I. Гатчина^¹

В майский вечер 1914 года я сидел с моим другом историком искусства бароном Николаем Николаевичем Врангелем¹, год спустя скончавшимся, на террасе ныне уже не существующего Cafe de Rohan на углу против Comedie Frangaise². В мгновенье провидения он сказал мне: «Мы стоим перед событиями, подобных которым свет не видал со времен переселения народов. Культура, пришедшая как наша в футуризме к самоотрицанию, желающая стереть все свое прошлое, подходит к концу. Скоро все, чем мы живем, покажется миру ненужным, наступит период варварства, который будет длиться десятилетиями». Между тем открылись двери Theatre Frangaise, публика расходилась по разным направлениям мимо нас; перед нами в ночном освещении лежала avenue de l’Opera, мы видели обычную картину большой парижской улицы, десятки лет нам знакомую, только автомобилей стало больше чем в нашем детстве, хотя и фиакры в цилиндре не совсем еще вымерли. Плавное развитие пришло сюда из XIX века, еще чувствовалось дыхание этой культурной либеральной эпохи; в мире царило спокойствие, и слова моего друга казались мне парадоксом. Почему этой старой цивилизации, казавшейся столь устойчивой в этом центре западного мира, предстояло погибнуть? Неужели лишь потому, что сумасшедшему итальянцу Маринетти вздумалось привлечь на себя внимание, предложив уничтожить все музеи и памятники прошлого?! Я забывал, что и я на мгновение поддался этому

ходу мыслей, ощутил гнет прошедшего и даже с кафедры преподнес нечто подобное к смятению моих слушателей, видевших во мне поборника духовных ценностей истории.

Я пошел домой, передумывая слова Врангеля: «Если это правда, то все, что мы годами стараемся создать, лишь сверхкультурная, упадочная погоня за переживаниями дегенеративной эпохи, в лучшем случае прощальный взгляд умирающего на свою жизнь. Это бы объяснило наш эстетический эклектизм, нашу способность одинаково воспринимать все художественные направления прошлого во всех их контрастах, находить удовлетворение в мирах форм античности, Средних веков, Возрождения, барокко, классицизма, не говоря уже об экзотике. В нас нет собственной формальной воли, эстетическое сознание в нас лишь ретроспективный процесс». Вот мысли, осаждавшие меня еще в этот вечер. Через месяц сараевские выстрелы положили начало умиранию старой культуры.

Важной ступенью в этом перерождении мира была русская революция.

Когда она разразилась, пишущий эти строки был причисленным к Императорскому Эрмитажу и в то же время руководил основанным им в 1910 г. Институтом истории искусств, о котором речь впереди.

С первых дней февральской революции временное правительство назначило бывшего председателя 2-й Думы Ф. Головина уполномоченным по делам бывш[его] министерства Двора. К кругу его ведения, разумеется, относились и загородные дворцы.

Очень скоро стали поступать тревожные слухи об опасностях, которым они будто бы подвергаются. Будучи сами по себе историческими памятниками, они к тому же содержали большое число предметов искусства высокого качества; невозможно было оставлять их без надзора. Было решено послать комиссии специалистов для охраны художественных ценностей, по крайней мере в самые важные из них: Царское Село, Петергоф и Гатчину. Павловск в то время был еще частным владением наследников вел. князя Константина Константиновича³, которые там жили.

В первых числах мая в Гатчину были направлены директор музея и художественной школы Штиглица⁴, бывш[ий] тов[а-рищ] министра иностранных дел Александр Александрович Половцов⁵, редактор-издатель художественного журнала «Старые Годы» Петр Петрович Вейнер⁶ и я. Думаю, что в эту минуту и моим друзьям и мне было не совсем ясно, как нам следует ор-

ганизовать работу. Надо ли просто пересмотреть содержимое дворца, упаковать все художественно ценное и отправить в центральные музеи, или оставить на местах под нашим управлением. Самое название комиссии «по приемке и регистрации» могло быть истолковано различно.

Нам, однако, очень быстро стало очевидно, что дворцы представляют собою исторически сложившиеся организмы, тесно связанные с происходившими в них событиями, и памятники художественных вкусов последовательных поколений. Разрознивать их было бы крупной ошибкой. Их надо было сохранять как самостоятельные культурно-исторические и художественные музеи.

Начать следовало во всяком случае с приемки. И тут сказалась наша неопытность. Мы занялись составлением инвентаря, в то время как старые инвентари были налицо, и нужно было только по ним осуществить приемку, а затем уже начать чисто музейную работу. Хуже того, мои друзья настояли, и я с ними против моего убеждения согласился, чтобы этот новый приемочный инвентарь⁷ был в то же время и научным и содержал подробное описание каждого предмета. Этим мы нагрузили на себя огромный труд, забрели в дебри и за наше пребывание в Гатчине так и не поспели довести дело до конца.

В помощь нам А. А. Половцов пригласил учеников школы Штиглица, что также оказалось ошибкой. Школа прикладного искусства давала лишь весьма ограниченное художественно-историческое образование. Это были люди милые, но серенькие, и их труд мог быть только механическим составлением описаний мебели, бронз, фарфора и проч., для более ответственных работ по картинам, скульптурам и истории дворца их привлекать было бесполезно. Со своей стороны я пригласил двух-трех человек из числа слушателей моего Института истории искусств.

Для меня лично работа в Гатчине связывалась со странным ощущением. Этот дворец был любимым местопребыванием императора Павла I. одним из фактических убийц⁸ которого был мой прадед граф Николай Александрович Зубов, брат последнего фаворита Екатерины II, князя Платона. Я представлял себе сцену, когда сюда в Гатчину 5 ноября 1796 г.⁹ прискакал Николай сообщить Павлу Петровичу, что императрица при смерти. Платон, потеряв голову, послал своего брата к цесаревичу, думая этим приобрести благосклонность будущего государя, к которому до тех пор относился с презрением, уверенный в том, что Екатерина передаст престол помимо сына непосредственно

внуку — Александру Павловичу¹⁰. Я видел и императора Павла в гатчинской дворцовой церкви восприемником моего деда Александра Николаевича¹¹, милость, вероятно оказанная скорее его матери, дочери Суворова¹², чем ненавистной семье Зубовых¹³, и, наконец, отвратительную сцену цареубийства.

Наша задача, как она вскоре обрисовалась, состояла в том, чтобы привести дворец в тот вид, в котором он был в XVIII веке. Надо было удалить все то, что нанесли позднейшие эпохи, при помощи старинных инвентарей водворить на прежнее место каждый предмет, вплоть до последней мелочи и представить это обиталище таким, будто тогдашние хозяева только что его покинули. В ту минуту мы еще имели редкое преимущество перед дворцами Западной Европы, что могли отыскать тут же, только в других комнатах, почти все предметы того времени; только нужно было выяснить их первоначальное место и на него их поставить. Сколько радостных неожиданностей готовили нам древние инвентари!

Эта работа, конечно, требовала много такта. Во дворце были части, переделанные до неузнаваемости в XIX веке, над боковыми корпусами при императоре Николае Павловиче даже надстроили два этажа. Тут царили другие эпохи, и было бы безумием пытаться воскресить в этих покоях XVIII век. Наоборот, в них надо было сохранить и даже восстановить эпохи Николая I, Александра II и Александра III, независимо от их эстетического достоинства, как исторический документ. Случалось, что решение принять было трудно.

XIX век часто совершал вандализмы. Так, во дворце находилась ценнейшая серия брюссельских шпалер XVI века, увезенных в свое время из Варшавского Замка. Их в Гатчине частично изрезали, из бортов вырезали отдельные орнаментальные мотивы и набили их на спинки кресел, или просто борты обрезали, когда шпалеры оказывались слишком большими для стен; в некоторых были прорезаны отверстия для печных вьюшек. К счастью, удалось собрать все кусочки, разбросанные по дворцу, и А. А. Половцов провел много недель над подбором их к тем коврам, к которым они принадлежали. В условиях того времени была исключена возможность окончательного восстановления; только manufacture des Gobelins^¹ в Париже могла произвести эту работу. Пришлось оставить эти шпалеры в том состоянии, в котором они были, с пришпиленными к ним ку-

сочками. Позже поляки потребовали их, и советское правительство на это согласилось, хотя, помнится, при отдаче не могло не надуть хоть немного Польшу и несколько ковров удержало, чем разрознило серию. Не знаю, пережили ли они разрушение Варшавы в последнюю войну?

Была также во дворце прекрасная мебель XVIII века, густо выкрашенная ужасной краской под орех. Надо было очистить ее, не повредив находившуюся под ней позолоту. Нужных для этого снадобий тогда достать было невозможно, и эта работа производилась при помощи маленького острого ножика.

Много картин находилось в печальном состоянии. Они висели на горячих стенах, в которых были дымоходы, и живопись буквально сварилась. Другие картины провели многие годы в темных помещениях и потемнели. Вытащив их на свет, мне пришлось наблюдать феномен, как понемногу краски становились ярче. Так, например, я день ото дня видел превращение чудесной большой картины Паоло Веронезе — «Ослепление Савла»¹⁴, — которую я повесил у себя в кабинете.

Гатчинский дворец был построен в шестидесятых годах XVIII века итальянским архитектором Антонио Ринальди¹⁵ для первого фаворита императрицы Екатерины II Григория Орлова¹⁶. Он представляет собой в центре продолговатый трехэтажный прямоугольник с двумя квадратными башнями со стороны сада. Закругленными флигелями он соединяется с двумя квадратными корпусами со двором внутри каждого из них. Первоначально одноэтажные, они при Николае Павловиче были надстроены и сейчас имеют три этажа, из них один антресольный. Левый корпус зовут Кухонным карэ, правый — Арсенальным. Эти три части здания образуют таким образом нечто вроде подковы вокруг так называемого экзерцирпляца. После смерти Орлова в 1783 г. Екатерина купила Гатчину от его наследников и подарила ее цесаревичу Павлу Петровичу. Его архитектор Винченцо Вренна¹⁷ внес некоторые изменения во внутреннюю отделку, «следствие чего в ней наблюдаются два стиля, хотя и близкие по времени, но все же ясно отличающиеся друг от друга. Манера Ринальди представляет собой переход от рококо к раннему классицизму, от Людовика XV к Людовику XVI; его формы еще обладают известной мягкостью. Манера Бренны значительно суше в своих линиях, в отличие от большинства русских дворцов, и частности Зимнего, Царскосельского, Петергофского и Павловского, фасады которых оштукатурены и крашены клеевой краской. Гатчинский облицован известняком, так называемой

пудожской плитой, добываемой вблизи на берегах речки Пудоги. Это придает ему в связи с башнями и низким бруствером перед пляцем немного замкообразный вид, усугубленный тяжелыми надстройками николаевского времени.

Огромно здание из камня имянита,

Чем речка Пудога в окружность знаменита¹⁸.

Гатчинский дворец был в 1914 г. подробно описан несколькими авторами в журнале «Старые годы».¹⁹

Лето 1917 г. прошло для нас в мирной работе, в то время как в стране происходили чреватые последствиями события; борьба между Корниловым и Керенским, первое неудавшееся июльское восстание большевиков и постепенное разложение армии. Все это нас трогало лишь поверхностно, так мы были поглощены нашими интересами. Тени прошлого воскресали вокруг нас и в нас к особенно интенсивной жизни, более интенсивной, чем та, что они до сих пор вели в памяти своих дегенеративных потомков. Мелкие события их повседневной жизни становились нам знакомыми, мы научались любить предметы, которые любили они. Но это воскресение было кратковременной вспышкой среди враждебного мира накануне окончательного погружения в ночь. Сегодня, после второй мировой войны, дворцы, превращенные в развалины, можно отстроить, но нельзя возвратить им аромата жизни, связанного с множеством навсегда погибших предметов.

К осени А. А. Половцов перебрался в Павловск, которым его попросили заняться владельцы. Там жили вдова вел. кн. Константина Константиновича Елисавета Маврикиевна, ее дети и королева Эллинов Ольга Константиновна. После октябрьского переворота А. А. остался в Павловске и на тех же основаниях, что и я в Гатчине, еще два года продолжал там работать.

Тогда же П. П. Вейнер вернулся в Петербург, и я остался в Гатчине один с моими молодыми сотрудниками.

Приближался конец октября. Все знали, что на 25-е число большевики назначили захват власти²⁰. Только временное правительство, казалось, этого не подозревало. В Зимнем дворце раз в неделю собирался образованный Ф. Головиным высший совет по делам искусств²¹, членом которого был и я. 18 октября, кажется это было в пятницу, происходило заседание; мы были почти уверены, что оно будет последним, и расходясь постановили собраться через неделю, если...

Я вышел на Набережную вместе с Михаилом Ивановичем Ростовцевым²²; мы говорили о сроке, который пророчествовали большевистскому правительству, если бы ему удалось оказаться у власти; кто говорил: «три недели», кто: «три месяца»; больше этого никто не давал. Михаил Иванович сказал: «Большевикам захват удастся, они останутся очень долго и наделают много вреда».

