РАБОТАЛ, ГДЕ ПРИКАЖЕТ ПАРТИЯ^¹

О.С. ОГЛАЕВ

В октябре 1982 г. мне пошел восьмидесятый год. Жизнь прожита немалая, и всякое в ней было. На закате жизни, перелистывая ее страницы, с горечью вспоминаю 13 лет сибирской ссылки калмыков, из них 12 месяцев на станции Половинка Молотовской области, где строилась Широковская ГЭС. Эти 12 месяцев, с марта 1944 г. по март 1945 г., по значению и последствиям в жизни бывших широкстроевцев, пожалуй, даже превосходят остальные 12 лет ссылки, вместе взятые.

Когда началась Великая Отечественная война, я работал в Лаганском улусном (районном) комитете ВКП(б), в должности секретаря улускома по кадрам. Как и другие коммунисты, решил записаться в Красную Армию добровольцем. Посоветовался с первым секретарем улускома партии Манджи Мамышевым и попросил его поддержать меня на бюро улусного комитета. Но Мамышев, обычно хорошо ко мне относившийся, неожиданно накричал на меня, сказал, что я дезертир трудового фронта, что мне не терпится получить орден и т. д. в том же духе. "Иди, — резко заключил первый секретарь, — будешь работать, где прикажет партия!". И я работал, как мог.

С самого начала войны возглавлял улусную комиссию по сбору продовольствия, денежных средств и разных носильных вещей для Красной Армии.

С осени 1941 г, до лета 1942 г. руководил работой рабочих, колхозников и учащейся молодежи на строительстве железной дороги Кизляр-Астрахань на территории Лаганского улуса. Впервые испытал страх смерти, когда фашистская авиация летом 1942 г. совершала налеты на железную дорогу.

С лета 1942г. руководил эвакуацией скота за Волгу, в Западный Казахстан. И снова испытал то же унизительное чувство страха и полной беззащитности, когда фашистские штурмовики безнаказанно бомбили и обстреливали волжские переправы, по которым переправляли скот из Калмыкии, а также из соседних областей и краев.

В 1943г., когда линия фронта передвинулась на запад, мы возвращали скот на родину.

27 июля 1943 г. бюро обкома и улускома приняло решение о моем освобождении с работы в связи с призывом в Красную Армию.

Мне дали несколько дней, чтобы перевезти семью — жену и четверых детей — к матери моей в Долбан, откуда я родом. В начале августа 1943 г. направили меня в Сталинградский военный округ, где я служил и проходил военную подготовку в 356-м запасном стрелковом полку 15-й запасной стрелковой бригады. Был рядовым красноармейцем и парторгом роты, и только тут по-настоящему понял, что, как человек совершенно штатский, в солдатском ремесле я ничего не знаю и ничего не умею. Хотя учиться этому в 40

лет было нелегко, я через несколько месяцев был уже почти нормальным солдатом.

В декабре 1943 г. меня послали на краткосрочные трехмесячные курсы переподготовки политработников РККА в Орджоникидзе. До окончания курсов оставалось буквально несколько дней и я уже заказал себе к выпуску офицерскую форму и лейтенантские погоны, как вдруг в середине марта 1944г. меня вызвали к начальнику курсов. Он как-то смущенно объявил мне, что где-то на Урале формируется Калмыцкая кавалерийская дивизия, и всех военнослужащих — калмыков рядового и сержантского состава, курсантов военных учебных заведений Наркомат обороны предписал срочно откомандировать в распоряжение командования этого национального соединения.

Тяжелое сомнение и тревога закрались в мою душу, т. к. этот внезапный отзыв с курсов невольно увязывался в цепочку с другими, совершенно непонятными и мрачными событиями: ликвидацией АССР немцев Поволжья и поголовным их выселением за Урал, несколько позже с такой же участью карачаевцев. В январе 1944г. мне стало известно и о горькой судьбе калмыков.

Возникали сомнения и совершенно другого рода: если дивизия кавалерийская, да еще калмыцкая, т. е. сугубо степная, то за каким же чертом формировать ее в горах и лесах Урала?! У них что — головы на плечах нет? Или это обычный обман, рассчитанный на простаков? Но задавать такие вопросы начальству тогда не было принято: И я послушно взял под козырек...

Когда прибыли поездом в Молотовскую (ныне — Пермскую) область, добрались до неказистого тогда уральского городка Кизела, а затем — в расположение батальонов (в кавалерийских частях не бывает батальонов), я окончательно понял — нас обманули, и никакой Калмыцкой кавалерийский дивизии не будет, а будет обычный стройбат.

