. При Подковырове, собственно, врачевала самостоятельно я - уже «опытная» сестра, он ничего не умел, даже наложить скобки, только «боролся» с процентом смертности. Синеющих, отекших, предсмертно хрипящих закутывали и увозили, увозили...

Однажды в таком состоянии отправили некоего Фрундина. И очень волновался начальник санчасти: успеют или не успеют

погрузить. Вроде бы успели: труп обратно не привезли. И какова же была моя радость, когда года два спустя, уже в киселевском лагере (для «госпреступников»), уже работая в театре, вижу, идет бригада, и в первом ряду шагает могучий дядька-Фрундин!

2. Лорочка

Среди впечатлений лагерной жизни незаписанное:

Как-то на рассвете на носилках в нашу беловскую лагерную больничку принесли из общего барака стонущую Женю Тарду. Рядом с нею пищало под простынею с проступающими кровинками что-то живое. Плацента уже вышла благополучно. Я сделала все необходимое. Юная мамаша вся была покрыта расчесами - диагностированными как чесотка. «Я не буду кормить, - шептала. - Пусть умрет!»

Оказывается, Женя, совсем еще юная девчонка, очень мало знающая о процессе рождения ребенка, все время «скрывала» беременность, не ходила в баню, туго бинтовала живот. Думала - вот рожу потихоньку, выброшу на мороз или в уборную, и никто никогда ничего не узнает. А главное, не узнает старшая, воспитавшая ее, очень, очень строгая сестра. Обе они из Харькова.

У Тарды был один год заключения - «детский срок» - за какое-то незначительное воровство или опоздание на работу - и была она «пригнана» с Украины на работы в Сибирь. Из, так называемой, «хорошей семьи», столь строгой, что юное существо, еще девственное, ничегошеньки о половой жизни не знало. Казалось: и рожать можно «потихоньку», чтоб никто ничего не заметил...

А лагерный врач Дима Ж-ов был страстный «девочник». Узнав, что Женя - девушка, дефлорировал ее и обрюхатил. Потом его взяли на другой лагучасток. Сама Тарда застенчиво отрицала его отцовство, может быть, после дефлорации ее и «обрюхатил» другой, но сам доктор Ж-ов, когда я вновь столкнулась с ним на Тыргане и рассказала, был обрадован и посчитал отцом себя. И адрес Жени взял.

- «Не буду кормить, - рыдала девочка. - Меня дома убьют, если приеду с ребенком». - А срок ее освобождения был уже близок.

- А ну, корми! - наступали мы, обрядив ее и ребеночка - девочку. «Корми, а то убью тебя, негодяйку!» - гремела я. И Женя дала сосок, налитый молоком.

И тут случилось чудо! Сжимая сосок чесоточной рукой, она

терпеливо совала ребенку в крошечный ротик коричневый кончик груди, и лицо ее, почерневшее от пережитой муки, постепенно светлело и улыбалось.

И новорожденная стала жить! Назвали ее Лариса - Лорочка по желанию матери. Она рассказывала: «Живот у меня был некрупный, да я его еще утягивала. Пятна на лице появились - девчонкам говорю: «от загара». Женя была «расконвойка», т. е. ходила без часовых, весь день на работе, на ночь приходила в барак только спать. И никто, вроде бы, не замечал. Когда же ночью начались роды (она догадалась: «Это уже роды»), девочка молча лежала, накрытая одеялом (койки у расконвойки были отдельные) и терпела муки. «Вот хорошо, что ночью, - думала, - выброшу в уборную - никто и не заметит». Но ребенок закричал, и все открылось. Тогда, уже родившую, ее принесли к нам.

Так я стала 38 лет «бабушкой» Жениной крохотной Лорочки

Мать ее менялась на глазах. Попавши в условия больнички, все же человеческие, перестала быть замкнутой и грубоватой. К девочке своей привязывалась все сильнее. Говаривала: «Ах, как я могла!» Ребенок оказался здоровенький и крепенький, рос быстро и делался просто очаровательным. Первые недели мы лечили мать от чесоточных струпьев, от «цветения» кожицы у малютки. Сложена юная мамаша была неплохо: высокая, стройная, но тело было какое-то «плебейское» - дряблое и не юное. Женя до конца срока оставалась в стационаре, в чистоте. Встав после родов, снова пошла на работу, в зону приходя несколько раз в день на кормление, и почти круглые сутки (я тоже жила в палате) ребенок был на моем попечении - утехой всего женского общества медиков и больных. Белье для ребенка мы сделали из старых мягких простынь, раздобыли и кое-какое одеяльце.

Какое счастье было мне - впервые в жизни - пеленать, купать грудничка. Особенно трогательна была она, когда при пеленании или после купанья рефлекторно вытягивалась в пеленке «солдатиком» - ручки прижимая к бокам и смыкая ножки, тянулась всем упругим розовым тельцем и, довольная, сухонькая, засыпала рядом со мною. Я брала тугонький сверточек и выходила «за бараки», на воздух. Если заплачет - качала на руках и пела ей «колыбельную»: «Долог, долог путь до Типперери» - очаровательную песенку английских солдат. Ее по-русски исполняли на эстрадах в Кемерово певицы. И ребенок привык к мотиву и тотчас засыпал.

А как от Ларочки пахло! Живем детским теплом и птичкой!

Никак, никак не утомляла меня эта малютка! А крохотные ручки, которые она клала мне на шею, когда, голенькую, я осторожно прижимала ее к груди! А пузыри, которые она пускала от удовольствия, когда ее сжимали путы пеленок, поднимая круто полненькие розовые ножки! А как пыталась в рот взять пяточку!

Женя Тарда даже немного ревновала ее ко мне, т. к. только кормила. Лорочка даже ночью спала рядом со мною: матери надо было хорошо выспаться для дневной работы. Она от матери, уже насытясь, сразу тянулась всем тельцем в мои руки - бабушкины.

Приближался час освобождения матери из заключения. Начальству уже не имело смысла этапировать ее в спецзону для «мамок», т. е. женщин с грудными детьми. Тарда нервничала: что ей скажут домашние?!

Времена были нищие, послевоенные. Женя очень беспокоилась, что у нее при освобождении заберут, как она говорила, «шинелку» (без мягкого знака), ею как-то за зоной приобретенную, совсем новенькую: в описи ее вещей шинелька записана не была, а при освобождении полагалось «шмонать» и отбирать казенное. А из шинели она хотела по освобождении, уже дома, сшить себе пальто. Я обменяла у нее подержанный грубошерстный свитер на шелковую кофточку, присланную мне в посылке из дому. Как девчонка радовалась кофточке! Как пригодился мне этот «тардин свитер» в дальнейшем моем «хождении по мукам»!

«Шинелку» у нее отобрали все-таки. Об этом я узнала из открытки (довольно грамотной), присланной мне ею с дороги.

Расставанье с Лорочкой мне было тяжело, но я знала, что уезжает она с уже сильно любящей ее мамой. Пришла и еще открытка, уже из Харькова. Как ни трепетала девочка перед встречей ее родными «с дитем на руках», все обошлось, конечно. Встретили ее и ребенка - без недоуменья.

Оказалось, она им и не писала, что попала в заключение. Узнали, обрыдали и приняли ее и ребенка радостно и родственно.

Вот в памяти моей розовый младенец (увы - не мой!) и пускает пузыри и ножки вытягивает, и ручки при пеленании! А «младенцу» тому уже, если жив, пятый десяток на исходе...

Боже, как долго живу! Сколько житейских волн надо мной прокатилось!

3. Островок гуманности

Умер... Умер... Умер... В те два года смерть была будничным событием в нашей больничке. Врачи спасали людей, как могли,

но не случайно мы прозвали нашего тогдашнего начальника «профессором Андреевым» (подлинная фамилия). После врача, просматривая списки амбулаторно пришедших и освобожденных от работы по болезни, начлаг обязательно вычеркивал несколько человек, лимитируя число освобождаемых: «Вы, конечно, доктор, - говорил он, - ну, а я тут профессор!» Поэтому при массе больных и ослабевших получить лагерный бюллетень было непросто, нелегко, и порою очень больные люди выходили на тяжелые «общие», где бригадиры требовали от них полноценного труда: не освобожден - значит, здоров!

Так погиб молодой студент Коля. Пришел на прием к вольной милой фельдшерице Лидочке с жалобами на сильную боль в животе. Список с разрешенным количеством больных был исчерпан. Мальчик стонал. Но Лидочка, боясь «профессорского» гнева, дала ему что-то болеутоляющее и пообещала освободить его утром, если боли не пройдут (был еще прием перед самым «разводом»). Мальчик не пришел «клянчить», и его прямо с объекта увезли в хирургическое отделение беловской городской больницы, где с конвоем помещались те, кто нуждался в операции. Прободной аппендицит с уже начавшимся перитонитом...

Умирать Колю привезли к нам: горбольница тоже заботилась о своем «проценте». Более мучительной смерти в своей практике не упомню. В горячем бреду мальчик срывал повязку, кричал. Заплаканная Лидочка сидела возле него сутками. Он звал маму и какую-то Люсю. Благодаря малой и «легкой» его статье, труп для похорон выдали матери - он был местный житель.

Умер... Умер... Умер... После вынесения из палаты их раздевали, они валялись в погребе. Их объедали крысы. Потом рас-конвойка увозила закрытую рядном телегу. Говорили, каждому полагалась могила под №, но едва ли это соблюдали: зимою грунт мёрзлый, а техника в те годы была - лопата!

Когда в помощь мне, наконец, взяли вторую сестру, кстати, боявшуюся трупов, западники и наши казаки ждали моей смены, чтобы умереть в мое дежурство: я и крестила покойников и в палате укладывала тело по обряду. «Мы, сестра, твоей смены ждем, чтоб под твоей ласковой рукой умереть», - шептали мне бескровные губы.

Более года я умирала с каждым, почти не снимала халата, почти не спала, и об этом времени вспоминаю, как о самом светлом, самом духовном периоде своей жизни. Самоотверженность такая корни имела в моей любви к мужу, отбывавшему срок тогда на Дальнем Востоке. Все мне казалось: как я им, так и ему кто-нибудь... Хранится у меня чудом уцелевшее письмо одного боль-

ного, парализованного во время аварии молодого казака Жорика Коваленко. Такое мнение больных обо мне - быть может, оправдание всей моей жизни! Исступленное самоотвержение в борьбе за жизнь людей, их утешение, безусловно, спасло меня от духовного маразма, на который обрекала вся советская пенитенционарная система.

Но все, однако хотели в ней выжить. Не забыть случайно попавшего в нашу пересылку заболевшего в этапном пути какого-то очень интеллигентного мужчину. Его речь, его бред, все повеление, изобличали большую духовную культуру, но кто он - мы не знали. Он умирал. Кажется, от пневмонии, и несколько полных суток я сражалась бессонно за его жизнь и победила. Немногословный и замкнутый, узнав от врачей, кому он обязан, обратил ко мне упрекающий взор: «Ах, зачем, зачем, сестра! Я так хорошо бы умер!». Его увезли, едва стал вставать. Кто он был?!..

Каждый больной был для меня Человеком. В уходе я не делала разницы между «своими» и урками, интеллигентами, столь редкими в этой системе лагерей, и людьми «простыми». Однажды ночью умирал у меня урка-мальчонка. В окно освещенной палаты смотрели его товарищи.

-Что это? Темно! Подыхаю я, что ли? - хрипел.

- Ну что ты, голубчик! Тебе жить еще, да жить! Это у тебя кризис, вот к утру станет лучше! - И перекрестила мальчишку, когда умер. Блатные, оказывается, видели все это, да и многие у меня в руках побывали, и прослыла я среди них «Человеком», и никто из них никогда, ни разу меня не обидел. Если чужие прибывали, наши им: «Эту - не трогать!». Уже в театре у меня перед спектаклем урка Губа украл костюм Ставской: дамское платье - свое и, к ужасу, мех, данный для спектакля какой-то начальниковой женой. Я не побежала к надзору. Режиссер Иван Адамович пошел к блатным, и костюм вернули, не измяв, на плечиках, как был. А Губа сказал, коли б я пошла к надзору - в печке сожгли бы костюм «сходу».

Из чемодана моего, стоявшего под кроватью, мамка-урка перед отъездом украла кусок материи и рубашечку. Другие девки сообщили в «мамский лагерь», ее там «отметелили» и все хлопотали, чтоб вернуть мне рубашечку «с оказией», по письму наших девок.

Островком гуманности казалась мне санчасть среди океана человеческого горючего горя, хорошо организованных государством человеческих Страданий. Сражаясь за жизни, я как бы сражалась со всей системой отечественного фашизма. Профессио-

нальное равнодушие, да и относительное, овладело мною только уже к концу моего семилетнего срока, когда уже после театра я снова некоторое время работала в санчасти - в Маргоспитале. Однако и там были у меня «спасенники». В Анжерке, где меня «стравили» из санчасти «по статье», девчата, знавшие меня по Белове, не раз выкриками требовали от начальства, чтобы сестрою у них была я, а не бытовички, постоянно против меня успешно интригующие. В глазах начальства такие просьбы делали меня особенно подозрительно «опасной» политической преступницей. Девки материли на приеме сместивших меня сестер, кричали, что Борисовна вот-де и вливания делала безупречно, и чирьи вскрывала не больно, и диагнозы ставила правильно, и Человек была, а вы поганки, падлы, что понимаете в медицине?! А как я училась «понимать в медицине», я уже отчасти рассказала, как и о первом своем «медицинском действе» - родах в эшелоне. В медицинских познаниях, кроме умения читать и отчасти писать по-латыни, чего не умели массы сестер, мне помогла только моя общая культура и наблюдательность.

В сестринской практике моей мною была «запорота» только одна вена, возник один абсцесс (парень был уж очень угреват). По моему невниманию, обычному для всякого даже квалифицированного медика, возможно, погибли двое.

Больной Циммерман содержался в стационаре на положении санитара. Это была мера «дополнительного спасения». Старшим санитаром был тогда дядя Петя Швечиков, наш казак, работник безоговорочно прекрасный, небрезгливый, которого (так врачи и обо мне говорили) нам «Бог послал». С вечера Циммерман жалуется, что у него боли в животе. Я была очень занята, наскоро дала ему опий (!) и велела лежать. А ночью нечаянно заснула на амбулаторном диванчике. На рассвете, проснувшись, вижу, дядя Петя и Циммерман таскают в прожарку матрасы.

- Прошел живот? - «Нет; ужасно больно, но надо дядя Пете помочь». - А на лице «гиппократова печать». Поднимаю Циммерману рубашку: явный «острый живот». Его увезли в горбольницу, оперировали, и оттуда он не вернулся. Случай второй произошел на Пасху, которая в том году совпадала с 1 мая. На советские праздники «государственные преступники» в смешанных лагерях подлежали изоляции в особом помещении. Обычно это был «кондей» - лагерная тюремка, но по обилию в зоне в тот раз политических их заперли в особой казарме с парашей и зарешеченной дверью. Солнышко. Дверь открыта, мои сострадальцы глядят через решетку на мир божий. Я пробегаю мимо (как един-

ственную женщину с 58 статьей меня не заперли, да и жила я в амбулатории).

- Контрики, милые, Христос воскрес! - кричу им, подбежав к решетке. А они, ответив «Во истину», мне говорят, что среди них есть тяжело заболевший ночью латыш и надо вызвать доктора. В этот миг надзиратель из блатяков-хулиганов с предельной грубостью прогоняет меня от барака. Это для меня чудовищно: никто в зоне меня матерно не изругивал, и я, смятенная, бегу в больничку и жалуюсь Алексею Петровичу на негодяя, меня оскорбившего, в пылу возмущения позабыв, о чем сообщили заключенные. Хулиган-надзиратель отказался, оказывается, вызвать врача, мотивируя:

- Чтоб вы все передохли!

Уже вечером я вспоминаю о поручении, когда больного на носилках вносят в стационар. Что-то с печенью. Принятые меры не помогли, к утру он умер. А меня до сих пор гложет: скажи я врачу вовремя, может быть, выжил бы латыш. И все-таки при таких «специалистах» как я - «опытная сестра», которой приходилось и плевральные пункции делать - под руководством врача, а потом самостоятельно, и малой хирургией заниматься, и однажды даже вправлять кишку при «проляпсус ректи» - (быть может, иные врачи «страховались» мною при опасных случаях) санчасть была - «островком гуманности» в океане зла и жестокости лагерей.

Я читала медицинскую литературу. Первым моим учителем был терапевт Алексей Петрович, но подлинно опытной сестрой я стала уже в киселевском лагере при хирурге Иване Петровиче Тоннере, ненавидевшем «фельдшеризм» и лечение «порошками».

Темны, ох как темны были иные из наших казаков-«станичников»! Однажды я сказала одному из них, страдавшему язвой желудка, что сало и колбасу копченую из посылки есть ему вредно. Он просто «закатился» смехом: «Ну и придумали энти доктора, вот так придумали: да разве можно такое, чтоб исть было вредно?! Да что ты это говоришь, сестрица! Исть - вредно!?»

Надо сказать, что голод 40-х гг. «вытравил» язвы даже у хроников: язвенные клетки были съедены самим организмом! Не помню и раков пищеварительного тракта.

4. «Вольняшки» и зеки.

Наичаще сталкивалась я с «вольными» служащими лагерей в медсанчастях. Нач. санчасти обычно был вольнонаемный, за ним стоял доверенный врач из арестантов. Бывали и «вольняшки» - сестры.

Еще в Белове, после отъезда врача Алексея Петровича Семенченко, когда в санчасти воцарился фельдшер (он же и нач. санчасти) Подковыров, прибыли три прелестных фельдшерицы: две Лидочки и Лиза. Все трое были к нам назначены после окончания медтехникумов с территорий, бывших в оккупации. И тогда, и позднее - заметила я - на этих молоденьких выпускниц медицинских учебных заведений жадно набрасывались лагерные ахвицера и хватали их в жены.

Прибывшие фельдшеры были сперва в медицине так робки, что я считалась у них «авторитетной», опытной сестрою.

Похожую на пушистый персик юную, как весна, Лидочку быстро женил на себе начальник 2-й части Сондук - грубый мужлан. (Это он - цензор нашей переписки - заметил мне однажды: «По Вашей с мужем переписке я понял, что такое муж и жена»). Была пьяная, грубая сибирская свадьба, но, спустя месяц, Лидочка потускнела, похудела, сделалась мрачной, и ее подруги мне по секрету сказали, что Сондук зверски ее избивает. То ли - не «невинной» оказалась, то ли за явное сочувствие политическим заключенным.

Видимо, девочкам влетело от лагерного начальства за симпатии к нам. Одна из Лидочек даже кокетничала с нашими пригожими бравыми молодыми казаками и с хохотом играла с ними в волейбол... А потом все трое внезапно стали с зеками строго замкнуты и официальны, особенно Лиза. Улыбаться мне перестали.

Вся избитая до синяков Лидочка уехала домой, не отбыв и половины положенного срока (3 года) назначения на работу после техникума.

В Маргоспитале наши вольные врачихи были гораздо интеллигентнее своих сибирских мужей-офицеров. Муж врача Зинаиды Павловны медленно, с трудом читал, водя пальцем по строчкам.

И у меня случались курьезы. Еще в следственной тюремке мне понадобился врач. Звякнули дверные ключи, и на пороге появилась молоденькая докторша. И на ее лице был написан ужас передо мною - «народной врагиней», как ей внушали. Видимо, она ожидала, что я брошусь ее - «советского человека» - душить. В Маргоспитале уже в 50-х годах, близко к выходу из заключения, меня назначили дежурной медсестрой в отдельный госпитальный барак для «вольных». Там была масса начальственных «дам» в очень нарядном шелковом белье. И я сразу заметила, что узнав, что я «пятьдесятвосьмая», иные их них с превеликим недоверием принимали из моих рук лекарства (а вдруг отравит!), отказыва-

лись в мое дежурство от вливаний и т. п. (особенно те, в особо нарядных шелковых роскошных рубашках). Через неделю меня главврач снова отозвал в гнойно-хирургическое отделение (видимо, по их просьбе).

Позднее, уже в Пятигорске, я любовалась очаровательной пожилой дамой в соседнем дворе. Но когда, не зная, кто я, она сказала с достоинством «Муж мой работал «в органах» (так был зашифрован в разговорах ГУЛАГ), я сразу же припомнила тех идиоток-«дам» и более ею не любовалась, хотя незлоблива по натуре.

Вольняшки в Киселевке проверяли рецепты заключенных квалифицированнейших врачей у врачей вольных. Так как же ныне, - в 90-е гг. не называть таким, как они, нас «власовцами» и врагами! Это у них уже в крови.

5. Блатные.

Я их не боялась, не ненавидела, как большинство «мне подобных». Иногда они только раздражали. Я их прежде всего жалела за убогость их мышления, вызванную чисто биологическими врожденными качествами. Лишь малое число преступников воспитаны неправильно, большинство ими рождены. Для меня все они были «люди, попавшие в беду при рождении», реже из-за среды. Это отношение они чувствовали, и среди них я приобретала репутацию «Человека». Однако жить с ними было ужасно, и смешивали с ними не случайно, но обдуманно, для деморализации. Ведь не они были виноваты, что я очутилась среди их страшного мира. Не их следовало ненавидеть!

Когда в январе 1949 г., при выделении 58 статьи в спецлагери из бытовых, мы прибыли этапом в новую зону в Киселевске, и при лунном свете ожидали впуска, ко мне специфической «блатной» семенящей походочкой подошел «полупахан» Чистяков и заявил: «Борисовна, не тушуйтесь, тут Вы будете под нашим покровительством». Я вежливо поблагодарила, и было за что: в первую же ночь меня и Галю-татарку - двух только в мужском этапе женщин - политических в строго мужском до этого лагере -легко могли бы изнасиловать. И вот почему. Среди пунктов 58 статьи тогда существовал четырнадцатый. Его давали «за саботаж» уже имеющим срок заключенным, за побеги, за отказ от работы. Понятно, что крупные блатные, заключенные за дела разбойные, от работы в лагерях отказывались, бежали. Им и давали этот «довесок» к основному сроку. И они уже принадлежали к «политическим» и подлежали вместе с ними к совместному

заключению. Иные из блатных старались избежать отправки на дальний этап или из какого-либо другого протеста, «выбрасывали лозунг», то есть писали на стенах какой-либо антисоветский призыв, например, «Смерть Сталину!». Их немедленно отдавали под суд, а пока шло следствие, этап уходил, угроза загреметь на Колыму или еще куда дальше проходила. А то, что они получали к своему первоначальному сроку «политическую» добавку, их не беспокоило: «тюрьма - мать родна!» - было у них убеждение.

А в нашу среду таким образом проникал самый страшный, самый смелый и наглый «социально близкий элемент» - уголовники. При мне больше 25 лет им не «довешивали», но если арифметически сложить «довески» у иных, получался срок больший, чем человеческая жизнь. Чтобы в общество 58-х проникали при всех «изоляциях» самые страшные и испорченные уголовники, было весьма выгодно власти, озабоченной, чтобы как возможно больше ухудшить существование «контриков» и прослоить нашу в целом сплоченную массу элементом «социально близким». Только в конце моего срока появились для самых упорных саботажников «закрытые тюрьмы», которых они страшно боялись и даже переходили в разряд так называемых «сук», то есть, соглашавшихся работать, выдавать и прочее, что по их неписаным кодексам уркам запрещалось.

Случилось, что во вновь создаваемую киселевскую зону - спецлагеря для 58-й - первыми прибыли такие вот "политические" урки. Когда они в массе, они страшны поистине. Они там воцарились уже, освоились, а потом начали прибывать настоящие политические (то же было и в Черте, куда меня два года назад отправляли по статейным признакам. Когда я прибыла, политические уже возобладали и чуть ли не восстание подняли против обнаглевших урок, те забаррикадировались в отдельном бараке, пока их не рассосали по другим лагучасткам).

Так было и в этот раз. Нас было мало, уголовных много. Нас провели в огромный барак, откуда слышались срамные песни, мат и прочие признаки уголовщины. Нас с Галей втолкнули в маленькую фанерную комнатку, напротив которой была тоже маленькая надзирательская. На двери фанерного закутка было написано: "Омбулатория".

В совершенно пустой очень грязной комнатке этой, за грязным некрашеным столом, на котором стояла грязная баночка с какой-то мазью — остальные медикаменты урки уже разграбили — сидел в позе больного кокаду черномазый небритый человек в толстовке, оказавшийся врачом Зейналовым, азербайджанцем.

Вопреки лагерному правилу — врачей не трогать — урки его начисто ограбили, он остался "в чем есть".

Спать мы легли прямо на полу, я, Галя и врач. А за стеною была буря. Урки грабили прибывших с нами мужчин, большинство были наши казаки. Только и слышалось: "Вася, на помощь! Петя, ко мне!". И шум борьбы, мат, вопли. Зейналов постучал в дверь надзорки: "Запретите грабить!" — ответом было молчание наших стражей. Возможно, они имели в этом свою долю. Доносились и выкрики, что в "омбулатории" заперты две бабы, две чернявых. Мы с Галей дрожали, но Чистяков, видимо, слово, данное мне, сдержал, к нам не ворвался никто.

Утром дверь "омбулатории" рванули все-таки, и вошел Васька Карзубый, так в блатном мире называют парней с щербатыми ртами или коронками. Он попросил "водички напиться" и схватил было мою мисочку.

И — откуда взялось бесстрашие! — я заорала властно: "Положи миску!" — я уже изучила психику удивительно трусливых урок.

— Положи миску, нахал! И ступай отсюда! Здесь не шалман, а медицинское учреждение! Тебе же в нем подыхать, парень, с разрезанным животом! Вон! — И ошалев от неожиданного и бесстрашного отпора, Васька уполз. Позднее в подобных ситуациях в этой же зоне доктор Тоннер говаривал блатякам спокойно сквозь зубы: "Я научу вас уважать медицину!". Я это сказала иными словами, инстинктивно. Зейналов, ограбленный ими и запуганный, смотрел на меня с ужасом и восхищением.

Вслед за Васькой пришел Петя Смирнов, военнопленный наш казак, бывший в Белове нарядчиком: у него на сохранившемся немецком френче ночью при его отчаянном сопротивлении вырвали "с мясом" карман со ста рублями. Он просил починить прореху: был человеком аккуратным и франтоватым.

А к вечеру совершился переворот: наши огляделись, блатных теперь оказалось меньше, чем наших. И казаки взяли урок "в работу". Вчерашние солдаты, работавшие в цехе дистилляции беловского завода, прилично кормленные, сильные и сплоченные, весь день смертным боем избивали блатяков, оголодавших здесь "на паечке" — грабить-то до нашего прихода было некого! Помогло и начальство, измученное в борьбе с блатняцкой анархией: Петю назначили нарядчиком, вместо "бытовика" Ивана Адамовича Райзина, режиссера будущего нашего театра — у него на работу не выходил ни один урка! — Все командные должности занимают наши: хлеборезы, повара, бухгалтеры. Я сестрою. Рай-

зин — интеллигент — заведует "второй частью", то есть этапами и статистикой.

Петя начинает формировать рабочие бригады, раздавая направо и налево зуботычины. Блатные "суки" возвращают ему сто рублей! До копеечки! Он, правда, несколько крупных блатных "паханов" в бригады не включает: тут нужен великий такт, и начальство это понимает.

Жив ли Петя? При такой же ситуации, сложившейся в Черте два года назад, нарядчиком был назначен наш Евхаритский, поцеловавший мне руку, когда я в Черту прибыла (он знал моего мужа). Потом в лагерях Сталинска урки убили Евхаритского топором. В зоне. За обедом. Из мести за Черту. Васька Карзубый позднее помогал нам делать бутафорию для организованного Райзиным театра. Глаза его были тускло пустыми, как у врожденного хулигана — убийцы, но мозг имелся. Я даже симпатизировала веселому забубенному Ваське. Едем однажды со спектаклем в другой лагерь. На шоссе тяжело работают женщины, вольные. Васька им кричит: "Бабоньки, ну чего вы на воле мучаетесь?! Пластаетесь?! Идите лучше к нам! У нас вечно пляшут и поют!".

Не работает в бригадах и Чистяков, тоже не лишенный ума. Он — врожденный убийца. Еще в Белове, лежа в больничке с разрезанным им самим животом, он мне рассказал доверительно: у них в семье, отягощенной наследственным алкоголизмом, все способные и даже талантливые, а он убийца. Так уж повернулись его наследственные гены: "Вот, как вам курить хочется, так мне порою — убить!". Некого? И тогда он "взрезает" самого себя. "Я калека моральный!" — говорил неглупый парень.

Был и еще один, бывший студент, начитанный и более-менее образованный и остроумный, как Михаил Светлов, фамилию не помню. Его остроты я даже записывала. Остальные остались в памяти безликой массой. Без конца урки враждовали: "воры в законе" беспрерывно сводили счеты с "суками" — нарушителями воровского устава. Резня между ними была постоянная. Кто "ссучивался", то есть, начинал работать в бригадах, считался вне закона, его воровские начальники—"паханы" могли убить. Алая роза резала белую, хотя на наш взгляд, все это было один сорт и вид. Некоторые яростно сражались за право остаться "в законе". Так совершенно взрослый урка, которого чуть ли не связанного приволокли на развод и поставили в бригадные ряды для вывода за зону выскочил из них и бросился "на запретку" — проволокой загражденное пространство между двором и дощатым забором,

куда не разрешался вход. Его там убил часовой с вышки, как требовалось уставом. Пахан предпочел умереть, чем работать на "начальников".

В Белово на разводе, где я должна была присутствовать в качестве сестры, запомнила трагикомическую сцену.

Из "кондея" — карцера в ряды работяг втаскивают парнишку блатяка-одессита. Он отбивается ногами, кусается. Когда бригада двинулась в ворота, он внезапно на жесточайшем морозе лихорадочно быстро начинает сбрасывать с себя одежду. Один валенок в одну сторону, штаны — в другую: голого или одетого "не по сезону" вывести за зону по уставу нельзя. С криком "Я в законе, я в законе!" — парень кидает шмотки в запретку, откуда их и достать-то хлопотно. Его ловят, он бежит по зоне голый, синий. Петя-нарядчик подмигивает конвою, чтоб не очень торопились поймать: Петька ненавидит блатяков, как все политические, и тут час его торжества. Я же в качестве меднадзора тороплю: ведь воспаление легких обеспечено! Надзиратели неторопливо теснят парня к кондею и уводят туда, вернее он сам вбегает в ледяное жерло нетопленного карцера. Спустя только полчаса, вижу, несут в кондей его одежонку. В стационар Голый не поступил, либо помер в карцере, либо смирился и вышел на работу, вступив таким образом в категорию "сук".

Так боролись за право остаться "в законе" потому, что законники жестоко казнили за отступления, начальственные кары казались более гуманными: ну, отправят на этап, ну, карцер... У блатных же "сук" калечили. К примеру, была казнь "сажать": в сидячем положении раскачивали, с силой сажали задом на пол. Почти все наши паралитики неизлечимые были вот так "посажены".

Однако, сейчас борьба блатных за право остаться "в законе" безуспешна. Доктор Зейналов хорошо запомнил, как его ограбили, и весьма помогает Пете-нарядчику. Назначенный вместо Зейналова Тоннер тоже учит урок "уважать медицину".

С убийцами и резней я столкнулась еще в Черте, если не считать дедушку в первом лагере. Когда туда поселили массы настоящих политических — "власовцев", урки со ст. 58-14 грабили и убивали, из-за посылок, латышей и литовцев — европеян, изнеженных и беспомощных. Наш контингент дал отпор блатякам и был поставлен перед начальством вопрос: уголовников от нас этапировать. Они забаррикадировались от этапа в отдельном бараке и там резали друг друга. В это время прибыла я. Однажды понадобилась там медпомощь. Врача не было, я по вызову над

зора — ох, и досталось ему за это потом — взяла стерилизатор и отправилась одна(!) — надзирателя они туда не пропустили бы — перевязывать раненых. Проверив, что надзора нет возле, а "доктор" — почему-то женщина, они впустили меня, и я, не различая лиц, сделала свою работу.

Они меня не тронули даже звуком, шуткой. Узнав об этом моем "героизме", доктор пришел в ужас и начальство тоже: ведь зона долгое время была без женщин, меня могли там, насилуя, на куски изорвать! А я по неведению пошла простодушно... Милосердие вознаграждается!

Начали блатных отправлять из Черты. В карцере оставались участники убийства одного из литовцев. Они ждали суда.

Надзиратель снова нервно приходит: в кондей требуют врача. Доктора опять нет. Я беру нужное: пойдемте! В окно камеры термометр передать нельзя: стекло. Надзиратель выпускает с моего согласия больного в кондейный коридор. Из-за железной двери ко мне неторопливо выходит... лорд. В заграничном костюме лилового оттенка (отнято у литовца) с безукоризненной складкой брюк. С сиреневым платочком в кармашке. На горбоносом типично "ганстерском" лице — надменность. Это Яхин — вдохновитель многих убийств заключенных литовцев с целью ограбления посылок (только они одни получали их обильно и много). Никогда и никто не заподозрил бы в этом "пахане" с такой правильной и изысканно вежливой речью блатяка. Он даже не спасибо говорит мне, а "благодарю Вас" и, кажется, только присутствие надзирателя помешало ему склонить свой безукоризненный пробор над моею рукою. Мои вопросы, его ответы — на полутонах. Температура оказалась в норме, пульс — тоже, но я, сделав соответствующее лицо, наливаю ему валерианки, по той мерке, которую указывает он сам: "Обычно доктор при сердечном приступе дает мне..." — произносит он учтиво и показывает мерку, больше 75 грамм. Это только ему и нужно было: валериана на спирту. Из-за этого и затевался весь сыр-бор с вызовом врача. Хоть валерианки, хоть глазных капель! Все они — алкоголики и наркоманы.

Надо было видеть Яхина уже в Белове по ликвидации Черты. "Лорда" положили в стационар, где он вел себя безукоризненно. Столь велико было по Сибири влияние этого "социально близкого" уголовника, что даже начальство создавало ему "условия". А когда в зону приехал суд, блатные вели его на процесс под руки, будто кардинала. Он шел молча, величественно и скорбно. Его оправдали "за отсутствием прямых улик", он ведь

был "социально близкий", не то что им убитый "помощник фашистов" — литовец.

Резня между блатными была для нас сущим бичом. То и дело в стационар кладут "сук" с ножевыми ранами. Ножи — "мессера" есть у них при любой суровости режима, даже в карцере, будто возникают из воздуха, и найти эти мессера надзору иногда невозможно. Полагаю, что среди надзирателей масса "пособников", имеющих долю в добыче. Режут и нашего брата, особенно нарядчиков. Так погиб от топора упомянутый Евхаритский.

Топоры обычно хранились на кухне под ответственность персонала. Прозевавшего кражу топора считали соучастником убийства. Помню меловое лицо повара Кости, бежавшего однажды по зоне с криком: "Топор! Топор!"; К счастью, вовремя отняли оружие, и Костя за халатность только получил от надзора "в ухо", о чем и пришел сказать мне с ликованием.

Во время голода убийства были обычны, но продолжались и позднее. Однажды в Зиминке чинили мы в сарайчике мешки. Из уборной, расположенной рядом, раздался хрип. Вбежали. В углу лежала в кровавой луясе молодая женщина с перерубленным горлом. Никого поблизости не было. И так все было обдумано, что уже отмытый от крови топор оказался на месте в кухне. И следов пальцев на нем не обнаружили. Говорили, это сделала блатнячка с деревянной ногой, которая часто похвалялась, что срок ее освобождения близок, и первое, что она сделает, освободившись, — зарежет собственного отца.

В Киселевке резня между блатняцкими группировками распространяется и на женскую (бытовую) зону, отделенную от нас расстоянием, и оттуда на мужской участок начинают прибывать девки, блатняцкие "дамы", так что мы с Галей-татарочкой уже не единственные здесь женщины. "Дамы" эти там, в жензоне подлежали убийству, то ли за то, что "ссучились", то ли выдали кого.

Среди них привезли и будущую нашу актрису, хорошенькую Ниночку Белозерову — тут уж ничего от "врожденной преступности" не было! Лесбиянка Саша, в период "театральной шарашки", встреченная мною снова в качестве сапожника одной из сиблагских зон. Симпатичная Галька—Мальчик, совершившая потом в Анжерке смелый побег. Томка — вульгарная Тамара — проститутка-коротышка, этакая Пышка лагерная. "Дамы" открыто сожительствуют со своими "мужиками". На обнаженном животе Тамарки — видела я не однажды — блатные игрывали в карты, причем ставкой была сама она. Из-за этой Тамары была веселая и интересная "резня".

Однажды в новой зоне забор и запретку засыпало снегами так, что по сугробам можно было взбежать на ограду. Ночью нас всех (я уже жила в стационаре-больничке), включая медперсонал и самых тяжелейших больных, во мгновение ока согнали в огромный каменный общий барак с парашей. Женщины оказались в одном помещении с мужчинами. Новое страдание: молить часового: "Дяденька, выпусти на сугроб!". Взаперти мы были почти неделю: бушевала пурга. Блатных понемногу отправляли на этапы.

В Тамарку смертно влюбился молоденький урка Женька. А его — на дальний этап. С присущей уркам ультимативной наглостью заявляет: "Без Тамарки не пойду! С нею — хоть на Колыму!".

В знак протеста против этапа он зашивал себе нитками рот, взрезал кожу живота, чтобы отложить этапирование. Оставалось кожу мошонки прибить к нарам гвоздем, что иногда случалось, или "выбросить лозунг" (например, "Долой Сталина"), в этом случае — новый суд, но в этой же зоне. Засыпать глаза смесью толченого стекла и химического карандаша (во избежание этапа блатные шли и на такое "самосожжение" порою с необратимым результатом). Женька всего этого набора приемов проделать не успел. Ему просто пообещали Тамарку.

И вот вечером, встав для лучшей видимости на верхние вагонки-кровати, мы наблюдаем сцену в ярком круге света, падающего на пустую середину барака. Театральный режиссер Иван Адамович после говорил, что "это было интересно мизансценировано". Мы с вагонок смотрим, будто из ложи.

Много, человек десять, надзорщиков пришли за одним Женькой, видимо, чертенок известен своей свирепостью. Выкликают две фамилии, Женькину и Тамаркину "с вещами". Она выходит первая, "лыбится" (улыбается) томно и жеманно: "Голому собраться — только подпоясаться!". Из толпы блатных в освещенный круг выступает Женька, стройненький, в кубаночке, в щегольских "прохариках" с блатняцкими отворотами, настороженный, как лезвие. Конвоиры делают движение к нему, оттесняя Тамарку к женскому углу барака. Парень озирается, потом, поняв все, а может быть и то, что Тамарка его предала, отступая, кричит: "Только с Тамаркой! Только с Тамаркой!". И твердит, что ему сам начальник дал честное слово офицера — с Тамаркой.

Нам хорошо видны детали спектакля. Тамарка уже сидит на вагонке, наблюдая вместе с нами. На одном секторе освещенного круга столпились блатные тугою стеною. Мутно-серые Глаза

Карзубого, зорко наблюдающего действие, светятся недобрым суровым огнем: Женька — его дружок.

Один, тоненький, стройный, юный стоит перед толпою шинелей Женька. К нему приближаются — он молниеносно выхватывает нож. От худенького пацана трусливо шарахаются назад здоровенные дядьки в шинелях. Ахает весь барак. В стане блатяков одобрительные возгласы. "Так их, Женька, так!" — беззвучно шепчет Саша-коблик (лесбиянка), и ее бесполые глаза загораются интересом. Она сдвигает кубаночку на затылок, выпустив длинный плевок, свистит оглушительно в два пальца и наваливается на спинку вагонки, будто на барьер ложи. Вспыхивает славная Галька. Ниночка вращает голубые бур-калы. Тамарка-кубышка щурит томно испанистые глаза: "О, девочки!". Это из-за нее, из-за самочки, Женька "дает"!

По уставу надзору строго воспрещается появляться в зоне с огнестрельным оружием, кобуры должны быть пусты. Конечно не из гуманности, а чтоб не отняли заключенные. Но после длинных уговоров и угроз парнишки ножом, и довольно крупным, — мы все видим, как блестит лезвие — начконвоя выхватывает из-под шинели револьвер и идет на приступ. Женька пятится под наведенным на него дулом.

— А! Револьвер! — орут блатные. — Эй, дядя, сам за него срок получишь! Не по уставу! Против устава!" — Но надзиратель, надеясь, что вымученные блатяками политические— их в зоне уже большинство—его не выдадут, наступает на Женьку с нацеленным оружием: "Раз... Два... Три!..". На двух с половиной Женька отшвыривает в толпу блатных нож, надзорщик сбивает его с ног, защелкивает ручные кандалы и сопротивляющегося, визжащего и кусающегося уже для форсу Женьку волокут к выходу. Толкают в шею, бьют под зад сапогом. Падая, он кричит: "Тамара, Тамарочка!" -и голос его замирает за дверями. Видимо, оглушили ударом.

Тамарка, сверху наблюдавшая возню, испускает рыдание и стон: "Прощай, Женька, прощай!" — блатные обожают мелодраматические ситуации. Только что совершившаяся сцена завершена этим хриплым с проститутским тембром выкриком. Но спектакль не окончен.

— У надзора был револьвер! Начальника сюда! Нача-аль-ника! Давай сюда Начлага! Третьяка! — вопят блатные — Против устава-а! — Звенят выбитые стекла, трещат доски, которыми колотят по вагонкам. У кого-то из блатных начинается приступ падучей. К толпе урок неторопливо подходит нарядчик Петя

Смирнов и несколько надзирателей.

— Чего орете? Чего безобразите? — спокойно спрашивает Петя. — Револьвер?! У надзора револьвер?! Да что вы, ребята! Да это вам показалось. — Он оборачивается к казарме: "Товарищи, разве кто-нибудь видел у начконвоя револьвер?" Контрики и бытовики, типа Ивана Адамыча — а нас, повторяю, абсолютное большинство — чуть ли не хором кричат: — Да вы что? Какой револьвер? Мы никакого револьвера не видали. Он просто закуривал, конвоир, потому и в карман полез! Женька сам нож отбросил!

— У-у, с-суки! — сычат в нашу сторону блатные. Тамарка уже делает томные глаза кому-то из "контриков". Тот отворачивается брезгливо: пока еще голод убивает в каждом пол, хотя, будь он сыт, ему и Тамарка годилась бы, лишь бы не узнали товарищи!

— Пропадем мы здесь! — уныло шепчутся урки. А надзиратели, рассыпавшись по бараку, между тем, ищут, требуют у блатных нож, брошенный в их толпу Женькой.

— Что вы, гражданин начальничек, какой нож? К нам бросил? Да это вам показалось! — ехидничают блатные. Их по одному выводят в угол и полночи обыскивают. Ножа нет.

— Сестра, обыщите женщин! — приказывает мне надзор. Увожу девок за занавеску, которой огорожена смрадная параша. Якобы обыскиваю. Якобы ощупываю, подмигивая.

— Борисовна — Человек! Помогать надзору избавить нас от блатняков — дело хорошее, но помогать надзору в обыске заключенных, хотя и блатных — слуга покорный! Это не мое — собачье дело! "Для понта" якобы щупаю даже между ногами, на случай, если надзор подсматривает. Если б нащупала нож, ей Богу, промолчала бы. Ножа нет.

Они не нашли его вовеки, хотя даже лопатили снег под окнами, срывали доски, вспарывали ватное.

6. Я бью человека

В начальной главе "Голод" я касалась малолеток, т. е. преступников несовершеннолетних, содержавшихся в ту пору вместе со взрослыми. Детишки-малолетки были и в Белове. В госпиталь (стационар) их приводили часто, истощенных особенно остро, до полусмерти. Блатные парни приучали их играть в карты "на пайку", выигрывали ее на месяц вперед и ребенок "по законам блатного мира" ее обязан был отдавать, иначе — смерть. Отдавая хлеб — единственную опору питания, ребятишки "до-

ходили" быстро. Не мог уже говорить бледный, как мука, мальчишка, принесенный нарядчиком на руках. «Примите пацана» — то и дело слышалось из приемной.

Ни воспитательной работы, ни специальной заботы об этих несчастных детях тогда совсем не было. Поселяли их обычно в бараках для блатных, и те использовали ребятишек и в педерастических целях. Помню, как визжал толстенький мальчишка на разводе: "Ой, ой, у меня выпадает гузенка" (прямая кишка).

Только тычки, побои, угрозы видели эти маленькие страдальцы в лагерях. Вечно голодные, они были воровиты невероятно, как животные, часто воровали и по приказу для "паханов", поэтому были особенно ненавидимы в зонах, не лупил их только ленивый.

Среди них были и малолетние воры, очень ловкие и хитрые, но большинство малолетки формировалось из так называемой 48-14 статьи. Это были послевоенные ребятишки, мобилизованные насильственно из деревень и сел в ФЗУ и по окончании училища направляемые на стройки и производства, где должны были проработать три года. С этими "фезеушниками" я столкнулась и в 1954 году, по освобождении, работая табельщицей на шахте Тайбинка. На воле их положение было ужасно тоже.

Выросшие в войну, в голоде и лишениях, все они, как один, были малорослы и хилы, в 14—15 лет выглядели как десятилетние. На стройках многие полноценно работать не могли, процента не давали, ничего не зарабатывали, голодали даже в 1954 году и поэтому разбегались по домам. Их излавливали, давали "за побег с места работы" срок, а попав в лагерь да еще с настоящими преступниками, они за 4 месяца получали "высшее лагерное образование" и пополняли кадры мира преступного.

В Белове их пригоняли десятками. Особенно много было казанских татарчат, видимо ФЗУ этой области своих "сынов" поставляли для Кемеровских строек. На комиссовании они, стоя шеренгой, деловито скидывали перед доктором штанишки, одновременно называя себя и статью: "Сорок воесь чечи-нацать..., сорок воесь чечинацать..." Обнаженные серенькие задочки почти у всех были дистрофичны, но не всех же можно было госпитализировать...

При посещении ими амбулатории нельзя было ни на минуту отрывать глаза от их быстрых запачканных лапок. Однажды ухватили, даже скальпель, что мне лично грозило новым сроком: блатные отняли бы его и пустили в дело. Спасенный нами маль-

дишка его и украл "в благодарность".

Секция (казарма) малолеток кишела вшами, постели были проиграны, проданы, отняты. Там царил вечный картеж и мат. Обязательно насиловали забредших к ним девчат, как помните, маленькую крестьяночку в Кемеровской пересылке.

Бледный шатающийся мальчонка, нами спасенный, однажды исчез. Сначала на утренней поверке не досчитались двух. Всех нас, выгнанных на мороз, считали и пересчитывали.

Счет зеков на поверках вообще была мука и для нас и для надзирателей: уж больно они были тупы. Видимо, в надзор чаще всего назначались ни к чему не способные солдаты. Существовал даже "физический тип" лагерного надзирателя, - с тупым "хамским'' лицом. Построит такой питекантроп нас по шесть, сосчитает ряды, записывает на оструганной фанерке результаты и потом, наморщив лоб, долго помножает количество рядов на шесть

— таблица не усвоена в школьные годы, видимо, так он натужно шепчет ее сначала: "шестью один — шесть" — и далее. Долго кряхтит, пока не прозвучит: "Р-разой-дись?.." У одного не сошлось, всех на морозе пересчитывает снова, причем нервничают, пропажа одного грозит надзирателям "сроком". Три раза "не сошлось" — начинается поименная поверка по картотекам. Так было и в тот раз, когда пропали двое — наш мальчонка — спасенник и карлица. Только один надзиратель не нервничал: "Жрать захо-чуть — прийдуть!". Наконец, к обеду, когда все мы и они сами падали с ног, "беглецы" нашлись: спали в обнимку за декорациями, в клубе. Мальчишку избили, и надзор, и сами зеки...

Штаны, кальсоны проиграл, все проиграл! Ведут такого, дрожит, как в падучей, только мычит. Лицо идиота, зубы редкие — зверек да и только! Где уж тут искать морали?

Отправляли этап. Взрослых. В амбулаторию ко мне пришел уходящий "политический", наш казак, от голода и оборванности потерявший человеческое достоинство. Как баба ревел, размазывая сопли: только что малолетки украли у него уложенный на этап мешочек с салом из посылки и собственными ботинками. Но главное, в мешочке были фотокарточки детей, присланные из дому и чудом ему переданные надзором: вообще-то фотографии воспрещались, только показывались. Дядька рыдал исступленно, будто самих детей потерял. Нервы полностью сдали, особенно перед этапом: что-то там впереди будет, не худшее ли еще И еще?

Сунув потрясенному человеку валерианы, я приказала ждать меня и побежала в барак малолетки, без всякой мысли ему по-

мочь, инстинктивно кинулась, тем более еще свежо было собственное потрясение при пропаже скальпеля.

Тут нельзя избежать штампа литературного, потому что это буквально: как ветер распахнула я дверь и бурей ворвалась в барак. Гнев меня душил, сердце заполнило все тело.

Барак был полупуст: в эти дневные часы бригады работали. Сразу увидела: группка мальчишек пожирает сало, доставая его из мешочка. Вероятно, из меня исходило пламя: все ребята замерли на нарах, стало тихо, как в морге. Не знаю, случалось ли мне потом или до этого так кричать:

— Давай мешок! — Я схватила лежавшую возле мальчишек сумочку и кулаками заколотила по лицу одного из детей. Мне кричат, что это не он взял, но я, слепая от ярости, тычу кулаком и мешком в розовую юную морду. Бью мешком, в котором есть что-то твердое (ботинки) по голове подростка, из носу которого фонтаном начинает хлестать кровь. Парнишка закрывает голову руками, отступает от меня с ужасом в глазах, очевидно, я очень страшна. От неожиданности, что я, которую даже паханы запретили пацанам обижать, ибо я — Человек! — могу быть столь свирепой, онемели даже рослые парни и наблюдают сцену эту, бледные и растерянные. Кажется, кто-то пытается подступить ко мне с увещеванием, на кротких интонациях: "Сестричка, что вы, что вы. Это не он взял!". Но я отталкиваю всех и бью, бью, бью. Осыпаю парня хоть и печатной, но столь необычной в моих устах бранью, забыв себя, не думая об опасности отпора, задыхаясь, со сладострастием, прежде мне незнакомым, колочу по уже расквашенному лицу негодяя, который, может быть, и в самом деле не брал.

— Будешь воровать, с-скотина? Б-будешь? — приговариваю, не замечая, что и руки мои, и мешочек в горячей, липкой человеческой детской крови. Я пинаю его ногами, что-то в мальчишке хрустит, но мне не страшно, и перестать невозможно.

Мне не жаль никого, кроме одного владельца мешочка, доходягу, которого я помню сильным и здоровым, который разделяет судьбу мою и моего мужа. Который видел крест Сен-Готарда при переходе нашем через Альпы. Он мне теперь брат, хотя, быть может, и был полицаем. Он знает меня по моему выступлению перед казаками накануне репатриации. Знает, и молчит об этом, напомнив мне самой только наедине. Пожалуй, впервые я чувствую силу своего с ним братства перед лицом отечественного, ломающего мой народ, фашизма...

Оставив жертву валяться на полу, я, потная, полуслепая, дро-

жащая вся, спотыкаясь, выбегаю из барака и уже перед самой вахтой, где собраны этапируемые, с трудом разжав сведенные судорогой пальцы, вручаю украденное бедолаге. Он, собственно, и не знал, куда и зачем я уходила. Проверяет радостно: фотографии целы, они в носке башмака. Сала тоже осталось. На его лице радость, а я только теперь осознаю: я, я, била зверски человека, почти ребенка, да еще, как потом, выяснилось, Действительно, не виноватого в краже.

Мальчишка, мною зверски избитый, никому не пожаловался, за медпомощью не пришел, при встречах почтительно здоровался, будто ничего не было... Потом узнала, сами мальчишки побили того, кто в тот раз был инициатором и исполнителем этой кражи. "Она с ним, наверно, жила", — заключили некоторые, недоуменно пожимая плечами, имея в виду казака, за которого я вступилась.

7. Кокошка

Чтобы закончить о малолетках, хочется припомнить тут и еще одного мальчишку.

Круглоголовый маленький чех Кокошка, простоватый, но удивительно житейски хитрый, как все малолетки, приходит в амбулаторию почти ежедневно, лжет, весьма неискусно притворяясь больным, от работы отлынивает. Его фамилию запомнила потому, что был чешский художник Кокошка. Когда я ему говорю, что есть такой художник, мальчишка, не сморгнув, заявляет, умильно сложив на груди ладошки: "Так это же мой дядя!".

Вообще среди блатных малейшее совпадение фамилий с знаменитостями вызывает немедленное заявление о родстве. Чаще всего это или "отцы" и "матери", отказавшиеся от столь дурных детей, как они. "Дочь" знаменитой певицы Гаспарян даже рассказывала легенды, в какой роскоши она выросла, мать отреклась, когда "дочь" связалась с преступным миром. Дети же настоящих знаменитостей или репрессированных "вождей" неохотно рассказывали о своем происхождении. А среди "преступного мира" такие попадались. Кокошка после моего сообщения себя повел так, что после мне уже сообщали: "А, знаете, он племянник знаменитого художника". Это простительно: шанс на спасение! Среди "беспокойного племени детей лейтенанта Шмидта" оказалась и моя адвокатша на суде по фамилии Черемных. На мое сообщение о художнике скромно ответила: "Это мои бра-

тъя" (во множественном почему-то числе).

Вероятно, родители маленького чеха были в Сибирь высланы, а сынишка попал в лагерь по ст. 48-14 — бежал с места работы (шахта).

Кокошка так надоедал нам нытьем и притворством, что мы прогоняли его прямо от порога.

Мальчик он был слабенький от недоедания, но здоровый, с круглым розовым личиком и ярко-голубыми лукавыми глазами. И хотя не из воровского мира пришел, к чужой собственности относился, как все малолетки: плохо не клади.

Однажды входит в амбулаторию раскованно и ликующе: "Сестра, — говорит уверенно, — вот сегодня ты дашь мне освобождение". И садится по-хозяйски на кушетку, независимо закинув ногу на ногу. "С какой стати?" — удивляюсь я. — "Сегодня я стакановец! Надо было наносить сто кирпичов, а я нанес сто два!".

Парнишка узнал, что "профессор" Андреев — начлаг, разрешил врачам время от времени давать отдых работягам, перевыполняющим нормы (таких тогда называли стахановцами) для поощрения. Прогоняю "стакановца", он уходит весело, без уныния, как всегда.

Однажды на утреннем разводе рабочих бригад у меня из кармана халата исчезает кисет с махоркой. Кисет дорог мне особенно: он сшит из рукава маминого недошитого платья, который я нечаянно захватила, уезжая навсегда, как мне казалось, из дому. Оплакиваю кисет. Припоминаю, что возле меня на разводе подозрительно вертелся Кокошка.

Вечером, как всегда, на прием является маленький чех, светло и голубоглазо улыбаясь. За освобождением. Он теперь не жалуется на болезни, он издевательски приходит прямо "за освобождением": ведь однажды он был "стакановцем", ему "положено"!

— Кокошка, — говорю ему, - ты взял утром мой кисет? У меня кисет потерялся. ("Потерялся" — деликатная форма обращения к блатным, когда хотят вернуть украденную вещь)

На меня смотрят искреннейшие, голубейшие из голубых глаза: "Потерялся? Не брал, сестра, вот, ей Бога не брал!" — Кокошка крестится и трясет круглой головой.

— Ты взял! Я видела! — сочиняю я. — Так вот: кисет сделан из маминого платья. Понимаешь? Я не жалею табак, мне жаль эту простую ситцевую тряпочку. Ты же порядочный человек, найди мне кисет! — На моих глазах слезы.

— А освобождение дашь? — вкрадчиво спрашивает мальчишка.

— Нет. Ты здоровый, но уважать тебя буду, как всякого порядочного человека, понимающего, что такое мать и память о ней.

Подумав мгновение, он резко встает, и засунув руки в кармашки, выходит и через минуту приносит мне пустой кисет.

— Возьми, сестра, — говорит он мужественно и покровительственно. - Только махорку я уже... ску... оставил себе.

Я целую его беленькую головку: "Вот целая горсть махорки тебе и награда. И всегда, когда нету курить, приходи ко мне, я дам".

Однажды он все-таки заразился чесоткой, и мы дали пацану "отдохнуть" — забрали в стационар, хотя обычно чесотку лечили, не освобождая от работы. Он признается мне, что, увидя сыпь, "совсем душой свалился", потому что, оказывается, очень боится схватить "вереническую болезнь". — "Да разве ты сближаешься с женщинами!". — "Ну что ты, сестра — пугается мальчик. - Ну их совсем! Только мне сказали, что этим можно и без бабы заразиться, а потом дети калеки будут".

— Ты уже думаешь о детях? — улыбаюсь. Но с чрезвычайной серьезностью мальчишка говорит: — А как же! Я только вырасту хорошенько, скорей женюсь. Думаю на старше себя взять. - А? Женатому как-то спокойней...

Кокошка, сидевший за пустяки, как большинство малолеток, скоро освободился и погиб в первый же день работы своей на свободе, в шахте. Смешного мальчишку знали все в зоне, и все сожалели, даже надзиратели. А я, глядя на еще "живой" у меня кисет, всегда вспоминаю рассудительного милого Кокошку.

8. Побеги

К конвоиру, стоявшему на пригорке у границы зонных работ, где заключенные женщины —и я с ними —с гомоном кайлили замерзшие кучи "гравера" (гравия) и погружали его в непрерывно подъезжавшие "с воли" машины, подошел мальчишка-подросток. В шапке-ушанке, от мороза закутанный в кожушок с поднятым воротником.

—Дай закурить, солдат, — попросил альтом.

— Ступай отсюдова, ступай! Иди, пацан, говорю, нельзя тут ходить — запретная зона! — сказал часовой и взял автомат наизготовку. — Крой отсюда быстрей, а то застрелю!

— А что, дядя, тут заключенные бабы работают? — рот от

любопытства у мальчишки открыт, руки по кармашкам.

—Да как ты сюда попал, пацан? Иди, стрелять буду!

—И мальчишка юркнул между машинами, подъезжавшими к месту работ, и неторопливо пошел к городу — руки по кармашкам.

Кончился рабочий день, стали строить женщин в ряды, считать перед посадкой в грузовики, везти в жилую зону. Единицы не хватало до нужного количества. Начконвоя, обычно сидевший в тепляке, побледнел домертва. Бригадирша осматривала ряды, осыпаемая матюками.

— Гальки нету, гражданин начальник! — и ее голова мотнулась туда-сюда от нескольких пощечин.

Соня-цыганочка— подружка Гальки, рыдала, уверяя, что ничего не знает, бабы с визгом устанавливали, в чьем звене работала Галька. Мат, толчки, пощечины, зашеины. Гомон и беспорядочные сведения со стороны зеков входят в программу того, что случилось. Мерзнем на морозе, пока осматривают 4 кучи гравия, ибо кто-то предположил, что замерзла или сомлела... В одной недогруженной куче находят рваненький валенок, у Гальки были новые, хорошие. Вызывают шоферов, возивших гравий, — не увезли ли засыпанную. По дороге, куда могла уйти Галька, направляют машины с надзором.

— По машинам! — командует нам начконвоя. Губы у него трясутся. Бить ему нельзя никого: за неогороженными пределами рабочей зоны останавливаются "вольные", любопытствуя, что за смятение в стане зеков. Однако нас в машины загоняют прикладами и матерными ругательствами. Соню-цыганочку, у которой кровь на лице, сажают в кабину чуть ли не на колени к начальнику.

— Убьют Гальку, если найдут! — шепчут побелевшими губами подружки.

— Вы там меньше болтайте в зоне, — шипят часовые. Мы ее все равно найдем, с..., б...

А мальчишка — руки по кармашкам — уже далеко отшагал от объекта работ, посвистывая и поплевывая на обочины дороги. Его обгоняют посланные в погоню машины, полные солдат, вызванных из лагеря по телефону. Пропуская их, он сходит в кювет, солдаты окидывают "пацана" равнодушными взглядами, а мальчишка тот — Галька. Детали побега она позднее рассказывала мне сама. Расценив обстановку на объекте, — высокие кучи гравия, снующие машины, близость дороги, — она использовала свои "мальчиковые особенности"; под "бабье" надела маль-

чишечье, за кучей гравия женское скинула, девки на себя надели, посвященные в дело. Подошла к часовому из лихости, чтобы сам отогнал от объекта работ постороннего мальчишку. Солдат, кстати, на допросе "не вспомнил" о таком своем промахе, а то сам пострадал бы.

Поймали! По собственной неосторожности. Быстро сделав "скачок", деньги добыв, быстро нашла товарищей. Напилась с отвычки сильно и, перелезши неизвестный забор, оказалась на территории номерного завода, куда входили по пропускам. Его потребовали, уже зная, что в соседнем городе побег.

Через несколько дней Гальку торжественно провели в карцер по нашей зоне для демонстрации: всем так будет. Ей за побег не добавили даже срока: у нее и так было 25 лет! Да ее и выводить за зону было нельзя: в деле была пометка "Склонна к побегам". Так что начальство само оказалось как бы виноватым, включив Гальку в бригаду. Оставили смелую девчонку работать в зоне, в пошивочной, и она успешно воровала для зеков и надзора шкурки белоснежных кроликов, которым были подбиты зимние вещи военнопленных японцев, их чудное шерстяное белье, сдаваемые в мастерскую "на распорку". Соня — цыганочка пострадала больше: ее били и пытали сутками: "Шаг вперед — два шага назад" — непрерывно. Она падала, отдохнет — опять.

В мое пребывание в лагерях побеги не были часты. В первый раз в Белове "на рывок" бежали малолетки, прямо кинулись из строя в разные стороны. Всех изловили за 20 минут. Лидочка, вольная фельдшерица, шептала мне в ужасе: "Сейчас их на проходной страшно как бьют", и мы обе дрожали, ожидая, когда детей, до смерти избитых, приведут в санчасть. Один из них, сероглазый, долго плевал кровью.

Политические бегали редко, но обдуманно и, безусловно, с помощью сочувствующих им вольных. Обычно пойманных принято было "показать" в зоне, из которой ушел. Кажется, и труп полагалось показывать. За побег политического конвой страдал очень сильно, судили "за халатность" и давали сроки, по слухам, равные сроку убежавших.

Один раз в зоне, в кондее, сидел, дожидаясь суда, начлаг лагеря в Пестереве, говорили, за допущение множества побегов. Его выводили на прогулку, и мы злорадно с ним здоровались. Такие лица, "допустившие побеги", так же как судьи, следователи, энкаведешники и прочие "слуги закона", содержались в отдельных лагерях. Иначе, опознав, зеки их убили бы, даже политические зеки. Так, в Сиблаге их собирали на участке конного завода, куда

мы приезжали с гастрольными спектаклями. С пересылок их отправляли быстро, пока никто не успел опознать. При мне в Арлюке бывшая судьиха с воплями бежала по зоне от гнавшихся за нею, опознавших ее, баб. Заскочив в барак политических, которые эксцессов вроде бы не допускали, умоляла нас вызвать к ней сюда начальника 3 части (лагерного следователя). Никто не хотел сделать для нее этой услуги. "Женщины, — взывала она, — вы же политические, вы же умные, должны понять: не виновата же я, что работала судьей, а не учительницей или еще кем".

Мы понимали, что не виновата, что государева служба всякая бывает, но только дневальная, опасаясь, что озверелые бабы ворвутся к нам, привела "третьяка". Судьиху он увел, "спрятал" в карцер, потом ее увезли.

Я в группе нового этапа увидела одного из судебных заседателей своего собственного процесса. Больше я его не видела. Еще случай. Прибыли к нам две политических девушки, осужденные в 48-м году "за листовки". На тетрадных листах эти десятиклассницы г. Белове писали по рассказам прибывших из-за границы наших военнослужащих правду: при капитализме трудящиеся живут во сто раз лучше, чем мы. При социализме — нищета, неравенство и репрессии. Зачем тогда социализм? Долой его!

Мужественных, но наивных девчонок изловили моментально. Получивший свидание с арестованной Соней Дудкиной (потом она стала актрисой нашего театра) отец избил ее при свидании зверски. И хотя она понимала, что это было "алиби" бывшего раскулаченного, простить ему не могла.

Бежит однажды Соня ко мне, глаза — из орбит. Только что с новым этапом прибыл следователь по их делу, который ее бил и оскорблял, но теперь, видимо, и сам попался. Полубезумная от волнения, она решила рассказать мужчинам, кто прибыл. Может быть, его и не посадили, а "подсадили", но показать его всем необходимо. Но и он, видимо, заметил Соню: его в те же сутки отправили от нас за 20—30 минут.

А вообще они жили меж нами, пока не были кем-либо опознаны. Так, еще в Черте заходил ко мне делать ванночки на якобы больной триппером орган молодой сероглазый советский лейтенант в добротной шинели. Жил он в одном бараке с "госпреступниками". Очень активен был и не бесталанен в самодеятельности, отличившись особо в отрывках из "Роз-Мари", поставленных залетевшим к ним опереточным режиссером, очень умело имитировавшим эпилепсию. Фамилия офицера запомнилась:

Серегин. Я с ним была в наилучших отношениях. И вот, спустя года два, уже в Киселевском лагере, он в высоком чине, в щегольской форме с голубым прибыл в зону с комиссией ИТК по поводу нашего театра. На меня он смотрел, как на пустое место, я, понятно, тоже его "не узнала".

Но вернусь к побегам. Их наши стражи боялись как пожара, за их допущение в советском государстве каждый мог очутиться под стражей.

О двух смелых побегах политических рассказать стоит. Техника одного: дежурный по зоне начальник — не помню должность — напился на ночь чаю в дежурке и, заказав дневальному зеку разбудить его "в случае чего" снял фуражку, шинель, сапоги и прилег. Проснулся, когда пришел сменщик. Почему же не разбудил ночной дневальный в дежурке? И где сапоги, шинель и фуражка? На столе лежала бритва и пучок волос: дневальный сбрил бороду, чтобы не отличаться от бритого дежурного офицера.

В проходной двое полусонных надзирателей играли в шашки, третий дремал, остальные солдаты находились в штабе, за зоной. Оба шашечника уверяли, что близко к рассвету дежурный офицер прошел мимо со словами: "Сейчас вернусь. Я в штаб. Не дремлите здесь". Две собаки, лежавшие рядом, не шевельнулись. Оказывается, дневальный часто с ними общался, кормил их, принося ужин для дежурных из лагерной кухни, или при мытье пола.

В дежурках, примыкавших к проходной, дневальным был средних лет мужчина с бородой, по 58 статье, но солидный, начальством уважаемый, считался среди нас сексотом. Ростом и фигурой схож с оплошным офицером. Выяснилось, очень хорошо умел передразнивать голоса начальства, чем очень смешил, а иногда пугал товарищей по жилому бараку. Часовые с вышек видели, как подняв от мороза воротник, "дежурный офицер" действительно прошел к штабу. Один из них по уставу крикнул: "кто идет?" и в ответ услышал фамилию дежурного.

Мы проснулись от лая собак, треска пулеметных очередей и ракет, осветивших еще темную окрестность. Собаки брали след до самого штаба, потом потеряли. Снега не было. Доморощенные криминалисты ломали голову, куда исчез, дойдя до штаба, бежавший. Его не нашли, иначе нам показали бы пойманного.

Шептались вольные фельдшерицы, будто у злополучно заснувшего офицера в анализах обнаружили что-то снотворное,

но вслух рассказать мне не решились. С тех пор в вольные дежурки перестали брать дневальными зеков. Что случилось с

офицером оплошным, не знаю, да и не жаль: порядочный человек в составе НКВД работать не будет, можно уйти под каким-либо предлогом.

Второй дерзкий побег "политического" случился в Киселевке, пока я бедовала в Анжерке. Днем. На первый день Пасхи, в тот день, когда нас с Викой отпускали "на свободу", (см. ниже). Побег этот чуть не решил судьбу организующегося в Киселевке театра, ибо бежавший был цирковой артист с 58 статьей.

Киселевская зона с одной стороны была огорожена не тесом, а колючей проволокой. Вокруг шло строительство будущего вольного поселка шахты Тайбинка. Вдоль ограды лежали груды строительных материалов, и в том числе длинные, как шесты, алюминиевые трубы. Одна из них концом заходила под проволокой в зону. В зоне, не в пример обычным лысым пятакам, росли деревья, так что с вышек она просматривалась неясно.

На Пасху, в день туманный и мглистый, на закате зеки сидели по баракам, двор зоны опустел. Начальники были пьяны. Часовые на вышках тоже "кемарили". Беглец-циркач потянул к себе трубу-шест, торчавший концом в зону, оперся о него и перемахнул через проволоку и огражденную "огневую зону" — "запретку". Шест-труба так и остался одним концом на проволоке лежать. Обнаружилось все это при вечерней уже поверке. Установили — кто бежал. Владимир Георгиевич Щербаков рассказывал: прибежал к нему, ломая руки, Иван Адамыч: "Не будет театра! Гимнаст бежал!".

Куда исчез гимнаст — так и не узнали, видимо, прятался в ближайших окрестных домах. Начсанчастью рассказывал: все они были восхищены столь смелым побегом и искали не столько беглеца, сколько его сообщников. Мы боялись — деревья срубят. Не тронули, только проволоку заменили деревянными палями, что огорчительно для зеков закрыло для них открытые дали. Беглеца материли.

Месяц спустя, мы, женсостав театра, прибыли на этот лаг-участок. Вновь назначенный начнадзора, перепуганный насмерть, что "из-за баб" начнутся новые побеги или резня, закричал: "Ищите у них ножи!" Помнящие меня надзиратели смеялись.

9. Лагерные волки

Изо всей Кемеровской области в Киселевскую зону идут и идут этапы "политических". Тут за одной оградой собирают "контри

ков", густо прослоенных блатяками с 58-14 статьей. Вдвоем с доктором Тоннером мы ведем комиссование этапов. Врач редко-редко одобрительно и с удовольствием похлопывает по щечкам ягодицы, сохранившие округлость и упитанность. Таких мало. В большинстве серые мешочки ягодиц симметрично свисают, как маленькие пустые мехи: голодно, голодно повсюду. А коли этого главного признака алементарной дистрофии — тощих ягодиц нет, такой зек получит первую категорию труда, хотя все остальное у него, быть может, и не в порядке. Иногда послушают сердце.

— "Прима, секунда, терция" — диктует врач мне, сидящей над списком. Смотрит преимущественно зады. Тоннер сидит давно, половина заключенных области с их болезнями ему хорошо известна по прежним лагучасткам.

Латинские термины обозначают категорию труда, на которую заключенный доверенный врач обрекает вновь поступившего имярека. Эту завуалированную терминологию "кухонной латыни" не понимают только темные новички.

— Шо вин казав, — минута? — спрашивают меня потом такие простаки. Заключенный ничего не должен знать о своей судьбе, поэтому и в санчасти прибегаем к таким приемам. "Кварта" звучит редко, только при осмотре тех, кто уже не стоит. Кварту мы госпитализируем сразу после комиссования. Ну разве санчасть — не островок гуманности?!

— "Прима!" — Жестко диктует мне врач, кинув взгляд на чей-то вовсе отвислый зад, обладатель которого по старому знакомству в прежнем лагере подобострастно приветствует доктора, опуская штаны. Услышав "прима", доходяга пошатывается, в глазах у него ужас.

— Прима! — жестко повторяет доктор, и лучи его ресниц сближаются злобно, и упрямый волчий оскал уродует красивый рот.

Дядька еще что-то безуспешно бормочет, его оттесняют в очереди, он горько вздыхает и, застегивая штаны, отходит в унынии: завтра с "примой" ему идти на самую тяжелую работу, где так ослабевшему легко погибнуть, как мухе.

Этап откомиссован. Подле фамилии доходяги я написала: "терция". Иван Петрович поднимает брови.

— Вы, вероятно, оговорились, доктор — говорю я. — Он же безусловный дистрофик!

— Евгения Борисовна, — мягко отвечает врач, кинув на меня снопик лучей-ресниц. — Прошу мои "оговорки" не поправлять. Я учу людей уважать медицину. По милости этого субъекта я в

Сталинске две недели на общие работы выходил…

Я-то уж знаю, что такое для работника санчасти попасть "на общие". Хорошо, если бригадир "уважает медицину" и позволит "кантоваться", а, если по отсутствию лагерного опыта, — не уважает (бригадирами обычно бывали бывшие крупные партработники — им не давали "пропасть"), — тогда что? Даже издевались специально: "Ты, сестра, кайлом работай, как шприцем, как шприцем!".

Особенно жесток Тоннер не был, все же: через день-другой доходной дядька на больничной койке шепотом рассказывает о какой-то схватке с доктором в Сталинских лагерях. Теперь-то он будет "уважать медицину!".

Бывало и так, что терцию получал "лоб" с арбузными ягодицами, но рядом записывалось по латыни название мудреной болезни. Начинаю понимать: терцию получают и здоровые, либо "с посылками", либо послужившие пользе диктора прежде.

С тюремным этапом прибывает поляк-врач. На комиссовании называет профессию. "Дипломированный врач?" — ревниво переспрашивает Тоннер.

— Евгения Борисовна, положите доктора в такую-то палату. - Затем "купив" у робкого новоприбывшего врача-новичка модное длинное пальто, Тоннер по своим хорошим отношениям с начальством рекомендует его доверенным врачом на другой участок нашего подразделения. Впоследствии доктор этот, оказавшийся педерастом, сблизился с урками и когда меня с запиской Тоннера — помочь, отправляют туда, он встречает меня у ворот с криками: "Евгения Борисовна, я уже в законе!" и обнимается с каким-то мальчишкой.

Глядя в прошедшее, не омрачу память Ивана Петровича такими подозрениями, но уж очень нежен он был с миловидным фельдшером, сменившим меня по моем временном отбытии с этого лагучастка. Мое прибытие в эту же зону в качестве актрисы организованного театра доктор встретил радостно, поселил в санчасти и все твердил: "Хозяйка здесь Вы!". А фельдшер смотрел на меня волком.

Столкновение врачей в одной зоне — явление обычное: если есть один, зачем нужен второй? В Белове после Алексея Петровича появился врач, старенький косолапенький, из тех "земцев", что все знали, больных лечили с любовью, но только порошками, не признавая вливаний и пенициллинов разных, вошедших в медицину после войны. У этого доктора много старания. Он сразу восхищен моей смелостью, ловкостью. Это он спросил меня,

плакала ли я когда-нибудь. В лагерях этот врач из белорусского села новичок и наивен до святости. За помощью к нему обратился начальник 3-й части (следственной. Так по Николаевской еще традиции именовался отдел призванный следить за политическим состоянием). Начальников таких зеки называли обычно "третьяками". Доктор выписывает рецепт "Третьяку". Тот выпучивает глаза: что это, насмешка?

— Так вас все называют, я думал — это фамилия... — краснеет и пугается старик. Давясь от смеха, объясняю третьяку ситуацию. "Господи, как вы их не боитесь!" — ужасается провинциал-доктор.

Сопя, вздыхая поминутно от жалости к больным, от сомнения в диагнозах, он лечит истово, со рвением, но в Киселевской зоне воцарился прекрасный современный врач Тоннер. И он быстро и насмешливо сбрасывает старика из санчасти в инвалиды: соперник все-таки! Старик плачет. Он уже почти полвека врач. Плачет передо мною и, собрав вещички, в пальтишечке, похожем на капот, направляется в общий барак, где ему в лучшем случае работать дневальным. Он комичен, этот старомодный земец, но профессиональная работа — единственное его духовное спасение.