Неделю спустя, 25 октября, я собирался сесть завтракать в моих комнатах в Кухонном карэ Гатчинского дворца, как во двор влетел автомобиль с английским флажком. Приготовленный к серьезным событиям на этот день, я не был слишком удивлен, когда мне доложили, что приехал Керенский, бежавший из столицы. Он вошел к коменданту гатчинского гарнизона, полковнику Свистунову, занимавшему несколько комнат в нижнем этаже. Адъютант Керенского, мой приятель, присяжный поверенный Борис Ипполитович Книрша²³, офицер военного времени, сейчас же поднялся ко мне и от него я узнал о необычайных событиях, происшедших в это утро в Петербурге. Брожение в тамошнем гарнизоне достигло накануне такой степени, что председатель совета министров не чувствовал себя в безопасности в Зимнем дворце, в частных апартаментах бывшего императора, в которых он имел безвкусие поселиться. Он предпочел переехать на эту ночь в соседнее здание штаба войск гвардии и округа на Дворцовой площади по ту сторону Миллионной улицы. Тут у него созрел план отправиться на фронт за войсками, на которые он мог бы опереться. Утром он, однако, заметил, что все сообщения между ним и внешним миром прерваны: телефонные провода перерезаны, из всех военных автомобилей, в большом числе стоявших на площади, удалены свечки, так что первый министр, в то же время гордо именовавший себя верховным главнокомандующим, не мог воспользоваться ни единым способом передвижения. Ему оставалась одна надежда — помощь иностранного посольства.

Я знаю, что подробности следующих тут событий были с других сторон передаваемы несколько отлично, но я привожу их так, как они сохранились у меня в памяти по рассказу моего приятеля, принимавшего в них непосредственное участие.

Перед Керенским стоял вопрос, как добраться до одного из посольств; ближайшим было английское на Дворцовой набережной у Марсова Поля и Летнего Сада. Сделав себя неузнаваемым, Книрша обходными путями пробрался туда и умолил посольство одолжить Керенскому автомобиль. Таким образом председатель совета министров и опереточный верховный глав-

нокомандующий под прикрытием английского флага смог выехать из столицы. По иным сведениям автомобиль принадлежал американскому посольству, но я уверен, что видел на нем английский флажок и слышал от Книрши, что он обратился в английское посольство.

В своих вышедших недавно в Америке на английском языке воспоминаниях²⁴ Керенский рассказывает, что американцы, а за ними и англичане предложили ему воспользоваться для отъезда из Петербурга автомобилем под их флагом, но что он, поблагодарив их, от этой услуги гордо отказался, ибо, сказал он, «невместно главе Российского правительства проезжать через „свою" столицу под иностранным флагом»²⁵. Это наглая ложь.

Быстрым аллюром автомобиль направился в Гатчину, где небольшой гарнизон был еще сравнительно спокоен. Впрочем, у меня было впечатление, что этот маршрут был выбран Книршей, имевшим личные причины заехать в Гатчинский дворец. Так иногда мелкие обстоятельства обуславливают крупные события.

Позавтракав у Свистунова, Керенский в другом автомобиле пустился в дальнейший путь по направлению к Пскову. Посольский вернулся в Петербург. Под Псковом стояла под командой генерала Краснова²⁶ кавалерийская дивизия из донских казаков, та самая, что играла роль во время столкновения Корнилова с Керенским. Она считала, что Керенский ее предал, и не могла питать в отношении его слишком горячих чувств.

Мне стало ясно, что с этой минуты находившийся на моем попечении дворец попадает в орбиту политических событий. Это в первую очередь было последствием того, что в небольшое помещение нижнего этажа, еще до нашего появления здесь, вселился комендант гарнизона. С тех пор как мои друзья и я приняли на себя охрану находившихся тут художественных ценностей, мы тщетно боролись с этим положением вещей, предвидя возможные последствия.

Остальная часть дня 25 октября прошла в Гатчине спокойно, но на следующий день до нас дошли слухи, что накануне вечером в столице произошел большевистский переворот и что временное правительство было арестовано, в то время как оно заседало в Зимнем дворце в отсутствие своего председателя. Но точно мы ничего не знали.

27 октября Керенский вернулся в Гатчину в сопровождении кавалерийской дивизии, следовавшей за ним нехотя, лишь потому, что видела в нем единственного представителя порядка, и что надо было бороться с беспорядком. Я еще вижу Керенского

входящим с видом Наполеона, заложив руку за борт военной тужурки, в ворота Кухонного карэ во главе высших офицеров. Я наблюдал эту сцену из окна бельэтажа. Он направился в квартиру коменданта. Я еще был должностным лицом состоявшего под его председательством правительства и в качестве «хозяина» дворца сошел туда справиться о его желаниях. Когда я вошел, он только что начал играть партию на стоявшем там маленьком бильярде и встретил меня с кием в руке. Он попросил отвести комнаты для себя и «своей свиты». При этих словах я с трудом сохранил серьезный вид. Он очевидно страдал мегаломанией. В своих речах он часто представлял себя облеченным верховной властью, каким-то мистическим образом перешедшей на него от императора. Теперь, утопая, он еще говорил о «своей свите». Перспектива поселить во дворце целую казацкую дивизию меня не радовала; минута с точки зрения музейной была самой неподходящей для допуска в здание мало дисциплинированной массы. Дело в том, что за несколько недель до того высший совет по делам искусств решил, ввиду продвижения немецких войск к Петербургу, эвакуировать в Москву содержимое всех музеев столицы и окрестностей. Один среди всех членов совета я возражал против этой меры и навлек на себя недовольство коллег, сказав, что рассматриваю художественные ценности как ценности международные и предпочитаю видеть их в целости в неприятельских музеях, чем погибшими на русских железных дорогах с их совсем расстроенным транспортом. И в мирное время подобное предприятие было бы сопряжено с риском ввиду огромного количества хрупких предметов, подлежавших упаковке и перевозке, но в ту минуту это казалось безумием. Лишь чудом мир избежал огромной катастрофы, гибели приблизительно сорока Рембрандтов Эрмитажа, всех его Рубенсов, Мадонны Альбы Рафаэля²⁷, всех золотых кладов юга России и т. д. Оставшись с моим мнением в одиночестве, я предоставил другим музеям заниматься укладкой и отправкой, а сам старался под разными предлогами затягивать дело, как только было возможно. Предлоги найти было легко: отсутствие рабочих рук, упаковочного материала и проч. В конце концов мне все же пришлось хотя бы сделать вид, что я занят упаковкой. Для этой цели многие ценные предметы были вынесены из исторических комнат в служебные помещения Кухонного карэ. Это как раз совпало с пришествием непрошеных гостей.

В этот первый вечер я отвел несколько комнат Керенскому, Краснову и высшим офицерам, конечно в Кухонном карэ, строго

изолируя центральный корпус и Арсенальное карэ. Вся остальная дивизия расположилась под открытым небом на экзерцир-пляце перед дворцом; лошади заменяли казакам подушки. Я не сомневался, что, если пребывание войск в Гатчине продолжится, мне так дешево не отделаться. Так и случилось: ночь за ночью от меня требовали все новых и новых комнат, и ночь за ночью мне с помощью моих сотрудников приходилось перетаскивать предметы из одной комнаты в другую. Пока что, слава Богу, лишь офицеры старались проникнуть во дворец, поэтому не было еще слишком большого беспорядка, хотя мебель уже начинала страдать. Солдаты все еще ночевали снаружи.

Некоторые офицеры собирались за моим столом. К счастью, я мог угостить их водкой, несмотря на бывшее в то время в силе запрещение. Под предлогом реставрации картин я получил полведра спирту и сам приготовлял свою водку. Полведра спирту дает больше ведра водки, четыре огромных бутыли; в несколько дней мой запас был исчерпан.

Лейтенант Книрша, из адъютантов Керенского произведенный в управляющего делами несуществующего временного правительства, сидел за моим письменным столом, составляя радиотелеграммы «всем, всем, всем», объявлявшие, что сведения из Петербурга о захвате власти коммунистами ложны, что за исключением столицы вся страна верна временному правительству, и что завтра банда будет выброшена из города. Добрый Книрша был очень горд своими литературными талантами.

Не помню точно, в какой из дней пребывания Керенского во дворце у меня был телефонный разговор с Петербургом с помощником Головина, ныне покойным Макаровым. Из этого разговора я заключил, что и там многие разделяли иллюзии Книрши и ждали прихода казаков. Удивительно, что телефонное соединение с одной стороны внутреннего фронта на другую было возможно. Далеко еще не все административные здания были в руках большевиков.

В первый же вечер ко мне вошел офицер гатчинского гарнизона Печенкин, обвешанный порядочным числом ручных гранат. Он уже раньше был мне известен как монархист, заядлый враг революции (он предлагал мне войти в монархическую организацию) и кандидат в дом умалишенных. Он во что бы то ни стало желал объяснить мне конструкцию ручной гранаты и доказать, что она не может взорваться без детонатора. Я отвечал, что моя и его голова меня заботят меньше чем окружавшие нас произведения искусства, что я ему верю на слово и от демонстрации

прошу воздержаться. Он тем не менее бросил на пол свои гранаты и, к счастью, оказался прав, взрыва не последовало. Засим он сообщил мне, что наутро, когда войска двинутся в поход против большевиков, он намерен оказаться вблизи Керенского и убить его своими гранатами или другим способом. Как многие крайние правые в то время, он видел в большевиках орудие для достижения своих контрреволюционных целей.

Несмотря на мое мнение о Керенском, убийство, задуманное полусумасшедшим, следовало предотвратить, независимо от всякой политики. Я предупредил Книршу, советуя ему обезвредить Печенкина, не причиняя ему зла, что было бы и ненужным и опасным для него в эту минуту. Книрша спустился за приказом об аресте, а я занял Печенкина разговором, гуляя с ним по коридорам, окружающим двор Кухонного карэ. Удивление его было крайним, когда появился Книрша и заявил ему, что он арестован. Позже, когда кости упали и победоносные большевики его освободили и наградили должностью, он говорил мне, что не может себе представить, кто мог выдать его секрет. На мое счастье, он, вероятно, болтал и с другими о своих планах.

На заре «армия» выступила в бой. В этот день Краснову еще удалось заставить Керенского, глотавшего без меры успокоительные капли, принять участие в предприятии. У нас день прошел спокойно. Если положение в эту минуту было бы мне столь же ясно, как 48 часов позже, я, вероятно, принял бы другие меры предосторожности. К сожалению, мои руки были связаны: дворцовые лакеи выбились из сил, обслуживая гостей, я не мог привлечь их и должен был рассчитывать только на моих научных сотрудников. Я, конечно, ожидал, что у меня будут требовать все новых помещений, но не предвидел, в каком размере.

Когда к вечеру войска вернулись в Гатчин, уверенность вчерашнего дня значительно ослабла. По-видимому, под Царским Селом, где произошла встреча с силами большевиков, сопротивление последних превзошло ожидания. С их стороны сражался приблизительно весь петербургский гарнизон. Артиллерийские снаряды скрещивались над крышей Дворца, к счастью, его не задевая. Офицеры, уставшие от боя и несколько разочарованные, не хотели больше ночевать снаружи, и мне пришлось уступить им большую площадь дворца, нежели я предполагал. Как мог я объяснить им, что в этом дворце с сотнями комнат я не могу найти для них места! Центральный корпус и Арсенальное карэ я считал неприкосновенными, и мне до конца удалось защитить эту позицию; но в Кухонном карэ я уступал комнату за комна-

той. Я клал по четыре, по пять офицеров в каждую, они устраивались, как умели, на диванах, на креслах.

В окружении Керенского вдруг появилась личность, о которой много говорили прежде и должны были много говорить впоследствии, — Борис Савинков. На следующий день, 29 октября, Керенский решительно отказался сопровождать войска, сражавшиеся за него; он оставался в своей комнате, лежа на кушетке и глотая успокоительные капли. О его времяпрепровождении я был подробно осведомлен через Книршу, который весьма потешался за счет своего начальника. Последний внушал мне такую антипатию, что я воздерживался от более близкого контакта с ним. Краснов и его офицеры были возмущены его поведением, многие из них громко говорили, что он уже раз предал кавалерийскую дивизию и теперь опять ввел ее в заблуждение. Среди казаков начинал распространяться сепаратистский дух; «Какое нам дело до России, Керенского и большевиков? Уйдем на Дон, туда большевики не придут!» Дон начинал действовать гипнотически.

Вечер принес скверные вести, у всех начинало слагаться убеждение, что противник располагает превосходящими силами. Ночью какой-то солдатик, стоявший на часах в коридоре, ворвался в комнату одной из моих сотрудниц, княгини Шаховской²⁸, заявляя, что большевики окружают дворец и будут его обстреливать артиллерией; «Как бы нам тут всем не погибнуть!» Меня немедленно разбудили. Первой моей заботой были произведения искусства, второй — сотрудники. Последним я велел немедленно покинуть дворец и на эту ночь искать себе пристанища где-нибудь в городе. Мне не пришлось этого повторять, они смылись в одно мгновение, кроме княгини Шаховской, женщины храброй и обожавшей сенсации; она отказалась последовать моему совету и настояла на том, чтобы остаться во дворце.