К сожалению, я и тут ошибся — это был, как выяснилось вскоре, вовсе не обычный стройбат, а что-то среднее между ним и концлагерем, хотя формально он так не назывался. Мы теперь уже не имели никакого отношения к Наркомату обороны, т. к. были переданы в ведение Наркомата внутренних дел. Мы стали трудармией НКВД, состоящей из так называемых рабочих колонн, каковыми и были 1-й и 2-й строительный батальоны, организованные на Широкстрое.

Это оказалась довольно крупная стройка — будущая Широковская ГЭС на р.Косьва, для руководства которой было создано специальное управление — Широкстрой НКВД. В полное и по существу бесконтрольное распоряжение этого управления были переданы несколько тысяч калмыков рядового и сержантского состава. Офицеров среди нас было всего несколько человек, точнее — бывших офицеров, по каким-либо причинам разжалованных и потому разделивших судьбу солдат и сержантов. Я офицером не считался, т. к. не завершил курса обучения на курсах политработников.

Отдел кадров Управления Широкстроя направил меня в 1 -и стройбатальон замполитом 1 -и роты. Батальоном командовал старший лейтенант Рябов — человек строгий, но в общем-то справедливый. Во всяком случае, я не могу припомнить, чтобы Рябов проявлял какой-то произвол или беззаконие в отношении подчиненных.

По-моему, более строгим был начальник штаба 1-го батальона Наминов, хотя понять его тоже можно — он, видимо, опасался, что комбат Рябов и вышестоящее руководство заподозрят его в каких-то "незаконных" послаблениях к своим соплеменникам.

Отличался в служебном рвении замполит батальона Цагада Унков. Воз-

можно, формально он был прав: армия есть армия, пусть даже и трудовая; дисциплина есть дисциплина; приказ есть приказ. Но в том-то и дело, что мы лишь считались трудовой армией, а по сути были совершенно бесправными и вечно голодными узниками, не знавшими даже срока своего наказания (работу на Широкстрое мы рассматривали как наказание, к тому же — совершенно несправедливое).

В этих условиях беспощадная армейская требовательность и различные взыскания и наказания воспринимались нашими людьми очень болезненно. Особенно остро реагировали люди на различные формы "наказания пайком", т. е. лишение по разным поводам добавок к основному пайку, а иногда — и основного пайка. Не могу сказать с уверенностью, что именно в действиях нашего замполита батальона было действительно законно и справедливо, а что — порождено разными привходящими, в том числе и указанными выше, соображениями, но обид на Цагаду и в батальоне, и в нашей роте было, к сожалению, немало. Некоторые ребята между собою говорили: "Ну, погоди, Цагада, выйдем отсюда (из Широкстроя то есть) — мы с тобою посчитаемся!". Хотя народ у нас — отходчивый, незлопамятный, с ним говорят, "считались" и во время ссылки, и на родине. Звонили ему по телефону, напоминая о себе:

"Цагада, я вернулся!". При личных встречах напоминали о своих обидах. Думаю, что эти обстоятельства сыграли свою роль в том, что этот видный, красивый, могучий мужик, в конце концов, был разбит параличом и раньше времени сошел в могилу.

Совершенно другим человеком был комсорг нашего батальона Дандыш Болдырев — совсем еще молодой, почти юноша. Очень обходительный и приветливый, он отличался грамотностью и даже образованностью, и среди других наших парней, происходивших, как правило, из рабочих и крестьян, производил впечатление интеллигентного человека. До призыва в РККА он работал в одном из республиканских ведомств (кажется, в Госплане), и занимал в нем видный пост. Он и внешне был интеллигентен: тонкий, хрупкий. Дандыш выжил на Широкстрое, прошел ссылку, вернулся на родину, работал, писал и публиковал в республиканской печати интересные очерки и статьи.

Ротами в нашем батальоне командовали Найденов, Ункуров, Зархтаев и другие, часто сменявшие друг друга.

Командиром 1 -и роты был бывший старший сержант РККА Баатр Найденов, грамотный, крепкий, волевой командир и просто очень порядочный человек, что было в тех условиях особенно важно. С Найденовым работалось дружно и хорошо, если вообще можно говорить об этом в тех нечеловеческих и просто античеловеческих условиях. Найденов тоже был строг, и вместе с тем он всегда сочувственно относился к людям, никогда не придирался по пустякам и уж тем более — никогда не куражился перед своими подчиненными. Он жалел людей и берег и, как мог, всеми правдами и неправдами, пытался улучшить их питание, добиться дополнительного пайка, устроить на отдых, пока еще человек не рухнул окончательно, определить на лечение, поддержать морально,

Чтобы облегчить участь людей, он, случалось, тайком шел на нарушения ведомственных инструкций, приказов и распоряжений начальства, лично рискуя при этом. Как можно было не нарушать эти инструкции и прочее, если они зачастую были откровенно бесчеловечны?! Наверное, беда Цагады Ункова заключалась более всего в том, что он слишком уж усердно следовал этим злополучным приказам и инструкциям.