Я вступаюсь: прошу оставить старика хоть на амбулаторный прием, но Тоннер неумолим: "фельдшеризм" с порошками "от головы или живота" — главное зло современной медицины! Потом старик топит печи у какого-то начальника, выписывает ему рецепты, которые тот носит проверять Тоннеру.

Однако в лагерях, "на островке гуманности", водились волки жестче в общем-то далеко не злого Тоннера, который в медицине работал самоотверженно и по призванию. В Арлюке работал врач-зек, который медикаменты зекам продавал. Коробка глюкозы, например, 75 рублей — "бешеные" по лагерным масштабам деньги. Еще страшнее оказался заключенный по 58 статье хирург Маргоспиталя, еврей, берущий плату за полостные операции. Деньги присылали родственники оперируемого. Но, даже получив плату — большую, в тысячах, он систематически калечил немцев и "власовцев", делая им свищи, травмы неизлечимые. При немцах в Гомеле погибла его семья, и он мстил как Иегова. Так Лесховец, бывший бургомистр Гомеля или Львова, остался после аппендицита с каловым свищом: содержимое кишечника извергалось непрерывно.

"А я ему много заплатил", — рассказывал больной, — он мне обещал..." Начальство не могло не знать об этом, но когда эти

случаи по множественности их начали выплывать, когда нельзя их уже было объяснить случайной ошибкой врача, доктор Г. (фамилию забыла) отравил собственную операционную сестру — единственного свидетеля таких "ошибок". И щедро заплатил тому, кто делал ее вскрытие.

— Он освободился с большими тысячами, — рассказывали знавшие его и работавшие с ним врачи.

Когда я читаю о врачах-фашистах, всегда поминаю этого советского доктора-мстителя. На моем "крестном" лагерном пути еще попалась вольная "мстительница" — Вера Ивановна с русской фамилией, но еврейка. Поступив в Анжеро-Судженский лагучасток рядовым врачом, она быстро спихнула прочь очаровательную начсанчасти, даму весьма нарядную, пушистую, ходившую в гигантской шляпе с вуалью. Эта красивая медицинская дама, принимая в Анжерке наш этап, сразу по фамилии вызвала меня в санчасть: оказалось, вольный киселевский начсанчасти доктор Ермак просил ее за меня. А тоже был еврей. Милый доктор Ермак, он, ценя меня как актрису, много помогал вернуть в Киселевку женсостав организованного было там театра. И он, и еще еврей Сергей Иванович Иванов, бывший начлаг Томь-Усин-ского лагпункта.

Но это потом, а Веру Ивановну тоже вспоминаешь при рассказах о врачах-садистах в фашистских лагерях. Истеричка, садистка, совершенно больная ненавистью к коллаборационистам, она мне не только дала "приму", сняв с медработы, но, посещая бараки с 58 статьей, кричала: "Моя воля — я вас всех сожгла бы!". Брызгая слюною и визжа, "фашистка", как ее все прозвали в лагере, после издевательского повторного, по моей просьбе, осмотра (кстати, с еще одним приехавшим из Кемерово врачом-садистом тоже) стучала кулаком и кричали: "За что вы убили моего брата?". Я ответила, что не убивала и мухи, но, может быть, брата убили потому, что он был похож на нее. "Прима" у меня так и осталась. Спас меня только отъезд обратно в Киселевку. А когда я сказала начлагу, что ей с такой ненавистью работа в лагерях противопоказана, он пожал плечами: "Не хватает у нас врачей!".

Но вернусь ко временам более ранним, к сотрудничеству с милым заключенным доктором Тоннером.

После первой ночи в Киселевском лагере, ночи грабежей и страха, медперсонал из "омбулатории" переселяют в здание санчасти, деревянный дом, уже побеленный, отремонтированный блатными, прибывшими прежде нас. Однако в знак презрения даже к такому лагерному труду, в палатах рабочие-урки остави-

ли кучи экскрементов, которые мы с доктором Зейналовым и стареньким "фельдшером" (бывшим инженером, сидящим без срока, видимо троцкистом или участником так называемой "Пром-партии", или старым большевиком) убираем сами. Зейналов ленив, неинициативен. Им движет не желание работать, а, приступив к приему, свести счеты с ограбившими его блатяками. Но когда грязную работу по уборке помещений мы закончили, в стационаре появляется высокий светлоглазый врач-хирург с ресницами, как звездчатые лучи. Он — голландец, которых, причислив к немцам, выслали из приволжской республики. Зейналов рекомендует меня, как прекрасную "опытную" сестру, и быстро исчезает на этап, а Тоннер торжественно заявляет, что создаст здесь хирургическое отделение, и я буду у него хирургической сестрою. Его устраивает и мой возраст: в Сталинском госпитале он очень страдал от "балаболок-девчонок", подводивших его не раз с асептикой.

С этого момента начинается новый этап моего сестринского служения, уже лишенный той теплоты, которая "несла" меня в Белово. Время и новые испытания, перенесенные здесь, вселяют в характере новые черты, новые способы приспособления к среде и к борьбе за существование. Как-то незаметно гаснет экзальтация самоотвержения первых лет. Руководит мною долг и огромный интерес к работе в медицине. Кроме того, по приговору всех столкнувшихся со мной врачей — у меня "диагностический дар". (А это — дар!). Господи, как интересно работать! Теперь я окружена, как в Черте, "себе подобными", но от них более изолирована: зона огромна, живу в санчасти, единственная в зоне женщина. Надо быть настороже все время. Перестаю идеализировать зеков, хотя казаки вызывают мою особенную как бы нежность, где возможно, стараюсь помочь им особо.

Работы еще больше, чем в Белово, и она так же бессонна, как там. Я — одна. В ходу у Тоннера теперь и пенициллин и вливания. Строго соблюдается асептика и антисептика, хотя хирургия в наших условиях еще малая и только гнойная. Своими прекрасными руками Тоннер обивает дранкой стены по вечерам: жаждет устроить настоящее хирургическое отделение.

Все это для меня - школа. И любимая, обожаемая работа! Я полная хозяйка растущего госпиталя, у меня чистота, хотя санитары-мужчины. Галю-татарочку тоже забирают на этап.

А голод еще грызет! Тоннер не очень интересуется кухней, так как, снимая пробу, получает лучшую еду. Но я голодного положения своего не замечаю, очень уж интересно работать с Тоннером.

Голод спадает только к лету, когда на каше вдруг появляются кружочки сливочного масла, а на кухне сменили поваров. Завстоловой — тот офицер Барановский, жена которого была неудачно избрана моей соседкой на фото. Я рассказала историю, произошедшую на моем допросе в ПФЛ, Барановский объяснил мне технику таких "фотографий с натуры" и даже предположительно назвал изготовителя.

Я одна женщина в зоне, моя жизнь под особым наблюдением, но это меня не пугает. Все зеки, конечно, думают, что я "живу" с доктором. Пусть думают, мне это выгодно! На деликатные намеки Ивана Петровича, что он "мог бы полюбить" женщину старше себя, не реагирую, в результате чего он сделал наложницей, как позже выяснилось, малограмотную, случайно к нам попавшую, пациентку Надюшу.

Вообще же, как правило, сестры "сожительствуют" с врачами. Иногда и начальство смотрит на это сквозь пальцы. Мнение, что в Белове я "живу" с Алексеем Петровичем, было мне на руку: никто не "посягал". И сам Алексей Петрович, многократно меня спасавший, поддерживал слухи шутками; бывало, лягу вздремнуть, он шипит: "Не шумите, жена спит". Услышав однажды, я возмутилась, но он мне разъяснил, что так мне же лучше. Теперь начальство, с любопытством провинциалов, наблюдая за мною, все знает точно, и я спокойна за свое прочное положение в амплуа сестры, очень престижное в лагерях.

10. Мостырщики

Чтобы завершить медицинскую тему, коснусь еще одной специфики в лечении зеков. Уже в Белово узнала я эту сторону лагерной медицины: разоблачение, или, наоборот, покрытие так называемых "мостырок" — искусственных травм, артистично наносимых зеками себе самолично, а порою и с помощью медперсонала. Болезнь ведь нередко служила средством спасения от тяжелых работ, от этапов. В госпитале больной не мерз, жил в лучших условиях. А люди с не слишком крупными преступлениями могли быть даже "сактированы по болезни", то есть освобождены досрочно. Актировали и по возрасту.

Актируем бабку-самогонщицу. Судья спрашивает: будешь теперь самогон варить?

— А что ж, батюшка, если сын опять приедет, придется варить бражку! — Старуху не сактировали.

Приходил старик 75 лет. Он был по 58-10 статье — "болтовня", то есть "дискредитация советской власти". По его мне признанию, он когда-то был "капиталистом": имел крупный завод или фабрику. "Большие дела делал — рассказывал он, — на заграницу работал. Была у меня тыща рабочих. Ты-ыща! А канцелярии было"— я да мой приказчик".. Посадили его за то, что ходя с какими-то делами по советским чиновникам, вслух возмутился обилием канцеляристов-бездельников, в то время как "на полях работать некому". Врач на всякий случай представил его к акти-ровке, но 58 статья даже в таком пустяковом действе актировке не подлежала никогда. Мамки "политические" — тоже. ("Мамки" — это матери, родившие в лагерях).

Так как 58 статья никогда не актировалась, мостырки среди "государственных преступников" были реже, служили только средством попасть в госпиталь. При безбелковом питании у многих появлялись отеки, они их увеличивали, "мостырили", потребляя соль с водою. И многие вызывали этим необратимые процессы отекания и погибали десятками.

При докторе Жаркове замечаю вдруг, что один градусник, отличный от других, то появляется, то исчезает. Замечаю, кому его даю. Некий Костя! Он был посажен на 8 лет и всегда подчеркивал, что он не вор. Он был "великим комбинатором". Костя много рассказывал, как дурачил провинциальных председателей колхозов. Я запомнила только рассказ, как он артистам продавал "куклы": показывал отрезы, а вручал пакеты с дерюжками и т. п. Просто украсть считал "позором". Рассказал и об одном "чудаке" - приятеле.

Тот был "добрым разбойником". У одних отнимал, а бедным давал, помогал деньгами детдомовцам, например. Схвачен был при попытке соблазнить какого-то ребенка покупкой ему железной игрушечной дороги. Мать и выдала оригинала. У крупных артистов выманивал ценности шантажом и т. п.

У нас Костя лежал как "тубик" — туберкулезник с открытым процессом в легких. Заметив подмену термометра, я никому ничего не сказала. Купить или украсть запасной градусник для на-бивания субфебриальной постоянной температуры было не трудно. Но ведь актировали комиссией из вольных врачей, делали анализы, рентген. Доверенный заключенный врач только представлял неизлечимого к актировке. Выход был: перед рентгеном вдыхали тончайшую сахарную пудру, оседавшую и дававшую полную иллюзию каверны, крепитации. Мокроту "с палочками" покупали у настоящих тубиков, которых тогда было много. Ко-

стю, просидевшего из восьми только год, сактировали.

Узнавая об этих "секретах производства", я своих "братьев по классу" никогда не выдавала, но, правда, опасаясь своей прирожденной бесхитростности, и не помогала мостырщикам, хотя мне порою и намекали, что при соответствующем вознаграждении... Обычно при подобных мостырках врачам полагалось давать "на лапу", а тем паче, коли они проходили при их участии. Обычно они подсказывали симптомы.

Тоннер особо интересовался мостырками, но лишь для "шлифовки себя" в диагностике. Мне он раскрывал эти секреты, тоже спасая мне жизнь: может быть и пригодится в лагере самой, либо для разоблачения, чтобы поддержать репутацию честности в глазах начальства, либо "для мести" (он так и говорил), либо для обогащения при участии в мостырке, либо для собственного спасения в случае нужды.

Когда в Маргоспитальском театре артистов с тяжелыми статьями стали отправлять — в 50-х уже годах — на дальние этапы, подлежавшие им бежали в санчасть, заболевали внезапно (молочный укол, или сахарная пыль, или аппендицит) и отставлялись от этапа. Говорили, вольный начмед, заподозрив нечто, начал осматривать у "оперированных" рану. Разматывали повязку: поверхностная рана была сделана по правилам. Но по- • том стали отправлять и больных, даже на носилках, и актеры перестали искать такой защиты: только проволочка!

Блатные мостырились постоянно. Чаще всего делали "флегмоны" без всякой медицинской помощи: иглу с ниткой проводили по чужим зубам и прошивали ею кожу на кисти руки или стопе ноги. Получалась "подушка", похожая на флегмону, но чаще септическая опухоль в нее и обращалась. Для наблюдательного врача признаком такой мостырки служили две кро-хотяых точки, куда входила и откуда выходила игла. Флегмону взрезали, лечили, а тем временем нежелательный этап или морозный период, особо нежелательный при работах на воздухе, проходили, и человек на время спасался.

Имитировали недержание мочи, даже кала, истинную причину сего не мог установить даже квалифицированный врач. Воняли пронзительно, но терпели для спасения жизни, мучились, но добивались более легкой работы, на которой "излечивались", кто поопытней, со страшной медленностью. При списании "на общие" повторяли прием.

Летчик-герой, краснодарец Володя К., получивший 15 лет за послевоенные экспроприации — наш беловский Незнамов —

ловко имитировал эпилепсию. Могучее свое тело он бил беспощадно о пол, о камни, там, где его "настигло". Проверив однажды его реакцию зрачков на свет, я поняла: мостырка, но молчала. Опытного врача в Белове уже не было, а с неопытной "вольняшкой" Володя вступил в сожительство, видимо, надеясь на актировку. Потом его "разбил паралич", он много лет лежал и, действительно, потерял ноги. Такие особенно напряженные мостырки не раз кончались истинным заболеванием, так что больной и после актировки не мог ходить. А не подлежавшие ей "долеживали" срок в лагерных госпиталях. Володю я встретила в городе Ставрополе, спустя много лет. Прихрамывая, с палочкой он направлялся к краснодарскому автобусу. Я подошла. "Вы Володя К.?". Дрогнув ресницами и отводя глаза, уже немолодой человек ответил сухо: "Нет!". Не узнать меня он не мог.

Появлялись безумные. Кто, кроме специалистов, мог установить истину? Тем более, что в психбольницу для зеков где-то возле Томска направляли только буйных. А у нас по зоне бродил напряженно сосредоточенный человек, подходя к встречным, многозначительно и таинственно говорил: "Я — шизофреник!" Петька Химии, молодой журналист — казак, будучи всегда неуравновешенным, "совсем сошел с ума" и сделался лагерным юродивым. От таких обычно отказывался конвой. Врачи пожимали плечами, начальство, исчерпав меры дисциплинарного воздействия в борьбе за рабочую единицу, прекращало преследование таких несчастных или хитрецов. Сактировать их было нельзя: "политические!".

Сталкиваясь с мостырщиками, мной описанный гуманный старенький доктор-земец, ночи не спал. "А вдруг он вправду больной!" или сокрушался: "Ни черта медицина не стоит!"

Один случай гениальной игры в сумасшествие чуть не наградил меня новым лагерным сроком. Привезли на беловскую пересылку сумасшедшего, следующего спецэтапом в Томскую психбольницу. В нашей больничке переполох: он лаял, кусался, изгрызал термометры, изранивая рот. Но заметила я, что стекло он не глотает, а вместе с пузырями крови выплевывает. Потом уловила, что перемигивается с блатным паралитиком (был "посажен" за то, что "ссучился") Васькой. Не придала значения: бывают минуты просветления и у сумасшедших,

а тут "своя своих познаша". Васька помогал его кормить, и видимо, дал понять, что я "Человек", так как больной был мне во всем покорен, а на врачей бросался с рычанием. Меня на-

меревались присоединить к конвою для сопровождения его далее в Томск, да Алексей Петрович отстоял, заявив, что я здесь уж так нужна! Выделили сестру-девчонку, сняв ее на время с общих. По дороге "сумасшедший" бежал, очень смело, обдуманно и умно. Будь на месте сестры я, не миновать бы мне "довешенной статьи" "за пособничество побегу" (при моей 58-й, которая всегда виновата, это случилось бы, а девчонка-бытовичка отделалась допросом и испугом).

Тоннер, врач прекрасный, с большой лагерной практикой, то есть универсальной, все такие штуки разпознавал с первого взгляда. Чтобы отучить блатяков от обмана, он сразу же начинал "лечить" жестоко, резать, колоть (блатяки же, не щадя себя в мостырках, ужасно боли боятся), пока "больной" ему не признавался в "самодеятельности". Тогда, не донося начальству, доктор лечил хорошо и гуманно последствия мостырки.

Существовал у блатных обычай засыпать глаза стеклом толченым с химическим карандашом. На этап такого не возьмешь:

глаза лиловые. Алексей Петрович при таких зверских самоистязаниях особенно волновался, бил в морду дураков, сопротивлявшихся леченью. "Негодяй! Это теперь не твои глаза, а мои!". Это была страшная мостырка. В Арлюке, например, жила девушка студентка-блатнячка. В порыве истерического "самосожжения", столь присущего такому психофизическому типу людей, засыпала глаза, а доктор, тот, что деньги за лекарства брал, лечить не стал. Она совершенно и навсегда потеряла зрение. Молодая, красивая и неглупая.

Тоннер самоотверженно лечил. Был к ним милосерден до удивления.

Доставили к нам из жензоны женщин отобрать "таланты" для организующегося театра. Одна — совсем молоденькая с прекрасным голосом. Талантов поселили в госпитале в одной со мною комнате. "Певица" оказалась столь вшивой, что подушка ее за ночь стала серой и шевелящейся. Доктор сам брил несчастную, скальпелем вычищая вшей из-под корочек на искусанной голове. Еще и приговаривал: "Не плачь. Вот мы тебя почистим, волосы вырастут, найдешь себе тут хорошенького сачка". Алексей Петрович подобную омерзительную работу поручил бы даже не мне, а санитарке.

Несмотря на опытность Тоннера, все-таки и он стал жертвой обмана при широко задуманной блатными мос-тырке. Пережили мы с ним в зоне "эпидемию сифилиса", причем Тоннер даже начальству заявил, что в венболезнях

он "швах"! Началось все это вот почему.

Блатные поначалу неохотно покидали вновь организованную зону: с нее путь лежал только на дальние северные этапы. Они терпели даже побои и преследование работой со стороны "политических" нарядчиков. Тогда сами, я полагаю, "контрики" стали распускать слух, что нас собирают в особые лагери, чтобы сразу уничтожить в случае войны (в начале прошедшей так и случалось, многих просто расстреляли, например, в Яе). Слух полз. И тогда началось повальное бегство блатных, тем более, что и массовые грабежи становились невозможными: нас было подавляющее большинство. Вопль "Пропадем мы здесь" ширился. Дальних этапов боялись, но можно было уйти из этой зоны в специальные лечебные лагпункты, в нашем же милосердном климате, например, в вензону. И потекли в санчасть "больные" с жалобами на "вензаболевания".

Действительного сифилиса было 1—2 случая, но мостыр-щиков стали десятки. Тоннер в венболезнях не разбирался, анализов у нас не делали. Узнав эту "слабину" врача и от настоящих сифилитиков разузнав симптомы, блатные текли и текли с шанкрами, сыпями, головными болями, со ссылками на общение с истинными сифилитичками. Внешние признаки мосты-рились так: в типичных местах папироской наносились язвоч-ки, приправлялись марганцем, розеольная сыпь наносилась, кажется, покалыванием иглой. Начальство едва успевало отправлять в вензону "подозрительных". На этом настаивал сам Тоннер: ему самому надоели блатяки. Однако он учит их "уважать медицину": пока отправление оформляется, он начинает "лечить" — колоть. Мостырщики сразу обнаруживаются, так как блатные ужасно боятся уколов и боятся их последствий для здоровья. Они сопротивляются бешено, визжат, отбиваются, у многих доктор добивается признания в мостырке, но начальству не докладывает, берет в свой практический опыт. Иные, сопротивляясь, визжат: "Вот скоро вас..." — "И вас с нами"... — хладнокровно говорит врач. Особенно комичен был в сопротивлении лечению Юрка, одесский, будто с плаката урка, явившийся с "махровым шанкром". Требует наряда в вензону. Изолируем. Покамест — биохиноль. Он убегает из изолированной палаты. Запирают в ней, раздевают до белья:

куда пойдешь в мороз! Он распевает блатные песни и рассказывает мне, как "шикарно жил" на воле, даже портянки шелковые носил. На уколы в кабинет не является, и мы еще раз убеждаемся: мостырщик! "Признайся" — говорит Тоннер,

парень упирается и дерзит. Тогда мы с Иван Петровичем, захватив все нужное, сами идем в палату, Тоннер произносит свою формулу об уважении к медицине, я беру шприц с биохино-лем. Юрка выскальзывает между долгими ногами врача, тот ловким приемом валит его на пол, стягивая подштанники, обнажив посиневшие ягодицы. Я вонзаю шприц. Это очень больно, так как парень бьется. Объясняю: больно, потому что бьется. "Ой, сестрица, мамочка! Не надо! Не надо!" — Ты лучше кричи: "Ой, не буду доктору врать", — щурит глаза Тоннер. Потом парень все допытывается: "А что будет, если здоровому человеку такие уколы?", но признаться врачу в мостырке никак не хочется: а вдруг доктор — сука скажет начальству, тогда погибать и ему вместе с "фашистами!".

Число вливаний (разных) при Тоннере переваливало до полусотни. Как повар над котлами, я сидела над кипящими стерилизаторами, в палатных помощниках у меня двое райхсдойче — Вайс и Герд, о которых — особый очерк.

Как интересно с Тоннером работать! И он меня ценит. Попадаю в неприятность: приходит Ниночка Белозерова за справкой. "Сказали надзору, что Чистяков меня исколотил. Осмотрите меня! Он меня пальцем не тронул!". Оглядев только ноги, даю справку, что следов побоев не обнаружено. Оказывается, следы есть, и на спине, и на грудной клетке. Тоннер в панике: за "связь с блатными" (потакание) меня хотят снять. Но он отстаивает, объяснив, что я неопытна перед хитростью и меня не трогают.

Глава IV.

АМУРЫ И ЗЕФИРЫ.

«Я тебе театр построил,

а у тебя актрисы кобенятся...»

«Господа Головлевы».

1. Необыкновенное лето.

Начлага майор Киселев задумался. Приходил к нему заключенный Райзин Иван Адамович, в миру бывший режиссером и актером Грозненского театра, и предложил ему в нашей зоне организовать профессиональный театр из зеков.

Потребовали «Дело» Райзина. Бытовик! Хищение социалистической собственности - статья от «Седьмого-восьмого» (август 1932 г., то есть вор). Следовательно «свой». Хотя... немец! Выслан из Грозного как немец. Мать - цыганка. От нее у него больше, чем от папы. Интеллигентный, красивый. В ссылке работал по специальности. Воровал «метраж» -театральные ткани. Посадили на 10 лет. В Сиблаге организовал профессиональный театр из зеков, оттуда этапирован, ибо, будучи расконвоированным, пьянствовал, тоже манипулировал с «метражом», завел гарем из артисток, вообразил себя незаменимым, получил дрожки в личное пользование... Окончил Гитис. Теперь держит себя более чем скромно и работает во «второй части» - кадровой и этапной.

- Гм... - раздумывал майор. - А почему бы ИТК^¹ и не иметь, как в Сиблаге, свой театр? Профессиональных актеров нетрудно накопить в зоне, из области... Скучно в глуши сибирской, все-таки... Когда кто выберется в Кемерово, где неплохой театр! Женсостав для театра? В мужской зоне? Все равно, и на мужучастках постепенно собираются женщины...

Майор приказал явиться к нему зав. лагерной культработой -КВЧ, заключенного Щербакова. С ним разговор построже: из «немецких пособников». Драматург. Журналист.

Пока искали, майор раздумывал: «У меня много интеллигентов (он именно так и думал: «У меня» - нас он называл «мои люди»). Театр создаст иллюзию воли, успокоит эксцессы, вызовет разрядку при какой-нибудь напряженной ситуации...

Он вспомнил отличные спектакли Сиблагского театра:

«Отелло»... - тогда Райзин очень понравился майору в роли Отелло. «Маскарад», как его, Лермонтова, что ли?.. Знатоки говорили, будто в Александринке побывали... Артисты, декорации превосходные...

Райзин говорил ему также о большой воспитательной роли театра. Блатные мальчики и девочки попадались талантливые, бросали прежнее ремесло... Это и ему, лично, майору Киселеву - в актив его воспитательной работы...

Доктор Тоннер сказал мне: «А знаете, Евгения Борисовна, Иван Адамович организует здесь стационарный профессиональный театр! - «Актеры?» - «Пока самодеятельные, потом наберут! Правда здорово?» - «Правда», - равнодушно ответила я.

Потребности эстетические появились у зеков по прошествии голода. Привозили тогдашние кинобоевики: «Рим - открытый город», «Весна»... В целях воспитательных поощряли и самодеятельностью. Вступать в нее приходилось мне и в Белове. Успех я имела невероятный. Но о моем театральном полупрофессионализме в юности, обучении с студиях, мало кто знал: марка «отличной сестры» меня устраивала больше. А сейчас И.А. натолкнулся в моей карточке на слово «искусствовед». Потом иные без зазрения называли меня «ученицей Мейерхольда», хотя сам мастер уже сидел, быть может, умер, и имя его в печати не упоминалось.

- Евгения Борисовна, Вас вызывает Киселев! У него Райзин и Щербаков.

- Вы, говорят, в Белове играли Коринкину? - удивление всех троих мне понятно: очень уж мое лагерное монашество и нынешний жалкий вид не вяжутся с образом «гранкокетт».

- Игрывала, - говорю. - И Марчуткину, и Феклу в «Женитьбе»...

- Вы учились сценическому искусству?

- Училась, - говорю. - Поэтому-то моя игра на фоне самодеятельности...

Особенно удивился Щербаков. Он мне потом говорил, что я ему прежде казалась не более чем галкой, сердитой и взъерошенной.

- Вот вы и будете, - говорит Райзин, - премьершей нашего театра и моей ближайшей помощницей.

- Что Вы, что Вы! Какая я актриса! - И умоляю оставить меня на моем «островке гуманности». Отнестись к театру «так просто» не могу, я все-таки работник искусства, хотя другого. В области

другой пластики... Да и лет мне уже скоро сорок.

После долгих «почему», лестных сопоставлений из истории театра, когда сорокалетние игрывали молоденьких, после убеждений, что театр - тоже «островок гуманности» среди безрадостной жизни зеков, полуугроза: «Ну, как бы Вам, Евгения Борисовна, не пришлось пожалеть о своем отказе!».

И тут я оказываюсь втянутой в игру интересов еще и чисто мужских.

Через день-другой Тоннер еще более встревожен: Киселев заявил, что отныне в этой мужской зоне должен быть фельдшер -мужчина, а не сестра, что здесь разрешат жить только женщинам, занятым в театре, и чтобы остаться сестрою, я должна получить роль.

Идут смотры самодеятельников. Выплывает несколько «перлов». Мне-то не хочется, мне надо спасать физические жизни моих собратьев, но это возможно, если буду помогать театру. Так я «поплакала, поплакала и пошла в актрисы».^¹

- Когда я создам здесь стационарный театр, актеры будут освобождены от других работ, как в «Сиблаге», - объявляет Иван Адамович. А я думаю: «Хоть бы ему это не удалось!». Женщин, привозимых к нам с нашей жензоны, Иван Адамович отбирает по каким-то своим признакам ^оказалось, отчасти исходя из «наложнических»). Так, в первом спектакле «Скупой» - его, как он говорит, спектакле, - Марианну играет малограмотная Соня, которая имя «Фрозина» произносит как «Акулина». Мне надлежит «заниматься с женсоставом», чего я не делаю. Спор:

мои «поклонники» требуют для меня героиню, опытный Иван Адамович дает мне Фрозину, справедливо увидев во мне актрису остро характерную с отрицательным сценическим обаянием. Сначала мне безразлично, но потом, когда я заиграла, я его благодарю - Фрозина - первое мое «творчество» в лагере.

«Перл!» - говорят на первой же читке Райзин и Щербаков. И хотя я, исходя из общих представлений о мольеровском театре, «осубречиваю» Фрозину, дохожу до граней «травестийных», омолаживаю, замечаний от режиссера не поступает. Конечно, как ни отбирали самодеятельников, ансамбля в «Скупом» нет, из него выпадаем я и Райзин-Гарпагон, с которым у меня есть «концертная сцена». По отзывам зрителей-театралов «все остальное - мелочь пузатая».

Сразу обнаруживается небывалое и ужасное: мне трудно запомнить слова роли: склероз, от которого сейчас погибаю,

обнаружился уже тогда. «В зажим» не попадаю, только по некоторому опыту. Пока Иван Адамович игнорирует такую мою «профессиональную непригодность». Зато потом использует ее против меня. Пока он мне все прощает: и то, что не занимаюсь с девами, согнанными для театра. И что всегда тороплюсь с репетиций на свои вливания и процедуры. Меня ждут покорно, терпят мои «коники», полагая, что это капризы «первого сюжета» столь принятые в театрах конотопского уровня. Пока Иван Адамович - и, особенно заметно, Владимир Георгиевич - от меня в восторге, хотя ничто не забудется, когда Иван Адамович обернется для меня «серым волком».

По наивности не понимаю игры: Иван Адамович видит во мне будущую и равную ему сожительницу и только, но, полагая, как многие, что я наложница Тоннера, вежливо и терпеливо ждет своего часа. И час наступает, быть может, не без участия Ивана Адамовича - он ведает этапами. Моего доктора забирают на этап в Сталинский лагерь. Там есть госпиталь с хирургическим отделением. Тоннер рад. Иван Адамович сам торжественно сообщает с каким-то внутренним ликованием: «Евгения Борисовна, что же вы не идете прощаться: Иван Петровича - на этап!». Мы расцеловались с моим милым медицинским учителем на глазах всех у вахты, что стало для многих подтверждением нашего «сожительства». О Соне никто всерьез не подумал, а она-то и была... Даже я об этом не знала, пока не встретила ее месяцы спустя, приехавшей в нашу зону «на освобождение, как беременная «мамка». И она мне призналась, что ее «освободил»Тоннер, ее обеременивший. После прощанья Иван Адамович с удовлетворением вслух удивляется, почему же у меня «глаза сухие». Иван Адамович терпеливо и вежливо ждет...

В театре я, безусловно, начинаю чувствовать себя женщиной, но демонстративно держу за спиной тень горячо любимого мужа. Однако - возле меня не теряет времени Владимир Георгиевич

Щербаков. Он уже «влюблен, как гимназист», ухаживает за мною открыто и не скрывает чувств.

А мне немного страшно, и совестно, и радостно, что в моем тусклом существовании открывается какая-то позабытая грань - женственное. Иван Адамович ждет напрасно моей благосклонности: он волк, он актер, воспитанник Гитиса, невежественен гораздо, хоть и талантлив. В.Г.Щ. мне полностью ровня. Он мне интересен, он остроумен, а главное, взаправду влюблен. Он объясняется и объясняется: ему не надо сексуальной близости; влюбленностью духовной он спасает психику

интеллигентного мужчины. Так же, как у меня муж, у него «за скобками» тоже любимая жена и дочь. Но так намучила низость лагерного секса, душа просит духовного и поэтому избрана я. Я это понимаю: по выражению Рейснер, это «хитрость сердца». Там, «за скобками», настоящая супружеская и отцовская любовь, но и здесь надо «спасать духовную жизнь» поисками каких-то высших отношений к женщине и любовь - одна из спасительных граней. Я не могу на его «любовь» ответить иллюзорной любовью, не могу забыть о своем жизненном долге. Я пуста. И он называет свою любовь ко мне безответной и потому особо радуется ей: чувству просторней. И, действительно, эта иллюзия чувства обратила его впоследствии в моего друга, самого верного, помогавшего житейски крепко, спасшего не раз (даже после моего освобождения). Да и сама иллюзия «настоящего романа» меня спасает тоже. Любовь души - действенна!

На первых порах он согрет иллюзией «чудного мгновения», а я исполнена радостной жизненной полноты, став для него «и божеством и вдохновеньем».

Мне радостно: есть рядом человек, с которым можно говорить, не упрощая язык до ежедневного мычания, человек, понимающий нюансы, прелесть игры ума и не претендующий вначале на сексуальное завершение близости. Сорокалетний человек жаждет возвращения эмоций юношеских, и я ему не мешаю.

И понимаю, это у меня уже последнее женское... (И, действительно, я оказалась любимой в последний раз в жизни). Как-то в парикмахерской я увидела в зеркальце (в лагерях больших зеркал не полагалось) локоть своей руки. Локоть стареющей женщины. В Анжерке в поликлинике, куда привели под конвоем к зубному врачу, увидела перед собой немолодую женщину, в телогрейке, теплом платке грубой шерсти, с глазами, мрачно горящими. Такими бывают уличные цыганки. Из толпы пациентов эта женщина выделялась зловещим видом…, как некая колдунья, грязная и нищая. Миг - и я понимаю, что это я сама, отраженная в большом трюмо. И припомнила такой же «эффек зеркала» в молодости. Это было в Ялте, в ресторане. Я не заметила сразу, что одна стена в зале - зеркальная, взглядом столкнулась с загорелой девушкой, прелестной брюнеткой в платьице знойного цвета, дрогнула от ее очаровательности: тоненькая, с высокой шейкой и сияющими глазами и не сразу поняла, что это я сама отражена в зеркале. Так случилось и теперь. Мне страшно стало:

вот я какая... старая!

И вот меня любят! Человек, избалованный женской прелестью там, где попадались женщины и краше меня. Говорил еще, что люба я ему «нравственной силой». Что в условиях лагерной неприглядности я ни разу не оскорбила его эстетическое чувство ни вульгарностью, ни неряшеством, ничем. Иван Адамович наблюдает наш «роман» с человеком, похожим на больного слона, тревожно. Но, зная что меж нами «ничего нет», ждет... Живется мне нелегко: я уже не сестра, но живем мы, женщины-актрисы, в стационаре. Завхоз, которого я прежде «гоняла» за грязь, и проч., используя нас, как санитарок, однажды предлагает мне вымыть пол. Мстит: «Это лагерь, Борисовна». Отказываюсь. Помогать буду только на медприемах. Идет с жалобой. Объясняю начальству. Поняли. Тогда Владимир Георгиевич забирает меня в КВЧ «хранителем материальных ценностей», что мы шутя называем «Лорд-хранитель печати». Вокруг лето. В зоне - густые заросли кашки и ромашек, букетами из них я украшаю не келью своего режиссера, а помещение КВЧ.

А после спектаклей на лицах зрителей свет и радость. Поистине - театр - тоже «островок гуманности». И главное - творчество! Редкостное явление в тусклоте предыдущих лет. И я со слезами благодарю И. А., за волосы втянувшего меня в этот мирок. Он молчит и смотрит на меня сухо.

На сцене у меня снова «ножка», в чудом сохранившихся изящных туфельках, а не лапа в растекшихся валенках или сапогах. В гриме я, вероятно, эффектна. Я - женщина, женщина! Подобные минуты «пробуждения» наблюдала я позднее в маргоспитальном театре у привозимых к нам из «отлова на этапах» актрисах. Привезли однажды «чувырлу», в телогрее, растоптанных валенках. Запела - ручей... Лагерная Золушка, обращенная в чувырлу злым энкаведешным колдуном.

А пока на меня глядят недоуменно (что она, лагерного обычая что ли не знает?) мурлыкающие глаза И. А. В «Волчьей тропе» Афиногенова он дает мне роль Ставской и среди реквизита покупает духи, чтобы я «чувствовала себя дамой». Деликатно ревнует: «Неправда ли, Каськов - красивый мужчина?» Равнодушно отвечаю, что он не может быть красивым, ибо он брюнет. Иван Адамович умолкает: он сам черен, как жук. На репетициях имя мое произносит с придыханием, но я ничего «не понимаю». Заметив, что я много времени провожу в обществе другого создателя театра, - Щербакова, он прозревает, и с этого часа начинается мне пока непонятная и незримая «борьба за королеву», как назвал всю эту историю В. Г. Щ. Я неведомо для

себя становлюсь игралищем двух лагерных волков", один из них меня иллюзорно любит, другой мне мстит.

Догадавшись, что театр для меня уже все, И. А. лишает меня ролей. Тем более что для нужд альковных он уже получил некую девочку - самодеятельную и очень нёдаровитую Соню Дудкину, из которой он в буквальном смысле «делает актрису» - героиню, отрабатывает с ней каждый жест и каждый палец. Коринкину отдает прежде блатной Ниночке. И я - теперь лишь театральная портниха, расшиваю сшитые на меня платья, по ее плотной фигуре. Я должна смеяться, хохотать вместо нее за сценой - она не умеет. Работает И. А. с самодеятельниками столь успешно, что мы не узнаем кроткую Леночку в роли Кручининой. Мне даже не дают Галчихи, ее играет бездарная Вика, оставленная в театре по горячей мольбе: «хоть старух!». Педагог Иван Адамович лучше, чем режиссер: из вовсе бессмысленного Гриши-одессита, прежде подвизавшегося как самодеятельный клоун, он вырабатывает прекрасного и осмысленно играющего Кречинского, а потом сенатора в «Глубоких корнях». Мне не дают Улиту в «Лесе», о которой мечталось, Гоней в «Глубоких корнях» - тоже - Ниночке. Девочки плачут и предо мной почему-то извиняются.

Начальство строго спрашивает, почему «лучшая актриса» не получает ведущих ролей, И.А. аргументирует: профнепригодность - забывание слов, «зажимы» и оставляет меня, как техническую силу и только в старых ролях Фрозины, Ставской...

Владимир Георгиевич защищает меня, как лев: конечно, театру я необходима!

А вокруг царит лето! Необычное тепло. Нас переводят в другую необыкновенно уютную зону, с деревьями, что совсем позабыто, травою по пояс и в ней масса полевых цветов. Одна «стена» - проволочная, видны дали. Мне, горожанке, любы огни окрестных строек. В зоне, прежде японском (военнопленные) лагере, оставлены японцами остатки их уюта: белые ажурные мостики через овражки, расписанные стены землянок. В яме среди мусора мы находим огромное количество мелочей -очаровательные фонарики из стеклянных осколков, самодельные утюжки из рельсов, подсумки из настоящей кожи, бархатные лоскутья от чего-то. Все у нас, нищих, идет в дело, и для себя, и для театра. Зона эта в будущем будет вольным шахтным поселком, и в ней, вместо землянок, начинают строить хорошенькие финские домики и большое здание клуба - наш будущий театр с очень хорошей акустикой (стекло и прочие строительные хитрости -

среди нас много инженеров).

Отношения с Райзиным все осложняются: я отказываю в «отрезе» ему на брюки от театральных благоприобретенных сукон (пресловутый «метраж»). Между режиссером и драматургом из КВЧ уже неприкрытая вражда, в которой пока побеждает Щербаков.

На ходатайство освободить актеров от прочих работ приходит ответ: могут работать только для театра Р. и я - профессионалы. А ролей у меня нет: я «не нужна». В «Глубоких корнях» Гоней мне не дали, в «Русском вопросе» я только безмолвная негритянка - официантка в кафе. Оправдываю изречение: «нет маленьких ролей»... Затем В. Г. придумывает для меня еще «постановочный эффект» в кафе: двое наших гимнастов и я «выступаем» в этом самом кафе на эстраде. Гимнасты ловко «ломают и бросают» меня, одетую в белоснежное платье «а ля «Большой вальс». Полная иллюзия гимнастического номера с дамой. В одном акте я дважды преображаюсь из негритянки в гимнастку, а спектакль эта сцена украшает. «Какая она «техничная»! - восхищаются зрители. - Но почему она не Мегги?!

- Ей нельзя поручать даже песенку, - грубо отвечает И. А. -Все равно, забудет слова». Все последующее - месть его за «неумение жить по законам лагерной жизни», где каждый должен воздавать «кесарево - кесарю»...

И когда В. Г. говорит, как украсило «Русский вопрос» мое участие в бессловесных даже ролях, И. А. отвечает злорадно: «Вряд ли сама Евгения Борисовна в восторге от такой роли»...

И я в отчаянии: я уже жажду творчества, а меня обрекают на фокусничество. В глазах начальства я ценна еще и тем, что «не нарушаю режим» - все актрисы его уже нарушают сожительством с облюбованными мужчинами-придурками. Кроме того отношение мое с В. Г. осложняется. За «романом» нашим следит вся зона. В. Г. вызывает вольный нач. КВЧ Иванов: «Что за слухи?» (их муссирует И. А.) «Я люблю ее, гражданин начальник, но люблю безнадежно, надеюсь, в этом нет «нарушения»? -«Почему же безнадежно?» - В. Г. рассказывает ему легенду об обете монашеского девства, данном мною «из побуждений религиозных». Сплетни начинают расти.

Но гораздо хуже: я понимаю, что и «безответная любовь» В. Г. требует продолжения логического. Я не девочка. «Может, отправим ее, Щербаков?» - спрашивают начальники, далекие от соображений надзора? им «чудно», что роман может быть без физической близости. - «Тебе-то, поди, тяжело?» - «Я тогда умру,

гражданин начальник», - отвечает В. Г. и плачет «скупою мужскою слезою». Отступаются. Девочки передают мне: «И. А. уже давно добился бы вашей отправки, да начальство за вас: очень уж вы хорошо играете», или... «хорошо себя ведете»...

Мне хорошо в этой зоне, так хорошо мне еще не было в заключении, так уютно. Я далека совсем от мата, животности. Я много читаю «новинок», мы говорим о книгах, даже стихи у меня начинают складываться, даже интриги вокруг меня как-то поднимают в собственных глазах, создают ощущение жизни, но чувствую: вокруг накипает грязца, в свое время не совсем мне понятная. Я начинаю утомляться от своего «романа». Конечно, у лагерной жизни свои законы, и Владимир Георгиевич тоже лагерный «волк», его «безответная любовь» - камуфляж чувств иных, он немного для меня приоткрылся, и как Хлестаков (пользуясь невежеством слушателей, хвастает, что «Штиль» Б. -Белоцерковского - его пьеса). И нечестно мне мучить «безответностью» человека, который столько для меня делает, для моего покоя и радости! Но даже из благодарности не могу пойти на унижение «заначек» (так называется прятанье от надзора лагерных «супругов»).

Кроме того, как я понимаю по скупым письмам, у мужа был пересуд, он, видимо, получил «полную» катушку - 25 лет... Могу ли я быть спокойной, неверной, смею ли?! Письма его дышат любовью, хотя теперь редки. И зачем мне эта «чужая» любовь В. Г.? Так скорбит мое сердце, а мозг говорит: надо себя спасать. Так, как живу я сейчас, живут в заключении редкие люди... Словом, я на острие ножа...

«Ходит птичка весело по тропинке бедствий»... От Иванова узнает по секрету В. Г., очень с ним подружившийся после своего признания, соседняя с нами жензона закрывается и переводится в Анжеро-Судженск. Следовательно, не будет «юридического повода» держать в мужской зоне женсостав театра. Отправят всех женщин. Идиллия обрывается. Начинается бешеная борьба за женсостав театра. Разрешают оставить актрис только на время очередного спектакля «Чужой ребенок», в котором мне все-таки режиссер дал роль фельдшерицы. И. А. заявляет: «Будет фельдшер!». В. Г. мечется по начальствам, как большой печальный слон, пишет петиции. И. А. вдруг говорит: он оставит меня, если... если я извинюсь перед ним.

- В чем?! - Однако иду после жаркой мольбы Владимира Георгиевича к Ивану Адамовичу.

- Чем я вас обидела? - «Подумайте сами», - говорит он, спрятав

глаза. Круто молча повернувшись, иду укладываться. К начальству бегут оба «волка» по культурной работе. Телефонные звонки в ИТК. За меня просит Иванов и д-р Ермак - оба «в курсе» нашего «романа». Приказано: оставить меня для «Чужого ребенка», который хочет посмотреть какое-то высшее начальство. Победа! «Слон» весело помахивает курносым хоботом.

На рассвете эшелон с женщинами отправляют. Мы с В. Г. радуемся, что-то там дальше будет, а пока этапа избежали. Для «Ребенка» оставили пока трех: Сонечку, Леночку, меня. Много сцен будет купировано. Потом нас увезут на «Зиминку» - это близко, там есть жензона, а на спектакли будут привозить сюда. Мой «слон» ликует, и мы усаживаемся с ним за простыни отчетов. Однако после того, как женщины уехали, а мы беспечно подбиваем колонки цифр, входит сам начлаг Алферов. Видимо, за эти полусутки И. А. не бездействовал.

- Собирайтесь! Все-таки не удалось вас отстоять! - Оставлены на Зиминке только Соня и Леночка, наложницы И. А. и начсанчасти.

Будь здесь посторонние, начлаг не был бы столь со мною вежлив: «Нам очень жаль вас терять, радовали нас своим искусством, да и женщина вы хорошая, но ничего поделать я не мог». - видимо «сплетники» сделали свое...

- Да ведь эшелон в Анжерку уже ушел!

- Нет, он еще на вокзале. - Сейчас офицеры и начлаг едут его отправлять и меня увезут с собой. Козырнув «даме», начлаг уходит.

Я чувствую даже какое-то облегчение, определенность. Рок. «Кисмет». Я как-то верю в свою звезду: не пропаду и в Анжерке, хотя лагерь там бытовой, женщин с 58 статьей единицы. Если б знала, что меня там ждет, испугалась бы, но, к счастью, на будущем пока флер неизвестности. Прибежавший Иванов твердит, что они еще поборятся за театр, еще вернут весь его женсостав! Он говорит это для В. Г., который весь потемнел от горя, его курносый лик заострился, он не скрывает слез.

В полчаса, данные на сборы, он экипирует меня, как на полюс, используя свои связи, чем спасает жизнь, ибо в Анжерке, не будь я так тепло одета, пропала бы. До сего дня «живет» у меня отданная им мне тогда овчинная безрукавочка.

В грузовик меня подсаживают. Офицеры становятся вокруг меня кружком, взявшись под руки. Конвоя нет, конвой - они. Я шучу: «Да вы сядьте, я ведь не убегу!». В ответ - молчание: уже я не актриса, не «дама», с конвоем разговаривать, тем более шутить

не полагается! Перед посадкой в ожидающий нас эшелон, начсанчасти доктор Ермак подает мне сумку с медикаментами.

Ах, И. А., что Вы со мной сделали! Из мира интеллектуальных интересов я снова брошена в гущу бабьих блатняцких лагерей. Так лихо, как в Анжерке, мне еще не было!

Все, что последовало в ту ужасную для меня зиму, В. Г. в письмах ко мне назвал «борьбой за королеву», уподобив бои за театр (а для него самого - за меня) шахматной партии. Вовлечены в нее были и доктор Ермак, и начКВЧ в Киселевском лагере.

Во имя иллюзии истинного чувства Владимир Георгиевич сделал мне много добра. Трижды «спасал», в первую очередь, мою эмоциональную женскую индивидуальность.

Как рассказывал потом, на утро после моего отъезда был разговор в кабинете вольного нач. КВЧ. Зек вошел, подал отчет, который бессонной ночью закончил один. Лицо его опухло, голоса не было. За ночь прибавилось седины.

- Отправили-таки ее? - и мат, мат, по адресу Райзина.

- Отправили, гражданин начальник! - и заплакал. И тогда вольный мужчина спросил у мужчины заключенного:

- Ну что ты в ней нашел, Щербаков? Что?!

И услышал лестные для меня вещи о моей духовной силе. «Вот одному признаюсь: со всеми театральными девками я «жил», а с ней, любимой, - и помыслить не мог». Что-то начальник рассказал и из своей мужской практики, и стали бы они друзьями, кабы один из них не был «голубой фуражкой», а другой - зеком.

Именно во имя этой им неведомой «великой любви» и помогал В.Г. вольный начсанмед и нач. КВЧ С.И. Иванов в последующей «борьбе за королеву». Еще раньше, сражаясь с И.А. за мое место в театре В.Г. иногда сокрушенно восклицал: «Ах, не тот я сделал ход, не тот!».

Почему в лагерях так сильны порою бывают любовные эмоции, ревность так жестока? Во-первых, от запретности страстей человеческих. Во-вторых, от душевного одиночества каждого. В беспросветном мраке, где каждый друг другу - волк, в борьбе за существование, выбирается один человек, как доверенный души, как единственно (в условиях «скобок»)близкий. И, если он изменит или предаст, или не отзовется (как в моем случае с И.А.), страшны бывают отчаяние, а порою и месть. Все это сильно, бурно, скоропреходяще. Иной парень или девушка любят исступленно, нежно, самоотверженно, обязательно страстно, но чуть это дойдет до начальства, пару обязательно разлучают этапированием - и все быстро стирается. Головой

бился на вахте доктор Т., когда увозили его возлюбленную сестру Нину (впоследствии нашу артистку), но когда я его позже встретила, он искал новую привязанность. Хотя знаю я лагерную любовь столь прочную, что после насильственной разлуки ждали освобождения друг друга, искали, находили, и много лагерных пар старятся нынче вместе.

Мы с Владимиром Георгиевичем долго сохраняли дружество, ибо иллюзией чувств некогда спасли психику от растления и омертвения, украсив жизнь чувствами истинной влюбленности, чуть миновала жесточайшая полоса биологической борьбы за существование - голод и смрад быта. Окутывание эротики флером чувств тоже служило сопротивлением распаду личности, который был предусмотрен для заключенной в лагери интеллигенции.

Я это хорошо уже понимала и «подыгрывала» В. Г. в дальнейшей нашей лагерной переписке, которая, кстати сказать, была единственной возможностью писательства. Я нашла для него образ чайки, подсказанный мне в одинокие ночи в оледенелой анжерской каптерке контуром белоснежной птицы из инея на черном стекле окна. И переписка не обязывала меня ни к каким унижениям.

Он писал много и красиво, посылал свои стихи с рыдающими интонациями. Чтобы проверить не теряются ли письма, мы их нумеровали: опус 1, опус 2. Прибежала девка-цензорша: «Что это за шифр: «ор-2», «ор-8..?». Пришлось объяснить. «Вот я вам завидую: ка-ак он вас лю-бит!»

Цензоров мы обычно игнорировали, как животных, не стеснялись. Еще в Белово цензор, принося мне послания мужа, сказал однажды: «Читая ваши письма, я понял, что такое муж и жена».

Версифицировала и я, благо в каптерке впервые в лагерях была одна:

Глаза судьбы холодные закрыты.

Но глядя в милые, чужие мне черты,

Я руку занесла, как для защиты...

Такой меня запомни ты!.

* * *

Священные не перейду заветы,

Не преступлю запретные черты!..

Так в озаренье голубого лета

И в шуме трав меня запомни ты.

А из глубин души выпевалось о муже:

Идущий по льду, скользит

Горишь и светишь мне всегда

Любовь моя, моя звезда!

Как облака бесшумный бег,

Как падающий легкий снег,

Тиха ты. Ждешь ты, не дыша,

Моя любовь- моя душа...

Ты безначальна, как поток,

Чей в сердце у меня исток.

Ты мне как бабочка легка,

На венчик севшая цветка.

И тяжела мне, точно цепь

Вокруг моих бессильных рук;

Ты замыкаешь жизни круг.

Ты мне начало всех начал,

Ты жизни горестной причал...

Нога на льду всегда скользит.

Мне так рассудок говорит:

"Как долог путь, не доживешь,

Вокруг тебя и мрак и ложь.

Сверни с пути"... Вдали одни

Горят болотные огни.

Смирение рождает стон...

Но разум сердцем побежден,

И снова я чиста, тверда:

Есть путеводная звезда.

Дорогой тяжкою иду,

Но поскользнусь - не упаду:

Я вижу впереди звезду.

Храни меня, веди меня

Твоя любовь - звезда моя.

К тому времени образ мужа стал именно «образом», идеалом, «звездою», нереальным, уже почти не представляемым, но прочно сидящим в сознании. И все-таки живое, рядом горящее чувство В. Г. вытеснить его никак не сумело. Долг, долг, долг руководил мною с момента нашей разлуки в Лиенце. Как я оказалась наказана потом! Мы стали другими, новыми, во многом чужими.

Имела неосторожность в письме рассказать мужу о моем «романе». Он так и не смог понять, что в поединке трех сердец, трех человеческих душ победитель - он!

Борьба за театр и возвращение актрис продолжалась. Иванов и В. Г. делали «ходы конем». Р. было сказано: «Если не вернут меня, театру - не быть!» Ведь И. А. был у В. Г. «на крючке» с Соней, которую вместе с Леночкой привозили с Зиминки на отрывки из игранных спектаклей. А желание вернуться в театр становилось для меня не только вопросом возвращение к «себе подобным», к творчеству, но вопросом спасения жизни: я переболела бруцеллезом и с должности сестры слетела.

2. «Ход конем»

Мы кололи лед. Не помню, как называлась река в Анжеро-Судженске, на которой мы в тот день работали. Всю зиму кайлили и грузили «гравер» (гравий), несколько раз лопатили цемент - работа, при которой я получила жесточайший гнойный конъюктивит и совершенно навсегда потеряла голос, прежде богато интонированный. Чистили грейдер - шоссе от космических снегов - многие километры тяжелейшего труда. Причем в торопливости, при огромных каторжных нормах, когда медленно работать запрещалось. Со стороны зеков не могу припомнить прямой жестокости обращения со мной лично, но всегда ко мне, как к трудяге, отношение было ироническое, хотя, втянувшись, я работала, пожалуй, не хуже других. Но ко мне был какой-то «особый счет», от чужих. Те, которые знали меня в ипостаси сестры и актрисы, безоговорочно шли мне навстречу: «Борисовна работает изо всех сил, но процентов - ноль», - говорили бригадиры из наших.

В солнечный предпасхальный день, когда повсюду уже текло, бригаду послали на реку, кайлить и грузить лед для каких-то охлаждающих целей (холодильников в массовом потреблении еще не было).

Снежный матовый покров стаял, и лед, толщиною с полуэтаж дома сверкал, зеленовато-жемчужный, в солнечных лучах слепил глаза. Торопили: с заготовкой льда запаздывали, нормы дали огромные.

Самые в бригадах здоровенные девахи кайлили, пилили лед, разбивали крупные отломы кувалдами, ударяя по пешням. Звон и визжанье пил разносились далеко по реке с низкими берегами, и вблизи слышалось надсадное дыхание женщин с кувалдами. Все искрилось, звенело, пронизанное солнцем, но радости не было.

Валенки нам уже заменили ботинками, и ноги стыли, особенно у тех, кто пилил, стоя в обтаивющем льду. И на душе была тоска: мы уже знали, завтра, в день Пасхи, выходного не будет: все как

один, должны очищать территорию своей зоны от подтаявших, грудами лежащих экскрементов и мусорных куч. Выходного дня, нашей радости - не будет, не будет! Не о Пасхальном Воскресении грущу я, а о дне отдыха от унылой каторжной лямки своей.

Мне, как слабосилке, выпало загружать машины. На носилках, мы вчетвером, вдвоем таскаем тяжелые, как гробы, кубики и глыбки и переваливаем их в кузова. Края льдин режут ладони, без варежек нельзя, а они мокрые. Животы телогреек блестят от влаги: там, где женщине тяжело, она помогает животом. Ноют кости после болезни (я перенесла, как после выяснилось, бруцеллез). Глаза полны слез пополам с гноем. И голубой «грабаревский» простор, и сверканье, и весенняя капель - все безрадостно. Девки ругаются матерно - злые как осы: трудно, и завтра праздника не будет!

Уже три месяца я на общих по первой категории труда, которую дала мне «фашистка» Вера Ивановна, снявшая меня на работы за зоной не только из санчасти, но даже из каптерки. Вначале, когда из санчасти пошла за зону, бригадирша Любка Лянгина, которую я по требованию надзора не признала пьяной и из-за этого, якобы, «слетела на общие» «за связь с блатными», взяла меня в свою «бригаду-ух!» из блатных девок, где мат был главным стимулятором в работе. В первый же день, как только отошел от бригады конвой, Любка в присутствии всей бригады заявила: «А вы, Борисовна, жгите нам костер. А не хотите, мы сами зажгем, сидите, грейтесь». Любка «уважала медицину». Конечно, «так сидеть» я не стала, собирала щепки, топила. Иногда и конвой подходил: «Сестрица, возьмите лопату, постойте на бровке: начальство идет!» «Бровки» - ступеньки в котлован, по которым снизу вверх перебрасывают землю до самого верха котлована, похоже на опрокинутый вниз дном шестиэтажный дом. Уходило начальство, я снова - к костру. А Любка «шумела» в нарядной: «Старается Борисовна больше всех, а проценту не дает». Перевели в каптерку.

Но когда «командные должности» бухгалтеров и нарядчиц заняли девки из Сталинска, меня прежде не знавшие, приняли за еврейку - в Сибири ненависть к ним биологическая! - и с легкой руки Веры Ивановны «ушли» меня и из ледяной моей каптерки, преимуществом которой было то, что я жила там одна.

А затем попала я на работы весьма тяжелые и «на равных» со всеми. До сих пор и выходила за зону ненадолго, теперь изо всех пройденных мною лагерей этот непосильный труд, да еще после

болезни, от которой еще ломило тело, стал для меня самым тяжелым и долгим испытанием. Кроме того, в лагере масса бесноватых блатнячек, из чужого Сталинска. Таких зовут «чума». Среди женщин - свары, сплетни, интриги. Сперва поддерживали письма В. Г., что хлопочут нас вернуть театру, что ведет он большую шахматную игру - «битву за королеву». Однако, обещания в письмах все не получали реализации. «Если нам не удастся еще один задуманный нами «ход конем», то надежда вернуть вас сюда рухнет», - писал В.Г. в одном из последних писем...

И стоя на ледяных разводах среди матерящихся баб, и поднимая через великую силу тяжести, чувствовала я: не выдержу! «Не знаю как, но я на дне страданья», писала я Владимиру Георгиевичу. Ответа на мое заявление в ИТК с просьбой о наряде в другой лагерь, где я могу быть «использована» как специалист, не было. Не выплыву на этот раз! Не выдюжу!

В тот предпасхальный день донья в кузовах машин были мокрые, мы сидели на корточках (стоять в машинах не разрешалось). Меня уже толкали: "Ишь, барыня! Артиска!". Возле зоны, как всегда, пересчет зеков. За воротами — этакое стойлице для входящих бригад. Непонятно почему, у стойлица нашу бригаду ждет большая толпа женщин. И все они бросаются ко мне с истерическими криками, обнимают меня — тут все наши, Киселевские — и плачут. Оглохшая, шатающаяся от усталости, не пойму, почему они кричат: "На свободу! Борисовна, на свободу!" И целуют меня со слезами старухи наши: "Христос воскресе!" Но Пасха-то завтра! Вокруг меня массовая истерика. Расталкивая всех, ко мне приникает Вика Зайлер, наша актриса, более обычного похожая на мокроглазую растрепанную болонку, и кричит, что ее и меня освобождают из заключения. То ли от усталости предельной, то ли от обычной трезвости, с недоверием слушаю, думаю: "Спутали бабы! Это нас в театр!". Нет, ни Ниночка, ни другие не вызывались, ее же начальник вызвал и объявил, что мы двое, я и она, должны в понедельник идти на главный участок оформлять освобождение. Так может быть, наш пункт или срок амнистируется? Нет, другие с этим пунктом не оповещены. Обалдеваю.

Ничего хорошего не ожидая от освобождения — на спецпоселении я уже побывала до ареста — плетусь к начлагу, спокойная, настроенная весьма скептически. Вика стенает от счастья, ломает ручки, слезами залито ее типично дамское старообразное личико. Начлаг подтверждает, спросив: может быть, мы с Зайлер подавали на помилование? Нет? Ну, он не знает, не слы-

хал об амнистии, пришло к нему распоряжение... Это первый случай в его практике, когда отпускают 58 статью.

Хоть я и не верю в "чудо", я думаю о Вере Ивановне — врачихе: вот тут бы плюнуть в ее подлую рожу! Если "на свободу",

значит — невиновна!

Начальник немногословен: пока я еще зека, а им любопытствовать о себе не положено. Только позволяет мне и Зайлер завтра не выходить на работу на воскресник, в понедельник пойдете пока с конвоем, и на центральном участке вам все объяснят.

От начальника иду, пробиваясь через толпу поздравляющих, рыдающих баб: ..."А потом, наверно, и нас... Господи!". В зоне массовая истерика. Иду в казарму к старому опытному "урчен-ку" Ниночке. И она таинственным шепотом подтверждает мои подозрения: "Это вас так в театр забирают"...

- Но тогда должны и тебя...

- Нет, я из преступного мира, а вы настоящая артистка, Виктория — пианистка... — Глаза Ниночки, голубые и чистые, полны слез.

- Но почему же таким странным образом нас забирают? И Ниночка по секрету нашептывает мне, что и ее однажды из какого-то страшного уголовного лагеря, где блатные грозили ей убийством за "ссучивание", по ходатайству ее матери перевели в другой, вот так же, под предлогом освобождения. А она сама не знала истины и освобождению поверила. "Я тогда чуть от разрыва сердца не умерла..."

Девочка, ставшая за период "необыкновенного лета" родной и близкой, задыхается от отчаяния: она уже вкусила от театра и от общения с нами так много, что утратила полностью лик блатной, она теперь просто дочь учительницы из Новосибирска.

Среда блатных, где она снова здесь очутилась, давит ее и гнетет, но прошлое и статью не зачеркнуть. Если даже нас, "специалистов", берут таким таинственным способом в театр, ее не возьмут... Позднее узнали мы, что Ниночка в Анжерке организовала самодеятельный театр, консультировалась с Райзиным, использовав те крохи культуры, которые ей дала Киселевская зона.

Сейчас, умница, мне напоминает:

— Помните, В. Г. вам писал о "ходе конем". Вот это, наверное, и есть тот "ход", чтобы перевести вас отсюда в театр. — И советует, вслух не выражать своих сомнений в освобождении.

— Я тогда чуть от разрыва сердца не умерла... — долго звучит во мне. От разрыва сердца может умереть и хрупкая, доверчивая, глуповатенькая Вика. Когда я ей секретно рассказываю о преце-

денте такого перевода в другой лагерь, по каким-то соображениям начальства, услышанном от Нины, Вика, сразу и безоговорочно поверившая в освобождение, устраивает мне истерику:

- Ты подлая! — шепчет она, — жестокая! — и бьет себя кулачком в сухую грудку — Ты лишаешь меня надежды! Ты отравляешь мне счастье своими сомнениями! Я так ликовала! Я хочу не в театр! Я хочу на свободу!

- Дурочка! — уговариваю, — подумай, чего ты жаждешь! Что ожидает тебя и меня на свободе? Ссылка на поселение в глухую, дыру с поражением в правах. С тяжелой только физической работой ради только одного хлеба! На "свободе" тебе, сидевшей по 58 статье, не быть пианисткой, артисткой, инвалидом даже не быть, как здесь! Молись Богу, чтобы не на ихнюю "свободу", а нас таким таинственным и непонятным способом увезли в наш театр. Сейчас для нас это лучше свободы! Я уже была на поселении, я знаю, что это — нищета, бесправие. Необходимость самой добывать нелегкий хлеб, труд тягчайший и грязный, наконец. Это много хуже, чем хорошие условия в хорошем лагере. А лучше того, в котором мы были — не сыскать. Бога надо молить, чтоб это был театр, творческая работа, друзья! И ты сама понимаешь ли, как тебе повезло с этим театром, ведь актриса ты никакая!

К вечеру Вика, уже начавшая было раздавать свои вещи по лагерному обычаю освобождающихся — в первую очередь ложку и котелок (долго потом мы с нею ели одной ложкой), примирилась с мыслью, что освобождение — это какая-то неведомая нам фикция, но в то же время, прочно надеяться, что это этапирование в театр, мы не смели: последнее письмо Владимира Георгиевича называлось не "опус", а "реквием". Может быть, нас увезут "по статейным признакам" в какой-либо другой спецлаг?

По совету Нины мы свои, уже общие, сомнения не обнаруживаем, и бабы с осуждением смотрят, как я укладываю все свои вещи, никому ничего не оставляя. Объясняю: мне "на воле" предстоит поселение, где мне никто ничего не даст.

Уснула я, счастливая уже тем, что завтра не кайлить зловонные кучи, что я куда-то в неведомое ухожу из ненавистной Анжерки с ее жутким бабьим "кодлом". Большего "чуда", чем театр, мне не надо. Весь вечер и всю пасхальную ночь в нашей маленькой комнатке для 58 статьи толпились женщины, мы принимали завистливые поздравления и оханья: "Может и нас скоро...". И я, как "авторитетный товарищ" обнадеживала: вероятно, мы с Викой — первые ласточки, а за нами и другие... Нам натащили даже писем, чтобы бесцензурно отправить "с воли". Много забот было

упрятать их от выходного "шмона" (обыска), но охрана, пораженная чудом небывалого "освобождения", нас даже не обыскала, и мы по пути на центральный участок дали письма конвоиру опустить в ящик, будто извещения родным об освобождении.

3. Искусство требует жертв

- Артистки приехали! — По этому восклицанию на центральном лагучастке Анжеро-Судженска стало понятно: это в театр! Ночевали в кондее: лагучасток мужской, и там мы недоступны для насилий и прочего "ухаживания" за редкостными здесь особями женского пола. Труден был этап, пеший, с "сидорами" заплечными. Через какие-то овраги, по обтаявшим снегам. Сапоги мои раскисли. Иду почти босиком. Простужена, хриплю. Почему-то привезли не в Киселевский лагерь, а на какой-то Тыр-ган. Оказывается, в этом лагере некогда проходил ПФЛ мой муж — тогда не знала! Потом Зиминка, где нас встречают содержащиеся там (5 км от Киселевского театрального лагеря) Соня и Леночка. Оказывается, мы будем жить на Зиминском лагучастке для женщин-бытовичек, и отсюда нас должны возить на репетиции и спектакли в театр. Девочки вручают мне роль Гоней из "Глубоких корней"... Ночью, когда все спят, (а в лагерях спят при свете) на отведенной мне верхней койке-вагонке начинаю учить роль. Бормочу текст и одновременно в движениях ищу пластику образа. Я возвращаюсь к действительности, когда возле моей вагонки появляются взволнованная дневальная и надзирательница. Увидев, что вновь прибывшая зечка бормочет и странно двигается, дневальная, внутренне охнув, привела надзирательницу: сумасшедшую привезли. Мое объяснение их успокаивает, но долго еще зиминские самодеятельницы вспоминают, как "настоящие артистки" учат роли.

Везут в театр. В Киселевку. Нас, четверых, поселяют в крохотной изолированной комнатке, куда никого из мужчин не пускают. Ведро с помоями выносят театральные "мальчики", даже в уборную можно ходить лишь под конвоем. Это унизительно. Начконвоя испуган наличием "баб". Мне смешно: ведь в этом же лагере я была сестрою, свободно ходила среди своих. Владимир Георгиевич теперь еще большая персона грата: он нарядчик. Но даже он забегает к нам тайком, якобы по делу, мы все на людях, ему даже поцеловать меня невозможно. Позднее, когда дурак-начнадзора привыкает, режим делается легче, но, когда я отношу отсырелый матрац в прожарку, мне делает выговор сам Иван

Адамович: по зоне ходить нам строго воспрещено, и общаются с нами только актеры и самые знатные придурки.

Леночку и Соню возили сюда зимою для кое-каких отрывков из пьес, и Леночка признается мне, что беременна от доктора Болотова, моего некогда спасителя, а у Сони беременность от... И. А.! Оба они просят меня "помочь". И я понимаю: не только один В. Г. "отбил" меня для театра, ведь я медсестра и могу спасти репутацию актрис и всего театра в этой ипостаси.

Но сестрою я при абортах женам вольных начальников только помогала Тоннеру. Да и хирургический аборт в наших условиях невозможен. Да и вмешательство такое мне грозит новым сроком! Но меня просят: иначе театр "разгонят", из-за такого вопиющего нарушения режима! Как я могу отказать доктору Болотову, спасшему меня однажды в Белове? Я прошу у врача капиллярную трубку и маточное зеркало. Вместо него приносят какие-то "ложки", присылают примус для стерилизации, якобы, для приготовления пищи артисткам, чтобы не ходили в столовую.

Поздно вечером, когда в надзирательской, расположенной напротив нашей полутемной каморочки, все затихает, начинается сцена из "Власти тьмы". Возимся мы долго. Когда Леночка начинает шепотом кричать от невыносимой боли. Вика на нижней полке самоотверженно храпит, хотя все мы понимаем: спать во время всего этого ужаса нельзя. В этот страшный миг моей жизни я думаю уже не о судьбе театра, не о собственной криминальнейшей ответственности, я думаю о Леночке. Работая вслепую, без необходимых инструментов, я могу девочку убить. Все мои усилия ввести мыльный раствор в матку безуспешны. Только боли. Леночка радуется: может быть они предвестие будущего выкидыша. Соня пока медлит.

И. А, встретил всех нас сурово, а меня враждебно, хотя для престижа театра я ему, оказывается, тоже была нужна, и не один В. Г. был заинтересован в моем возвращении. И. А. брезгливо говорит о дисциплине, о нашем осторожном поведении в зоне ради сохранения театра: "С таким трудом удалось получить для него женсостав" — говорит он, тремолируя, но я-то уже знаю: кроме театра, ему нужна одна из нас. Пока Соня.

Голос в Анжерке и в пути я потеряла (и никогда не обрела более). Сиплю. Скоро премьера. И. А. распоряжается: "Дать Евгении Борисовне молока и яиц!". Меня лечат. Хрипота заставляет меня изменить задуманный регистр в роли Гоней. Дает другой материал для лепки девчоночьего образа, и быть может поэтому (а может быть для "идейного акцента") И. А. просит меня "рабо-

тать" Гоней в образе приниженной рабыни: Для вящего моего унижения мстительный режиссер не сам вводит меня в спектакль (он был готов, и Гоней уже играла Ниночка), а поручает это самому мною презираемому из-за невежества актеру-одессисту Жоре, у которого в спектакле роль сенатора. И на моих репетициях с сенатором я убеждаюсь, какой великолепный педагог И. А. Уже прежде я видела, как из безликой Леночки — "кукурузы", как называл ее В. Г., он изваял прекрасную Кручинину, теперь он научил искусству актера, совершив подлинное чудо, Жору, прежде тяготевшего к штампам клоунад. Он очень неплохой Кречинский и сенатор с верными жестами и интонациями, величественный и правдивый. Он много читает. За эту зиму он стал артистом, чудом найденным на дне лагерной жизни. Правда, не жалел для педагога присылаемых из дому посылок и, обожая театр, на И. А. молился, понимая, что тот для него сделал. С Жорой и играть легко: он овладел и средствами сценического общения, что сразу выделяет профессионала от любителя. Если Жоре после освобождения удалось стать настоящим актером, чего он жаждал, этим он обязан Райзину.

Над Гоней я работаю неустанно, но по системе Мейерхольда. Я должна сыграть "отношение" негритянской девочки к миру белых. Тут и страх (прежде всего) и благоговение — психическая основа рабства. Как это показать телом, лицом, жестом, то есть тем "материалом", который дан актеру? Ищу "краски". Как всегда, начинаю "от внешнего". Звенящего детского голоса у меня после Анжерки уже нет (и никогда больше не будет). Хриплые безинтонационные тоны, пожалуй, лучше помогут образу забитой рабыни — может быть поэтому режиссер-художник и дал мне эту основную мысль, поняв, что "травести" умерла. Красок нахожу много: и с благоговением обхожу массивное пустое кресло сенатора, вынесенное на первый план, и говорю "Благодарю, Вас, сэр!", принимая окурки белых в пепельницу.

Нина по указаниям Райзина играла развязную испорченную Девчонку, мой самостоятельно проработанный (И. А., по-прежнему, не делает мне никаких указаний, кроме основной тональности образа) образ глубже и пронзительней. После сцены с часами, в краже которых обвиняют Гоней — аплодисменты. На разборе спектакля я удостаиваюсь высшей похвалы режиссера: "Гоней сделана по-настоящему". Он все-таки надеется, видимо, |на что-то. Соню могут отправить в лагерь "мамок" и тогда... Я его благодарю за Гоней, из чувства самосохранения больше, чем от истинной благодарности за возможность подлинного творче-

ства: очень уж не нравится мне "волчья тропа", по которой все мы ходим! В "Свадьбе Кречинского" роли мне опять не дают. Видимо, простенькая и серенькая Соня не сумела заставить режиссера забыть нанесенную ему мужскую обиду.

Да и мое вмешательство Леночке не помогло. Время идет. Лена и Соня после моей неудачи с Леночкой заметно полнеют. Театр "на волоске". Все мрачны.

К счастью, прибывает еще одна актриса-героиня Ника (из медсестер). Житейски умная, очень сценически одаренная, она счастлива, что попала в театр и не подозревает, что, быть может, после моей неудачной попытки помочь Леночке, она и попала-то к нам потому, что сестра (у И. А. большие связи с начальством). Узнав, что мы все можем "загреметь" на женучасток, Ника сама предлагает избавить девочек от тайных плодов запретной любви.

Мы живем теперь в светлой и просторной гримировочной. По зоне, по-прежнему, ходить запрещено, но мужчины приходят в свой клуб, и режим стал слабее. Все "сожительствуют". Даже я стою "на атанде", когда пары уединяются. Заключенные строители клуба предусмотрели несколько потайных уголков для так называемых заначек". Проходящие через зону случайные женщины их тоже навещают.

Живем при театре мы не постоянно. Числимся как женский его состав в контингенте расположенного неподалеку женучастка Зиминка. Это сельхозучасток. И мы, когда нас увозят (машиной, без тяготы), работаем на прополках и посадках. В них сейчас есть нечто даже приятное: стоит ослепительное солнечное лето, по моему примеру, многие работают в трусах и бюстгальтерах. Я загорела так, что почти без грима могу играть Гоней.

Театр все не объявляют профессиональным. Так как мы попадаем под дождь, простужаемся, начзоны позволяет оставлять нас в зоне на починку мешков. Сначала шипят девки: "Подумаешь, барелины!" Но после просмотра наших спектаклей расконвойкой в Киселевке и на тырганских гастролях, отношение к нам меняется, нас начинают беречь.

Во время поездок не раз подмечаем ненависть населения к нашим стражникам-конвоирам. Мы с Соней, наиболее идейной девочкой, ликуем: народ ненавидит наших "господ".

Но вот наступают роковые дни. Утром отстонали обе девочки от Никиного вмешательства в ход уж большой беременности, вмешательства смелого, как и полагается невежде, не думающей о последствии в случай неудачи. На вечер неожиданно объявляют "Свадьбу Кречинского" для приезжего начальства. Леночка

.— Лидия. Платье — белое. Я — помреж. Вижу, как на сцене Леночка вдруг алебастрово белеет под гримом. В антракте, в уголочке поднимает передо мною тюлевый подол. На простыне, которой она себя предусмотрительно окутала, алые пятна. Еле шевеля помертвелыми губами, девочка просит еще подмотать простыней, благо, платье с турнюром. "Не бойтесь, Евгения Борисовна, — шепчет девочка, — Я не закричу, не закричу, лишь бы кровь не выступила...".