Уже раньше мною были намечены самые ценные предметы, которые следовало в минуту опасности отправить в надежное место. К ним относилось несколько картин, среди них — Св. семейство Ватто²⁹, редкий для этого художника сюжет. Впоследствии эта картина была перенесена в Эрмитаж. Среди фарфора было несколько статуэток из первых (Елисаветинских) годов Импер[аторского] завода и т. д. От военных властей я получил автомобиль, нагрузил его, поскольку было возможно, и с помощью кн. Шаховской отвез эти вещи на дачу уполномоченного Головина по хозяйственной части дворца, кажется, к большому неудовольствию его супруги, боявшейся, что присутствие этих предме-

тов в их доме может навлечь на них опасность. Затем мы вернулись во дворец и стали ждать обещанной бомбардировки. Но ждали тщетно. Солнце взошло, неприятеля не было и тени.

Когда стали доискиваться причины тревоги, выяснилось, что ее вызвал сам Керенский, охваченный внезапной паникой. По оставшейся невыясненной причине двое часовых, дежуривших в коридоре, из числа юнкеров, присоединившихся к кавалерийской дивизии, вошли в его комнату. Он принял их за большевиков, пришедших его убить. Дрожа, он стонал: «Начинается!» Вот герой всех молодых и старых дев революционной весны, блестящий оратор, смелый верховный главнокомандующий, обещавший вести армию в новое наступление против немцев. Большевики были правы: шут гороховый. Известия, доходившие до нас в следующие дни с «театра военных действий», были удручающи. Сомнений больше не могло быть, большевики были сильнее; три дня тому назад никто бы этому не поверил. Игра была проиграна, и, как следствие этого сознания, дисциплина, как среди офицеров, так и среди солдат, с минуты на минуту падала. Я уже потерял контроль над помещениями, в них проникали кучками; где не хватало мебели, располагались на полу. Солдаты тоже проникали во дворец, наводняли коридоры, входили в комнаты и штыками писали на картинах: «сею картину видел солдат такой-то». Только исторические комнаты оставались закрытыми; но это было лишь относительным утешением: в Кухонном карэ было еще достаточно ценных предметов, приготовленных к укладке. Кроме того последние поколения царской семьи, ничего в искусстве не смыслившие, отправляли в эти служебные помещения предметы высокого качества, в то время как стены их собственных комнат украшались вырезанными из иллюстрированных журналов портретами красавиц и открытками.

Единственной возможностью спасения этих объектов было бы отправить их обратно в исторические помещения, но это не всегда было делом легким: в занятых комнатах оказывали сопротивление, да подчас и не было физических сил. Впрочем, это были лишь цветочки, ягодки были впереди.

Большевики владели оружием более действительным, чем ружья и пушки, — пропагандой. Нескольких дней, прошедших со времени первой встречи между казаками и красными, оказалось достаточно для начала тайных переговоров о выдаче Керенского в обмен на обещание свободного отхода на Дон с оружием и руках. Об этом поползли слухи, скоро ставшие уверенностью. О них узнал и Керенский. Ко мне пришел Книрша с вопросом,

соглашусь ли я в случае надобности спрятать «премьера» во дворце, все закоулки которого я знал, или помочь ему исчезнуть. Если бы я мог предположить, что у него остается малейшая возможность играть политическую роль, я бы отказался, но при тех обстоятельствах я обещал сделать, что будет возможно в нужную минуту. Дворец громаден, две трети его еще находятся под полным моим контролем, там много закоулков, старые дворцовые лакеи вдовствующей императрицы, последней обитательницы дворца, мне преданы, видя во мне как бы блюстителя интересов прежних владельцев, я могу рассчитывать на их молчание, если бы пришлось спрятать где-нибудь Керенского на сутки, а затем вывести его незаметно наружу. Если мне не изменяет память, это было 31 октября: я сидел за завтраком, когда вбежал Книрша: «Идите, пора, Керенского сейчас выдадут, он должен бежать». Мы входим в его гостиную, его там нет; мне говорят, что он переодевается в соседней комнате. Я жду, время проходит, наконец сообщают, что он уже ушел. Матрос дал ему свою форму, он надел автомобильные очки, прошел в таком виде мимо часового через ворота Кухонного карэ, сел в автомобиль и уехал. Годами позже на печке одной из его комнат была найдена его записная книжка, заброшенная им туда в смятении. Какой-то советский мазила написал картину, изображающую бегство Керенского из Гатчины; он переодевается сестрой милосердия, в то время как его адъютанты жгут бумаги в печке. Версия нелепая³⁰, во дворце не было сестер, как не было и раненых, доказательство, что бои были не слишком кровопролитны. С исчезновением Керенского моя задача, однако, не оказалась исчерпанной. Явились Книрша и начальник штаба Петербургского военного округа. Кузьмин³¹, старый революционер, бывший в 1905 г. президентом одной из кратковременных местных республик, выраставших тогда как грибы в Сибири. Он был как и Керенский эсером. На свою должность он был назначен недавно, заместив Петра Александровича Половцова³², помощником которого он до тех пор был. За этими двумя шел молоденький прапорщик Миллер, только что назначенный адъютантом Керенского, когда Книрша попал в управляющие делами. К ним присоединились еще один или два офицера. Они все просили меня, раз Керенский ушел, заняться ими, считая, что они погибли, если попадутся в руки большевикам. В особенности боялся Книрша, накануне арестовавший самых видных большевиков Гатчины: он чуть было их не повесил; счастливая звезда удержала его в последнюю минуту. Он тоже был заражен манией вели-

чия своего начальника, видел себя уже министром и даже председателем совета и совсем серьезно предлагал мне портфель [министра] просвещения или художеств в будущем своем кабинете. Правда, в то время каждый третий человек мнил себя министром. Впрочем, Книрша был милейшим человеком.

Им всем я сказал следовать за мной. Не знаю, как тут же очутился представитель исчезнувшего мира, бывший начальник дворцовой полиции царского времени. Он еще занимал комнату во дворце. Я повел их через исторические комнаты центрального корпуса в самые отдаленные комнаты в антресолях Арсенального карэ, где я мог их спрятать. Когда я предложил им там остаться, уверяя их, что в пище у них недостатка не будет, я увидел, что они так боятся и вид у них такой жалкий, что я решил немедленно найти возможность вывести их из дворца. О воротах и дверях нечего было и думать, у всех стояли часовые из казаков. Оставались окна, смотревшие в сад. Я повел моих подзащитных в нижний этаж Арсенального карэ в личные комнаты вдовствующей императрицы. За углом направо был фасад на площадь, где стояли войска. Там часовой ходил взад и вперед; он мог, дойдя до угла, бросить взгляд вдоль садового фасада. Надо было улучить минуту, когда он повернется и пойдет назад. Я выбрал окно, находившееся как раз против тоннели из зелени; выскочив из окна, оставалось пробежать три—четыре шага, отделявших его от тоннели, дело нескольких секунд. Под ней мы были бы незримы. Оставалась еще трудность, окна были с прошлого года замазаны. Если я силой одно из них открою, мастика рассыплется, и будет ясно, что кто-то тут прошел. Но у меня не было выбора, все должно было быть закончено раньше, чем на другом конце дворца заметят бегство Керенского. Я открываю окно и предлагаю моим людям прыгать, они не решаются, я подаю пример; выглядываю из окна, вижу, казак на углу как раз поворачивается и исчезает за зданием. Прыжок, и я под тоннелью; слышу, кто-то идет за мной, поворачиваюсь — Кузьмин, остальные толпятся в окне, бледные, с выпученными глазами. «До свиданья!» Мы их ждать не можем.

Мы двое спешно направляемся в глубину парка и приходим к отдаленному выходу. Решетка закрыта, сторож в своем домике. Для меня это риск в будущем; сейчас-то мы выйдем, но показание этого человека сможет, если до этого дойдет, послужить к обвинению в том, что я вывел Керенского. Возлагаю надежду на его глупость, приказываю открыть решетку и вывожу Кузьмина на улицу, прямо ведущую к вокзалу. Больше я никогда о нем не слыхал.

Вслед за сим я спокойно возвращаюсь во дворец, прохожу мимо часового у ворот Кухонного кара и на лестнице слышу голос Книрши, громко кроющего собаку Керенского, удравшего и всех предавшего. Он идет за мной в мои комнаты, горячо жмет мне руку и говорит, что не знает, как благодарить меня за огромную услугу. «Портфелем министра народного просвещения в вашем кабинете», — говорю я. Кажется, он не понял иронии.

Наконец я мог закончить свой завтрак и выслушать рассказ Книрши о том, что случилось с теми, кто остались позади. Я тогда уже думал, что им будет трудно найти обратный путь в лабиринте дворца. Кроме того я сделал ошибку, заперев за нами несколько дверей, обычно остававшихся открытыми. Я думал этим задержать возможное преследование. Это было с моей стороны большой глупостью, так как указывало на наш путь. К счастью, дворцовые лакеи прошли скоро после нас в обратном направлении и открыли двери; они почуяли, что тут участвовала моя рука, и молчали. Впрочем, я не создавал себе преувеличенных иллюзий, я знал, что через несколько месяцев, как только они будут вполне уверены, что их прежние господа не вернутся, пропаганда их преобразит. Но, покуда этой уверенности у них еще не было, они были верны до самопожертвования. Пять лет спустя я убедился в правильности этого моего предположения.

Книрша рассказал, что на обратном пути он очутился перед дверью, которая и обыкновенно бывала закрытой, но замок которой был не совсем в порядке, он открывался снаружи, но не изнутри. Я и эти двери закрыл за нами, будучи уверен, что нам не придется возвращаться этим путем. Когда отставшие решили вернуться, они тщетно искали дороги, в своей растерянности потеряли друг друга из виду и разбрелись. В какую-то минуту Книрша дошел до этой проклятой двери; ключ торчал в ней, но не поворачивался. После неудачных попыток он схватил лежавшую у камина кочергу и стал пробовать ею взломать дверь, наломал щепок, ничего не достиг, стал искать другого пути и, проплутав некоторое время, нашел его, так же, как и остальные. Однако щепки могли навлечь подозрение, нужно было их убрать. Обходами я прошел в этот зал и навел порядок, как мог. Кажется, старик лакей меня видел, но ничего не стало известным.

Позже княгиня Шаховская и я были начальником штаба дивизии подвергнуты комнатному аресту по подозрению в содействии бегству Керенского, а к Книрше был приставлен солдат с винтовкой, которому было приказано следовать за ним по пятам.

Возмущение, вызванное среди казаков исчезновением Керенского, было огромно, самые нелестные эпитеты висели в воздухе. Между тем переговоры с большевиками продолжались и кончились тем, что вечером коммунистические эмиссары прибыли во дворец и вместе со своими товарищами из гатчинского совета переняли власть. Казаки получили право свободного ухода на Дон, в то время как высшие офицеры во главе с Красновым были на следующее утро отвезены в Петербург в Смольный, где их через короткое время освободили.

Княгиня Шаховская и я проводили вечер под арестом в наших помещениях, когда открылась дверь и вошел Книрша с расстроенным видом, в сопровождении своего солдата, и сказал трагическим голосом: «Je suis perdu»^¹. Он еще не подозревал, насколько на первых порах будет мягко новое правительство. Террор будущих лет был еще далек; большевики сами были столь удивлены своим успехом, что еще не решались всерьез проявлять свою власть. По-видимому, и они думали как почти все, что они удержатся не больше недели.

Поздно вечером в Гатчину приехал Троцкий. Книрша был эсером, Троцкий когда-то — меньшевиком³³. В царское время они были между собой знакомы. Троцкий приказал освободить Книршу под условием, что он завтра вместе с Красновым и другими офицерами отправится в Смольный. Приказ об освобождении было не так легко привести в исполнение: солдатик был приставлен к Книрше другой властью и, так как этой власти больше не было и некому было его отставить, он в силу дисциплины не считал себя вправе отойти от него, покуда один из них не помрет. Он как тень ходил за ним с ружьем на плече. Насилу уговорили.

Сойдя в нижний этаж, где большевики развернули свои присутственные места, я встретил личного секретаря вел. князя Михаила Александровича, Джонсона³⁴. Брат государя жил в Гатчине в частном доме со своей морганатической супругой Натальей Сергеевной Брасовои. Михаил Александрович давно решил не вступать на престол ни при каких условиях, чем объясняется легкость, с которой в самые первые дни революции Керенский, в то время министр юстиции во временном правительстве, добился от него отречения, как сам вел. князь мне рассказывал. Рыцарь без страха и упрека, желавший быть «лояльным» при всех обстоятельствах, он в этот вечер прислал

своего секретаря во дворец заявить об этом новой власти. Джонсон, человек невысокого роста, пухленький и еще молодой, был английским подданным и когда-то собирался стать оперным певцом. Не знаю, хотел ли он, поступив на службу к вел. князю, и в дальнейшем преследовать эту цель. Он был обаятелен и всецело предан своему патрону.