А людей и в самом деле было жалко до слез. Когда мы в марте 1944г. впер-

вые встретились на станции Половинка, это были, как правило, молодые, 20-25-ти лет, здоровые, крепкие парни, вволю понюхавшие пороху, видевшие и кровь, и смерть, и горькое отступление Красной Армии, и ее героическое наступление, начатое в ноябре 1942 г. под Сталинградом и завершившееся выходом (впервые за всю войну!) на государственную границу с Румынией. У многих ребят были боевые награды — медали и даже ордена. Испытав тяготы фронтовой жизни, они держались уверенно и гордо, к энкавэдэвским лагерным начальникам, как правило, не бывавшим на фронте, — несколько свысока и порою с вызовом.

Через неделю-другую работы на строительстве ГЭС, особенно ее плотины, людей трудно было узнать, они худели на глазах, слабели физически и морально, теряли гордую осанку и военную выправку, утрачивали постепенно интерес ко всему, что не было так или иначе связано с добычей какого-нибудь пропитания. Это была действительно проблема номер один — с первых дней работы на строительстве Широковской ГЭС и до последних.

Работа была каторжно тяжелой и рискованной для жизни. И определялось это не только самим характером работы, но и плохой, зачастую нерациональной ее организацией. Непомерно высокие нормы, практически полное отсутствие техники, из рук вон плохая одежда и обувь, такие же условия жилья и, главное — издевательски скудное питание — обрекали людей на быстрое и неизбежное угасание и смерть,

Мне, как политработнику, приходилось в этих условиях особенно тяжко, не в физическом плане, а в моральном.

"Товарищ замполит! — не раз обращались ко мне ребята. — Ведь мы за нашу Родину, за Сталина, за Советскую власть жизни своей на фронте не щадили! За что же они нас так-то?!".

Это был мучительный для меня вопрос. При царизме на такие каторжные работы, как известно, ссылали разных убийц, грабителей, бандитов, насильников и прочий уголовный сброд. А тут — верных защитников нашей Родины, проливавших кровь за нее, еще вчера ходивших в атаку со словами: "За Родину! За Сталина!" и готовых завтра идти туда же, в самое пекло! Что же это в самом деле происходит?!

Успокаивал себя и ребят тем, что произошла какая-то горькая, трагическая ошибка, что надо немного подождать, потерпеть, вот-вот закончится война и тогда все выяснится, все будет исправлено — и народ наш вернут на родину, и республику восстановят, и нас освободят. Иного выхода, кроме как терпеть и работать, работать и терпеть — не было.

Терпели, однако, не все. Некоторые, помоложе и посмелее, писали в разные инстанции письма и ходатайства с просьбой направить их на фронт. Но, насколько мне известно, никто не получил такого разрешения, кроме сержанта Петра Хомутникова, за которого ходатайствовал отец — депутат Верховного Совета СССР полковник Василий Алексеевич Хомутников. Петр, после возврашения на родину, рассказывал мне, что воевал до конца войны.

Находились и такие отчаянные ребята, которые самовольно бежали на фронт.

Особенно запомнился побег на фронт моего земляка сержанта-связиста Тюрбя Лиджи-Горяева, танкиста Бембя Михайлова и шофера Андрея Альчи-нова Эти молодые и здоровые парни, как рассказывал мне в Элисте Тюрбя, готовились к побегу долго и тщательно, Из своих жалких пайков сэкономили и накопили двухнедельный запас хлеба, соли, махорки, немного денег, кое-что прикупили заранее на станции Половинка, искусно выправили в своих

красноармейских книжках запись о национальности на "казах", и в июне 1944 г. тайком ушли из расположения батальона. Шли все время лесами, не теряя из виду железную дорогу. Припасы скоро кончились, и тогда парни продали шинели, часы, портсигар и еще что-то. Так и дошли, кажется, до Ярославля, пришли в комендатуру железнодорожного вокзала и заявили, что нечаянно отстали от эшелона, ушедшего на фронт, а в теплушке остались все их вещи и документы и попросили помочь догнать свою часть.

В комендатуре проверили красноармейские книжки, и подчистки в графе "национальность" не заметили. Не возникло подозрений и в дезертирстве: дезертиры — те бежали с фронта, эти сами рвались на фронт. Одним словом, отругали парней за ротозейство и направили в маршевую роту, отбывавшую на фронт. Так и провоевали они до конца войны, моля бога только об одном: как бы не попасть в свою родную часть, где их знали как калмыков.