Руки наши дрожат, зубы клацают, пока мы, торопясь, подматываем новые простыни. Не понимаю, как выдержала она спектакль, но понимаю, чем стал для нее театр, который она могла бы погубить обмороком или стоном. На сцене участники, не знающие истину, заметили, что Лидия "умирает", но, когда на миг уходило сознание, заслоняли Лидию, меняли мизансцены, выбрасывали целые куски с ее репликами. А я из-за кулис вижу, как Лидия весь акт на ногах, как героически бережет белое свое платье. Отец ребенка играет Муромцева. Руки его дрожат. И. А. величественно спокойно глядит из-за кулис на сцену: "Будет "скандал" или нет?". "Быть его театру, или не быть?"

За кулисы приходит ничего не подозревающий Владимир Георгиевич. Он сокрушен: такой ответственный спектакль, масса начальства, а актеры, и особенно Лидия, играют ужасно!

— У Лены начался выкидыш, — шепчу ему. Он хватается за голову:

— Боже мой! Ведь сразу после спектакля подадут машину, чтобы увезти вас на Зиминку! Господи, все обнаружится, и я тогда опять потеряю Вас! — он все о своем...

— Если Вы меня любите, — действуйте! Надо отменить отъезд!

В начале последнего акта оба испуганных "волка" совещаются, куда-то бегают. В. Г. возвращается несколько успокоенный: время позднее, наш отъезд отложили на утро, но зато машины не будет, нас поведут пешком.

Ходить пешком мы, пятеро, особенно любили: дорога шла летним подлеском, вещей с нами не было, вокруг цвела природа, если конвоиры попадались хорошие, нам позволяли рвать цветы или полежать на травочке.

Но завтра — пешком! И потом у Лены может не закончиться все к утру. А если у Сони уже спровоцированный выкидыш начнется на Зимнике? Тогда все равно! Все обнаружится: там и отдельной комнаты для актрис нет. И врачи чужие, все на людях!

А на сцене Вика незаметно затирает пятнышки крови на полу, туго сжимает бедра полуобморочная Лидия. Наконец, Кречинс-

кий ломает кий. На поклоны Леночка уже не выходит, грубо крикнув: "Мне плохо!".

— Лидия играла прекрасно! Из нее будет настоящая артистка! Большая и настоящая! — громко замечает И. А., заглянув в нашу комнатку, где Лена стонет шепотом, бережно сбросив с себя костюм. Мы никого не пускаем в комнатку, стираем с нее грим, копошимся в окровавленных простынях, куда падает что-то живое и алое.

— Владимир Георгиевич, ради меня, придумайте что-нибудь, чтобы нас завтра утром задержали... — И он придумывает: втирается в разговор с начальством о спектакле и выражает сожаление, что оно не посмотрело у нас, он называет пьесу, в которой Лена не занята. И начальство соглашается: если завтра днем ему покажут спектакль, оно успеет вернуться в Кемерово к нужному сроку. Мы не слишком ликуем: у Лены еще не все кончилось, а у Сони еще не начиналось. Мы выигрываем только ночь.

К утру у Лены кончилось. В 12 часов спектакль. На рассвете я сжигаю в печке все "компрометирующее", а крохотный трупик обретает могилку под сценой. От обилия крови на том, что сжигалось, разносится запах жареного мяса. Мы дрожим: мяса-то у нас нет. Меня ругают.

Во время обсуждения другого спектакля бледнеет Соня (к счастью, уже отыгравшая). Но у Лены температура. Ребенок Сони "старше" Лениного и "еще шевелился", пока Нина утаскивала его под сцену, в подполье. "Он был уже беленький! — рыдает мать, — Мальчик!"

Ленина температура все спасает: у нас—"грипп", а может быть "тиф", наша комнатка "на карантине", вход даже надзору воспрещен. "Заразилась" и Соня. Об отъезде нашем не может быть речи. Если случится что ужасное: свои врачи "покроют", репутация театра спасена. И вольный начсанчасти врач Ермак промолчит: он за театр... Однако к вечеру, благодаря героическим мерам, пенициллину и всему, что спасает, температура у обеих нормализуется, и, несмотря на мои протесты, они встают.

Хотя все это протекало в страшной тайне, слушок по зоне пополз. Шепоты. И мое имя упоминается рядом с В. Г. Оказывается, он из мужского самолюбия что-то кому-то намекал. Ярость моя сменяется раздумьем и прозрением. Вокруг — нечистота. А, собственно, кто мы, актрисы, в глазах работяг-казаков? Изолированные от них всех, лишенных женского общества, в то время как придурки им пользуются. Мы, безусловно, для рядовых зеков выглядим, как гарем для привилегированных избран

ных заключенных. Да и события, только что пережитые театром, что такое, как не мрак и грязь, ибо Леночка и Соня не только искусству послужили, но и вожделениям их возлюбленных. Едва ли И. А. в других обстоятельствах сделал бы "героиней" бесцветную и недаровитую Соню. И его отношение ко мне, разве это не грязь? Не низкая месть за то, что не стала его наложницей?

Да и отношения с В. Г. рисуются уже в другом свете. "Хитрость сердца" — придуманную им "любовь огромную и безответную" сменяет все более настойчивое требование более конкретного женского внимания. Все актрисы наши осторожно и тайно "сожительствуют", даже Вика-воробей, болонка, шныряет в "заначки" к красавцу Грише К., годящемуся ей в сыновья. Все вокруг любится и даже размножается. Что я за цаца такая? — иногда прорывается у В. Г. в интонации. И уже не я, а он подтрунивает над "гимназизмом" наших отношений. Их поэзия меркнет, даже иллюзорная поэзия. Доходит до меня, что он в интимной компании назвал меня "жена". Он, видите ли, стесняется, боится показаться смешным в слишком длинной роли платонического воздыхателя. Со скрытым хихиканьем нас порою стараются оставить вдвоем. Да и я понимаю — ведь не девочка, сколько ж можно целоваться без естественного продолжения? Он уже уговаривает придти к нему ночью, обещает расставить такую стражу, что начальство(!) никак не сумеет унизить наше сближение. Он прибегает к аргументам возраста: это де последняя моя женская возможность! Мне уже 40. "Тела твоего просто прошу, как просят христиане: хлеб наш насущный..." — читает он вместо "прекрасного мгновения". И я его понимаю: я выгляжу ханжой и пуристкой, педанткой среди той атмосферы, что сложилась в театре.

К моей душе он уже не прислушивается, как прежде, не уважает сути моей, переполненной тревогой за мужа: письма от него грозно показывают, что он после переследствия получил новую полную "катушку" — 25 лет.

Да и сама я иная: образ мужа, живой и зримый, меркнет, алгебраизируется. Я сама — "на грани", чему свидетельство стихи тех дней:

Дьявол, дьявол! Вижу повсюду

Его насмешливые глаза.

Да я подругой Дьявола буду...

Об этом вороны прокричали,

Звучали незримые голоса.

Дьявол! Дьявол! Сера и пламень

Горька цикута. Лицо в слезах...

Источит душу и сердце в камень...

Об этом травы ночные шептали

Шуршали:

Дальше ни шагу! Ах!

Долг! Ради него отказываюсь я от последней радости женского во мне. Надо от этой нечистоты уйти. Но мне это страшно после опыта Анжерки. Так самоубийца в последний миг агонии цепляется за жизнь. Я обдумываю "самоубийство" — уход из театра, но в миг последний за него цепляюсь, и уже не ради творчества — ролей не дают, а ради физических преимуществ, которые театр дает. Кроме того, я ведь страшно обязана В. Г.: возвращением в театр из анжерской каторги, в первую очередь. По всем законам и лагерной, и обычной морали я веду себя нечестно.

Лагерные обстоятельства сами разрубают гордиев узел наших отношений. Однажды на рассвете надо мной склоняется кто-то громадный и теплый, голос зовет меня: "Родная..." Я делаю вид, что не могу проснуться, и думаю, чем он подкупил дневального, чтобы проникнуть в нашу комнату... Постояв, он выходит.

Через полчаса он уйдет с бригадами (он теперь десятник) на стройку, а нас в последний раз увезут на Зиминку, где мы узнаем, что Зиминка закрывается, что близ Киселевки не остается ни одного женского участка, на котором нас можно "числить". Зимин-скую жензону увезут в Белово. Узнав об этом в то солнечное утро, он пришел проститься. "Но я не почувствовала его тоски, не пожелала проснуться", что, расставаясь, видимо, навсегда, он "благословляет мое имя...". Так написал он в прощальном письме, когда нам привезли из Киселевки наши вещи, подарки и письма актеров и поклонников.

И я опять с облегчением вздыхаю: судьба — "кисмет" нас развязала и оставила нам только письма, полные дружеских чувств и теплоты. Мне нужно только это.

Чтобы покончить с темой В. Г., хочется сказать, что, отыскав меня по освобождении моем по оставленному адресу тети, он мне и освобожденной помогал в устройстве с работой в той же Киселевке. Освободившись позже меня, прямо пришел на мою квартиру на шахте Тайбинка. Но, уехав домой, полагаю, умер. На Тайбинке ждали его возвращения на работу, долго берегли ему "место" (он никак не мог устроиться на родине), но потом, мое письмо к нему вернулось с надписью: "Адресат выбыл..." У него было больное сердце, а дома встретили его почти враждебно, и жена и дочь...

А нас из Белово зимою направили в Сиблаг, в другую "систему лагерей", откуда вернуть нас в театр ИТК было невозможно. И.А. этапировали в лагери г. Сталинска, где на обильных женучастках он мог подобрать женсостав для нового своего театра. О нем я больше никогда и нигде ничего не могла узнать. А нас, пятерых актрис "погорелого театра", тоже разбросала судьба...

..."Амуры и зефиры все распроданы поодиночке".

Глава V.

ЛАНДЫШИ И ФИАЛКИ

(Секс в лагерях)

Рассказ

Я в мир амеб однажды низошла,

Влача изысканные покрывала,

И мне открылось в фокусе стекла

Незримой жизни мудрое начало.

Им хорошо питаться и дышать,

Не зная груза нужных нам понятий

Сначала только страшно наблюдать,

Любовь без поцелуев и объятий.

(Из собств. стихов).

Когда майору Гепало в управлении ИТК объявили, что назначают его начальником Беловского женского лагучастка, он вспотел и из краснорожего стал белый.

— Ты человек женатый, — сказали ему, — жену, говорят, любишь, так что бабы тебе ни к чему...

— Ох, я же без матерного слова... С войны это, как присловье у меня.

— Знаем, знаем, — сказали, — отчасти поэтому и назначаем тебя к женщинам, чтоб отвык. Ведь ты же советский офицер! Культура, понимаешь... - Кто-то из товарищей глумливо посоветовал: — Н-да... Там, брат, это... как его... — вечное женственное... Там, хотя все они и б... тебе некрасиво будет. Так вот, брат, тебе совет: как захочется матюкнуться, говори вместо тех слов другие, что понежней, ну, там "ландыши-фиалки", к примеру...

Дня два дома потренируйся... Я пробовал — помогло!

Самый главный начальник, генерал, образованный, пахнущий дорогими, еще трофейными духами, тоже:

— Смотри только, Гепало, ты на фронте привык... Тут придется, товарищ дорогой, воздерживаться. Мы все, советские офицера в обществе себе не позволяем. Знаю, знаю, сам Ворошилов... Но — в обществе... ...Правда, в лагерях, по слухам, женщины хуже мужиков выражаются, ну а нам, советским офицерам, все же нельзя себе позволить... Уже на это жалобы от заключенных поступали. Так что слабину им не давай! Мы ведь, хотя и наказываем, но одновременно и воспитываем, — сказал генерал с полной верой в то, чем закончил речь.

Лагерный мат даже у человека привычного вызывал сердцебиение, а непривычный мог, ну, просто сомлеть, что и со мной, без шуток, бывало. Это совсем не то, когда оскорбительно ругаются, в белый свет от тягостей — так ругаться на войне научился и сам Гепало, что понятно и извинительно.

А тут мат был с остро сладострастными смакованиями срамных подробностей, своеобразное сексуальное упражнение, сублимация постоянно жгущего людей полового жара, который мог утоляться только случайно и тайно. В матюг обыкновенный — трехэтажное исконно народное унижающее выражение — вплетались виртуозно все физиологические действия человеческие, все особенности, все извращения сексуального сближения, накопленные человечеством со времен библейских. Произносились они с каким-то особым оскалом, присвистывающими звуками, со своеобразным "одесским" шиком. Так что Гепало с его простительной фронтовой привычкой на таком фоне выглядел жалким дилетантом. Почему энкаведешникам запрещалось "выражаться" перед зеками в ту пору — не знаю: может быть по инструкции писаной, может быть по неписаной этике. Правда, и среди них попадались люди порядочные, верившие, что в лагерях из г... делают людей. Иллюзия эта и заставила в общем-то неплохого дядьку-сибиряка со всеми его словечками типа "пущай", "натренироваться" так, что когда "слово" было уже возле уст, механически выпаливать, вместо него, посоветованное "фиалки-ландыши". А так как майор плохо произносил звук "л", у него получалось: "уандыши и фияуки". Так и прозвали его между собою дюжие блатные девки и похотливые лагерные бабы.

В те годы входило в моду слово "культура", "культурненько" (быть может, после немецкого презрительного о наших привычках "никс культура"). И слова "цветочные", казалось ему, как

нельзя лучше подходили к женскому обществу, в которое он попал. Слова эти как бы демонстрировали его собственное душевное изящество и тонкий вкус. По своим эстетическим потребностям он всегда напоминал мне лакея Видоплясова из Достоевского, мечтавшего фамилию свою поменять на "Эссбукетов".

Вот образец его разговора со мною. Я пришла против чего-то протестовать и обронила фразу о том, что буду жаловаться.

— Жалиться? Жалиться вам, заключенным, фияуки-уандыши, конечно, разрешено, ландыши-фиалки. Но только вот от чего я тебя, Борисовна, предупрежу, — майор опустил веки - закрою я, к примеру, ландыши-фиалки, дверь да подзову надзор, а завтра, фиалки-ландыши, никакая ваша медицинская комиссия не сможет, ландыши-фиалки, установить, отчего ты умерла скоропостижно, фиалки-ландыши. Я, не бойся, этого не сделаю, как человек культурный, но упреждаю тебя "тет на тет". Понятно?

Мне понятно, и я больше никогда не угрожаю никому из своих палачей, что буду на них "жалиться". Да и знакомство с врачихой Верой Ивановной в Анжерке мне это постоянно напоминает.

Во второй приезд в жензону Беловского лагеря я одно время работала завбаней и прачечной. Приходит майор, постоянно купавшийся в лагерной бане. Гепая самодельной тросточкой — он с ней не расставался — по голенищам, свободной рукою картинно избочась о бедро, как Денис Давыдов на портрете Кипренского, он обращается ко мне:

— Слушай, Борисовна, исделай-ка мне каменку! — Выясняется, я не знаю, что такое он просит. Каменка в моем представлении — имение одного из декабристов, о чем я и заявляю.

— Эх, чему вас в институтах учили! Ландыши-фиалки! — вздыхает он и объясняет, что каменка — приспособление в банях, чтобы париться.

Я начинаю таскать глину и кирпич, он, гепая стеком, наблюдает мои усилия. Потом, разувшись, мы оба начинаем месить глину и делать кирпичную кладку, которую в раскаленном виде надо поливать водою, чтобы она испускала пар. Вот тут и рассказывает он мне доверительно, как после СМЕРШа попал в начальники жензоны. Война, проклятая, виновата. Он с детства тяготел к культуре, изяществу языка, тяготился его простонародной грубостью. Ведь грубые слова: Ж -.., Г...— можно сказать иначе (я давлюсь от смеха и припоминаю старушку-мать "ответственного товарища", встреченную однажды в поезде, — она считала слово сс-ть неприличным, а си-ть — вполне «интеллигентным»). Припоминается и красавчик Фалалей из "Села Степанчи-

ково", раздражавший господ выражениями типа "натрескался, как Мартын мыла". Майор негодует на Есенина, употреблявшего в стихах "грубые" слова. К счастью, Маяковского майор не знает. Хлюпая и чавкая волосатыми ногами по глине, майор рассказывает, что шесть раз "смотрел" оперу "Евгений Онегин" в порыве эстетических исканий понять, почему это хорошо. И понял, все-таки! Хорошо! При моих рабочих промахах все повторяет: "Эх, уандыши-фияуки, чему вас в институтах учили!". Не без яда замечаю, что учили с первого раза понимать прелесть "Евгения Онегина". Остроумия едкого этого замечания он не воспринимает. А мне его и жаль даже: как беспомощно хороший дядька выползает из невежества.

При воспоминании о Гепало припоминается и еще один лагерный офицер. В Белове — в первый период пребывания там — начхоз, лечившийся у нас амбулаторно, стал "приударять" за мною. Тайно, разумеется, ибо любое общение с заключенными было весьма и весьма наказуемо, даже "сроком". Немолодой, он очень гордился званием лейтенанта: "Я — ахвицер!" Склоняя меня на тайную с ним связь, он говаривал, бывало, что по окончании моего срока женится на мне — мужа мне — де все равно не дождаться, не видать. А за мой срок он на своей службе начхоза прикопит на постройку домика, в котором "будем доживать старость". Чтобы жениться на бывшей политзаключенной, ему придется выйти в отставку, но ради меня он готов. На мои отказы от столь ужасной для меня перспективы — я все это старалась обратить в шутку, ибо ссориться даже с начхозом было опасно — начальство! — ахвицер НКВД сказал как-то:

— Догадываюсь, Вы отказываетесь потому, что я по-вашему необразованный. Так знайте, я тоже в ниверситете учился!

— Вот как? — удивилась, — и на каком же вы были факультете?

— На вторым? Уже на вторым был, да война помешала закончить...

Надо было однажды ему расписаться. Он, стесняясь подписи, показавшейся ему недостаточно красивой, сокрушенно произнес:

"Пяро сухая!"

Возвращаюсь к майору и вопросам этой главы. Все это происходило в то время, когда в конце 40-х г. г. в лагерях началась "эпоха классификации", то есть по признакам статейным и половым. Женщин стали строжайше отделять от мужчин. Эта мера только умножила лагерный разврат и очень ударила по психике: "Лишили нас человечества" — говорили блатные. Это было по

вторением фашистской системы наказаний: нет курева, нет женщин, нет спиртного!

Когда читаешь о страданиях народовольцев в одиночках крепостей, то после собственного тюремно-лагерного опыта у меня возникает мысль об одном никем никогда не упомянутом глубоко интимном страдании: отсутствии общения с полом противоположным. Платоника "обожания" закованными в каменные мешки мужчинами Людмилы Волькенштейн и Веры Фигнер — оборачивается (по Фрейду в сублимированное по самой чистоте личностей) мучением физическим, чисто мужским, острым, глубоко тайным, а для многих (таких, как красавец и женолюб Лопатин), быть может, главным мучением. Вероятно, были, оскорблявшие могучий и чистый дух эротические "животные" сны. Кто знает истинную причину многих самоубийств, сумасшествий в казематах-одиночках!

Но то были люди огромной интеллектуальной силы. А что говорить о преступных по-настоящему, обреченных наследственностью и средою на аморальность и животность! Но все же — людях! А. И. Солженицын — как великий художник — коснулся этого в одной лишь фразе: "Главное, что отнял у нас "пахан" (Сталин) — это женщины".

Все остальное, даже радость творческого труда, иметь хоть иногда могли, но радость духовного и физического общения с полом противоположным, радость отцовства и материнства были под запретом десятками лет.

Я помню дядьку, полжизни проведшего в "режимных лагерях" и попавшего, наконец, в общий. Как он умолял нас с доктором о разрешении посмотреть на только что родившегося в стационарной больничке ребенка! В баню специально сходил. Когда ему позволили взять ребеночка на руки, точно самую драгоценную вазу держал, и лицо стало полно такого света, точно сам он родил его. И потом засыпал мать бескорыстными подарками. А он был настоящим убийцей.

Вообще же зеки, не охраняемые интеллектом, духовностью натуры, восполняли это лишение, преступая все нормы человеческой гуманности, идя на обман и всяческие приспособления, а уголовники — на самые гнусные сексуальные преступления, даже изнасилования с последующими убийствами. Все это нынче "растеклось" по стране, как лишай, как гангрена, но в то время не было столь обычно. Гомосексуализм, лесбиянство, скотоложество принимали в лагерях характер чумы. Мне рассказывали, как баба пришла к зоне искать пропавшую козу. Выяснилось, что

забежавшее "на объект" животное зеки-работяги изнасиловали коллективно, а потом съели.

Об этом рассказывать страшно, но "из песни слова не выкинешь". Иные относились к "нарушениям режима" с юмором. Чего, например, стоит наша дневальная, застигнутая надзором на месте преступления и утром вместе с любовником в наказание с хохотом катящая на себе бочку с экскрементами. Большинство же испытывали страдания потаенные.

Весьма заметно стало очерствление людей после разделения лагерей на только мужские и только женские. Именно тогда и мат принимал оттенки какого-то сексуального садизма.

Так вот, "про это" и будет глава. О "стыдном".

С юности привыкла я считать сексуальную сторону жизни категорией чисто эстетической. Извращения и "связи случайные" воспринимались так же: "два красивых тела..." А в тот период разлуки с горячо любимым мужем понятие любви приняло у меня характер такой чистоты, отрешенной от всего земного, плотского, что даже разлука с ним казалась не столь уж существенной:

главное, что он был у меня, его любовь, а главное, моя к нему служила мне щитом.

Как раз в это время и пришлось испытать первые потрясения животностью и грязью в этой области человеческих отношений. Много лет я, не переставая быть женщиной, то есть отмечая впечатления мужчин о себе, с гневом и презрением, бескомпромиссной брезгливостью относилась к тому страшному, что в этой области открывала мне тюрьма. Безусловно, если б меня тогда изнасиловали, что в лагерях случается, я не стала бы жить.

И только с годами поняла, что "это" — тоже пытка, которой нас подвергают, чтобы лишить достоинства, как отнимали его каторжным трудом, голодом и прочим. Растлить и разложить личность! Убить человека! Оставить от него только визжащую плоть — вот их задача! Насильственно погрузить человека на самое дно биологического и социального начала. Многие ли избежали этого?^¹

Мне уже по освобождении рассказал бывший уголовный зек. В глубинах тайги, где нет часовых, ибо побеги невозможны, он с приятелем жил в постовой избушке. Забрели к ним заблудившиеся в тайге три заключенные женщины. Мужики их покормили, показали дорогу. Те ушли. Только Одна вернулась и предложила им в благодарность... себя. Обоим.

- Бабы у нас свои были, мы отказались, и она радостно побежала догонять подруг.

- Знаешь, кто это? — сказал товарищ. - Это жена наркома Б., я с ней был в одном лагере.

И, слушая рассказ, я вспомнила разряженную наркомшу, не то актрису, не то искусствоведа, приходившую в наш музей.

Никогда прежде, хорошо зная в общем о грязи безлюбовных отношений, не предполагала я, что в условиях гибели и опасности у натур низменных обостряется сексуальное чувство. До скотства. Вероятно, в смертный час срабатывает голый инстинкт продолжения рода. Впервые заметила это я в дни нашей репатриации, когда оглушил первый ужас, когда ожидание смерти было невыносимо. В эти священные по силе моего чувства к мужу дни, я наблюдала не одну "жену". Одна из них была близка к сумасшествию, глаза ее блуждали, губы постоянно шептали: "Витя, Витенька...". День на пятый к ней "пристал" холостой казак: было выгодно репатриироваться с семейными эшелонами, где условия легче. Это было понятно и нужно для спасения жизней, многие соглашались на такое фиктивное "собрачие" на время пути. По силе моего страдания за мужа я и на это не могла пойти, но Нина разрешила казаку — чуть ли не мужеву ординарцу — назваться мужем. И вскорости с помутившимися глазами признается мне, что казак на нее "действует" в определенном смысле. Гадливость, обыкновенная человеческая брезгливость заставили меня отойти от несчастной. Причем, казак в интимном смысле к ней и не "приставал". Она сама.

В условиях лагерей советских такие инстинкты, совершенно животные, побеждали даже еще при голоде, даже интеллигентных людей. Я не говорю здесь о бесстыдных по натуре блатных или вынуждаемых насильственно. И случаев таких десятки.

В Сиблаге совершенно респектабельная чешка — "дама" явная, привезла в Маргоспиталь подругу на телеге из жензоны на консультацию к хирургу. Пока больную осматривал врач, чешка в углу, за занавеской, которая шевелилась и откуда все было нам слышно, отдалась другому незнакомому врачу-армянину. И на упреки компатриота за "чисто русское свинство", плача, объяснила, что годами "жаждала" мужчину и не устояла перед первым натиском незнакомого врача. Но что это было? Разврат или пытка? Женщины использовали каждый случай, чтобы отдаться, мужчины, чтобы взять. С риском для жизни перебегали "огневую", то есть простреливаемую зону, которая в иных лагерях отделяла женучасток от мужского. Использовали "М" и "Ж" убор-

ные('). И все это, таясь от стражей, но не вообще от людей, как животные.

Я не притаю даже ради целей художественных — ведь я сразу поставила цель избегать "художественного целомудрия" ради документальной правды — вещей ужасных, как самый страшный кошмар.

Страсть, совокупление, даже скотское, представляются обычно как все-таки соприкосновение тел, хотя бы и в безлюбовном их сплетении. Один из самых первых ударов (буквально) по всем мне известным (я вовсе не была ни ханжой, ни наивной дурочкой) представлениям о сексуальном "гное" я получила в первые же дни на Кемеровской пересылке.

Женский наш барак от соседней мужской секции отделяет лишь дощатая стенка. Там начальством собраны преимущественно крупные уголовники. Голод. Нечистота. Вши. Оттуда днем и ночью слышится мат, гогот и блатные срамные песни. Картеж.

В дощатой перегородке на уровне середины туловища мужики пробили некрупные отверстия. Не для того, чтобы подсматривать: мы даже спим одетые, так холодно. И вот от проломленной стены иногда слышится зов, имя какой-либо их девки, которым мужики могут приказать запросто: "Эй! Иди сюда! Скорее, ну!". Названная девка идет в угол. Какое-то отнекивание, хихиканье. Потом в щели мелькает что-то багровое, и девка приникает к нему, к стене. Обитательницы угла разбегаются в страхе. Девка, плача, просит баб "заслонить" ее от казармы. Если девка с рыданиями отказывается, в отверстие просовывается нож: ее проиграли в карты, и она даже может не знать, кому. Это был даже не разврат, а именно "мычание". "Вы ведь женщина, человек!" — порою обращалась я к девкам. Иная надменно и грубо пошлет к..., другая, заливаясь горькими слезами, скажет: "Ведь зарежет же, а если пожаловаться, того-то накажут, но ее зарежут его соратники".

Девочка-крестьяночка, с которой прибыла я из тюрьмы, берегшая невинность, лежит распростертая на нарах: ее только что принесли из секции малолеток, где она побывала "под трамваем" (коллективное изнасилование). Малолетки с хохотом отчищают снегом полушубок, который она от ужаса "обмарала". Мальчишка из родной деревни, знакомый, пригласил "землячку" в свой барак "покушать" то, что ему прислали родители. Девочка доверчиво, голодная, пошла. И вот... Коли б не застигли их за этим делом, ее, уже мертвую, могли бы сбросить в уборную, как бывало с другими, удавленными во время насилия.

Бегу к начальнику лагеря: "Что же это у вас делается?!" —

кричу ему в слезах и дрожа. С эпическим спокойствием говорит, что девушка "сама виновата" — не ходи по мужским баракам. "И для себя сделайте вывод: в мужские бараки не заходить даже по делу".

Умные начальники понимали необходимость сексуальных "разрядок", время от времени под разными предлогами допускали мужчин в жензоны. И тогда начиналась вакханалия. Старенький бухгалтер, попавший в жензону, едва отговорился старостью от чуть не изнасиловавших его баб.

С Зиминки следуем в Беловскую жензону через мужской главный участок, где на ночь нас, женский этап, запирают в бане. Ночью, используя подкуп, угрозы и служебное положение, туда проникают мужчины. До сего дня вижу, как по-тигриному изогнув спину, в бесшумно выставленное окно впрыгивает блатной мальчишка-одессит, лагерный парикмахер и, озираясь трусливо и опасливо, поигрывая мышцами спины, весь напружиненный, как тетива, крадется к облюбованной им блатнячке. В котельной бани несколько урок "гоняют" маленькую воровку "Мушку". Девчонка всю ночь спасается от них, от "трамвая", бегая по раскаленным котлам, куда парням не добраться — страшно горячо. Утром ступни и ножонки крохотной хриплой и дрожащей малютки в ожогах и пузырях, но ее не коснулись подлые руки: в Киселевке она полюбила "политического" Петьку Химина, и в этот раз ей удалось сохранить ему верность. Она от него беременна. Позже полусумасшедший Петька рассказал, что Мушка родила, освободилась, как "мамка" и живет у его матери.

А еще в бане, неподалеку от меня, в темноте (урки нарочно обрезали свет) совершенно порядочный пожилой таджик Чары— я почти всех мужчин знаю по прежнему пребыванию в Белово сестрою — ласково урча, склоняет к прелюбодеянию немолодую землячку. Шепот по-таджикски сменяется ритмичными звуками, не оставляющими сомнения, что Чары уговорил-таки женщину. И тогда я проникаюсь сочувствием: уж если величественный с байской осанкой Чары... Значит, это нужно, и запрет любиться одна из "мер пресечения" — жестокость. Я начинаю похрапывать, чтобы Чары и таджичке не было стыдно после.

Стремление к половому соединению неистощимо. Однажды в Маргоспиталь привозят девку со страшным предварительным диагнозом: лепра (проказа). Больной выделяют изолятор-кладовочку. Смятение среди врачей и больных. Пищу девке подают в окошечко-продух. Однако через день в окошечке выбито стекло, и девка, не скрывая, ухмыляется: "Ну, да, приходил!"... Вызван-

ный парень, которому объявили, что у нее, быть может, проказа, ни капельки не испуган: "Ну, что ж, ее и меня лечить будете, зато с бабой побыл, сколько хотел!". "К счастью", у девки после обследования оказывается "только сифилис".

Парализованная после побоев девчонка лежит в общей палате. На ночном дежурстве на несколько минут выхожу по делу из своего отделения, оставив в коридоре санитарку. Возвращаюсь: ужас! В коридоре толпится все население девкиной палаты: у паралитички "гость". Кто впустил? Кто открыл ему? Все божатся, что пролез в форточку. Не верю, накидываюсь на санитарку. Груня плачет, божится: не впускала! Распахивается дверь палаты, выходит дюжий парень "в шкарях и прохарях". "Что, сестра, не веришь, что можно пролезть в форточку?! Эх, не знаешь ты нашей профессии! Идем!" Снаружи, рискуя, что часовой с вышки увидит, ужом протискивает в форточку свое большое тело. Он, оказывается "домушник". Больные же оправдывают побрачившихся: "Ну, что ж, они молодые!"

Девки, прибывающие к специалистам в Маргоспиталь, где жил и мужской состав, использовали пребывание в нем и для наживы, и торговали собою бойко, даже на другой день после септических абортов. Некая американка (настоящая) увезла по выписке тысячи — "сеанс" стоил 200 руб. Элегантная латышка Нора стоила сто рублей и общалась только со знатными придурками. Американку же не раз видела в соседней канаве, откуда торчали ее худые полусогнутые колени.

Вот так появлялись на свет лагерные дети.

В жензоны мужчины прибывали иногда в качестве умельцев, — печников, каменщиков, слесарей. Женщинам с нетяжелыми преступлениями забеременеть было выгодно: время от времени "мамок" отпускали на волю. Но политические и крупные бандитки такой амнистии не подлежали никогда. Для них существовали особые "лагери мамок", где работая, они ходили на кормление детей, содержавшихся рядом с зонами.

Дети были при матерях до трех лет, затем их увозили в детдома. Бывало, что матери детей теряли, но вообще, кто знал, где их ребята, могли даже переписываться с воспитателями и взять детей себе по истечении срока заключения. Бабушкам и дедушкам лагерных детей не отдавали.

Я возвращалась после бериевской амнистии 1953 года (отсидев полностью свои 7 лет), при которой "мамок" освободили в первую очередь, даже с тяжелыми (но только уголовными) преступлениями. Они могли заехать за ребенком в тот город, где он со-

держался, и после этого следовать домой. Кондуктор моего вагона рассказал мне, пока шли первые эшелоны с блатными освобожденными мамками, весь транссибирский путь был усеян трупиками выброшенных в вагонные окна детей: дети мешали блатнячкам в предстоящей на воле "деятельности". Пока они были за решеткой, ребенок давал шанс на освобождение. Шанс был взят, и от малютки избавлялись.

Я видела лагерных детей в массе. Человек в сто партия из "мамских лагерей" прибыла в Маргоспиталь на обследование перед отправкой в детдома. Были и шестилетние. Только два-три ребенка нормально резвились. Остальные все вели себя ненормально: либо до буйства были оживлены, либо подавлены настолько, что даже взятие венозной крови на Вассермана переносили равнодушно, просто покорно и обреченно протягивали "доктору" тоненькие и бледные ручки свои с тихим плачем. Фельдшер Янош для такой страсти собрал по всем отделениям самые тоненькие и хорошие иголочки — каждая сестра их прикапливает — колол, колол, потом прибегал, вытирая пот ужаса: "Не могу, не могу больше, лучше бы они кусались..."

Почти у всех малюток зрачки были расширены и малоподвижны: от матерей их отрывали насильственно. Говорят, как ни скрывали от мамок момент отправки детей, они все равно узнавали дату, детей не отдавали, в женщин порою палили, дети и матери кричали душераздирающе. В таком состоянии ребятишки прибыли к нам. Ночами редко кто из них спал, лежали по четверо на взрослых кроватях и, молча или тихо плача, смотрели перед собою. Громко не плакал ни один. Так бывает при большом страдании. Никогда не забуду, как молча умирал ангелоподобный малютка от огромной вапущенной флегмоны в области паха, не позволявшей ему мочиться. Оперировать эту флегмону хирург побоялся.

Женщины с малыми преступлениями особенно охотно шли на сближение и благословляли имя того, кто сделал им брюхо, как наша тихая пациентка Надюша, оплодотворенная доктором Тоннером и ушедшая досрочно.

Везу из Беловской жензоны на медконсультацию и комиссовку пять забеременевших женщин. Бабенки гадают: освободят их или нет.

- Разве меня отпустят, — тоскует миловидная Наташа: ведь у меня растрата почти миллион. Ну, дом наши строили я несколько тысяч действительно взяла, а мне приписали все что сами наворовали..."

Другая получила 10 лет за то, что, будучи кассиром, везла сумку с зарплатой и "по халатности" эту сумку у нее украли или выхватили. "Нет, — плачет, — не отпустят меня с таким большим сроком!"

Машина подпрыгивает, и девчата берегут животы. В кабинете их по одной за занавеской осматривают гинекологи. Вольные. Начальству и нам все слышно.

- От кого же ты, милая моя, в женской зоне забеременела? — спрашивает врач, копаясь в нутре первой пациентки. — От Ивана-плотника, — застенчиво говорит она. — От кого беременна? — вопрос к следующей. — От плотника. У нас работал...

От Ивана-плотника, хотя тут и не обязательно было говорить правду — оказались беременны все пятеро. Даже начальство смеялось. А доктор прямо руками развел:

— Да что же это за производитель такой у вас, Иван-плотник!

А я его знала. Это был наш казак Марченко, кубанец, совершенно порядочный немолодой дядька. Я обрадовалась тогда за него: знала его жутким "доходягой", едва от голода жив был. Мы его с Алексеем Петровичем спасали в стационаре, потом в Спец О. П. и в санитарах, пока начлага не увидел его: "А это что у вас за "лоб"? ("лбами" называли здоровяков)! И взяли его на общие по первой категории. Теперь дядя Ваня, как видно, вошел в полную мужскую силу. Когда я потом рассказывала ему этот случай, он, зная мой "прюд" в этой области, сперва застеснялся: "Да они сами лезли...", а потом вдохновенно воскликнул: "Борисовна! Так я же им свободу даровал!" Действительно, из пяти беременных не отпустили только "миллионершу".

Не всегда случайные сближения оканчивались благополучно. Только применяемый уже в 50-х годах пенициллин спас многих с септическими самодеятельными абортами, тех, кто стеснялся появиться домой "с дитем!". До этого от таких абортов умирали. Самый страшный случай был с Клавкой-малолеткой. Привезли в Маргоспиталь с женучастка девчонку в самом тяжелейшем состоянии. Чуть ли не 15.лет ей было, и срок заключения малый. Села за то, что помогала тетке-шинкарке сбывать самогон. Забеременев, девочка страшно испугалась: батя дома убьет. А дело шло к шести месяцам, к скорому освобождению. Девчата посоветовали: доску на живот класть, а им по этой доске ходить и прыгать: выдавится ребенок. Так и делали, плясали на ее животе. По темноте своей они и не знали, что беременных актируют, да и батя уж больно был суров. Девку — прямо на операционный стол

к прекрасному хирургу Зинаиде Петровне. Матка была раздавлена, даже ручка ребенка лежала в брюшине... Выжила, однако, Клавка. Но остался у нее неизлечимый и неоперабельный свищ в мочевом пузыре. Постоянно капало, и век ей было вековать с резиновым мочеприемником в промежности. Калека! Надо бы написать отцу ребенка, может быть, поможет деньгами на усиленное питание.

- А я и не знаю, как его зовут! — ответила девчонка. — Усатый, немолодой уже, старше, наверное, моего бати. Мы его так и

называли, "усатый".

Оказывается, на сенокосе бригады женские и мужские работали совместно. И мужики с бабами "гужевались" в сене, незаметно для конвоя. "Усатый" облюбовал себе Клавку, которую девки звали "Крошка". Он тоже именем ее не интересовался. А был "добрый", конфет приносил. Бывало, идет, ее глазами ищет. "Вон, твой Усатый идет!" — разбегутся девки постеречь, пока Крошка с Усатым "спит". "Ляжь, Крошка" — усатый Зевс ей.

Она и ляжет. А оно, вишь...

Так у придурковатой сибирской крестьяночки — а имя таким — легион — жизнь ни за что искалечилась. А по дурости своей и младости Клавка не должна бы и осужденной быть.

Среди блатных большинство были садисты. У них возлюбленную полагалось бить. Зверски. Леночка Кузьменко — актриса наша, при насильственной связи с блатным, который для нее "не жалел ничего", ходила прежде в синяках и вздохнула свободно, только попав в среду политических. Однажды в стационар на носилках принесли красавицу — девку, до смерти избитую любовником. Доктор ужаснулся: у нее была разбита печень. Любовник бил ее доскою, снятой с нар. При допросе она начисто отрицала побои: "Вы не понимаете, — твердила шепотом, умирающая, — это он так меня любил".

По женщине, как таковой, страшно и пыточно тосковали молодые.

Из-за ставшей широко известной строгости моей в этих вопросах, ко мне никто никогда не "приставал", слыла я "монашкой", существом бесполым, чему способствовало и амплуа медсестры. И не оспаривала я мнений, что ни с кем не живу по вере в Бога или "живу" тайно с врачами. Врачу никто, даже блатные не перешли бы дорогу: слишком нужен им был медперсонал. Только однажды, по окончании голода, в жаркий летний день ко мне подошел юноша из наших казаков. В плавочках только, загорелый, тоненький, стройный. Покрасовавшись передо мною цветущим

видом, он видимо уловил удовольствие в моих взорах на него не мог же он знать, что, смотря на него, я думала об Антиное, — горячо и убеждающе зашептал: "Борисовна, сестрица! Ну, посмотрите на меня, какой я хороший, здоровый, ни на коже ничего, ни внутри боли какой. Давайте со мною жить. Ведь вы еще сами молодая!" Ни религией, ни брезгливостью я не стала ему объяснять свое "воздержание", как обычно отвечала любопытствующим, а просто сказала, что люблю только мужа своего, а без любви ни с кем не могу сблизится. Антиной понял меня и ушел с сокрушением.

Не объяснила я ему, да и самой стало это ясно лишь впоследствии, что лагерный эрос с первых дней привел меня в состояние сексуального шока, от коего не избавилась я до полного постарения. "Матерное мышление" потрясло меня в первые же дни нашей репатриации так, что я не ощущала себя женщиной до тех дней, пока не попала в "общество себе подобных".

Матерное мышление настигло меня и в следственной маленькой тюрьме, где мы с Верочкой были единственными женщинами. Я восприняла это как факт величайшего унижения человеческого достоинства, которое во что бы то ни стало следовало сохранить... Как шок восприняла я факт, когда при тюремной поверке по камерам надзиратели докладывали старшему (а из коридора в камеры все слышно), что в тюрьме содержится столько-то... и вместо слова "мужчин" произносили заборное слово. И хотя про меня говорили "и одна баба", я, потрясенная, пожаловалась следователю. Он понял это не как возмущение надругательством над человеческой личностью сидящих за решеткой людей, а как возмущение дамы тем, что рядом "выражаются". Нужно признать, после моей жалобы заборных слов в коридоре не произносили.

Второе впечатление в следственной тюрьме. Она была маленькая и незаметная снаружи. Из нее нас возили в большое здание НКВД в закрытом "черном вороне", где каждый подследственный помещался в отдельный "шкафик". В нижнем этаже большого здания вызова на допрос тоже ожидали в закрытых "шкафиках", к задней стене которых была прикреплена узенькая полочка, на которой даже не помещался при сидении зад. Стены были исцарапаны, исписаны сообщениями, поручениями, фамилиями. Я тщательно читала все: авось, что узнаю о муже. И не здесь ли он? Было нацарапано: "Кребко били резиной". Долго размышляла: кто же такой КРЕБКО, приняв за фамилию, и только постфактум поняла: это слово "крепко". Я тогда любила каж-

дого, кто сидел рядом в соседних "шкафиках" и совала папиросы в скинутые кучей телогрейки, проходя мимо. Запомнила среди подобных надписей одну в бане на Свердловской пересылке:

"Идущий по льду скользит". Потом я взяла эту фразу для заголовка своего стихотворения в период "романа" с В. Г. Щ.

Сидя однажды в таком "шкафике"-ожидалке, слышу из комнаты дежурных конвоиров: молодой голос читает вслух из книги "Анна Каренина" тот кусок, в котором Левин объясняется с Кити. Читающий, видимо, восхищен: ...Кити... сияющее лицо... что-то о девичьей чистоте.

- Вот есть же такие девушки! — произносит юный тенорок.

- Все они... — раздается ответный бас старшего надзирателя Есакова, — все хотят... Ты думаешь, вот эта (обо мне) сидит, не хочет? Да ей только предложи...

Будто он по щеке меня ударил: я была в зените тоски и любви, отрешенной от всего земного, к мужу, в высшей фазе своего за него страдания. Смогла ответить этим животным только "королевской осанкой", когда меня вывели из шкафика на допрос.

То, что я знала о грязи житейского, становилось теперь моим постоянным окружением, бытом.

И тревожнее всего я расспрашивала своего, в общем приятного, следователя (нач. следственного отдела, посетив тюрьму, сказал: "Мы вам дали самого нашего гуманного следователя") не об условиях тюремного быта, не о возможном моем сроке, а о том, неужели придется его отбывать с проститутками. Половину его я так именно и отбыла. Стража наша ничем не отличалась от блатяков, безусловно верила, что "все они хотят...". Помню, как удивился солдат, сопровождавший меня из Арлюка в маргоспитальский театр, когда я вознегодовала на его бесхитростное предложение на привале: "А может, полежим, побалуемся, а?" И в чем-то стража была права. Она наблюдала такую распущенность и бесстыдство, неприкрытость лагерного секса, что даже хорошие дядьки делали свои выводы.

Майор Гепало долго тешил себя иллюзией, что порученные его попечению "уандыши и фияуки" представляют собою "вечно женственное". Женственность же порою оборачивалась обыкновенным скотством. Это именно у него пять женщин забеременели от плотника Ивана. Стали размножаться лесбиянки. Часто, получив командные должности, насильственно развращали девочек. Майор плевался, но терпел. Был доброжелателен. Под Новый год, после 12 часов зашел в бараки поздравить нас с Новым годом и пожелал всем скорого освобождения. Кстати, тут

произошел конфуз со мною. Вика Зайлер, концертмейстер И. А., была великая искусница делать игрушки и к Новому году сделала мне из ватки крохотного — сантиметров в пять — дедика-мо-розика. Очаровательная белоснежная игрушка была мною поставлена под елочную ветку, украшенную белыми бумажными звездочками. Подле этой "елки" мы, пятеро "артисток", встретили Новый год, ели что-то вкусное, привезенное Сониной мамой (Соня была местная жительница), выпили какой-то квасок и улеглись. Вошел майор в шинели внакидку, поздравил. После его ухода бежит красавица-нарядчица Верка:

- Борисовна, майор просит тебя продать ему, за сколько хочешь, этого Морозика.

Вокруг зашумели голоса:

- Отдайте, отдайте ему, гаду! — Все возмутились: только что женщины барака любовались и прелестной игрушкой и умилялись, как "их артиски" так хорошо и благородно встречали Новый год. Конечно, я отдала ему Морозика и заснула горестно. Но утром нашла игрушку под елочкой: Викочка за ночь сделала мне другого. Он — уже затрепанный и грязный, украшает и теперь мои елки.

Майор "воспитывал" нас. И личным поведением, и явной склонностью к изящному. От него всегда несло "адикалоном", как он называл духи. Гепающий по голенищам стеком, стоящий, избочась, с осадкой низкозадого тулова на одну ногу, с фуражкой на лоб — типичная позитура "первого парня на деревне" — он считал себя культурным ужасно, и девок непрерывно призывал к культуре — на воле слово это входило в моду.

И вот ему, шесть раз прослушавшему "Евгения Онегина", бабы из блатной "бригады-ух" устроили сцену.

Бригаду уже вывели за зону на работы. И вдруг девки полегли на землю и, как одна, завопили, что на работу не пойдут, пока не дадут им... мужиков. "Начальничек, дав-а-ай мужиков!". Наиболее отчаянные стали делать непристойные телодвижения, громко и непечатано крича, чего именно они хотят. У ворот зоны началась оргия бесноватых. Конвой открыто бить не мог: вокруг был город. Прибежал начконвоя. Бабы не вставали, хотя их незаметно, из-под низу пинали сапогами между распяленными ногами. Началась массовая истерика. Выскочили все штабисты. Пришел майор и, надо сказать, оказался на высоте:

- Постыдитесь свету! Вы же женщины! Где ваш стыд?! — Бабы вопили, чтобы он не проходил по зоне, иначе они отрежут ему причинное место и сделают сие место предметом общего употребления. Знаменитый лагерный мат витал над толпою, которую

долго не удавалось загнать обратно за прикрытие зоны.

Наконец, вихляющихся и распатланных баб погнали в карцер. Туда прошел майор. Не знаю, о чем говорил, но с опозданием бригада на работу вышла. В карцере майор долго никого не держал.

В этом лагере единственный раз и мне довелось познакомиться с кондеем, уже не в качестве сестры, подающей помощь узникам, а в качестве арестантки.

Грузили бревна. (Я уже не была ни сестрою, ни завбаней — "подсидели" сестры-бытовички-воровки). Начался густой снегопад. Спасаясь от метели, мы стали под стенку сарая-лесопилки. Бригадирша в погоне за "процентом" распоряжается: работать! Я возразила первая: в метель не работают по инструкции — возможны побеги. Все-таки приказано работать. Но прямо с вахты меня и несколько единомышленниц отправляют в кондей. Здесь это был погреб, очень глубокий, нетопленый, как все карцеры.

"Артиски" тотчас прислали мне второй бушлат, еду и курево. Потом через карцерную дневальную узнаем, что в нашем бараке что-то происходит, какой-то скандал и драка... Вскоре нас выпускают. Оказывается, "общественное мнение" в лагерях все же есть. Правда, подпольно его организовала Леночка Кузьменко.

- А где Борисовна?

- В кондее (??!).

Отправление меня в кондей произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Началось "дознание", почему я отправлена. Бригадники рассказали о моем столкновении с бригадиршей, и ее начали бить. За то, что сообщила начальству. "Метелили" все, хоть по разу каждая дала тычка. На этом особенно настаивала Лена, это уменьшало ответственность, исключало подстрекателей. Приговаривали лестные для меня слова: "Такого человека!.. Такую артистку замечательную в кондей подвела! Иди сейчас же к майору, падла! И если Борисовну не выпустят — берегись, будешь у нас "пятый угол искать" до утра. Ты лагерные законы знаешь". И баба, знающая лагерные законы, поплелась к майору. Что ему говорила, неведомо, но, к вечеру мы все, "бунтари", были выпущены, и вся эта история осталась будто бы без последствий.

Будто бы! Но во мне открыли способность влиять на массу. Это для них было самое опасное. Понять, что девки просто любят меня, за то, что я Человек, ни во что не вмешиваюсь, не интригую и "все знаю", наши "пущаи" были не в состоянии. Лояльное отношение майора ко мне резко изменилось. Мне дали понять, что рассчитывать на работу более квалифицированную, чем катание бревен, мне не придется, даже в Беловском лагере, где

высшее начальство меня знало по прошлым годам. Сам майор однажды допросил меня, как это я расхваливала культурность немецких офицеров. И только мой аргумент, что я еще не сошла с ума, чтобы с моей статьею могла бы вслух их расхваливать, был им принят. Видимо, был донос. Вика стала при мне сексотом. Двух блатных девок вызвали и приказали доносить, о чем я говорю. Они мне тотчас об этом рассказали и попросили, чтобы я ни о чем "таком" не говорила. Ему же сказали, что советскую власть я даже похваливаю.

На одном из разводов у вахты начконвоя, заметив какое-то особое внимание ко мне девчат, начал выкрикивать, что все они и в лагерях сидят из-за таких, как я. (По этому поводу я и пригрозила майору, что буду жаловаться и получила тогда его совет-угрозу). Атмосфера вокруг меня как-то стала сгущаться незримо, но тут новый "гордиев узел" разрубила текучесть самой лагерной жизни: женучасток расформировался, и вся эта история сплыла "на нет", может быть оставшись в моем личном деле только.

Возвращаюсь к содержанию этой главы.

Итак, Гепало выдержал "хороший тон" во время и после отвратительного "бабьего бунта", описанного выше. Никогда не кричал, был с женщинами приветлив, все реже прибегал к излюбленному своему эвфемизму. Казалось, все идет "культурненько", как он мечтал.

Ждали генерала. Посещение лагерей генералами НКВД всегда было событием чрезвычайным: все чистилось, полы надраивались до яростного блеска, не жалели марли для занавесок и прочих украшений, постельное белье в прачечных доводилось до абсолютной белоснежности: женский лагерь при майоре должен был продемонстрировать именно "вечное женственное". Все были "на цирлах". В помощь новой рохле-сестре придана была и я, как имеющая опыт в таких светских приемах, и поэтому оказалась свидетельницей капитуляции майора.

Бараки были пусты: работяги днем трудились. Жарко натопленные, сверкающие солнечными бликами погожего дня, они даже немного "адикалоном" пахли, купленным майором чуть ли не на свои деньги. Стояли даже букеты из хвойных веток.

Комиссия, весьма довольная, во главе с окруженным свитой генералом, двигалась из одной казармы в другую. Майор сиял: такого порядка, такой чистоты, уюта генерал еще нигде не видел.

В одном из бараков, куда комиссия вошла, на верхней койке-вагонке лежала освобожденная по болезни блатная Любка Лянина. Та, из-за которой меня в Анжерке спихнули из сестер "на

общие", когда я не признала ее пьяной. Лежала она на спине поверх тщательно заправленного одеяла совершенно голая, без трусов, но в бюстгальтере, который в лагерях именовался "лифтиком". Могучие ноги ее, обращенные к проходу между торцами коек, были от духоты распялены, как на гинекологическом кресле, и всю ее первично-половую суть ярко освещали солнечные лучи из противолежащих окон. Лежала она с книгой. Обычно урки ничего не читают, но Любка мне и нравилась тем, что была великая читательница.

Мы — комиссия — вошли. Дневальная, не заметившая позитуры Любкиной, кинулась ко входу с рапортом о состоянии барака. Комиссия двинулась в проход между койками, на верхнем ярусе которых пахом к проходу возлежала Любка. Тут ее заметили.

— Люба, накройся! — крикнула дневальная. — Накройся, Лянина! — закричали я и начнадзора... Любка не шевельнулась, а комиссия с генералом уже приближалась. Заскочив вперед, майор, избочась следовавший за генералом, подбежал к бесстыдно раскоряченной бабе и грозно зашипел, глядя на ее "причинное место" покамест сбоку: "Ты что, не видишь, мужчины вошли!" — Любка на минуту оторвалась от чтения, с презрением глянув вниз.

— А пошли вы на... — и снова обратилась к книге. В этот миг комиссия и генерал уже поравнялись со злополучной койкой и увидели всю панораму в фас. Кто-то хихикнул, кто-то ойкнул.

— Что же это, — сказал гневным тенорком генерал, — вы и за мужчин нас не считаете, заключенная? Неужели вам не стыдно?

Любка дала мужчинам вдоволь разглядеть ее рыжеватый пах и его содержимое, села на койке, не сближая бедер, неторопливо поправила лямку "лифтика" и отложила книгу.

— Горит у меня там, начальничек, — сказала хрипло, — охлаждаю: горит! Просит: — и взвыла, как умеют только блатные: — Дайте, дайте нам мужиков, начальнички, лишили вы нас всего человеческого. Дайте, говорю, мужиков! Хотя бы самых плохоньких!

И тогда майор Гепало, задрожав от стыда и гнева, рванул ворот мундира и тоненьким кошачьим голосом завопил:

— б...-щи! Кошки проклятые! Вот они какие, товарищ генерал! Вот какие! Они меня, товарищ генерал, до сумасшествия доведут! Я из-за них жену ненавидеть стал, товарищ генерал! Освободите вы меня от этой женской зоны! Замучился я с ними! Я их воспитывал... Я их убеждал... — И тут он залился, не прибегая к

эвфемизмам, таким пятиэтажным матом какому мог выучиться только здесь, а не на фронте, здесь на месте своей "воспитательной" работы.

— Б...! — визжал он. - Все, как одна! - Обернулся к начнадзора: - Десять..., двадцать суток этой б...ще! Судить ее! Срок прибавить за оскорбление начальства при исполнении слу… — воротник его душил. Все, кроме бесстрастно слушавшего его истерику генерала, притаили дыхание.

— Ну, чего орешь? — спокойно улыбаясь, сказала Любка. — Что они, — она кивнула на генерала, — бабьей... не видали?

Начнадзора стаскивал голую Любку с койки, она отпихивалась, требуя, чтобы ей дали "потолковать с начальством".

После матерной ругани майора кем-то было произнесено слово "проститутка". Тогда разъярилась Любка:

— А ты што?! — накинулась она на изрекшего это слово надзирателя. — Ты, што? Ты мне денег за давешнюю... давал, змей?! Давал?! Говори же, змей!

В самом деле слово "проститутка", совершенно литературное, оскорбляло блудливых девок до костей.

В лагерях, а быть может и в народе, слово б..., значит, просто похотливая податливая женщина. Проститутка же продается за деньги, и это позор. Настолько позор, что само начальство покрывало сидящих "за проституцию": на перекличках называли какую-нибудь воровскую статью рядом с фамилией и другими данными. Так же поступали и с некоторыми педерастами.

— Оденьтесь, женщина, — спокойно сказал генерал. — Вас сейчас отведут в карцер. — Надзиратель, которого Любка недвусмысленно обвинила, в истинном или ею придуманном сближении, стоял бледный: это очень каралось, вплоть до суда — сближение с заключенными. Багровый майор, взрыдывая, все кричал, какие они все... Эвфемизмов в его жалобах не было, генерал вельможно и брезгливо морщился. Когда Любку повели в кондей, он взял брошенную ею книгу. Это была "Сага о Форсайтах".

Поведение Любки одобрили все ее подружки и весь кондейный срок посылали ей курево, еду лишнюю, теплую одежду. Сыграл ли роль этот эпизод, точно сказать не могу, но скоро женлагерь расформировали, направили в систему Сиблага, где половой режим был слабее. Однако, Любки среди нас не было: то ли осудили, то ли отправили на дальний этап.

Так печально и фарсово вся воспитательная работа майора Гепало, искреннего культуртрегера, пошла насмарку!

Глава VI.

БЫЧОК

"...Все это было бы смешно..."

"Задушевная сторона жизни одного дня". Л. Толстой.

1. Труд в лагерях

- А вы... - бригадирша, глядя на меня то ли хитро, то ли насмешливо мигнувшим оком, помолчала, подумала... — Вы, пожалуй, идите-ка воду на кухню возить. На бычке.

Кончился карантин. Нас, прибывших в Арлюк из ликвидированной зоны Беловского лагеря, распределили по бригадам. Сегодня утром мою рабочую бригаду в мороз ниже — 40° "гонят" в степь "по сено".

Уже не раз бывала я на "общих", но в ИТК, лагерях индустриальных, при сорока градусах не работали, это были самые радостные дни для работяг, хотя их часто восполняли за счет выходных. Здесь же, в системе лагерей сельскохозяйственных, при нужде работают от звезды до звезды, на машинах к объектам работ не подвозят, градусов не соблюдают: скотину надо кормить при любых условиях.

Несколько дней назад, разобравшись "по шесть", мы прошли под конвоем от арлюкского вокзала снежной бескрайней равниной, без единой веточки и, как зимою казалось, без единой балочки. Уныние пейзажа угасило смех и шутки в рядах: каждая припоминала то дурное, что слышала о Сиблаге. Все мнения примиряло общее соображение: тут сельское хозяйство, стало быть, голодать не должно. К этой зиме 50 года страшный, подлинный, скосивший миллионы зеков голод прошел и в прежних наших, промышленных, лагерях, но воспоминания о нем у выживших были еще свежи, и зеки постоянно опасались ухудшения режима питательного. Сердце и у меня падало: как-то проживется здесь еще пол моего срока. В условиях заключения и месяца достаточно, чтобы помимо голода исчезнуть по разным причинам.

Мне о Сиблаге рассказывал В. Г. Щербаков, прибывший оттуда в режимные лагери в пору, когда объединяли 58 статьи. Несколько лет назад здесь тоже голодали люто, так, что если в бачке с похлебкой, принесенной для бригады в барак (общих столовых не было, как не было "прежарок" — вошебоек, электросвета и прочих благ цивилизации), попадалась сваренная крыса, ее,

изматерив кухонный персонал, выбрасывали, а похлебку все-таки съедали, наученные горьким опытом объяснений по этому поводу с начальством. Тараканы даже считались "полезным приварком". Женщины и девушки, и порядочные и проститутки, — ходившие тайно по мужским баракам, — хлеб — плату натурой, полученную ими, обязательно "перед употреблением", чтоб не обманул, — зачастую торопливо съедали в процессе самого "употребления".

Один мой немолодой пациент рассказывал: "Сам голодный, как пес, а попутал меня грех! Девчонка согласилась. За хлеб. Худенькая такая, ну прямо дите! Я, извините, уже штаны расстегнул и уж было лег на ее, гляжу, а она хлеб, что я дал, жует, жует, глотает, аж зажмуривается. И от жалости к ней, вся моя вожделения и мужская сила ушла... Отпустил я девчонку, а она побежала к себе, радостная, что наелась бесплатно. "Спасибо, говорит, дяденька, а то я ведь еще девушка!"

- Так верите, я ту девчонку век не забуду. И за то, что я ее не испортил, мне Бог сто моих грехов должен отпустить..."

Счастливчики-мужчины попадали на животноводческие, руководимые женщинами, фермы в качестве "умельцев" — плотников, слесарей и т. п. И вправду, это были "счастливчики": сердобольный женперсонал "не замечал", как расталкивая кабанчиков, юзжащих и чавкающих, умельцы украдкой воровали у животных свиную, всегда доброкачественную, пищу и, давясь, поскорей, чтоб не отняли, торопились ее съесть. Владимир Георгиевич, как писатель, рассказывал все это живо, будто о самых светлых минутах пребывания в Сиблаге, где он прожил лет 5—6 лет!..

Да и почти каждый заключенный, даже выбившийся с годами в придурки, за плечами имел такое вот начало срока, пребывая на общих работах. Только чудо и выдержка спасали тысячи безымянных Иван Денисычей от смерти. А уж пережив такое, помереть было трудно.

Рассказывал В. Г., что в Сиблаге почти не одевали. У нас, в системе ИТК, работавшим полагалась не ахти какая, но достаточная, чтоб не обморозиться, одежда. Перепадало иногда и из гардероба (роскошного: чистая шерсть и меха) военнопленных японцев. Здесь же использовали одежку, начисто списанную отовсюду. Не умеющие ловчить получали ватные брюки, настолько протертые по строченому, что образовывались продольные ватные ленты, каковые надо было прибинтовывать к ногам поперечными ватными же лентами.

Вот в такой лагерь шагали мы по унылой завьюженной сте-

пи. Шли почти целый зимний день. Однако этап был "легкий"; вещи наши везли на бычках, конвоиры не очень орали, по первому требованию с ерническим гоготом останавливали колонну "новых баб" на оправку. После таких пауз на снежной дороге оставались желтоватые лужицы и кучи. Обычно же на этапах не полагалось остановок, и часто вслед за колонной тянулись желтые дорожки по снегу. Одеты мы все были неплохо, хотя новые валенки на беловской вахте, выпуская, отобрали. Даже собственные, как у меня. С работой на полях я была уже знакома по Зи-минскому лагучастку. Но тогда нас часто увозили в театр, стояло жаркое лето, даже после холодного ливня можно было обсохнуть и согреться. А в Сиблаге — пешие многоверстные переходы по полям, авральные работы на уборке, на которые снимали даже придурков. А что такое труд сенокошения знала я по "Анне Карениной" (Левин на сенокосе) и понимала, что при невозможности постоять, отдохнуть при невероятных нормах соцтруда — это будет для меня казнь...

— Лагерь! Стройся! Равняйсь!.. — Вокруг была степь, "палей" — огорожи не было видно: "голимая" снежная целина. Только вплотную приблизившись, в сумерках заметили в сугробах широкую нору—ворота, а при входе по обе их стороны— колючую проволоку, отгораживающую всегда очищаемую от снега "запретку — огневую зону", как всюду. Ограда же была вровень со степью засыпана снегами.

Внутри зоны зияли какие-то норы, да в густо синевшем с каждой минутой воздухе прямо из всхолмленной земли струились ровные столбики дымов. "Землянки!" — прошелестело по рядам. На душе стало еще тоскливее. До сих пор в землянках жить не приходилось. Были и вши, и холод, и голод, и тяжелая подчас работа, но все-таки для меня — горожанки и урбанистки, где-то вдали сверкал огнями завод или шахта, сновали грузовики, громыхали поезда, были грубодощатые бараки — подобие домов... И электричество... А тут столбов, ведущих провода, не было. Конвоиры зажигали фонари "летучая мышь".

Мы входили в траншеи, прорытые в сугробах, накрывших зону, становившуюся Бог знает на сколько времени нашим домом. В Сиблаге, как правило, зеки на одном участке отбывали весь срок. В прежней системе ИТК работяг "тасовали" часто, что при мучительности этапов создавало все-таки иллюзию перемен.

Наши бабенки шуршали радостно; уже выведали: теперь здесь не голодуют, режим не дюже тяжелый, расконвойки много, то

есть связь с "волей" легка, а работа... тьфу! Почти все были крестьянки, в большинстве сидевшие "за колоски", то есть, за сбор колосьев, оставшихся на уже убранном поле, что считалось "хищением социалистической собственности" и каралось 7—8 годами (!) отсидки. А я ужаснулась предстоящему "идиотизму деревенской жизни", так как успела узнать свое: библиотека плохая, один шкафчик в КВЧ.

Вдоль проделанных в снегах дорожек-траншей ямами зияли темные провалы: входы-спуски в землянки. Шмыгали по обледенелым ступенькам женщины в валенках, по сибирской домашней привычке на босу ногу, когда между юбкой и голенищем мелькают раскаленные морозом подколенные углубления. В первый же вечер увидали массу жалких оборванок "чувырл". Оказалось впоследствии, что много здесь и "истинно советских людей", то есть фронтовичек, получивших сроки за мародерство и послевоенную спекуляцию, "настоящих дам" с претензиями — офицерских жен, попавших за тот же грех, удивительно алчных ("нет ли у вас продажных каких-либо украшений"?). Обитали скромные чистенькие старушки, проведшие в заключении по 15—20 лет "за политику", сидели и "за веру", и члены семей посаженных партийных работников. "Прислужницы немцев" и партизанки соседствовали на нарах.

И все были равно несчастны.

Водились и урки, в чем я в первый же миг убедилась: положила неосмотрительно теплый платок на нары, и он тут же исчез. Пропажа столь необходимой вещи (до сих пор не случалось) еще более усилила мою тоску среди копошившихся на общих нарах сумрачных фигур, озаряемых маленькими, чуть мерцающими коптилками со столбов, к коим нары прикрепляются.

Верхняя их часть тут сплошная, на персону около метра пространства. В периоды "пик" лежали так туго, что поворачивались по команде. К счастью, при мне "пик" не случался. С одной стороны у меня вшивая урка-скандалистка, которых в лагерях называют "чума", с другой — очаровательная Леночка Евтушенко, дочь эмигранта из Шанхая, воротившаяся на родину после войны по искреннему добровольному желанию. Позднее Леночка, вымученная ходьбою при сезонной работе, вымолила работу "без ходьбы" — ассенизатором ее назначили, утонченно-прелестную, женственную, но мужественную духовно. Через два дня она пахла далеко не Ориганом, но выглядела счастливой. При взгляде на Леночку, когда она впервые вошла в зону, мне припомнились стихи Сельвинского: "...вся она опенена, окружена женственнос-

тью, как пена шумом...".

В нижнем этаже к нарным столбам прибиты вагонной конструкции персональные топчаны. На них живут аборигены лагеря, старушки-инвалиды, которых уже не гоняют на работу, "придурки", расконвойка, составляющая всюду привилегированное сословие, наиболее крупные урки: внизу, в темноте не так заметен их картеж или дешевая "любовь" со случайно попавшим в зону мужиком или друг с другом — "шерочка с машерочкой".

Я написала "на них живут", потому что спальное место — это и есть индивидуальный дом заключенного, там у него все: и его уют, и его тепло, и подручная часть личного имущества, запрятанного либо в наволочку, либо в солому матраса, или в какую-нибудь ведомую владельцу щель... "Его уют..." Да, часто эти персональные койки украшались вышитыми подушечками, у медсестер художественно измереженной марлей. В женлагерях попадались рукодельницы преискусные, обычно их оставляли в зонах вышивать для госпож начальниц. Заболев, они потрафляли сестрам, врачам, порою бескорыстно работали и для подруг, на марле, на тряпочках, нитками, надерганными из цветных лоскутков. В Арлюке увидела я матерчатые иконки, вышитые мельчайшим крестиком или гладью. Особо позавидовала образу Владимирской, принадлежавшим кн. Шаховской.

На нижних нарах темно, бараки освещаются окнами, вделанными в крыши. Однако привыкают глаза: порою там шелестят книжные листы. Хотя книг в Арлюке нет, их для любителей достает расконвойка, реже приносят "вольняшки", по секрету ужасному, ибо это считалось уже "связью с заключенными" и страшно каралось. За такую связь — носила книги для чтения — сидела моя приятельница В. Н. Кочукова. Иным книги присылали из дому. (Такими присылами питался в Воркуте муж мой). У аборигенов водились и личные коптилки, горючее доставали за пайку — лагерную валюту. И ночью, вскакивая по нужде, я с завистью видела, как в поднарной темноте сторожко, чтоб не застигли надзиратели, теплится чья-то искорка, и мелькают страницы. Еще при моем поселении в Кемерово, до ареста, отбывшая "срок" на Яе, музыкантша Ниночка Котяева рассказывала, что свою теоретическую кандидатскую диссертацию она закончила именно в лагере.

...И вот утро, первое рабочее, и бригадирша из уважения к тому, что я медсестра и артистка, то есть "придурок" в будущем довольно явный и могущий ой, как пригодиться, — это опытными лагерниками всегда учитывалось — не берет меня в трудную эк-

спедицию "по сено", а оставляет на совсем пустяковую легкую работу "без ходьбы". Предусмотрительно и расчетливо "шестерит" мне она: такую услугу в первый мой рабочий день, особенно морозный, я забыть не должна. Умная баба учитывает все.

Содержание этой главы — труд и быт в обжитых лагерях. Начну с "легкого". На легкие работы назначали самых малосильных или тех, кто мог чем-либо подкупить, хотя бы и был "лбом". Те, кто не составлял класс "придурков", то есть специалистов, или бывших ответработников, трудились дневальными, прачками, банщиками, санитарами и т. п. Это были подлинные мученики: их работа подчас была более тяжкой, чем труд бригадников на "объектах". Там за них думал бригадир, а они "кантовались" и "туфтили", как умели, то есть работали кое-как.

При физическом здоровье, приличном питании производительная работа за зоной, если в нее втянуться, а тем более быть профессионально привычным, была и физически, и морально полезнее истинно безысходного каторжного труда рабочих зоны, работавших неустанно, без норм, нервируемых всегда. Зонных совсем не одевали, даже отнимали у них в пользу работяг то, что удавалось получить по блату. Им завидовали: они, якобы, "сидели в тепле" и трудились не по команде.

Бригадники, делавшие работу "государственную", созидательную, могли что-то требовать от бригадира, а иногда от начальства, хотя их дело всегда было трудоемким, тяжким, вредным и опасным. За условия труда на государство боролись даже. Так в Белове рабочие из заводского вредного цеха дистилляции покусились однажды на жизнь начлага Андреева (профессора), после того, как он заявил, что они на то и зеки, чтобы не кормить их досыта. С тех пор он ходил по зоне с собакой.

Сама подлая идея массового "сажания" и возникла, конечно, от необходимости иметь дешевую рабочую силу при тогдашней нехватке или полном отсутствии механизмов и при огромном объеме работ по "строительству социализма". И бериевская и даже хрущевская амнистии тоже не были "актом гуманности", а просто с развитием механизации труда — а я была свидетельницей ее начала, впервые в лагерях услышав слова "экскаватор", "подъемный кран", — стало невыгодно кормить и содержать миллионы подневольных рабочих. Нужнее стали машины, а не живая плоть .и кровь граждан социалистического государства. И кто не погиб, тех выпустили "за скобки": причем, как мы убедились — и это гениально показал в "Круге первом" Солженицын, — вольный мир никак не отличался от жизни "в скобках". Тот

же страх, все друг у друга под стражей в системе, увязанной только политическим лицемерием и ложью. Был даже хуже, своей безнадежностью, ибо в лагерях жили надеждой на свободу, встречу с близкими, которые рисовались в обманчиво радужных красках. Пока мы сидели, на воле советский фашизм делал свое разлагающее дело: вымирали понятия гуманизма, распадались семейные отношения. В ту пору мне "усечь" все это было трудно.

Но уже тогда в сознание входили аналогии исторические: как все это походило на крепостную Россию и 1861 год! Истинно по-ленински большевики использовали исторический опыт прошлого! Не учли только, что после 20 г.г. советская, точнее псевдосоветская система внеэкономического принуждения и тотального насилия, ставши антинародной, породила внутри страны неисчислимое количество ее врагов, и к мировому недоумению и позору власовщину. СССР поистине оказался "фабрикой собственных врагов". После войны "в скобки" были заключены новые миллионы насильственно сломленных людей, виноватых только в противодействии системе. Пылающим патриотизмом народным массам их объявили "изменниками родине". Родине, но не ее политической фашизированной системе.

Миллионы "внеэкономически принуждаемых", живя в условиях немыслимых, без поощрений материальных, строили дороги в местах непроходимых, таскали тяжести неподъемные, добывали руду и уголь в совсем необорудованных шахтах, заселяли собою необитаемые края, как мальки, кинутые в пруд. Рыли лопатами котлованы, величиною с опрокинутый многоэтажный дом, по пояс в цементе грузили и лопатили. Горы сносили вручную. Кормили страну, сами голодный, даже строили Московский университет. Причем в последнем случае в каждый участок стройки полагалось закладывать доску с фамилией зека-бригадира, ибо при такой системе "туфта" становилась бичом всех созидательных работ, въедалась в поры страны и разъедает ее экономику поныне.

Пришлось однажды нам гатить фундамент для Беловской школы. Слой "замеса", слой камня. Камень следует разровнять в замесе, чтобы не было раковин. Тружусь. Отскакиваю, когда на замес сыплется сверху с носилок камень. Бригадирша мне: "Не ровняй, не ровняй, пусть кучами лежит! Быстрей фундамент поднимется". — "Помилуй, говорю, прочности не будет в фундаменте, а это ведь школа!" — "Э, отвечает, нашим с тобой детям в этой школе не учиваться, а мне процент повышать надо, бригаду кормить!" И — мат. Так "туфтили" всегда и повсюду.

В общем, смело можно сказать, индустрия социализма в СССР на тяжелейших её участках строилась руками заключенных и высланных мучеников, вымиравших тысячами.

И долгое время при виде новых строений (осматривая тот же Московский университет), я думала не о категориях архитектурно-эстетических, а о том количестве жизней, которые это создание унесло. Так же и природа долго была ненавидима, как среда, стоившая столько мук людям, ее покорявшим и цивилизующим. Петербург строился "на костях", а социализм в СССР в XX веке? Из бабочкиных крыльев, вероятно?

Если подневольные строители на воле были рабочими да еще сибиряками, то общо говоря, в заключении они теряли лишь свободу передвижения. Климат был привычный, работа тоже. Соотносительно семьи их на воле, может быть и питались не лучше, работали гак же каторжно. Но фактор заключения порою сам по себе убивал людей.

В самом мучительном положении в лагерях оказывались городские служащие, южане, не переносившие климата, а в особенности интеллигенция с непосильной нагрузкой тела и души. Труд непривычный, непосильный, каторжный убивал таких быстро наравне с животными условиями быта, озверял, а пощадив физически, убивал в человеке духовное. А убить духовное, интеллектуальное, обезличить, измордовать человека, способного на осознание жизни, способного к протесту — это уж была не экономическая, а политическая задача заключения в СССР. Меня по малой моей вине, может быть и оставили бы на поселении, будь я только женщиной, но в массе оказалась заметной — в лагерь!

До войны мордовать начинали уже на следствии, пытали и запугивали, зверски искалечивали. Теперь здоровые люди все-таки были нужны, калечить запрещалось, хотя садисты оставались. В начале 50 г.г. евреи рассказывали о страшных побоях: победивший "советский фашизм" уже не нуждался в фиговых листках лозунга о "братской солидарности народов".

А в лагерях "мордовали" трудом, окриками, ненужной перенятой у блатных, торопливостью, суровой суетою поверок, шмонов, издевательской "инвентаризацией личного имущества" — чтобы красть. При таких инвентаризациях публично просматривали наши нищенские личные вещи, вплоть до плохо простиранных штанишек и мелкостей жентуалета, над которыми гоготали.

Однажды шмон застиг меня посреди зоны среди казаков. Я вывернула по требованию надзирателя свой мешок, и он с издев-

кой перед всеми стал перебирать мои тряпочки, презрительно распяливая маленькие в то время мои бюстгальтерчики.