Отныне для дворца и для меня началась поистине страдная пора. Среди ночи, после этого памятного дня, я услышал шаги большого числа людей по плитам коридора. Это шла «красная гвардия», рабочая милиция, сыгравшая большую роль в перевороте, ведомая местными коммунистами, занимать помещения. По существу это было логично: Керенский не постеснялся превратить дворец в казарму, почему большевикам было не сделать того же! Разница состояла лишь в том, что при Керенском следовали, правда все меньше и меньше, моим указаниям, в то время как являвшиеся ныне действовали собственной властью. Что мог я им возразить? Я был должностным лицом низложенного правительства, без полномочий от нового, то есть не имеющим никакого официального характера. Тем не менее я вошел в сношения с теми, кого в эту минуту можно было рассматривать как исполнительную власть. Я обратил их внимание на то, что следовало охранить имущество, отнятое у «деспотов» и принадлежащее отныне народу. Таким рассуждением я добился, что только служебные помещения, то есть все то же Кухонное карэ, будут заняты, в то время как на двери, ведшие в исторические комнаты, были наложены печати.

Зато в пожертвованной части здания все было предано разгрому. Там был ад. Множеством своих ярко освещенных комнат она резко отделялась от погруженной во мрак остальной части здания. В этом большом костре снаружи через окна было видно движение странных силуэтов, точно сорвавшихся с рисунков Жака Калло. Они сновали по коридорам, по комнатам, лежали по паркетам, кроватям, диванам, сдвинутым вместе креслам и стульям. Везде были видны тела, только тела, в большинстве пьяные, и над всем этим мелкой дробью сыпалось великое, могучее, правдивое, свободное русское ругательство³⁵, придавая этой чертовщине умиротворяющую ноту. Среди фигур, носившихся по дворцу и вокруг него, была одна особенно живописная — товарищ Герман, латыш или эстонец. Всклокоченные светлые волосы, фуражка набекрень, пулеметные ленты через оба плеча, ружье в руках, всегда, готовый стрелять, если кто покажется в окне; собственной властью он решил, что это

запрещается. Заводский рабочий, член красной гвардии, он был символом разбушевавшегося пролетариата. Я составил рапорт народному комиссару просвещения Анатолию Васильевичу Луначарскому³⁶, предполагая, что мой музей должен относиться к его ведомству. Я ставил себя в распоряжение нового правительства и сообщал о принятых мною для безопасности дворца мерах. С грузовиком, увозившим Краснова и его присных, я отправил княгиню Шаховскую в Смольный с этим рапортом.

Что до меня, то я перенес свое местопребывание в центральный корпус, куда я попадал через двери неизвестные захватчикам. Таким образом я мог, хотя бы временно, уйти из этого бедлама и обрести равновесие; оно мне было необходимо, потому что от моего поведения зависела судьба содержимого Дворца. Из окон этого корпуса я мог обозревать весь тот флигель, где шел разгул солдатчины. Два мира, разделенные больше чем столетием, в эту минуту соприкасались на моих глазах. Здесь, в этой величественной тишине жил, казалось, еще XVIII-й век с его роскошью, его беспечностью, суетностью, мелкими придворными интригами, иногда приводившими к дворцовым переворотам и тайным убийствам, там — поднимавшийся огромный вал новых времен, готовый захлестнуть мир, пролетариат, в опьянении торжествовавший свою первую победу.

«Победителей не судят», пусть так, но все, что я могу спасти из наследия прошлого, я спасу, буду бороться за последнюю люстру, за малейший пустяк. Я прикинусь чем угодно, приму любую политическую окраску, чтобы охранить духовные ценности, которые возместить труднее, чем людей. В течение следующих восьми лет, проведенных мною еще после того в России, я оставался верен этому решению до той минуты, когда я убедился, что мое присутствие там не может быть больше полезным. Сегодня, после пятидесяти лет, после всех событий и катастроф, пережитых не одной только Россией, мне кажется, что подобные усилия, хотя и похвальны, но тщетны. Мы переживаем эпоху, равную по своему историческому значению п своей разрушительной силе по меньшей мере великому переселению народов; дай Бог, чтобы от прошедших времен сохранилось столько, сколько доныне от классической древности.

Я сошел в нижний этаж, в личные комнаты императора Павла; сел рядом с походной кроватью, на которой спал государь, когда он услышал, как убийцы взламывали его двери, и на которую положили его бездыханное тело. Рядом с кроватью на стуле висел мундир и тут же стояли сапоги, снятые им перед

сном, на полу лежал коврик работы императрицы Марии Федоровны; наконец, за кроватью — ширмы, за которые спрятался царь при входе заговорщиков. Убийство произошло в Петербурге в новоотстроенном Михайловском замке³⁷, но предметы, как драгоценные реликвии, следовали за вдовой во всех ее передвижениях и каждый вечер она молилась у этой постели. После ее кончины они оказались в Гатчине. Как убийцу тянет к месту его деяния, так меня в эти минуты тянуло к немым свидетелям преступления моих предков, и я пребывал в раздумьи в этом месте, где царила торжественность смерти, в то время как на близком расстоянии бушевала страшная стихия.

Казаки, собравшиеся к уходу на Дон, в течение нескольких дней сожительствовали во дворце с большевиками. Часто они жаловались на покражи; замков, казалось, не существовало, даже из ящика моего письменного стола, лучше охраненного, чем все остальное, исчезла маленькая картина Адама Эльсхеймера «Товия и Ангел»³⁸. Единственная более или менее значительная пропажа музейного имущества, случившаяся в эти дни. Среди казачьих офицеров, которых я приглашал к столу, был живописный есаул Коршун. Приземистый, с орлиным носом, небольшой острой бородкой, он действительно напоминал птицу, имя которой носил. Выглядел он бравым из бравых и, вероятно, таковым и был на поле сражения. Он ведал полковой казной, которую во время сна клал под подушку. Новым гостям удалось ее у него вытащить, покуда он спал. Никогда мне не приходилось видеть подобного превращения; этот человек, которому, казалось, сам черт не брат, плакал как ребенок. Его честность не могла перенести мысли, что на нем будет лежать подозрение. Еще многому ему предстояло научиться от нравов новых времен.

Прошло три долгих томительных дня; время от времени отдельные группы, срывая печати с дверей, проникали в запрещенные помещения, но комнаты, которые я выбрал для себя, были хорошим наблюдательным пунктом: взломщикам приходилось идти по так называемой «Греческой галерее», за стенами которой находился я и слышал их шаги. Лакеи со своей стороны предупреждали меня о всяком нарушении запрета. При помощи нескольких красных офицеров, поддерживавших мои усилия, мне всегда удавалось восстанавливать порядок; печати налагались опять. В предоставленном на произвол «гостей» Кухонном карэ мне все же удалось изолировать одну комнату, где я собрал почти в кучу предметы, которые мне не удалось убрать в другие части дворца. Над всем этим возвышался большой портрет Пав-

ла I кисти Салваторе Тончи³⁹, последний, писанный с императора. Он представлен в рост в одеждах великого магистра Мальтийского ордена, с короной набекрень, с чертами, искаженными надвигающимся безумием. Безумие одного тогда, безумие множества сегодня, безумие, разлитое по всему пространству огромной империи. Что из него родится, небытие или заря нового дня? В этой комнате нашли меня приехавшие из Петербурга Александр Александрович Половцов, кн. Шаховская, мой молодой приятель, офицер Николай Иванович Покровский, успевший связаться с большевиками, и два должностных лица нового правительства, «товарищи» Ятманов⁴⁰ и Мандельбаум. Через них «нарком» Луначарский посылал мне мое назначение директором Дворца-Музея⁴¹ и письмо, выражавшее мне благодарность правительства за его спасение. Они также привезли известие, освобождавшее от кошмара. Носился слух, что в Москве во время боев погиб Кремль со всеми свезенными туда сокровищами Эрмитажа и других музеев. Кремль, в котором как в крепости засели верные временному правительству юнкера, был взят большевиками под артиллерийский обстрел. Преувеличенные слухи говорили о полном разрушении. Луначарский, хотя и был уже 25 лет большевик, все же сохранял некоторые «буржуазные отрыжки». Он подал в отставку, отказываясь принадлежать к правительству после случившегося. Слух оказался ложным; башни Кремля несколько пострадали, но ничего непоправимого не произошло. Луначарского заставили взять отставку обратно, но партия никогда не простила ему совсем этого жеста.

Всякая дальнейшая эвакуация музейных предметов была остановлена, новое правительство становилось на ту точку зрения, которую я раньше защищал. Много месяцев позже объявилось большое чудо: когда ящики с вещами в одну ночь были привезены обратно в Петербург, из всего имущества Эрмитажа была разбита только одна чашка.

На следующий день я отправился в Петербург, где в Зимнем дворце Луначарский развернул свой комиссариат народного просвещения и государственных имуществ. Мои коллеги из других музеев радостно поздравляли меня со спасением Гатчины. Большинство из них стояло на той точке зрения, что, хотя они политически и не согласны с происшедшим, они все же обязаны оставаться в распоряжении новой власти ради спасения ценностей высшего порядка. Я лично считал, что, раз я работал с временным правительством, ничего не мешает мне работать с большевиками. С точки зрения легитимистской кра-

мольниками были и те и другие, делать между ними различие значило играть в бирюльки. В феврале кроме небольшого числа городовых не нашлось никого для защиты государя, после октября, когда большевики ударили по карманам, вспомнили о бедном царе и сделали его предметом культа, которого он не заслуживал. Меня политический вопрос вообще не интересовал, и монархистом я не был.

Как известно, все остальные чиновники низложенного правительства ответили на переворот забастовкой; только музейные служащие к ней не присоединились, вследствие чего мы стали у новых властителей personae gratae^¹, и многие из нас оставались таковыми довольно долго, хотя наше число постепенно и уменьшалось. Казалось, будто находишься на том большом плоском колесе в Луна-парке, которое, вертясь, скидывает сидящих на нем; одни слетают в первую же минуту, другим удается удержаться более или менее долго, но под конец сметаются все.

Луначарский, любивший себя слушать, произнес нам речь в добрых два часа, стараясь доказать, что победа коммунизма окончательна и что никакая другая сила в России, никакой белый генерал не имеют надежды на успех. Мы тогда улыбались, да и он, вероятно, не слишком верил тому, что говорил; советская власть в эту минуту еще даже не располагала всеми правительственными зданиями, в которых засели бастующие прежние служащие, заграждая дорогу. Внутри министерств продолжался прежний ход дел, точно ничего не случилось, и временное правительство все еще у власти. Коммунистам, однако, уже начинали давать три месяца вместо трех дней, а когда один из моих сотрудников выразил мнение, что Россия такая удивительная страна, что это может продлиться и три года, это звучало странно.

Я вернулся в Гатчину как должностное лицо «рабоче-крестьянского правительства», тогда еще «временного», сильный поддержкой народного комиссара и обладая нужным авторитетом для разговоров с местным советом и солдатней. Занятие дворца войсками было далеко не закончено, время от времени происходили небольшие инциденты, например обыск, произведенный у меня в одно утро бандой красногвардейцев, искавших Керенского даже под моим одеялом и под матрацем. Но понемногу массы отхлынули и я мог вернуться к ежедневным музейным работам.

Любимое жилище несчастного императора Павла было пока что спасено, и мне казалось, что я как бы немного искупил преступление предков.

Прошли годы, я уже давно покинул и дворец и Россию, когда на смену красной гвардии пришел неприятель. Во Вторую мировую войну немцы подошли к самому Петербургу и все дворцы окрестностей стали жертвой артиллерии, пожаров и грабежей. От очевидцев я слышал, что от Гатчинского дворца будто бы сохранились лишь стены, на деревьях вокруг него висели партизаны. Но советское правительство все дворцы восстановляет по возможности в прежнем виде.

Я уже упомянул, что в Гатчине проживал тогда великий князь Михаил Александрович. После октябрьского переворота его положение стало небезопасным, в особенности потому, что в этом небольшом городе он мозолил глаза враждебному местному совету. В привилегированном положении, в котором я находился, я мог быть полезен Михаилу Александровичу, как в маленьких вещах, так и в более крупных. Я не мог, не компрометируя себя, посещать его, и мы встречались либо как бы случайно на улице, либо в доме его секретаря Джонсона после наступления темноты. Но главным образом мы сносились через последнего, приходившего ко мне во дворец.

По поводу отречения Михаила Александровича от престола написано много и разноречиво. Я думаю, что мне следует запечатлеть то, что я по этому поводу узнал от него самого и от его секретаря так, как я это слышал, не ручаясь за абсолютную достоверность. После получения известной телеграммы Николая II, адресованной «Его Величеству Михаилу», которой отрекшийся за себя и сына император передавал власть своему брату, последний случайно находился вместе с Джонсоном в Петербурге, в то время, как по улицам шла стрельба, впрочем довольно безобидная. Он нашел укрытие в Зимнем дворце, в котором заперлось и военное командование старого режима. Оно решило стрелять в толпу из окон дворца. Тут в скромном человеке, каким был вел. князь, проснулся царственный инстинкт его предков и истинное величие души. «Никогда из дома моих предков не стреляли в народ, и я это запрещаю!» Он, бедный, забыл январское воскресенье 1905 года.