Менее удачливыми оказались двое других моих земляков — ныне здравствующие в Элисте Саранг Эдняшев и Сангаджи Горяев. Их выловили, судили как дезертиров, дали сроки ^¹.

Эти побеги на фронт имели для нас, оставшихся на Широкстрое, отрицательные последствия — сразу же был ужесточен режим, начальство стало относиться к нам подозрительнее, или, как тогда говорили, — бдительнее,

Было и еще одно крайне неприятное последствие — руководство Широкст-роя обязало политработников всех рангов в ходе политико-воспитательной работы в своих подразделениях всячески осуждать и клеймить позором этих "дезертиров". И ведь осуждали и клеймили! Хотя в душе и в личных разговорах завидовали удачливым и сочувствовали неудачливым.

Помню, даже собрание партийное проводили, и я, пряча глаза от коммунистов, тоже доказывал, как когда-то мне Манджи Мамышев, что мы, коммунисты, должны работать там, куда направила нас партия. И тогда один из коммунистов зло бросил мне: "А что же ты, Оглаев, сам заявления пишешь?. Или с политикой партии не согласен?!". И я что-то бормотал в оправдание, что, мол, несознательность проявил, но меня поправили, и я осознал и более не пишу. А с заявлением получилась следующая история.

Уже вскоре после прибытия на Широкстрой я понял, что долго здесь не протяну. Нет, не работа тяжелая страшила, к работе я был привычен: в молодости я и тачки тяжелые катал на рыбных промыслах, и на неводной тяге работал, стоя по грудь в холодной воде, и на строительстве железной дороги Астрахань-Кизляр в 1941-1942 гг. доводилось работать. Но там было и питание нормальное, и жилье, и отдых, и, конечно, моральная обстановка. К примеру, каждый колхоз Лаганского улуса своим строителям регулярно присылал мясо, рыбу, хлеб, молоко, овощи, добротные кибитки устанавливал для жилья. И все равно к концу недели люди выдыхались, их отпускали домой и заменяли другими, иначе на земляных работах люди просто не выдержали бы. Потому, наверное, и закончили строительство железной дороги в рекордно короткие сроки.

На Широкстрое работа была каторжная, особенно на котловане ГЭС, питание, по- существу, — арестантское, жилье — самое туберкулезное (особенно зимой было скверно), одежда и обувь совершенно обветшавшие, а отдыха — практически никакого, кроме воскресного дня, да и в этот день люди старались подработать: кто — у местных жителей нанимался на поденную работу,

кто — на станции промышлял, кто — в лесу разную зелень собирал. Каторжный труд быстро истощал людей: они "таяли" и гибли на глазах.

Мне было значительно легче, чем ребятам — как замполит я мог позволить себе не весь рабочий день махать киркой или .тягать тачку. Да и ребята меня как-то жалели и как "старика", и как отца пятерых детей: ладно, мол, замполит, передохни — сами доделаем! Великое им спасибо и земной поклон!

Но и я скоро почувствовал: все, больше не могу! Чем здесь подыхать от туберкулеза (а он уже давал знать о себе), лучше на фронте от немецкой пули погибнуть. Тогда хоть семья будет получать пособие, а то ведь тоже загибалась где-то в Сибири. Тогда я и написал заявление Сталину с просьбой направить меня на фронт. Ни ответа, ни привета. Написал второе, и вскоре вызвал меня заместитель начальника Управления Широкстроя капитан Богун, который отчитал меня, что я, замполит, подаю дурной пример рядовым коммунистам и т. п. А на прощание пригрозил, что если я еще раз напишу, то он отправит меня туда, куда "Макар телят не гонял". Я перестал писать. А бежать на фронт самовольно не решился — и возраст не тот, и силы не те, и здоровье уже было подорвано, И еще — партийный долг, как мы его тогда понимали, да и сейчас понимаем также; работать там, где велит партия.

А к весне 1945г. мне стало совсем плохо — обострился туберкулез. В конце марта меня комиссовали, и я, получив сухой паек на несколько дней, выехал в Сибирь, к месту ссылки моей семьи, которая проживала в с. Старожилы Любинского района Омской области.

Всякого пришлось хлебнуть и в Сибири: и красноармейскую книжку пытались у меня отнять, и из партии под разными предлогами пытались исключить, и работы приличной не давали, и спецкоменданты надо мною куражились, Пришлось там похоронить мать, брата, двух сыновей и многих других родственников. Все же дождались мы светлого дня — XX съезда КПСС и возвращения на родину сразу после восстановления Калмыкии летом 1957 года. Но это — уже другая история.