— Ты што над женщиной издеваешьсья!? — закричали суровые наши дядьки-казаки, стоявшие вокруг, как на толкучке, над своими распростертыми сидорами, дядьки, способные в иной час и изнасиловать, закричали угрозно, видя, как краснела их "сестрица" при этом. И негодяй отстал, даже не "обшмонал" до конца.

Сломить достоинство! Отсюда и сроки чудовищные. Оторопела я, узнав из газет, что какая-то международная шпионка за границею получила семь лет, то есть такой же срок, как и я, и в три с половиной раза меньше, чем мой муж и сотни тысяч русских.

За срок малый человек мог притаить в себе себя, за великий срок, начисто измордованный, сламывался неизбежно. Опять-таки был учтен исторический опыт: после 20 лет Шлиссельбурга никто не вступал уже в активную политическую борьбу. Но тогда были десятки, теперь — масса.

Сломить достоинство! И поэты копали песок годами, пианисты теряли пальцы на шахтах, нежнейшие женщины работали ассенизаторами. Годами. Десятками лет, потому что выход на поселение после заключения обрекал только на физический труд, в паспорте освободившегося профессора писали: рабочий.

Иссасывая из человека его рабочую силу, добиваясь распада личности, его духовно ломали. Десятками лет, потому что после конца срока полагался для "госпреступников" выход "на поселение", в еще большей степени страшная кара. Пожалуй, иные интеллигенты опускались быстрее так называемых "простых людей": вшивели, бродили по помойкам, обращались в лагерных "шалашевок", пополняли из страха ряды лагерных сексотов. Поняв довольно скоро задачу, я изо всех сил сопротивлялась именно такому насилию. Сотни Нравственных запретов на себя налагала и вынесла их, особенно в первые годы. Надо было противостоять их "тыканью", не положенному уже по инструкции, ни разу перед ними не заплакать. Надо было оставаться чистоплотной, что в иных лагерях весьма трудно. Не позволить себе ни взяток, ни подлого должностного "подсиживания". Ни мата, ни скабрезности — не из "прюданса", мне никогда не свойственного, только из противодействия фашизму отечественному, хотя природу его в то время представляла смутно. Я не была в этом, конечно, одинокой, достойно вели себя многие женщины, ставшие моими подругами. Слышала порою: "В лагерях люди так

обнажаются, а вот вы..." Такой способ сопротивления, быть может, и спас меня: уважали!

Пытка трудом была запланирована. Перед арестом меня вызывал начальник следственного отдела НКВД. Он меня называл землячкой, потом догадалась: это был брат моего соученика по школе в Ставрополе. Он грозил: у вас есть мать! А на мой вопрос, за что меня наказывают, ответил, что наказывать, якобы, не намерены, но "проверят" трудом. Беспечно и доверительно, будто разговор шел "на равных", сказала, что труд привыкла уважать с детства — я не лгала — и считаю, что наказание трудом — нонсенс, а уж коли "проверять" человека, который что не положено узнал, и с кем не положено встречался, так уж на поприщах для него привычных. На копке канав только озлобиться мне, да и работала бы неумело, плохо, а мыслей моих им не прочитать. А на труде привычном, идеологическом, очень просто узнать, что я есть. Удивился генерал такому аргументу, в кресле откинулся тупо, разрешили мне даже работать в Кемеровском Комитете по делам искусств, но все же потом посадили "проверять трудом". Тут я им и выдала — бригадиры твердили: старается, а процентов дает нуль. Однако труд государственный, созидающий как бы, уравнивал зеков с прочим населением страны. Я его вкусила порциями невеликими, но памятными.

Неуспех зависел от моей житейской непривычки и слабости. Многие ценили именно такой труд: рабочие изгоями себя не чувствовали, трудности переносили, как солдаты. К примеру, чудесный латышский художник никак не хотел уйти на "легкую" работу из бригады Володи Габулаева, знаменитой своими рекордами по области сплошных лагерей, как Кемеровская. Для меня таким спасением оказалась моя сестринская и актерская работа.

Зонные же рабочие, повторяю, были подлинными изгоями труда, хотя работали не по команде. Дневальная, например, должна была обеспечить свой барак теплом при голодном угольном пайке (это в Кемеровской-то области). Таскать тяжеленные ведра с углем. Его приходилось воровать, выменивать на "кровную пайку", чтобы за недостаток тепла не избили работяги, вернувшиеся с холода. Уголь просеивали, использовали пыль, шлак. Дрова на растопку надо было изыскивать самой, "шестерить" работягам, чтобы приносили щепки и чурбачки с объектов, что в общем-то было запрещено.

Вода добывалась не всегда "из крантика". А ее требовались десятки ведер. Например, в Анжерке в самом углу огромной пустынной зоны был колодец с воротом и двухведерной бадьей на

тяжеленной неповоротной цепи. Утопленное ведро — какая страшная беда для какой-нибудь голосившей по нем старухи, а в дневальные назначали обычно старух.

На женучастках пособить в тяжелом мужиков не было. А уж коли появлялись по самонужнейшему делу, как слезно, бывало, иная "мать" упрашивает ради Христа что-нибудь сделать ей в помощь. А мужики подсобляли главнее тем, кто мог хорошо покормить или уплатить за услугу своей женской статью — голодные мужики в жензоне тоже имели свой интерес.

Обеспечить бригадников надо было чистотою, то есть неустанным скоблением грязи, плесени в огромной порою казарме. Убрать обледенение с порогов (пешней отбивая наледь). Очистить лагерные тропинки после стихийно могучих снегопадов. За клопов материло начальство дневальную, а где не было прожарок, бороться с их неисчислимостью приходилось только кипятком. А это — ведра, ведра, ведра... Мне самой, например, на "придурковой" работе — завбаней доводилось только вдвоем с пожилой тетей Ирой — бывшей участницей борьбы с Колчаком — натаскивать вручную и заливать в цистерны — банные котлы ежедневно по 500 ведер воды, а потом выслушивать грубую брань работяг, когда я требовала эту воду экономно расходовать.

Конечно, они стыли на морозе, а я "сидела в тепле"!

Приходилось (в Анжерке) жить при температуре ниже нуля в каптерке, где хранилось личное имущество заключенных. Мне еще и завидовали люто, "подсиживали": каптерка считалась доходной должностью — то, мол, кто из местных жителей-зеков картошечки даст, то из посылки что перепадет. Никто и допустить не мог, что я принципиально у своей нищей братии ничего не брала, тем более, не воровала из мешков, как другие каптерши. Меня "подсиживали" на этой должности особенно упорно, даже ворованное подкидывали, и лагерное начальство, хотя и понимало, что это все наветы, сняло-таки меня на общие: "Вам будет спокойней". Я же этой работой дорожила особенно потому, что после долгих лет жила пусть в лютом холоде, но одна, прямо в каптерке, а побыть одной в лагере — редкое счастье. Я даже могла писать в покое.

Ближе к весне в зонах кайлили и вывозили огромные кучи нечистот, намерзшие за зиму над лагерными помойками. Чистили сугробы, высотою в 2—3 моих роста — о как тяжел "невесомый" снег! Мыли полы.

Мытье полов в Сибири — высокое и весьма тяжкое искусство. Сначала на корточках, а кто постарше, на коленях, пол скре-

бут огромными тяжелыми ножами, хранившимися, как и топор, на кухнях. Сначала — кипятком, если он есть, что не всегда случалось, с "дресвою" (песком) моют каким-то особым сибирским приемом — короткими движениями ног, туго прижимая к доскам тряпку, подплескивая воду к ногам. Мыли чаще всего босиком: специальной обуви для мокрой работы почти ни у кого не было, чуни, почти всегда рваные, береглись владельцами для оказий особых, а разве пол мыть — работа?! Протирали пол насухо и зачем-то еще раз промывали чистой, обязательно холодной водичкой. Пихтовые полы после такой обработки, высохнув до звона (если барак был сухой и теплый), выглядят, будто натертые воском.

Мне, почти постоянному придурку, выпадало полы мыть редко: здоровенные девчата, даже урки, блуждавшие со мною по лагучасткам, от самого первого, считали это для меня работой как бы унизительной — медсестре "не положено" — и вызывались помыть за меня, если случалось. Но когда случалось, мойщицы быстро прогоняли меня из рядов от презрения к моей одышке. Стоять же и смотреть, как товарки моют, было пыткой моральной, но не облегчением.

Однажды в новом лагере, где я была еще никто, некая полная самоуважения бухгалтерша сибирского колхоза, отправленная со мною мыть полы и с бабьим упоением отчаянно их скребущая, очень удивилась моей несноровистости в этом деле, таком пустяковом. "А как же вы дома мыли?" — "Дома, — отвечаю, — не приходилось, полы были другие, крашеные или паркетные, которые вообще не моют".

"Не моют?!!"... — подивилась она: в какой же грязи живут обитающие на паркетных полах. Простодушно спросила: "А что же вы тогда делали дома?" "Работала, — говорю, — на государевой работе, ела в столовых, я для домашней работы женщину приглашала, самой недосуг было". - "А стирать как же?" — "Тонкие вещи, которые прачке доверить нельзя, сама стирывала помалу". И еще и еще подивилась колхозная сибирская интеллигентка быту интеллигентки-москвички 30—40 годов: грязно, неуютно жили мы, оказывается! Разве выполощешь белье хорошо где-нибудь, кроме речки, особенно зимою, когда вода в проруби "как слеза"!?

В большинстве женских бараков по так вымытым полам в уличной и дворовой обуви ходить не разрешалось. Только начальство — вольняшки, да самые знатные придурки имели право наследить, "по-хамски". Это у них даже шиком считалось, по-

моему. Женщины же, вернувшиеся с работы, у обледенелого или мокрого порога сбрасывали валенки, а по теплу ботинки, облепленные грязью, и, держа их в руках, бежали к своему месту на нарах. Чулок многие не знали и, подхватив портянушки, весело разбегались, пошлепывая босыми стынущими ступнями. Снимать "до боса" обувь полагалось и при посещении амбулатории. Сидит босиком какой-нибудь заболевший пневмонией, а ноги его синеют на ледяных досках.

Я сделала "изобретение": за широким голенищем валенка у меня постоянно засунуты беспятые самодельные тапочки-шлепанцы, сделанные из шкурок овечьих, лоскуты которых можно было достать, украв или выпросив в починочных мастерских.

Валенки и иная обувь, очищенная на пороге, в меру индивидуальной аккуратности, помещается работягой до ночной просушки "в головах" — ведь еще придется по зоне ходить. А при отбое на сон бригадиру или дневальному обувь сдают на просушку или починку, связав побригадно пучками. И она остается там до подъема. Если прожарки нет, как в Арлюке, обувку размещают вокруг могучих барачных печей и тогда всю ночь нас удушают горькие запахи влажных портянок, мокрой сохнущей шерсти или кожи. В бараках мужских этот запах был невыветриваемо постоянен и особенно жгуче-ядовит. Где не водилось сушилок, все лагерные ухажеры, даже умащенные ларечным одеколоном, пахли "жареными онучами" даже в летние дни.

Зато — блаженство при утреннем подъеме сунуть остылые ноги в еще горячие, звонкие от сухости валенки! Если, конечно, они не прохудились. А это бывало, хотя бригадиры зорко следили за их починенностью, чтобы не "кантовался" бригадник по причине рваной обуви — бригадиру за такой неуслед влетало. И бригады сапожников ночью садились за починку, а к утру сдавали в просушку крепкое.

Пока ночью приводится в порядок обувь, в уборную (выгреба эти ради гигиены иногда выносили очень далеко от бараков) беги хоть босиком. Обычно хватали валенки соседей, чуни самой дневальной. Когда кончился острый голод, а следовательно и ежеминутное воровство (валенки-то можно сменять на хлеб!), ввели "дежурную пару" для ночи. (Так я в общей обуви поймала неизлечимый грибок на ступнях). Но бегивали и в чулках: за короткое время в лютый мороз чулки промокнуть не успевали, да бабенки часто и не добегали до нужников, садились между сугробами, лишь бы часовой с вышки не заметил, и оскверняли подходы к бараку. Весною все это обнажалось, кайлилось дневаль-

ными, при брани и вони: ведь в землянках-бараках жило до 200 человек. В Анжерке при особой дальности уборной, где до нее бегу было на весь четвертькилометровый плац, такое приседание в сугроб обратилось в бедствие и часовым на вышках разрешили стрелять. Ну, не по женщинам, конечно, а в том направлении, где заметил присевшую фигурку. Знаю случай ранения.

В малолюдных бараках в самые лютые морозные ночи приплачивали дневальным за ведро у порога, куда делали дела малые, а коли все спят, и крупные, а загодя до подъема многострадальная старуха, чтобы, Боже сохрани, не увидали надзорщики, а то ее посадят в кондей, мчала ведро опять же в сугробы и снежком присыпала пятно от вылитого. Запахи зоны весною были омерзительны. В этом отношении каторжанам, которых на ночь запирали с парашей, было легче. "От вони еще никто не умирал" — это была пословица.

При скверном однообразном питании и постоянном хроническом промерзании ночные вставанья совершались несчастными по 3—4 раза. Во время же голода, когда месяцами не видели даже положенной горсти сахара, ночью с топчанов слышалось лирическое журчание, поднимался переполох, виноватую сонную девку — молодые были как-то особенно "слабы на уторы" — материли лихо, а то и били, и она до утра лежала в зловонной луже, а утром шла на работу.

Встречались дамы, которые это делали сознательно, наяву, и даже большие дела, чтобы, пострадав таким способом, избавиться от тяжелой работы. Пришлось и мне несколько дней спать на узкой кровати с некой Катей, которая таким способом избавлялась от общих и работала портнихой. Она хохотала: "от вони не умирают...", мне же, проспавшей с ней несколько ночей, было не смешно.

Однажды и со мною случилось подобное: после бани и прожарки угрелась в сухом тепле и во сне увидела маму, теплый зеленый луг, укромный кустик... К счастью, вовремя проснулась от своего золотого сна...

2. Внутри жемчужины

Теперь Арлюк, общие нары, обычное лагерное утро — о, эти тюремные и лагерные пробуждения! — вокруг суетятся соратники: немного урок, бытовички-спекулянтки, должностные "преступницы" — все народ, ни в одной стране, безусловно, не подлежащий 10—15-летней изоляции, какую они имеют. В землянке

жарко, снаружи мороз "ниже сорока". Уже принесли теплую одежду — тут она переходит от бригады к бригаде, идущей нынче за зону. В полумраке бабы ссорятся из-за полушубков и валенок, примеряя их. Иные уже "метелят" друг друга, мат относительно некрепок и адресован преимущественно начальству, которое "довело" заготовки кормов до морозного "пика". Соседка моя, заматывая ноги какими-то дополнительными онучками, уныло тянет:

Эх, Колыма ты, Колыма,

Знойная планета!

Двенадцать месяцев зима,

Остальное — лето!

Одетая в добротное "свое" бригадирша смотрит на меня многозначительно, будто советуясь сама с собою, и предлагает мне... бычка, самую легкую по лагерным понятиям работу. Для инвалидов.

Ой, не надо! — вскрикиваю. - Я ужасно боюсь коров!

— Так не корова же, бычок! С яйцами! — хохот завистливый и оглушительный. Еще ужаснее: боюсь!

— А вы его за рога, за яйцы! — гогочут бабы.

— Да разве можно животного бояться, — замечает пожилая бригадница. — Если б вы знали, какие они хорошие! Это человека, Борисовна, бояться надо, а скотина... — И она взахлеб повествует о своих знакомых ласковых коровах, доенных на здешних фермах, об умницах-свинках, ею вскормленных.

Они шутят. А я все умоляю, лучше мне пойти с бригадой за сеном, сложенным где-то на полях в бурты. Мысль о бычке, огромном, рогатом, чудовищном, непереносима.

— Вы с ума сошли, — шепчут соседки. — Ведь ниже сорока! В поле еще лютей. Дороги к буртам нету, придется копать. Лошади падают по такому морозу. Воротимся затемно: далеко! В метель, бывало, заблуживались бригады, на другое утро приходили. В санчасти местов нет от обмороженных. А тут бочки три воды привезете в кухню — и на нары. Да еще и накормят на кухне.

Милая бригадирша под завистливый шепот остальных выделяет мне полушубок, кто-то предлагает свой теплый платок взамен украденного. Соглашаюсь, хотя боюсь, боюсь, боюсь бычка. Оболокаюсь и, вероятно, становлюсь похожа на хрестоматийного пленного фрица. Выхожу. Одна.

Туманен от мороза. Но небо слегка зеленеет рассветом. Мороз охватил степную зону туманом, шорохом, каким-то змеиным

сипом, тысячей укусов стужи. Стою и постигаю буквальность выражения "мороз трескучий». В крохотную дырочку меховой собственной варежки сразу будто вонзается ледяная игла. Зажимаю дырочку. Закрываю лицо до глаз, взобравшись на взлобок траншеи, озираю местность, отыскивая кухню. В морозном тумане огни керосиновых фонарей расплывчато тусклы. Однако рассветает быстро, как всегда на равнинной местности.

По траншеям тянутся к воротам бригады, обреченные сегодня на работы вне зоны. Никто не спешит. Все укутаны до глаз. На работе они, быть может, согреются, но покамест теплые платки, как и у меня, закреплены налобными повязками, чтобы не поддувало в пути и не сползал платок. Так обвязываются, когда голова болит. Выйдут в степь, и одежда перестанет казаться тяжелой: при таком морозе, легка любая покрышка, любой толщины. Бредут молча, только слышен повизг шагов по снегу да пыхтенье. Этот свистящий шорох — единственный звук. Машут мне: кухня — там.

Кухня в вечно голодных лагерях — самое желанное место для баб, особенно профессиональных домашних хозяек, кои десятками тысяч сидели с семилетним-десятилетним сроком за спекуляцию, самогоноварение, за "колоски". Из работ в зоне женщины, да, пожалуй, и мужчины, тоже охотнее всего шли на кухонные, конкурировали, подсиживали друг друга, в кухне-то с голоду не пропадешь да и обязательно тепло!

Еще в Кемеровской пересылке сама я ходила туда чистить картошку для привилегированных столовников, ибо для работяг в котлы в ту пору закладывали просто промытую в 2—3 водах, чаще всего промороженную. Еще тогда убедилась, как безотрадна такая работа, хуже починки: картошка холодная, осклизлая, в чулане, где нас поместили, сыро, полутемно. Правда, кормили варевом сверх положенного, что в те времена было всего важней.

Сегодня я обречена зверю. Возле входа в кухню шевелится нечто. Это — Он, уже впряженный в сани с приделанной к ним бочкой, видимо, мое неумение запрягать объявлено заранее. Упряжь без ярма, как там ее прикрепляли к бычку — не ведаю. Наверное, запрягала сама постоянная водовозка-румынка, нынче освобожденная по болезни и пока стоящая тут же, закутанная в совсем невероятные обвисающие лоскутами лохмотья.

Не успели я разглядеть большое, живое, испарно дышащее впереди саней, как румынка вручает мне узду, говорит какие-то инструктивные слова, неприветливо, как возможной сопернице по ее постоянной "легкой" работе, и исчезает за кухонной дверью,

откуда вылетевший пар укутывает меня и зверя так, что я никак не могу рассмотреть его хорошенько. На секунду дверь распахивается снова, из клубов пара мне в руки всовывается кукурузный початок со словами: "Держи за пазухой для Митьки". Не уяснив, какому Митьке должна я сберегать сей продукт, хватаюсь за узду, издаю чмокающий звук. Бычок шевелится, я отскакиваю в страхе, однако за ночь сани примерзли к колее, животное дергает, тужится, но наледь крепка.

Мужичонка, тяпающий топором возле кухни, на вид совсем незастуженный, шустрый — видимо, попав в жензону, он переспал, конечно, с бабою, потому сыт и весел — мужичонка сам подбегает на помощь, что-то подрубает под санями, они отрываются от колеи. Бычок пошел. И не успев его разглядеть, не успев испугаться как следует, я шагаю рядом, положив рукавицу с уздою на сломанный рог.

Но Боже мой, какой же он не страшный! Страшно холодно только, и больно дышать на морозе. Рога у зверя обломаны, не такой уж и огромный, как представлялось, весь закурчавленный изморозью от собственного тепла и дыхания. Милое, унылое покорное животное.

Безлюдье и тишина. Наружные рабочие ушли, оставшиеся поукрывались от кального мороза. Вымерзли и звуки, и запахи все, кроме снежного. Ни тело бычка, ни навозные навалы, видные из сугробов, образующие на пути колдобины и ямы, не пахнут. До весны.

Накатанная колея вывозит меня и мой транспорт на взлобок траншеи. Пыхтит бычок. Пыхчу я. Вот мы перевалили было высотку, но, скользнув по косой вниз, сани идут "под закат", бычок силится их удержать, елозит копытами по льду, и бочка срывается с саней и летит со звонким стуком вниз, в соседнюю траншею. В ужасе, что она может расколоться, за нею скатываюсь я. И успеваю увидеть, что бычок, почувствовав облегчение, тронул сани и устремился вперед.

Эту сцену наблюдает мужичонко, работающий возле кухни, и, уже, видимо, уяснивший, что я — новичок, снова без зова косолапит мне на помощь, лихо потряхивая концами развязанной шапки-ушанки. Пустую, но тяжеленную от наросшего льда бочку мы вдвоем без особой натуги вкатываем на взлобок. Спущенная в узкую траншею, она и сама бы легла на свое место в санях, но их уже и не видно: бычок отъехал далеко, а повернуть сани в такой узине невозможно. Незлобно выматерившись, мужичонко мне неведомым объездом, опять мимо кухни, подгоняет экипаж

к роковому месту. Бочка загромоздила проезд, поднять вверх нам ее не по силам, можно только катить. Мужичонка сокрушен, но возникшие из тумана женщины с ведрами, дневальные, несущие воду в бараки, помогают вскатить мою посудину вверх, санки подгоняются мужчиной, и общими усилиями она укладывается на место. Никто не заметил, а я тем более, что квадратное отверстие, в которое мне предстоит налить воду, ложится чуть вкось.

Помощь мужичонки и баб бескорыстна и доброжелательна: увидели, человек бьется и побежали. Женщины эти — молдаванки или румынки, они ругают бычка дракулой (чертом), в их разговоре улавливаю я слово "кукона", что значит "барыня, госпожа". Интонации дружественные: не в издевку, а просто им открылся факт — явная барыня-неумеха попала в беду. Румынок, молдаванок, одесситок тут много. На зиму их массово оставляют в зоне, очень уж заметно они вымирали, простужаясь. Почти все — по -58 статье — "за пособничество врагу".

Этот эпизод оказывается только началом пытки "легкой работой". Поблагодарив в самых изысканных выражениях своих помощников, трогаюсь дальше, но бычок кажется мне менее симпатичным. При общении с молдаванками поняла, что понукать его следует криком "ча-ча-ча". Теперь, сжимая узду, не теряю из виду и бочку, под которую, чтоб примерзла прочнее, бабы подплеснули водички.

"Ча-ча-ча!" И подъезжаю к обледенелой, почему-то круглой дыре в боку снежно-ледяного кургана. Внутри этого купола — кран. Траншея тут образует тупик, чтобы бычок не устремился вперед. Поворачивать его надо по тесному кругу на дне ледяного цилиндра с дырою сбоку. Всюду застывшие кочки от пролитой воды. Опустив платок со рта, сплевываю, ради эксперимента, плевок долетает до земли в виде круглого мутного шарика.

Только теперь понимаю, зачем к саням приморожен топор, тупой, зазубренный: в обледенелую совершенно круглую дыру в зимней одежде не пролезть, и с немалыми усилиями отодрав вмерзший инструмент, рубаю по нижнему краю отверстия. Голубоватые глудки и сосули разлетаются со скрежетом, осколочек разбивает мне надбровие, по лицу бежит кровь, но, отертая, больше не наструивается, и никак не больно: при таком замораживании накожные операции можно делать без хлорэтила

Хряпаньем по льду согреваюсь сразу, но белье, чувствую, намокло потом. Теперь уж постоять, передохнуть невозможно, надо все время двигаться, передергивая спиною. Да и мужичонко предупредил, что на кухне воду ждут, ее тощее чре-

во жаждет, надо поспешать.

Вхожу внутрь купола, согнувшись почти до высоты ведра, попадаю в грот изо льда, освещенный ледяным же окошком. От испарений стены образовали голубовато-зеленый шатер, подпираемый толстыми, в мужскую руку сосульками, подобным колоннам. Мороз тут не колет, но ледяная сырость сразу охватывает так, что тело начинает буквально колыхаться от дрожи. Дыхание с шорохом облетает ледяную избушку: в стенах живет эхо. Я будто бы внутри огромной холодной жемчужины. Вероятно, это сказочно, но никаких эмоциональных впечатлений у меня в те минуты не было, это я хорошо помню.

Весною оказалось, что куполообразная избушка — это довольно миленькая, окруженная кустами вербы, будка над источником с наружной трубою и краном. Сейчас он, весь окутанный соломой и тряпьем, почти врос в большой, в форме кабана, сталагмит, и, чтобы подставить ведра, я осторожными постуками топора — не повредить бы тут чего — снова рубаю лед. Надо спешить: а вдруг уйдет снова бычок с пустою бочкой. Сначала вода пробивается едва-едва, размывая наледь в кране, слегка дымясь и шипя, потом струя делается смелей и крепче. Ледяная избушка полярной Бабы-Яги наполняется недобрым гулким альтовым журчанием, и сразу намокают ерзающие у крана руки. Насухо вытираю их обдуманно запасенной тряпицей, но уже переполнилось ведро, и едва успеваю отдернуть ноги в валенках от закипающей внизу лужи. Она, мутная, принимает оттенки голубоватого жемчуга, пока наполняю второе ведро.

С двумя деревянными ведрами-ушатами боком протискиваюсь в щель того, что весною окажется дверью. Ах, все-таки на валенок плеснуло! Но зато бычок стоит смирно, сжевывая обмерзшие соломки, которые я сообразила кинуть ему, пока прорубала вход.

Я радуюсь бычку. Он скашивает на меня выпуклый мутно-красноватый глаз и вдруг, фыркнув теплом, добрым, мягким, широким, как все мое лицо, языком лижет мою посолоневшую от пота щеку и место под носом, которое я от холода давно уже не ощущаю! Милый, совсем не страшный ласковый бычок! Как хорошо было бы нам вдвоем, если б не стужа, не этот звеняще-льдистый мир, куда нас закинул рок.

Десять раз ныряю я в дыру, натужно подымая ведра вверх, выливаю недобрую эту звонкую воду в квадратное отверстие бочки и, легкомысленно оставив ведра в избушке — ведь надо съездить еще и еще — (не украли их только по особой милости ко

мне судьбы), говорю ласково "Ча-ча-ча!". Зверь кивает головой, лижется, но желания двинуться не обнаруживает. Масть его уже нельзя разглядеть под сединами укрывшего шерсть инея. Он недвижен, как снежный памятник общего нашего с ним страдания. Может быть, дремлет, может, загрезился о мире со сверкающим солнцем, о цветущих лугах, полных теплой искристой от влаги травы. Бывает ли такое на свете? Кажется в те минуты, что ничего такого никогда не было и не будет. В арлюкские ночи и меня мучили сны: южные розы с тяжелыми бархатными лепестками, покрытыми крупными, свежими каплями росы. Я задыхалась от их сладкого запаха, просыпалась... Пахло не розами.

Обнимаю товарища за шею, уговариваю идти, тяну за рога, проверяю, уж не примерзли ли сани. Нет: очень уж старалась не подплеснуть под полозья. Недвижен.

— Ишак проклятый! — выйдя из себя, кричу ему все известные мне удобопроизносимые конечно, бранные термины, вплоть до слова "педераст", вошедшего в лагерную моду после разделения полов. Окоченелой рукой колочу по бокам, облезлым и впалым.

Они гудят, сыплется иней, обнажая грязную шкуру, но тварь ни с места.

Вспоминаю "Тройку" Перова и только теперь оцениваю достоинства картины и ее колорита, картины, которую прежде считала произведением посредственным. И завидую тем детям; они тащили сами, а я завишу от немыслящего зверя!

Безмолвие ледяного цилиндра, на дне которого идет моя битва с упрямцем, нарушено шорохом шагов. Из траншеи появляется женщина во вскинутой на голову телогрейке, в чунях на босу ногу.

— Где же вода?! — вопит она, добавляя трехэтажную брань. — Опять стал, пидарас, зараза! У, шкура! — Она сильно бьет бычка по дремлющим кротким глазам, лающе, хрипло несколько раз матерится, громче, громче, — чудо! Бычок зашагал. Кухонная женщина смеется:

— Эт, скотину и ту приучили, без матюков не идет с полной бочкой. Ты его, как опять станет, матери на чем свет, да погромчей: он глухой, совсем старый, иначе не потянет... — Ее совет уже эпически спокоен, она убегает, постукивая чунями.

Бычок, холодный, как сугроб, на подъемах медленно и осторожно кладет клешневатые разбитые копыта на застылую землю, и она отзывается скрипом саней, мерным их постукиванием на кочках: крап, крап! На спусках, толкаемый санями, бежит. Вот-вот его ноги, не поспевающие за инерцией бега, запутаются, подломятся: он упадет, и тогда все рухнет. Мне бежать за ним неспо-

собно: потерявшие чувствительность ступни не гнутся в беге, подобно кочергам. И тут бочка подносит еще одну неприятность:

из криво поставленного отверстия на толчках пути начинает выплескиваться вода. Сначала понемногу, потом раскачавшись, все больше. Вода, которую я с таким бережением и натугой добывала в заиндевелой избушке, драгоценные капли которой я так берегла, стараясь не приледенить сани к колее.

— Стой, стой, педераст, зараза, шкура! — кричу напарнику, но он мчится, вздергивая голову. Зато у подъема снова останавливается и замирает.

По голове я его не бью, стараюсь помочь, упираюсь в мосластый зад, не брезгуя ни хвостом, ни близостью ануса. Стоит!

И вдруг оглядывается на меня, и в тупых его глазах я читаю боль, безмысленное глазное яблоко стекленеет, распираемое безмолвным мучением, оттуда выкатывается слеза, другая. Они медленно проползают по обмерзшей шерсти, мутнея, словно виноградины, и животное, угнув голову почти до копыт, вымученно, кротко мычит красивым баритоном.

— Не могу! Не могу-у-у! — кричит бычок, извергая слюну и пары дыхания. Я тоже плачу от жалости к нему и бессилия. И гнева, смутного понимания одинаковости его и моей судьбы, загнавших нас обоих в эту узкую траншею из снежных кристаллов, в эту беспросветную степь, на конец мира, где только ледяной туман и нет ничего, кроме страдания. Обтираю свои слезы тряпочкой, на ней остаются пучочки ресниц, некогда так украшавших мое лицо.

В особо тяжелые минуты моего заключения я помогала себе волей к фантазии, представляла, например, что я на войне со всеобщим фашизмом, тяготы которой неизбежны и роковы. Вроде бы это помогало перемочь какой-то самый невыносимый миг. И сейчас я убеждаю себя, чисто актерскими приемами убеждаю, что я на фронте волоку тяжелое орудие, от ввода которого в бой зависит его исход.

Но не суетятся рядом бойцы-товарищи, да и сам мизер задания так очевиден, что возбуждаемые сознанием актерские эмоции не пробуждаются, не подвигают на испытание мои бессильные мускулы и гудящее в каждой клетке тела сердце. Всюду обступило морозное безмолвное уныние, ничто не помогает усилиям плоти, то обмерзающей до тла, то кидаемой в пот. Реальность остается больнее воображения.

В борьбе с бычком я не в состоянии, ну просто физически не могу, как самое страшное для меня унижение, уподобиться ла-

герному "быдлу", изрыгнуть то единственно понятное бычку матерное понукание, которому научила меня кухонная тетка. Войди я в образ бойца или проститутки, я б сумела, знаю. Но образ бойца мне не удается никак, я не могу произнести мат, сопротивляясь духовно тому истинному положению, в которое сегодня поставлена. Гордость это, что ли?

И тут вспоминаю о кукурузном початке у меня за пазухой "для ' Митьки". Да ведь Митька — это и есть, конечно, имя бычка. Теплый, я вынимаю кочан и способом библейским, придуманным для ослов, заставляю животное потянуться за початком, отодвигая его от жадно вдохнувших кукурузный аромат ноздрей. Бык переступает еще и еще, и сани трогаются. Так повторяю не раз во время нашего ледяного пути.

Возле кухни воду ждет персонал с ведрами. Увидя нас, все разразились веселым матом, но из деликатности ругают не меня, а бычка. Выясняется, что его действительно зовут Митькой, был некогда производителем, но, переболев, обессилел, постарел так, что когда какая-то баба потехи ради стала его мастурбировать

— "Эх, обхохоталися мы!" — никак не реагировал сексуально, только досадливо отодвинул бабу рогом.

Не в таком я сейчас "чине", чтобы выглядеть скандализованной таким рассказом, хотя и не улыбаюсь скабрезным шуткам, пока воду выцеживают в мелькающие ведра. Но воды оказывается мало, меньше, чем планировали: много ее выплеснулось из криво поставленного бочонка. Слышу матерки, адресованные уже прямо ко мне, но пока не в лицо. Прошу помощи, выпрямить косо лежащую посудину и отыскать дощечку, чтоб не плескало. Бочка снова приледенела.

Горячие кухонные люди с невероятным галдежом и несоразмерной заданию суетою, как полагается истинным южанам

— среди них одесситы, молдаване и румыны, — приносят в клокочущем пару кипяток и экономно плещут под бочонок. Пар мешает мне рассмотреть хорошенько, и вся картина возле кухонных дверей делается похожей на сцену из ада, тем более, что все они смугло-черноглазые, оборванные и юркие, как черти. С. оглушительным криком дело закончено, но в мою сторону косятся уже недружелюбно: работы у всех по горло, да и кому охота мерзнуть! Слово "кукона" звучит уже враждебно и насмешливо. Наконец, все убегают. В тепло. Холоду сегодня обречены мы с Митькой.

Во время всей этой суеты, потная и обмерзающая, от боли в груди притаившая дыхание, полная виноватости перед ними, я

несколько раз, стоя в сторонке, теряю сознание", вот, падаю, ох' Но усилием воли не позволяю себе упасть, из гордости, другого ли чувства — нельзя. Обогреться в кухне тоже некогда: не хватило воды на самые первоначальные операции.

Снова в путь. И еще скользит бочонок, и бычок тужится и мужичонки нет поблизости. Пытаюсь закатить 20-ведерную бочку одна, соорудив конструкцию из дощечки и топора. Остатки воды заливают мне ноги. Влага студеная, смертная, но я сначала выравниваю горизонталь отверстия, потом торопливо, на морозе прямо, начинаю перематывать портянки, промокшие лишь частично: уж очень валенки проморожены и толсты.

Бычок за это время погудел, погудел и замер. Растираю ему нос. Кукуруза возвращает его к действительности.

Вторую бочку везу. Перед последним подъемом "педераст" останавливается опять. Раскумекав, что кукурузу ему кажут, но пожевать не дают, он уже не отзывается и на этот сигнал к движению, хотя я тычу сей изысканный фрукт прямо в его обмороженно затверделые ноздри. На щеках моих стынут слезы отчаяния, однако, с детства обожествляющая Слово, я все-таки не могу произнести из их тысяч то, оскорбляющее мое достоинство, то единственное. Все другие он отвергает. К эвфемизмам он глух.

За это время изменился пейзаж. Показавшееся солнце заиндевелый мирок наш не разогрело. Оно "кругло и бездушно, как желтое око совы" — какой точный образ нашел Некрасов! Холодно-матовые тона внутри ледяной "жемчужины" стали светлее, но будто еще студеней. Снаружи алмазные трепещущие просверки снегов. Но все равно безрадостно, от дыхания на морозе больнее и больнее ломит в груди.

А мои собригадницы в этот час еще бредут по снежной целине тесными рядами "по шесть", в каждом ряду сцепившись под руки, чтоб кучнее и теплее. Ритмично, медленно покачивается плотно построенная колонна в такт шагам.

Будто с птичьего полета представляю я посредине заснеженного огромного пространства, окаймленного линией горизонта, прямоугольничек идущих тесной колонной женщин. Впереди, сзади и по бокам шагают, как точки, конвоиры с черточками

— "дудорог"^¹. Собак, слава Богу, нет, тут, в Арлюке.

Я знаю, что у каждой женщины от лютого мороза болит в груди, как у меня, мерзнет спина, заиндевела одежда от дыхания тесно идущих. Если кто-нибудь чего-нибудь запросит, на того прикрикнет конвоир: терпи! А коли заволнуются бабенки, вякать

начнут, конвоиры имеют право приказать им сесть всем до одной в снег, а то и так: "Ложи-сь!". И тогда надо ложиться, хотя бы и в лужу, а то дано солдатам право стрелять.

Впереди ставят самых слабых и по ним рассчитывается скорость движения. Кто в рядах отстает, перегоняют в ряд передний. Если все крепки, колонну пускают бегом — согреться и бабам и конвоирам. Но в моей колонне бежать нельзя: сзади тянутся сани со впряженными бычками, сено укладывать.

Где-то за этой ледяной степью, вне. ее пустынных просторов, летит Жизнь — делают научные открытия, кипит созидающая страда страны, грохочут поезда, набитые вольными (и заключенными) людьми, сверкают витрины магазинов, полные нужных и интересных книг, красивой одежды, еды, разнообразной и вкусной, горят зеленые настольные лампы в сумеречных читальных залах, мучаются родами любимые жены, улыбаются нарядные дамы, а здесь, среди снежного безмолвия, только толпа охраняемых штыками женщин, сестер, матерей, дочерей чьих-то, бредет добывать корм для скота, предназначенного не для своей потребы. И вот так по всей заснеженной России в этот час шагают, спотыкаясь, задыхаясь, проклиная свой подневольный и поэтому унылый труд, тысячи и тысячи таких прямоугольников, в которых нет ни социальной, ни умственной дифференциации—все зеки. Они, вернувшись, войдут в казармы со стуком — это будет шуметь их заиндевелая одежонка. И молча и покорно будет каждый проклинать эту безысходность ненужного каждому труда. И это тоже героизм. Героизм терпения.

В Арлюке конвоиры незлобные, побегов вроде бы на женучастках не помнится, зеки сидят подолгу, знают уж, кто чем дышит. Попадались, правда, и здесь среди надзирателей садисты и дураки, которым власть над слабейшим показать сладко. Один такой свирепец толкнул однажды меня на поверке, назвал "на ты". Оторопел, когда хорошо сделанным докторальным тоном ему заявила, что не знает инструкции: "на ты" не обращаться и не дотрагиваться до нас. Я-де пожалуюсь его начальству, пусть скажет свою фамилию, а если не скажет, все равно известно, кто делал у нас поверку. Парень не просто струсил, он чуть не упал, так неожиданно встретив отпор среди запуганных арлюкских бабенок и всегда потом смотрел на меня с недоуменной злобой: кто же это я, что посмела знать их инструкцию, может, из таких, как он сам? А вообще такое вот "знание инструкции" вредило мне, выделяло из рядов, а это влекло репрессии, как в Белово, когда я потребовала прекратить работу из-за метели.

Конвоирами при походах были мобилизованные солдаты, направляемые отбывать службу в войсках НКВД (несметных, понятно). Они понимали отлично, как ненавидимы и нами, и всем населением. Иные несли службу со стиснутым сердцем и открывались в этом нам при каком-либо одиночном сопровождении. Ведь у каждого — или отец, или дядя, или брат старший, или дед... Но они-то не виноваты — служба. А за побег зека сам садись, а сроки — огромные: "на троих — сто лет!". Конвоирами бывали и сами зеки с очень малыми сроками за незначительные преступления, каковым в СССР считается хулиганство. Такие были самые противно-бдительные.

А конвоирам тоже куда как не сладко: работяге только бы дойти, а там на любой работе согреется, а им положено стоять на любом морозе. Озлобится иной: "У-у, из-за вас..." Ну как ему объяснить, что не из-за нас он страдает, а из-за тех, кто... Бывало, и падали конвоиры от мороза или летней жары. Так, если начконвоя — Человек, то позволял солдатам по очереди "подмогнуть" бабам. И-эх, работали с подмигиванием, с ощшупыванием и шшипками, и гогоканьем обоюдным. Но все это я увидела после, а сегодня бьюсь одиноко с бычком и вредоносной посудиной.

Мимо идущая немолодая, укутанная, как мы все, до глаз женщина видит мое отчаяние и возню. Дергает узду, чмокает, нукает. Бык стоит.

— Тетечка, поматерите его, пожалуйста! — В голосе моем мольба.

— Ай сама не умешь?! — Даже по выражению ее глаз — только они и видны на обкутанном лице — чувствую, она смотрит на меня, полуоткрыв рот, как на восьмое чудо света. — Должно, с последнего этапу? — Очевидно, слух о прибывших "артисках" распространился по всему лагучастку.

— Кто же вы были? — спрашивает женщина, разумея мое бытие "за скобками". — Барелина, должно, или пели? — В голосе ее полное сочувствие, слово "балерина" произнесено не ехидно, а уважительно. Обычно же такая профессия среди простых душ лагеря считается вершиной житейской изысканности, и бабы, ругаясь, порою кричат друг другу: "Подумаешь, барелина какая!"

В "Круге первом" меня особо оцарапал такой же вопрос конвоира к арестованному дипломату: "Кто вы были?", оцарапал именно потому, что сама порою выслушивала его в той же форме прошедшей, будто я находилась уже "во гробех". Задавали в лоб такие вопросы редко, только новички, отвечали на них нео-

хотно, сколько-нибудь бывалый лагерник сразу на взгляд понимал "кто есть кто". И сама я сестрою на комиссовании этапов сразу без опроса выделяла в толпе "себе подобных".

Кто я, обращенная в образ "чувырлы", была в образе человеческом, объясняю женщине, уже без стеснения умываясь слезами и соплями (под носом долго держались две промороженные дорожки), постукивая челюстями о каменно залубеневшие возле рта края платка.

По дремучей своей темноте мое вольное амплуа женщина не уясняет, о том, что есть наука история, знает смутно. Понимает только, что я "хорошо грамотная", что из золотой коробочки Москвы, в лагерях была сестрою — это для нее весьма высокое и почитаемое понятное звание — и "представляла на сцене". Она совершенно не знает, что такое драматический артист, в ее жизненном опыте артисты танцевали, пели, фокусы показывали, а "пьески" — это "самодеятельность". Дома она не слыхала о театре, а в Арлюке не бывает даже кино.

В некотором смысле для массы деревенских сибиряков того времени благоустроенные лагери служили просто школой элементарной цивилизации и культуры. Тут они, общаясь с людьми разных профилей, узнавали многое. Иные впервые спали на простынях. Знала я человека, настолько темного, что, попав в заключение впервые "за шпионаж в пользу Канады", он был уверен, что Канада — это какая-то царица в Америке. В лагерях понял, что к чему. Позже, оказавшись в плену, стал власовцем, получив вполне "европейское образование". Отбывая снова за это срок

одновременно со мною, производил впечатление человека достаточно просвещенного.

На гастролях нашего театра по лагучасткам области приходилось встречать и бывших столичных театралов, кто плакал, увидев после долгих лет профессионально сделанный спектакль, и таких, которые познавали театр впервые. Это были самые лучшие зрители. Однажды у нас такие неискушенные чуть не убили брошенным на сцену кирпичом Вурма в "Коварстве и любви", полагая, что он настоящий злодей. Роли злодеев называли "плохими ролями" даже при их чудесном исполнении, негодовали, зачем артистам, нравящимся им как люди — в их числе была и я, скажу без скромности — дают "такие плохие роли". Но о лагерном театре будет глава особая.

Подошедшая женщина проникается ко мне таким решпектом и сочувствием, что с тою самой нужной бранью накидывается на Митьку, берет у меня узду и отправляется со мной добровольно

во все остальные рейсы, позволяя мне только помогать ей.

Вдвоем работа идет споро, придумываем мы еще одну заманку для упрямца. Заметила я, как охотно он, оборачивая свою неуклюжую голову, слизывал у меня с лица пот, слезы и извергаемое носом, просто тянулся к лицу. Я догадываюсь: соли бы ему!

Это не дефицит. Женщина приносит соль в горстке, приманиваемый нашими солевыми ладонями, он идет совсем хорошо.

Работает моя нечаянная подруга уверенно, сурово, сильно, расправляется с водою не обережно, как я, а широкими взмахами ловких рук. На морозе разговаривать трудно, но коротко рассказывает о себе. Сказывается вдовой-солдаткой, привычной к воде рыбачкой из какой-то крохотной притомской деревни, из которой все свои сорок лет сроду не выезжала. Посажена "на десятку", за то, что "стиматически" (систематически) воровала в совхозе зерно голодным детям. Слово "систематически" она произносит с особо сокрушенными интонациями, видно, незнакомое прежде, оно ее особенно устыдило в приговоре. Детей теперь от бабушки забрали в детдома, вестей о них она не имеет и истлевает душою.

Томь в их местах красивая, ее мать помнит времена, когда в плавно идущей реке водились русалки. Нет, нет, я не должна в их существовании сомневаться, потому что "мама их сама видела". И еще ее мать умела "заговаривать" боль и кровь. Я с нею не спорю, даже не улыбаюсь: вот такая, как она есть, эта женщина — моя Россия.

Из стационара-больнички к нам выбегает сестра или санитарка, у них кончилась вода, которую запасать должны сами санитарки. Так не привезем ли мы и для них бочечку? "Все равно ведь, возите!" — "Ну, что ж! — говорит, посмотрев на меня, женщина, — все равно ведь возим!"

По дороге в больничку бочка сваливается полная водою. Пришлось на обочине пережидать, пока не замерзнет озеро пролитой воды: валенки! Митькины копыта в озеро чуть не вмерзли, да он, замотав головою и замычав, — умница — переехал на сухое место. А мы, не утратив мужества, набрали другую бочку и щедро одарили водою сестричек. Высыпали из домика перецеживать ее санитарки и сестры, чистенькие, веселые, добрые от сухого тепла. Вышла и какая-то важная, очевидно старшая сестра, быть может, на меня посмотреть, возможную конкурентку, — слухи-то о нас и сюда вмиг дошли — и назвала меня "сестрицей".

Нам выносят по горячей мягкой крупной котлете. Я не то что

не ела, не видела их, пожалуй, с начала войны. И мы тут же на морозе съедаем с женщиной подаренное, бережно подставив под редкостное лакомство ладонь, чтоб ни крошечки не упало. Такой жест делают верующие, когда им дают "святость". И могла ли бабушка моя, учившая меня подставлять ладонь под просфору, предвидеть, что это движение я повторю среди заснеженной своей тюрьмы!

Нас приглашают зайти еще за мясным (!) супом в обеденное время, дадут мне аспирину, а женщине хорошего лекарства от кашля! Мне дарят какие-то немыслимо грязные, но прочные рукавицы, на смену моим собственным, промокших. Я отдаю рукавицы помощнице, и этому подарку она радуется более всего: она дневальная какого-то барака, а дневальных "не одевают", со мною она работала в чужой одежде.

Я хорошо понимаю, что без моей добровольной помощницы я сегодня пропала бы. Когда мы привозим в кухню последнюю бочку, она ловко и быстро выпрягает обморочно обмерзшего 'Митьку и отводит его куда-то. А я прошу кухонный персонал покормить не меня, а эту женщину. По благодарной радости ее понимаю еще, что она и не рассчитывала на это, когда впрягалась в мою неудалую работу, никак, никак мне не "шестерила", не успев еще постигнуть этого лагерного искусства. Я отдаю ей свой последний рубль, щедро отсыпаю махорки — тоже лагерная "валюта" для обмена на пищу — и предлагаю завтра зайти ко мне в барак, где я отдам ей свою хлебную пайку, ибо сегодняшняя мною уже начата.

Эти мои широкие, прямо королевские по лагерным масштабам подарки производят на кухонный персонал впечатление огромное. Слыша мои слова, все притаивают дыхание на кухне, где мы отогреваемся. Такая щедрость навсегда закрепляет уважение к моей персоне (вместе с мнением: "проста!"). Кто отказывается от еды, тот ее имеет, а кто имеет еду — должен быть уважаем. Это устойчивая лагерная мораль.

Она за обещанной пайкой на другой день не зашла, меня совсем голодной не оставила, посчитав неожиданные дары сего дня избыточными за услугу, эта добрая, темная, простая как трава, русская сибирячка. В толпе раскутанных заключенных я ее потом не опознала. Имя ее забыла, как забыла, окаянно имена многих и многих простых людей, кто помог мне уцелеть в самые сумрачные дни заключения. Кто пособлял нести вещи на этапах, совал мне морковку или свеколку в горчайшие дни голода, выискивал в голове вшей. Кто спасал на тяжелых каторжных непо-

сильных работах, позволяя "кантоваться", кто связывал мне чулки из настриженной от починочного лоскута шерсти, сквозь пальцы смотрел на нарушения мною режима, вступался за меня, сдерживал при мне привычку к срамным словам, предупреждал о грядущих неприятностях, кто даже безмолвно мне сочувствовал... "метелил" из-за меня бригадиршу, исхлопотавшую мне кондей в Белово...

В последующие недели я выходила с бригадой в уныло безрадостные поля то за картофельной ботвой для топки печей, то в многокилометровые походы "по сено", то в сырые громадные погреба на переборку картошки. И ничто не было тяжелее, чем в тот лютый денек борьба моя с оледенелой бочкой и престарелым бычком, которого я так и не успела испугаться.

Обвыкнув на лагучастке, я время от времени справлялась о Митьке. К весне он пал. При перевозке навоза рухнул среди зловонных куч и подняться не смог, мой четвероногий однодневный товарищ. Самому умереть быку не позволили, он считался бы падалью. Из кухни прибежал мужик, быть может, тот самый косолапый мужичонко с топором, что и мне помогал, и прикончил измученное животное. И мы все его съели, радуясь мясу.

3. Пасха в Арлюке

Скоро Пасха. Расконвойка потихоньку торгует мукой, дрожжами, яйцами. Яйца можно будет сварить потаенно за землянками на маленьких костерках из сухого навоза и покрасить луковой шелухой, водицей из линючих лоскутиков, сделать из них нарядные художественные писанки. Художницы, извлекши содержимое для еды, уже мастерят из хрупких скорлупок головки маркиз с локонами чесаного шелка или пакли, Д'Артаньянов, в широкополых шляпах со "страусовыми" перьями от куриц, бри-ганов в красных косынках с ножом из иголки в хищно оскаленных зубах, литературных героев и даже портреты писателей. Особенно удачно получается Гоголь. Изделия эти дарят друзьям или продают за "бешеные деньги" (по лагерному курсу), меняют на махорку и хлебные пайки — главную лагерную валюту.

Доярки по капелькам таскают в бараки для старушек и подруг масло, продукт самый дефицитный, о котором в будние дни даже не вспоминают, а "беспосылочные" и вкус помнят неясно.

Все это тайно будет испечено в русской печи, которая есть в недействующей всю зиму бане (топлива нет), конечно, за мзду

натурой банщице... Здесь, в Арлюке, я понимаю, как важно обжиться на одном месте, в одном лагере, за десятки лет: все можно организовать знакомствами и дружескими связями.

Это первый лагерь, где я вижу: люди готовятся к Пасхе как к Великому дню, потому что здесь много западниц-бендеровок и старушек, сидящих "за веру". Бендеровки к "Пасхе" готовятся особенно яро, живут они в особых от нас землянках и очень спаяны. Но и в нашей казарме для 58 статьи немалая суета.

— Погодите, мы еще устроим богослужение! — говорит генерал-басом симпатичная костистая старуха Шаховская. В самодеятельных спектаклях она первая заводила и в жензоне обычно исполняет мужские роли. Начинаются спевки.

Целостного обряда пасхального богослужения никто не знает. Припоминаются и поются всякие молитвы. Вовлекаются все, кто помнит слова и напевы. Даже Валя-партизанка вдруг припоминает какой-то молитвенный мотив: от бабушки слышала, застенчиво объясняет она свою церковную, такую неожиданную у нее, эрудицию. Поющим помогают все. Я тоже.

Однако, многие старушки, из тех, кто ночами читает под нарами при свете собственных коптилочек, не принимают участия во всей этой суете, из чего можно заключить, что они настоящие "политические", может быть бывшие эсерки, меньшевички или затравленные старые большевички. Я еще не успела узнать всех своих сожительниц по землянке: зимою каждый "прижухнул" в своем углу.

Шаховская дирижирует хором: "Отче наш", "Богородице-дево", "Царю небесный" знают почти все. Куски каких-то особенно красивых молитв — полностью они позабыты. Конечно, "Христос Воскресе". Все это поется кое-как, вразброд, кто даже подвывает по-бабьи, но все равно получается умилительно.

Вика с постоянно растрепанным своим видом вдохновенно украшает художественной росписью пасхальные яйца. Ей приносят, кто лоскуток, кто проволочку, кто "волосы" или краски. В Страстную субботу, (ровно год назад мы с Викой уходили из Анжерки) всем объявляют, что завтра, в воскресенье Пасхи, для рабочих бригад и для всего населения зоны выходного дня не будет, с утра уборка территории от снега, навоза и оттаивающих экскрементов. Выходной для зеков, как день свободный от унылого каторжного труда, вообще драгоценен, а тут... Все в унынии.

Однако после отбоя, когда надзор, сделав поверку, удаляется, к ночи в восточном углу нашей огромной, человек на двести, ка-

зармы составляют вместе все столы, накрывают их заранее запасенными чистыми простынями, на белом раскладывают сдобные булочки, здесь испеченные и присланные из дому счастливчикам. Рядами кладут иконки, вышитые крестиком на тряпочках. ("Предметы культа", даже нательные кресты, не разрешались, а такие нетрудно было притаить среди бабьих тряпочек). Стол украшают самыми изысканно изготовленными пасхальными яйцами-писанками. Я кладу подаренного мне Викой Гоголя. Крестики, в большинстве самодельные, погружают в стаканы с прозрачной кипяченой водою. Я достаю крестик-распятие, сделанный для меня в Киселевке литовским художником из ручки от зубной щетки. Прикрепляют свечи, и присланные в посылках (в лагерях без электросвета это разрешалось), и где-то раздобытые настоящие церковные-восковые. Ставят букетики еще не распустившихся вербочек. Евангелия нет ни у кого и достать не смогли. Были у кого-то отдельные листки, да затерялись при лагерных шмонах или блатные стащили на самокрутки.

Приодевшись почище, собираемся вокруг принаряженного всем этим редкостным богатством стола, И в полумраке барачных коптилок немолодая одесская учительница истории, сидящая "за оккупацию", начинает, вместо чтения Евангелия, рассказ о жизни Христа.

В белой блузочке, тщательно разутюженной разогретым обрубком рельса, составлявшим сокровище нашего барака — ни в одном не было утюга (это при женском-то лагере и обилии вшей), положив по-учительски кисти обеих рук на край стола, она начинает: "Уже две тысячи лет..."

Говорит она, как историк, обрисовав политическую обстановку Римской империи, не вдаваясь, однако, в детали вопроса, как возник сам миф о Христе, что обязательно сделал бы лектор-безбожник. Только маленький "реверанс" в их сторону: был ли Он, и что такое евангельские записи о Нем — легенды или факты. Она долго и обстоятельно говорит о великом этическом значении Христова учения для всего человечества.

Особенно внимательно слушают ее урки — блатные девчата, впервые узнающие все это, и, я чувствую, говорит она, главным образом для них. После исторической преамбулы добросовестно, этап за этапом, передает советская учительница — быть может тоже впервые — евангельские эпизоды Его жизни, казни и воскресения. Язык у нее богатый, образный, хотя и говорит она просто, слушать все это, знакомое, в эту ночь сладостно. Давно я не слушала хороших ораторов.

В перерывах ее "лекции" хор поет молитвы, какие знает. Чаще, конечно звучит "Отче наш". Блатные подтягивают тоже. Кто-то из бывших монашек декламирует какой-то канон, кто-то соло исполняет красивую молитву.

Когда рассказ приближается к эпизодам Великого Искупления после предательства Иуды и отречения Петра, Шаховская, жестом остановив "оратора", произносит басом: "Сейчас каждый, кто верует, пусть про себя перечислит свои грехи и покается перед собою и Богом". Молчание. Секунда, — и слышатся рыдания, то негромкие и сдерживаемые, то отчаянные, как вой. Валя-партизанка, свесившая с нар голову, тоже беззвучно шевелит губами и плачет. И вдруг явственно слышны всхлипы и под нарами, где живут старые материалистки, не принявшие участия ни в предпасхальных хлопотах, ни молении. Блатные, бледные от волнения, молиться не умеют, но как одна, шепчут побелевшими губами: "Господи, прости! Прости, Господи!".

Однако кликушества никакого во всем этом нет, просто суеверно каждая жаждет в этот миг снять с души налипшее на ней зло. Никто из неверующих не улыбается, не фыркает, не иронизирует, все будто притаили дыхание: приближается миг Великого Искупления. В это время в дверях барака показываются дежурные по ночной зоне надзиратели, сняв фуражки(!), пошептавшись с дневальной, удаляются молча, не вмешиваясь в безусловно не разрешенное в лагерях действо.

Учительница, посмотрев на раздобытые и в те годы запрещенные в лагерях часы, (позднее узнала: их "купили" на эту ночь у вольного надзирателя) к 12 часам заканчивает эпизод Воскресения: испуг Магдалины при виде отверстой гробницы, встречу с "садовником" и вопль узнания: "Равви!"

Зажигают все свечи. Хор запевает "Христос Воскресе". В восточной половине барака становится тесно. Снова рыдания. Плачу и я. Поднимают матерчатые иконки, идут вокруг стола, брызгая водою из стаканов, где лежали крестики, на булочки, яйца, на углы барака, на лежащих на нарах неверующих, — никто не спит — и каждая из них побывала среди молящихся. Урки, толкаясь незлобно, суеверно подставляют под эти брызги головы, плечи и почему-то руки, как наиболее нагрешившие что ли. Плачут почти все. А хор все поет "Христос Воскресе..."

Далее по предварительному, вероятно, соглашению со стола снимают все наше, и его окружают бендеровки из других бараков, раскладывающие что-то, принесенное с собою! Они униатки.

Я ушла в свою западную сторону землянки и ничего не вижу,

зато слышу, читают по-настоящему чьему-то Евангелию (а может быть наизусть знают текст), поют по-латыни, поют "смертью на смерть наступи" — униатки, старообрядки — все, видно, сошлись в один наш барак, может быть с ведома дежурного начальства, может быть сами по себе. Западные украинки поют молитвы разные, поют стройно, согласно, церковно. Солируют по хорам. Они еще не позабыли, не растеряли канонов своих богослужений, как мы, "советские". И под это прекрасное пение я, сморенная дневною работой, засыпаю: ведь завтра праздника нет, вставать на грязную работу нужно рано!

Сквозь неверный сон доносится, лаская душу и слух, "Христос Воскресе", канон краткий, глубоко философский, полный задушевной поэзии детства, исполненный для меня тоскою о всей страдающей России и о маме моей. Приоткроешь дремлющие глаза — на другом конце землянки мерцают пахнущие горячим воском свечи, светом и теплом озаряют лица поющих, на душе у которых "Пасха, Господня! Пасха!". Кто-то возжег крошку ладана (потом узнала, в посылке бендеровке в крупе прислали). Аромат по всему бараку. Звенят голоса молодых бендеровок (их в лагерях больше, чем старых), и все девчата истовые, нарядные, в белоснежных расшитых сорочках. С Пасхой в душе впадаю в дрему и снова просыпаюсь при новом всплеске ликующего пения. Говорили, служба инаковерующих продолжалась до самого утреннего подъема.

После утренней поверки умываемся без обычной толкотни и брани. Даже постоянно кудлатые девки причесываются, одалживая друг у друга гребни. И я свою расческу безропотно протягиваю просящей, хотя ее волосы унизаны жемчужными поднизями гнид.

Аборигены, христосуясь, угощают нас крохотными "свячеными" кусочками сдобы. Вика выдает нам с Надей по крашеному яйцу, и мы отправляемся на воскресник. Во время этой особо грязной и трудной очистной работы, когда мы все стоим по щиколотку в обтаявшей навозной жиже, смешанной с расползающимся снегом, я не услышала в то утро ни одного бранного слова, никто не ссорился, как обычно на работе.

В час дня воскресник закончен. В землянке нас, пахнущих нечистотами, животными и человеческими, встречает расстроенная Вика — ее, как инвалида, от уборки избавили. Она имела неосторожность свои художественные изделия из яиц разложить по краю нар для всеобщего обозрения. Надзиратели, поминутно входившие в почти пустые бараки будто бы по делу, выпрашивали у нее для своих детей "яичко крашено". Один даже выклянчивал для

дочки артистически сделанную Викой куклу, которой она для праздника украсила свое убогое прибежище на нарах. Едва отговорилась тем, что куклу заказал начальник более высокий. "Да вы ему другую..." — приставал нахал. Позднее"Вика на таких заказах-поделках сделала себе в Арлюке "карьеру".

— Бог подасть! — кричали с нар тетки надзирателям, собиравшим пасхальную дань с заключенных. В других бараках эти баскаки были еще наглей, угрожали даже. Да и как не дать, когда "оно — начальство". Только одна бендеровка ухнула свой драгоценный десяток "крашенок" о пол: "Берите!".

Подобные "богослужения" бывали не ежегодно, так что мне посчастливилось в Арлюке участвовать и в такой религиозной "самодеятельности".

Позднее, уже во время разъездов с театром по участкам Сиблага, на летних гастролях, снова видела я вышитые иконки в изголовьях нар и коек, но особенно поразило меня зрелище такое. На закате солнца внутри зоны, на бугорке, откуда видна была даль, собралась толпа что-то поющих и читающих женщин. Может быть это была суббота, может быть так делали ежевечерне: повернувшись лицами к востоку, они молились "соборно", читали молитвы, становились на колени, как в церкви, крестились. Их никто не прогонял, не смеялся над ними. Это была лагерная "церковная служба". Самодеятельная. Алтарем служили видные с пригорка поверх ограды русские сибирские просторы.

Монашки ли все они были, просто ли верующие, но поразилась я тогда силе веры, которая церковь свою, свое "соборное" моление, принесла с собою в тюрьму, в застенок.

И еще была свидетелем силы веры у магометан.

В последние недели перед своим освобождением, в период "бериевской амнистии", которая на нас, "политических", не распространялась (я освобождалась летом в том году по окончанию данного мне срока), я жила в пересыльном лагере Маргоспиталя и работала несколько недель снова сестрою. Прибыл огромный этап курдов. Они были во время войны высланы из Закавказья, поселены где-то за Уралом и бежали массами с места высылки, за что получали по 25 лет каторжных работ. По амнистии каторжные сроки "за побег" с них сняли и теперь везли этапами на места их первоначальной высылки. Собою эти курды представляли орды дико выглядевших людей, как цыгане оборванных, грязных и кудлатых, галдящих, шумных, мрачных. Были и семейные с голопузыми детьми. И тут я пережила страшно интересное, личное.

Среди них почти не было говорящих по-русски. Но они -все до одного — сразу же заговорили со мною по-курдски. Почему? — спросила я у переводчиков. Обычно в Сибири меня по моей "восточной" внешности принимали за еврейку (и не будучи ею, я много неприятностей испытала от антисемитов. Только казаки понимали, что еврейкой я быть не могу). Но из курдов никто еврейкой меня не посчитал. Курдинка — и все! Национальное, прабабкино, было во мне безошибочно угадано этими "дикарями". Удивленная, я объяснила, что, действительно, курдинская кровь во мне есть и вправду. От пробабушки, пленной курдинки.

— Врешь ты все, — отвечали мне владеющие русским языком. — Ты курдинка! Только ты работаешь в НКВД и притворяешься, что нашего языка не знаешь, чтобы слушать, что мы говорим, и передавать в НКВД! — И никак я не могла никого из них убедить, что я не курдинка, а русская.

Но, пользуясь тем, что я кровь свою не позабыла, многие приходили ко мне в санчасть за марлей, хоть за крохотным кусочком чистой ткани, чтобы служила мужчинам хотя бы символическим ковриком для намаза. Марлю я раздавала щедро, как курдинка курдам.

И вот случилось, что время отправления от нас этого огромного этапа совпало минута в минуту со временем намаза на закате. Выстроили курдов перед вахтой, чтобы выводить их на железнодорожную станцию, следовать дальше, куда нужно, но мужчины начали становиться на колени перед белоснежными марлевыми клочочками и творить намаз. Часовые, опаздывая к поезду, били их прикладами, орали, сбежалось все начальство, но курды — иные были уже в крови от побоев — продолжали молиться, по ритуалу. Умный начальник, чтобы прекратить побоище, сумел задержать этап, и его перенесли на время, когда намаз был окончен.

Однако, в лагерях замечала я не однажды, что наиболее фанатичные церковники и начетчики, среди "пострадавших за веру", далеко не все представляли собою образцы человеческой добродетели: бывали алчны, никому ничего не уступали, не помогали, вечно ссорились с соседями и друг с другом, жили разобщенно и спекулировали хлебными пайками. Лучшими по нравственности были бендеровки. В столкновении с нашими мужчинами их очень целомудренные девушки всегда повторяли: "Дружиты будемо, а спаты — ни". — Веровали искренне, как дышали. Да еще русские крестьянские женщины с их бесхитростной "детской" верой, с убеждением, что они — грешницы великие, что Бог послал им

испытание, но простит. Их конкретно выражаемая доброта, бескорыстие и человечность были безусловно выше ханжеского высокомерия городских "профессионалов от религии". Многие напоминали мне Платона Каратаева.

А импровизированное наивное "самодеятельное" пасхальное богослужение в Арлюкском женском лагере, так же как церковное соборное моление на бугре перед алтарем природы, самодельные иконки на лоскутках — не забуду вовек, как самую высокую ступень самоочищения. Все это было так искренне, чисто и прекрасно, как сама уже агонизирующая душа моего несчастного народа, инстинктивно ишущая спасения и очищения от горючего зла, затопившего Землю.

4. Неправподобный начальник

— Ну, что же мы, Борисовна, будем с вами делать? А? — Так спрашивает меня начальник 3-й части (следственного отдела и своеобразной политчасти в лагерях) - так называемый "третьяк", молодой офицер с приятными манерами и (о, чудеса!) совершенно интеллигентным обликом и речью.

К "третьяку" только что позвали меня из барака, и я, поплелась, недоумевая: зачем?! Вызов к "третьяку" всегда неприятен: это либо донос на тебя, либо переследствие, как у моего мужа, что грозит мне новой "полной катушкой" — двадцатью пятью годами вместо прежней семерки. Или..., а вдруг... сексотство предложит?.. Я все обдумываю по пути...

Ранняя, ранняя весна. Обтаивает зона. Ноги проваливаются в размытые сугробы, я вхожу в кабинет с совершенно мокрыми ступнями. Сажусь по приглашению, после его вопроса, вероятно, бледнею, потому что он торопливо и мягко добавляет: "Не пугайтесь, Евгения Борисовна!"

Евгения Борисовна! Так даже самые славные "начальнички" меня не называли — не положено! В лучшем случае, с глазу на глаз, "Борисовна" или сестра, но обычно по фамилии, без прилагательных. Это человеческое обращение совсем выбивает меня из колеи: "Ох, будет вербовать в сексоты!" |

— Я вот почему Вас пригласил, — продолжает офицер. — Мы, в частности я, намеревались вас надолго задержать в Арлюке, у нас, видите ли, самодеятельность развалилась. Посмотрел я ваши документы — самый подходящий руководитель. У нас, знаете, даже "Бесприданницу" ставили, и неплохо, знаете, да вот... как-то все разъехалось. А балагана не хочется. Я сейчас совме-

щаю должность начальника культчасти..." - В последующем разговоре узнаю, что он ленинградец, был студентом театрального училища. Пока говорит, отмечаю речь правильную, мальчик явно из хорошей семьи, так удивительно не похож на лагерных офицеров-"пущаев". После майора Киселева это второй интеллигентный офицер НКВД, которого вижу.

Мысль, что мне придется налаживать самодеятельность в этой "Пропащей пади", где нет даже электричества, с капризными бабами-офицершами — мне ужасна. Я пробовала здесь поставить для лагерного смотра какую-то жалкую пьеску из "Затейника", ничего не получилось: "любители" важничали, дисциплины никакой, мужчин играли басовитые старухи, например, кн. Шаховская — единственный этому делу подлинный энтузиаст. Пьес в убожайшей лагерной библиотеке нет. Недавно из старых "номеров" сколотили концертик и меня настойчиво пригласили посмотреть. Выявилось лишь одно дарование — моя бригадирша. Остальное — низкопробная халтура под гитару, безвкусицы. Повезли концертик на смотр. Там тоже балаган, главным номером которого был прыжок на сцену с потолка престарелого любителя, таким кульбитом он начал гопак. Боже!

— Организатор я никакой, видите ли, гражданин начальник... — начинаю я неуверенно первые фразы своего неприятия новой работы. — Музыкальную часть не сумею... И нужно ли тут общее художественное руководство... - Бормочу и думаю: "Что ж я делаю! Надо соглашаться. На дворе весна, рабочая пора, замучусь на общих..."

К этому времени положение киселевских "артисок" сложилось так: Нину, как туберкулезницу (предыдущая связь с врачом, создавшим документацию), отправили в Боим — лагерь санаторного типа. Леночку старые друзья устроили на центральный участок в бухгалтерию, Соню назначили дояркой, она восторженно возилась с коровами, как и дома ей случалось, и тайком носила нам с Викой молоко. Вика-воробей в качестве инвалида обитала "на нарах" и делала куклы для надзирательских детей. Я же состояла в рабочей бригаде — первая категория труда, данная мне в Анжерке доктором-убийцей, пришла за мной и сюда (в Киселевке не успели переменить, исправить). Порою меня освобождали то для пресловутой самодеятельности, то для библиотеки, состоящей из 10 книжечек. Но наступала рабочая пора сельхозлагеря. Нас уже заставляли чистить снега, высотою с многоэтажный дом. Соображаю: за зону меня настойчиво не гоняли, так как берегли для организации и руководства самодеятельностью,

как я понимаю, сидя перед начальником.

За зону ходить зимою было столь тягостно, что прелестная Леночка Евтушенко вымолила себе работу в зоне — ассенизаторство. Ходили слухи: вот-вот слабосилку бросят "на навоз".

Уже не раз сгоняли всех на переборку картошки в расположенные рядом погреба. Здесь помогли мне новые мои друзья. Это очень тяжело — таскать каптошку из погребов в ящиках-носилках, как все в лагере, — бегом. На переборке сидят самые ветхие, даже слепая урка-студентка пальцами учуивает ростки и обламывает.

Вынесла я "на гора" два ящика из подвала, задохнулась, невыносимо заболели больные плечи. Бежит бригадирша: "Девки, кто на весах работать умеет?" — молчат. Она ко мне: "Идите работать учетчиком". Не имею понятия, как взвешивают на весах-платформе, но покорная лагерному закону — не отказываться от лучшего, подымаюсь. "А ну!" И в голосе моем — наглость.

Скосив глаза на других учетчиц, вижу их записи веса ящиков: 27, 30, 40 кг. Выше сорока записей мало. Начинаю у своих весов слепо гонять гирьку по горизонтальному стержню и на листе пишу наугад: 27, 30, иногда 40 и в пределах этих чисел. Едва успеваю гонять наугад цилиндрическую гирьку, подносят ящики часто, один за другим. Все — в беге.

— Евгения Борисовна! У вас же нет гирь! Положите же гири! — шепчет мне, отирая пот, Леночка Евтушенко. Оказывается, сбоку есть вертикальный стержень, на него надевают килограммовые гири, а по горизонтали двигают гирьку в пределах 10 кг. Все это на бегу показывает мне Леночка, красная от натуги. Потом снова таскает ящики, задыхаясь и спотыкаясь.

Как пользоваться весами я узнала теперь, но ящики носят так часто, что доточно взвешивать не успеть, записываю все равно "на глазок". Такая работа называется "туфта". Я думаю, почему же Леночка, умея обращаться с весами, не вызвалась в учетчики?

Леночка удивительно добросовестна. Что такое туфта, она еще не знает. Такой же была в лагерях и я вначале. Фундаменты складывала по инструкции, правильно сажала растения. Теперь, после жуткого опыта Анжерки, я другая.

Леночка — дочь эмигранта из Шанхая. Свое заключение она пока принимает как подвиг. Подвиг во имя чего? Родины, на которую она после войны вернулась добровольно и без всякой вины была с мужем посажена. Пока у нее принцип: "Мне то же, что и моему народу!" Никаких "антисоветских" разговоров она не ведет, оправдывает многое, воззрения ее гуманны. Однажды она упрекнула меня в неуважении к окружающим людям и заставила

меня задуматься и понять, как я внутренне изменилась.

В перерыве подзываю бригадиршу: "Я пойду таскать. Поставь на мое место Лену. Она тоже слабосилка и весы знает". — "Так я же Вас на ее место и поставила. Уж больно долго она копается с расчетом веса. Ящики рассматривает. Они у нас двух стандартных весов, надо вычитать средний и все.

— Эге! — думаю я, — значит, надо еще и вычитать! Значит, я сразу же работаю по законам туфты. Продолжаю с деловым видом гонять гирьку, пишу, что попало, девчатам приятным ставлю высший вес. Леночкиной паре — самый высший. На лету шепчу Леночке: "Ах, Леночка! Когда же вы научитесь туфтить!". Она смотрит на меня осуждающе: на ее родине строится социализм. При такой оказии туфтить преступно!

Все это пробегает в моей памяти, пока я "кобенюсь"- перед начальником, но в области искусства — помилуйте! — я тоже не хочу "туфтить". А офицер, доброжелательно глядя на меня, продолжает своим интеллигентным, голосом:

— Очень хорошо бы оставить Вас в Арлюке. Хорошая самодеятельность — знаете, какая отрада в безотрадной жизни зеков! Но и вас... жаль: очень уж в Арлюке условия жизни ужасные... Вот и думаю я, как вас устроить! Как спасти?.. От всего этого, как спасти?

— Что он притворяется, играет в "доброго дядю"? Может быть, это предисловие, чтобы предложить мне сексотство, завербовать повернее? Неужели это хитрость? Жаль. Он совсем интеллигентен... — ив наступившем молчании у меня вдруг вырывается хриплый шепот: "Как Вы сюда попали, гражданин начальник?" - Я холодею от такой "Достоевской" ситуации. Однажды такая ситуация уже была в разговоре с "вольным" лагерным собаководом, пришедшим в нашу амбулаторию что-то полечить. Слушая его восторженный рассказ об уме какой-то собаки, я заметила что-то вроде, можно ли любить собаку, дрессированную для преследования людей. Парень посмотрел на меня с удивительно задумчивой серьезностью: "Собаки не виноваты..." Но то была короткая реплика, а тут шел разговор на "равных".