В запасном дворце между Зимним и Эрмитажем происходило совещание великого князя с членами временного правительства, за которых говорил Керенский. Все другие министры, не желая влиять на Михаила Александровича, предоставляли

ему свободу решения. Не имея возможности снестись со своей находившейся в Гатчине супругой, с мнением которой он очень считался, он в течение многих часов был подвергнут настояниям Керенского, хотевшего во чтобы то ни стало принудить его к отречению. У него лично не было никакого желания царствовать, единственным стоявшим перед ним вопросом был долг перед родиной. Как известно, он в конце концов отрекся до решения учредительного собрания.

В дальнейшем развитии революции вел. князь придерживался поведения, которое он называл строжайшей лояльностью. Я никогда не мог понять, что он под этим разумел, но несомненно, он всегда действовал по глубокому убеждению. При его высоком благородстве и честности были исключены хитрость и трусость. Доколе существовало временное правительство, которое он как бы узаконил своим отречением, он совершенно стушевался и старался в своих действиях сообразоваться с тем, что можно было ожидать от честного гражданина. Позже, при большевиках, его свобода и жизнь были в опасности, но он предпочел остаться в России, вместо того, чтобы перейти близкую линию фронта и искать убежища у немцев: он видел в последних врагов своей страны и предпочитал быть убитым своими, чем совершить шаг, который он считал бесчестным. У меня нет и тени подозрения, что его поведение могло быть продиктовано страхом. Он усматривал во втором перевороте выражение воли народа и считал своей обязанностью ей подчиниться. Я выше рассказывал о появлении Джонсона во дворце в вечер прихода большевиков в Гатчину. Что же до последних лет монархии, Михаил Александрович не скрывал своего отвращения к тому, что он называл «режимом Александры Феодоровны».

Пока что вел. князя еще не беспокоили, но я предвидел катастрофу, на которую он и его супруга старались закрыть глаза. Неоднократно я старался убедить их и лично, и через Джонсона, что в Петербурге они будут в большей безопасности. У них там был дом, который у них еще не отняли, по крайней мере не их частную в нем квартиру. Но привычка удерживала их в Гатчине, и все мои уговоры оставались тщетными. Как следствие октябрьского переворота они, как и все другие, потеряли всю свою наличность и доходы, и на жизнь им оставалось лишь содержимое гатчинского дома и петербургской квартиры, которое они понемногу распродавали. Как-то раз ко мне пришел Джонсон с просьбой от великого князя помочь ему получить несколько ему принадлежавших сундуков, много лет хранившихся в кладовых

дворца; они содержали ливреи и шубы лакеев. В то время эти вещи можно было хорошо продать. Понятно, я не мог без всяких формальностей выдать эти сундуки; дворцовые лакеи не могли об этом не узнать, и, хотя они и были преданы вел. князю, все же среди них могла найтись паршивая овца, которая была способна на меня донести. Я пообещал сделать, что могу, и решил провести это дело официально. По мере надобности я ездил в Зимний дворец с докладом к «товарищу» Луначарскому. В этих случаях я завтракал за его столом, вокруг которого собирались его ближайшие сотрудники. Не следует представлять себе служебный обиход в этом «министерстве» по примеру администрации нормальных времен. Для него приспособили антресоли, выходившие окнами на Неву и носившие название «детской половины»; тут когда-то, пока двор еще не окончательно заперся в Царском Селе, жили дети последнего императора. Вход был через маленький подъезд, первый от угла. Сюда входил всякий, кто хотел, без доклада, даже в самый кабинет Луначарского, не спрашивая, беспокоят ли его или нет. Бумаги валялись по столам, и всякий мог совать в них свой нос. Печать «наркома», простой резиновый штемпель, превращавшая всякий оборвыш бумаги в официальный документ, находилась тут же, доступная всем, так же как и бланки комиссариата, фабриковавшиеся при помощи резинового же штемпеля. Каждый мог также пользоваться пишущей машинкой. Благодаря такому порядку вещей я уже в другом случае, о котором расскажу позже, добился весьма крупного результата. На этот раз я поступил так же, то есть взял бланк, сел за пишущую машину и написал сам себе приказ наркома выдать бывшему вел. князю сундуки, находящиеся во дворце и составляющие его личную собственность. За завтраком Луначарский подписывал все, что я ему подносил, почти не читая и доверяя моим словам. Теперь он только спросил: «Вы уверены, что это его частная собственность?» В то время еще не успели составить себе окончательного представления о том, в каких границах следует экспроприировать. Казалось, что ограничатся землей, недвижимостью и орудиями производства. Не будучи уверенным в сроке своего существования, правительство не взяло еще настоящего разбега. Что до самого Луначарского, то в глубине души это был добрый человек, которого нельзя было принимать совсем всерьез, легкомысленный, слабый, но готовый помочь. Его двоюродный брат Михаил Иванович Ростовцев, который терпеть его не мог, как-то сказал мне: «Плюньте ему от меня в рожу. Он такой же большевик, как и я, я его знаю!» Во всяком случае через Луначар-

ского можно было сделать кое-какое добро, если уметь им правильно руководить. Не то чтоб он мог часто вызволить кого-нибудь из тюрьмы, но всякий раз, что я его об этом просил, он не отказывался сделать все от него зависящее, то есть он писал или телефонировал, кому следовало. В то время он еще пользовался в партии некоторым престижем, который он позже постепенно терял, и весьма вероятно, не умри он вовремя, как раз собираясь отправиться к месту своего назначения послом в Мадрид, он разделил бы судьбу старой гвардии Ленина после возвышения Сталина.

Теперь, когда у меня был в руках приказ наркома, я велел подать ко дворцу несколько ломовых саней, из особой осторожности после наступления темноты, лакеи нагрузили на них сундуки, которые поехали к дому вел. князя. Дело было в шляпе.

Несмотря на все предосторожности, мои сношения с вел. князем не остались совсем неизвестными местному совету, который меня недолюбливал, во-первых, из-за титула, во-вторых, вследствие моего поведения как должностного лица центральной власти. Если бы местная власть могла, она захватила бы дворец для своих надобностей; представление о его художественной и исторической ценности было ей попросту недоступно. Часто неприятные столкновения происходили между мной и советом, и я уже несколько раз ставил перед Луначарским вопрос о доверии, предлагая отставку; но он каждый раз отвечал, что об этом не может быть и речи и что он меня всецело поддерживает. С первых же моих недоразумений с советом Луначарский послал в Гатчину для установления согласия забавную личность, весьма уважаемую в партии, товарища Киммеля, эстонца, фанатика коммунистической идеи, но добрейшего парня и чистую душу. Довольно ограниченный умственно и почти без образования, он начинил свои мозги партийной литературой и носился с одной только мыслью: все надо «обобществить». Он повторял это слово вкось и вкривь. Безбожник в силу партийной доктрины, он сохранил в своей сентиментальной душе эстонского крестьянина большую любовь к церковному звону. Одно время ему между прочим поручили ведать церковными зданиями столицы; он главным образом заботился, чтоб звонари ни в чем не нуждались. В Гатчине он своей наивностью наделал больше вреда чем пользы. Видя все в розовом свете, убежденный в том, что все люди добры и что с коммунизмом установился земной рай, он только еще повредил моим отношениям с местной властью. Позже, когда я уже не был в Гатчине, мне как-то сообщили, что чека следующей ночью явится ко мне с визитом. Тревога, как оказалось, была

напрасной, но на всякий случай я на эту ночь отправился к товарищу Киммелю, который жил в Зимнем дворце. Несмотря на то, что я объяснил ему причину моего появления, он принял меня весьма радушно. Через несколько лет, в то время как он ораторствовал на митинге, кто-то убил его выстрелом в спину.

Так я работал в Гатчине до конца февраля 1918 года. Это было время мирных переговоров в Брест-Литовске. Каждую минуту ждали их разрыва и продвижения немцев к столице. Положение вел. князя становилось все опаснее и казалось, что предстоит его арест. Опять я убедительно советовал ему переехать в Петербург, раз он ни за что не хочет перейти демаркационную линию и стать под покровительство неприятеля. В один из этих дней я встретился с Джонсоном в глубине парка. Между прочим был разговор о том, что делать Михаилу Александровичу в случае занятия Гатчины немецкими войсками и не вернуться ли ему во дворец своих предков, так как большевистский переворот опрокинул все предпосылки его отречения. Джонсон полагал, что, покинув дворец задолго до революции при заключении своего морганатического брака, он, следовательно, не был оттуда удален переворотом. Его отказ от всякой официальной роли был решен раз навсегда, независимо от событий. К тому же он, вероятно, счел бы несовместимым со своей лояльностью в отношении России воспользоваться для такого жеста приходом неприятеля. Но ввиду все увеличивавшейся угрозы свободе вел. князя мои доводы убедили по крайней мере Джонсона в необходимости отъезда в Петербург. Только теперь это уже было не так просто. Проезд по железным дорогам, то есть получение билета, было возможно лишь по служебным удостоверениям. Правда, всякий официальный бланк, снабженный круглым штемпелем, был годен; на содержание обращали мало внимания и не проверяли, имеет ли данное учреждение право выдавать подобные удостоверения или нет. У меня в делах было много документов, подписанных народным комиссаром. В царское время было правилом, чтобы номер исходящей бумаги и число были проставлены подписывающим лицом от руки. Эта мера предосторожности против возможного злоупотребления была неизвестна новой администрации, которой еще многому надо было научиться, чтобы толком управлять. Я взял бумагу, подписанную Луначарским, стер все кроме подписи и штемпеля и настукал на этом бланке под другим номером и числом разрешение на вымышленные имена для проезда в любом поезде из Гатчины в Петербург. Из предосторожности я этой бумаги не передал Джонсону, но условился

с ним, что за несколько минут до отъезда вел. князя я буду находиться у билетной кассы, сам возьму билеты и передам все в момент посадки. Эта предосторожность, как я расскажу ниже, была не напрасна.

Троцкий только что порвал Брестские переговоры своим знаменитым заявлением: «Ни мир, ни война!» Больше не могло быть сомнений в том, что генерал Гофман⁴² немедленно займет столицу и лежавшую по пути Гатчину. Та же паника, что несколько месяцев раньше, охватила временное правительство, теперь напала на гатчинский совет, приславший мне приказ упаковать и эвакуировать все, что во дворце было ценного, в особенности золотые и серебряные предметы. Как директор музея я был непосредственно подчинен центральной власти, но как гражданин обязан был повиноваться местной. Компетенции отдельных властей не были еще точно разграничены, и местные советы ревниво блюли свои прерогативы. Приказ был мне принесен в то время, когда я, предвидя возможные перестрелки в этой местности, шальные пули и внезапные обыски, был занят тем, что замуровывал лучшие предметы в одной из башенных комнат антресолей Арсенального карэ, вход в которую найти было трудно. Я предполагал заложить кирпичами окно и двери. Мне было неприятно, что представители совета застали меня за работой и таким образом узнали, где находится моя кладовая. Я отказался исполнить требование без приказа народного комиссара и имел неосторожность повторить то, что говорил при временном правительстве, и что было, как я знал, точкой зрения центра. Посланцы совета смолчали, но я чувствовал, что решительное столкновение близко. Тут же мне сообщили, будто совет прячет взрывчатые вещества и снаряды в подвалах дворца. Проверить, правда ли это, мне не удалось.