Позднее узнала я, что многие наши начальники были, действительно, с нами "на равных". Это были или вовсе уж ни в чем не виноватые "окруженцы", неудавшиеся разведчики, вроде моего мужа, или вообще чем-то провинившиеся перед каменным твердолобием советско-фашистской системы. Обстановка тех лет, когда каждый был "сам у себя под стражей" (вплоть до самого Сталина), в их примере реализовалась особенно четко. Такие

офицеры, начальники санчастей с нами были особенно осторожны, но, безусловно, понимали тех, кому "повезло" меньше, чем им. В дальневосточных лагерях, по рассказам мужа, простые надзиратели грубили таким офицерам, злобно и публично обзывали их "власовцами", если проникали в тайну. И те вынуждены были "глотать" обиду.

— Разными путями попадаем мы в Арлюки, — отвечает мне с горечью невероятный этот, неправдоподобный офицер НКВД, разминая очередную папиросу и, повернувшись лицом к окну, а ко мне спиной, говорит: "А ведь я вас видал. В двух спектаклях в Киселевке. Девочка-негритянка... Вы-то меня не запомнили — мы ведь для вас поди" все на одно лицо... — Пристукнув портсигаром, он заканчивает разговор.

— Вот что. Скоро приедет сюда комиссия с генералом во главе. Вы конечно знаете, что в Сиблаге, на участке Маргоспиталя, есть стационарный профессиональный театр из заключенных артистов. На всю округу известная наша "театральная шарашка..."

О профессиональном театре Сиблага мы, артистки киселевского "погорелого театра", конечно знали, оттуда в систему ИТК попал и наш Иван Адамович. Но в Арлюк на гастроли тот театр не приезжал: далеко, и нет условий. Тот театр казался нам недоступен, как и театр Радлова, подвизающийся, по слухам, на Волго-Доне.

Театр Радлова попал в заключение всей труппой, как репатриированный. В оккупацию он застрял в Пятигорске, еврейский состав потерял: то ли убили, то ли эвакуировать успели. Оставшуюся труппу немцы вывезли в Германию, потом прямым ходом их репатриировали в заключение куда-то на Волгу. О таких "настоящих" театрах мы и помышлять не смели, тоскуя о своем, "погорелом", стоившем нам стольких жертв, переживаний, волнений. Мы теперь только добром поминаем сердитого, несправедливого, надменного, наглого и талантливого И. А. Пьяницу, деликатного ворюгу, лагерного волка, давшего нам сладость творческой работы.

— По большому секрету: — продолжает неправдоподобный начальник, — театр Сиблага тоже разваливается: оттуда идет этапирование зеков с тяжелыми статьями в лагери особого режима. А у них — большинство таких. Артистов начинает не хватать. Обратимся-ка мы с вами к генералу! Подайте заявление через нашу КВЧ в тот Театр. Я генералу суну готовую бумажку... Там электричество. Евгения Борисовна, настоящая сцена..., режиссура... Стоит попробовать. Только

этот разговор наш строго между нами. Я уверен, вы умеете молчать.

Памятуя свою первую просьбу к генералу Шамарину об отправке меня в Яю и его злорадный ответ — "В Черту", я справляюсь, не Шамарин ли сюда ожидается и, узнав, что не он, такое заявление подаю. В удачу почти не верю, но молчу: ни Вике, ни Соне! Может быть, это немного и подло, но... Неужели я снова выберусь из этих разваливающихся землянок, уйду от ернических песен, от гнилых старушек, от идиотизма деревенской жизни?! Не может быть!

Заявление я составляю дипломатически. Я называю столичные театры, где училась (вернее, посещала студии). Но я говорю не о студиях, а нагло пишу "работала", осторожно не называя себя, однако, профессиональной актрисой, хотя перечисляю свои острохарактерные роли.

И вот приезжает комиссия во главе с генералом. Накануне коллективными усилиями бараки чисто-начисто выскребли, насколько можно вычистить землянку. Топили прожарку, "чтобы ни одна вошка..." Все это мало украсило нашу полутемную, унылую подземную казарму с двухэтажными общими нарами.

В момент наивысшего напряжения в ожидании сиятельного начальства, когда вылощенные надзиратели вытянулись у входа, дневальные в трепете выпучили глаза: "идут! идут!", в нашей землянке с шумом и гулом обрушивается размытый таянием снега потолок. Обвал очень удачный: посредине строения, так что нары наши почти не засыпало землею. В дыру просвечивается небо. Перепуганные дневальные и надзиратели кидаются на крышу заделывать дыру, убирают землю. Женщины, волнуясь, что во время грядущих дождей будет течь, подхватив постели, перебираются в углы подальше от провала. Я припоминаю рассказы Щербакова, как в таких вот землянках Сиблага он постоянно прилаживал над постелью желоб, чтобы капель стекала на пол, а не на голову. И так было годами...

Сейчас гомон, визг. И в этот самый миг в землянку со звоном и помпой спускается генерал в лампасах и при золоте разных нашивок. Вся комиссия недоуменно застывает у входа.

— Что за суета?! — бешено вскрикивает начлага. Ему докладывают. Мы все выстраиваемся вдоль нар и нам, как никогда, весело: ихний генерал сам увидел, как мы живем. Вот удача!

Среди лагерного начальства душевный переполох, перед генералом осрамились, хотя и не виноваты. Начлаг увял, все расстроены. К счастью, земля сырая, пыли нет. Зато в землянку

хлынул свет, и видно, как от отверстия к стенам массами уходят клопы. Неправдоподобный "третьяк" тоже в свите, он скашивает на меня глаза, и в них игранула лукавинка.

Тут кто-то из латающих крышу в благоговейном ужасе нечаянно наступает на вделанное в потолок окошко, сверху со звоном и хрустом летят стекла к ногам генерала, он испуганно отступает прямо к моему месту. Мы все даже не улыбаемся, но в душах ликование: сам увидел! Сам увидел

— Плохо живете, женщины! — произносит тенорком генерал, приняв рапорт от дневальной, что в бараке столько-то заключенных (до 200), из них на работе..., в больнице..., не работающих инвалидов... и т. д.

— Плохо живете, вижу! Но в этом году мы дадим Арлюку для жилищ финские домики, и вы будете жить в сухих и теплых помещениях... — При создавшейся ситуации генерал обязан быть приветливым.

— Ну, а как вам живется? — вежливо обращается он к старушкам с 58-й статьей, которые сидят здесь чуть не по 20 лет. Некоторых он знает по фамилии.

— Очхорошо живем, гражданин генерал, сами видите, — басом за всех отвечает старуха Шаховская. И все смеются и смелеют.

— А нельзя ли расширить библиотеку? — А электричество будет?

—А будет когда-нибудь амнистия для 58 статьи?

Генерал приосанивается:

— В послевоенное время, естественно, всем трудно! ("будто бы в довоенное было лучше", — думают старушки, сидящие десятилетиями). Теперь только можно обратить средства на благоустройство лагерей... Что же касается государственных преступников (он именно так о нас и выражается)... полагаю... когда-нибудь... (все понимающе улыбаются). Амнистия будет...

И на стандартный вопрос "жалоб нет?" при мгновенном молчании я выдвигаюсь из ряда и прошу слова: у меня просьба. Ради посещения генерала я приоделась, сделала наивозможно элегантную прическу. Мне необходимо наиболее контрастно выглядеть рядом со всеми. Дама, попавшая в самые жалкие обстоятельства, но дама! — вот кто я!

Начлага вздергивает голову. Он же не знает, о чем я буду просить. Он трусит. Но генерал, окинув меня снисходительно-любопытным взором, разрешает мне говорить. И я нагло говорю, что я — работник искусства, работала в художественных учреждении-

ях Москвы (я не называю учреждений, пусть считают их театрами). В лагере работала в Киселевском театре...

— У Райзина? — живо спрашивает он. — А, Вы? Француженка такая в "Скупом"? — Меня охватывает полымя счастья. Он видел! Он запомнил мою Фрозину! Отвечаю достойно и прошу перевести меня отсюда в Мариинский театр Сиблага. Неправдоподобный мой доброжелатель протягивает генералу мое заявление. Генерал безусловно театрал, потому что, когда он читает имена Гайдебурова, Ходотова, Мейерхольда, брови его подымаются. Я ведь не пишу "студия", я пишу "работала"... Я же не пишу, сколько недель или даже дней это продолжалось. Генерал становится серьезным.

— Видите ли, они обычно сами отбирают себе артистов на самодеятельных смотрах, — говорит он, - но сейчас мы постараемся вас им "навязать"; у них этапируют большие сроки, и артистов не хватает. Они уж и Бог знает, кого берут, портят состав. А у вас? О, с вашим сроком, статьей и подготовкой можно надеяться, вы у них задержитесь. Хорошо. Я поговорю". - Он кладет мой листок в карман, еще раз протяжно смотрит на меня и на наше жилище для пауков и ужей и уверенно подтверждает: "Хорошо!"

Я стараюсь не смотреть на неправдоподобного "третьяка" и кавечиста. Боже упаси обнаружить сговор. Но счастлива и тем, что из слов генерала поняла: мой пункт статьи и небольшой срок могут уберечь меня от этапирования в спецлагери со строгим режимом. Однако, ни на что не смею надеяться: лагерная жизнь, что кисель — меняет форму от формы сосуда. Вика смотрит на меня с завистью. В Киселевке никто не интересовался моей профессиональной подготовкой, считали, "хорошо играет", все, кроме И. А., считали, что знаю "технику". Конечно — нахальство заявить себя профессиональной актрисой, но Вика не допускает, что я могла что-то измыслить, да еще кому? Генералу НКВД! Я же, допустившая не полную ложь, а то, что в медицине называют аггровацией, спасаюсь от Арлюка и самонадеянно думаю, что уж в театре-то мной будут довольны!

Весна в Сибири приходит внезапно, сразу "выстреливает" травою и зеленью березок, теплом и обилием солнца. Именно в такой денек меня вызывают на этап. Сердце падает: все-таки, куда? В режимные лагери Тайшета, Казахстана или в театр? Неправдоподобного в зоне не встречаю, пойти самой к нему — зазорно: ходить без вызова к "третьяку" — значит, сексотничать.

Вику и Соню мне жаль оставлять до душевного визга. Они молят: если — в театр, замолвить и за них там словечко. Но я

сама начинаю тревожиться: там работают премьерши оперетт, актеры крупные, с именами. Сдюжаю ли сама среди таких?

Брела с единственным конвоиром (что было бы немыслимо в системе ИТК полагалось два по 58 статье) по весенним оврагам на центральный участок Арлюка. Над степными озерками склонялись пушистые веточки верб. Конвоир, утопая сапогами в болотце, сорвал мне пучочек. От него узнала, что отправляют меня в Мариинск. Значит, — театр! На центральном участке завели ночевать в пустой холодный каменный "кондей" (карцер): участок был мужской. На утро отношение сугубо уважительное: начальник КВЧ чуть ли не извиняется, что ночевала в холодном кондее. Очевидно, полагают, что я какая-то знаменитость. Тоном сокрушенным сообщают, что к вокзалу идти пешком придется: все лошади и бычки на весенних работах. "Вещи вам конвоир подможет нести!".

Мне показалось, что в Сиблаге, несмотря на его бытовые неустройства, в отношении к заключенным было больше человечности что ли, и у начальства, и у конвоя. Люди сидели здесь подолгу, относительное понимание "кто есть кто" было. Многие, кто не живал в других "системах", вспоминают лагерное время даже не без удовольствия. Вера Николаевна Кочукова, которая до сих пор жива в доме старости^¹, однажды сказала: "Ну, где бы я в нынешней России нашла бы такое изысканное общество! Лагерь — это было лучшее время моей послереволюционной жизни".

Не случайно и стабильный театр именно в Сиблаге возник, а в ИТК у И. А. так и скончался "по режимным соображениям". И интеллигенции истинной было в Сиблаге очень много. Были хорошие больничные лагери, например, Маргоспиталь, Боим, вензона с очень квалифицированными врачами. Может быть, мне так кажется, потому что в Сиблаге не испила чашу до дна во время голода.

Вокзал Арлюка, впервые увиденный ушедшей зимою — бревенчатое старое здание со светлыми резными наличниками и карнизами, встретил нас трепетом листвы и тополиным пухом. Конвоир, сложив мои вещи у стены, свободно отпускает меня в уборную. Я впервые за эти годы иду без штыка за спиною. В ожидании поезда привожу себя в порядок, крашу губы, чего прежде вне сцены не допускала. И вдруг — сначала конвоира, а конвоир меня — к телефону!!! Позабытым движением снимаю трубку с развилки аппарата старой конструкции, робко подношу к уху.

Мальчишеский голос кричит из гудящего пространства: "Как Вас зовут? Евгения Борисовна, если б вы знали, как мы вас ждем! Надо выезжать на гастроли, а у нас не хватает артистки... Вы старух играли?

— Сыграю, — говорю, — хотя еще никогда... Впрочем, — какая старуха! Мерчуткину играла. Улиту готовила... Характерную старуху...

Оказывается, я говорила с заключенным расконвоированным директором театра. Я, с вычищенными ногтями и накрашенными губами, говорила по телефону!!!

— Гм, старуху! — Мне вспоминаются робкие просьбы бесталанной Вики 3.: "Может быть, старух?"...

— Ладно! Я еще не знаю, какую старуху от меня потребуют. Но. вместо того, чтобы вспоминать пластику старух, которую я прежде никогда не наблюдала, — хотя ведь и моя Фрозина могла быть старухой — я припоминаю "штампы" Корчагиной, Блюменталь. Я вижу Фрозину старухой, но не вижу старухой себя... А для характерной, какой я себя заявила, старухи обязательны...

— Неправдоподобный мой офицер НКВД! Имя которого я даже и не знала! Спасибо тебе! От самого дна черного и беспросветного отчаяния я снова подымаюсь в первые светлые круги нам предназначенного ада. Опять бытие трансформируется в чудо. И подтверждение этому — только что отзвучавший мой (мой!) разговор по телефону, в трубке которого гудело и металось свободное пространство целого мира!

Глава VII.

"ШЕРЕМЕТЕВСКИЙ" ТЕАТР

"Сохранить себя физически, эстетически да еще и творчески можно только при удаче - умении жить в данных условиях. Здесь жить трудно, даже, если физически не тяжело."

(Из письма Льва Гумилева к Э. Герштейн)

Мы в гастрольной поездке. Орлово-Розово. Отлично оборудованная сцена в клубе, расположенном далеко за зоной. Стою на балконе перед спектаклем, ищущая одиночества ("вхожу в образ" Галчихи). В лучах заходящего солнца по извилистой пропыленной дороге, ведущей к клубу, показываются колонны зак-

люченных. На этот раз их "гонят" в театр. Они запаздывают и почти бегут. Я вижу, как спотыкаются плохо одетые люди, знаю, как тяжело они дышат, шагая по уставному порядку "по шесть". По обочинам дороги — много конвойных, потому что в этом лагере большинство — "государственные преступники" (политические), крупные бандиты со статьей 58-14 (побеги, отказ от работы и проч.). Шарканье ног, лай собак, окрики конвоиров уже в клубном скверике. Кое-кого привели под руки товарищи. Представляю отчаяние орловорозовских старушек, больных, которым не дойти до клуба и которых "не взяли".

Их гонят... Нас гонят... Нет, сейчас это, действительно их гонят, а я на вершине лагерной удачи. Неловкость какая-то: ведь я-то, собственно, и есть — они. И как оправдание: но сейчас я и другие будем давать им радость… Для нее они шли, ради того, чтобы пройти этими полями не на каторжный труд или этап, а для удовольствия, без которого невозможно жить, совсем озвереет человек без радости, издохнет.

Колонны по частям подводят ко входу в здание, пересчитывают, записывают количество на дощечку и загоняют между рядами надзирателей в зрительный зал. Надзиратели, опоздав, торопятся, орут, волнуются: ох, уж этот театр, лишняя им докука!

Теперь я наблюдаю зрительный зал в дырочку занавеса. Сражаются за места. Сильнейший спихивает слабого. Слышится и родной мат, но с шипением, не так уж громко: предупредили! В огородках, напоминающих ложи, располагается начальство с супругами и детьми. У обеих дверей зала — часовые. Всем зекам мест не хватило, с шумом располагаются в проходах, на полу.

Часовые и за кулисами. Там, где сцены прямо в зонах, сооруженные хотя бы из столов, такого не бывало: зрители приходили свободно. Бывало, начинался дождь. Публика накрывалась бушлатами, никто не убегал. На несколько часов уйти от идиотизма их деревенского быта, от навоза и бычков, от хрюкающего, мычащего, кудахтающего и матерящегося сотоварищества. Будь я сейчас среди публики — место мне предоставили бы сами урки: "она понимает!"

Гонг. Воцаряется такая тишина, какой не бывает перед поднятием занавеса в обычном театре, где даже после начала спектакля в публике еще живет какое-то "колыханье". Здесь — тишина космическая. Играть перед такой публикой — наслаждение высочайшее.

Но не шорох раздвигаемого занавеса — прекраснейший в зву-

ковом мире шорох, слышим мы. Из зрительного зала — мужской солидный "голос". Видимо, начлага говорит, что в этом году "контингент заключенных" хорошо поработал, и поэтому администрация Сиблага направила сюда для гастролей свой стационарный театр. Сегодня они увидят пьесу "Без вины виноватые" в исполнении артистов, из коих многие уже известны "нашему контингенту" (слава Богу, о том, что почти все артисты — "государственные преступники" не помянул). Аплодировать разрешается, но вызывать артистов по фамилии, если вы их знаете, — нельзя. У некоторых зрителей — цветы, ими "благодарить" артистов можно бросанием на сцену, но не подношением. Если сегодня среди вас не будет "нарушений" и в зоне нарушений не будет, через два дня вас приведут на следующий спектакль.

Мне рассказывали, что вначале в "шереметевских" театрах запрещались аплодисменты, но крепостные артисты очень обиделись, жаловались чуть ли не в Москву, и аплодисменты разрешили.

Старых своих знакомых актеров все-таки вызывали по фамилии, а мне, которую тут еще никто не знал, отрадно было слышать: "Лукерью", или "Галчиху".

В Орлово-Розово своя сильная самодеятельная труппа, руководимая артистом, сидевшим, как говорили, за педерастию. Почему-то в наш театр его не брали, хотя у нас был такой же — режиссер Н. С. X.— один из самых симпатичнейших людей в труппе

На участках Ивановка, Суслове оказалось множество подлинной интеллигенции с известнейшими именами: Корвин, например, или сидящая за участие в каком-то мистическом обществе (чем-то связанным с Рерихом) — художница (теща Н. Тихонова), поэтесса — подруга Ирины Мейерхольд.

На одном из участков масса немок довольно сытых и в честь нашего приезда нарядных. Одна из них — жена власовского офицера, была дочерью потсдамского ресторатора, в заведении которого мы с мужем часто бывали, живя в Потсдаме. Вспомнив со мной ресторан отца, она заплакала. Другая, русская, из "остовок" — жена австрийца, после окончания войны была похищена обманом из какого-то австрийского городка. О судьбе мужа, который очень ее любил, ничего не знала, как и он, вероятно, о ней.^¹

В Ивановке колючая проволока отделяла женскую "каторжную зону". Каторжанок мы через проволоку видели, но об-

щаться не пришлось, посещения театра каторжане были лишены. Голоса артистов и музыка доносились к ним, но сцена стояла к их зоне задом. Все же во время спектаклей у проволоки толпились женщины, в большинстве немки. Были мы и на лагучастке "Конный двор", где нам показывали очаровательных лошадок. На этом участке собраны были исключительно репрессированные энкаведешники и работники юстиции. На общих участках их бы убили. Для них мы все без предварительного соглашения играли кое-как, хотя встретили они нас по-королевски, разговаривали же мы лишь по делу с начальником КВЧ. Одну из нас там изнасиловали.

В театре Сиблага мало кто "сожительствовал": пары, уличенные в "прелюбодеянии" тотчас разлучали, как всюду. Однако, молодые сходились по симпатиям. И только раз потихонечку пожаловалась мне бывшая блатная (о том, чтобы разрешить ей, очень от природы талантливой, работать в театре и учиться там же, блатяки сделали специальное заседание — "толковище" и отпустили ее в мир) балерина Элка, что к ней "пристают" оба ее балетные партнера, бьют, принуждая к сожительству. Николушку X. — педераста шантажировали мальчишки — блатяки, среди которых он тайно искал партнеров. Впервые я поняла, что педерастия — могущественная страсть, когда, наш Николушка, увидев некоего красавца-парикмахера, дрожал и менялся в лице от восторга и желания. На гастролях Николушку однажды чуть не изнасиловали урки, в барак которых он зашел неосторожно.

Нужна была огромная осторожность в поведении: на театр нельзя было набросить тень. Обычно нам давали отдельную комнату, иногда за кулисами, порою даже вместе с нашими мужчинами. Конвой, нас сопровождавший, выделялся из Мариинска на все лето и нам доверял безусловно. Однажды женсостав театра отпустили даже без конвоя на озеро вымыть театральные сукна, и мы целый день барахтались в воде и загорали.

Вообще поездки театра — драмбригады и концертной отдельно — были сами по себе радость. Кроме встреч интересных с себе подобными, сам процесс переезда из лагеря в лагерь на большой пятитонке, где сложен был наш реквизит, сундуки и сукна, а сверху, как воробьи, рассаживались мы, человек 17, а на задних углах располагались конвоиры, сам путь по просторам летней Сибири был праздником: поля, перелески, проплывающие мимо березовые нарядные рощицы — "колки". Останавливались возле магазинчиков в населенных пунктах, даже иногда обедали в попутных столовых, как обыкновенные граждане. Сельский пей-

заж деревень в те годы поражал нищетою изб, овражистыми улицами, малолюдством.

С мая по сентябрь. Осенью в стационарный театр в Маргоспитале (госпитальная зона в Мариинске) съезжались концертная и драматическая труппы, и начинался зимний сезон с уже нечастыми наездами в город на спектакли и концерты для "вольных". И с "премьерами", в самой зоне Маргоспиталя, приготовленных в поездке новых спектаклей.

Недавно с одним "однострадальцем" мы припомнили расположение зданий барачного типа в Маргоспитале, где бытовал наш театральный стационар: госпитальные корпуса и рядом жилые домики женщин — госпитальных работников и наш, актрис, отдельный. "Амуры и зефиры" мужского пола жили в рабочей зоне госпиталя (мужской), где были какие-то мастерские. Сообщение между рабочей зоной и госпитальной было для нас свободное. На одной линии с домиком актрис, с садиком, было и крупное здание театра — видимо, бывший гараж или ангар, со зрительным залом человек на 500, хорошо оборудованной сценой и закулисными помещениями: мастерскими, гримировочными, прекрасной, хоть любому театру, костюмерной.

Как возник театр? После голода началось с того, что в зоне на большой поляне, с одной стороны замкнутой громадной слепой стеною-брандмауэром старинной кирпичной мариинской тюрьмы, по праздникам стал играть оркестр. Затем И. А. Райзин собрал вокруг оркестра труппу драматическую. Вначале с ним работал художник Будапештского театра, видимо, эмигрант, Федоров, по его смерти — талантливый Владимир Сергеевич Максимов, живущий ныне в Москве, на пенсии, бывший зав. постановочной частью Большого театра. Бутафоры были блистательные, например, мебель для "Маскарада" белая с лепными рельефами из крохотных белых розочек — рококо была изготовлена из дерева и папье-маше, но выглядела как подлинная. Полагаю, после ликвидации театра ею не побрезговал какой-нибудь начальник, так же как и костюмами для советских пьес — это были прекрасные портновские изделия.

Занавес из алых бархатных квадратиков от подсумков японских военнопленных по фактуре с сочетанием ворса вниз-вверх был очень наряден. На костюмы экзотические шла так называемая "тарная ткань" (как и во многих театрах того времени), мягкая, хорошо драпирующаяся и окрашивающаяся. Грим хорошо знал актер "Нилыч" (фамилию не помню, война застала его в Смоленске). Был театральный парикмахер. Киевская кукольни-

ца Хава создала театр кукол. Балетмейстером был Виктор Иванович Терехов, бывший балетмейстер одесского театра. После Райзина, отправленного на этап за хищения и "обнагление", директором театра стал музыкантишко, конечно, "бытовик", то есть вор, из бывших коммунистов. С ним-то я и говорила по телефону.

Меха создавались из обыкновенной овчины. Парча для "Отелло" — из мешковины и из масляной краски. Огромный, во все зеркало сцены кружевной занавес для "Маскарада" был выполнен из марли и наклеенных бумажных черных узоров. Изобретательность поражала.

При мне были два концерта. По моде того времени они были сюжетны. Оформлены были они так, что и в Москве сделали бы славу. Тогда впервые услышала я отрывки из "Василия Теркина". Новогодний — был зимний лес с остановившимся в нем поездом с артистами. Первомайский — терраса с видом на Москву, с чудесными "стеклянными" прозрачными колоннами из вертикально натянутых ниток, создающих полную иллюзию каннелюр. Прежде колонны эти играли в "Маскараде". Чудесна была терраса в "Глубоких корнях" со скульптурами негров, держащих светильники.

Я думаю теперь: что был театр для зеков? Зрелищем только или воспиталищем? При невероятном многообразии лагерного населения одним словом не определишь! Для меньшинства, в том числе и участников, это было наслаждение творчеством, искусством. С заключенными художниками-станковистами судьба меня не столкнула. Музыканты только в крайних случаях имели инструменты. Писать запрещалось. Правда, поэты потихоньку стихи сочиняли, запоминая наизусть, прозаикам было хуже: при первом "шмоне" рукопись могли отобрать. Оставался один материал для творчества: собственное тело — театр. Хотя каторжанам, как упоминала, даже самодеятельность воспрещалась.

Для подавляющего большинства зеков театр был только зрелищем. Но и тех и других театр от скотского существования, из лагерного ада уводил в мир иной, пробуждал эмоции человеческие. А так как не во всех участках были библиотеки, то театр был подлинным "островком гуманности" в океане страдания, как и санчасть. Те зеки, кто познал этот вид искусства, все же получили духовной пищи больше, чем те, кто не соприкоснулся с этим никогда.

Я уже писала, что для многих, как это ни парадоксально, лагери были школой цивилизации и культуры. Сибиряк, спавший дома на овчинах, попадал в иных лагерях с хорошими условиями

в такое обществе, о существовании коего не мог и подозревать. Многим лагери открыли глаза на политическое положение в стране и пути к науке и культуре, по крайней мере, уважения к ней.

В массе у нас, в Кемеровской области, в заключение преобладал коренной сибирский народ, вообще мало эмоциональный. И театр — самая общедоступная и демократическая форма искусства — был особенно нужен. Для характеристики тогдашнего быта сибиряков позволяю себе "вставную новеллу".

В Кемерово после расконвоирования из ПФЛ я вместе с некой Дуней, женою казака-офицера, сняла угол у бывшей колхозной семьи фронтовика (их после войны по желанию отпускали из колхозов в города). Самодельная полуземлянка-полумазанка хозяев была дика и хлевообразна. В ней я прожила до ареста. Быт хозяев был примитивен, как у оседлых скифов. Мат был обычен, как "Господи помилуй", так, что сын называл мать на букву "б...", а она его посылала... Дочь, работавшая продавщицей в закрытом распреде, на свои карточки приносила давно невиданные продукты: яичный порошок, баранину, деликатесы. Мать — вчера сельская бабенка, все это сваливала в чугун и варила вместе как похлебку. Это так было смешно, что я однажды сама предложила сварить им плов. Хозяин материл жену: смотри, чурка с глазами, это пища! (Он был несколько просвящен в заграничных военных походах). Спали они на собственных полушубках без простыней.

Однажды ночью мы с Дуней тихонечко припоминали ласковость и заботы наших уже заключенных мужей. В дверях показался силуэт хозяйки, соскочившей с супружеского ложа.

— Бабоньки, — сказала она, полузадохнувшись, — Неуж не брешете? Неуж такие-то мужики бывают? А мой-то... Мой меня ни разу после венца и не поцеловал! Вот и не бьет, жалеет вроде, а не поцеловал ни разочку... - Из соседней комнаты-завалинки послышалось ленивое: — А что целовать-то тебя? Что ты, икона? - Наши казаки молодые плевались: чтоб я да женился на такой сибирячке неумытой?! А те просто "падали" на "наш контингент". И на мой вопрос, что им в наших мужчинах-"власовцах" привлекательно, отвечали: "Ласковые они". Бежит на свидание с нашим поселенцем некая Фиса. Я: "Фиса, да ведь у вас шея грязная!" Беспечно отвечает: "Ага, в бане давно не была!" — "Помойте шею и прочие места в тазу!" — Фиса, оторопев, отвечает с великим удивлением: "А и впрямь!"

Влюбленные в меня старики-сибиряки, у которых после освобождения я стояла на квартире, находили во мне, как у постоял-

ки, только один недостаток: "ж... кипяченой водой моет!". Таков был уровень цивилизации простого сибиряка в 40—50 гг. И вот для таких людей мы играли в нашем театре — школе понимания жизни, страдания, прошлого в исторических пьесах, впечатлений эстетических.

Неискушенные зрители были прекрасны. Никогда я не видела столь сильного эмоционального воздействия. Все принималось за истинное. Это здесь в "Коварстве и любви" в Вурма бросили из зрительного зала кирпичом. Я сама, играя в "Поздней любви" хитрую и подловатую старуху, слышала из зрительного зала злобное шипение: "У-у, с-сука!" Такими же возгласами сопровождалось исполнение мною роли Джен (из "За вторым фронтом"), предавшей советскую летчицу ради целости своих заводов. Муки совести Джен я передавала в немой сцене, стоя к зрителям спиной, но по злорадным восклицаниям из зала понимала, что играю верно. Энтузиасты театра бросали нам букеты, их подхватывали, как водится, "первые сюжеты", но однажды букет попал мне чуть ли не в лицо. Бросившие малолетки прибежали за кулисы с оригинальным "извинением: "Мы вам бросали, а то те с..., все себе хватают, вот мы и бросили прицельно: вам!"

1. Театральная провинция

Весна. Драматическая и концертная труппы в сборе. В актерском общежитии для женсостава труппы (бараком этот домик не назовешь!) повсюду разбросаны принадлежности дамского туалета. Пахнет духами. Их, как и наряды, присылают артисткам из дому в посылках… Артисткам это разрешают.

У ворот Маргоспиталя меня встретила очаровательная девушка с поразительным тембром голоса. Тамара Самолетова. Сидела она за то, что была женою американского офицера, аккредитованного в Москве после войны. В один прекрасный день он — исчез, ее "взяли". Без суда.

Режиссер театра приветливо поднялась навстречу: "Простите, руки не подаю: лак на ногтях не высох..." Лак... Где я? Что я?

Вечер. Целый день были репетиции. Сегодня спектакля нет, и мы свободны. Запах кулис. Актерские страшные сны: не знаю роли... Нас уже немного. Иностранные "звезды" уже взяты на этап. Среди них была венгерская знаменитая балерина Долли Текворян, о которой поминает Солженицын, премьерша Таллинской оперетты Герда Мурэ. Остались преимущественно актеры

провинциальных театров и наиталантливейшие самодеятельники-бытовики (то есть не политические) с небольшой прослойкой одаренных бывших блатнячек, отпущенных "толковищем" па-ханов в театр на обучение искусству и работу.

Позднее узнала я, что такие лагери для специалистов называются "шарашками".

Этапированные из этого театра "звезды" пишут из Тайшета, из Экибастуза, работают в пошивочных (в лучшем случае). О Маргоспитале вспоминают, как о Париже. Теперь в этом лагерном "Париже" я. Конечно — это лагерный Париж. Человеческие условия быта. На 90 процентов среда интеллигентная — актеры, врачи Маргоспиталя. Разговоры об искусстве, новинках литературы. Газеты. Прекрасная библиотека, в которой узнаю, что иные книги "сидят" со своими авторами, хотя списки изъятого присылают, и во главе библиотеки — бывшие крупные коммунисты с руководящих постов (им не давали "пропасть": кто знает, что дальше будет).

Единственное страдание мое — всегда поющее радио. Его не замечает даже профессиональная пианистка Магда Мацулевич, ученица Глазунова и Николаева, наш концертмейстер. (До сего дня с нею в переписке и даже навещала ее в Коктебеле, где у нее теперь дача^¹.) Сейчас, к ночи, она возвращается из своих рас-конвойных занятий, с музыкальных уроков, которые дает для "господских детей" г. Мариинска в музыкальном училище. Ее уверили, что за эти уроки ей платят переводами на ее текущий счет, так что по освобождении она сможет купить себе пианино. Конечно наврали: на счету оказалось только ее лагерное жалование (нам уже немножко платили). Магда — немолода, но с мороза приходит с хохотом и принимается кормить свою кошку. Кошка — значит — голода уже нет. Иногда мы едим мясо. И в гастрольных поездках, в Боиме (туберкулезный лагерь), в буфете я, — обычно равнодушная — проела месячное жалование (80 руб.) на пирожках с мясом, хотя год моего освобождения — следующий, и мне надо копить "на освобождение".

Вот погасили радио, я, ликуя, хочу заснуть, но вдруг пожилая актриса Морская издает во сне звук. Опять?

Бывшая блатная Тоська из подмосковных мещаночек — наша певица орет, что "эту старуху" надо выселить из нашей комнаты. Гневно звенит хрусталями голоса Тамара — "первый сюжет". Наш "Рай" обращается в обычный лагерный ад. И тут я поднимаю голос в защиту "старухи". Я уже обрела симпатии всех, ибо

никому не завидую, не охаиваю, не поучаю, а главное образованнее всех этих профессиональных и самодеятельных деятелей сцены (кроме Магды и Альфредовой). Мой "хороший характер" безоговорочно признан всей труппой. В ее женском составе безусловно интеллигентны немногие: среди.них режиссер Розенель Альфредова, с манерами светской дамы и гнусавинкой "под Савину", — режиссер, дружно ненавидима всеми за нрав злой и завистливый как и подобает актрисе провинции. Столичных — Морскую и прибывшую к нам бывшую актрису Мейерхольда, не выносит и ролей не дает( Даже меня в пример им ставит, хотя на первых же порах сказывается моя "профессиональная непригодность" — я, как и в киселевском театре, забываю отдельные слова ролей. Где моя "клинописная", как говорили обо мне прежде, память? Мне Альфредову жаль, и я ее всегда защищаю: кроме театра она ничего не умеет, не любит и даже здесь, где театр — спасение жизни, профессионально выживает хороших актрис. Когда я после многих неудач по-настоящему заиграла в Галчихе, так, что товарищи толпились за кулисами смотреть меня, Саша — актер сказал мне: "Ну, — вы заиграли, теперь она Вас съест". Однако она тайно во многом помогала мне, как впоследствии оказалось, вероятно, потому, что из дилетантов я все-таки была самой просвещенной, и наши оккупационные судьбы были схожи.

Актрису "концертных номеров" Морскую она оставила лишь чтицей концертной труппы. Та была типичной элитной актрисой, столичной и весьма просоветской барыней, работала чтицей в концертах с Максаковой. Здесь держалась от всех обособленно. Еврейка, она считала нас с Альфредовой, да и всех "настоящими" преступниками, себя — попавшей "по недоразумению", по особому совещанию (без суда) ни за что. Мозг актерский — куриный. Когда ее по проискам Альфредовой первую этапируют из совсем закрывающегося театра (за полгода до моего освобождения) Морская недоуменно спрашивает: "А как же народ без меня?" (то есть без ее искусства). Она вообще ничего не понимала, что с нами делают. Верила всем "парашам" об освобождении. Однажды зашел к нам в комнату генерал НКВД. "Послушайте, генерал, — сказала Морская с интонацией гранкокетт, — Я хочу домой!" — И это у нее прозвучало как: "Послушайте, милейший!" — Генерал посмотрел обалдело на истинную даму, женственно-очаровательную старушку и мягко сказал:

—Домой? Ну, скоро вы поедете домой!

После этого Морская захлебывалась: "Сам же генерал ска-

зал!" Когда я скептически отозвалась, обернулась ко мне гневно: "Вам, конечно... у вас — преступление, а я поеду домой!"

Но все более частые замечания генералов о свободе свидетельствовали, что какие-то перемены, видимо, готовились еще до смерти Сталина.

Морскую посадили, возможно, ради того, чтобы завладеть ее имуществом. Подобная история случилась с близкой театру (не актрисой) Ксенией Павловной Сабининой, еще в Ленинграде вращавшейся в кругу крупнейших певцов и артистов. Я потом встречалась и дружила с нею в Пятигорске, куда она приезжала лечиться. После смерти ее мужа-профессора, очень крупного, она жила на большую персональную пенсию в квартире из 5 комнат. Все это понравилось некоему ее знакомому прокурору НКВД. Ей дали 5 лет ОСО^¹ с конфискацией имущества. По амнистировании и реабилитации 1953 г. имущество полагалось вернуть, но так как оно было уже "реализовано", возвращали в деньгах. Оказывается, в актах изъятия эраровский рояль был оценен в... 50 руб. (старых!), алмазные кольца в 20 руб. и т. д. (чтобы энкаведешникам было легче приобретать все это себе). Однако, имущества в старой профессорской квартире было столько, что получив компенсацию, Ксеня безбедно прожила до смерти (в 60 гг.). Были снова у нее и песцы, и чернобурки, в старой же квартире поселился тот прокурор, а ей по реабилитации дали "площадь" в коммунальной. Подобные конфискации часто и были причиной осуждения невинных людей "по ОСО", без суда, вроде бы как "изоляция потенциально инакомыслящих".

Забавная история произошла и у Магды Мацулевич. Ее посадили с сыном. Ее — с конфискацией, его — без оной. На нее записали все ценное в доме, ему оставили старые, траченые молью дедовские фраки. Но удалось приписать ему два фамильных дорогих кубка. Парных. По освобождении Рюрик пошел получать свое "взятое на сохранность" имущество. Один бокал отдают, другого — нету! Пошел жаловаться на дом к прокурору. Доложили. Ждет в передней. И в горке с хрусталем видит свой второй кубок. Он его сам вынул, и не дождавшись приема, ушел. Прокурор его не искал: наступили и для них неприятные хрущевские времена, растерялись они временно. Так же в этот период через "Прокуратуру по надзору за действиями НКВД" (в Москве) мне удалось вернуть буквально отнятые у меня при поездке на свидание с мужем в Воркуту антикварные книги, предназначенные для

продажи в Москве, чтобы окупить поездку. Это было почти полное собрание сборников Гумилева, прижизненные Ахматова, Кузьмин, Мандельштам, Ходасевич. Прокурор в Москве на мою жалобу, засмеявшись, сказал даже: "Ну, эти парни просто хотели пополнить собственную библиотеку таких изданий".

Вернусь ко временам "театральной шарашки". Вдохнув по приезде запах лака, я под предводительством администратора Володи, чудного природного актера-эксцентрика, иду получать одежду. Новые по ноге(!) ботинки, теплое для гастрольных поездок белье —Асе новенькое! И в тот же день получаю две роли. Старух. Одна — знакомая — тетка из "Женитьбы", другая — Лукерья — из "Свадьбы с приданым", пьесы, которую не знаю, следовательно, роль учить трудно. Это режиссер Альфредова испытывает меня на "профессионализм" учить роль механически, чего я вовсе не умею.

Лукерья не дается. Воспитанная на экспрессионистском театре, я не умею двигаться по-старушечьи. "На дворе зима, у вас замерзли руки", — говорит мне режиссер этой пьесы Храпко. Я тру пальцы. "Но вы же старая, пальцы у вас не гнутся..." Черт их знает, как гнутся пальцы у старух! После многого сраму я обращаю Лукерью в разбитную воровитую и лукавую пожилую бабенку. Нечто получается. И Галчиха мне удалась, потому что я играла не старость, а безумие. Три мои роли с гаданьем, с картами* Я не умею тасовать. Днями хожу и тасую картоночки. После первых же спектаклей Храпулечка приносит мне подарок блатных зрителей: почти целая колода новеньких карт. Я не умею давать фальшивый подзатыльник. Дормидонт жалуется режиссеру, что я его хлопаю "по-настоящему". В общем, такая "техничная" у Райзина, здесь я "мелочь пузатая". Но меня в труппе любят и помогают. Прекрасный артист Нилыч, сотрудник Аль-фредовой по смоленскому театру, где они попали в оккупацию (вина их была в том лишь, что для немцев играли и Альфредова забирала себе "молодые роли"), учит нас гриму, чего я совсем никогда не умела. Альфредова много дает мне как старая профессиональная актриса, хотя и глубоко провинциальная.

Но у Райзина я играла "от себя", выпадая порою из ансамбля, в этом профессиональном театре при его весьма реалистической манере, я не чувствую себя ловко. Я не вижу себя старухой! Я не вижу себя Любовью Яровой, которую Альфредова дала мне лишь потому, что просто некому было дать — оставалось все меньше актеров! А мне бы Дуньку, Горностаеву, бабу, ищущую сына! Я же не "героиня"! Так в этом театре я и не обре-

ла свае "амплуа", хотя по мере распада театра получала и "хорошие" роли. Но если у Райзина было горение искусством, поиски образа, муки, здесь театр и работа в нем — только спасение жизни!

И все-таки это была радость, воссоздавая чужие жизни, уходить от своей, истлевшей дотла. И муки своего несовершенства в образе (хотя зрители меня полюбили), своего неумения, которому не помогали ни эрудиция, ни "система" — тоже было счастье творчества, такое немыслимо редкостное в лагерях!

Когда за несколько месяцев до моего освобождения театр совсем ликвидировали, Альфредова помогла мне остаться в Маргоспитале сестрою, хотя медперсонал называл меня "артисткой".

Все же я осталась в более-менее интеллигентной среде.

После освобождения, два года не находя работы в Пятигорске (нас, бывших узников по 58-й статье на работу боялись брать), я обратилась в Маргоспиталь за справкой, что у них работала. Мне написали: "...в заключении использовалась в качестве медицинской сестры". С такою "рекомендацией", естественно закрыты были все пути. В паспорте в графе "соц. положение" было написано: "рабочая".

Глава VIII.

ФАБРИКА ВРАГОВ

(Украденные жизни)

"Эти люди когда-то вспомнятся тебе, как твои семейные".

А. Солженицын

"Я стою пред распадающимся духом и телом России и смотрю вдаль. Перестанем — это раздражает сердце".

А. Бестужев—Марл. 1823 г. в письме П. Вяземскому.

Вон, когда это началось — распадение "духа и тела". И уже, кажется, заканчивается сейчас. И исток этого — ложь народу, вынужденному жить в страхе, обрести "двойное дно", обнаруженное мною в начале оккупации.

Самые аполитичные граждане усилиями советской системы были превращены ее фанатизмом и насилиями в потенциальных врагов, глубоко запрятавших ненависть и противодействие ан-

тинародному советскому режиму. А не тронь их безжалостно и тупо, — были бы совершенно лояльны, как бывает всякий народ в массе. Несправедливость репрессий, как системы, вовлекла в орбиту ненависти к правительству почти каждого^¹.

И сказывается это особенно ярко сейчас, когда сами работники системы, так называемые "коммунисты" ни во что не верят, и хотя уже не мыслят по стереотипу, но по нему ведут себя. Однопартийная система социализма, то есть ее фашизация, скомпрометировала себя "изнутри" и пожинает плоды в окаменевших бюрократических формах^². "Фабрика врагов" советской системы работала по-разному.

1.Тетя Дуся

"Дорогой наш дедушка Сталин! Нашу маму посадили в заключение на 15 лет (далее шел рассказ, за что). Дедушка, дорогой! Мы понимаем, что мама нарушила советский закон, но нам так плохо без мамы, что мы, шестеро ее детей, просим тебя: прости ее! Она это сделала первый раз, и так плохо и нам и ей, что больше она никогда в жизни не будет! А у нас отобрали корову, даже кровати продали, в квартире пусто, папа с нами плачет каждый день.

Мы так надеемся, что ты простишь нашу маму и вернешь нам ее, а то Светланке надо бросать школу, чтобы нас всех кормить и обстирывать".

Следовали подписи, самыми аккуратными школьными почерками:

Светлана Кузминская — 15 лет,

Володя — 12 лет,

Петя — 10 лет,

Вася — 7 лет,

а внизу страницы обведены карандашом две детских ладошки, внутри каждой написано рукою старшенькой Светланы: "Соня — 6 лет" и "Юра — 4 года" и потом: "Ждем ответа, как

соловей лета" и адрес.

Это письмо со всеми его грамматическими ошибками, написанное на самой хорошей тетрадной бумаге, принесла мне показать тетя Дуся, жительница г. Белове, где находился наш лагерь, попавшая в заключение на 15 лет кассирша железнодорожной станции. Дети и убитый горем муж, кадровый железнодорожник с обвисшими сивыми усами, почти ежедневно получали с нею "свиданку". Дуся выходила к ним в проходную, они обнимались и плакали горько. Вместе с ними прослезится, бывало, и дежурный "начальничек", знакомый семьи. Да и незнакомые растрогивались.

А преступление тети Дуси заключалось в следующем.

Сталинская денежная послевоенная "реформа" 47 года была такова: у кого на сберкнижке три тысячи, так они тремя тысячами и оставались. Остальное содержимое сберкнижки снижалось в 10 раз. А товары оставались в старой цене, кроме хлеба и продуктов самой первой необходимости. Так что послевоенные "тысячники" сразу обеднели.

Деньги же, находившиеся на руках — хоть 100 тысяч, тоже снижались в 10 раз, их номинальная стоимость не оставлялась даже и для трех тысяч. Но не в этом был ужас: деньги на руках следовало в какой-то очень короткий срок, чуть ли не в сутки, обменять на новые банкноты. Не обменял в срок — а как успеть? — все насовсем терял. За сутки.

Что там делалось возле сберкасс — не ведаю. А кто был в отъезде? Был болен? Или там еще почему не смог? Те, кто о грядущей реформе вовремя узнал, кинулись вещи покупать. Цены-то на них оставались прежними, высокими. В те разоренные времена вещи были тоже "валюта".

Да кто о реформе "вовремя" узнал? Элита только бюрократическая. А среди массы народа лишь слухи только бродили, какие-то "тайные комиссии" в глубоком от народа секрете что-то готовили. Было это тайной государственной, не то что "хрущевская" реформа, носившая характер обнародованной кампании, при которой паника исключалась, и покупательные цены на все менялись как один к десяти. И срок на обмен купюр давался достаточный. Сталинская же реформа никак не учитывала интересы народа. (Так же случилось и в начале реконструкции Москвы: ваш дом под снос и отправляйтесь, куда хотите! Масса самоубийств вынудила правительство давать при этом случае по две тысячи на рыло, многосемейные могли в окрестностях Москвы хотя бы что-то себе построить. Одиночки, конечно, не могли —

постройка стоила в 10 раз дороже, только после войны стали обеспечивать выселяемых новой жилплощадью).

Бесчеловечна и антинародна была та реформа в 47 году.

Тетя Дуся узнала о реформе только вечером накануне назначенного дня, когда сберкассы были уже закрыты, или попасть в них было уже невозможно: люди спешили все положить на книжку, чтобы хоть три тысячи остались в номинале. А у ее семьи на руках была тысяча отложена. Корова помогла прикопить. На руках! Пропадала заветная тысяча! Кинулась тетя Дуся к мужу, к подруге, дежурной по станции, у которой тоже были сбережения на руках, вне сберкассы. Как тысячу для шестерых детей спасти!? Ведь завтра она в сто рублей обратится, а пальто для Светланки как стоило 600 рублей, так и будет стоить!

И решили они: за этот вечер на тети Дусины и подругины деньги возьмет кассирша из кассы несколько железнодорожных дорогих билетов, а завтра будет продавать их по прежней цене — тысяча тысячей и останется.

Да еще и радовалась Дуся: как раз она дежурная — повезло! Правда, колебалась вначале, да подруга уговорила на исполнение тайной операции, очень уж не хотелось, чтобы тысяча в сто рублей обратилась!

Так и сделали. А уже наутро — в кассе ревизия. То ли по доносу тех, кому в такой услуге было отказано, то ли у начальства заранее было намечено.

И со всего города Белове, где многие, заранее узнав детали, так поступили, использовав служебные возможности, изловили одну только тетю Дусю с подругой. Кассиршу на станции не любили, остра на язычок была, критику начальства позволяла, честности всегда требовала. И все радовались, что она "попалась", а никто не попался. И на суде прокурор говорил, осрамила-де одна мошенница город Белове! И как всегда по новизне декрета, по первенькому снежку бывает, дали законники ей, матери шестерых детей, высшее наказание — 15 лет с конфискацией имущества. А подруге — десять.

Вначале она и подругу не называла, все, мол, деньги — мои, но стали давить, обещать, что простят — ну, подумаешь: преступление — злоупотребление служебным положением, кто его не совершает! Надо только назвать соучастников. Она испугалась: спросят, откуда у вас, кассирши, большие деньги, и рассказала о подруге, а та — на нее. На следствии тетя Дуся с ее ироническим и сердитым язычком говорила от гнева многое, что о них думала и знала. Тут припомнили, что она дочь высланного в Сибирь ку-

лака, хотя много лет об этом уже и не вспоминали.

И ударила сталинская денежная реформа не по "жучкам", нажившимся на войне невыносимо, а по тетям Дусям.

И вот в беловском лагере в барак входят две испуганные "приличные" женщины, бледные, с узелками. Зрачки от ужаса огромные. Сколько уж я еще в Москве видела таких зрачков!

Деньги, что они на этой операции "нажили" — конфисковали, а так как купленные билеты они еще не реализовали, у бедняков отобрали коров, мебель, вплоть до детских кроваток.

Старшая Светланой названа в честь сталинской дочери. Именно в ту пору Светлан в СССР появилось десятки тысяч. В честь. И Дуся назвала, хотя была дочерью кулака, да к тому времени позабылось. А первый сын — Володя в честь Ленина.

Придет "орава" эта к матери на свидание. Детишки засопленные, в головах вошки завелись. Муж плачет, слезы по усам повислым: "Не тебя, Дуся, наказали, а меня да Светку!" В школе — двойки. Володя говорит: "Это у меня, мам, от горя". Светке, чтоб ораве сготовить да постирать, да много чего поделать — в школу уже не ходить! В детдома детей? Отец волосы на себе рвет: "Не сироты же они!" И дети: "Хотим с папой остаться!"

Однажды начлага Андреев ("профессор") — жена его была отменно добрым человеком — знающий трагедию семьи, принес тети Дусиным детям пирога. Пришел "на свиданку", стал раздавать, не берут они у него ни кусочка, маленький его еще и за палец укусил: "Ты нашу маму мучаешь!" Тетя Дуся с мужем ужасно тогда испугались: подумает, подучили ребенка, еще мстить начнет! Но ничего, обошлось.

Подругу скоро в другой лагерь этапировали: не положено "подельщиков" (сидящих по одному делу) в одном месте держать. Дусю пока оставили. На общих работах, зато дети рядом. Непривычная к тяжелому не бабьему труду мучилась она с печенью своей на копке канав и траншей, худенькая, остроносая, язвительная от природы.

Однажды во время прихода бригад на обед в открытые ворота зоны увидела я ее семейство. Они стояли, шестеро на пригорочке, а мимо них в рядах своей бригады проходила мать. Заметила я только, что белоголовые все, босиком, лето шло. Вдруг маленький сорвался с пригорка и побежал к рядам зеков — мать увидел. Тут уж мне не видно стало за толпою, но рассказывали потом: конвоиры закричали, она тоже заголосила, завыла, другие малые тоже к ней кинулись, старшие, Света и Володя, удер-

жать не успели. И конвоиры со слезами на глазах своих отрывали детей от материных колен. Слава Богу, обошлось без больших грубостей, а то ведь при таком разе имели право выстрелить. И тогда в часы провода бригад начальник запретил Светке детей приводить. А тетю Дусю чуть не этапировали в другой город.

Встал вопрос оставить ее в зоне, чтобы дети не видели ее на улице, хотя в середину колонны ее ставили. Рассказывает мне, плачет: знакомые идут, здороваются. А ей стыдно: каторжная!

Взяли ее доктора в больничку-стационар кастеляншей: на этом деле честность нужна. Недели через две у честной женщины конкурентки на должность — беловские воровки, по блату пробившиеся в санитарки, стали растаскивать белье. А это значит — недостача, опять же дело подсудное. В казенном сундуке не стало несколько пар белья. Поняла. Пошла сама к начальнику:

не умею в лагере кастеляншей быть! Стала сдавать имущество другой кастелянше — в сундуке все белье по счету. Значит, большой новой беды воровки ей не желали, надо им только было, чтоб ушла. Сама. И ушла, и опять землю копала со своею язвой, печенью мучилась. А язычок сатирический свой не придерживала: "На нас глядеть начальству досада берет, уж больно хорошо мы тут устроились: едим в себя, спим — для себя. Чего еще нам надо!"

И спустя время принесла мне посоветоваться детское письмо дедушке Сталину, сочиненное тезкой сталинской дочки.

— Ну что ж, так и посылайте, как есть, — ответила я, не скрывая, впрочем, скепсиса.

И отправив его, мечтали тетя Дуся с мужем, может, срок этот немыслимый, несоразмерный преступлению ей снизят, а вдруг и совсем помилуют. Дети, сочиняя письмо, верили в последнее, супруги вздыхали хотя бы о первой милости.

Довольно скоро, то ли по письму, то ли рачением местных властей вернули тети Дусиным детям кровати. Из всей жалкой мебелишки — какая там в те годы у скромного железнодорожника могла быть мебель! — кровати вернули, видно не "реализовали" еще, не продали, как следовало поступить с конфискованным имуществом. Шесть кроваток. А седьмую, супружескую, мужу не отдали, будто реализована уже. И правда, хорошая была кровать любому начальству не в стыд.

Было это все в городе Бедово Кемеровской области в 1947—48 году.

2. "Знал, да не донес"

Янош Штельцнер — венгр по матери, по отцу "шваб", был железнодорожным служащим не то в Дебрецене, не то в Мукачеве, незначительным чиновником каким-то. Должность барская, а Янош был сыном паровозного машиниста, который "был гордый" тем, что в оны времена возил самого Франца-Иосифа.

В оккупацию немцами Венгрии и Чехословакии работал молодой и красивый железнодорожник на своем месте: броня. Хорошо ли плохо при немцах жилось, но в партизанах не был, как и его отец, коммунистам не верил, но и немецкого оружия в руки не брал: кому нравится оккупация родины! Так, был типичный европеянин-обыватель, единственный у родителей сын, любящий и любимый муж, отец годовалого сына и дочки, родившейся после конца войны и его ареста.

Человек мягкий, хорошо воспитанный, с глазами цвета винограда, по типу скорее австриец, чем венгр. Но темперамент венгра, а национальность у них считается по матери. Музыкальный, как Бог, чардаш танцевал так, что вся душа народа была обнажена в танце. В меру был Дон-Жуаном, рассказывал о какой-то даме "с телом, как у Мадонны", соблазнившей его в Будапеште, о педерастах, его в юности преследовавших. Словом, нравственности нормальной для весьма привлекательного европеянина, никому не опасный обыватель. И дожил бы до старости, никого не затронув, политикой абсолютно не интересуясь, работая добросовестно.

Пришли в их город советские. И попал Янош под подозрение как "бывший в оккупации". На работе понизили. Жена, учительница, тоже что-то утратила. — "Но я тогда не очень обеспокоился": у него припрятан был миллион сигарет.

Только однажды в каком-то споре назвал он сотрудника "ванячим коммунистом". А советская власть принесла в городок и нравы советские. Оскорбленный донес — и Яноша как "пособника врага" — на семь лет в Сибирь. За работу по специальности, на транспорте.

Долго и незачем описывать страшные горести, перенесенные в советских лагерях человеком почти "без языка", на общих работах — тяжелейших, мук от голода и холода. Родные посылками помогали, но всякую посылку у смирного иностранца отнимали блатные. Написал домой: «Не посылайте, лучше питайте детей».

Но случилось более ужасное: венгры, чехи, рейхсдойчи (нем-

цы из самой Германии) были в каком-то лагере в большой массе и задумали они — в лагере-то! — грандиозное "восстание" с последующим побегом. Ему об этом сказали. Неглупый Янош только засмеялся: "Что за гимназическая затея! Ну, если даже удастся справиться с конвоем, переловят вас на первой же версте: в чужой стране нас горстка, а вокруг даже у местного населения сочувствия не найти! В приграничных районах еще можно бы, а в сердце Сибири... мальчишеская затея!" Его оставили в покое.

"Заговор" был раскрыт, участников судили снова. Кто-то выставил Яноша свидетелем. Он на следствии простодушно повторил, что и товарищам: "мальчишеская затея!"

—Ага, так вы знали о сговоре?

— Ну... — смутился Янош, — знал.., да...

Знал, но не донес! И за "недонесенье", как обычно называют такие "преступления", ему к семи годам прибавили еще пять. И стал он дважды судимым по политической статье, то есть попал в самый тяжелый разряд политических преступников, не подлежавших никаким снисхождениям.

Тут он претерпел еще больше и попал умирать в Маргоспиталь Сиблага, при котором существовал наш "шереметевский" театр.

Протекцией заключенной знаменитой венгерской танцовщицы Долли Текворян (муж — армянин), ныне покойной, был оставлен при госпитале санитаром, аккуратностью и усердием обратил на себя внимание врачей. Доктор-чех, Миклош-баче (дядя Коля), обучил его основам фельдшерского ремесла и устроил фельдшером в венотделение госпиталя. В этом качестве, уже после отъезда Долли, я и узнала Яноша как человека, близкого нашим актерам.

Вместе с Миклошем-баче распевали они у нас в больничке венгерские и чешские народные песни, прекрасные, как сама душа музыки, арии из неведомых нам оперетт ("Янош — королевич", например). Янош уже хорошо говорил по-русски, писал даже, ошибаясь только изредка. Так, вместо "меха" он мог сказать "мхи", вместо "я откланялся" — "отклонялся", чем вызывал у нас веселый смех. Его за эти ошибки при обаянии личном все любили.

Однако впереди судьба ему не улыбалась: как дважды судимого его после освобождения не отпустили бы домой, отправили бы на далекое поселение. Он мог никогда не увидеть семью и горячо любимого сына, "ибо не мог и подумать, чтобы обречь всю семью на ужасы поселения. Жена его уже благополучно учитель

ствовала, дети учились в советских школах. Он наивно верил, что после лагерной практики сможет "на воле" работать фельдшером, не имея специального образования. Как снять вторую судимость?

— Мокушка! (белочка), — однажды с криком ворвался он в нашу комнатку: — Я придумал заявление!

В просьбе Яноша о помиловании по второму делу были такие слова: "Я вырос и воспитался в буржуазной Венгрии, с детства слышал, что доносительство на товарищей — страшный и презрительный порок. Меня на перевоспитание услали в Сибирь, и теперь я другой. Я страшно раскаиваюсь, что не написал тогда доноса на открывшихся мне товарищей по заключению... Прошу учесть, что я уже не прежний Янош и дать.мне помилование от второго приговора, лишающего меня возможности вернуться домой после освобождения..."

Да, это был не прежний Янош: танцор и обыватель, если б его теперь вооружили, он не просто убивал бы своих мучителей, он бы их пытал, кровожадно, как его далекие предки. Он мечтал пробраться в Венгрию (начало 50 гг.), чтобы рассказать людям истину о советском строе, "поднимать народ на мятежи".

...Радио оповестило о болезни и смерти Сталина. Торжественные траурные мелодии разносились над Маргоспиталем и над страной. Зеки притаились, осторожно скрывая ликование. Я спала после дежурства. Экспансивный Янош ворвался к нам, потный, задыхающийся от счастья, разбудил и, дрожа, зашептал: "Сдох, сдох, Мокушка, уже сдох! Ура! Мы'на свободе будем! Я домой поеду! Увижу Маринку, Яношка своего и в ту же ночь — за границу. В Венгрию! Мстить им, Мокушка! Ох, как мстить!"

Так он неистово мечтал в тот день, и никакие мои скептические рассуждения, что смерть одного не разрушила всю систему, не могли погасить новый огонь в его обычно тускловатых глазах.

Неделю-две спустя, он встретил меня с письмом в руках, постаревший, поникший, молча протянул листок и глухо сказал:

— Я домой не вернусь: у меня там нет больше семьи. Сына, сына у меня отняли... — и зарыдал.

На листочке с самодельной траурной каемкой из черной туши было написано школьным почерком, как пишут в третьем классе-

— Дорогой папочка! Мы не знаем, дошла ли до вашей глухой дали страшная весть: страна потеряла товарища Сталина! Умер, умер гений человечества, наш любимый вождь, друг и учитель! Так много думал он о народе, что мозги его переболтались с кро-

вью (так было в том письме). И он умер. Мы, пионеры, дали клятву быть верными его делу...

А жена Яноша написала: "Вкладываю тебе письмо маленького Яноша. В дни великого нашего траура он особенно волнуется, что ты можешь этого еще не знать..." И далее следовало то, что обычно пишут жены ссыльным мужьям: о здоровье, посылках и прочем.

Видимо, это было первое сыновье письмо, где говорилось не только о школьных отметках и футбольных успехах, но о том, что навсегда опускало плотную завесу между заключенным ни за что отцом и сыном, которого воспитали его самые страшные враги.

Читая о венгерских событиях 50-х г.г., я все думала о Яноше, мечтавшем добраться до Венгрии, чтобы рассказать Европе истины, постигнутые им в советских лагерях, чтобы поднимать пылких венгров "на мятежи".

А быть может, и попал он туда после амнистии, и раздавили его гусеницы советских танков?!

3. Верочка

Мне уже тогда, более 35 лет назад, захотелось написать о ней и начать прямо со школьной пионерской линейки, на которой стоит ребенок, пионерка страны Советов, и именем Сталина клянется... На такое начало натолкнула меня встреча в камере, где под следствием сидели только мы двое. После разговора о настоящем послевоенном положении Родины пухленькая девчонка с удивительно русским некрасивым личиком, зарыдав, билась головою о стену и, всхлипывая, твердила:

— Не хочу! Мне стыдно, стыдно в России жить! Как это хорошо, Евгения Борисовна, что Он посадил меня в тюрьму! Тут для нас честнее быть!

Ее вызывали на допросы чаще, чем меня, и держали дольше, не давая передохнуть. "Кого из партизан выдала?" — спрашивали. И пытали "неболевыми методами": оскорблениями с употреблением непечатных слов, долгим сидением на ребристом стуле без спинки. Сменялись следователи, уходя на отдых, а она должна была сутками сидеть на узенькой рубчатой дощечке. Это продолжалось долго, пожалуй, дольше бессонницы, которой пытались "воздействовать" на меня в начале следствия. На местах, предназначенных природой для сидения, у Верочки образовались "просидни". Тогда мы вдвоем в камере придумали: игол-

ки, нитки и шитье нам разрешали, вещи тоже были при нас, и мы пришили к ее трусам с изнанки по стеганой ватной рукавичке. С допросов Верочка возвращалась теперь веселенькая, хоть и усталая: ни капельки не больно!

После репатриации до ареста Верочка уже успела получить от матери письма. Из родного города Калинина ей посылали поклоны именно те партизаны, во главе с начальником отряда, в выдаче которых немцам, после того как она попала в плен, ее теперь обвиняли следователи Кемеровского НКВД.

Бывшие партизаны спрашивали с недоумением Верочкину мать, как их "кнопка" уцелела в плену, как попала в Сибирь да еще на поселение, и чем они, однополчане, могут ей помочь. Помочь оказалось нельзя: ее выпустили из ПФЛ на поселение, прикрепив к шахте, девочка безропотно и хорошо работала, но потом ее "все равно арестовали". А уж отсюда ей было никак не оправдаться, и ей грозила статья 58-1-Б, то есть измена Родине военнообязанного.

"Кнопка" — так фронтовики называли совсем маленьких кругленьких девчонок — попала в Сибирь путями сложными.

В партизанки советская, школьница пошла после оккупации Калинина, когда своими глазами увидела труп изнасилованной немцами девочки-подружки. Мстить! У Верочки ноги были тогда тоненькие, маленькие, а ей достались огромные валенки. И когда отряд, в котором она была, окружили немцы, девочка не смогла по глубокому снегу от них убежать, как другие, из-за тяжелых тонущих в снегу валенок. Не сразу, но она догадалась их сбросить и побежала по топким сугробам босиком, да снег был ей, маленькой, по грудь, и ее поймал высокий патрульный немецкий солдат.

— Я ему все руки искусала, царапалась, в исступлении кричала: "Убей меня, гад, сволочь, сейчас же убей!" — Но он дал мне тумака, и я потеряла сознание. Очнулась от мотоциклетного шума. Ее куда-то везли.

Увидя крайнюю молодость пойманного "языка", немцы ее даже не допросили — тому особенно не хотел верить следователь с фамилией Краснов, — который, впрочем, всю войну как поняла из разговоров с ним Верочка, провел под защитой снегов сибирских. Немцам, видимо, и без нее было известно. Выдали тотчас ей на босые примороженные ножки маленькие сапоги, угостили шоколадом. Вначале она была уверена, что он отравлен, и охотно положила его в рот, не опасаясь даже мучений от предполагаемого яда, оказалось просто вкусно, да и не ели парти-

заны несколько дней. Потом ее направили на кухню в их "эйн-зац" картошку чистить.

К несчастью, эта часть была частью немецкой разведки или СС, чего она не знала до самого ареста — для нее все они были просто немцы — враги. А поваром у них оказался пленный русский, который в первую же ночь взял Верочку "в жены". А она и рада была: не немец же, хоть и "бывший свой", но свой. Так она и поехала с ним "за границу".

Я не помню перипетии ее дальнейшей судьбы, но уже понимавшая, что отныне она "изменница Родины", узнавшая многие и многие истины об отношении к людям в "сталинском парадизе", как пошучивали немцы, она уходила глубже и глубже в немецкий тыл, изо всех сил цепляясь за русских солдат, волею таких же случайностей оказавшихся в стане врага. Последним мужем ее был пленный Вася из Новосибирска, который от голодной гибели примкнул к сибирским казакам, образовавшим за рубежом свои антисоветские отряды.

После насильственной репатриации обратно на Родину их везли вместе, в одном эшелоне со мною. Только Вася ехал в мужском вагоне с более суровым режимом, а Верочка — в женском. В дороге был у нее выкидыш шестимесячный. Привели дрожащую "кнопку", всю окровавленную, в наш санитарный вагон, и долгое время она боролась со смертью. Бывало, по утрам бегу вдоль стоящего эшелона с ведрами, разношу горячий кофе "только поносникам", Васин голос кричит в узкое окошко-продух:

"Сестричка, как там моя Верочка?" И наступил день во время нашего полуторамесячного пути, когда я крикнула в ответ, что она поправляется.

Так мы познакомились в первый раз, а потом встретились уже в камере следственной тюрьмы, и я ее узнала по изрядно обтерханному заграничному стандартному сиреневому платьицу. А Васю к тому времени уже осудили, еще в ПФЛ "взяли". Привыкнув к смене "мужей", Верочка не так часто о нем вспоминала, ее больше всего волновала моя смертная тоска по моему мужу, любовь к нему, чувство ей прежде неведомое. Я уже знала о нем по его единственному ко мне письму, что он "едет далеко и надолго" и просит устраивать свою судьбу, как могу.

Однако Верочке довелось встретиться и со свекровью.

В те годы меж нами ходило множество "бродячих сюжетов" о неожиданных встречах с близкими. Был сюжет о советском офицере, застрелившем увиденную среди нас жену. И о генерале, который, наоборот, нечаянно встретив жену и ее нового мужа —

казака, посадил их в свою машину, казаку за спасение генераловой жены дали индульгенцию (казаки действительно спасали русских девчат из остовских лагерей с невыносимыми условиями, беря их в жены), а жену, осыпав заграничными трофейными подарками, генерал увез с собою. Свидетелем такой случайной встречи-чуда оказалась я и сама.

Эшелон наш долго стоял в Новосибирске, в тупичке. Пожилая женщина брела вдоль путей по своим бабьим делам.

— Эй, тетка! — закричал часовой — тут ходить не разрешается! — Подняла баба глаза. Прямо перед ней стоял на рельсах товарный эшелон с наглухо закрытыми дверями, узенькими под самой крышей окошками, закрученными колючей проволокой, с часовыми на площадках. Сквозь колючую проволочную решетку продухов-окошек смотрели какие-то темные лица, небритые, с сумрачными глазами.

Ходили по Новосибирску слухи, что через их станцию денно и нощно с запада гонят эшелоны со "власовцами" какими-то, и те власовцы — изменники Родины. Задумывались железнодорожники: "Что же это? Не может быть столько изменников — целые армии везут. " - А кто уже кое-что слыхал, о том, кто они. Мне лично однажды злобно сказал один сибиряк: "Мы тут за вас Богу молились, а вы... Столько вас, не сумели Расею ослобонить..." — И плюнул злобно. — "Ведь вас вон какая сила была... Э-эх, вы!"

Поняла тетка, некогда раскулаченная, что эти небритые за решеткой и есть они, власовцы. Вспомнила бабка похоронную на своего Васю, сына, честно погибшего в честном бою с врагом, и подняла было кулак погрозить этим проклятым изменникам, может из-за них ее Вася погиб. Но вдруг из окна-продуха услышала: "Мама! Мамаша!" - и в окошке среди других темных лиц увидела лицо своего Васи. Не упала, не сомлела, кинулась к вагону с криком: "Сыночек!" Похоронная-то ошибкой оказалась!

Перестали клацать затворами часовые, такие же парни-солдаты, как ее Вася когда-то был. Побежал один из них к начальству эшелона. А тот за многие недели пути от границы понявший, что везет не преступников каких, а таких же русских солдат, как и он сам, только попавших в большую беду, да еще с семьями почти все, разрешил, пока эшелон стоит, вывести Васю на свидание с матерью. Выпустили из женского вагона и невестку Верочку.

Жили недалеко, послала мать за продуктами, за другими членами семьи. Начальник эшелона утешал: разберутся, выпустят

ее Васю с невесткой по прибытии на место. Ну... Васю на 10 лет куда-то, Верочку сперва на поселение, потом тоже на десятку. Разобрались!

Я помню, как кружком сидела семья на травочке, столь необычно встретившись, и Верочка была в этом же единственном полученном по бечугшайну на неметчине сиреневом платьице.

В камере для меня выяснилось, что хамоватая девчонка оказалась неглупой, мыслящей, не по образованию, а по впечатлениям жизненным, заграничным: побывала и в Германии, и Италии, и в Югославии. В плен попала пятнадцати, теперь ей было около двадцати. Кругленькое лицо еще сохраняло детские черты. Порою страстно вскрикивала: "Ой, как на свободу хочется!", особенно, когда до открытого летом тюремного окна откуда-то музыка долетала.

"Дела" своего в деталях мы друг другу не открывали, но что-то нас, хотя разные мы были, связывало крепко. Может быть общность судеб? Общность будущих испытаний? Общность отношения к событиям и тайным путям только что отгремевшей войны? Обе мы прибыли "с другой планеты". Мне не скучно было с девочкой, чувствовала я, как ее облагораживает мое влияние. Она совсем перестала "выражаться", стала добрее и чище. Я поделилась с нею скудным своим гардеробом: девчонка была почти голая. Это ее особенно поразило при общей тогда жадности к вещам, особенно у репатриированных. Она и до сих пор, если жива, помнит, как, разорвав пополам одеяло, я шила ей теплые штаны. Шла зима. Другая половинка одеяла у меня и по сейчас "живет" в качестве половика.

Судили ее раньше меня. "Я вас, Евгения Борисовна, никогда не забуду! Вечно буду любить!" — сказала она мне при разлуке, отправляясь на суд. Прибыв после своего суда в общую тюрьму, узнала я — она просила мне передать, — что дали ей 10 лет по ст. 58-1-Б. И столько, видно, рассказала девкам-уркам обо мне хорошего, что меня никто не обидел. Там же сообщили мне по Верочкиному поручению, что блондинка, к нам однажды в камеру посаженная, оказалась "наседкой" и много повредила Верочке, которая неосторожно была с нею откровенна.

Верочка! Тебе теперь, поди, за пятьдесят! Жива ли ты, невольная моя подружка? Или, не погибнув на "фашистской каторге", погибла где-нибудь "во глубине сибирских руд"? От болезни, от голода или насилия? Трудно, ох, трудно молодой женщине в лагерях!

4. Вайс и Герд

Долговязый и нескладный стоял полуголый огромный подросток перед врачом Беловского лагеря, комиссующим вновь прибывший состав. Мальчишку покачивало от слабости, он заметным усилием воли преодолевал ее, едва придерживая штаны длинными пальцами костлявых рук. Мослы его были огромны, как у лошади, но лицо— с глазами ярко-голубыми, простодушно открытыми на мир, с расквашенными по-детски губами, было совершенно ребяческим, без признаков юношеского пушка.

— АД-4, _ сказал мне для записи доктор, что означало: алиментарная дистрофия в последней стадии.

— Гельмут Вайс. 17 лет. Немец, — записала я и добавила распоряжение врача: "госпитализировать". Спасти малого. Высоченный костистый парень, немец из Саксонии, лег на койку в стационаре. Ночью во время обхода увидела огромные серые, хотя и отмытые в бане, ступни, далеко торчавшие между решетками спинки. Я подобрала ноги, натянула на них одеяло, а он спросил: "Скоро утро?" Это он ждал свою хлебную пайку.

Горше всего во время голода приходилось людям с большим костяком. Они умирали первыми. Изредка врачи выписывали таким "великанам" двойную порцию похлебки.

В беловском лагучастке голод уже заканчивался, так что в больничке оставались "сливки" — несъеденные больными остатки тощего супа. Обычно их подъедали ненасыщавшиеся. Потом для этой цели стали держать свиней.

Вайс — мы сразу стали называть его по фамилии, превратив ее в имя — мог съесть сразу полведра таких "сливок". Раздобыл каким-то чудом ведро свеклы, пек ее, варил и в полдня съел. Смотрел на меня собачьими глазами, когда я раздавала витаминные шарики на сахаре. И хотя рацион был еще постен и скуден, все-таки через месяц-другой парень "выелся", то есть перестал томиться постоянным рвущим желудок голодом. Мы оставили его пока санитаром.

. 17 лет! Как попал в советские лагеря да еще просидел уже почти три года! За что? Статья у него была ужасная: "подготовка вооруженного восстания''.

Сынишка саксонского крестьянина состоял в Гитлерюгенде^¹. -По окончании войны за одно это советские военные власти, к удивлению, не преследовали и не карали. Летом 14-летний Гельмут, бродя по окрестностям, в куче камней нашел кем-то засуну-

тый туда "Вальтер". Может быть, немецкий офицер, солдат или власовец в бегстве бросил его туда.

Мальчишка в восторге схватил совершенно исправное оружие и спрятал. От отца скрыл находку, но не выдержал секрета и похвастался сыну соседа. Сын — своему отцу, тот донес (фашистская привычка), да еще рассказал, что Вайс был в Гитлерюгенде. Гельмута взяли. 14 лет не стали помехой, очень уж рослый был парень! Был он объявлен 17-летним и в день-два осужден "за подготовку вооруженного восстания". Пока родные хватились доказать, что он ребенок, подоспел этап, и поехало немецкое дитй на восток, сначала куда-то в Польшу, потом докатилось до Кемеровской области.

Безусловно, не будь исход войны гибельным для Германии, из него выработался бы правоверный фашист: и сама атмосфера страны, и сила огромная в парне, и некоторая умственная туповатость, свойственная офашизированным немцам — все этому способствовало бы. Не случись такая с ним беда, мальчишка, не могущий иметь убеждений, а только "стереотип мышления",быстро перековался хоть бы и в комсомольца. Но пока он был дитя, фашиста из него делали в советском лагере. Видимо, организм был могуч, если мальчишка не погиб в своих трехлетних скитаниях.

Среди лагерного разврата он оставался чистым и невинным, хотя в Польше его два года держали в женской зоне, ради издевательства, что ли. Над его невинностью подтрунивали больные и персонал, хотя я не позволяла при нем говорить гадости. А мне он сказал однажды, что он так много в этой области видел, о чем я даже и подозревать не могу, и никогда никому рассказать нельзя, что женщины ему омерзительны, и, вероятно, он никогда не сможет, Как он выразился, "делать детей".

Ко мне его привязанность была огромна, может быть, по расчету получить что-нибудь лишнее, может быть пункт моей статьи к этому располагал, может быть мое им еще не виданное в СССР внимание к людям. Помогал мне во всем, ничего не крал, даже очень голодный, и никогда ничего не просил.

Губастый, с удивительно детским лицом, огромными, как яйца, голубоватыми белками глаз, он был совершенно бесхитростен, удивительно правдив. Сын крестьянина, поражал тем, что мы называем воспитанностью.

Мне же хотелось покровительствовать этому огромному ребенку и потому еще, что нашел он погубившее его оружие в камнях. В кучу камней сунул свой револьвер и близкий мне человек,

когда пришло время с оружием расстаться. И все мне казалось, что это я лично перед мальчиком виновата, хотя местности были разные.

Однажды на комиссовании обнаружился еще один совсем юный — 18 лет — немец Герд, из пленных юнцов, призванных Гитлером в последние дни войны и не успевших сделать ни одного выстрела. Герд вроде бы получил какую-то военную подготовку в школе и выглядел "мальчиком из хорошей семьи". Ослабев, он тоже попал в больничку, но в отличие от Вайса был грамотнее — из гимназии, городской житель.

В поведении обоих "фашистят" было, несмотря на разную социальную их принадлежность, много общего: какое-то достоинство, европейская сдержанность какая-то. Они никогда не жаловались, не ныли, в рассказах о своих бедствиях были сдержанны. Я не видела их крикливо страдающими, как принято у нас, русских.

Герд попал в советские лагери не сразу, как Вайс. Свои 25 лет советского заключения он получил после лагеря военнопленных. Когда их стали постепенно отпускать в Германию, он по полной безвинности и юным годам попал в первую партию. Немцы, остававшиеся пока в плену, надавали ему свои адреса, сообщить родным по возвращении домой. Он простодушно записал адреса на листочке и положил в карман. На вахте при выпускном обыске листок был обнаружен.

— Адреса?! — ив результате "шпионаж" и 25-летний срок.

Все было так чудовищно, что парень не мог осознать реальности случившегося, и так же, как Вайс, относился к своей участи без явных признаков отчаяния.

На переломе зимы 48-49 года нас из Беловской пересылки отправили в спецлагерь для 58 статьи в Киселевск. Врачом стационара сделался доктор Тоннер, обрусевший голландец, которого вместе с советскими немцами выслали, а потом посадили. (В те годы даже швед тоже считался "немцем". Так выслали Витьку Бутлара). Тоннер снова госпитализировал двух юношей, и они лежали в палатах для самых тяжелых, ради присмотра за ними, так как я была единственной сестрою, но все-таки не могла не спать. Герд и Вайс были совершенно идеальными добросовестными мне помощниками, на них можно было полностью положиться, Мальчики тактично говорили между собою по-русски, изредка только перебрасывались немецкими фразами, "чтобы не забыть родной язык", как объяснял мне Герд.

Ночью я вставала и обходила палаты. В одну ночь вижу; Вайс

спит, рядом, сидя на своем ложе, Герд мастерит что-то.

— Чем ты занят, Герд?

— Т-с-с! — Он прикладывает палец к губам и показывает на спящего Вайса. — Я делаю для него торт. Завтра у Гельмута день рождения. — "Торт" представлял собою кусок черного ржаного пайкового хлеба, квадратом вырезанного из пайки. Он положен на красиво вырезанную из бумаги "кружевную" салфеточку, и я понимаю, для чего вечером Герд попросил у меня листок белой бумаги. В хлебную мякоть Герд узором втыкает скопленные за несколько дней лекарственные витаминные шарики на сахаре. Хлеб — это тоже жертва: от скудной пайки в 600 грамм надо было вырезать изрядный кусок.

Узор из белых шариков образует число 18 — столько лет исполняется Вайсу. Теперь он — совершеннолетний. Розовые, разложенные с чисто немецкой аккуратностью, украшают углы. Растроганная, я приношу Герду еще горсточку витаминов и к его подарку добавляю от себя карандаш и маленькое саше для гребенки. Во время утреннего пробуждения именинника я буду занята в амбулатории.

Утром сияющий Вайс приходит благодарить меня. Мальчик в восторге! За тысячи километров от родины у него есть друзья, устроившие ему настоящий "гебурстаг".

В ту суровую зиму мы с Тоннером спасли этих двух немчат. Весною Вайс, уже здоровый, пошел на общие работы, Герда, нежного, как девушка, и более образованного — он знал латынь — Тоннер понемногу приучил к фельдшерскому ремеслу, и летом Гердик уже чудесно делал вливания и аккуратнейше фасовал порошочки в чистенькой нашей аптечке. И даже ухаживал за хорошенькой новой сестрою. Я же в этом лагере была в новой ипостаси: актрисой создаваемого там театра.

Если они живы, где и кто они теперь, два немецких мальчика, два "фашиста" — крестьянин Вайс и интеллигент Герд? И что они думают об СССР?!

Глава IX.

СМЕРТЬ "УСА"

(Запись конца 70-х г.г.)

Записки, эти я пишу наспех, "между делом" — рукоделиями краеведческими (в соавторстве с мужем и Розенфельдом) и домашними крайне тяжелыми для меня обязанностями, поэтому записки

бесформенны (я спешу, не додумываю), не доделаны, не закончены. Однако следует (если кто их будет читать) завершить хотя бы сюжетную линию.

"Шереметевский театр" распался, как распадалась к 1953 году вся экономическая система сталинских лагерей. Театр пал жертвой начавшегося еще до смерти Сталина сокращения расходов на содержание в лагерях "внеэкономически принуждаемых к труду". Кормить — хоть и впроголодь, миллионы зеков стало дороже, чем стоила возросшая техника.

Допускаю, что сам "Ус", как его называли в лагерях, подал идею о нерентабельности нашего ручного труда при заметно усиливающемся машинном. Но с зимы 1952-53 года постоянно намекали посещавшие нас генералы НКВД: будут изменения и реформы. Может быть, и у всей страны уж лопалось терпение: ведь они начали сажать и "своих". Я относила эти обещания изменений за счет того, что они боятся восстаний внутри лагерей (слухи о которых докатились и до нас) и поэтому создают у заключенных иллюзии грядущей свободы. Такой приемчик у них существовал.

Любовь народа к Сталину? Это до сих пор неразгаданный феномен. Ведь говорил же мне следователь, что расстреливаемые в "застенках" часто умирали с его именем на устах. Что была эта любовь? Тоже стереотип мышления? Вероятно. У меня лично имя его и представление о нем даже в период моего стереотипического мышления не вызывало особого пиетета. Просто, он и его культ был как данность. Но помню, во время войны, в Ставропольском моем изгнании, директор школы, где я после эвакуации из Москвы работала, когда мы с нею планировали украшение школы, сказала: "А тут... — она помолчала взволнованно и с безусловной искренностью, в захлебе верноподданнического восхищения продолжила... - тут мы повесим портрет товарища Сталина". Этот захлеб восторга при имени вождя тогда уже меня поразил и запомнился до сего дня.

Ну, откуда это? От монархических "генов", от крепостного права, от религии? Феномен не просто уважения к Ленину и Сталину, а именно культ, иного слова не найдешь. И это не только национальное наше, с такой же хлыстовской страстностью немцы (особенно дети) молитвенно обожали Гитлера. Это был именно захлеб.

И вот он умер. Его не стало. Как же встретили эту смерть там, где его так же — "взахлеб" ненавидели и считали только его одного виновником всех своих бед и бед России?

— Эй, ребята, "Ус" умер! Скоро вы будете на свободе! — кричали в марте 53 года заключенным в столыпинских вагонах ликующие вольные солдаты из встречных поездов, а тем, кто за закрытыми окнами не мог расслышать, крутили воображаемый ус и рисовали на стекле оконном кресты.

У нас в Маргоспитале, где по закрытии театра я работала снова сестрою гнойно-хирургического отделения, началось так.

Мне оставалось около 4 месяцев до моего юридического освобождения.

— Сталин заболел! — встретили меня больные, когда я утром пришла на дежурство и попыталась выключить невероятно орущее радио, по которому периодически передавали бюллетени о его состоянии. Как позднее выяснилось, он был уже мертв, не то Хрущев, не то Берия прокричал свое знаменитое "Тиран сдох", но люди не смели выключить орущие тарелки. Ведь многие и сидели за то, что выключали оранье и карканье всюду торчавших репродукторов: те, кто желал от кого-то избавиться, доносили: "Не хочет слушать советские передачи" — и 10 лет! Уже много поздней, возвращаясь из Воркуты, куда я ездила на свидание с еще "сидящим" мужем, я, доведенная до обморока орущим в вагоне радио, попросила выключить или хотя бы уменьшить карканье и шипенье черной тарелки-репродуктора, но кто-то "ученый" сказал: "Э, нет! Выключайте сами!"

Так и тогда. Больные не спали, радио грохотало во всю мощь, сообщая сперва о ходе болезни, потом о смерти, о соболезнованиях, митингах, вперемежку с траурной музыкой, которая по громкости и музыкой не казалась. "Страна прощалась с вождем". Тяжелые больные не могли спать. Нервы были напряжены до отказа. Все молчали, покряхтывая, притаенно, хмуро, не выражая ни печали, ни радости. Мы и не знали тогда, что он, одержимый паранойей, находился "сам у себя под стражей" в подмосковном собственном бункере.

"Сдох, наконец, сдох!" — разбудил меня Янош в объявленный день его смерти, когда там, наверху, кое-как поделили его проклятый народом престол.

— Вы еще о нем пожалеете, — сказали иные надзиратели, — он готовил амнистию. — Все свершалось еще его именем, хотя он был уже и юридически мертв. В первый раз в лагерях я под впечатлением несколькосуточной непрерывной траурной музыки, дивной, дополняемой лучшими музыкантами и певцами страны (тогда они еще были), разрыдалась. Никаких иллюзий у меня не было, я понимала? один человек не мог быть причиной ВСЕХ

народных бедствий, жестокостей и репрессий, возглавляя лишь целую систему отечественного фашизма, а у каждого, кто его заменит, руки в крови по локоть. Даже было предчувствие: все жестокости антинародного режима возложат теперь на него одного. А сами не будут ли хуже? Так почти и случилось, собственно. Траурная музыка пророчила мне лично новые бедствия. Я понимала, что сейчас "паны" дерутся за власть, как бы у нас не затрещали чубы.

Потом мужчин выстроили во дворе на траурный митинг и, прочитав правительственное сообщение, от себя добавили, что Сталин готовил амнистию. Слушали молча, хмуро, не выражая никаких чувств.

Муж потом рассказывал: в их лагерях особого режима в Воркуте, где он отбывал новый 25-летний срок, тоже выстроили зеков. Все — в шапках.

— Шапки — долой! — Не снимают. Повторили команду с интонацией зверской. И тогда сотни шапок взлетели вверх (в армии — знак ликования), прежде чем оказаться в левой руке по уставу. В тех, режимных, лагерях для одних 58-х ненависть к еще живущему Сталину обычно всегда выражалась открыто: появлялся ли он в кинохронике или в образе, поднимался свист, кричали "гуталинщик"! "Долой!" Киномеханики спешили скорее провертеть такие кадры.

Несколько дней спустя, Верочка Кочукова получила письмо из Ленинграда, что лениградские дети на вагонных рессорах, в тамбурах, на крышах помчались в Москву на похороны. Родственники обронили фразу, что, к счастью, их мальчик за ночь пути так устал, что день похорон проспал. Еще позже стало известно, почему они написали "к счастью". Ходынка похорон стала еще одной гекатомбой по достоинству завершившей деятельность "обожаемого вождя".

В последующие недели в амбулаторию Маргоспиталя из соседней тюрьмы потекли к врачам-специалистам массы вновь арестованных в лагерях зеков и вольных. "За что?" — "Радовались смерти "Усатого", — отвечали новые пациенты.

Все такие экспансивные были тогда посажены с добавлением срока, если он уже был. Все пока оставалось по-старому. Отпустили ли их потом — не знаю. Вскоре была объявлена так называемая "бериевская" амнистия.

Умер "Усатый". Функции его сползли вниз ко множеству местных "царьков", к партийной элите, раздающей партийные блага непосредственно. Что лучше? И так до сего дня^¹, если исклю-

чить половинчатую благодетельную "оттепель" хрущевских времен. А сейчас уж и не "культ личности", а "культ должности". Хорошо выразил это и Евтушенко в "Потомках Сталина" и скульптор Эрнст Неизвестный, ныне эмигрант, чей памятник теперь стоит над Хрущевым на Новодевичьем. Посетив выставку Неизвестного и других абстракционистов, Хрущев закричал: "Это не искусство". Эрнст ответил, что Никита в искусстве просто не понимает. Не в пример Ленину, Хрущев сказал: "Ну, хорошо, когда я был шахтером, я, положим, не понимал, но сейчас я как-никак глава правительства..." И сейчас ничтожества, дорвавшиеся до партийной должности, диктуют специалистам. Так была погублена взрывом целая плеяда ученых-космонавтов: приказали "должностные лица" отправить ракету, которая не была готова. Я уж не говорю об изуродованной психике целого народа, отравленного такой системой. Молодые всему этому просто не верят, ничего не знают. (Особенно не прочитавшие "Архипелаг Гулаг", обнаживший истинное лицо того, что называют советской властью. Но кто книгу читал? Единицы!) "Россия в концлагере" — крепостная, фашизированная, сломила и народную гордость, и национальное самосознание, породила шовинизм и в последние годы открытый гитлеровский антисемитизм.

Коснусь еще "бериевской амнистии", с которой совпали сроки моего юридического освобождения.

Энкаведешники растерялись. Куда меня? На поселение?— Оказалось, я не успела быть зарегистрированной как поселенка, когда арестовали. Сутки лишние держали меня в зоне. Решали, что со мною делать. Отпустили в станицу Ново-Александровскую Ставропольского края, где я прожила 2 недели и там услыхала о снятии Берия. Было явно не до нас. Я уехала сперва в Пятигорск, где меня все-таки не прописали, пришлось вернуться в Кемерово и прожить там год. Амнистия то ли действительно обдумывалась еще при "тиране", то ли служила поиском популярности для другого грузинского наполеончика.

В первую очередь выпустили массы тяжелых уголовников и "мамок". О том, как, получив своих детей в детдомах, "мамки"-урки от них избавлялись по дороге, я уже писала. А эшелоны освобожденных — так называемые "пятьсот веселые" "поезда, — день и ночь шли с востока на запад, набитые уголовными элементами. Да за долгие годы заключения и многие так называемые "бытовики" успели утратить облик человеческий. Эшелоны

шли через Сибирь, как буря. Зеки убивали железнодорожников и паровозных машинистов (если имелся свой умелец), нападали на вокзалы, грабили магазины. Ведь начлаги, стремясь поскорее избавиться от тяжелейшего элемента — блатных, отпускали их в первую очередь, а за взятки (постепенно проникающие во все поры системы к тому времени) отпускали и не подлежавших амнистии. Кроме нас, "политических", разумеется. Даже в июне уже, в том "пятьсот веселом", в котором я ехала от Новосибирска до Харькова, еще резали и грабили. А политические и порядочные люди из бытовиков продолжали "сидеть". Из "политических" амнистия затронула только тех, кто был посажен "по Особому совещанию", то есть без суда, и "пятилеток". Но таких было крайне мало. Так "госпреступники" остались "в скобках", а истинное преступление было выплеснуто в сердце страны. Большинство не амнистированных тогда просто уже вымерло, таких теперь называют "инакомыслящими" и карают инако: психбольницами и тайными лагерями. Многому помог Хрущев, поднявший "железный занавес" между лагерями и общественным мнением заграницы, многие десятилетия дремавшей, будто бы в неведении.

Иные считают, что причиной и бериевской амнистии, и все-таки последовавших (очень непоследовательных) льгот для "политических" послужили их лагерные бунты, прокатившиеся вслед за "бериевской" амнистией.

Так или иначе, лагеря пустели. Не прописанная в Пятигорске, я вернулась в Кемерово, так как еще ранее в одном из разговоров с начальником ИТК, когда я не выразила радости о скором освобождении — что мне придется делать? — он обнадежил, что меня они устроят "у себя". Приехав в Кемерово, пошла к нему. Он покраснел: "Знаете, я прежде бы помог, но у нас лагери закрываются после амнистии, и (с сокрушением) даже многие наши офицеры идут работать в шахты, так что...". Злорадно подумав, что наконец-то их офицеры-"пущаи" нашли свое истинное место, я больше к "своему учреждению" не обращалась. Приходилось и газетами торговать — нас еще боялись брать на работу. Два с половиной года я была вообще без работы.

Так я вступила в мир, без иллюзий, претерпев после освобождения чуть ли не равное количество бед. Многое поняла и оценила в ретроспекции уже, теперь числюсь в "инакомыслящих". И вот — эти записки.

Глава X.

ЛАГЕРНЫЕ ЛЕГЕНДЫ

(в обработке автора)

Тихий разговор на нарах.

- Интересно, что с Мейерхольдом?

- Говорят, где-то на Печоре самодеятельностью руководит.

* * *

- А говорят, Фанни Каплан, что в Ленина стреляла, еще жива. В централке - не то Иркутской, не то Орловской. В совсем изолированной одиночной камере. Никто не знает, кто она. Живет под номером. На прогулку выводят ночью. При ней два постоянных надзирателя, оба глухонемые. Из бывших зеков. Так она, говорят, завела себе голубя. Приручила, залетел случайно в камеру. С ним она и разговаривает...

- Вот ужас!

- Конечно. Казнить смертью уж лучше бы...

1.Явление Христа народу

Бандит-азербайджанец убегает из города по накаленному от солнца шоссе от преследующих его милиционеров. Он сбросил рваные ботинки и мчится, храпя и задыхаясь. Голые его пятки почернели от гудрона, локти работают как поршни, выпученные глаза вылезают из орбит от натуги. Ему навстречу по шоссе медленно бредет странно одетый в светлый хитон человек с просветленным лицом. Бандит замедляет бег.

- Э, дружьба, куда идошь?

Человек поворачивает к вопрошающему нездешнее лицо и голосом, тоже нездешним, кротко и тихо отвечает, показав куда-то назад:

- Оттуда иду. В город.

- А как зовут тебя, дружьба? - нащупывая кинжал у пояса, спрашивает бандит и обтирает горячий пот, размазывая грязную пыль по носу и щекам, поминутно оглядываясь назад.

- Люди зовут Иисус Христос, - потупив глаза, отвечает встречный.

- Как? Хыристос? Это каторый Сын Божий?

- Так называют!

- Это который Спасытыл?

- Так называют...

- Слюшай, Спасытыл, спаси мене от милиции, я тебе за это жизн сохраню. Нэ буду, нэ буду резат, панымаишь?

Христос молча неторопливо снимает с себя хитон и, оставшись лишь в набедренной повязке, набрасывает бандиту на плечи. У того мгновенно меняется внешность. Он оглядывает себя и, хохотнув, не опасаясь, что опознают, не спеша продолжает путь. Обнаженный Христос снова трогается в направлении города.

Его увидели преследующие бандита милиционеры. Их воющая мотоциклетка с коляской круто со скрежетом останавливается и, пахнув удушливым газом, преграждает ему дорогу.

- Эй, голый! - кричат блюстители порядка. - Ты кто?

- Христос я, - застенчиво отвечает человек и чистым взором глядит на неведомое, похожее на гигантского жука вонючее животное и оседлавших его двух одинаково одетых мужчин.

- Хто? Христос?! Тю, Жора, да это псих! Вылазь с коляски, я его в дурдом повезу, заразу.

- А тот, как же?

- Тот уже, видно, далеко ушел! Поздно мы хватились догонять.

Они подходят к безмолвно стоящей нагой фигуре, грубо связывают руки и с матерками толчками усаживают в коляску мотоциклетки. Один вытирает пот взмокшей фуражкой и отходит к кювету. Другой садится за руль. Дохнув вонью, со скрежетом и оглушительным лязгом машина заворачивает в город.

Коляска пуста.

2. Огонь по Христу

Бригада заключенных работает на лесоповале непромышленного значения, где нет никаких механических пил, трелевочных машин, вертолетов, и только к концу дня старенькие медленные трактора со скрежетом и хлопаньем поволокут на огромных санях мощные порушенные стволы-дрова к лагерю, где рабочие-зеки живут. Дрова для отопления самого лагеря.

По пояс в снегу, одетые в ватники давнего срока, в валенки, растоптанные и латаные-перелатаные, грозные на вид мужики с топорами и двуручными пилами перебираются от дерева к дереву. Мороз. А тепляков нету.

Если сверху посмотреть на вырубку редеющей лесной опушки,— фигурки людей покажутся беспомощными и крохотными, но наблюдателю с земли издали они представятся богатыря-

ми. На заготовку топлива для своей потребы лагерь послал самых сильных и крупных зеков. Слабосилки тут мало, она следит только за кострами.

Пара-другая лесорубов присядет к костру ненадолго, мрачно пожует кое-что, валенок стянув, перемотает портянку — и за работу скорее. Здесь — тоже норма, тоже план;

За нормой следит бригадир, по лагерному "бугор", могучий, краснорожий, добротней других одетый дядька, переходящий от звена к звену. Стоять, наблюдая да покрикивая, ему в сильный такой мороз невозможно, он то отюкивает топором сучья, легонько, будто и не тяжело, то помогает вывязить из сырой древесины засевшую пилу. В воздухе визг пил, хруст, мат, натужный сип. Мороз!

Место работы на опушке и по за ближними деревьями оцеплено часовыми. На дальних лесоповалах не всюду они есть — там побег невозможен в крутой тайге, в этой компании их много:

преступники все крупные — "государственные". И вся площадь работ на уровне земли до заснеженных веток опоясана двойной цепью алых флажков, хорошо на снегу видных. Преступишь эту цепь — считается побег. Собаки привязаны по кругу.

Вышли на заготовку дров затемно. Вернутся уже по темноте. Поэтому конвоиры бдительны. Им, пожалуй, тяжче, чем зекам, хоть и огромные тулупы крепкие для них привезли, и валенки по примеру фрицев, засунуты в соломенные лапти — недвижно трудно стоять. По очереди к костру подходят. Костер для них особый.

Начконвоя — молодой старшина войск НКВД, тоже у костра, то по кругу ходит, зыркает, то с бригадиром совещается. Лагерь недалеко, в каком-нибудь часе ходьбы, поэтому в полдень привозят сюда в полевой кухне обед для зеков и конвоя. У каждого зека краюшка хлеба от выданной утром пайки в тряпицу завернутая за пазухой сохраняется, потом пропитываясь. Часовым хлеб привезут в передке полевой кухни, от мороза закутанный, теплый. И еда им будет в отдельном термосе. А зекам — баланда "из палочек" колбы да две-три ложки каши. Хотя и распорядился начальник на лесозаготовку баланду погуще приправлять вонючей рыбешкой, все равно, в густоте только хилые косточки окажутся. А зекам сейчас в твердое бы зубы врезать. А твердое — один хлеб. Да что его — кроха!

Приглядись поближе к "богатырям". Ой, не крепки они, все худые, заросшие, глаза с блеском голодным. Да и одеты так, что без работы и движения ни минуты не простоишь! Валенки кое-

как починены, рукавицы стеганые у каждого, шапки зато без меха, просто стеганые картузы на вате с наушниками. А брючные ватные комплекты вовсе поношены: иные поперек изветшалой продольной прострочки по вате примотали их к ногам еще и ватными "лентами".

Когда привозят баланду, все бросают пилы свои и топоры,

кидаются к подъехавшей кухне. Это священные минуты — питание. Привезли в мешке и алюминиевые миски. Ложка у каждого своя, за поясом, в кармане, за голенищем. Миски моментально расхватывают, подносят к костру погреть. Пока повар наливает, пар клубами окутывает группу, каждый торопливо, стоя, не присаживаясь на пеньки, глотает порцию, пока не остыла баланда.

И тут начинается свара. Как ни зорко следит бригадир, чтобы никто не "закосил" лишнюю миску, но в тумане пара кто-то, кажется, закосил! — Я тебе уже наливал! — кричит повар и замахивается поварешкой на хиленького мужичонку. Тот, взятый на лесозаготовки по чьей-то злобе и гожий только на поддержку костров, клянется, что еще не ел, и миска — все поглядите — чистая! — Ты ее, падла, снегом обтер, — бригадир больно толкает мужичонку в грудь, бьет по шее, тот падает, размазывая слезы.

— Обтер, потому что немытую, падлы, дали. Я гребливый. А потому я ее погрел, а потом...

—Гребли-и-и-вый! — шумит бугор. — Ты на работу гребливый, а как жрать — пе-ервый!

Бригадники молча хлебают стынущее варево, исподлобья глядят на эту сцену, не поддерживая ни бригадира, ни работягу. Тот рыдает и рвется к остывающему котлу.

— Да тебе что, баланды казенной жалко? — облизывая ложку, бросает бригадиру угрюмый костистый дядька. — Может и правда, он еще не ел. Видел кто, ел он или не ел? — Никто не приметил, получал ли мужичонко порцию.

— Ну, дай ему, нехай, даже и вторую, дай! — хмуро советует бригадиру кто-то.

— А за што? — взъяряется бугор. — Я, если останется, лучше дам тому, кто работает ударно. Хоть тебе. А этому за што? За какое ударничество?

Еще кто-то сипло замечает, что мужик и работает вяло, потому что слабый, доходяга. "Дай ему!" и добавляет увесистую матерную брань. Мужичонко подымает голову и рыдающим голосом вопит: "Да не ел я, ребяты, не ел еще совеем, не получал я! Пока миску чистил, пока грел... Что ж я товарищей своих... — и,

обернувшись к бригадиру, злобно заканчивает: — Не так от начальства терпишь, как от таких вот...

— Ну! — угрозно обрывает его бугор. — Ты што? Опять советской властью недоволен?!

Парень в хорошей одеже, который почти не работал, только согревался шевелясь, или сидел возле костра, видимо, крупный блатной "в законе", поворачивает голову:

— Отдайте ему мою полпорцию! — Он сам еще и не получал баланды, на его коленях разложен грязноватый зеленый платок, какие в немецкой армии выдавали солдатам — он, конечно, отнял его у какого-нибудь "власовца". — На платке он аккуратно режет вынутое из-за пазухи сало. Все знают: сало это он отнял из-под ножа у литовца, получившего посылку из дому. Ему баланда нужна разве только, чтоб хлебнуть горячего. Возле него на корточках прикорнули два-три блатяка и умильно глядят, как пахан "кушает".

— Ну, налей ему! — наконец, разрешает бригадир, становясь поближе к котлу с кашей. Доходяге наливают со злобой. Всхлипывая, набрасывается он на еду, тщетно отыскивая в баланде хоть кусочек "твердого".

Мат, висящий в воздухе, так густ, что не посвященный в дело, пожалуй, сквозь его завесу не сумел бы и понять, о чем, в сущности, спор, почему крик, что за свара близ котла.

На раздачу каши бугор подзывает начальника конвоя: пар густой, понимаешь, а каши всегда мало, закосят — всем и порции не хватит! Каша — это лагерный деликатес, каждый получает не более 2-3-х ложек, да и то потому, что они сегодня на особо тяжелой работе, а то бывает и поменее.

На раздачу каши всех выстраивают в линейную очередь. Мать..., мать..., мать..., так и гудит в воздухе, вокруг чана с варевом.

И в этот миг среди смакующих кашу зеков появляется новый человек. Он ниоткуда не подошел, никто его вначале не заметил, все едят кашу медленно, углубленно, вдумчиво.

Человек бос. На нем ничего теплого. Белая, длинная ниже колен рубаха без опояски. Будто не чувствуя холода, стоит он недвижно среди обедающих. Бледно его лицо, светлы глаза, спутанные волосы доходят до плеч, и на них тают снежинки, тихо и редко вспархивающие от окруживших порубку деревьев. То, что он живой, не статуя, говорят его глаза, перебегающие от фигуры к фигуре. Он наклоняется и поднимает миску, брошенную уже насытившимся. И стоит с нею, как нищий, будто, ждет, что его тоже накормят. Тело

его начинает мелко дрожать, но лицо бесстрастно.

Первыми его заметили блатные. "Кто это?! Ой!" — шепчет в ужасе один, и все они, роняя с колен свою снедь, медленно встают, не отрывая взоров от похожего на видение человека. Затем пугается бригадир. Вскрикнув, он отпрыгивает от странной фигуры и тогда ее замечают все. И все замирают. Человек недвижен и тих. В руке его колеблется холодная алюминиевая миска.

— Кто такой? — вскрикивает, хватаясь за кобуру, начконвоя. Голос его дрогнул: слишком необычен вид человека, кротко стоящего в одной рубахе босым на снегу. Слишком непонятно его появление.

— Кто такой? — повторяет теноровый голос, и в наступившем безмолвии слышно, как с шорохом и хрустом осыпается с деревьев льдистый иней, и будто эхо прошло по порубке: ...такой... такой...

У многих зеков ужас поднимает волосы, кажется, даже шапка у того-другого шевельнулась. Человек делает шаг к начконвоя, тот на шаг отступает. Револьвер его — за зоной оцепления, в кругу заключенных нельзя иметь на себе оружия.

Конвоиры, к обеду сузившие кольцо вокруг бригады, пока не видят человека за спинами людей, но слышат возглас начальника и воцарившуюся после гомона и матюков тишину. Они поднимают головы, стараясь разглядеть, что там, в бригаде.

— Христос я, — медленно и тихо произносит странный пришелец и протягивает бригадиру руку с миской.

— Сумасшедший! — проносится в мыслях почти у каждого. Но как он сюда попал, почему не замерз, не обратился в ледышку от жгучего мороза, в снегу, полуголый?

— Накормите больного! — шепотом вырывается у кого-то. Кто-то из блатных тянет с плеча бушлат, чтобы накинуть на плечи странного безумца.

—Христос я! — повторяет он негромко, и этот тихий возглас отдается громом в сознании каждого.

— Спасайте больного! — громко кричит еще кто-то, и десяток бушлатов тянется к нему. Иные крестятся в ужасе.

— Не подходи!.. мать... — взвизгивает начконвоя. — Бдительность! Степанов! Иванов! — голос его дрожит, все тело колеблется от страха. Испуган он до икоты. Двое конвоиров с автоматами входят в толпу и застывают, увидев Человека.

Кроткие глаза его все время блуждают от лица к лицу, и он тподнимает руку, точно для благословения

— Ребята, да это Бог! — выдыхает кто-то из литовцев.

— Ка-акой тебе Бог? Какой тебе Бог... мать... — говорит начконвоя. Он забыл даже обычную при оказиях команду "ложись". Выхватив у часового автомат, он отступает к полевой кухне. — Ты как сюда попал, а? Как попал?! - мать... мать... Возникает шум. "Накормите больного! Психа энтого накормите!" — захлебывается хилый мужичонко. — "Одеть его надо — и в зону, в больницу".

А в группке блатных — истерика. Сорвав с себя шапку, затаптывая в снег собственные добротные меховые рукавицы вместе с кусочками недоеденного сала, "пахан" рвет ворот рубашки и с воем падает в корчах. Над ним захлопотали его товарищи, а мужичонко рванулся и торопливо выбирает из снега кусочки сала, как будто потеряв интерес ко всему, что совершается возле полевой кухни. Начконвоя, вооружившись автоматом, выхваченным у конвоира, наконец-то приходит в себя. Дело пахнет хитро организованным побегом.

— Ложи-ись! — командует, он заключенным. Удвоить бдительность! Оружие на изготовку! А-атпустить поводки?

Клацают затворы. К месту события волокут на сворках собак. Зеки, отбежавшие от кухни, залегли вниз лицом. Человек теперь виден всем конвоирам хорошо. Повар, бледный, трясущимися руками закрывает крышки котлов: не закосили бы остатки!

А над участком порубки разливается какой-то розоватый свет, будто солнце пробивает свинец сибирского зимнего неба. И в этом теплом свете одиноко стоит безмолвная поникшая фигура с миской в левой руке и с поднятой как бы для благословения правой.

Ужас начконвоя и солдат беспределен, когда три дюжих пса, ими понукаемых, не проявляют ни малейшего послушания и беспокойства. Все видят, — и заключенные, приподняв от земли головы тоже, как одна из собак, а потом и остальные две, повизгивая, на брюхе подползают к босым ступням.

— А ну, дуй отсюда! Ты! Слышишь, дуй, стрелять будем! — лепечет белыми губами конвоир с автоматом.

Тогда бесстрашно отрывает голову от земли дюжий костистый мужик, прежде вступавшийся за мужичонку.

— То есть как это дуй! — тихо с угрозой произносит он. - Ты что же это? Да ты понимаешь, кто это? А? Ты почему же это накормить и одеть его не даешь, а? Больного человека, а? — В голосе костистого столько угрозы, что начконвоя, наконец, соображает.

— Ложи-ись? — еще раз кричит он и пускает очередь из автомата вверх по деревьям. А когда все спрятали лица в землю и,

угрожавший голосом мужик пал, и повар зарылся в снег лицом, начконвоя повторяет: "Лицом в землю! Плотней! мать..., мать..." — и разряжает автомат в неподвижно стоящего пришельца. Но слегка качнувшись телом, тот стоит еще мгновение, только кровь брызгами, потоками орошает снег у его ног. Он не падает под выстрелами, не издает ни звука. Он просто исчезает.

Но Он был! С ужасом смотрят конвоиры и их начальник на кровяные пятна, оставшиеся на снегу, и четкий глубокий отпечаток босых ступней. И, не отрывая глаз от этих вещественных знаков начконвоя медленно стаскивает шапку и падает на колени. Только что он был брюнет, сейчас его волосы совершенно седые. Заключенные отрывают от земли лица, приподымаются без команды и тоже смотрят на кровавые, будто клюкву давили, следы и слегка подтаявшие отпечатки ступней Человека. Без команды в полном молчании собирают инструменты и.смешавшись с дрожащими, ошеломленными, молчащими конвоирами пытаются построиться. Дергающегося судорожно пахана поддерживают его товарищи. Мужичонка доглатывает сало. Лицо бригадира теперь восковой бледности. Он безмолвен и только мелко-мелко крестится да глазами указывает, что надо делать каждому. Дюжий костистый мужик подходит к застывшему на коленях начконвоя.

— Иттить можешь? — и пытается поднять начальника. — Носилки надо! — Бывалые фронтовики молча подносят длинные жердины, продевают в их концы рукава двух телогреек и кладут на самодельные носилки одеревенелое тело начальника.

— В Христа стрелял... Его бы надо... — шепчет кто-то. Другой молча бьет его в ухо.

Нестройною толпою, совершенно безмолвно бригада и ее конвоиры направляются к зоне. Собаки, испуганные, взъерошенные без поводков следуют за людьми. Повар с запряженной в полевую кухню лошадкой тащится позади. Ноги его заплетаются, зубы стучат.

А по лесу зазвучала еще не забытая кем-то молитва: "Верую во единого Бога, Отца — Вседержителя Творца..." — ...видимым же всем и невидимым..." — повторяют за солистом и пахан, и урки, и конвоиры, и костистый мужик, и каждый в толпе, кто помнит слова.

...Районный психиатр ничего не понимал, разводил руками: около трех десятков зеков и вольных поступили с лагучастка в больницу. Сосредоточенные, молчаливые все. И ничего не рассказывали. Начлага сняли с работы: не сумел подавить странные слухи, распространившиеся из его зоны по округе.

ПРЕДИСЛОВИЕ "В СТОЛ"

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли...

О. Мандельштам.

"Там много такого, что человек не

должен видеть, а, если видел, то лучше ему умереть".

В. Шаламов.

В художественном училище на экзамене по анатомии экзаменатор указал художнику-студенту на глазные отверстия черепа: "Что это?". Глаза", не замедлив, ответил художник. (Книга "Коровин рассказывает").

Художник ли я, чтобы в уцелевшем костяке своих житейских воспоминаний увидеть и воскресить живую плоть ушедшего, вернуть ему колорит, цвета и запахи? Сумею ли, литературный мануфактурщик, рассказать о школе ненависти, в которую попала неволей? Может и писать не стоит? Не "ту райт", как писал Л. Успенский? Но он же заметил, что рядовые документы эпохи важнее, к примеру, записок Наполеона. И хотя надежды опубликовать это я не вижу - пишу "в стол", все-таки решаю «ту райт».

Долг, руководящий мною во второй половине жизни, требует от меня, не воплотившей свое бытие ни в чем, даже в детях, умножить статистически среднее число "несгорающих" рукописей, из которых кристаллизуется подлинная истинная история времени, а не политически конъюнктурная ложь, охватившая мир, как огромная политическая реклама,

Бездарно, стихийно прожитая жизнь требует от меня именно вот такого воплощения. Копошенье комара во время перелома эпох, миллионная доля атома - эти мои записки, в центре которых одна судьба, един угол зрения, где герой - я сама, И

не встречи со знаменитостями - таких воспоминаний множество, - а мой народ, с которым сблизилась я - осколок кичливой русской интеллигенции. Именно та его часть, которая "попала под колесо истории". Такой формулой было принято в мои студенческие времена называть тех, кого изгоняли из вузов за "социальное происхождение", кого сажали в роковые тридцатые и сороковые, и пятидесятые, ломая хребет, волю и дух. И те, кто это колесо вращали, подобно рабам древнего мира, мои герои.

Жизнь моя столь богата контрастами, что и сейчас, в глубокой старости, мне кажется, я вместила несколько различных жизней. Здесь же причина, почему я осталась дилетантом во всех с детства облюбованных областях.

Но самое тесное слияние с народом - в сфере вращения пресловутого "колеса" - годы вкупе с отбросами общества, которых в моей стране совсем недавно называли "социально близкими", и коих дало мне в подруги мое государство. Правда, в этой школе ненависти я научилась и любви, и жертвенности в пору самоотверженной моей работы для людей.

Как раздражала иногда "Сибирюга"! Особенно названия населенных мест, какие-то особо "грубые" - Тырган, Юрга, Пестерево... И я противопоставляла им наши прилагательные, редко произносимые, пока была "москвичкой": Белореченская, Отрадная, Недреманная, Прохладная... Однажды вольная врачиха Зинаида Павловна сказала мне: "Сделайте это внимательно, хорошочко". Я ее за это "хорошочко" чуть не поцеловала: так в наших южных краях говорят крестьянки (она и оказалась уроженкой Ростовской области). Так в Сибири возникло во мне чувство моей южно-российской "малой родины", утраченное было в период столичной и крымской жизни; Чувство, воскрешенное казачьими связями в период войны и владеющее мною целиком ныне, в старости,

Что это будет по жанру? Мемуары? Но здесь не будет хронологической плавности. Роман? Может быть! Судьба послала мне "сюжетную" жизнь. Тогда бы в завязку следовало положить приезд из блокированного Ленинграда моего будущего мужа в предоккупационный Ставрополь, когда отец принял его за нищего. Это могло быть завязкой романа о том, как люди переходили в категорию "второго сорта".

Однако миллионы переходили в этот сорт без причинных связей, как мы, послевоенные.

Завязка моего сюжета в грохоте танков немецкой армии в

ночь на 2 августа 1942 года. В ночь, когда я осознала, что по бесчеловечным законам правительства, которое я вроде бы до этого безоговорочно принимала, перехожу во второй сорт.

Доминанта записок? - Судьба человека, брошенного на "социальное дно". О том, как несколько миллионов жили "в скобках" - лагерях, изолированные от интересов Родины, оккупированной потомками Нечаева.

Были ли у меня там, "в скобках", радости? Конечно. О них я также пишу. Главная - оказаться в обществе "себе подобных", в спасительной самоотверженности 'труда, и - как мне повезло -даже творческого. Не многие там получали такие радости, но мне они выпали и спасли психику и мою духовность. О них надо писать, иначе исчезнет течение времени, останется обнаженный ужас первых впечатлений. А ведь была жизнь!

Жалею ли я теперь эти утраченные, отнятые, самые продуктивные в гражданской жизни человека годы? Пожалуй, нет. Никакое доцентство, профессорство, сиявшее мне в довоенные годы, никакой социальный успех не насытили бы так моей биографии и моего гражданского сознания, как это случилось внутри "скобок" со мною. Это подтверждают многие, и сам факт появления Солженицына с его признанием, что только заключение в "скобки" (где ему, как и мне, не было так уж невыносимо плохо: не били, не умирал с голоду) подарило ему прозрение для борьбы с Голиафом самого полицейского в мире государства. Однажды и Илюша Качаев сказал мне: "Не жалею ни о чем. Мы увидели, узнали и поняли, сколько черви слепые не узнают". Я согласилась с ним, но мысленно добавила: "...и слава Богу, не сошли с ума".

По освобождении я как-то проездом шла по Москве, в начале 50-х годов еще мало изменившейся. Случайно встреченный на улице старый знакомый, вежливо сняв шляпу, на ходу поклонился и прошел мимо, будто не было этих 12 лет. Знакомые дома... переулки... этот вежливый поклон не позабывшего меня человека... А вдруг ничего не было?! Я так же иду по любимой Москве и так же встречные обтекают меня, только одета плохо. Но ведь и прежде случалось идти по улице не при всем параде... Так было или не было? Движение жизни как бы вернулось вспять. (Поэтому я включила в эти записки новеллу "Талон на порубку").

Но все было! По улицам Москвы шла не только плохо одетая и уже не молодая женщина, но совсем другой человек - "второго сорта". И об этой все напоминало. Значит, ту райт! Значит, писать!

В первые годы по освобождении, не имея никакой возможности получить работу "на идеологическом фронте", я в Пятигорске продавала газеты. Подошел к киоску проживавший тогда в этом городе профессор Максимович, запомнивший меня по институту как заметную студентку. "А Вы что тут делаете?!" - удивился ужасно. Профессор был глух, и я написала цифру 58 (знакомый тогда номер политической статьи) и на пальцах показала решетку. Больше не подходил, и не из такта, а скорее из страха - нас, "пятьдесят восьмых", долго еще боялись и чурались. Первые годы мы с мужем вращались только в обществе "себе подобных".

"Никандр, устрой Женьку в какой-нибудь подмосковный театр", - попросила подруга - москвичка влиятельного в Комитете по делам искусств мужа. Он только посмотрел на нее молча и свирепо. "Остракизм" мы с мужем, вырвавшиеся все-таки на "идеологический фронт", ощущаем очень больно и до сего дня, несмотря на более 'чем тридцатилетнюю журналистскую деятельность.

Так что - все было!

5 мая 1984 года. С позабытым интересом читаю уже слабеющими глазами "Нюрнбергский процесс" Полторака. Судили одну половину фашистской системы, отвергнувшей все "предрассудки" мировой культуры, духовной и политической. И среди гневных филиппик Полторака все время рождаются мысли: а что, если б судить советскую половину этой же - принципиально - системы? Не пришлось!

Я читаю, как в Нюрнберге обмирал зал суда и даже сами подсудимые при демонстрации кино- и фотодокументов зверского режима, думаю: насколько предусмотрительнее самонадеянных, не стеснявшихся публичности немецких фашистов, оказались иудаистски осторожные советские "фюреры". Ведь никто не фотографировал ни массовых могил сотен расстрелянных и заморенных в лагерях, ни тайных пыток в НКВД, ни групповых изнасилований (например, Долли Текварян - той "знаменитой венгерской балерины", о которой вскользь упомянул Солженицын и которую я знала по театру), ни тех госпитальных палат с обреченными голодом на смерть - их были тысячи, - ни смерти крупнейших талантов (Мандельштам), ни того, как убивали побоями хлипких Бабеля, Михаила Кольцова, Мейерхольда. Я знала имена самых крупных, но их были сотни тысяч, имена же их - "Господи, ты веси". В воображении представляю, как убивали кулаками и сапогами здоровенного комсомольца - поэта Борю

Корнилова: он, конечно, кидался на них первый. Так же убили бы и Маяковского, да он сам от них ушел! Где, где документы, неопровержимые, гибели тысяч и тысяч (на моих глазах - Томусинский лагерь). Все это осталось лишь в устных преданиях очевидцев, в которых вправе усомниться историк. Да и молодые плохо верят, что такое было возможно. Рассказы об этом Солженицына в "Архипелаге" его первая жена Наташа в мемуарах бесстыдно назвала "лагерным фольклором". Не иудаистское ли коварство советского фашизма, оставшегося абсолютно безнаказанным и только в наши дни открыто, но не без осторожности осужденного?! Ни протоколов, ни письменных "бефелей" не оставлено в их закрытых для историков архивах. Только карандашная записка за день до убийства Кирова о том, чтобы Сталину приготовили его вагон или состав для поездки первого декабря в Ленинград осталась документом его причастности к убийству,

Остались - но уже гаснут - лишь одинокие обвинительные выкрики пострадавших, да запоздалые заверения "в верхах", что "этого не должно быть". Вот эти записки Наименее Пострадавшей останутся этим одиноким выкриком, глухим, "в стол, с зыбкой надеждой, что "рукописи не сгорают".

Евгения Польская.

Пятигорск 1963 г. и 1984 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕТИ ЗАПОМНИЛИ ЭТО

"Эх, вы! Вон сколько вас было - день и ночь везут вас эшелонами из-за границы. Мы здесь за вас молебны служили.., а вы про... Россию".

Из разговора со мною группы сибирских мужиков в 1945 году после репатриации.

Солнечный луч упал на шершавый пол землянки, на щербатые ее стены, где следы раздавленных клопов были тщательно забелены нами в ожидании Комиссии из НКВД. Луч озарил нашу убогую чистоту, какую возможно достигнуть в убогой землянке, обшитой неструганными досками и тесом. Это был детсад советского проверочно-фильтрационного лагеря (ПФЛ) для послевоенных репатриированных. Нас привезли сюда из Австрии через всю Европу и всю Россию, в самое сердце Сибири, в закрытых эшелонах в августе 1945 года.

Я держала нашу любимицу, грудную Наденьку над горшочком - просто самодельным ящичком с песком. Такие ставят котятам: никакого ясельного инвентаря в ПФЛ не было. А детей была масса, и почти все жили в яслях; с первых дней прибытия родителей "погнали" (с той поры для меня это почти профессиональное слово - "гонят", прежде так говорили о солдатах, теперь "гнали" пол-России) на работы - в запущенные шахты, на какие-то "земляные работы", словом, "искупать трудом вину перед Родиной".

В яслях были собраны дети разных возрастов.

Они вошли. Мои руки были заняты кряхтящим ребенком, я едва повернула к ним лицо, избоку увидела весь их фррс и блеск. Но и что мне были эти генералы, вознесенные войною простейшие дядьки, "пущаи", как я про себя их называла, ибо уже заметила; все почти советские офицеры в Сибири на 30-м году советской власти говорили вместо "пускай" или "пусть" - "пущай".

- Уж извините, мы никаких комиссий принимать еще не умеем, - засмеялась я в толпу голубых околышей, петлиц и золоченных погонов. И, обтерев розовый задик, подкинула Наденьку в солнечном луче и показала комиссии. Крохотные кулачки потянулись к влажному ротику, и девочка бесстрашно воззри-

лась на группу ответственных товарищей в ненавистных нам, взрослым, мундирах.

И суровые грозные дядьки - каждый, я видела это - охнули внутренне, уронив привычные вельможные окрики, настороженность, все, с чем шли сюда глядеть на детей "изменников родины", "фашистских детей", и особенно вооруженные против их странной воспитательницы, как им сказали, "какой-то важной преступницы", писавшей в "фашистских" газетах, которая как им сказали мои непосредственные начальники, у детей не ворует и вообще почему-то "хорошая женщина".

Дети, столпившиеся за моею спиною, угрюмо взирали на "дядей", которые "мучат" их матерей и отцов.

- Поздоровайтесь с комиссией, дети! - сказала я старшим.

- Дластуйте! - снисходительно ответила басиком одна их всех, трехлетняя пузатенькая Женька Лихомирова, тупо уставившая в пол босенькие ножки. Комиссия засмеялась, а взгляды исподлобья, молчание остальных детей вроде бы не заметила. Потеплели лица советских особистов, чувство мира овеяло лица даже этих "псов государевых": перед ними была Чистота человечества - дети, И я уверена, никто из них в тот миг не подумал: грудная Наденька "от немца" ли, "от власовца", полицая – в солнечном луче в убогих пеленочках я держала в руках мир и рай.

Для них - победителей. Нам же предстояло еще пройти уничтожение способами разнообразными и продуманными.

Дети - "над схваткой"? Я видела мальчика, сына советского, уже убитого офицера. Встретив первого немецкого солдата - сапоги, шинель, запах - ребенок с криком "папа" обнял колени врага. В условиях советской действительности детские косточки тоже похрустывали в схватке.

Я начала свой страшный рассказ сценами с детьми потому, что в труднейший период жизни моей только связанность с детьми, с их простодушными делишками, спасла мою психику и жизнь.

Дети репатриированных были ужасны. С родителями от Кавказа, от Украины они через Белоруссию, Берлин, Лемберг (Львов), Австрию попали в Италию. Их русские отцы либо сражались с партизанами на стороне немцев на Балканах, либо жили в Италии на территории, отведенной немецкими оккупантами для русских беженцев-казаков, отступивших от "большевиков" с немецкой армией или "угнанных" немцами с насиженных гнезд. Эти семьи пережили и ужас оккупации, и ужас от

ступления "перед нашими", и кошмар бомбежек с полной потерей имущества, и особенный ужас нашей кровавой и предательской репатриации из Австрии.

А как все началось?

В первый месяц войны чистый и светлый патриотизм охватил широчайшие российские массы. Я знаю очень антисоветски настроенных людей (например моя мать), которые готовы были пожертвовать для войны последнее столовое серебро, останавливала только моя мысль, что дар утонет в атласных начальственных карманах.

Первые недели позорного поражения всколыхнули чувства иные и показали, как непрочна популярность строя, называвшего себя советским. Целую четверть века строй служил своеобразной "фабрикой своих собственных врагов", культивируя в народе недоверие через пресловутую классовую ненависть.

Как ни маскировались репрессии, ни один из "приспособившихся", включая верхушку, четко выкристаллизовавшуюся ко времени войны и полностью уже оправдывавшую пословицу "От всех по способностям, нам по потребностям", не был уверен в том, что его "ни за что" не уберут в недра страны. Среди крестьянства почти не было семей, где не было бы репрессированных. Страна жила в "многобедственном страхе". Все это рассказано уже не раз и впервые, точно и правдиво, Солженицыным. В массы начала проникать мысль: "не может ли поражение СССР (не России!) изменить необратимую антинародную политическую ситуацию в стране?" По-настоящему боялись оккупации лишь партийная элита и евреи. Остальные не так чтоб немцев ждали, но, когда это свершилось, врагу внешнему доверились, в надежде при его содействии сбросить внутреннего врага. Сталин предавал не только свой народ, отрекаясь от пленных и оккупированных, он предал евреев, предопределив их на гибель. Они-то и должны были стать теми "советскими людьми", которых массово уничтожали оккупанты. Арестовывали тех, кто утверждал, что Гитлер поголовно уничтожает только евреев. Тысячи погибших от немецкого фашизма евреев послужили материалом для патриотической советской пропаганды:

Конечно, оккупация привлекла и "пену" - проходимцев, негодяев, садистов, авантюристов, но я говорю о массах. И в то же время оккупация пробудила настоящий патриотизм, давно выжженный лозунгами и официозным "советским"... Но это удлиняет рассказ о событиях, что ставлю главной своей целью.

Эвакуированная контуженной на обороне Москвы в южный городок, я была ошеломлена: обыватели немцев определенно ждали как разрушителей советского строя.

Ждали с разных позиций, даже оказались такие, кто помурлыкивал "Боже, царя храни". Тому, что твердила советская пропаганда об ужасах германского фашизма (оказавшимися справедливыми) не верил почти никто: ко лжи привыкли и уже не верили правде.

Особенно следует сказать о казачестве и близких к нему социальных слоях. Донское, Терское, Кубанское особенно враждебно было строю, сломавшему и поругавшему его вековые устои. Раскулачивание, голод, при котором вымирали станицы (у казаков отбирали все съедобное, даже семечки и жмыхи). Это были наиболее стойкие и бескомпромиссные противники той системы, которую с легкой руки Запада обобщенно именуют "большевизмом". Я и буду пользоваться этим обобщающим словом.

Зная о настроениях северокавказского населения - русской Вандеи - включая и горцев, немцы пришли сюда "миротворцами": я сама читала приказ немецким солдатам, расклеенный (конечно, и для пропаганды) на улицах. Солдатам в приказе разъясняли, что здесь они на "дружественной территории", что здесь они должны соблюдать вежливость, уважать обычаи горских народов (я это особенно четко запомнила) с их особым отношением к женщине и старикам. И немцы более или менее это соблюдали, хотя пограбливали изрядно (жертвой оказалась и я сама с мамой, лишившись меховой шубки). Поэтому с Северного Кавказа с отступившими немцами ушли тысячи и тысячи советских подданных. Уходили и те, кто действовал, и те, кто понимал, что само их пребывание на оккупированной территории уже чревато Сибирью в будущем.

В числе таких оказалась и я сама. Мы уходили не от своей страны, а от правительства, основной системой которого были репрессии. Казаки же уходили массой. Перед войной, перед лицом военной опасности, большевики лукаво воскресили тени Кутузова и Суворова, гальванизируя уже не "советский", но общенародный патриотизм. Вспомнив казачью славу России, казачеству разрешили его форму, горцам - холодное оружие, в войну сформировали казачьи части Доватора. Но обида была уже необратима. И пока сын был у Доватора, отец, зачастую уже побывавший как раскулаченный в Сибири, погружал семью в бричку и катил на запад за отступавшими немцами, в хвосте которых все более накапливались силы для новой гражданской

войны. Оставшиеся на освобожденной земле тоже представляли хороший горючий материал для борьбы со сталинским режимом. Следует заметить, что и сын - комсомолец-доваторец, узнав о формировании антисоветских казачьих частей, при первой возможности (часто это был плен) ускользал от защиты социалистического отечества и искал на Западе, нет ли там его

батьки или братана.

Подобным же образом формировалась и Русская Освободительная Армия (РОА) Власова и инородческие легионы. Это был резерв гражданской войны с большевизмом-сталинизмом, но не с самой Родиной. Огромное количество "изменников родины", собравшихся на Западе, могло бы стать наглядным, вопиющим позором советской системы, но в каком-то роковом ослеплении и расчете, уничтожая одну - германскую - форму фашизма, Европа и Америка поддержали другую его форму, назвавшую себя советской властью и укрывшуюся за коммунистическими лозунгами. Как автор этих воспоминаний, коснусь схематично и собственной позиции в этой трагедии.

Если не считать отроческих годов с романтизацией нового небывалого в мире государственного строя, я, пожалуй, была аполитичной, начиная с периода своей многолетней болезни, развившей некую созерцательность. "Хруст костей в колесе" не давил сознания, захваченного вопросами истории, эстетики, оформленных, впрочем, марксистско-ленинским стереотипом. Вопросы личного устройства в жизни тоже не слишком волновали^¹. Не заставила сделать выводы и гибель близких и дорогих людей - это ощущалось как недоразумение, как частность. Кстати. Не погибла я сама в те времена лишь по счастливому стечению обстоятельств - жила в Крыму, когда всех близких друзей в Москве "замели" прямо с новогодней встречи.

Гнева у меня не было. Наивность, доверчивость системе доходили до святости. Году в 38-м попросила мачеха из Ленинграда отнести денег ее брату, посаженному в Москве. Прихожу на Пушечную. В приемной - родственники с передачами, тихие, с расширенными от ужаса зрачками. (Сколько таких зрачков я видела потом!). Громко излагаю в окошечко цель прихода. Дежурный офицер, объяснив важно, что передачи принимаются только от близких родственников, спрашивает, кто я Петру. "Мачеха моя..." и торопливо объясняю, что я знаю Петра хорошо, еще с комсомольских времен, что он не может быть вино-

ват, что его арест - недоразумение... И вдруг военный в окошке, вперив в меня удивленный взор, тихо говорит: "Барышня, уходите отсюда". И среди сидящих с передачами тоже шелест: "Барышня, уходите скорее...". Я ушла и даже не подумала проследить, нет ли за мной "хвоста". Отец, уже изгнанный из партии за "эсеровское прошлое", в ужас пришел, узнав, где я была. Пожалуй, тогда это было бесстрашие доверия: Петька-то не виноват! И вы разберетесь, конечно. Я верила в государственную справедливость так крепко, что безбоязненно общалась с "запачканными" через своих мужей подругами: я-то сама чиста! И только в ретроспекции понимаю, почему меня по возвращении с Донбасса не взяли обратно в Третьяковку: я там в свое время не скрыла, что отец исключен из партии (он умер "вовремя", не успели посадить!).

Итак, мышлением моим владел советский стереотип. И когда в далекой от Москвы провинции стереотип вдруг разрушился, все предстало в ином свете. Рухнувшая государственная система при оккупации быстро перестроила сознание, показав свою изнаночную сторону. Стало возможно осудить все, о чем говорить было не принято, узнать неведомое (трупы политических, залитых известью во дворе тюрьмы). .И, сбросив стереотип, не восторгаясь оккупантами, я внезапно ощутила истинную живую любовь к моей несчастной России, к ее замордованному народу, любовь, которая прежде была только умозрительной и эстетской. Я позже старалась в статьях своих писать и о величии России и об ее поруганности (немецкие фашисты уже дозволяли в русской прессе мотивы такого патриотизма).

Берлин, Потсдам. А потом Северная Италия - "казачьи станицы", во Фриули собравшие, кроме казаков, к концу войны огромное количество русской интеллигенции, и советской, и староэмигрантской. Мы оказались вместе с теми, кто жаждал дальнейшей борьбы за Россию, и с теми, кто просто мародерствовал, боролся за новый личный престиж; с теми, кто бежал из СССР от кары "ни за что" и от кары за кровавые полицейские дела; кто попал за рубеж насильственно и присоединился к казакам, так как здесь давали пайки, не было конвоя и маячил призрак самостийной "Казачьей земли". Ее обещал "новому казачеству" стоявший во главе станиц престарелый белый генерал П. Н. Краснов. Все боеспособные мужчины использовались немцами на Балканах и в Италии в борьбе с партизанами. В Италии жили главным образом семейные.

Кубань и Ставрополье - "русская Вандея" - уходили за нем-

цами добровольно. Десятки сотен бричек заскрипели по степям в направлении Украины, Белоруссии и по указанию немцев спустились в Италию. Это был великий и последний в истории казачества "Отступ".

С немцами ушли и верующие: православные и сектанты. Сколько раз слышала я признания: "Немцы, конечно, гады, вроде сталинцов, но мы за них стоим по одному тому, что воны церквы пооткрывалы!".

Уехав, посмотрев Европу и ее уклад, даже лояльные, даже просоветские начали понимать: нужна другая Россия, без полицейщины и стереотипа в мышлении.

Теперь нас всех называют власовцами, но тогда внутри массива русских, оказавшихся в Европе, различались разные группировки, находившиеся в раздорах и несогласии. Власов, однако, был надеждой всех группировок, он говорил о единой России и стоял, собственно, на позициях советской власти, без элементов, обративших ее в фашистское государство. Краснов и эмигрантское его окружение всячески отгораживали "вандейцев" от "советских" войск Власова, солдат которых Краснов называл даже "красноармейцами" (восхищаясь, впрочем, их дисциплиной и выправкой, чего нельзя было сказать о казачьей стихии).

Фашисты германские расчетливо использовали "советских" людей для собственных военных нужд, и видя, как увеличивается военный потенциал сопротивляющихся коммунистическому строю, не очень доверяли своим ландскнехтам. Это порождало и усиливало ненависть к самим немцам. А возврата не было: даже "народные мстители" - советские партизаны, попавшие в плен, уже не могли на Родине рассчитывать на снисхождение. И они пополняли ряды власовцев или казачьих частей.

По старому обычаю, всех желающих принимали в казаки. Сюда устремлялись и люди, не мечтавшие о борьбе. Наш типографский рабочий сознательно остался в Крыму ждать "своих". Был мобилизован в советскую армию. Столкнувшись снова с советскими, прежде незамечаемыми, обычаями, все понял, вновь попал в плен к немцам и сразу же попросился в ту пропагандную часть, в коей работал в оккупации. Он рассказал среди многих других сведений, что "опороченных" оккупацией людьми уже не считают, что штрафников "тратят" на разминирование полей, на заведомо гибельные операции. "Мы у них уже не люди, - уныло повторял он. Куда было деваться, как ни примыкать к питавшейся иллюзиями своей победы власовской или ка-

зачьей массе? Надежда была: остаться в эмиграции, на худой конец.

Будь дальновиднее немцы, война империалистическая могла бы в России обратиться в войну гражданскую. Не будь Германия в плену своего античеловечного национал-социалистического учения, используй она вовремя идеологическую шаткость советского тыла, не оскорби национального чувства русских, не примени она бессмысленной жестокости к целым народам (дегуманизация, впрочем, общая черта и их и нашей фашистских систем), она вошла бы в тело России, как нож в масло, и само население СССР помогло бы союзникам добить обе фашистские системы. Но этого не случилось.

Казаки-оккупанты, занявшие итальянские селения вокруг северо-итальянских альпийских городков Толмеццо и Удино, где располагался штаб атамана Доманова - советского подданного, назвали эти чужие селения "станицами". Идеологическое влияние было вручено эмигрантам, во главе с белогвардейским очень дряхлым генералом П. Н. Красновым. Селенья северной Италии были европейского типа, с каменными двухэтажными домами. Казаки перестраивали их по-своему, будь избыток навоза, построили бы себе и саманные хаты. Убогие участочки земли, которую итальянцы гористого этого края вручную наносили с долин, подобно нашим горцам, были присвоены. Итальянцы ненавидели казаков-грабителей больше, чем немцев-"тедесков".

Новые хозяева оккупированной местности жили казачьим побытом, чуть подправив его опытом своих европейских впечатлений. Для молодежи в селении Вилла Сантина было открыто юнкерское училище. Проектировался "Институт благородных девиц", куда и меня по прибытии в Италию приглашали преподавателем. Был введен войсковой казачий порядок царской армии - воинские казачьи звания, погоны, лычки (при немецкой форме). Вечерами и утрами по ущельям со станичных площадей доносилось: "Спаси, Господи, люди твоя...".

Играли свадьбы в отнятых у итальянцев храмах. Устраивали в "Кубанской станице" базары, на которых можно было купить и картошку, и сало - местного уже производства. Вся эта "опереточная жизнь" принималась всерьез как образчик будущего устройства, либо снова на Родине, либо, в случае поражения, "где-нибудь", "куда победители нас направят". Отношения с" итальянцами не были мирными не только в силу грабежа целой местности, но и потому, что "станицы" были для немцев

плацдармом для борьбы с местными партизанами, скрывшимися в горах.

У казаков была своя пресса. На Балканах, в дивизии фон Паннвица, (позднее схваченного и казненного в СССР вместе с группой генерала П. Н. Краснова) выходила газета под редакцией А. Бескровного, бывшего преподавателя Краснодарского пединститута. Во время репатриации он покончил с собою.

А в Германии, с редакцией в Потсдаме (где мы с мужем жили), выходила крупноформатная четырехполосная газета "Казачья лава". Пока мы находились на территории СССР, она называлась "Казачий клинок". Редактором ее был мой муж, Леонид Николаевич Польский - ленинградский журналист, приехавший в 1942 году к родным в Ставрополь из блокадного Ленинграда.

Одно время в ней сотрудничали профессиональные ставропольские журналисты Михаил Бойко и Евтихий Коваленко (из пленных) - бывшие сотрудники краевой молодежной газеты "Молодой ленинец". Евтихий ушел в РОА, дальнейшую его судьбу не знаем. А Миша с матерью остался в Италии и потом оказался в Америке. Ставрополец Б. Н. Ширяев писал для нашей газеты, А. Е. Капралов, живший потом в Вашингтоне, делал международные обзоры и сочинял хлесткие фельетоны под псевдонимом "Аспид". Казак станицы Николаевской Михаил Земцов был ее постоянным сотрудником, одним из организаторов казачьей прессы еще в ставропольский период антибольшевистской печати. Писали для этой всеми любимой газеты и Н. Давид енков, и Ю. Гаркуша. Я была ее литературным секретарем. Немцы-прибалты, ее наблюдавшие, говорили по-русски и не мешали патриотическому направлению газеты.

Как выяснилось для меня недавно, в Северной Италии, в местности Фриули тоже выходила, до моего приезда туда, местная газета, более похожая на листовку.

Итальянцы строго отличали казаков в форме от "русских" - так они называли массу интеллигентов и штатских, откатывавшихся в Италию к концу войны. Мы - "русские" - не грабили, не обижали, знали культуру народа, мы "бежали от Сталина". Казаки же - "прислужники тедесков" - охотились за партизанами. Мы сами тоже не отождествляли себя с такими казаками (хотя я, например, - казачка), возмущаясь их традиционным поведением в войнах.

Это все еще в большей степени, чем в оккупированном немцами родном Ставрополе, выглядело пребыванием на другой

планете. А ведь многие еще живы и помнят это беспримерное в истории существование! И дети все это запомнили. Но едва ли, оказавшись на Родине, уцелевшие рассказывают своим детям о таком своем былом преображении. Разве только ночью, на ухо жене...^¹

После репатриации все взрослые, естественно, рисовали себя насильственно "угнанными в рабство", скрывали чины и караемые свои действия, но дети...

Когда мы оказались в советском проверочно-фильтрационном лагере (ПФЛ), мальчишки не хотели снимать игрушечную, с нашивками и лычками казачью форму, сделанную им отцами в Италии, отцами, проектировавшими создание "казачьего потешного войска". Дети не умели скрыть внушенные им антисоветские настроения и привычки. Иной раз в ПФЛ бежит ко мне сокрушенно какая-нибудь мамаша:

- Ох, Борисовна! Пропадэмо мы из-за наших дитэй! Пропа-дэм!

Оказывается, мальчишки, забравшись в котлован недостроенной в зоне землянки, затеяли игру: Власов вешает Сталина, ругая чем свет за сепаратизм генерала Краснова (он в эти дни уже был судим в СССР и затем повешен), цукает генерала, заставляет стоять по стойке "смирно" и просить у "казачества" прощения. Мальчишка, назначенный в игре Сталиным, так сопротивлялся этой роли, что его повесили всерьез. "Чуть дышит, весь синий! - причитает баба. - Отца-то убили! Хоть ты оттрепи его за ухи!".

Моя детсадовская комната рядом с комнатой СМЕРШа^² - для ночных допросов каждого из нас. Каждый звук от нас там слышен. И перед сном, когда как раз приходят следователи, с детских нар раздается: "О-Отче наш!" Детский хор присоединяется к тринадцатилетней Тоське Лихомировой, которая к молитве проявляет особое рвение. Подавить репрессивно такие порывы ребенка я не смею. Но ведь они снова "советские дети"! А воспитательница!.. Тихонько разъясняю: "Молитва в душе, а не вслух, гораздо сильнее". Тоська понимающе кивает на перегородку и умолкает. После этого то один, то другой детенок вечером притянет меня за халат и на ухо: "Тетя Женя, я уже помолился в душе!"

Понимая, что дети уже обречены стать "советскими", а в их

больных головенках царит невообразимый хаос, прошу "вольную" воспитательницу принести сюда и показать детям портрет Сталина. Долго не несет, видимо, советуется с начальством, можно ли "фашистятам" лицезреть персону, не оплюют ли? Наконец, приносит вырезанный из газеты помпезный портрет (ни газет, ни радио нам не полагается, все новости узнаем от сочувствующих нам вольных шахтных рабочих, да и те боятся с нами

разговаривать).

- Дети, кто это? - Молчание. - Неужели не узнаете?

- Вот ты, Толик, до войны уже в школу ходил!.. - Молчание. Его прерывает экспансивная малюсенькая Женька Лихомирова:

- Да это Гитлер! Только усы другие! - Ее восклицание просто символично: ребенок перепутал одинаковых по своей сути "дяденек". В полном конфузе воспитательница объясняет сладчайшим голосом, что это тот, великий и любимый (я почти цитирую), кто освободил их от фашистской неволи. Дети тупо и сумрачно молчат. Когда она уходит, унося портрет, Толик, потупя взор, отвечает на мои упреки:

- Да я его сразу узнал, только сказать было противно!

Первого сентября детей школьного возраста ведут в школу "за зоной", конечно. Скоро приводят группу обратно: "советские" дети стали избивать наших камнями... Не могу добиться ни букваря, ни учебника в свое детское учреждение. Отвечают: учебников не хватает даже в "наших" школах. Интонация ответа: вот Вы до чего страну довели! "Вечно в СССР чего-нибудь не хватает!" - ворчат старшие ребята. Напоминаю очертания букв, рисуя прямо на полу. Даже тринадцатилетняя Тоська позабыла все и путает "д" и "р". Считать умеют, грамоту позабыли.

1. ИСХОД

В конце войны, в двадцатых числах апреля, когда английский генерал Александер стал занимать Италию с юга, когда немцы побежали из Рима, Милана, итальянские партизаны начали "выдавливать" немецких и казачьих оккупантов из Северной Италии. Многочисленная масса людей, пришедших сюда "на бричках" из России, стала огромным потоком через Альпы отходить в сторону Австрии, на территорию уже, как потом выяснилось, занятую англичанами. Кто двигал этот поток - не ведаю, кто определял его путь - казачье командование не сообща-

ло и не знало. Люди стремились из Италии, лелея мечту, что они идут на соединение с Власовым. Многие "русские" оставались в Италии. И хотя их тоже потом пытались репатриировать части генерала Александера, они после сопротивления репатриированы не были, и многие наши хорошие знакомые дожили жизнь за границей. Меня оставляла квартирная хозяйка: "Сеньора, куда вы идете, на погибель, оставайтесь с нами! Вам ничего от партизан не будет, вы нам не делали зла!". Но ко мне за день до ухода приехал из Германии (точнее, пришел пешком) муж в форме, и как было доказать, что он журналист - редактор казачьей газеты, не проливший ни капли крови. Мы отправились со всеми, с казаками.

"Железный поток" казаков на бричках, бредущих пешком людей в штатском катился к снежному перевалу. В арьергарде шли несемейные военные отряды, отбивавшиеся от наступавших с юга партизан.

В городах, через которые мы беспрепятственно проходили огромным обозом, царило ликование. Партизаны, выйдя из своих убежищ, наводнили улицы: зеленые листья, как символ свободы, украшали головные уборы итальянцев. Многоверстной змеей по дорогам Италии через перевал Сен-Готард мы перешли в Австрию-Итальянские партизаны, видя бедствия женщин и детей на этом зимнем альпийском пути, предложили возглавившему этот "отступ" генералу Краснову, тихо ехавшему в потоке в своей машине, сдаться на милость победителей. Но, по слухам, он ответил, что присягал Германии и движется в направлении, которое она ему указала. Атамана Доманова никто среди нас больше не видел...

Куда мы идем?..

Путь был ужасен. Брички были далеко не у всех. Женщины рожали среди снегов альпийского перевала. Умирали старики. Я хорошо помню крик роженицы на снегу на обочине шоссе. По праву нас (я уже говорю "нас") изгнали с чужой земли, но и своей у нас не было. Пеших было много. "Станичники", брички которых были набиты добром (порою это были выварки, наполненные железным ломом), никого не подсаживали. Сотни учителей, врачей казачьего и неказачьего происхождения, интеллигентов, эвакуированных, занесенных к казакам ветром войны, плелись пешком с узелками, с детьми на руках. Озверение, возможное только у советских людей, потрясало. Мы с мужем в середине пути оказались "при бричке" офицера-эмигранта, который ехал со штабом, но, бережа чужого коня, на крутых подъе-

мах должны были сходить и тянуться пешком. Человек в штатском кричал с обочины: "Люди! Помогите увезти медикаменты! Сволочи бежали и бросили их прямо в снег!". Обладатели бричек проезжали мимо с бесстрастными лицами. На обочинах в снегу отдыхали, задыхаясь, какие-то интеллигентного вида старики, быть может, ученые, актеры. "Куркули" молча проезжали мимо, заботливо оберегая свое добро. Даже раненых, подвозимых из арьергарда, сажали с сопротивлением.

"У нас бричка была и то мы натерпелись, - рассказывала мне богобоязненная Тоська Лихомирова. - Мама просит: "Федь, подсади вот тую тетеньку, она уж совсем синяя ползет". А папа сказал: "Мне сейчас бричка и лошадь дороже и тебя с дитями. В коне одном теперь наше спасение!". А где теперь тот конь?! Лучше б папа людей спасал! Вот нас теперь Бог и наказал!".

Отца Лихомирова, видимо, убили во время сопротивления при репатриации. Лихомирова с тремя детьми попала, как мы все, в СССР.

Особенно страшной оказалась ночь на перевале: брички наезжали друг на друга, ломались, среди пешеходов кто-то рыдал, проклинал и падал под ноги коней. У подошвы Альп цвела весна, на перевале - морозно, снежно. Выбившиеся из сил пешеходы падали и замерзали, потому что большинство было плохо одето - одежду съела война. Костры разводить не разрешалось. На узкой дороге среди скал в ущельях образовались пробки. Никто уже не руководил этим многоверстным обозом. Порою скатывался в ущелье женский вой и рыдания: это из арьергарда, где партизаны давили наших и стреляли, приходили вести, что убили у кого брата, у кого сына, мужа. С половины пути мы уже не видели ни штабных, ни начальников: в машинах, автобусах они проехали вперед, и мы нашли их отдыхающими в придорожной, уже австрийской, гостинице. Обоз двигался более двух суток.

Только с утренними лучами, озарившими стены ущелий и долины внизу, люди стали бодрее. Перед нами открывался Тироль с его дивными пейзажами, но даже для меня они плыли мимо, мимо. Будет ли Тироль землею нашего спасения?

Спустились с перевала и ехали уже по горячим, пыльным светло-желтым дорогам Австрии. Навстречу нам, к перевалу, в Италию мчались машины, наполненные весело распевающими английскими солдатами в беретах и хаки. Стало понятно: мы на английской территории. Тысячи людей вздохнули: слава Богу! Слава ли еще Богу!" - крикнул Гриневецкий царю и метнул вто-

рую бомбу. Так и с нами случилось.

На пути в город Лиенц, куда направляло нас, видимо, английское командование, первым нашим привалом после спуска была местность с гостиницей, где остановился штаб. Мы с мужем отыскали место в сарае, набитом сеном, и я негодовала, не предполагая, что еще целых восемь последующих лет буду спать только на соломе! Муж пошел в штаб и вернулся с вестью, что война окончена. Так я узнала о наступлении мира, в котором судьба оказавшихся за рубежом была совершенно неясной. Никому. Даже штабным. Это было 9 мая.