При мне и под моим председательством существовал комитет, состоявший из представителей совета, моих сотрудников и дворцовых лакеев. В нормальное время это было демократической кулисой, собиравшейся не то раз, не то два в неделю в моем кабинете и имевшей мало влияния на чисто музейные дела. Комитет разве что интересовался техническим управлением здания и меня не стеснял. К тому же я был в добром согласии с его членами; от совета мне обыкновенно присылали меньшевиков, в то время они еще в нем участвовали. В один из первых дней марта происходило у меня такое заседание, когда вдруг открылась дверь, и вошло несколько военных, спрашивая меня. Они объявили мне, что я арестован по приказу гатчинского совета. Я должен

был сейчас же собрать вещи и быть отвезенным в Смольный. Они сказали при этом, что «Михаил» также арестован. Я обратил их внимание, что я в эту минуту нахожусь при исполнении служебных обязанностей, порученных мне правительством, и возлагаю на местную власть ответственность за ее действия. Тут же я поручил княгине Шаховской протелефонировать о происходящем в Петербург одному из помощников Луначарского. Последний добился, чтобы мне позволили подойти к аппарату; он видимо был возмущен и сказал, что центр чрезвычайно заинтересован в том, чтобы я был в Гатчине как раз в эти трудные минуты, но что сейчас по телефону он ничего не может сделать. Он советовал мне спокойно ехать в Смольный, а там-де посмотрят. Офицер, меня арестовавший, имел приказ произвести обыск в моих помещениях, но воздержался, так как представители совета, присутствовавшие на заседании, поручились за мою лояльность. Тут я вспомнил, что бумага, сфабрикованная мною для вел. князя, находилась в комоде в моей спальне. Когда я прошел туда, чтобы собрать вещи, двое солдат последовали за мной; я все же ухитрился незаметно взять эту бумагу и уничтожить в уборной, куда они не вошли; таким образом эта опасность была устранена. Кн. Шаховская получила разрешение сопровождать меня до Петербурга; автомобиль отвез нас на вокзал, где нам сообщили, что надо будет ждать прибытия Михаила Александровича. Мой арест, одновременно с ним, был хитростью местной власти, хотевшей от меня отделаться; она надеялась таким образом пришить дело советского служащего к делу члена династии. На меня падало подозрение, которое могло только усугубиться благодаря титулу. Мы прождали добрый час, если не больше; у вел. князя производили обыск. Наконец привезли его и тоже арестованного Джонсона. С ними была Наталья Сергеевна Брасова. При замужестве она не получила никакого титула; забавно, что большевики первые стали титуловать ее графиней, не зная закулисных сторон двора; правда, в их устах это звучало оскорблением. Впоследствии в эмиграции она получила княжеский титул от мнившего себя претендентом Кирилла Владимировича⁴³. Арестовали также моего делопроизводителя Власова, служившего в царское время в дворцовом управлении и которого я устроил при музее, чтобы не дать ему умереть с голоду. Так как он принадлежал к хорошей семье, совет и за это был мной недоволен и уже несколько раз пытался заставить меня его уволить, но я не поддавался. Теперь его дело смешивали с моим, а через меня с вел. князем. Наконец еще арестовали бывшего жандармского

полковника⁴⁴. Увидя его, я подумал, что его судьба предрешена. Нас было таким образом пять арестантов и две дамы. Нам отвели целый вагон первого класса (в то время еще были предупредительны!). Два офицера, принадлежавшие к царской армии, нас сопровождали. Один из них со слезами на глазах говорил мне, как он возмущен обращением с Его Высочеством и как он страдает от возложенного на него поручения. Это был один из тех офицеров, полки которых перешли к красным и которые были вынуждены идти за своими солдатами. Не следует забывать, что война против Германии продолжалась и армия, будь она красная или белая, считалась армией России, сражавшейся, плохо ли, хорошо ли, против внешнего врага. Это объясняет, почему в эти дни стопроцентно монархические элементы еще находились в ней и подчинялись фактическим правителям. Самый термин «Красная армия» еще не существовал и был создан лишь впоследствии. «Красная гвардия», о которой я говорил выше, была лишь рабочей милицией, образовавшейся для проведения переворота и ныне уже понемногу растворявшейся.

Поведение вел. князя было с начала до конца замечательно своим благородством, скромностью и спокойствием. Во время переезда он бросил из окна взгляд в сторону немецких позиций и сказал мне: «Как легко было бы стать подлецом и перейти туда!» У меня было мало надежды, что при создавшемся ныне положении ему удастся уцелеть, и при этих словах у меня сжалось сердце.

По приезде в Петербург я получил разрешение с вокзала протелефонировать Луначарскому. Я обратил его внимание, что ничто не оправдывало ареста вел. князя, и настаивал на его содействии ему, другим арестантам и мне. Он обещал немедленно отправиться в Смольный. Нас повезли туда, а дамы отправились каждая к себе.

Самая древняя часть Смольного была построена при императрице Елисавете архитектором Бартоломее Растрелли младшим в стиле рокайль⁴⁵. Фасады окрашены в синий цвет с белыми профилями и когда-то золочеными орнаментами. Посередине стоит собор о пяти главках. Его подковой окружают двухэтажные корпуса, в них бесконечные сводчатые коридоры вдоль жилых помещений. Целое производит впечатление архитектурной фантазии Биббиэны. В начале XIX века к этому прибавили на некотором расстоянии, но соединив коридорами, величественное ампирное здание, фасад которого украшен прекрасной колоннадой с фронтоном, где разворачивал свои крылья огромный импе-

раторский орел, ныне замененный советскими эмблемами. Как известно, после февральской революции сюда вселился совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, выкинув основанный тут Екатериной II институт для благородных девиц, «смолянок». Здесь сидел главный штаб коммунистической революции, отсюда велась борьба против временного правительства и здесь Ленин и его друзья в ночь с 25 на 26 октября объявили советскую республику, в то время как в Зимнем дворце, взятом штурмом, было арестовано временное правительство, глава которого бежал. Советское правительство осталось в Смольном. Тут заседали исполнительный комитет совета (исполком), совет народных комиссаров (совнарком) и страшная чрезвычайная комиссия для борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем (чека). Во главе последней находился недюжинный человек, товарищ Урицкий. Короткая встреча, которую я тогда имел с ним (он вскоре был убит юным идеалистом Каннегисером), не была слишком приятной, но, оставаясь объективным, я должен сказать, что моим впечатлением было, что предо мной человек глубоко честный, до фанатизма преданный своим идеям и обладавший где-то в глубине души долей доброты. Но фанатизм так выковал его волю, что он умел быть жестоким. Во всяком случае он был далек от того типа садистов, что управляли чекой после него. Мое первое впечатление было лишь отвращением, но представление о нем, которое я тут изложил, сложилось у меня в результате трех дней и сведений, почерпнутых у лиц, заслуживавших доверия и ближе его знавших. Жестокости, им совершенные, были детскими игрушками по сравнению с потоками крови и неимоверными страданиями, последовавшими за его смертью и предлогом к которым вначале послужило как раз его убийство. Урицкий рассматривал смертную казнь как исключительный случай и говорил о ней слегка придушенным голосом. Его преемники объявляли о своих убийствах в трубном гласе, бросая этим вызов всему миру. Мне кажется, что бедный мальчик, стрелявший в Урицкого, открыл дорогу всем ужасам советского режима, как в 1914 г. Таврило Принцип сараевским выстрелом положил начало первой мировой войне. Конечно, события, которые должны были произойти, были неизбежны, но судьба избрала их своими бессознательными орудиями.

Урицкий родился в польском гетто, был воспитан в талмудической школе и готовился стать раввином, подобно Сталину, что в духовной семинарии готовился в священники. Может быть, изучение Талмуда наложило на него некоторый отпечаток, отли-

чавший его от товарищей по партии. Кроме того он изучал право и был человеком необходимым юной советской республике на посту верховного судебного следователя. В то время, когда, именуясь еще лишь «временным правительством рабочих и крестьян», власть считала нужным играть комедию и продолжать начатые Керенским приготовления к созыву учредительного собрания, на единственное заседание, сейчас же разогнанное военной силой, Урицкий был назначен комиссаром правительства при этом собрании. Все депутаты были обязаны удостоверить у него свои мандаты, раньше чем быть допущенными в Таврический дворец. Большинство некоммунистических депутатов возмущались при мысли, что должны были отправляться на поклон к «проклятому большевику», но им все же пришлось через это пройти. Это была первая «нравственная» победа партии в ожидании победы силой.

В Смольном нас привели в здание начала XIX века, некогда занятое классами. В каждом этаже стеклянные двери с двух сторон открывались на широкий коридор. Нам представилась странная декорация: густой табачный дым, через который едва просвечивали электрические лампы, стоял в воздухе, полы точно мягким ковром были покрыты окурками, обрывками бумаги и главным образом шелухой подсолнухов; все это было плевками связано в одну массу. Взад и вперед сновали фигуры, старавшиеся придать себе значительный вид: солдаты с пулеметными лентами через плечо, типы, то одетые в прекрасные верхние одежды, видимо недавно «реквизированные» в каком-нибудь буржуазном доме, то в отрепья, что могли завтра замениться, благодаря игре случая при обыске, ценными шубами. Пестрая картина, которой только общая распущенность придавала некоторое единообразие. Нас провели во второй этаж в большую классную залу, середина которой была занята огромным столом.

Налево перед серединой стола сидело существо отталкивающего вида, поднявшееся, когда мы вошли; приземистое, с круглой спиной, с маленькой, вдавленной в плечи головой, бритым лицом и крючковатым носом, оно напоминало толстую жабу. Хриплый голос походил на свист, и, казалось, сейчас изо рта станет течь яд. Это был Урицкий. Налево от него сидел секретарь, С. Ф. Каплун⁴⁶, очень жирный и большой еврей с черными вьющимися волосами, немного напоминавший Зиновьева. Комната была голой как все классные; вначале народу было немного, но постепенно она наполнилась. Я предполагаю, что к концу допроса набралось около сотни человек. В коридоре перед дверью

меня встретил секретарь Луначарского, Лещенко, пришедший сказать мне, что его патрон сейчас прибудет; и, действительно, он не заставил себя долго ждать и явился перед концом допроса Михаила Александровича.

«Кто из вас бывший великий князь?» — просвистел Урицкий, и злая радость блеснула в его глазах. «Великий князь я», — сказал Михаил Александрович. К сожалению, почти стенографический отчет этого допроса, составленный мною на следующий день, был у меня взят в 1922 г. во время обыска, за которым последовал четырехмесячный арест. Может быть, он еще покоится в архивах петербургского ГПУ. По своему содержанию этот допрос не представлял особого значения, но этот разговор между двумя существами, принадлежавшими к двум совершенно разным мирам, совершенно неспособными понять друг друга и одинаково глубоко убежденными в справедливости присущего им миропонимания, был достоин античной трагедии.

Если вспомнить, что евреи, в особенности обитатели западных гетто, откуда происходил Урицкий, перенесли в прежние времена, можно понять ненависть, накопившуюся в этом маленьком талмудисте. Притеснения евреев в России и крематории нацизма, конечно, дистанция огромного размера, но этой возможности сравнения у Урицкого не было. Перед ним сидел человек, которому привычка власти была передана поколениями. Над ним издевался этот сын гетто, а он оставался спокойным и достойным, без малейшего нетерпения в голосе, не стараясь обойти вопросов, и без подчеркнутого снисхождения. Его спрашивали, чем он живет, распространяют ли от его имени листовки против советской власти, не получает ли он маленькие белые бумажки, на которых ничего не написано. Этот последний вопрос тогда никем из нас не был понят; позже, обдумывая, я догадался, что это могло относиться к сообщениям, писанным симпатетическими (симпатическими? — Т. И.) чернилами или лимонным соком. Что до листовок, великий князь отвечал, что в России живет 150 миллионов человек и что он не может отвечать за то, что могут делать некоторые из них, злоупотребляя его именем. Что до него, то он отрекся до решения учредительного собрания, но его решение не царствовать непреклонно, и, раз учредительного собрания нет, он готов подписать какой угодно документ в этом смысле. «Да, да, — отвечал Урицкий с деланной рассеянностью, — я помню, я читал ваше заявление».

Допрос Джонсона был как бы повторением предыдущего. Только добрый мальчик горячился гораздо больше. Он называл вопрос о белых бумажках паскудством. Между прочим он объяс-

нил, что вел. князь до сих пор получает много писем с просьбами о материальной помощи и что, несмотря на то, что он принужден жить продажей своих вещей, он все еще помогает всем, кто к нему обращается.

«Кто вы?» — обращается ко мне Урицкий. «Директор Гатчинского Дворца-Музея по назначению товарища Луначарского». Урицкий озадачен, он не ожидал увидеть здесь советское должностное лицо. «Где вас взяли?» — «При исполнении служебных обязанностей, во время заседания». Урицкий обращается к представителю гатчинского совета, который подтверждает мои слова. Когда он его спрашивает о причине ареста, тот не находит ничего другого, как то, что я с титулом подписывал служебные бумаги. Урицкий лает: «Вы граф, вы бывший граф?» — «Да, но я подписывал: гр. Зубов, можно читать гражданин». Тут вступается прибывший Луначарский. С большим красноречием (я уже говорил, что он любил себя слушать) он описывает, как началось мое сотрудничество с советской властью, и большие, оказанные мною услуги. Он подчеркивает значение, которое он в качестве наркома придает моему дальнейшему сотрудничеству. Он-де не может вмешиваться в юстицию рабоче-крестьянской власти, но просит, если возможно, немедленно меня освободить. По этому потоку красноречия я понимаю, что Луначарский не обладает действительным авторитетом и что я в Гатчину больше не вернусь. Представитель гатчинцев отвечает ему указанием на мой отказ эвакуировать дворец при подходе немцев. Урицкий спрашивает меня, что это значит. Мне еще раз приходится пояснять мой взгляд на международную ценность произведений искусства, которые я предпочитаю видеть в неприятельских музеях, чем гибнущими в России. «Официальная точка зрения комиссариата народного просвещения!» — спешит заявить Луначарский. Начинается долгое препирательство между представителем гатчинской власти, настаивающим на продлении моего ареста, и большинством присутствующих советских шишек. Нарком юстиции Штейнберг⁴⁷ говорит в мою пользу (он, впрочем, не коммунист, а левый эсер; как известно, они первое время были попутчиками, но скоро были сметены при попытке восстания), а также управляющий делами правительства Бонч-Бруевич и, наконец, юный офицер Благонравов, разогнавший учредилку и с тех пор ставший видным лицом в партии⁴⁸. Наконец Урицкий объявляет, что все, что гатчинский представитель мог сказать против меня, не выдерживает критики и что именно поэтому он принужден оставить меня временно у себя. Он-де просто не может себе представить причины моего ареста, а представитель местного совета

не в состоянии ему этого объяснить. Ввиду сего ему необходимо снестись с Гатчиной, дабы узнать, в чем именно меня обвиняют. Вследствие позднего времени он не может сделать этого сегодня вечером, и поэтому мне надо согласиться пробыть в Смольном до завтрашнего дня.