Мимо гостиницы, в Котшахе, мчались немецкие машины из Италии. Казаки, расположившиеся вдоль дороги, дали исход ненависти, накопившейся к фашистам-немцам. Немецких офицеров вытаскивали из остановленных машин, били, вероятно, убивали, отнимали их туго набитые кофры. Вышедший на балкон престарелый Краснов грозил и кричал, но его авторитет и вовсе теперь ничего не стоил.

Когда между собою мы обсуждали обстоятельства нашего путешествия и возмущались жестоким нападениям казаков на удиравших немецких офицеров, эмигрант-офицер Гусев, позднее одноделец мужа, давший нам с мужем свою бричку, холодновато заметил, что Краснову увещевать казаков не следовало бы: таким путем разрешился накопленный в "народушке-богоносце" гнев, иначе он, обратился бы на нас, интеллигенцию. И добавил, что многие ситуации этого "железного потока" напоминали ему страшные страницы гражданской войны. Далее наш поток англичане направили в Лиенц.

По дороге к Лиенцу встречали англичан и шотландцев, комфортабельно и весело едущих в сторону Италии. Ни один не шел пешком, и мы завистливо говорили между собою, что для них война была не страдание, а увеселительная прогулка.

"Орду" казаков англичане разоружили в Лиенце. Штабных и эмигрантов разместили в городе, станичников - в опустевшем барачном лагере для восточных рабочих - "остовцев" на 25 тысяч человек, на берегу Дравы, у моста. (Как узнала впоследствии, место это называлось Пеггец, мы уже тогда именовали его "Станицы"). Обладатели бричек укрылись в лесочке на другом берегу реки, воинские части разместились в окрестных лесках, в палатках. Вокруг Лиенца, вместе с пришедшими с Балкан казачьими частями и горцами (об этом мы тоже тогда не знали) собралось много десятков тысяч, а может быть и более бывших советских граждан.

2. БЕЗЫСХОДНОСТЬ

Мы с мужем помещаемся в самом городе, в какой-то казармочке с каменными полами. В одной комнате вместе с парой из Ростова - офицер - гипертоник и никогда не умолкающая жена из породы куриц. Потом перебираемся в отдельную комнату рядом с эмигрантским семейством Красновых - брата Петра Николаевича, тоже генерала, с женою, сестрою затравленного и расстрелянного в СССР профессора Плетнева, и сыном, которого, по примеру семьи Раевских, называют Николай Николаевич-младший. (Впоследствии я узнала, что он в СССР одно время работал в Мариинском лагерном театре и потом оставил во Франции мемуары о заключении в СССР).

Соседи остро завидуют семье, потому что у невестки есть эмалированный таз. Я совершаю первое за весь путь омовение и необходимую стирку в большой кастрюле, чудом сохранившейся среди наших вещей. Вшей пока нет. Казачьи штабные - в комфортабельной гостинице, где помещаются также и английские офицеры. Паек мы теперь получаем английский - и поселенные в городе, и "станичники". По улицам Лиенца с гоготом бродят солдаты-победители в хаки и беретах. Волынка звучит среди шотландцев в клетчатых юбках. Все они поют "Типперери"^¹. К русским солдаты в хаки явно благожелательны. Полковничьи жены идут к ним поварихами, чтобы узнать нашу дальнейшую судьбу. Муж не отходит от штабного радио, но языков не знает, а по-русски о нас ни слова, только гром победы.

Неведение. Поэтому множатся разноречивые слухи: союзники нас не выдадут советам! - Нет! Именно для того и собрали всех здесь, чтобы выдать!

Отделиться от массы уже трудно, повсюду на дорогах - английские патрули в хаки. Муж работал в Германии, здесь его мало кто знает, подворачивается возможность выехать отсюда на дядиной бричке, немцам нужны рабочие - идет покос. Да, но какие мы косари! У многих есть золото, у нас с мужем нет даже денег. Случайно попавшую в наши руки крупную сумму мы добросовестно отдали владельцам, чем вызываем недоумение их самих: могли бы запросто замотать. Страшно оторваться от "орды", перехватают поодиночке, мы ведь не знаем, где советская территория. Коля Давиденков, владеющий языками в таком совершенстве, что говорит даже на австрийском диалекте, мог

бы легко прикинуться австрийцем. Но даже он, уйдя во время начавшейся репатриации в горы, был изловлен, в СССР репрессирован и потом за проявление уже в советском лагере антисоветских настроений и агитацию расстрелян.

Безысходность.

А вокруг кипит жизнь маленького уютного австрийского городка, над которым уже не упадут бомбы. Монахи-францисканцы с тонзурами, в сандалиях на босу ногу, в светло-коричневых рясах из груботканных шерстей, подпоясанные золочеными поясами в виде веревки; монахини с крылатыми головными уборами. Рядом монастырь. Женщины в тирольских костюмах с корсажами. Увитые розами, чистенькие, как новая игрушка, домики. Мир. Мир.

Штабные дают обед английскому командованию в городке и магистрату. После этого дружественного застолья "точный" слух: не выдадут! Но, конечно, интернируют как военнопленных.

Петр Николаевич Краснов поспешно, с дрожащими от старости руками производит приближенных штабных полковников в генералы, чтобы в лагерях военнопленных они имели особые, полагающиеся этому чину привилегии. Среди штабных теперь преобладают эмигранты "первого поколения" (мы называем себя вторым).

"Станичники" - народ, казачество вовсе позабыто! Атамана Доманова - из "ставропольских казаков" - там давно нет. Атаманит юный подхорунжий Полунин. Эмигрантам до массы уже и дела нет: разговоры идут о спасении "хотя бы офицерского состава". А мы? А сотни женщин и детей?

Среди казачьих офицеров подавляющее количество нестроевиков, получивших форму и звания по должности, как например, мой муж, и воевавших лишь правдивым словом о попрании интересов народа в СССР, репрессиях, всех беззакониях системы, лгущей о коммунизме. Подавляющее большинство "станичников" и тех, кого итальянцы называли "русскими", прошли опыт репрессий, пыток при допросах, гонений по освобождении. Это, в буквальном смысле, политические эмигранты. Не более пяти процентов всей массы составляли авантюристы и шкурники, бывшие уголовники (особенно охотно работавшие полицаями, наряду с бывшими коммунистами). Для этих - где корыто, там и родина. Но подавляющее большинство, даже из тех, кто ушел за немцами из России с оказией войны, а не для активной борьбы со сталинским режимом, были, повторяю, эмигрантами по-

литическими. И никто не был "изменником родины", как привычно их долгие десятилетия трактуют. Среди казаков очутились и те, кто во время войны только так мог иметь на чужбине какие-то права, питание и просто выжить.

Разговоры о личном спасении имеют различные варианты:

- Нет, выдача политических эмигрантов тем, от кого они спасались, с кем боролись, в истории прецедентов не имеет!..

- Но за казаками - мародерство, участие в зверствах германского фашизма, их могут посчитать уголовными преступниками.

- Такие тоже нужны государствам союзников для использования в колониальных нуждах....

Снова нарушен стереотип мышления и поведения. Теперь можно вслух разобраться и в германском фашизме: его преимущества над нашим находят в том, что он не ломал народные устои и инстинкты, а на них опирался. Это верно. Никто, однако, в те дни и долгие годы потом еще не называет почему-то сталинскую систему фашистской.

3. ПРЕДАТЕЛЬСТВО.

27 мая с вечера объявляют: утром офицеры в самом полном составе должны отправиться на некую "конференцию", на которой, якобы, будет решена наша участь. Такова официальная версия, но все понимают: это - английский концлагерь для военных. Немногие догадываются, что это - первый этап советских лагерей. Форма сбора придумана уж больно по-советски, лживо-затейливо: англичане, нас разоружавшие, едва ли побоялись бы сопротивления. Не зарегистрированное и не сданное личное оружие офицеры прячут в австрийскую землю "на всякий случай". Так поступаем и мы с мужем: револьвер в кучу камней.

Даже те, кто на "конференцию" не поехали, как наш сосед-гипертоник, были увезены в полдень, так сказать, в индивидуальном порядке. Для офицеров, живущих в городе, с утра подают "камионы" - автобусы и крытые грузовики (для менее чиновных). То же, как оказалось, происходило и в "станице", в бараках для семейных и на полянках, где расположились наши воинские соединения.

Через эти эпизоды проведу я сюжетной ниточкой историю моего приятеля Юрия Гаркуши, журналиста. Он объявил себя (а быть может, и был им) уполномоченным от армии Власова

при казачьих частях и не снимал эмблему власовской армии -щит на рукаве с буквами РОА - Русская Освободительная Армия. В этой форме он оказался после нескольких побегов из немецкого плена, после жесточайших пыток, которые последовали в наказание за побеги. Простояв несколько суток в ледяной проточной воде, он вступил в РОА, но, будучи природным казаком, в казачьи части не вступил, отвращаемый их эмигрантским руководством с его утопическими идеями об особом государстве казаков. Однако путь на советскую родину был закрыт при всех обстоятельствах. При посадке в автобусы, прощаясь с Юрой, я заметила, что мундир сидит на нем как-то особенно гладко и тесно. Мое восхищение такой выправкой он отвлек книжечкой стихов Гумилева/которую брал с собою в карман. Как позднее выяснилось, имея опыт побегов, он поддел под мундир лыжный костюм.

Муж мой, пришедший ко мне в Италию почти пешком из Берлина, через всю Европу, стоит теперь один у заднего борта машины. Я увижусь с ним через одиннадцать с половиной лет...

Тронулись. Изо всех рекомендованных принадлежностей туалета он положил в карман только пачечку лезвий для безопасной бритвы. И на глазах провожающих тоскливыми сухими глазами - не плакать! Не плакать! - жен, матерей, сестер и детей из переулочков между отходящими автобусами въезжают броневики. До вечера мы могли еще думать: ах, не будет же в английском концлагере так уж плохо!

Но вернувшись в нашу комнатку с каменным полом, я дала волю слезам. Это были последние мои слезы. При всех дальнейших испытаниях глаза мои были сухи. Позднее, уже в советском лагере, старенький доктор наш спросил меня:

- Сестрица, а вы когда-нибудь... ну вот, как обычно бывает у женщин, плакали?..

Плакало где-то там внутри. И до сегодня плачет.

В день моих последних слез я, до того дня хрупкая, эгоистичная и изнеженная женщина, дала себе слово разделить судьбу мужа и тех, с кем его увезли, для кого мы последнее время работали, делая газеты, кого стыдились порою за мародерство: казачество.

Вечером семьям уехавших объявили: послать вслед теплую одежду, так как офицеров отправляют в СССР. Конечно, никакой посланной нами теплой одежды они никогда не получили. Наивная жена генерала Н. Н. Краснова отправила с "теплым" даже какую-то семейную реликвию - иконку.

Кажется, на следующее утро я отправилась в резиденцию майора по фамилии Дэвис, ведавшего делами собранных на этой территории русских. Он сидел с переводчицей, из наших же дам, в маленькой комнатке гостиницы, напротив двери, где жил с женой увезенный Юрий Гаркуша. Я потребовала от Дэвиса соединения с мужем, я говорила, что я тоже офицер-журналист, случайно не получившая военной формы. Я кричала о немедленной отправке в Шпиталь, куда, как мы уже знали, прибыл офицерский состав. Я путала английские и немецкие слова, не могла от волнения понять его речь. Он сказал переводчице: "Почему эта леди так взволнована? Сэр Черчиль обещал сэру Сталину передать на Родину русских, но взял гарантию, что им ничего смертельного не грозит: они будут работать на фермах некоторое время..." "Скажите ему, - закричала я, - объясните ему, что такое "фермы" сэра Сталина". И тогда переводчица, крайне взволнованная, сказала мне тихо, что нас всех, до последнего ребенка, на днях будут передавать Советскому Союзу. (В эти дни мы не произносили слова Россия, это была Родина, а речь шла о "Совьет Юнионе"). Майор любезно предложил, если мне понадобится, перевезти меня из города в своем джипе в "станицы" за городом, в Пеггец.

Напротив, в коридоре на двери еще висела карточка с фамилией Юры. У него осталась жена. Я постучалась к ней. За дверью - шорох, шаги, возглас Катюши: "Одну минуточку", - и она открывает мне, крайне смущенная и растерянная, что меня никак не удивило: все мы были в полубезумии. На столе - остатки завтрака. Катюша, давясь, что-то глотает. "Что делать? -спрашиваю. - Ты знаешь, нас тоже передают...". В беглом разговоре вдруг говорит Катюша: "Надо подождать и не стремиться в "станицы", по-моему... У меня такое чувство, что Юра вернется...". И руки ее дрожат. Только моя собственная крайняя взволнованность не позволила мне сделать вывод из этой, как бы беглой, реплики. "Многие еще могут вернуться, - говорит Катюша.

- Не стоит спешить на соединение с "ордою".

Я ушла.

Нет, уж коли дорогой мне человек с "ордою", и я должна быть с нею, укрывавшей меня так долго оттого, что давно случилось бы со мной на, так называемой, родине.

Я путаю теперь последовательность событий. Помню, когда пришли в Лиенц, была наша Пасха, в костеле шли православные службы. "Христос воскресе" звучал, как реквием, все рыдали. Но в то утро, когда я вышла от Катюши, я увидела еще одну процессию. У австрийцев в тот день был Праздник Тела

господня.^¹ По узким улицам между прелестными домиками, увитыми цветущими маленькими розами, двигалась нарядная процессия со статуей коронованной Богоматери под балдахином, с группой мальчиков с колокольчиками, девушек в вуалях и с белыми лилиями в руках. Одетое в белый шелк духовенство... Пение клира, весь мирно-торжественный строй благостной процессии жителей городка в национальных костюмах, внутренняя праздничная сосредоточенность участников - так и ударили контрастом с переживаемой нами трагедией. Эти люди имели родину, в которой что-то сохранилось от века, для них окончилась война, вокруг цвела и дышала природа, осененная синеватыми силуэтами гор; небо солнечным теплом укрывало воцарившийся мир... А у нас?.. Все народное, исконное было попрано и фальсифицировано, церковь - сердце народа - поругана и упразднена; жадные, озверелые люди в извечной советской нищите и "недостатках" жили интересами животными, что показало поведение наших казаков в Италии. Алчная большевистская элита после победы воцарится в худшем своем варианте с самой острой в мире социальной несправедливостью... И у них было: и Мюнхен, и имперская канцелярия, и Освенцим, но жил народ, мощный, дружный, единый. И туда, на эту больную родину, где нас ждут или расстрел или репрессии, уже увезли моего "мари-то"^², туда поэтому рвусь я, отвергая все варианты собственного спасения. И где сейчас он, единственно близкий на свете, рядом с которым ничего не страшно?! Быть может, его уже нет на земле! Зачем же тогда мои метания?..

И прислонившись в тесноте улицы к заборчику, над которым склонялись кисти сирени, я прямо на улице протянула к

Мадонне руки: "Спаси! Спаси!" - и упала на колени, дрожа и задыхаясь.

"Руссин! Руссин!" - зашептались вокруг: в городе уже знали о нашей трагедии, ничего в ней, впрочем, не понимая, как и все люди во всех государствах не понимали. Кто-то щупал пульс, из калитки вынесли валерианку. Извинившись перед добрыми людьми, я оправилась и поплелась в свою гостиницу.

Растерянность среди нас была велика. Никто ничего не знал. Мудрые эмигранты, то пытались отмежеваться от казачества, то, наоборот, уезжали в "станицу" в надежде, что офицерскими кадрами репатриация ограничится, а "рабочую силу" - простых людей - союзники оставят себе. Как всегда, при отсутствии ин-

формации, множились слухи. То будто нас под защиту взял папа римский, то еще кто-то. Было и смешное: как-то в разговоре с нашими дамами я иронично сказала, что нас возьмет под защиту разве только абиссинский негус. Моя горькая шутка вернулась ко мне. Через час ворвалась ко мне сияющая Валечка-курица и с ликованием закричала дискантом: "Мы спасены! Нас берет под защиту абиссинский негус!"

Я путаю последовательность событий. Мой дневник с датами отобрали в ПФЛ. Помнится, мы с профессоршей из Ростова М. П. П. пробовали прорваться в Шпиталь. Машина принадлежала Коле Давиденкову, похищенная им в пылу отступления. Шофер - его ординарец, из уголовников - Сашка. Почему-то машину англичане еще не отобрали. У профессорши было золото. "Мы их увидим, своих мужей", - уверяла она. На перекрестках дорог стояли патрули в хаки и беретах. Кольцо - и машину пропустили.

Черным флером были для нас подернуты сказочно прекрасные пейзажи Тироля. Близ Шпиталя - Сашка туда уже кого-то возил - на мосту машину снова остановил патруль. На английском волапюке мы объясняем, что мы женщины-офицеры и едем в Шпиталь добровольно сдаться. Солдат потребовал документы, ему протянули кольцо, он колечко взял, хладнокровно взвесил его в руке, положил в карман и сказал: "Ноу!".

Занервничал наш шофер: могли отобрать машину, которую они с Колей какими-то хитростями утаили от англичан. И стоя в задке отъезжающей машины, Марина Петровна крикнула солдатам в хаки тогда поразившие меня в устах интеллигентной женщины словеса: "У-у, с-суки!" и другие непечатные. Это был лагерный, еще не известный мне тогда жаргон: она, как говорили в просторечье, "сидела". (И понятно, почему оказалась с немцами в "отступе"). Потом я потеряла ее из виду. Но когда поголовная наша выдача стала уже не секретом, мы с нею, двумя профессорами и актером решили снова пойти в комендатуру говорить о наших судьбах. Комендант, ведающий репатриацией (покамест добровольной), выслушал нас с предельным равнодушием и сказал нечто вроде: "Вы с ними спали? (Имея ввиду нас, жен!). Значит, подлежите насильственной выдаче". По выходе Мария Петровна на аханья наши ответила: "Что же вы хотите, ведь он - еврей!" Она оказалась права.

А на площади перед комендатурой стояли стада советских граждан, "добровольно" репатриирующихся на Родину. Пока мы ждали приема, разговаривали со многими, примкнувшими к

казачеству со всех уголков Германии в конце войны. Они ждали регистрации на "добровольную" репатриацию. "Что делать, -сказали мне в группе миловидных интеллигентного типа девушек, - страшно ехать, а куда денешься?" Это были "остовки", угнанные немцами на работы в Германию и блуждавшие по ней уже несколько недель, спасаясь от бомбежек и голода.

- А вам чего же бояться? - спросила я, обрисовав собственное положение.

- Вот вы - власовка, оказывается, а нам вы теперь ближе своих, - говорили девушки. - Что с нами немцы делали, должны вы сами знать. Но мы к Власову не соглашались. Как мы тогда часа победы ждали! Уже стрельба близко... Стал завод, немцы поразбежались... Мы по дороге пошли с цветами и песнями наших встречать. Освободителей. А они... танки заворачивали, да прямо на нас: кого подавили, кого покалечили. "Суки, немецкие подстилки", - кричали. И тогда мы из зоны советской оккупации побежали и сюда с английскими попутками добрались. А уж в России что нас ждет! Господи!

К этому диалогу прислушался молодой парень рабочего вида и тоже рассказал, что они, 2 тысячи "остовцев", жили при заводе в бараках. Завод был особо строгого режима. "Освободители" врывались в бараки, избивали рабочих, "ногами нас били, топтали", плевали в лицо "немецким прислужникам". И парень с той территории бежал и сейчас колеблется, куда податься? Регистрироваться на репатриацию или еще куда тикать. (Позднее, уже в Сибири, возчик Анкушев мне доверительно рассказал, что, занимая Украину, наши солдаты сбрасывали в колодцы грудных детей, почитая их "от немцев или полицаев").

- Все равно нас всех переловят, языков мы не знаем, пить-есть надо, - заключил парень свои сомнения. - Верно говорили нам власовцы, правду! А мы-то не верили, думали; немецкая пропаганда. Думали, Родина нас ждет, слова против нее сказать боялись, вот они нам и показали правду! А на Родине то ли еще будет! - злобно закончил он.

И было!.. Об этом я рассказываю в особой главе этого романа.

В казачьем стане хочу коснуться еще двух судеб. Среди наиболее убежденных противников советской власти, не приемлющих никакого социализма, был наш приятель, казак кубанской станицы Николаевской Михаил Земцов. Его семья в период коллективизации не оказалась кулацкой, но вымерла от организованного на Кубани голода в 1930 году. Горячий, тем

пераментный мальчишка-комсомолец, Михаил тоже не миновал лагерей: имел несчастье в период всех казачьих невзгод написать самому Сталину не только правду о раскулачивании, но и дать советы, как можно без репрессий втянуть в строительство социализма всю казацкую массу... Пока сидел - семья начисто от голода вымерла, а он в лагерях прозрел. Отсидев, он ехал на безмерно любимую Кубань, работал на стройке Невинномысского канала. Просил начальников перед оккупацией: "Я ж в заключении был. Мне остаться на оккупированной территории нельзя: потом виселица мне!" - "Уж тебя-то, Миша, мы увезем", - обещали. И бросили, конечно. Ну он тогда все им вспомнил! Добрый и гуманный по натуре, кое-кому не дал спуска и ушел с немцами. Крестьянин по крови, с унынием глядел на поля весною: "Эх, сейчас бы попахался я!". Городскую культуру презирал. Париж показался ему мерзким. В антропологическом музее, глядя на зародышей в спирту, сказал брезгливо: "Когда будем у власти, такие музеи надо запретить". Жестокости не позволял: "А зачем?" Этот своеобразный, самобытный, очень много перестрадавший человек примкнул к группе пропаганды, организовывал казачью прессу, писал талантливые очерки о судьбах казачества и успел выпустить книгу "Слышишь, Кубань!", которая своей безыскусственной правдой потрясала. Теперь в "станицах" осталась его молоденькая жена Маруся с ребенком.

Вторая судьба - Коли Давиденкова. Сын крупнейшего нейрохирурга, друга И. П. Павлова, студентом он был арестован по обвинению в попытке... взорвать Исаакиевский собор. Среди его однодельцев был Лев Гумилев, нынешний крупнейший археолог и историк. Это, видимо, была группа талантливейших студентов, которым позавидовали и оговорили. Гумилева уже отправили в лагерь, Коля еще был в тюрьме, когда вместо Ежова воцарился Берия и очистил тюрьмы от "ежовского набора" для того, чтобы наполнять их своим. Так, объяснил Николай, он избежал лагерей. Затем плен или прямой переход линии фронта. Ненависть к советской системе привела его сперва в РОА, а после взятия Парижа (где, по рассказу Лидии Чуковской^¹, он участвовал в сопротивлении), осудив власовскую армию, как просоветскую, примкнул к красновским казакам (предки - казаки, как и у меня). Должна сказать, что столь талантливых людей видела немного. Поэт и беллетрист, неплохой публицист, безусловно одареннейший актер, он был очень образован, знал европейские языки, как русский (даже с диалектами). Подобных ему

Россия могла бы использовать разумнее. В Лиенце он ушел в горы (видимо, с опозданием: его очень связывала жена^¹ "на сносях"), но все-таки попал в руки англичан, оказался однодельцем моего мужа (судили сразу группу работников пропаганды, в ней был и Земцов), получил 10 лет. В то время это была "полная катушка". И мог бы сейчас чаевничать с Гумилевым, но в советском лагере он трагически продолжал антисоветскую работу, слушал международное радио, писал листовки (это в лагере-то!) и после вторичного суда был расстрелян вместе с Земцовым, у которого в деле нашли "отягчающие вину" обстоятельства.

Так губила Советская Россия своих талантливых детей, фабрикуя из них собственных врагов.

Но вернусь к дням нашей репатриации.

Накануне моего переезда из города в "станицы", когда за мной должен был прибыть джип майора Девиса, в дверь моей комнаты в сумерки постучали. Думала: за мной, на джипе, но в комнату шагнул, зажав ладонью мой вскрик, Юра Гаркуша с Катюшей. Юра был в лыжном костюме. Оказалось он бежал из Шпиталя и, когда я заходила к Катюше, смельчак под самым носом Девиса провел уже несколько часов в гостинице, прячась в шкафу, если кто-нибудь входил.

- Мы уходим сейчас в горы. Хотите с нами? Проживем! Наймемся косцами к немцам...

Но я уже дала себе слово разделить судьбу казачества. В Шпитале теперь никого нет, сказал Юра. Он бежал в день репатриации, коли моему мужу удалось такое же, он бы уже дал мне знать. Техника Юриного побега была такая: в лагере Шпиталя, как во всех немецких, "остовских" и военнопленных лагерях между рядами двухэтажных коек, стояли узкие деревянные шкафы. Когда офицерам, вместо конференции, объявили о передаче в СССР, начались самоубийства, физическое сопротивление. Мебель падала с грохотом. Собак англичане не имели. Юрий забрался в шкаф и повалил его с собою вниз дверцами. Шкаф валялся на полу до тех пор, пока не опустели бараки. Ночью, сбросив мундир, под которым был лыжный костюм, он выполз из шкафа, по-пластунски пересек опустевший плац. К счастью, ток из колючей проволоки уже выключили, подкапываться не пришлось. Минута - и по дороге зашагал парень в лыжном костюме, просто усталый австрийский арбайтер или

крестьянин. Ночью он проскользнул в свою комнату в гостинице, чтобы забрать с собою Катюшу.

И вот, ловкий, владевший языком, "как Бог", Давиденков был схвачен. Голос же Юрия мы с мужем, спустя почти 20 лет, в хрущевские времена, услышали по международному радио. Он выражал удовлетворение, что его Родина (он так и сказал) "выздоравливает", что наступает "оттепель". И в его словах, в чем-то неуловимом, почудилась мне лютая тоска по России.

Были у меня возможности спастись, были!.. И с Юрой уйти, и с эмигрантами остаться, и еще муж мог бы уйти в Швейцарию, как еще в Германии предлагал ему бывший белый генерал Науменко. Не приди он ко мне в Италию, я осталась бы там, как многие наши приятели, живущие теперь кто в Вашингтоне, кто в Канаде, кто в Австралии. Но уже было поздно. Я ехала в джипе майора навстречу своему "декабристскому подвигу", к тому своему народу, который недавно еще называла "ордою".

В "станицах" решили сопротивляться репатриации, даже и безоружно. Юра рассказывал мне, что сопротивляющихся офицеров просто раскачивали за руки и за ноги и бросали в "камионы". Одного из них "подсадили" в машину штыком. Но у нас теплилась надежда, что наше сопротивление, если не поможет нам, то покажет Западу, как массы людей боятся своей Родины. Почему? Многие спрашивали: почему мы так опасаемся репатриации? Ведь война - "капут"!.. "Для Европы Россия - недоумение, и всякое действие ее - недоумение, и так будет до самого конца", - припоминались слова Достоевского. Россия тех лет от своей прежней сути оставила только одно - вызвать недоумение Европы.

А в Италии, как мне рассказал позднее один из репатриированных оттуда музыкантов, происходило вот что.

Оставшихся там "русских", то есть интеллигентов, остовцев^¹ собрали в один большой репатриационный лагерь. Им, как и нам, ничего не объявляли о дальнейшей судьбе. Затем всех погрузили на пароходы и повезли, куда - никто не знал. Но где-то по выходе из порта на пароходах (не знаю, сколько их было) подняли красные советские флаги. И. тогда начался кошмар, как рассказывал музыкант. Люди стали бросаться за борт, перерезать горла, команда едва успевала спасать самоубийц. Пароходы прекратили движение, вернулись в порт и снова вы-

садили репатриантов а тот же лагерь. Туда в изобилии стали прибывать советские пропагандисты. Со слезами на глазах (я это подчеркиваю) уверяли, что репатриированным ничего на родине не грозит, что "война все списала", коли кто в чем виноват. Читали письма, якобы написанные уже вернувшимися на родину, где говорилось о том же. (Позднее, в дни нашей репатриации из Австрии, советский лейтенант и меня уверял, что в СССР "уже совершенно нет НКВД" с его репрессиями). Группа джазистов, в которой был мой рассказчик-пианист, поверила "настоящим слезам" подлых обманщиков и выразила желание репатриироваться. Все они были только музыканты. Чего же опасаться, казалось? Их с другими, такими же доверчивыми, торжественно усадили в увитые гирляндами и лозунгами вагоны, провезли в них недолго, затем к дверям вагонов вплотную подрулили самолеты, и... люди были высажены в Сибирском ПФЛ. После допросов с побоями и матюгами музыкантов выпустили на спецпоселение - род высылки - и принудили работать в шахте. Пианист потерял в шахте палец. Я встретила его в Кемеровском музыкальном училище, где до ареста в 1946 году работала секретарем. Он был на грани самоубийства. Выезд из Кемерова для спецпоселенцев был закрыт.

Но все это узналось позднее, а пока джип Дэвиса вез меня в "станицы", к моим братьям по несчастью, к той части моего народа, которая отказалась от репатриации.

В "станицах" висели черные флаги. Майор любезно - европеец! - помог русской "леди" выйти из машины, его шофер отнес мои вещи в забитые людьми бараки. На завтра назначена была репатриация многих тысяч рядовых казаков - из "станицы" и расположенных вокруг полков. Но решено было оказать сопротивление, насколько оно было возможно безоружным людям. Казалось, что такое массовое многотысячное сопротивление - может быть, и не бескровное - либо поможет нам остаться за рубежом, либо продемонстрирует миру качества советской родины, от которой отрекаются массы.

В "станицах" было беспокойнее, чем в городе. Уже множилась брань "простых казаков" по адресу увезенных офицеров: "Вот куда завели, сволочи!". Уже сверкали интонации привитой советами "классовой ненависти" к интеллигенции и "барам". Звучали просоветские ноты: "Не так уж плохо нам при советах было - приспосабливались и жили себе! А сколько настроили!" Это были отдельные выкрики "наживающих политический капитал" для будущего следствия в СССР. В полки уже проникли

советские агитаторы, обещавшие всем "прощение Родины". Множились случаи драк между призывающими к сопротивлению и верящими в прощение.

Узнав, что в лагерь прибыла журналистка, сотрудница самой авторитетной казачьей газеты, новый атаман и интеллигентные офицерши, ставшие над этой обезглавленной и совершенно растерянной массой, попросили меня пойти с ними «в полки», агитировать солдат за самое активное сопротивление и разъяснить его смысл.

Не знаю, какой огонь меня жег, когда я говорила казакам-солдатам, смотревшим глазами сумрачными, в предчувствии беды. Не скрывала, что наше сопротивление, не просто шанс на спасение, но последняя наша политическая акция неприятия большевизма перед лицом простодушной и недальновидной Европы. Что они не банда - на это обрекли их недоброй памяти немцы, а политическое войско - ядро той гражданской войны со сталинским режимом, которая могла бы возгореться при ином повороте событий, и что им надо до конца выдержать свою политическую роль. Я объясняла, как лживы заверения о нашем прощении; после войны и победы мы уже не "братья и сестры" Сталину, и нас ждет в СССР самая жестокая расправа. Что объявление всех нас поголовно "преступниками войны" - ложь, которой сталинизм прикрывает свою неловкость перед союзниками за такое количество врагов его режима. Неужели же стадом покорным мы добровольно пойдем на советскую бойню? Помните, говорила я, вы брали оружие не за великую Германию сражаться, но ожидать часа повернуть это оружие против произвола партии, которая смеет называть себя коммунистической. Я призывала солдат не препятствовать тем, кто хочет добровольно уехать. Они - агенты сталинского беззакония. (И, правда, агентов среди нас было немало: на следствии, допрашивающий меня следователь, был хорошо, и отчасти сочувственно, осведомлен о том, что у нас происходило. Он даже сказал: "Я все понимаю. Все! Только вы у меня на допросе, а я..." - он показал мне полученные в награду за разведку золотые именные часы). Помните, заключила я свое обращение, мы - не бандиты и преступники войны, а политическая армия, потерпевшая поражение. Будем сопротивляться, как подобает воинам!

Меня слушали сотни. Я видела сотни хмурых и мужественных, испуганных и хитроватых лиц. На меня смотрели. Я себя называла. Меня запомнили. Но год спустя, при следствии в СССР по моему делу, не было ни одного свидетельства об этом моем единственном публичном выступлении за рубежом, ни один

из моих тогдашних слушателей не сказал обо мне ни слова. Это облегчило мне приговор лишь на 7 лет срока. И только в заключении то один, то другой из казаков-зеков в минуты удобные говорили: "А я вас помню, сестрица (в лагерях я работала сестрою), как вы в полках нам говорили. Истинную правду говорили!" И, мало того, в советских лагерях с преобладанием казаков я все время чувствовала себя под их защитой. Однажды по лагучастку распространился ложный слух, что меня изнасиловали. Пришел бригадир из наших и сказал, если это правда, чтоб я не стыдилась. "Ты, сестрица, нам только скажи: кто?!" Я уверила его, что от них самую горькую истину скрывать не стала бы, потому что они мне братья. Да, с этого дня, когда я, высокомерная интеллектуалка, приехала к своему грешному народу, они мне стали братья. Но все это - годы спустя. А тогда, глядя на эти мужественно-суровые лица, я понимала, что среди них есть и те, озверелые, кто принимал участие в кровавых делах против евреев, кто мстил, кто мародерствовал, кто попал в эти ряды ради интересов желудка, но душою сливалась с ними, готовая и на совместную смерть и жизнь. Это был мой народ со всеми его светлыми и темными качествами.

4. "ТАЙНА" НАШЕЙ РЕПАТРИАЦИИ^¹

"...Если ж дров в печи

плавильной мало,

Господи! Вот плоть моя!"

М. Волошин.

Программа сопротивления была не сложна и наивна. Всем без исключения: солдатам, и "куркулям", и женщинам со всеми детьми следовало образовать вокруг аналоев с иконами, вокруг священников, начавших молебен о спасении, плотный массив и противостоять даже выстрелам, драться с англичанами врукопашную, поднимая им навстречу иконы и детей. Почему-то у простых людей была вера: молящихся нас не посмеют взять насилием. Мы все еще были в иллюзии "свободного мира", в котором религия уважаема. Стемнело. Благоразумные стали пробираться из "станицы" в горы (их и там позднее похватали в

большинстве). Горы начинались лесочком, за Дравой. Ушли последние мои друзья-спутники Каргины, оставив мне ватное одеяло, верно послужившее мне потом в лагерях, когда нары покрывались изморозью. Жена Михаила Земцова ломала руки: "Они ж меня дитем будут пытать, чтоб я о Михаиле им все рассказала!"

С первым движением рассвета, 1-го июня, мы все вышли на огромный плац перед бараками. От бараков через мутную и бурно бегущую Драву (на горной реке в жаркие дни начался паводок) проложен был деревянный мост, а на другом берегу, в реденьком лесочке, виднелись брички и привязанные кони, хозяева которых тоже ушли на плац. Взяли с собой еду и пеленки - сопротивление мыслилось долгим. Религиозный экстаз был велик. Всю ночь священники исповедовали желающих.

На рассвете с началом молебна многотысячная толпа опустилась на колени. Вдали на возвышении стоял ведающий репатриацией майор Дэвис и наш новый молоденький атаман. О форме нашего сопротивления майор был предупрежден. В середине безмерной толпы блистал лес хоругвей. Женщины, дети и штатские были в середине. Их окружал массив безоружных солдат, строем прибывших "из полков". Они готовы были принять первый удар насилия.

Толпу молящихся качнуло. В середину доползли шепоты: нас окружают танки. В ясном утреннем воздухе слышалось какое-то металлическое клацанье и могучие раскаты хора: "Спаси, Господи, люди твоя..." Толпа притаила дыхание. Молчали дети, которым передался ужас матерей. (Я приметила тогда и прежде, еще в Москве при бомбежке, что в минуты крайней опасности грудные дети не кричат). От шоссе послышался шум автомоторов. "Машины за нами", - прошелестело в толпе. Редкие выстрелы, автоматные очереди. То ли кто из притаивших оружие нарушил ранее данный запрет (сопротивляться только безоруженными), то ли солдаты противника не удержались. Выстрелов было мало: рядом был город Лиенц. Монастырь. Подлые дела следовало делать с меньшим количеством шума.

Толпу стало раскачивать: люди не размыкали сцепленных от одного к другому рук. Раздались одинокие крики, звуки глухих ударов: "Убивают!". Толпа сжималась. Дышать становилось нечем. Дети закричали. Их на вытянутых руках поднимают над "Ходынкой". Дети постарше, сидящие на плечах взрослых, рассказывают, что делается на периферии толпы: "Хватают... Бросают в машины лежмя... Бьют палками... (это были резиновые

дубинки). Уже мертвые на поле лежат...". А танки все туже сжимали толпу. Вслед за духовенством запели все - несколько тысяч. На колени стать уже было невозможно.

Затрещали падающие аналои. К периферии толпы, навстречу танкам, стали пробиваться священники, поднимая перед собою кресты. Где-то хор запел: "Со святыми упокой!". Шелест во все сжимавшейся толпе: "Это нас отпевают!". А потом: "Атаман приказал: женщины с детьми пусть идут по баракам". Пробираются, заплаканные, дрожащие...

Сразу поредела толпа, и стало видно, как рассыпался плотно стоявший лес хоругвей, упавшие на землю иконы с разбившимися стеклами, а в "просеки" на периферии - кольцо окруживших нас плотной стеною солдат в хаки и беретах, вооруженных резиновыми дубинками и просто поясными ремнями, пряжками которых они били наших по головам. Видно было, как спивали по полю солдаты в хаки и беретах с носилками: трупы мешали дальнейшему избиению.' Я пробралась среди поредевшей толпы уже к полудню и окинула глазами плац. Солдаты в хаки бродили по краю толпы, как волки^¹. Зубы оскалив, с кряканьем били и хватали, ловили и били. Запомнилась навеки фигурка казака с хоругвью. Он поднял ее, как меч, чтобы ударить противника, но, по-волчьи оскалясь, солдат в хаки рубанул хоругвеносца дубинкой (лицо этого солдата я узнала бы из тысячи и теперь), и тот медленно падал, и вся голова его была обагрена живой липкой кровью. Я успела подумать, что такою же написана кровь у Репина в "Иване Грозном".

Мне все же "повезло": за 4 года войны я впервые увидела "большую кровь". Я уже прекрасно понимала: при наступившем мире я снова отправляюсь в родную страну, где массовое убийство, то есть внутренняя война правящей партии со всем народом будет и будет продолжаться - тайная, скрытая, спрятанная под лживыми лозунгами дивной силы и красоты, лозунгами тех идеалов, за которые веками гибли чистые люди. Война, где убивают иначе, способом долгим, не только тела, но и души, что, конечно, страшнее умирания физического. Мне предстоит быть жертвой этой войны, но ни одной мысли о личном спасении все не возникало. А возможности такие еще представлялись.

Я побежала дальше, к Драве. Там на мосту толпились люди в хаки, некоторые почему-то, скинув сапоги, бросались в реку. Подошла поближе. Господи! Река буквально кипела от всплесков, криков, вздымающихся рук, крутящихся в пенных водово-

ротах тел и голов, быстрым течением уносимых вниз^¹. Это были казаки, Хаки пропустили их к реке, полагая, что они идут к своим коням. Солдат в зеленом, ударив англичанина в пах, сбросил его с моста, и, став на перила, прыгнул вниз головой в пенистый поток. На моих глазах бросился с моста целый комок сплетшихся тел. Это семья, опутав вожжами себя и детей, бросилась в реку.

А за рекой не менее ужасное. Там - опушка зеленого массива, спускавшегося с горных склонов. "Какие странные узловатые деревья", - подумала я при беглом взгляде; стволы были точно двойные, неровные будто. Но, присмотревшись, оледенела: это были повесившиеся на ветвях люди, висевшие параллельно стволам, кто-то еще корчился. Вешались на вожжах. Лошади, отвязанные, со ржанием мечутся среди редколесья. Фигуры ящеричного цвета в английской форме перерезают веревки повесившихся. По мосту, по берегу уже снуют пары наших врагов с носилками.

Ужаснувшись картине этого массового самоубийства и по привычке историка сопоставив его с самосожжением раскольников (вот он, русский характер"), я снова оборачиваюсь к плацу. На нем уже не столь большая, в сравнении с первыми часами репатриации, толпа плотно сомкнувшихся людей в зеленом. Люди в желтоватом хаки отрывают от этой толпы сопротивляющиеся "куски", дробя головы дубинками, выворачивая суставы рук сцепившихся в одну массу людей. Полная тишина на плаце - ведь недалеко от города, Европа ничего не должна знать. Только хруст костей, редкие вскрики, шум реки.

Позднее выловленные в горах репатриируемые рассказывали, что, блуждая в лесу, они также видели на деревьях много повесившихся в безысходности.

Я направляю шаги к возвышенности, на которой стоят английский майор со своими хаки и наш атаман-юнкерок. Повсюду по полю снуют пары солдат - "санитаров" с носилками. На них - трупы. Мелькнула на носилках неподвижная фигура священника в облачении. Еще один на земле поодаль. В его вытянутых перед собою руках намертво зажат крест. Пробегаю мимо каких-то с краю стоящих бараков, они набиты трупами, которые подносят "санитары". Из массы торчит мертвая женская нога в туфельке. Но вот одна из санитарных пар в хаки, прошедших мимо меня, -не изменяет ли мне слух? - переговаривается между собой на рус-

ском языке. "Показалось", - думаю я покамест. Повсюду разбросаны иконы, разбитые аналои, растерзанные хоругви и мертвые. Раненых не видно. Подбирали ли их быстро или действовали сразу насмерть? За убегающими к воротам этой зоны, где стоят отъезжающие с людьми "камионы", охотятся люди в хаки, хватают, бьют пряжками поясов по глазам, волокут к "камионам".

С возвышения, где стоят наблюдающие за "акцией" майор и его сподвижники, ко мне спускается наш молоденький атаман. "Люди вас знают в лицо, - говорит он мне, - идите к ним (он показывает в сторону тех, кто продолжает сопротивление), скажите от моего имени и своего имени (горько усмехается) - сопротивление бесполезно уже. Майор (он называет фамилию) плачет (поднимаю глаза - майор, действительно, плачет, плечи трясутся), но говорит, что он "обязан нас всех до единого отдать, даже трупы по счету. Пусть люди спасаются, кто как может". Я с ненавистью смотрю в залитое настоящими (!) слезами лицо майора, а атаман быстрым шепотом добавляет: "Репатриируют нас жиды!"

С белым платком в высоко поднятой руке, подбежала к уменьшившейся до нескольких сотен толпе наших солдат, передаю приказ атамана, и людской комок начинает распадаться. Боковым зрением вижу, как от ворот отъезжают уже набитые закрытые машины, у откинутого заднего борта бледные окровавленные лица. К открытым воротам мимо меня пробегает группа наших пропагандистов. Они машут мне: с нами, с нами! Но я медленно иду по направлению к баракам. Там все опрокинуто, разбросаны кем-то обшаренные чемоданы, лениво среди плачущих женщин слоняются ящеричные хаки, отработавшие на плацу. К вечеру группу врачей и эмигрантских дам выпускают из лагеря, позволив уйти под защиту Красного Креста в ближайший госпиталь. За мной присылает врач-земляк Шульц, но я уже не могу уйти - теперь это значит, предать и моего мужа, и все наше дело. Я еще надеюсь на какой-то главный суд над нами в СССР. Доктор Шульц остался в Америке.

Мы радовались, когда увидели, что все долгие часы нашей репатриации (организованное сопротивление прекратилось далеко за полдень) над плацем, где происходила эта бесчеловечная "акция", летал самолет-наблюдатель, в просторечии называемый "рамой". Снимают! Наше сопротивление снимают! Но, если нас, действительно, снимали на пленку, едва ли сэр Черчиль просмотрел эту пленку. Видимо, она доставила удоволь-

ствие другому "сэру" - Сталину^¹.

Конечно, акцией выдачи политических эмигрантов Союзу руководили англичане, на чьей территории мы оказались, и чей "сэр" обещал наши тела, даже в трупах по счету, нашему "сэру" еще на Ялтинской конференции. Но, безусловно, именно советская сторона разработала привычно-бесчеловечнейший способ репатриации, безразборной, кто есть кто, в торопливости чрезвычайной, пока союзники ничего еще не могли во всей этой "каше" понять. В Италии англичане кое-что поняли и завернули пароходы с подобными нам обратно. В Австрии торопились.

Не знаю, как для власовцев, но для казаков из Италии и Балкан к акту репатриации были привлечены еврейские интернациональные антифашистские части, где были собраны евреи из многих стран, в том числе и советской, о чем свидетельствовала неоднократно услышанная мною русская речь среди облаченных в английские хаки солдат.

Для этих частей акт репатриации людей, "сотрудничавших с фашистами", был актом, прежде всего, возмездия. Отсюда такая жестокость репатриации из Австрии, бескомпромиссность ее. Отсюда и зверства солдат в хаки, и угрюмое замечание коменданта: "Вы спали с ними?" Отсюда и препятствия к побегам из "станиц", прочесывание лесов, сосчитывание даже трупов. Если "рама" и сделала снимки нашего сопротивления, то лишь для того, чтобы доказать усердие репатриирующих. Вероятно, кто-то получил за это ордена. Не случайно, позднее, в советских ПФЛ казаки говорили начальникам, что, если будет война с англичанами, они в ней были бы воинами беспощадными. Это, конечно, был акт величайшего предательства. И только недавно, после книги Толстого, об этом заговорили, но снова умолкли, так и не выяснив, кто истинный виновник выдачи политических эмигрантов. Иегова тогда собрал хорошую жатву и, мстительный, довольно потирал руки. А наша религиозно-фанатическая демонстрация, очевидно, только усугубила ожесточение одетых в хаки "англичан". И глядя на "раму", и молясь, и ужасаясь, и отпевая себя в заупокойной молитве, мы- то, наивные, думали, что демонстрируем перед английскими солдатами истинное

лицо сталинского государства, от которого с таким фанатическим упорством отрекаются массы людей.

Акт мести и беззакония закончился после полудня. А начали с июньским рассветом.

Ночью с 1-го на 2-е июня, когда я сидела в уже опустевшей барачной комнате, ко мне заглянул солдат в хаки. Я не очень сразу "усекла", почему он говорит по-немецки так странно (это был идиш), но долго "агитировала" его против сталинизма. А он признался, что, работая в авиации, много раз бомбил города, но сегодня ужаснулся впервые: перед ним лицом к лицу были женщины и дети. И почему, спрашивал этот иностранный еврей, среди "преступников войны" так много и "баб", и "дам", и детей? Почему?

Ночной солдат сказал мне, усмехаясь, что жители Лиенца вечером отказывались их обслуживать в ресторанчиках и магазинах, объясняя: "Вы стреляли в крест!" По слухам, вечером же к проволоке, огораживающей лагерь, пробирались жители города и предлагали помочь в побегах из этой ловушки.

Солдат ушел. Уничтожая "лишние" бумаги, я задумываюсь над наброском своего стихотворения, сделанного еще в Италии:

Мы святыни свои расхитили.

Отчий дом покинув, ушли.

Вечно ль будем искать обители,

Тихой пристани, новой земли?..

-и дописала к нему концовку, возникшую сейчас:

Оправдает ли наше смятенье

Пред далекими внуками нас?

Сохранят ли потомки трезвые

Страшный о нас рассказ?..

И разорвала стихотворение в клочки. Сложные мысли владеют мною. Я иду на крест и будто подвожу какие-то итоги. Близкие мне люди, у которых "стереотип" не разрушен, не подадут мне руки на Родине. Размышляя о словах солдата-иностранца: "Почему, ну почему эти люди так боятся возвращения на Родину?" - я в сотый раз задумалась, кто же мы в самом деле? Подлые, наблудившие трусы, убегающие от репрессий? Но эмиграция существует со времени Курбского, Ник. Тургенева, Герцена и Ленина. Пораженцы? Но ведь и большевики были пораженцами, и неправомерно наш протест против антинародной государственной системы называть "изменой Родине". Я вглядываюсь в Победу и ужасаюсь, ей радоваться

преступно: большевизм (почему-то никто не называет его фашизмом) победил в худшем своем варианте. Сегодня этому было еще одно подтверждение. Что тут зло и что добро?

Не однажды в беседах с людьми, подобно мне покинувшими Россию, и образованными, и просто мудрыми людьми, осуждавшими советскую систему безоговорочно, я замечала (да и в себе носила) какую-то ущербность, неловкость в самых потемках души: покинув Родину, мы хотели исправить ее внутренние пороки, прибегнув к помощи завоевателей.

Пораженчество и желанно было, и ввергало в сомнения, выглядело как предательство по отношению к тем, кто на полях сражений за эту родину погибал. Мы тоже сражались за Родину, но иначе - правдивым словом об ее большевистской сути. Мы тоже Россию любили, но иную...

Перспективы дальнейшего существования России рисовались чисто умозрительно: победа Германии возродит утраченные при большевизме национальные устои народов, а уж потом, сломав сам отечественный аппарат угнетения, надо продолжать борьбу с врагом внешним, - с немцами. Но как понимается теперь, в ретроспекции, ошибка наша была в том, что наш временный союзник - "враг внешний" - был во всем подобен "внутреннему врагу", и "новый порядок", обещаемый Германией, был лишь другой ипостатью одной системы фашизма с ее однопартийностью, фюрерством, культом массового насилия, полицейщиной, бездуховностью, и, не поняв это, мы все-таки твердили вслед за Блоком:

"Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу.

Пускай заманит и обманет,

Не пропадешь, не сгинешь ты..."

В ту ночь стала вплотную и перспектива личной судьбы, моей и мужа. Как теперь жить, если нас не уничтожат физически? Как снова жить в мире, с неправедным - уже знакомым - устройством, после того, как уже сломан стереотип хмурого "советского" существования. Жить в стране, где потерян вкус к радости, которая так непосредственна сейчас у народов Европы; в стране, где утрачена и считается криминальной независимость мнений, царит ригоризм в политике и в быту, нормативность и неповоротливость в мышлении; где люди, как показал опыт оккупации, почти все "с двойным дном". Где над каждым висит меч репрессий, где каждый "сам у себя под стражей". Как жить? Я все-таки очень неясно представляла себе тогда меру и формы нашего духовного уничтожения. Это, видимо, хорошо

было известно тем, кто бросался с моста в кипящую Драву, перерезал себе горло, затягивал петлю на шее детей своих и своей.

Конечно, сжимал и страх, обычный физический страх. Все рисовался убитый кулаками сталинских псов Борис Корнилов, мерещился Бабель с разбитыми на окровавленных глазах очками (о судьбе Мейерхольда и Мандельштама мы еще не знали). Но из правдивых рассказов своих близких, не лгущих друзей понимали, что ужас режима в некогда пролетарском государстве ныне сохранят садисты, ставшие у кормила.

Забегаю вперед. После ареста нас уже не пытали физически, не били до смерти и увечья; не из гуманизма, конечно: нужны были здоровые рабочие руки для восстановления страны. На моем следствии следователь только поиграл перед моими глазами инструментом, похожим на зажим для пальцев, как бы намекая на что-то. Готовая ко всему, я сказала спокойно: "Вы уж начинайте скорее или уберите эту штуку". Он посмотрел растерянно - и спрятал в ящик стола. Пытали "гуманными средствами": на многосуточном допросе не давали спать, не давали курить - "Ах, забыл папиросы!" Однажды следователь ушел спать, а приставленные ко мне два ражих парня поставили меня к стенке и разговаривали в грубом издевательском тоне, называя "на ты" (но без площадной брани), не позволяя всю ночь сесть. Вероятно, я теряла сознание, потому что ночь прошла как-то быстро. Парни, помню, даже внешность мою высмеивали, цитируя вслух показания симферопольского старика, написавшего обо мне: "демоническая внешность". Они с хохотом повторяли: "У тебя же внешность демоническая". Это меня рассмешило, и я объяснила им, что такое слово "демонический". "Во! - восхищался один, - ты, выходит, чертовка!" "И нос, как у ведьмы - крючком", - подхватывал другой. Так как я, выгораживая мужа, вначале говорила о нем неправду, они, читая протоколы, поняли, как он мне дорог, и уверяли меня: "Вот ты брехней о нем срок себе наматываешь, а он бросит тебя, уж больно ты страшная!" Утром я попросила следователя не оставлять меня с дураками и хамами. Он опять взглянул удивленно, но дальнейшие допросы продолжались в форме корректной. Но это было потом, потом...

Утром 2-го июня в бараках была уже замыта кровь, население их значительно поредело. Еще при первом моем визите к майору Дэвису он сказал; если я хочу соединиться с мужем, то

должна поскорее ехать в Союз, может быть, догоню его в пути. То ли правда верил он в возможность соединения, то ли торопился поскорее спихнуть сэру Сталину даже такую малую песчинку, как я. Только среди уезжавших с тех пор я была в первых эшелонах. Для меня в те дни смысл личного спасения заключался в слове "вместе"! Тысячи и тысячи мне подобных "цеплялись" за землю Австрии буквально до последнего мига.

Эшелоны для нас, состоящие из товарных вагонов, ожидали тоже не у вокзалов, а за городом. Вокруг на вещах сидели группами люди, и с острой завистью я смотрела на группировки семейных. Солдаты в хаки помогали с вещами, подсаживали женщин весьма любезно. Здесь уже были и солдаты в шотландских юбочках. На плаце вчера их не было.

Хотя солдатам, видимо, не так уж позволяли разговоры с нами, я все-таки обратилась к высокому юноше с лицом желтым, как Сахара. Мы уже знали, что нас везут в Юденбург^¹. Я спросила: "Юденбург - это символ?" И он на чистом русском языке ответил, усмехнувшись несколько злорадно: "Вы имеете в виду, что эти, - он указывал на зеленые мундиры казаков, - участвовали в гибели евреев, и опасаетесь, что вас ждет возмездие? Не знаю, что с вами сделают, но Юденбург - это действительно существующий город на территории советских войск". "Вы - русский?" Оказалось, он - палестинский еврей, его дед - крупный фабрикант, эмигрировал из Петрограда после революции в Палестину.** "Мы все любим Россию, и у нас в семье говорят только по-русски". Этот интеллигентный юноша с несколько желтым лицом и тоскующими семитскими глазами мне сказал открыто, что нашу репатриацию осуществлял еврейский интернациональный легион или корпус, но он лично осуждает жестокость репатриации и ее поголовность.

- Здесь много дам, - сказал он, недоумевая.

- Вы знаете, что такое гражданская война? - Парень знал. -Так вот, вчера вы участвовали в разгроме последнего антикоммунистического фронта. Расскажите об этом вашему дедушке... Вы знаете Достоевского? - Парень знал и любил особенно. - Присмотритесь к Шигалеву в "Бесах", и вы поймете, почему эти люди стали на сторону немцев и почему так сопротивлялись возвращению на -родину.

Солдат с лицом, как Сахара, отошел, но вернулся и, протя-

гивая мне пачку сигарет, спросил;

- Почему вы среди них? - Он презрительно указал на толпу, уже наполовину одетую в "показательно-демонстративные" лохмотья, толпу баб, сопливых детей.

- Это мой народ, - сказала я.

- Сочувствую, миледи, - сказал солдат и отошел.

Горькая надежда догнать мужей согревала и многих других осиротевших офицерских жен, и мы остро завидовали "солдаткам", уезжавшим вместе с мужьями и детьми. До советской территории мы ехали в общих вагонах. В Юденбурге женщин от мужчин отделили, но семейные попадали в один эшелон.

Все это видели, все пережили дети. Их было множество. За долгий путь "исхода" из Италии дети успели оборваться, завшивели. Многие репатрианты растеряли или просто бросили имущество, иные из хитрости припрятали хорошую одежду ради "классового впечатления" - примитивная крестьянская хитрость. Солдаты в хаки протягивали замурзанным ребятишкам тирольские свистульки, сахарных куколок, шоколадки. Иные дети не брали "цацку": они вчера видели... Сжимая в грязных ручонках солдатские гостинцы, цепляясь за материнские подолы, сотни грязных босых ножек, рваных рубашонок брели к вагонам. Распатланные, страшные матери, потерявшие во вчерашней битве главу семьи, прижимали груднячков, причитая, что молоко пропало. Шли и жены "пособников" и "остовки", вышедшие замуж за казаков уже за границей, по любви, или чтоб освободиться из рабочего лагеря. Часто - один ребенок на руках, а у ног матери кипят еще трое-четверо, мужа рядом нет; либо "охвицерша", либо вчера убили, либо "где-то на Балканах" остался.

Скоро нам стала ясна и судьба казаков, бывших "на Балканах" в войске фон Паннвица, или легионов из кавказских горцев, калмыков и среднеазиатцев.

...Пыхтящий малый лет четырех, розовый, босенький, в замызганной рубашонке - штаны-то мать сняла "от греха" - деловито тащит большой старинный утюг с трубой, так называемый "паровой". Такой можно завалить чурочками, устроить внутри костерик - и гладь. Еще четверо с узелками у подола матери, а на руках у нее пятый - грудной.

- Эй, тетка! Ну зачем тебе утюг? - смеются сидящие на узлах, где припрятаны ценные вещи. И она отвечает без обиды:

- От вшей! У меня ж, бачите от, диты!

- Геген лейзе^¹ - серьезно объясняет по-немецки "английс-

ким" солдатам девочка, когда они с недоумением разглядывают диковинную машину. Жестами показывает, как внутри зажигают "фойер" и гладят. Это орудие "геген лейзе", совершив круг от родного села через Европу, тоже возвращается на родину.

У семейства Лихомировых, кроме еды и надетых на себя одежек, сохранилась единственная вещь - итальянское (конечно, конфискованное) одеяло, атласное, стеганое. Мы с этим одеялом еще встретимся.

На личиках детей при посадке в вагоны лежит какая-то недетская сосредоточенность. Дети не плачут, хотя среди взрослых шепоты: "Вот в этом жидовском городе нас и перебьют...". Однако с вещами не расстаются, у иных их много (после оказалось, иным удалось провезти в СССР даже золото, и помногу). Любопытно, что "европейский лоск" моментально был утрачен людьми, повидавшими Европу после каких-нибудь Ровеньков или Завальев.

Тронулись эшелоны. Двери товарных вагонов раскрыты: здесь еще репатриирующие "жиды" не жалеют для нас ни света, ни воздуха.

Вокруг цвел божий сад. Повороты поезда открывали все новые прекрасные альпийские, тирольские пейзажи с выхоленной растительностью и чистенькими, как новенькая игрушка, домиками. Я восхитилась вслух - на меня посмотрели, как на безумную: наши немногие вагонные интеллигенты были почти убеждены - везут на смерть. На крутых горных спусках с поворотами эшелон шел особенно стремительно. Все замерли, родители покрепче прижимали детей, где-то у горла сжимало: под откос! Я успокаивала: "На территории чужой страны нас не уничтожат столь открытым способом, да и конвой пока еще в хаки. И вагоны после войны дефицитны...". Однако и теперь еще мне снятся сны, будто поезд летит вниз, вниз, по какой-то особо извилистой колее среди зеленого леса, и сердце замирает: вот, вот гибель!

Без предупреждения внезапно поезд вошел в тоннель. Громче лязганья и тоннельного гула был дружный крик человеческий: одновременно закричали тысячи людей, заключенных в вагонные коробки, проваливающихся в бездну непонятного мрака - вот она гибель! Этот апокалиптический ужас пережили дети. Испугались крика и сами солдаты в хаки: за тоннелем поезд остановили и объяснили: "Дер тоннель!" Затем перед каждым тоннелем конвоиры стучали в двери: тоннель! А в иных вагонах уже не стеснялись и по-русски объясняли и предуп-

реждали без акцента.

В вагоне рядом со мною на полу, на вещах, сидит казак, к его плечу тесно прижимается молодая жена, похожая на Белу из "Героя нашего времени". Она очень плохо понимает по-русски: хорватка. Казак нежно на нее поглядывает и рассказывает мне:

- Я ее сперва снасильничал, признаюсь. Гляжу, а она - девушка. И так она убивается, так плачет-рыдает, волоса рвет. Я говорю ей: "Ну, не убивайся так: я на тебе женюсь". Пошли к ее отцу-матери. Вдвох... Они тоже руками поплескали, отец на меня плюнул даже, а потом говорит: "Ну, бери ее, когда спортил". В церквы венчали...

- И вот, она меня так любит, знаете, - он обнял женщину за узенькие плечи. - Ноги мне моет, но только мой говор понимает. Ну, такая послушная, такая готовная - куда русской бабе!

- Стали нас брать. Я говорю: "Пойдешь со мной или с родителями останешься?" Она прямо вскинулась: "С тобой, с тобой! Хоть через огонь - с тобой!.." Вот и едем... А меня, конечно, посадют, если не расстреляют... А ей куда же?! Ну куда в России ей-то деваться?!

Он горестно умолк. Женщина пугливо прижалась к его телу еще теснее.

И, действительно, среди семейных казаков было немало женатых на "балканках", и жены ехали вместе. Что с ними потом сталось?!

Но вот вместе с духом трав и листвы донесло запахи иные.

Я воочию убедилась в переданных мне атаманом словах майора: "Даже в виде трупов". Сперва на полянках, на опушках мы увидели странные кубической формы сооружения, возле которых суетились солдаты в хаки. Между деревьями метались лошади без всадников, солдаты ловили их, набрасывали лассо. В мелькающем пейзаже "сооружения" сначала казались сложенными в штабеля светлыми деревьями с ободранной корой. Но когда в пологой местности поезд чуть-чуть замедлил ход, и стало лучше видно, и запах долетел, по вагонам прокатился стон: это были штабеля раздетых до белья трупов.

И еще такая картина, и еще... Где рельсовый путь подходил поближе, доносилось и встревоженное ржание коней, метавшихся еще возле штабелей или уже собранных в табуны. Кони были одномастны, как подобает в кавалерии. И тогда поняли мы: здесь были спешены казачьи воинские части казачьей дивизии фон Паннвица, пришедшие сюда из Югославии, "с Балкан". Слух,

что они где-то близко от итальянских "станичных" частей, уже несколько дней волновал нас всех. Видимо, здесь, где не было женщин и детей, глаза майора-англичанина могли не плакать от жалости^¹. А сопротивление - отчаянное, как видно по количеству и размерам штабелей - было сломлено совсем уже беспардонным массовым убийством. Их, как мы узнали позже, тоже разоружили, тоже хитростью увезли офицерский состав на "конференцию" - ну как тут не узнать "руку Москвы"! - а безоружных солдат постреляли? Во всяком случае, в лагерях я редко встречала казаков-балканцев.

Кто мог узнать, как они погибли: может, кто оставил патрон для себя, может быть, был убит дубиной (хотя здесь, вдали от поселений, могли и не стесняться с выстрелами)? - Кто знает? Только количество здесь убитых не поместилось бы в одном бараке лиенцкого лагеря. Уложены они были плотно и аккуратно - их считали и, вероятно, протоколировали количество: голова - ноги, ноги - голова. По этим громадным кубическим "сооружениям" бродили хаки и береты, укладывая аккуратно крючьями, плескали чем-то; видимо, предполагалось сожжение. Немецкую форму этих убитых и раздетых солдат, полагаю, передали Совьет Юниону. В лагерях потом много было такой одежды для зеков. В лагерные починочные поступала военная немецкая одежда со следами крови, дырками от пуль...

В последующих пересылках югославские казаки ничего не рассказывали о том, как там все происходило, боялись "слова и дела государства". Но скорее всего это были горцы.

- Уберите детей от окон! - догадался кто-то, когда мы увидели первую такую картину. И дрожащие матери отворачивали ребячьи головки от страшных "сооружений" с могильным запахом, но в воцарившейся в вагоне тишине вдруг жалобно прозвенело: "Мама, а может и наш папа там?"

Забилась в истерике молодая красивая женщина: ей показалось, что одиноко бредущий поодаль от железнодорожной колеи человек в штатском, провожающий наш состав долгим взглядом, ее муж. Она кричала: "Господи, он спасен, он убежал, он здесь останется! Так куда же я еду?!" Этот крик и меня ранил больно, хотя женщина могла и ошибаться. А вдруг и мой... Так куда же и зачем я еду?! Может быть,

и мой муж так же тоскующими глазами провожает наши эшелоны. Зачем я поторопилась уехать? Уезжаю... в ничто... Только год спустя, в Сибири, связавшись с его родителями, я узнала, что и он в СССР, и "уехал далеко".

Тоска была, как режущий нож. У всех. Потом в пути до самых Фокшан нас обгоняли и встречались эшелоны с репатриирующимися подданными Италии, Чехии, Румынии. Их поезда были украшены флагами и цветами, хотя на людях, облепивших вагоны, даже снаружи, тоже встречалась немецкая форма. В их странах никому и в голову не приходило в эти дни всеобщего ликования всех репатриируемых объявить "преступниками войны", какими пред лицом Европы и своей страны были объявлены мы все.

"Я думал: правда - преступники, контрреволюционеры какие, - говорил мне недоуменно уже на советской территории Симпатичный начальник нашего эшелона, идущего "на Сибирь", - а тут такие же солдаты, мужики наши, бабы, дети..." Мы были уже в стране "слова и дела", я ничего не могла ему объяснить. "Разберутся, разберутся, что к чему", - успокаивал он себя.

Разбираться же следовало еще в Европе, а не "во глубине сибирских руд". Много потом в Сибири встречала я совсем не связанных с нами "остовок". Которых даже "с флагами" домой привезли, а потом отправили восточное, на принудработах оправдывать остовский значок, надетый на них расистами.

Тоска ожидания смерти душила. Утаенные бритвы, осколки стекла... В советских уже эшелонах по вагонам ходили политруки, заинтересованные в живом поголовье, и увещевали: "Граждане, откиньте страх, все в СССР другое, НКВД уже нет! Всех, даже в чем и виноватых, советская власть простила!" - привычно лживые пропагандные речи.

Пропаганда стала орудием этой войны во всех странах. Один из начальствующих над нами немцев, подружившийся с нами, однажды на мою насмешку над их пресловутой "расовой теорией", как величайшей нелепостью, ответил: "А знаете, мы делали пропаганду, пока нечаянно и сами не поверили". Среди русских ходила шутка: это правда или пропаганда? Сейчас политрукам никто не верил. Правду я узнала от солдата с лицом, как Сахара, и позднее от генерала Голикова, приехавшего на нашу пересылку в Грац. На вопрос: что с нами будет? - он сказал о фильтрации в особых лагерях, сугубо индивидуальной (какой же мощный полицейский аппарат бездельников надо было создать: ведь нас были миллионы!). "Не скрою, - сказал мне Голиков, - кое-кого и расстреляем, остальным дадут сроки или оста

вят на поселении, вовсе не виноватых отпустят по домам, но и там, - он выразительно посмотрел на меня, - тоже на месте будут разбираться, кто и почему оказался "вне родины". Все это было верно: проверку на местах прошли и бывшие партизаны, и неудавшиеся разведчики, не нашедшие связей. Из такой сети не ушла бы и плотва! И сотни "советских мстителей" и героев Советского Союза оказались в лагерях. Голикову я уже не называла себя журналисткой - идеологическая работа в их глазах опаснее уголовной - просто жена. И на мой вопрос он не соврал: "В пути едва ли встретитесь. Муж будет проверяться особо. Если же по вине его и вашей дадут "срок", можете случайно встретиться в лагерях, но это считайте чудом. Если вина не столь велика - переписываться разрешат".

- А велик ли срок, который дадут?

- Самый большой у нас пока десять лет. После отбытия заключения можете соединиться, если, конечно, за этот срок мужа не разлюбите, - прибавил он, улыбнувшись галантно. - Вы что, эмигрантка? Нет? Ай-ай-ай! - Он отечески покачал головой.

Все это оказалось правдой без пропаганды... Меня поразило, как он говорил, давая мне эту консультацию. Бесстрастно, как сами собой разумеющиеся вещи, совершенно нормальные законы своей страны, привычные, обыденные, будто объяснял, как проехать из одного города в другой. И достаточно любезно. И "десять лет" прозвучали у него так эпически, так легко, будто дело шло не о человеческих жизнях, а именно о сроке. Десять лет! Позже я прочла, что какой-то международной шпионке за рубежом дали семь лет "сроку". Столько же, сколько мне, год спустя.

5. ДОМА!

Ночью в Юденбурге загремели наружные засовы на вагонах. Ящеричные хаки задвинули их наглухо уже перед станцией, соблюдая, видимо, условия передачи, о которых договорились "сэры". При абсолютном нашем молчании извне послышались крики: "Выходи!" и мат, мат, мат. Его, впрочем, мы услыхали еще до открытия вагонов, по нему и догадались, что мы уже в Юденбурге. Да! Ностальгия больше никому из нас не угрожала! За время наших заграничных скитаний мы, женщины, эти "технические слова" позабыли, а мужчины, может быть, и

употребляли, но в своей компании. С матом среди советских людей боролись и заграничные русские эмигранты-"просветители", и духовенство.

Подножек у вагонов не было. "Помогите, пожалуйста, женщинам вынести детей и вещи", - обратилась я в качестве "старосты вагона" к солдатам, снующим по едва освещенным перронам. В ответ раздался гогот и мат: "Ишь, немецкая фря! Вещи ей подмогаите!" - непечатное... Нас встретили ненавистью, злобой, привычной и обычной для советского быта. За границей с нами могли быть жестокими, высокомерными, но ненависти, злобы - почти не было.

К вагонам побежали советские офицеры в еще не виданных нами в советской армии погонах. "Мама, мама! Да это наши!" -крикнул, увидев блеск погон на плечах, чей-то ребенок. Офицеры нервничали.

- Граждане, не волнуйтесь, не бойтесь, вас никто не тронет! -Какой-то сильно заикающийся, в погонах твердил. - Не бойтесь! Родина и виновных простила! Вы и не представляете, какая она теперь. НКВД после победы ликвидировано!

Очевидно, опасались эксцессов и самоубийств. Люди покорно строились в колонны "по шесть", как приказали.

- Далеко ли идти? - спрашивали мы.

- Далеко! Из вещей берите только необходимое. Вещи вам потом подвезут!

И, конечно, оставленные на перроне вещи мы никогда больше не увидели. Так говорили, чтобы нас ограбить. Это был даже не перрон, а площадка перед стоящим рядом разбитым заводом, куда мы попали через несколько шагов.

В завод входили долго. Огромная толпа скопилась во дворе. При скудном свете люди стали уничтожать документы. Под ногами, как листья осенью, шуршала бумага. Тут уничтожила и я сшивку нашей газеты со статьями, которые, как мне показалось, могли послужить к оправданию моего мужа, ее редактора. Расположились среди огромных чугунных станков, на грязном полу. В уборной следы крови на полу, на стенах... Растоптанные орденские ленточки... Перед нами здесь побывали наши офицеры. "Воны тут ризалися, вишалыся, - рассказывал простодушный советский солдат и с восторгом сообщил, что тут он увидел "спойманного живого Краснова". - "Знаете, был такой белогвардейский генерал. А когда привезли Шкуро в собственной его машине, все советские офицеры на него дивиться

прибежали. Чемойданов у него!.. Поотнимали! А он изматерился и потребовал коньяку. Ему счас и принесли. Как же, белогвардейский, но герой!" Солдат захлебывался в восхищении, что соприкоснулся с историей гражданской войны, которую учил в школе. Сожалел только, что не увидел Деникина и Врангеля -"видимо в других лагерях". А у меня в ушах звенело уныло: "Воны тут ризалися, вишалыся..." А если мужа уже нет? Зачем же я еду? Ведь это только первый круг ада!

Казаков было уже не узнать. Кое-где уже напились. Матерились. Женщины визжали и хохотали. При высадке какая-то бабенка кинулась к советским солдатам, заголосила: "Ах, родные вы наши, освободители!" Солдат ударил ее в ухо. Несколько часов спустя ее уже изнасиловали, напоили, она выла размазывая грязь по лицу: "Вот вам и свои, вот и свои ребяты!"

Время от времени, перед вагонами, пробегали офицеры со списками и вызывали кое-кого пофамильно. Это, видимо, были или советские разведчики, засланные в свое время во власовские и казачьи части, или лица, уже приговоренные к казни.

В Граце, где мы пробыли за проволокой довольно долго и где я получала информацию от самого Голикова, "чувство советской родины" овладело уже всеми: воцарился мат, разврат, ужасающее воровство. Началось воспитанное большевизмом "поедание друг друга". Нас наши же уже враждебно именовали "офицершами", "остовок" клеймили площадными словами, называли немецкими подстилками, слышался скрип гармоники, песенный рев. Люди точно мстили предавшей их Европе, в которой все это считалось "никс культура". Наступил психологический спад, растление, раздвоенность психики, да и все наиболее идейное, достойное и мыслящее офицерство было истреблено при сопротивлении или катило вперед в офицерских эшелонах. Приспособившиеся были обезглавлены. И они уже называли себя хлеборобами, рабочими, "людьми темными", демонстрировали свою лояльность Советскому Союзу чем могли пока:, поощряемым и культивируемым в нем хамством. Я стыдила иных - опускали глаза: ведь надо же терпеть... О, "двойное дно" советского человека, привыкшего думать и верить в одно, а говорить и делать другое!

Девушка, работавшая в штабе, предложила: им нужна женщина, не просто грамотная, а владеющая пером. Работая с ними, мы оторвемся от общего потока, объявленного преступным. Поодиночке, быть может, удастся остаться в Германии. Я же подумала об обязательном наложничестве, чего она и не скрывала,

с таким острым ужасом, который затмил все прочие опасения и страхи. А быть может, я уже и есть в персональных списках и меня могут арестовать тут же, а мне надо торопиться вдогонку... Последний шанс на спасение был не использован. Да, авантюризм самой натуре моей был противопоказан. А "владение пером" делало меня персоной особенно для них опасной... Нет!

В Граце от барачного рева, от сквернословия и все растущей неприязни к "офицершам" я объявила себя медсестрой и ушла жить в барак медперсонала. Конечно, там поняли, что никакая я не медсестра, но молчали и помогали. Я более недели не спала, есть не могла (получали уже "глиняную" советскую "пайку"), вид у меня был ужасный и поистине, вероятно, "демонический". Медикаменты у медиков отбирали при обысках, хотя, главным образом, интересовались "заграничным барахлом". Как выяснилось потом, многие медики все-таки припрятали яды (для себя, конечно). Пошептавшись, врачи дали мне что-то похожее вкусом на опий, и я впервые за последние недели уснула. Двое врачей, их тех, кто меня тогда пожалел, оказались позднее со мной в одном лагере заключенных и много еще потом мне помогали. Один из них, тот, что просил на пути из Италии спасти медикаменты, уже в лагерях заключенных сделал из меня настоящую медсестру. Имя его было Алексей Петрович Семенченко. Он же при отъезде снабдил меня морфием (утраченным в ПФЛ при обыске).

Я слышала сквозь сон, как за картами врачи говорили о грядущей нашей гибели и сказали обо мне: "Первая не выдержит она". Видимо я была совершенно жутка.

Из коротких реплик врачей, время от времени вызываемых для "приемки" вагонов, в которых нас повезут на родину, стало понятно, что повезут нас в условиях скотских. Я добровольно отправилась с первым эшелоном, сформированным для нашего "контингента", как нас теперь именовали. Даже после разговора с Голиковым, я все питала иллюзию, что догоню мужа. Эшелону на 2500 человек полагались врач и сестра, из нашего же "контингента". Врачи не спешили уезжать и мне не советовали, но для меня теперь целью было: скорей! Врач, вернее военный фельдшер, мне попался скверный, человек вообще не злой, но сейчас равнодушный ко всем судьбам, кроме собственной. Заметив в первые же дни мою сестринскую неопытность, он пытался спихнуть меня из санитарного вагона в общий, а себе прибрать молоденькую "смазливочку". Но к этому времени за меня горой встал начальник эшелона, зауважавший меня после моей

героической борьбы за интересы санитарии. Нас отправляли в запломбированных, наглухо закрытых железных вагонах. Кажется, наши врачи добились, чтобы верхние "продухи", хотя бы опутанные колючей проволокой, были открыты. Вода в железных бочках либо уже была тухлая, либо пахла керосином, прежде их наполнявшим. Отхожие места были просто ничем не огороженными дырами в полу. Вагоны были скотские, совершенно не вычищенные, с навозными лепешками. Необходимость улучшений нашим врачам приходилось доказывать, исходя не из соображений гуманности - такие доводы нас отправлявшие игнорировали, - а только аргументами: нельзя же в таких вагонах привезти в СССР дизентерию и тиф. Молодых женщин стали "выгонять" за проволоку лагеря - мыть вагоны и бочки для воды. Возвращаясь, девчата рассказывали: гробы!

При регистрации медперсонала первого нашего эшелона врач робко заметил, что медикаментов, собственно, маловато: дали ему обычную санитарную сумку с несколькими бинтами, нехитрыми хирургическими инструментами, флакончиком йода и пузыречком спирта, не более 50 граммов, да несколько ампул кофеина. Порошочки еще типа "от головы" или "от живота". "У меня в эшелоне много беременных", - робко лепетал врач. Немолодая советская врачиха в чинах и орденах заметила сухо, что медикаментов достаточно, ведь рожали же русские женщины-крестьянки на полях под снопами, без всяких медикаментов! И тогда оторвалась я: "Для того чтобы они так не рожали, наши отцы совершали Октябрьскую революцию!" Орденоносная докторша, вскинув на меня удивленный взор, промолчала, а трусоватый доктор обомлел и возненавидел меня: с такой языкатой сестрой, вякающей начальству, как бы и ему не пропасть! Доктор был невероятный трус. Глядя на него, я знакомилась впервые с типом людей, которые, попав в плен, готовы идти на любые низости ради спасения утробы. Скоро его дружно возненавидел весь эшелон.

Ночью нас отправляли в полной темноте, чтобы не видело население Граца. Под лучом фонарика нас с доктором вдвоем всаживают в то, что называется "санитарным вагоном", и солдаты грубо острят, что утром они нас встретят "мужем и женою". Мрак абсолютный. На ощупь: тут бочка с водой, здесь Двухэтажные нары. К счастью, я не понравилась доктору и, не сделав поползновений стать моим "мужем", он выпил весь спирт и улегся спать в уголке верхней широкой нары.

В первую же ночь, то ли на станции, то ли в степи, эшелон остановился. Загрохотали двери и засовы нашего вагона: "Роженицу принимайте!" - И я ощупываю возле себя женскую стонущую фигуру.

- Дайте хоть свечу! - крикнула я конвоирам.

- Свечей у нас нема, - ответил испуганный голос.

У меня же, курящей, было всего 20 спичек. Разбуженный врач сказал сердито: "Ну и принимайте роды! Перевяжите пупок на 10 сантиметров. Зачем вам я?" Дал ножницы, бинта отмотал и опять захрапел. Все это в полном мраке, все на ощупь.

Тамара стонет. Точно срока родов не знает, у гинекологов не обследовалась. Я призналась ей, что роды принимаю первый раз. "Ничего, сестричка, нас учили немного. Я вам подсказывать буду". Она тоже офицерша, вернее, "юнкерша". У девочки ничего, кроме легкого платьица, что на ней, нет. В руке зажат лишь маленький пакетик пеленок и одеяльце. В кармане - завернутый в резину "стерильный" шнурочек - завязать пуповину.

Но главное - начались уже потуги, а вокруг - кромешная тьма. Кладу ее на верхние нары ногами наружу на собственную, ощупью постеленную, простынку. Кружки возле бочки с водой не нащупала. Собственной мисочкой начерпываю воду, чтобы обмыть свои руки и лоно роженицы. В темноте потеряла бинтик для пуповины. Господи, хоть бы скорее рассвет! Но если он где-то и забрезжил, в вагоне с узкими щелями продушин, да еще затянутых колючей проволокой, света не прибавилось. Мы обе завидуем старорежимным крестьянкам, рожавшим в поле, на снопах, о чем напомнила отправлявшая нас, так называемая, врачиха.

- Уже, сестричка, уже! - кричит девочка.

Я подставляю ладони к нарам под слегка провисающее лоно, чтобы принять плод, но это оказывается продукт не очищенного перед родами кишечника. Снова надо обмывать нас обеих. Но руки мои? Как ими взять чистую миску? Я нагибаюсь головою в бочку - к счастью, она полна, - всасываю ртом пахнущую керосином воду и обмываю руки. "Керосин - это хорошо, - шепчет изнемогающая Тамара, - все-таки дезинфекция".

Когда ребенок упал в мои подставленные руки, было хоть и не очень светло, но я сумела увидеть, что это девочка. Тамара заплакала: "Прекратилась Костина фамилия!" Мужа, как она полагала, убили при сопротивлении: в бараки с плаца не вернулся и в последующие дни не дал о себе знать.

А доктор сладко храпел. Гм... "на 10 сантиметров вязать пупок..." От чего на десять: от живота ребенка или от уже выполз-

шей плаценты? "Мы его так ждали, - шептала Тамара, - уже и колясочку купили..." Проснувшийся доктор посмотрел хиленькое тельце и грубо сказал: "Не будет жить". Тамара зарыдала: ребенок был последней связью с, видимо, покойным любимым человеком. А доктор говорил равнодушно: "Вот и хорошо, что умрет". Действительно, недоношенная малютка, похожая на крохотную старушку, умерла на десятый день, когда в санитарном вагоне было уже 3-4 роженицы, и двое казачат уже пищали, раздражая доктора. Начальник эшелона разрешил Тамаре похоронить первую нашу жертву на каком-то полустанке в степи, пока паровоз набирал воду. Через неделю, когда на станции доктор, уже дружно всеми нами ненавидимый, пошел вдоль нашего пятидесятивагонного состава, я потребовала свидания с начальником эшелона. Показала ему остатки навоза на стенах нашей "родилки", рассказала о кошмаре родов в абсолютной темноте, о вшах, которыми начали обрастать люди еще в Граце (в несчастье вши размножаются молниеносно, будто, по народному поверью, действительно выползают из кожи). Когда начальник сослался на "объективные обстоятельства", я пришла в слепую ярость. "Нелюди вы, нелюди! Да ты понимаешь ли несчастье этих людей? Подумай, ведь ты и сам мог оказаться на их месте! Война кончилась, а вы - фашисты - все убиваете! Стреляй же меня первую, гад, мы ведь все равно теми фашистами недострелянные!" Я не только не боялась в тот миг, я искала смерти, я ее жаждала! И майор советский вдруг растерянно замолчал. Он, как и наши конвоиры, уже убедился, что мы никакие не "преступники войны", что большинство просто попало в несчастье, как всякий русский человек мог. Он, вероятно, уже кое с кем из наших солдат беседовал. Я подумала: вот, сейчас меня увезут. А он помолчал и сказал серьезно: "Молодец, сестра, русская ты женщина, истинно! Я того гада (он имел в виду врача) спрашивал, все ли по медсанчасти благополучно. Он, гад, трус, мне говорил: да, все, мол, хорошо. А ты по-настоящему людей пожалела, настоящая фронтовая сестричка!" На первой же крупной станции, загнав эшелон "на путя", санитарный вагон выстругали до бела, по вагонам раздали кружки для питья, раздобытые майором в городе, для воды поставили чистые деревянные бочки, обзавелись ведрами для их наполнения, а меня сводили куда-то за станцию за медикаментами. Не знаю, что сказал майор врачу, но свою ненависть ко мне доктор уже не прятал. А когда попросил замену мне, майор ему дал сестер, но меня назначил над ними старшей.

Теперь на остановках я бегала вдоль эшелона, спрашивая, нет ли больных в постоянно закрытых мужских вагонах. В продухи на опускаемых оттуда веревочках отправляла медикаменты. Бегом разносила кофе для поносников, наливая из ведра в спускаемые на веревочке же котелки или кружки... Вначале, особенно из женских вагонов, меня окликали порою злобно: "Эй, офицерша!" Потом возвращавшиеся из санвагона, видно, рассказывали что-то, и отношения ко мне изменились. "Спасибо, сестре-ночка, голубушка!" - Эти приветливые крики и ласково улыбающиеся мне в узкие продухи глаза помню до сегодня. Себя я не щадила ни при дневных, ни при ночных редких остановках. Ведра с целительными напитками были тяжеленные. Другие "сестры" наши почитали разносить кофе для поносников обременительным.

О самоубийствах в мужских вагонах мы узнали только, когда к нам снова стали заходить политруки и призывать к спокойному ожиданию участи. Они проговаривались. К самоубийцам (стеклами, подобранными во время носки воды) медперсонал не приглашали.

Ехали через города и села Румынии. На станциях, на лесных опушках молодые парни в белоснежных штанишках с кружевами и нарядные девушки танцевали "коло", обняв друг друга за плечи. Зрелище такого народного ликования для нас было нестерпимо. В железных вагонах была духота. Женщинам еще приоткрывали чуточку двери, мужчины ехали взаперти, глядя по очереди в узкие продухи, затянутые колючей проволокой. Обмирали и падали люди. Появилась рожа. От нее умерло несколько человек уже в ПФЛ.

При пересадке в Фокшанах к нам подсадили, еще уплотнив наших солдат, несколько групп, захваченных в самом Загребе.

Кто-то узнал меня, позвал по фамилии мужа, помахал рукой -не разглядела.

На рассвете дождливого и туманного утра я выглянула в наше узкое окошко. Поезд стоял возле развалин бывшего станционного здания. За развалинами простиралась степь с холмиками, над которыми поднимались дымки. На пустынной, еще сонной земле перед нашим поездом стоял босой, оборванный и худой мальчик. Он кричал вагонам: "Хлебца дайте! Дайте хлебца!" Я вздрогнула: Россия!

- Мальчик, какая эта станция?

- Шепетивка була! А вас от Гитлера везуть? Тетечка, хлебца у вас нема?

Разбудила спавших: мы уже в России! Оба "сэра" могут быть спокойны.

Мальчику мы из-за своих колючих решеток бросали хлеб.

- Ну, как вы тут живете, мальчик?

- От (он махнул рукою в сторону дымящих холмиков) - в землянках. Голодуем дуже. Только и кормимся с ваших эшелонов.

- А много эшелонов таких?

- Ой, не кажить, и дэнь, и ночь... много... - и добавил уныло, -мамку гоняють в колхоз... - и побежал вдоль эшелона, потому что услышал, как из других вагонов ему стали бросать хлеб.

Так встретил нас первый советский гражданин - ребенок - на границе моей хмурой, угрюмой родины... Страны-победительницы! Меня долго преследовал звенящий голосок: голодуем... мамку гоняють... - и думалось: в который же раз голодуют? Не в первый ведь... И до войны с врагом внешним враг внутренний столько раз обрекал советских детей на это жалобное "голодуем"!

С этого мига, казалось, мы все глубже погружались в мир зла... Разоренная земля. Но ведь и в Европе не было места живого: развалины, "лунный пейзаж" и в Берлине, и в Мюнхене, и в Будапеште. Но там сейчас люди улыбались радостно, для них лихолетье кончилось. А тут: мамку гоняют, гоняют, гоняют, а батьку поди в Сибирь отправили, а деда давно раскулачили!.. В стране-победительнице за весь наш скорбный по ней путь мы не увидели ни одного (!) радостного лица, а только хмурые, только угрюмые, только злобные или озабоченные - стиль советского существования, замеченный еще до войны иностранцами. В вагонах произошло снова несколько самоубийств - побежали по вагонам политруки: рабочую силу везли, живье!

Нищета страны, по контрасту с увиденными европейскими странами, поражала даже в нетронутых войною районах. Солдаты победившей армии тоже бродили между нашими вагонами, тоже просили "хлебца". У нас, у "изменников"! На остановках к полураскрытым женским вагонам пробирались соотечественники и выменивали на свой последний кусок у нас ношенную обувь, солдатские ремни или жалкие женские тряпочки. А в разграбленных немцами странах, тем более в самой Германии, мы не видели на обуви стоптанного каблука.

А в эти же самые дни на торжественных приемах, партийных и правительственных, лилось вино, подавали черную икру, Деликатесы. Позже узнали: американская помощь одеждой вызвала ажиотаж - в правящих кругах (среднего калибра, конечно)

с азартом делили поношенные заграничные наряды. Что поплоше - пошло по театрам и детучреждениям (из белья). А мальчик со станции Шепетовка, безусловно, ничего не получил.

Спросил смазчик колес наших женщин: кто мы и откуда. Те наперебой стали рассказывать, как "угнали в неволю", как заставляли работать по 14-16 часов. "Ишь, барыни! - позлобствовал смазчик. - Шешнадцать часов им было много! А как мы по три-четыре упряжки (смены) из шахт не выходили, этого вы не слыхали?! Плохо им, вишь ты, было! - И нецензурно... И столько тоскливой зависти было в его словах. - Вы жили! А вот мы..."

Разор страны наблюдался уже в психике людской. Напротив нас остановился однажды эшелон с трофейными породистыми быками. Размах рогов у прежде холеных животных достигал метра, но сейчас это были скелеты. "Были, понимаешь, гладкие, духовитые, чистые, как хорошая баба... А фуража для них нету. Дохнут - не довезем!" - сказал сопровождающий пожилой солдат, "хозяин"с виду.

- А я их ненавижу! - злобно ответил молодой солдатик. - Буржуйская животная, на что она нам? Мы - не Румыния!

- Но ведь это же теперь наше, народное достояние!

- А на кой хрен они нам? Корми их, ухаживай. Мы и на лошадях управимся, да трактора...

А тракторов не было, их сожрала война: женщины пахали на себе и на коровах. После увиденного нами порядка в странах "проклятого капитализма" отсутствие культуры в быту и в отношении к делу долгое время поражало на родине, незаметное, быть может, до войны и безусловно воспитанное государственным строем. На базаре в Кемерове бабы трепали сборчатые юбки из драгоценного в Европе трофейного материала. С трофейными вещами - часами, приемниками, патефонами - обращаться не умели, ломали. Ломали, смазывали тавотом дорогие редкостные станки... Россия! И вот такая Россия победила Германию, где в каждом действии каждого гражданина были и порядок, и цель! Так орды Аттилы победили цивилизованный Рим. Говорю это, не сожалея о поражении Германии, нашего извечного врага, а по исторической аналогии. Беспорядок, оказывается, сильнее порядка. Стихия сильнее организованности. И сейчас в стране "без хозяина" все - в разор! А живем же!

До русской границы люди задыхались в вагонах от жары. В России лето было дождливое, прохладное. Стало легче, будто страна-мачеха пожалела своих несчастных детей. Сократились

поносы и обмороки (двое в пути умерли от сердечной недостаточности). Зато воцарилась рожа. В пути лечили ее лишь марганцовочкой да солнечными лучами. Уже в ПФЛ от нее умерли несколько человек; за ними самоотверженно ухаживал фельдшер Коля. Странно, кроме первой моей восприемницы, мы не потеряли ни одного ребенка. Матери стирали пеленочки, поливая водою изо рта. Только раз за почти двухмесячный путь нас помыли в Свердловске в бане.

- Какой контингент везут? - сановно спрашивал у конвоира на площадке важный офицер с голубым околышем на фуражке (НКВД).

- Преступников войны, - отвечает часовой, - с бабами и детями... тьфу!

- Ну, ты! - грозно крикнул было энкаведешник, но к счастью, поезд тронулся.

Среди детей было много маленьких мальчиков с именами Влас или Андрей, в честь Власова, но это знали только мы между собой. Была и девочка Анвласия (Андрей Власов). Мать говорила: "Зарегистрирую теперь Анастасией, а вырастет, скажу, в честь кого было первое имя. Нехай знает, что родители пережили". Но сказала ли? А дети-малютки спрашивали меня, если я входила в вагоны: "Тетя, а нас больше не будут бомбить?" В заверениях матерей они сомневались, а я вроде бы была "начальство". Бомбежки так и застыли в этих испуганных душонках. Бомбили их на пути отступления из России. Бомбили в Германии, в Италии к концу войны тоже бомбили - англичане. Однажды в Италии мой поезд только подъехал к мосту из Толмеццо в Вилла Сантино, как одиночный самолет сбросил бомбу на мост. Поезд откатило назад, а на перилах моста повисли мясные лохмотья от лошади и человека, ехавшего через мост на тележке. Мне лично, пережившей первые бомбежки Москвы и массированные налеты тысяч самолетов на Берлин, такие одиночные налеты даже не казались опасными, но дети видели и боялись. Население Толмеццо и станиц при воздушных тревогах пряталось в пещеры в горах и скалах. Но рычание и судорога земли, когда бомба падает близко, треск, гул и вой пикировщиков... Мысль, если видишь небо: вот эта на нас, эта прямо на нас - не однажды сжимала крохотные сердечки...

Прокопьевск нас не принял. Там, как выяснилось впоследствии, проходили "фильтрацию" наши мужья. Нас доставили в Кемерово.

Эшелон остановили в виду чего-то огороженного палями. "Вот и "зона" - наш лагерь", - сказали бывалые. Из ворот зоны,

освобождая ее для нас, вывели группку слабых, шатающихся людей. Иных вели под руки. Оказалось, это были немцы. Военнопленные? Но среди них было немало женщин. И все в гражданском платье.

Внутри ограды - землянки с нарами и несколько чистеньких домиков, стоящих поодаль - домики для допросов. Сразу же, по рекомендации эшелонного начальства, меня вместе с врачебным персоналом направили в санчасть. На одной из дверей госпиталя было написано готическим шрифтом: "Скарлатина". В плевательницах - ящичках с песком - густела кровавая мокрота, нечистое белье с постелей было разбросано по полу. В одном из углов зоны жгли солому из немецких матрасов, а затем нестиранными их дали нам для оборудования госпиталя. В зону вошло нас 2500 человек. Мы ужаснулись: какая жалкая горстка немцев отсюда вышла.

Меня быстро "подсидели" хитрые и деловитые "настоящие" сестры, сообщив куда надо, что я журналистка, а муж мой - редактор: категории по социальным законам СССР особо опасные. Я была направлена на "общие работы" - самые тяжелые - в шахту. В первые часы потеряла сознание, меня на веревках подняли наверх (лестницы были разрушены) и дали работу в шахтерской раздевалке. Увидя, что я плохо хожу в конвоируемых группах: отстаю, задыхаюсь - сами же бабенки-матери отхлопотали меня в так называемые "ясли", ибо другие заведующие немилосердно обворовывали детей. Да и вообще я почувствовала к себе отношение особое. Тех, кто заклеймил было меня "офицершей", за такую "классовую сознательность" не миловали, все оказались одинаково страдающими.

Вскоре какой-то начальник, посетивший лагерь, приказал собраться всем офицерским женам. Пришли не все. Вначале думали, что соединят с мужьями, не скрывали браков - теперь следовало себя поберечь. Однако, вокруг начальника с голубыми кантами нас собралось немало.

- Ну, женщины, - сказал он собравшимся. - Еще не поздно вам порвать связи с людьми, которых вы называли мужьями. Мы хорошо понимаем, что в обстоятельствах войны женщинам доводилось, спасая жизнь, сходиться даже с немцами. Мы обвинять их не можем. Даже дети от немцев(!) - наши теперь дети. Но сейчас, женщины, подумайте. Имейте в виду, что семейная связь с власовскйми офицерами отяготит вашу собственную судьбу, да и по законам нашим вы с ними уже как бы разведенные... Вы, пока не поздно, можете записать себя незамужними.

По толпе женщин прошел ропот.

- И что это вы такое говорите, - вдруг выступила немолодая казачка, полковница Грекова, одетая в сборчатую юбку, распашную кофту и повязанная платком "по-казачьи". - И что это вы такое говорите, госпо... гражданин начальник! К чему это вы нас призываете? Чтоб мы от мужей своих поотказывались? Есть среди нас и такие, что ради сладкого куска за офицеров за рубежом выходили. Так их сейчас среди нас, вроде, не вижу. Они уже в эшелоне с вашими лейтенантами перемигивались. И не завидую я тем лейтенантам, ежели кто за себя такую возьмет. И сюда к вам сейчас они не вышли. Их и уговаривать не надо. А мы... - она строгим взглядом окинула недвижно стоявших "офицерш". - Мы от мужей своих не отречемся. Ну, я со своим, можно сказать, жизню прожила, дети у нас. Есть и в Красной Армии наши дети. А молодые, думаете, все за вами пойдут? Он ей в неволе, может, жизню спас (она имела в виду "остовок", которых казаки брали за себя из рабочих лагерей с тяжелейшими условиями, часто брали заочно, прямо указывая первое попавшееся имя в списках - замуж за легионеров из таких лагерей выпускали). Поглядите, сколько среди нас молодых! И не прячутся.

Мне стало понятно предупреждение энкаведешника: обычно в СССР у арестованных репрессировали семьи, высылали их или даже забирали в заключение. Детей отправляли в детдома, порою меняя и фамилии, если ребенок был мал. Очевидно, на это намекал и сей "начальничек", желающий женщинам, якобы, добра. Он, встретив единодушный отпор, пожал плечами: "Такая верность, конечно, делает вам, женщинам, честь, но... - и ухмыльнулся, - медом что ли ваши офицеры намазаны?!"

Грекова, сложив под немолодыми грудями руки, между тем говорила:

- Ходют тут между нами слухи, что жены могут с мужьями разделить строка (сроки). Ежели дадут ему десятку, можно отсидеть ему пять и ей пять. На такое многие из нас были бы согласные, чтоб соединиться скорей.

Начальник поспешно опроверг иллюзию такой возможности. А когда Грекова ее сформулировала, между женщинами прямо стон прошел:

Да! Да! Мы этого хотим по добровольности!

- Жаль, - сказал энкаведешник, - а то многих из вас мы бы отпустили домой.

Домой! Все мечтали о доме, но многие понимали, что и дома им не мед будет.

После этого собрания кое-кто отрекся от брака, рассуждая,

что из дому и мужу-заключенному легче помогать будет, или что по дороге к дому можно попросту убежать и скрыться. "Мы убегем, - говорили иные молодки. - Мы уже бегали после раскулачивания, и от немцев бегали. А тут и языки знать не надо! Умеючи-то убегем! Борисовна, айда с нами!" Так что беседа с энкаведешником-гуманистом имела последствия.

Кстати, многие станичные жены в Европе в грязь не ударяли, с виду были вполне "дамы". Но здесь многие, особенно пожилые и настоящие природные казачки, "замаскировались" под баб, простых и темных, вроде бы и малограмотных, оделись в "сельское" (как впрочем, и всегда было в казачьем патриархальном быту). "Бабка Железнячка" (фамилия Железняк), например, жена военного краснодарского капельмейстера, не блистала, конечно, эрудицией, но была вполне цивилизованная полковая дама, в свое время окончившая гимназию. Здесь она ходила в рваной шинели, подпоясанной веревкой (правда, вещи они потеряли в бомбежках), шмыгала носом, к надзирателям обращалась: "сынок". Начальникам говорила: "Придумали для нас какую-то КВД, КВД, да ну вас совсем! У меня сын - Красной армии офицер". Разыскивала его. Начальники: "Вы бабушка, напишите открыточку туда-то. Знаете, что такое открыточка? Если хотите, я вам напишу". И тогда она обижалась: "Что ж я не знаю, что такое открытка? Я и сама напишу, я грамотная, уж как-нибудь накарябаю!"

Офицерши, спровоцированные полковником, понемногу разъезжались. Кто отрекшись, кто подкупив комиссующих нас врачей ценностями, которые удалось спасти при обысках. Обыскивали нас постоянно и все, что понравится, отбирали. Золоте было у многих. Объясняли, что найдено было в развалинах после бомбежек. У медсестры Ани нашли колье бриллиантовое. Не распространяясь, как оно к ней попало, девица, плача, призналась мне, что ей за него давали 60 тысяч настоящих, не оккупационных марок. "Думала: останемся за границей - на такие-то деньги ресторан открою... И как они его нашли?!" (в промежности). Сначала она их уверяла, что это простой немецкий "шмук" (украшение), "но они, гады, понима-ают!" Самой большой драгоценностью у меня были крохотные швейцарские часики, мужа подарок. Я называла их моим обручальным кольцом. Прятала их в яслях, в щель возле пола. Проверяла их целость редко. Однажды прибегает ко мне сияющая Дуська - помощница моя по ясельному заведению - объявляет мне, что ее панариций на пальце - вовсе не панариций, а

туберкулез кости, и врачи "сактировали" ее домой. Ценностей у Дуськи не было. Заглянула в щель - моих часиков там нет. А накануне, затянув большой палец резинкой, Дуська мыла полы. Обнаружив их в щели и не зная о том, что у меня есть часы, что они мои, она тотчас на эту, по тем временам, ценность, хотя они были и не золотые, схлопотала себе у врача "акти-ровку по болезни". Дуська любила меня очень, восхищалась моим бескорыстием, она действительно не могла предположить, что эти часы мои, но признаться мне уже не могла, только сокрушалась: "Ох, Борисовна, та чего ж вы не сказали, что у вас были часы!" И горько плакала перед отъездом и все твердила, что век за меня молиться будет.

Золото и ценности, даже в виде "отрезов" сукна, встеганных в ватные одеяла, помогли не одной бабенке вырваться из ПФЛ, а уж куда, домой ли, в бега, Бог весть. Во время обысков наши "начальники" неистовствовали: алчно отбирали все, что нравится, как "лишние вещи".

Алчность к вещам, к барахлу у советских подданных была неимоверной, воспитанная десятилетиями почти непонятной на Западе народной нищеты.

С визгом радости во время оккупации грабили брошенные магазины и вещи евреев; "остовки" после падения Германии грабили своих хозяев (не оттуда ли и Анино колье?), грабили друг друга. Но особенно охотно энкаведешники грабили нас, как бы уже "по праву". У меня как лишнее забрали на склад новое немецкое военное одеяло. Выходя из ПФЛ, пришла я за его получением, мне вручили по квитанции (!) рванную половинку, годную лишь на подстилку.

6. ДЕТИ

И среди этой борьбы за имущество, за существование, сплетен, допросов, самоотвержения немногих, лицемерия во спасение, существовал островок - простодушный мирок детей. Дети спасли мне не только психику, но дважды и жизнь. В первый раз это было в пути.

Перед Будапештом в наш вагон привели рыдающую, дрожащую девочку лет десяти, дочь эмигрантов "первого поколения". Она попала в наш поток, потому что потеряла родителей во время сопротивления при репатриации. Либо их убили, либо насильно вбросили в первые же "камионы" для репатриантов. Никто не мог сказать ребенку, что с ними. В Граце их вызывали по радио,

но не обнаружили среди нас. Одинокого ребенка повезли дальше - "к большевикам". Прежде жили они в Будапеште. И по мере того как мы к нему приближались, девочка стала впадать в помешательство. Из общего вагона ее отправили к нам, в санитарный. Я ребенка согрела - она была почти полуголая, без чулочек, платьице изорвала во время первого припадка. Успокоила ее, обнадежила, и девочка уселась у окна-продуха, непрерывно глядя на знакомые окрестности Будапешта.

Город, озаренный закатным солнцем, хотя и разрушенный, выглядел величественно. Поезд медленно-медленно полз по временному узенькому в одну колею, настилу восстанавливаемого сотнями солдат-рабочих моста, разрушенного во время боев. Это был знаменитый мост из Пешта в Буду, через Дунай. К набережной реки близко подходили многоэтажные дома, и целые, и в развалинах. Новый временный настил моста был так узок, что казалось, поезд медленно идет по воздуху над сверкавшим внизу Дунаем. Я стояла у полуоткрытой двери вагона, и прямо под нами была голубая бездна реки. Как высок мост, и как глубок Дунай! И острое желание смерти - при прыжке вниз она была бы скорой и неизбежной - вдруг охватило все мое физическое существо. Не жить! Какое счастье! Вот сейчас отпущу руки, которыми держусь за раму двери - и вниз, и какое это будет блаженство - не жить! Это был миг, но в этот миг сзади меня раздался горестный и радостный вскрик: "Сестричка, сестричка, вот наш дом! Наше окно!.." Я бросилась к зарыдавшему ребенку... Недавно по телевизору я видела этот красавец-мост и в том же ракурсе огромный восстановленный жилой дом, который показала мне девочка.

"Наш дом" показал мне и наш противный доктор, когда мы проезжали мимо какого-то поселка в Донбассе.

Как на грех, на другой день у нас в вагоне случились роды. Принимая их на верхней наре по "методу" моей первой ночи, я услыхала позади себя хрип. Девочка лежала без чувств. Она сидела на противоположной стороне нар и прямо перед собой, как на сцене, увидала разверстое лоно роженицы. До того мгновения она и не предполагала, что дети появляются на свет именно так. Едва удалось успокоить дрожащего от ужаса ребенка, психика которого и без того была травмирована до предела. "Это больно?" - спрашивала она меня потом. Тельце ее, покрытое холодным потом, тряслось, как желе. Мои ласковые поцелуи и уговоры, и объяснение великой биологической тайны она не могла забыть, если она жива. Прижимаясь ко мне ночами, она шепотом рассказывала, как жила с папой и мамой, училась в русской

школе... Иногда по ночам бредила по-венгерски. В ПФЛ в первый же день девочку эту увезли в детприемник.

Дети были ужасны, как ужасна была и вся таборная атмосфера ПФЛ. Годы "хождения по мукам" и особенно последние месяцы обратили ребятишек в маленьких чудовищ. Они потеряли сон, измотанные ужасами, воцарившимися в их крохотных душонках. Моя работа началась с лечения бесчисленных "вавок" - сыпей и лишаев. Лечению они противились, визжа и кусаясь, пока я не догадалась превратить лечение в игру, и ребятишки даже соревновались между собой. Надо было истреблять головных вшей - голову-то в "прожарку" (так называли дезинфекционные камеры) не снесешь, надо было купать детей, чьи матери были заняты на шахте. Тельца были серенькие, дряблые. А в зоне имелся только один металлический котел, воду в котором кипятили на кострах. "Посуда" - ведра, сколоченные из неструганных толстеньких досок - имела призматическую форму. Наполненные водою, они были очень тяжелы. Я удивлялась чистоплотности казачек. Несмотря на "лимит" багажа, некоторые сохранили легкие итальянские алюминиевые тазики, стирка началась тотчас после переселения в зону и кипела несколько дней. Утюг многодетной матери, столь удививший иностранных солдат, переходил из барака в барак. Люди работали в шахте, но выглядели чистыми, что весьма поражало и даже раздражало ревизоров. Но и такой "посуды" не хватало, лохань для мытья полов переходила из барака в барак, за нее дрались, но нары и деревянные полы (там где они имелись) блестели. Привычные к тяжелым условиям, к скверной пище русские люди деятельно жили. А я все вспоминала шатавшиеся от слабости фигуры немцев, которых вывели из этой зоны в день нашего прибытия. А ведь им хлеба давали больше!

Бедствием № 1 оказались клопы, распространявшие среди детей кожные болезни. Клопы развелись уже в эшелоне, здесь же их были миллиарды. Эти зловонные крохотные гадики по ночам плотными кольцами окружали ротики грудничков. Матери ошпаривали кипятком нары, стены и полы, но скотина не убывала. Со вшой бороться легче. В яслях трехлетний "бессонный" Алик ночами сидел на постельке, вооруженный палочкой-пистолетом и помогал мне убивать "кьёпов". Пеленочки и рубашечки спящих по утрам были окровавлены раздавленными инсектами. А ребятишки, особенно кто постарше, судорожно боялись крови, наглядевшись на ее цвет в "хождении по мукам".

"Воны тут ризалыся, вишалыся..." - вспоминала я слова юденбургского конвоира об офицерском "контингенте"... Зачем я

здесь? А его, может быть, уже нет... И однажды ночью, в минуту самого черного отчаяния, самого острого сознания безысходности, я взяла сбереженную на всякий случай веревку (морфий, который дал мне врач в Граце, был утрачен при обысках) и направилась к выходу. Дети спали на полу, обведенные лужицами воды от клопиного нашествия. Я осторожно перешагивала через маленькие тела. Я знала в заброшенном бараке место, где можно было навсегда уйти от постоянной пыточной тоски, сухой, не разрешавшейся слезами с момента разлуки с мужем. Я и прежде выходила по ночам из барака, за водою или по какому делу, и дети спокойно спали, но в эту ночь вдруг прозвенел голосок: "Тетя Женя, куда вы?" И повсюду стали подниматься сонные взъерошенные головенки со словами: "Куда вы, куда?" Окружили меня, к коленям припали, и я с сухим бесслезным рыданием прижала к себе маленькие тепленькие тела. После этого даже в самые тяжелейшие моменты - тяжелейшим была разлука с любимым человеком -мысль о самоубийстве не появлялась больше. Я научалась так жить в постоянном страдании. Дети привязались ко мне сильно.

А в "домиках" с первых же дней начались допросы. Домики были хорошо укупорены, чтобы наружу не доносилось ни звука. Допросы вели работники фронтового СМЕРШа. Допрашивали каждого индивидуально, запрашивали документы с мест. Однажды, проходя мимо домика, я услышала глухие удары. Крик... В зоне появились люди с остановившимися зрачками, хромавшие. Избитые ничего не рассказывали. Только один признался в доверительном разговоре: бьют не сильно, не пыточно, так, по уху дают изредка. Как солдат, оставшийся верный долгу, дает в зубы другому, долгу изменившему. "Они ведь фронтовики тоже, Борисовна, не энкеведешники! - сказал рассказчик. - Они тоже понятие имеют". СМЕРШевцы находили особо виноватыми и били особенно больно прежних коммунистов и комсомольцев. Их передавали в НКВД, где их ждал трибунал, либо традиционная десятка, либо расстрел. Узнав, что коммунистов бьют больнее прочих, я припомнила с усмешкой: "Гвардии полковник, князь Трубецкой, и вы с этой сволочью!!" - слова Николая-1 при допросе декабристов.

Вызвали на допрос, наконец, и меня. Когда с вечера (на ночь) за мной пришел из СМЕРШевских домиков дневальный, "бессонный" Алик навел на него свой пистолетик-палочку, и я ушла под дружное аханье детских тощеньких грудок: "Ой, тетечку Женечку берут!" А на рассвете, вернувшись с оказавшегося нестрашным допроса, увидела, как снова поднялись на нарах голо-

венки, исчезла под одеяльцем попочка "бессонного". Алика, и первым вопросом детей постарше было: "Тетечка Женечка, вас не били?" И всякий раз, при возвращении с допросов, меня встречали беспокойные глазенки и облегченный вздох: "Пришла! Не били!" Днем старшие унимали младших, чтоб не шумели, чтоб я могла выспаться для ночного допроса. Тринадцатилетняя Тоська Лихомирова, девчонка ушлая и хитрая, приобретшая эти качества за годы скитаний и приспособлений, преданно приносила мне все слухи, все лагерные новости и даже сплетни обо мне. О порочащих меня рассказывала с негодованием: "А сам-то..."

На первом допросе следователь-заика, чуть ли не тот самый, что встречал наш эшелон в Юденбурге, сразу же молча положил передо мною фотографию: возле скалы расстреливают, по-видимому, партизана-итальянца. Он рвет на груди белоснежную рубаху. И прицеливаюсь в него... я. Я! Сомнений быть не может -мое лицо. А рядом стоят незнакомые мне казачьи офицеры и совсем бок о бок со мною жена офицера Барановского. Мы с нею в немецкой униформе. Она находилась со мною в одном эшелоне, была здесь, в лагере. Прежде я с нею знакома не была.

Вначале я похолодела, но потом сообразила: или фальсификация, или стреляющая женщина поразительно на меня похожа лицом.

- Нон бене тровато - плохо сделано, - говорю я следователю, возвращая фотографию. - Вы видели Барановскую? Это очень высокая и крупная женщина, а та, с моим лицом, что стреляет, здесь на вашей фотографии чуть не на голову выше Барановской и крупнее. Зовите сюда Барановскую, поставьте нас рядом. Из нее можно выкроить две таких, как я. Нон бене тровато - плохо сделано!

Смершевец задумывается и говорит мне:

- Хорошо, мы это учтем. Рассказывайте сами. Я начала свой рассказ. К эпизоду с фотографией он больше не возвращается. Допрос закончился сердитыми уговорами - с легким "штовханьем" в плечо - отказаться от мужа. Они уже знали, что он был редактором "Клинка". Я же уверяла, что его роль была чисто технической. Это было полуправдой.

7. НА "СЛОБОДУ"!

Когда после допросов мужской контингент поредел - "забрали" многих, - на шахту стали гонять матерей самых маленьких

детей. Проклятый план "социалистической" добычи, послевоенный Молох, требовал еще и еще крови. Все большее количество малышей переходило в ясли на круглосуточное пребывание.

Связь детей с матерями была особая, зверячья. Только на материнской груди привыкли они искать спасения от всех обступавших ужасов и потерь. Чуть поправившиеся под моим и Дуськиным приглядом, дети снова стали ужасны. Мать "бессонного" Алика, интеллигентная женщина, которую "спустили в шахту", избегала брать сынишку даже на короткий свой отдых: при разлучении он так страшно кричал, так бился головкой о стенку, что не выдерживало ее сердце, больное. На ее и Алика глазах убили "англичане" ее отца - священника. Он накрыл ребенка полой своей парчовой ризы, с ним, подняв перед собою крест, пошел навстречу солдатам и пал, убитый дубинкой в висок. Мать едва оторвала Алика от тела дедушки, которое солдаты клали на носилки. Алик стал "бессонным". Волосенки его постоянно стояли дыбом. Однажды кто-то из не знавших об этом, спросил: "А где же твой дедушка?" Алик бросился на вопрошающего и укусил его больно.

Но поистине самой трагической фигуркой у нас оказался крохотный Костя. Мать его была уже пожилой женщиной, имевшей в СССР взрослых детей. Попала в немецкую облаву на базаре и вместе с другими была отправлена на работы в Германию. От кого был Костя и как эта пожилая "остовка" очутилась с нами - не помню, но только теперь она стеснялась разыскивать взрослых детей своих, потому что у нее был незаконнорожденный Костя. Бледный, слабенький, 2-3-летний ребенок, похожий на старичка, был безмолвен и тих, как мышонок. Многие дети страдали ночным недержанием мочи, но Костя испражнялся постоянно, особенно во время еды. Он не менял поз. Если поднять ему ручку, он так часами мог сидеть, ее поднявши (потом я узнала, что это душевная болезнь). Приходилось нам ему менять позы, чтобы не затекало тельце. Однажды упал со скамеечки вниз головой, да так и лежал, пока не заметили. Все, что ему говорили, понимал отлично, но кроме "мама" и "тетя" (обо мне) ничего не произносил. Рассказывали, что до нашей репатриации это был совершенно нормальный мальчик. Постепенно я вовлекала его в детские игры - вдруг Костя однажды рассмеялся, каталепсия приходила все реже, штанишки почти перестал пачкать.

Но тут его мать "спустили в шахту". Прежде она была на легкой работе в зоне, часто к нему забегала, брала на ночь в барак, без нее он не умел спать. Теперь для свидания с нею, для общения

оставались только выходные дни, а их частенько не давали. И начался ужас: когда она перед сменой приносила ребенка в ясли и пыталась поскорее уйти (подконвойная бригада не ждет), с Костей делался приступ такого судорожного безмерного, безысходного отчаяния, что даже Алик его успокаивать кидался. Мать убегала в страхе, а мы оставались с ревущим, воющим, кусающимся, дрожащим, покрытым обильным холодным потом крохотным человечком. Он рвал свои реденькие волосики, бился головою о стену, об угол стола. Всякую попытку ласки, даже моей, он отвергал, плевался, бил себя крохотными кулачками по узенькой, как ладонь взрослого, грудке. Утихнув, сидел каталептически до нового припадка и никакие детские утехи, даже сказки, мной рассказываемые, даже раздобытая чудом конфетка, не могли его отвлечь. Он конфетку злобно бросал и рыдал, не умолкая, звал мать, всплескивая ладошками и колотя себя кулачками в грудь. Я не Достоевского цитирую - "Это я видел сам!".

Я пошла к начлагу. Майор-мордвин, в общем-то не особо злой дядька, выслушал мою просьбу отпустить мать ребенка на прежнюю работу, стоя ко мне боком, - он был кривошей после ранения - сказал: "Ну, если вы такая добрая, я бы вас вместо нее в шахту спустил, да у вас там не получится. Мне в шахте каждый человек нужен, у меня план". А когда я предложила ему самому посмотреть на мучения ребенка, мстительно ответил: "Нет уж, смотрите теперь на это сами!" Сказался стереотип: все ужасы их бесчеловечной системы перекладывать на плечи "врагов", которые будто бы виноваты. А спуск в шахту этой матери, видимо, был еще и наказанием за какое-то неосторожное "слово и дело".

Мужчин все поглощали трибуналы, а план пресловутый, советский, от майора требовали и требовали. Под советскую колесницу Джагернаута надо было бросать новые и новые тела.

Было в зоне несколько матерей с уже годовалыми детьми, которых кормили грудью сознательно, не прикармливая, по хитрости, кормящих матерей в шахту спускали лишь по желанию. (Такие тоже находились: "поскорее искупить трудом вину"). В тоске о "плане" майор посетил кормящих матерей. "Э! Да ваших ребят, - сказал он, - уже скоро женить пора! Даю вам три дня отлучить от груди. Идите получайте на них манку! Потом-то их в ясли, вас - в шахту!" Мамки подняли вой: великовозрастные груднички спасали их от тяжелого труда. Майор разгадал эту "военную" хитрость.

- Не будем кормить вашей манкой! Она у вас с "магаром"!

- Ну! - грозно наступал он на женщин.

- Своей жене понукай, мы тебе не заключенные, мы - советские матери! - галдели осмелевшие мамки.

Началось снова "движение сопротивления" - время отлучения от груди оттягивали, оттягивали "поносиками", болезнями, что охотно поддерживали лагерные врачи, получавшие за это часики и колечки. Кое-кого уличили даже в прикармливании. И тогда терпение майора лопнуло.

- Борисовна! - ворвались однажды ко мне в ясли бабенки с живыми увесистыми свертками. - Принимай наших детей, а то нас сажают "у яму", - так называли в ПФЛ карцер.

Майор сам посетил карцер и распорядился оставленных грудничков только два раза снести матерям в "яму", а затем перевести только на питание пресловутой манкой. Так прошли сутки. Дети выплевывали жесткую кашу на воде, размазывали по мордочкам, не умея ее глотать, орали. Я бегала к майору, умоляла, но матери сидели в "яме".

Солнце уже похолодело по-осеннему, злое, залезало лишь утром в наш ясельный барак. Уже топили "чурочками". Ребятишки сидели на нарах - многие не имели обуви. На горшок бегали в общих громадных чунях. Орали оглушительно новенькие голодные ребятишки. И вдруг застучало, загремело, затопало в сенечках, и с радостными воплями к нам ворвались выпущенные из "ямы" матери. Срывая кофточки и разогревая ладонями напруженные соски, они хватали своих грудничков и кричали:

"На слободу, Борисовна, по чистой нас на слободу!" Много месяцев не видела я таких брызжущих счастьем глаз. Оказывается, вчера вечером был получен приказ: всех матерей с грудными и больными детьми отпустить из ПФЛ по прежним местам жительства.

Тогда же уехала, обливаясь слезами стыда перед взрослыми своими детьми, и мать Кости. Но мать Алика оставили на поселении в Сибири, прикрепленной к шахте. Она была "чуждый элемент" - дочь власовского попа, ее надлежало "проверять трудом". Я потом встречала ее в огромном пришахтном общежитии для нашего "контингента", выпущенных на спецпоселение.

Еще работала я в санчасти, когда мать троих детей Лихоми-ровых положили в бреду в нашу больничку. Она болела тяжело, и ее увезли в больницу городскую. Детей: Тоську, Толика и маленькую Женьку - в круглосуточные ясли. Вещи их мгновенно раскрали жадные завяслями, к моему назначению на эту работу у детей осталось лишь огромное красное итальянское стеганое одеяло, в скитаниях замурзанное невероятно. Оно служило де-

тям и матрасом, и укрывищем. "Тепло, как в печке", - говорила Тоська, бывало. Дети встречали сибирскую зиму только с этой одной теплой вещью. Вечно сопливая, небережливая Женька разбила свои ботиночки и осталась совсем босая. Кишечник она очищала где попало, как зверек. Об этой сестренке Толик говаривал сокрушенно: "Ну в кого она у нас такая некультурная!" Старшая Тоська же сама о себе говорила: "У, я не пропаду! Я -ушлая. А вот Толика жалко: он у нас интеллигент". Мальчик, лет десяти, действительно, был чудесный, умненький и все спрашивал меня: нельзя ли ему будет, подросши, жениться на нашей любимице, грудной Наденьке, прелестной, удивительно чистоплотной и спокойной малютке. Толик всех уверял, что она - "заколдованная принцесса" (отзвук давно читанных сказок), и предложил называть ее "Дюймовочкой".

Шли месяцы. Мать из больницы не возвращалась. Лагерная администрация, к которой я не раз обращалась, заявляла, что ничего о Лихомировой не известно. "Наверное, наша мама умерла!" - тосковали дети, уже потерявшие отца во время жестокой нашей репатриации. И привыкали к сиротству. Я, ставши завяслями, произвела инвентаризацию их скуднейшего имущества, приготовила его к зиме, вывела вшей, вывела Женькины вавки, которыми она была покрыта с головы до ног. Дети Лихомировы ко мне привязались крепко. Мое слово было для них - закон, как сказала Тоська. В моем лице они, вероятно, впервые за время своего жестокого пути встретили порядочность и сострадание. Тоську, привыкшую хитрить и лгать, сокрушала моя "простота", как она выражалась. Порою Тоська вступала со мною в "философские споры".

- Вот вы говорите: не врать! Так это же людям врать не хорошо! А этим... - она кивала в сторону следственных домиков, - им правду говорить нельзя. И вы, тетя Женя, смотрите же, если что за собою знаете (она делала многозначительное лицо), им, Боже сохрани, не признавайтесь.

Это была уже определенная, отработанная житейская мудрость ребенка... Что сталось с Тоськой? Теперь ей около 50 лет!

Когда майор, дергая контуженным плечом, многократно мне повторил, что о матери Лихомировой ему ничего не известно, и мысль, что ее нет на свете, утвердилась, мы стали задумываться, что же с детьми будет.

-Ну, отдадут в детдом, - грустно говорил рассудительный Толик, похожий на белобрысеньких мальчишек у Богданова-Бельского.

Я очень привязалась к Толику. Дисциплинированный, эмоциональный, какой-то удивительно "нормальный" ребенок, тоже меня полюбил, ловил каждое мое движение, каждое указание.

- Не могу ли я усыновить мальчика? - спросила я майора, придя к нему по ясельным делам. Он посмотрел дико:

- Усыновить? Вы что? - он покрутил пальцем возле виска. - А что, может быть, разрешат... Только вам ведь придется тогда его на спецпоселение взять... А если вас посадят... Смотрите, вам трудно будет.

И я задумалась...

Так я узнала, что мне грозит поселение с нависшей угрозой "посадки". Я уже знала, что такое "поселение". Это ссылка. Бесправие. Это тот же физический труд, только бесконвойный, те же общие бараки. Только надо самой добывать хлеб. В СССР к привычной "интеллигентной" работе меня уже не допустят. Побывавшие в советской ссылке, рассказывали за границей, как профессор Переверзев в ссылке с трудом получил право быть учителем начальной школы - видно, тоже землекоп из него не получился. Положение с добыванием хлеба я уже уяснила за время нашего проезда через СССР. А, главное, из беглых слов майора я поняла: с поселения можно угодить и в тюрьму... Оказывается, СМЕРШ и ПФЛ - не последнее испытание...

Если не считать моих выступлений перед казаками, о которых я смолчала, и ни один из них не пикнул, как "раздевала" я перед ними советский строй, за мною особо криминального ничего не было, но... Я оставила мысль усыновлять Толю.

Вскоре после разговора с начлагом, в совсем холодный денек, когда под ногами уже трещали льдинки, меня вызвали "на вахту" с вещами. Дети Лихомировы провожали меня и не отводили заплаканных глаз, пока за мною не захлопнулись ворота ПФЛ - первого моего лагеря. Я в последний раз утерла сопливый носишко "некультурной" Женьки. "Ну, теперь мы пропали!" - сказала Тоська. Толик припал ко мне и, не стесняясь, плакал.

Нашу группу, женщин сперва "расконвоировали" в город, в распоряжение стройконторы НКВД. (Арест мне предстоял только в будущем году).

- Я просил рабочих, а мне прислали дамочек и старух! - закричал при'нашей явке замначальника Анкушев. - Мне нужны кочегары, например, вот вы, - обратился он ко мне, - сумеете быть кочегаром?

Группа женщин, со мной выпущенных, заволновалась, меня

подталкивали: нельзя отказываться - работа в тепле. Я ответила спокойно:

- Кочегаром? Ну что ж! Для этого высшее образование не нужно. Дайте мне "спец" (спецовку), и...

А "спеца" у них не было! У них ничего для народа не было! Нас уже предупредили, что без спецовок имеем право не идти на работу. Да и своя одежда у нас была, по советским понятиям, хорошая. А хорошая "одежда" в Сибири впечатляла ужасно, а мое высшее образование заставляло неметь предо мною. Там, в те годы "десятилетка" считалась высшим разрядом образованности. А заключенными, которых можно было заставить, мы еще не были, и, вероятно, из пропагандных соображений им приказали обращаться с нами уважительно. Мы пока мыли полы в стройконторе, порою целую смену просто сидели в коридоре на полу, ожидая поручений. Наконец, мне Анкушев поручил конспектировать для него "Курс истории ВКП(б)" под ред. Сталина. И, конспектируя, я снова окуналась в полузабытый мир "советской идеологии", понимая теперь всю ее лживость, стереотипность. Но, по совету мудрой Тоськи, правду об этом моему работодателю не открывала. Не спорила. Поселили нас в бараках за Томью вместе с высланными из Поволжья немцами, людьми абсолютно порядочными, но живущими в абсолютной нищете. Девочки-немки были буквально босы и, так как "спеца" не было, на работу не ходили, пока не выдали резиновые чуни с обмотками. Спали на совершенно голых нарах. Клопы и голод. Чтобы есть, немки хлебную "пайку" - единственное, что они имели по карточкам, - меняли на большее количество картошки, которую ели без масла. Мы тоже этому научились.

- Вы меня или арестуйте, или разрешите искать себе лучше условия, - сказала я однажды Анкушеву. Он посмотрел удивленно: "Но ведь так живут все! Вы живете как все!". И, действительно, так жили все.

Одета я была для поселенки весьма "изящно": в шапочку в виде тарелочки и в лыжные брюки, торчащие из-под еще московского пальто. Когда я шла по льду Томи к месту нашего жительства, за мною бежали окраинные мальчишки с криком: "Тетка тарелку надела!" А однажды мальчишка сказал другому: "Ты говоришь, у нас нет американов? А вон идет американ!" - и показал на меня.

В декабре, когда морозы стояли изрядные, бреду близко к сумеркам через обледенелую Томь. Меня обогнали сани, накрытые чем-то удивительно знакомым, красным... "Тетя Женя, род-

ненькая!" - И из-под знакомого ватного итальянского одеяла - три знакомые мордочки: дети Лихомировы!.. Их увозили в недалеко расположенный детприемник. О матери не было слуха. О ее потере дети говорили уже равнодушно.

Это одеяло, безусловно, было некогда "конфисковано" их отцом у итальянцев. Но итальянцы с той поры сделали себе уже не одно такое одеяло. А дети советские на своей родине могли бы отморозить себе ноги, если б не оно. На чьей стороне справедливость?

Детям кто-то рассказал, что я собиралась усыновить Толика. Сейчас он смотрел на меня с мольбой и надеждой. Я показала им барак, в котором живу, обещала зайти на днях. Я ведь теперь была у них единственно близким человеком на свете. Сани тронулись. Заплакали дети. Заплакала бессильно и я.

Дня через два мы ложились в своем бараке спать при тускло горящей лампочке. В казарму вошла, пошатываясь, чужая женщина и пошла между топчанами, вглядываясь в лица. Это была мать Лихомирова. Из ее умолчания стало понятно: она не все время была в больнице - видимо, ее куда-то увозили для каких-нибудь показаний, опознаний - рассказывать об этом не разрешалось.

В сибирских морозных просторах теперь она была "на слободе" с тремя полуголыми детьми, без гроша денег. Бесплатный литер до места жительства ей дадут и предоставят собственному о себе попечению. Если Женьке в детприемнике дадут хоть поношенные валеночки и чулочки, то одеяло они продадут "на хлеб"...

Детей своих она разыскала с превеликим трудом: погоняли ее по канцеляриям...

Женщина, прощаясь, низко-низко благодарно поклонилась мне. Поклон этот помню, как лучшую мне в жизни награду.

Где они теперь - маленькие мои друзья в несчастьях наших общих: ушлая Тоська, Толик-интеллигент и некультурная Женька?! И девочка из Будапешта, спасшая мне жизнь? И все ребятишки, не пустившие меня из барака, когда я выходила для самоубийства.

А ведь они все помнят! Даже если вступили в КПСС.

Глава I.

ТАЛОН НА ПОРУБКУ

Святочный рассказ

- Сильно ослабевшие есть? - И я распахнула дверь из лагерной амбулатории в холодные сенечки, в полутьме вглядываясь в зеленовато-серые лица ожидавших. Усталые люди сидели или прямо на ледяном недавно вымытом полу, или на кучках сброшенных бушлатов. Запах лекарств здесь смешался с горьковатой вонью от махорки, застарелого портяночного пота, мочи и вроде еще селедки, словом, с тем противным едким духом, исходившим от всех нас в те времена. На "воле" так пахнут бездомные нищие старики.

Это под самый Новый год, 31 декабря 1947 г., в беловскую зону прибыл этап зеков. Нам с доктором Алексеем Петровичем предстояло их откомиссовать. Мы были расположены к празднику, и прием этапа вечером вызвал некоторую досаду.

- Ослабевшие, войдите первыми!

С пола, пошатываясь, поднялось несколько серых фигур. Обходя сидящих, доходяги заторопились к двери, откуда дохнуло теплом, светом, и на табуретке в углу стояла украшенная елочка. Мы не нашли для нее ничего блестящего, даже конфетной фольги у нас не было, но все равно, она сияла наряднозеленой хвоей, которую особенно выделяли беленькие бумажные звездочки моего изделия, и запах, лесной и вольный, она все-таки источала.

В дверях один из входивших, увидав елку и как-то особенно протяжно всматриваясь в мое лицо, стал оседать, оседать. И упал было, да товарищи подхватили его и почти внесли в амбулаторию, где сидел врач со стетоскопом.

Мы уложили обморочного на узенькую холодную кушетку. Больной был горячий, но дрожал в ознобе, и температура оказалась высокой. Лицо скелетоподобного человека, застывшее, с

посинелыми губами, мне показалось не то что знакомым, а вроде виданным, но не додумав, где я видела это лицо, я отошла к остальным.

А он, открыв глаза, осознав действительность, вдруг шепнул: "Женя!". Не "сестра", не "Борисовна", к чему я уже привыкла, а то, почти забытое имя, каким называют близкие. И сел. Занятая неотложным, я на зов не откликнулась: да и ко мне ли относился он? Мужчина его не повторял больше и даже в мою сторону не смотрел особенно. При комиссовании его фамилия украинская мне ничего не напоминала, профессия шофера - тоже. Только доктор удивился: "Шофер, а так истощен!" Оказалось, что в том лагере, где он содержался (в "бытовом"), ему по специальности работать было "не положено" как имеющему статью 58-1-Б^¹, хотя он первоклассный московский шофер. На "общих работах" москвич "дошел". Все это он говорил доктору, но как бы адресуясь и ко мне, и я заметила, как подобрался он, когда доктор назвал меня по имени. Он меня явно знал, знал, уверенный теперь, что не ошибся, я же никак не могла его вспомнить и решила, что он один из бесчисленных военнопленных, с которыми меня сводила судьба за границей. При посторонних расспрашивать не стала.

Только, когда его после конечной резолюции врача "госпитализировать", уложили на чистую койку в палате, я подошла к нему с выражением вопросительным. И тогда масластый доходяга заплакал и сказал: "Та я же шофер Валя из того музею!". Это прозвучало, как знак иного мира.

31 декабря 1940 года осталась я вечером в музее украшать "месткомовскую" елку для сотрудников, живущих в музейном общежитии. Музей был художественный, и убранство деревца должно быть художественным, оставить его на попечение вахтерш, суетившихся, по преимуществу вокруг новогоднего ужина, было неуместно. На 6-7 часов был куплен загодя мною талон на очередь в парикмахерскую, потом следовало переодеться дома на Арбате во все новенькое - такая была у меня новогодняя традиция - и ехать на новогоднюю встречу к подруге Лене. Времени было в обрез.

-К телефону Вас, Женя! - В те годы еще никто не называл меня по отчеству. Рыдающий Ленкин голос звенел отчаянием: они никак не сумели достать елку Гарику, сыну. Целый день бегали по елочным базарам, сначала не было хороших, потом никаких не стало, даже у спекулянтов, даже веток. Только столич-

ная элегантная женщина может понять, как горестно ей было сообщить, что в этой беготне за ритуальным деревцем Лена пропустила очередь в парикмахерскую.

Гарик - мой подопечный ребенок, вроде крестника. Сказки с картинками, походы в театр - на мне. И вдруг у избалованного мальчишки не будет елки, даже веток! Мать кричит в трубку, что он ревет, бьет игрушки. Если у него не будет елки, зачем ему жизнь!

- Может быть, по дороге к нам тебе попадется хоть какая-нибудь... за любую цену... - Бессмысленно надеяться, что, едучи в метро и трамвае, я найду хапугу, продающего елки "за любую цену". Однако я пересчитываю деньги в сумочке. Что-то около 70 рублей. Ах, если б попался "хапуга"! Железная дорога для Гарика стоила дороже...

Я бы стянула несколько веток из профсоюзной елки, но электрик уже прилаживает лампочки. Выхожу. Под ногами скрипит. Сумерки густеют. В лучах фонарей посверкивает грязноватый снежок на крышах низких строений, похожих на амбары - общежития музейных рабочих. У широких дверей гаража черным лаком сверкнула казенная машина - ЗИС-101. У меня нежность к этой марке первого в СССР комфортабельного лимузина: я читала лекции на ЗиСе, когда там конструировали его, и сам Сталин машину "принимал"! Сейчас возле ее крыла - двое.

В темно-синем форменном мундире с ясными пуговицами -наш молодой рабочий, парень из рязанской деревни, с которым я обычно ездила с передвижными выставками картин в дальние командировки. В многомесячных поездках было время подружиться. Бросаюсь к Мите.

- Даже для вас, Женечка, не смогу достать: поздно! - говорит парень, извинившись галантно, и просверкав толстогубым лицом. - Хотя вот, Валя хочет для сынишки в лес за елкой ехать...

Валя-шофер, солидный уважаемый мужчина, депутат райсовета, в начале четвертого десятка, примерно, но все его называют нежным именем Валя. С ним я почти незнакома. Единственной новенькой легковушкой мы, сотрудники младшие, пользуемся только по чрезвычайным делам. Начальства много, машина одна на всех. Случалось, какой-нибудь завотделом возил вечерами на "казенной машине" особо хорошенькую сотрудницу в театр или ресторан, что считалось высшей степенью ухажерства в те времена. Об этих событиях сплетничали, обсуждали в кулуарах, порицали на месткоме. И, говорили, сам шофер очень недоволен "увеселительными рейсами" и возмущенно жалуется на-

чальству. "Вредный хохол", - говорили о Вале. Героиней подобных похождений я не бывала, так что не было у меня оснований бросаться Вале на шею с просьбами.

А он, кинув укоризненный взгляд на Митьку, бормочет, что "талон на порубку" у него-то есть, да опасается, что машину востребуют, хотя директор и отпустил его до завтра.

Талон на порубку елки за городом, оказывается, выдавался некоторыми учреждениями, а у Вали случайно сохранился нетронутым на ту, что мы украшали - охрана забыла отобрать. У его Юрки нет елки. Однако, ехать далековато, гололед. Валя колебался. Тогда я рассказываю, что еще один москвичонок в отчаянии, и его мать просит меня "за любую цену...". Лену Валя знает: "Ох, красивая жинка!" Она-то и бывала главным персонажем музейных сплетен, что "этот кацо" - замдир М. - ее катает. Валя, видимо, представил, как расстроена надменная, красивая, на французскую куклу похожая дама, сын которой, ровесник его Юрки, требует елку. "Разве с Вами поехать"... видно, хочет ответственность за небольшое "мошенство" с талоном разделить со мною.

Талон на трехметровую. По-рязански предприимчивый Митька советует срубить, "а потом напополам!". Однако нельзя терять ни минуты. Валя проверяет, тепло ли я одета. Поехали. Сев за руль, он напоминает: "Надо ж позвонить, сказать тому пацану, что вы ему за елкой поехали".

Я поручаю это Мите. Телефон пишу на обороте талона в парикмахерскую. Завивки - не будет! Зато будет счастлив Гарик! Несколько дней я берегла талон, боялась потерять, ощупывала в сумочке. Через полчаса он потеряет силу, этот "квиток на элегантность". Переодеться только успеть бы, заехав на обратном пути домой, елку привезти...

По новогодней Москве мы вначале продвигаемся на замедленной скорости. Час пик. Сквозь пылающие витрины магазинов видно, какое там столпотворение. На перекрестке, где тормозит машина, вижу пробирающегося гражданина с крохотной елкой, которую он несет торжественно, как букет. Опустив окно, кричу: "Продайте елку! За 70 рублей продайте!" - Он не повернул головы.

Не мы несемся, неподвижно сидящие в машине, - весь огромный город, зажигающий огни, мчится навстречу в хаосе перемежающихся под разными углами, обегающих нас со всех сторон плоскостей, озаренных, цветных и темных с густой сетью линий, прямых и параболической кривизны, будто вычерченных по ги-

гантскому лекалу. Там срежем мы машиной, как хордой, краюху окружности, здесь пронзим ее радиусом, шинами плавно тронем округлость шоссе. Кружево убегающих назад и открывающихся впереди плоскостных и линейных сплетений пронизано сплошь огнями, то пунктиром намечающим линейность нашего движения, то образующим ослепляющие снопы, овалы и многоугольники. И все это движется, летит, смешанное с толпами пешеходов, что льются и плещут в потоках света вместе с вереницами поющих автомобилей, слоноподобных автобусов, в бенгальских огнях, сыплющихся с троллейбусных проводов. Карусель города, орущая, хохочущая, звенящая, бряцающая, долго несется вокруг нас, пока шины не спружинивают на рельсах окружной дороги.

Световой чертеж города тускнеет, исчезает коловращение толп, и вот в заднее стекло машины я наблюдаю, как постепенно отдельные огни сливаются в одно полымя, и на горизонте растекается зарево всей ночной Москвы. Потом по обочинам шоссе пошел заснеженный лес. И вокруг, будто медленно наполняемая чаша, заплескалась лунная голубая ночь.

Машина тормозит возле каких-то спрятанных между деревьями избушек, люди в милицейских шинелях, козырнув, проверяют возле фары талон, говорят о каком-то "квадрате", машут руками. После асфальтового ровного пути, который расстилала перед нами в свете наших фар обступившая округу ночь, машина ныряет на проселочную дорогу и останавливается, наконец.

Слева и справа - лес. Остроугольники елей озарены полной луной, плывущей в морозном голубоватом круге. Будто таинственная плоскость Мебиуса выбросила нас из грохочущего пылающего геометрического мира в мир иной, где покой и тишина. Только на свободном от леса пространстве вдали полыхает зарево города. Оттуда доносится гул, притушенный пушистыми снегами звон: шумит - поет предпраздничная Москва. Но этот далекий смутный и глухой шум - точно фон для обступившего нас лесного безмолвия. Кажется, в эту тишину претворяется сам спокойный лунный свет, гармонически слитый с нею во что-то единое и прекрасное. Все недвижно. Шевелятся только на снегу тени от нас и машины. Совершенно музыкальное звучание безмолвия еще более выделяют редкие отдельные человеческие выкрики и Дальний стук топора: елки рубят. Чрево огромного города требует сегодня древесных жертв.

Из темнеющего рядом леса, увязая в снегу, к нам приближаются два закутанных человека с ружьями. Проверяют талон, го-

ворят об условиях порубки. У Вали фонарик, но ели растут негусто, меж ними в лучах луны серебрится, беззвучно трепещет снежная парча, и так светло, что если комочек снега поднести к глазам, заметны даже крохотные кристаллы отдельных снежинок.

В талоне одна трехметровая ель, но, памятуя, что значит в композиции елки верхушка, я робко спрашиваю, нельзя ли вместо одной высокой - две небольших. Однако в этот миг неподалеку вкрадчиво и осторожно взвизгивает пила, и оба наши вергилия, оставив нас одних среди ельника, бросаются на звук проверять талоны.

В ельнике тишина еще заметнее. Мы оба молча стоим, притаив дыхание, и слушая пианиссимо природы. Ноктюрн "Молчание". Неторопливое начало "Лунной сонаты" слушаем с шофером Валей. Чудесно: ни он, ни я не восхищаемся вслух красотою ночи в еловом подмосковном лесочке. Вокруг нас среди холодного трепетания сверкающих снегов - конусы елей. Они тоже слушают вместе с нами небесную мелодию. Неужели, неужели мы должны внести смятение в этот удивительный покой? Будто в испуге, что жребий выпадает ей, то одна, то другая веточка вздрогнет, стряхнет с себя чуть вздохнувший иней - снежок и снова притаится. Как в храме...

-Как у церквы, - шепчет Валя и неожиданно читает с украинским акцентом: "В нибисах торжественно и чудно, спить земля у сияньи холубом..."

- Кто это, Пушкин что ль, сказал? Вот верно! Вале тоже не хочется губить елку. "Привезть бы сюда пацанов, - мечтательно бормочет он, - да тут в лесу, при живых деревьях, елку бы и устроить". И я предлагаю на будущий год, при погоде благоприятной подобрать желающих встретить новый год в лесу. И неведомо нам, что "будущего года" не будет. Валя встретит его в голодном плену, я - в провинциальной глухомани южного города. И не будет уже у Вали ни пацана, ни жены, они погибнут в первую же бомбежку Москвы. И Митьку убьют. И тридцать лет спустя, в вестибюле музея я найду его фамилию первой на мемориальной доске с именами погибших сотрудников.

Пока же это для нас складываются прекрасные советские песни, мы - люди первого сорта - москвичи, будто хозяева столичного города, организуем праздник, полный радости бытия. Мы еще не разумеем несовершенного мира, в котором живем, не знаем разлада с ним, неведомо нам, что на улицах нас обгоняли десятки машин-фургонов с надписями: "Мясо", "Булки", а в машинах этих копошились сотни людей, без вины обращенных в людей

сорта второго, что есть над нами еще высший сорт, который все это совершает. Там не надо ничего "доставать", потому что "людишки" в зубах приносят. А если что мы и знаем, смутно, то верим: необходимость, таково устройство нашего мира. Это стереотип нашего мышления.

Пока сторожа ушли, мы условились срубить две елочки, небольших. В резиновые мои, модные тогда, сапожки уже начерпался снег, долго стоять на морозе невозможно. Выбираем парочку и в два топора для скорости накидываемся на беззащитные деревца. Я остукиваю иней и по указанию Вали оттаптываю снег вокруг юной, одного со мною роста, красавицы. В свете луны видна не только безупречная круговая симметрия ветвей, но каждая свежая и прохладная иголочка. Елка отчаянно мне сопротивляется, оказавшись неожиданно сильной, упругой, цепкой. Колючими иголками бросается в лицо, толкает локтями веток, сбивает шапочку, мешает проникнуть к своему изножию. А я бормочу слова сожаления, но вероломно нащупываю место внизу, где ударить. Впервые я калечу дерево, да и топор держу в первый раз. Он увязает в стволе, а и ствол-то не толще моего запястья. Валя спешит на помощь, свою он уже срубил, я слышала, как она крякнула, нахилившись.

Так среди совершенно сказочного лунного пейзажа мы оба совершаем таинство убийства, не ведая, что пройдет меньше года, и в этом елочном подлеске будут со свистом и шипением рваться бомбы и мины, по этому зеленому молодняку захрипят, заклацают гусеницы танков, земля зарычит, задохнется, стоны человеческие наполнят воздух. И будто в предчувствии этого в той стороне, где визгнула пила и куда побежали сторожа, внезапно доносятся грубые голоса, брань, треск ветвей, крики: "стой, стой!" и два выстрела, видимо, пильщики не имели талона и удирают от сторожей.

Жалобно шуршащие тела срубленных елок мы волочим по насту к дороге, где ждет нас машина. Одну "сестричку", как нежно говорит вообще-то грубоватый Валя, втаскиваем, насилуя, в багажник, торопимся спрятать, пока не вернулись сторожа; талон-то на порубку одного деревца! Вторую, опять-таки с ласковыми уговорами, Валя принайтовывает к крыше машины. Сегодня по Москве целый день сновали автомобили с таким ароматным грузом. На заднее сиденье напихиваем несколько отдельно срубленных веток "на всякий случай". Девять часов. Мы уже очень спешим, хотя уходить от такой тишины, красоты такой не хочется. И замерзли мы оба.

Особенно я, повлажневшая после непривычных усилий. Перчатки потеряла, конечно. Но я не ною, совсем не ною. И тут Валя "взбрыкивает": хватает колючий искрящийся снег и, туго обняв меня, со свирепым смехом натирает мне жестким снежком лицо. Я отбиваюсь с хохотом, и мне вдруг становится неловко от этой грубости и как-то страшно, потому что он вкусно, по-мужски умело целует меня в мокрый набитый снегом рот. И отпустив объятия, медлит минуту: как я поведу себя далее?..

Мы за эти часы шутили много, изрядно подружились, самое лучшее - все обратить в шутку. И я говорю немножко докторальным тоном, что это безобразие, Валя. Мы с вами ведь не парубок и дивчина! Инцидент исчерпывается. Валя - шофер столичный. Джентльмен. И очень доволен, что я отнеслась к его порыву не по-бабьи, но как следует. А я лишний раз убеждаюсь: эстетические впечатления и эротика - неразделимы.

На шоссе, к нам из лунного моря вынырнули две уже знакомые фигуры с криками "стой!". Видимо, приняли нас за тех, кто пилил елки воровски и, кажется, сумели удрать. Однако Валя отдал талон, мы не хотим, чтоб обнаружили вторую елку, он дает газ, позади затихает топот и раздается одинокий и какой-то жалобный выстрел.

- Они в воздух стреляли? - спрашиваю беспечно, когда в свете фар перед нами мерно заструился искрящийся от снега асфальт.

- Должно, в воздух! Они, видать, не дюже вредные. А то могли бы свободно и в шину врезать! - В этом случае напрасны были бы и вся наша рискованная поездка и моя парикмахерская жертва. Мы запозднились. На Арбат мы уже не поспеем, не успеть мне переодеться по ритуалу встречи! Надо еще и Вале самому добраться домой до двенадцати.

-Нажмем? - спрашивает он. Я соглашаюсь: "Нажмем!". Распластавшись на запрещенной скорости, машина только подлетывает на ухабинах, только какие-то вихри назад, назад уносятся. Это страшно, но я не пугаюсь по-бабьи, не ахаю: черноглазый, напружиненный, сильный Валя уверенно держит руль и сбережет обе наши жизни для новогодней встречи. Иногда по каким-то техническим причинам он сбрасывает скорость. Потом снова:

-Нажмем? - Нажмем! - Шины просто визжат. Зарево на горизонте распадается постепенно на купы огней. Потом из сине-голубого пространства мы вступаем в море золотистого света. Город. Машин на шоссе теперь гораздо больше, но не встречных, нас теснят спереди и сзади, все спешат в Москву

встречать ближе и ближе подступающий Новый Год . Он уже давно "идет по стране". Как и у нашей, многие машинные крыши покрывают зеленые лапы елок, ветви и верхушки торчат из кузовов грузовых автокаров. Будто двинулся на Москву сам Бирнамский лес.

Я рассказываю Вале легенду из "Макбета". Валя знает Шекспира по "Ромео и Джульетта" в театре Революции с Бабановой и "Гамлету" у Вахтангова. Как все москвичи, Бабанову зовет Бабанихой. Потом, когда мы обсудили контраст пейзажа, от которого уехали, с горячим сиянием городских огней, я читаю ему краткую лекцию о холодных и теплых тонах в живописи. Ему, работающему ныне в картинной галерее, это знать полезно. Что-то философствуем о времени, которому в вечном его течении люди ставят какие-то вехи. Шоферу Вале явно нравится такой "умственный" разговор, он вставляет реплики на равных.

На Арбат явно не успели: "Там пацаны, должно ревуть". Валя никак не хочет двигаться "шагом", обгоняя, лавируя, рискуя проколом в правах. Вот мы уже в самом сердце Москвы, пробираемся к Калужской заставе. Скоро одиннадцать. Москва упрятывается в дома. В каждом почти окне - цветное и блещет. С улиц исчезает бензиновый дух и они пахнут снегом и хвоей. Вот уж редкие гудки нарушают воцаряющийся на улицах покой. Уличные репродукторы гремят: "Москва моя, ты самая любимая!".

- Нажмем, Валя! - Нажмем. Мы хозяева обожаемого города, везем его детям праздник. Это для нас сегодня поются советские песни. Это нам сегодня скажет приветствие по радио - телевизоров еще нет - какой-то член правительства. Мы гадаем, кто скажет? Сам? Вот и звезды над Кремлем...

- Товарищ Сталин, должно, уже броется! - говорит Валя и поглаживает собственную щетину. И тень этого товарища будто осеняет столицу безоговорочно нами любимого, нашего единственного в мире государства, в самом сердце которого мчится наша машина, пахнущая не кровью, но хвоей.

Гарькину елку втаскиваем на третий этаж бегом. В передней всплеск Детского восторженного визга. Гости, оставив танцы, бросаются закрепить крестовину, навешивать разложенные на диванах игрушки.

- Благодари своего Деда Мороза, - говорю я мальчишке. В ликование включается Елена и бежит наполнить мне ванну. Боже мой! Лицо мое исцарапано, шапочка будто игольчатый еж, задом наперед, волосы клочьями перепутаны с хвоей, я вся усталая, потная.

Однако герой вечера Валя обнимает меня при всех и смачно

целует с восклицанием: "Женечка-то у нас - жинка первого сорта!". И торопливо отвергнув все изъявления благодарности, исчезает к своему пацану.

Из соображений педагогических приказываю маленькому эгоисту Гарьке снести еловых веток соседским детям, у кого нет дефицитного деревца. Гарька бормочет, что завтра он подарит Валиному Юрке свою железную дорогу. Ну, - не дорогу, так лучший свой самокат.