Последовали короткие допросы моего делопроизводителя и жандармского полковника. Последний понимал, что всякая защита бесполезна: член царской политической полиции не мог ожидать пощады от политической полиции большевиков. Почти упав на стол, он назвал свои чины.

На этом заседание кончилось. Все встали. Луначарский подошел ко мне и, пожав руку, просил не сердиться, что он ничего большего сделать не может. Он пожелал мне спокойной ночи, говоря, что уверен, что мое дело завтра же придет в порядок. «Это не так важно, но сделайте все, что вы можете, для великого князя». Он пообещал, но без уверенности в голосе.

Урицкий позвал нас еще раз к столу, подписать протокол допроса. Вел. князь расписался с титулом. «Вы все еще считаете себя великим князем?» — «Великим князем рождаются и этого отнять нельзя, так же как у графа Зубова его титул». — «Законами республики рабочих и крестьян титулы упразднены. Романовы заставляли нас подчиняться своим законам, теперь мы заставим вас подчиняться нашим».

Джонсон заметил Урицкому, что вел. князь болен (он страдал хронической язвой желудка), и просил дать по возможности удобное помещение. «Разумеется, — ответил тот, — мы не хотим причинять ненужных страданий. Мы поместим вас как наших собственных делегатов». Он позвал коменданта здания и приказал, чтобы нам дали возможно лучшее помещение. Нас увели; несколько минут мы ждали одни в маленькой комнате нижнего этажа недалеко от выходных дверей. Для простого смертного это могло быть прекрасным случаем уйти; было бы легко выйти и коридор и смешаться с толпой, но для великого князя дело другое. Куда бы он пошел? Схваченный вторично, он должен был ожидать худшей судьбы. Что до меня, то я ведь разыгрывал лояльного советского служащего, кроме того, мне ничто не угрожало, разве что я не вернусь в Гатчину. Эти несколько минут ожидания были единственным случаем, когда я услышал со стороны вел. князя выражение гнева, но гнев был не убедителен, точно гнев милого ребенка: «Во мне все кипит. Как мы будем их вешать, если одержим верх!» — сказал он по-французски.

Целый отряд солдат с ружьями на плече повел нас по бесконечным коридорам XVIII века вокруг всего здания до сравнитель-

но новой постройки, находившейся с противоположной стороны и выходившей окнами на Неву. Художественный интерес елизаветинской архитектуры, которой мне до сих пор видеть не приходилось, заставил меня забыть о перспективе предстоящей ночи без комфорта. Я думал, что я довольно хорошо знал старый Петербург, но где же было проникнуть в закоулки института для девиц! Наконец мы достигли довольно большой комнаты, в которой стоял десяток железных кроватей. На некоторых из них лежали матрацы сомнительной чистоты, другие обладали только стальными сетками. Тут когда-то были дортуары «смолянок», и мы шутили, что не отказались бы, если б нас привели сюда до революции. Уборные были недалеко, несколько кабинок в ряд. Нас туда водили солдаты, сидевшие в нашей камере у дверей; при этом я подслушал их разговор. Один удивлялся, что уборных здесь не много, на что другой отвечал: «Да здесь ведь жили все генеральские дочери; им носили судно в комнату. Прошли те времена!»

С немногими вещами, которые каждый из нас имел при себе, мы первым делом постарались соорудить сколько-нибудь удобную постель для вел. князя. Он очень устал, и его болезнь давала себя чувствовать. Держали совет. Незадолго до того двое арестованных министров временного правительства, помещенные в клинику по болезни, были ночью убиты в кроватях ворвавшимися солдатами. Возможность подобной попытки в отношении вел. .князя не казалась нам исключенной. Солдаты, сидевшие с ружьями у дверей, могли совершить это дело, которое бы потом объяснили попыткой к бегству. Мы решили сделать все от нас зависящее для безопасности Михаила Александровича, каждый из нас должен был продежурить четверть ночи. Я был первым и решил никого не будить для смены. Бедный Джонсон был совсем разбит, у Власова болел зуб, а жандармский полковник ждал смертного часа. Кроме того у меня не хватало смелости лечь на эти матрацы, даже одетым. Ввиду наших опасений мы света не потушили, а лишь обвернули лампу куском материи. Я сидел на стуле посреди комнаты. Скоро вокруг меня все заснуло. Спал тот, кто в течение нескольких мгновений был последним русским государем. В истории иногда бывает магия имен. Династия Романовых началась с царя Михаила, его преемником был Алексей. В течение трех столетий царствования этой семьи эти два имени не встречались больше на престоле. Теперь, когда роль династии кончалась, они вернулись. Наследника, за которого отрекся Николай II, звали Алексеем, его дядю, который должен был его заместить, Михаилом. Так было в Риме: первым

царем был Ромул, первым императором Август, последним императором Ромул Августул. Встречаются и другие подобные примеры. Несколько месяцев спустя мы были поражены новым совпадением. Михаил Федорович узнал о своем избрании в Ипатьевском монастыре в Костроме, Николай II с семьей был убит в Ипатьевском доме в Екатеринбурге.

Вел. князь всегда спал на спине. Мне показалось, что я уже где-то давно видел этот высокий лоб, этот профиль с закрытыми глазами, таким, как он тут лежал предо мной в спокойствии сна. Во мне воскресло воспоминание детства. Та же голова, но обрамленная бородой. Пышный балдахин, множество свечей, кадильный дым, у ног регалии, неподвижные пажи в парадной форме. То был император Александр III под castrum doloris в Петропавловском соборе. 1894 год, мне 10 лет. Экипаж, в котором я сидел с матерью⁴⁹ и старшей сестрой⁵⁰, обеими в глубоком придворном трауре, долго ждал в веренице, раньше чем высадить нас у северных боковых дверей. Внутри собора новый хвост, направляющийся к гробу, в котором покоился государь. Вот я наконец под балдахином. Я удивлен, каким маленьким выглядит царь, в жизни казавшийся мне всегда великаном; а теперь гроб так короток. И почему покойник такой коричневый, цвета темного табака? Прошло уже около месяца, что он скончался в Крыму от болезни почек; перевозка и все церемонии заняли много времени. Тело быстро разлагалось, несмотря на бальзамирование. Каждую ночь художник покрывал лицо эмалевой краской, но она не доживала до полдня. На груди царя лежит маленькая икона, я прикладываюсь к ней и схожу несколько ступеней с катафалка. Слышу, как какой-то генерал говорит моей матери, что сейчас прибудет Его Величество, и мне кажется странным, что так зовут того, которого все до тех пор звали наследником.

Между этой картиной и настоящей минутой устанавливалась связь. Опять у меня сжалось сердце: человек, который тут спит, еще проснется, но кто знает, не витают ли уже вокруг него тени смерти. Сын в смерти не будет окружен теми же почестями, что отец; может быть, он будет лежать в какой-нибудь никому не ведомой дыре. Солдаты у дверей дремали, опершись на ружья, а я, охраняя сон моих товарищей, предавался своим мыслям. Стало светать. Не помню, кто первым проснулся, Власов или жандармский полковник. Я лег на стальную решетку одной из кроватей и забылся.

Я продремал около часу и проснулся оттого, что остальные стали двигаться. В неудобном положении, в котором я лежал,

заснуть опять было невозможно. «Здравия желаю, Ваше Высочество!» Я с удовольствием увидел среди подушек его отдохнувшее лицо. Я решил быть как можно веселее, чтобы подбодрить всех и держать вел. князя в добром настроении до минуты решения, какое бы оно ни было.

Джонсон, глубоко спавший, открыл глаза и жалобным голосом требовал Урицкого. Бедняга думал обрести свободу после следующего допроса. Мы обменялись несколькими каламбурами на тему Урицкий, урина, урыльник. В час обеда нам сказали, чтобы двое из нас шли на кухню за едой. Великому князю очень хотелось идти, ради некоторого развлечения, но мы все решительно этому воспротивились. В этой комнате он находился в относительной безопасности, но невозможно было предвидеть, что могло случиться вне ее. Джонсон и я пустились в путь. Опять прекрасные, но бесконечные галереи XVIII века, а затем полные народа коридоры, через которые мы вошли накануне. Мы достигли огромной кухни, прежде обслуживавшей институт, а сегодня питавшей членов совета, служащих и делегатов, прибывавших со всех концов России. Нам вручили два огромных медных котла, принадлежности доброго старого времени. Мы с Джонсоном едва могли их нести. Он, бедный, плакался над своей судьбой, чувствуя, что наступают недобрые дни для него и вел. князя. К сожалению, он был прав. Я старался убедить его, что это все лишь пикник, приключение, которое скоро закончится, но мне лишь с трудом удавалось его подбодрить. Тяжесть котла и полверсты, которую надо было с ним пройти, удручали его, он чувствовал себя каторжником. Что до меня, то ощущение пикника и сейчас еще моя обычная реакция по отношению ко всем событиям, начавшимся с 1914 года; что в том, что этот пикник будет длиться до моей смерти. Если бы не опасность, в которой я видел вел. князя, я бы считал свое пребывание в Смольном весьма забавным эпизодом. Конечно, я был бы огорчен не вернуться в Гатчину, главным образом ввиду опасений за целость дворца; но в конце концов я ведь не был незаменим; было и кроме меня много музейных специалистов, которые могли не хуже моего исполнять те же обязанности. Беспокоили меня немного взрывчатые вещества, якобы свезенные в подвалы, ведь эти идиоты из местного совета способны натворить какой-нибудь беды в случае прихода немцев, в особенности если на моем месте никого еще не будет. Но совесть моя была чиста, я сделал все, что человечески было возможно. Таким образом мне нетрудно было симулировать больше веселья, чем то, которым я в действительности располагал.

Наше пребывание здесь, собственно говоря, лишь отдаленно напоминало тюрьму; вскоре нас посетили Н. С. Брасова с четырьмя друзьями, двумя братьями князьями Путятиными, женатыми на двух сестрах Зеленых, и кн. Шаховская. Все разгуливали точно в гостиной. Была и обратная сторона медали: язва желудка, причинявшая великому князю сильные страдания, и зубные боли Власова, стонавшего, лежа на своей постели. Удивительно, что у людей, которых арестовывают, часто начинаются зубные боли. Я это испытал на себе через несколько лет.

Нас в присутствии всех этих гостей посетил Урицкий, причем завязалась общая беседа в совсем вежливых формах. Он пришел осведомиться, как мы себя чувствуем, но все же не мог не коснуться политических тем. Михаил Александрович попросил его удалить двух солдат, сидевших у дверей, присутствие которых ему действовало на нервы; охрана, по его мнению, была бы такой же действительной, если бы они сидели у дверей снаружи. Урицкий ответил, что он на это не имеет права, так как существует возможность бегства. «Но, товарищ, — сказал я ему, — комната находится в четвертом этаже, на окнах решетки, как вы хотите, чтоб была возможность бежать?» — «Кому вы это говорите? Я-то знаю! Раз я был заперт в такой маленькой комнате, что я не мог сделать больше пяти шагов, и два солдата со штыками на ружьях меня сторожили; я ходил как дикий зверь в клетке; каждый раз как я подходил к одному из солдат, он направлял на меня штык. И я все-таки бежал». — «Когда это было?» — с ужасом спросил великий князь; казалось, он не знал, что происходило за кулисами старого режима. «Да в благополучное царствование вашего братца, который сейчас находится в Тобольске», — саркастически отвечал Урицкий; потом, подходя ко мне: — «По отношению к вам у меня нехорошая совесть; вы наш сотрудник и все-таки у меня под ключом. Но я до сих пор не имею известий из Гатчины; пожалуйста, потерпите еще немного». Я уверил его, что ничего не имею против того, чтобы побыть еще его гостем, и получил от него разрешение, чтобы мне из дому принесли матрацы, одеяла и все, что было нужно для вел. князя и всех нас. Мой лакей все это нам доставил, и на вторую ночь мы устроились как у себя.

В течение этих дней я несколько раз беседовал с вел. князем и Джонсоном о причинах, побудивших его к отречению. Я полагал, что это было ошибкой; если бы он вступил на престол в качестве конституционного монарха с ответственным перед думой министерством, сделав самые широкие уступки, было бы вероят-

но, что буржуазная февральская революция не выродится в коммунистический октябрьский переворот, так как государь, как символ, имел бы известное значение, а парламент не разошелся бы и сохранил в своих руках руководство событиями (конечно, аргументируя предположениями, можно написать заново мировую историю, и умозрения подобного рода всегда лишь более или менее остроумная игра. История такова, какова она есть, и все случайности и подробности подчиняются ее большому плану, существование которого мы можем лишь предполагать); кроме того меня интересовало услышать от вел. князя его точку зрения. С этой же целью я коснулся также вопроса о «государе Божьей милостью» и высказал мнение, что собственно вел. князь не имел права отрекаться. Это не мое мнение, но я хотел видеть его реакцию и понял, что эта мысль была ему абсолютно чужда; он ее не оспаривал, но она его просто не интересовала, как нечто изжитое.

Между тем Н. С. Брасова и ее друзья пытались сделать невозможное; они осаждали Урицкого и других шишек и проникли, кажется, даже к Ленину. Луначарский со своей стороны, по-видимому, замолвил несколько добрых слов, но так застенчиво, что они не были услышаны. Все старания разбились о твердость Урицкого. На второй день казалось, что было решено отправить вел. князя, Джонсона, Власова и жандармского полковника в отдаленный город; кажется, уже говорили о Перми. Мы еще не отдавали себе полного отчета в том, что это означало.

Вел. князь время от времени принимался за свой дневник; это, видимо, было семейной привычкой. Николай II тоже оставил таковой, и он опубликован⁵¹. Он главным образом содержит метеорологические наблюдения, и это в самые трагические дни его жизни! Не знаю, было ли то, что писал Михаил Александрович, содержательнее. К сожалению, кажется, что его дневник утерян; может быть, в нем нашлись бы интересные данные о последних днях монархии, когда вел. князь, как он мне говорил, старался образумить царственного брата; попытка осталась безуспешной из-за влияния Александры Федоровны.

После обеда на второй день, то есть в третий после нашего ареста, профессор Вестфален, известный специалист по внутренним болезням, лечивший вел. князя, был допущен к нему. Серьезный, важный, высокого роста немец с седой бородой казался анахронизмом в обстановке революционного Смольного. Он осмотрел своего больного, но что мог он посоветовать при этих условиях.

Мы уже легли, когда пришли мне сказать, чтобы я собирал вещи и шел к Урицкому. Я наскоро осведомился у великого

князя, надо ли передать ему что-нибудь от него. Он просил только повторить прежнее заявление, то есть что, отрекшись от престола до учредительного собрания, он готов, если эта формула вызывает сомнения, подписать любой документ и отречься на все могущие представиться случаи, лишь бы ему дали спокойно жить в кругу семьи; он твердо решил не царствовать.

Солдат, пришедший за мной, взял мой тяжелый матрац, в который я скатал свои вещи, и мы пошли по коридорам. Сначала я было не хотел брать своих вещей и возражал против освобождения в столь поздний час (эта комическая ситуация арестанта, не желавшего покидать тюрьмы, повторилась со мной приблизительно пять лет спустя), но у солдата были определенные распоряжения.

Я нашел Урицкого в той же зале, где происходил допрос. Он был один. Солдат, принесший мои вещи, сел у дверей. Урицкий принял меня весьма любезно и заявил, что Гатчинский совет так и не сумел ничего серьезного привести против меня, но что я сделал себя там непопулярным. Он принужден считаться с настроением местной власти и из политических соображений не может ее дезавуировать, даже когда она не права. Это было как раз то, что я предвидел с первой минуты допроса. Урицкий был принужден дать гатчинцам маленькое удовлетворение и выслать меня из Петербурга на короткое время, пока умы не успокоятся. Мне предоставлялось выбрать место моего пребывания. Я ответил, что, поскольку это касается меня, я ничего не имею против небольшого путешествия, но что я беспокоюсь относительно дворца, как ввиду общей тенденции совета наложить на него руку, так и вследствие якобы свезенных в подвалы взрывчатых веществ. «Мы снимаем с вас всякую ответственность за дворец, впрочем, мы дали приказания, чтобы в отношении его была соблюдена крайняя осторожность». Я старался объяснить ему, что дело не в моей ответственности перед правительством (я все же не мог прямо сказать ему, что мне на нее было наплевать), но что меня беспокоит действительная судьба дворца и его содержимого. Я дал ему понять, что, зная привычки совета, я не слишком верю в силу приказов, исходящих из центра, а кроме того, считаю возмутительным, что дезавуируют человека, ни в чем другом не виновного как в том, что в качестве представителя центральной власти проводил ее точку зрения, к тому же несколько раз предлагавшего свою отставку, и которого всегда просили оставаться на своем посту. Теперь им жертвуют, дабы доставить удовольствие учреждениям, против которых им поль-

зовались. «Правда, вы работаете с нами, — сказал Урицкий, — но вы все-таки не совсем наш. Вы эстет, вас интересует не наше дело, а исключительно произведения искусства. Видите ли, разница между вами, с одной стороны, и мной и вот этим товарищем, что сидит у двери, с другой, состоит в том, что вы станете работать с каким угодно правительством, а я и этот товарищ будем работать только с этим правительством. (Мне кажется, он несколько идеализировал «этого товарища».) Если бы — когда мы штурмом брали Зимний дворец — нам сказали, что в нем в опасности находится Венера Милосская, мы бы все-таки стали стрелять по дворцу и все-таки взяли его штурмом, а вы нет. Впрочем, если Гатчинский дворец тогда остался цел, вы этим обязаны нам, мы посылали отсюда телеграмму за телеграммой с приказом его щадить». Я подумал про себя, что я видел действие этих телеграмм, к тому же я не верил, что они посылались. Упоминание о Венере Милосской было характерным для наивности Урицкого в искусстве, вероятно это было единственным произведением, о котором ему приходилось слышать.

«Товарищ, — сказал я, — не можете ли вы себе представить, что бывают люди, у которых нет политических убеждений, а только политические вкусы? Так вот, если дело идет о вкусах, я предпочитаю ваше правительство Керенскому». — «Я знаю, что мы многим из вас симпатичнее его. Мы верим также в вашу лояльность, но вы все-таки не совсем такой как мы. Ну и вот, вы раздражили тамошний совет: вы были правы в том, что вы говорили, но в минуту, когда ожидали неприятеля, ваши слова произвели плохое впечатление на этих простых людей. Автономия местных властей одна из основ нашей системы, и мы должны с ней считаться. Впрочем, дело зависит не от меня, это решение малого совета народных комиссаров. Товарищ Луначарский горячо за вас заступался». Впоследствии я узнал, что решение было принято по настоянию самого Урицкого, поведение которого с самого начала было двуличным⁵², в чем я прекрасно отдавал себе отчет. Двуличие было и остается обычной тактикой коммунистических должностных лиц на всех ступенях иерархии. Я не хочу нисколько очернять Урицкого, который в этом случае лишь следовал установленной методе. Как бы там ни было, все, что он говорил, было умно и мне нравилось. Я сказал, что если я могу выбирать, то охотно съездил бы в Финляндию (там в то время находились мои мать и дочь⁵³), если нет, то я выбираю Москву. «Финляндия — нет; это уже стало заграницей. Я, значит, велю заготовить вам бумагу на Москву, за которую много народа вам

позавидуют, но вы должны выехать завтра же вечером». В то время путешествия были возможны только с особым разрешением, как я уже упоминал. Зато они были даровыми; думали, что возможно сразу полностью проводить принципы социализма. Но разрешение на такое расстояние как Москва получить было почти невозможно. Нужны были особые причины или служебная командировка. На следующий день я получил бумагу, в которой было сказано, что я высылаюсь в Москву и что комендант всякого поезда в этом направлении обязан предоставить мне место. По правде сказать, это была довольно странная высылка. Подготовлялось перенесение столицы в Москву; всероссийский съезд советов должен был там собраться для обсуждения двух важнейших вопросов: ратификации Брест-Литовского мира⁵⁴ с Германией и перенесения столицы. Туда съезжались делегаты со всех концов, и поезда были переполнены.

Меня пребывание в Москве вполне устраивало; там находился семейный особняк⁵⁵, еще не окончательно экспроприированный (это вскоре произошло), и я был уверен найти радушный прием у старушки Марии Андреевны Васильевой, управлявшей домом уже несколько десятков лет⁵⁶. Кроме того у меня в Москве было немало друзей.

После того как мои дела с Урицким были решены, я передал ему поручение вел. князя. Он посмотрел на меня своими умными глазами и ответил: «Можно подписать все, что угодно и вполне добросовестно, после чего обстоятельства могут заставить действовать иначе. Вот почему все его заявления не имеют для меня никакой цены». После чего он предложил мне отвезти меня домой на своем автомобиле; он жил в бывшей гостинице «Астория» на Исаакиевской площади, ставшей жилищем советских сановников, а мой дом находился напротив. Случай ближе изучить этого человека меня прельщал, с другой стороны, мне хотелось еще вернуться в камеру. Я лишь впопыхах попрощался с товарищами и понимал, что вижу их, по крайней мере вел. князя, в последний раз в жизни. Я искренне привязался к этой хрустальной чистоты душе и не хотел расставаться с ним так внезапно. Хотел также передать ответ Урицкого. Поэтому я сказал последнему, что у меня в этот час уже все спят, и просил разрешения на эту ночь вернуться в камеру. Он пробовал было меня разубедить, но затем сдался на мои доводы. Дело было не без риска, с большевиками никогда точно не знаешь, что может случиться; сегодня вечером они в настроении пас освободить, а завтра могут вздумать вас расстрелять.

Солдат, который принес мои вещи, не захотел тащить их в такую даль обратно; стали искать другого. Пока что между Урицким, мной и подошедшим каким-то товарищем завязалась беседа. Урицкий говорил, что он не совсем уверен, право ли было правительство, что не расстреляло царя, и что, может быть, придет время, когда это станет необходимым. С другой стороны, мне казалось, что он почти уверен, что большевистская власть просуществует недолго. «Нам, вероятно, придется уйти, но уходя мы так хлопнем дверью, что нас долго не забудут!» Не он один так говорил; Троцкий и другие говорили то же самое.

Когда я вернулся в камеру, все спали кроме Джонсона. Я наскоро передал ему ответ Урицкого. На следующее утро меня не захотели освободить; наш караул не получал никаких приказаний и продолжал рассматривать меня как арестанта. Понадобилось еще несколько часов на формальности, эти часы я рад был провести с моими товарищами. Наконец я расстался с ними после сердечного прощанья.

Я вышел из этого здания, в котором провел два странных дня, и старался отдать себе отчет в чувствах пленника, выходящего на свободу. Но видимо, я был взаперти слишком короткое время, чтобы что-либо ощутить. Мне это лучше удалось в другом случае, пять лет спустя, после 4-х месяцев. Я решил использовать те несколько часов, что оставались мне до отъезда в Москву, на последнюю попытку (хотя я заранее знал, что она обречена на неуспех) в пользу вел. князя, просто для очистки совести. Я протелефонировал Луначарскому, прося о свидании. Он назначил его мне на послеобеденное время в здании бывшего собрания Армии и Флота на Литейном, где он должен был присутствовать на детском празднике. Я ждал его у входа, он приехал на автомобиле в назначенное время; мы поднялись в большой зал и уселись на эстраде. Тут во время выступления фокусников и дрессированных собачек я рассказывал ему о полной ненависти манере, в которой Урицкий вел допрос, Луначарский ведь приехал в Смольный, когда допрос вел. князя подходил к концу. Я убеждал его что-либо предпринять. Луначарский время от времени вздыхал, говоря, что это очень больно слышать, но я видел, что он внимает мне рассеянно и больше занят дрессированными собачками. Понятно, что этого старого политического эмигранта в конце концов судьба члена династии не могла особенно интересовать, к тому же он должен был сознавать свое бессилие в этом случае. Если бы это ему ничего не стоило и его не скомпрометировало, он был достаточно добрым человеком, чтобы протянуть

руку помощи и заодно доставить мне удовольствие, потому что он действительно ко мне хорошо относился; но положение вещей, каким оно было после решения малого совнаркома, делало, я это понимал, всякий шаг с его стороны бесполезным.

Простившись с Луначарским, я отправился к Урицкому за удостоверением на поездку. На этот раз он находился в бывшем министерстве народного просвещения на Чернышевой площади у Фонтанки, прекрасном здании, построенном в начале тридцатых годов по проекту архитектора итальянца Карла Ивановича Росси⁵⁷. Я нашел большевистского Фукье-Тенвиля⁵⁸ в кабинете, в котором меня прежде принимали два царских министра просвещения. Мало что с тех пор в этой комнате изменилось, если не беспорядок, который теперь в ней царствовал. Как и у Луначарского, люди все время входили, выходили и громко разговаривали без всякого стеснения. Мне не пришлось на этот раз долго беседовать с Урицким. Я видел его в последний раз. Вечером я покинул умиравшую столицу для возрождавшейся. Я получил место на стуле в утратившем свое назначение вагоне-ресторане, набитом до последних пределов возможного. Проезд, в нормальное время длившийся одну ночь, теперь занял 32 часа. О сне нечего было и думать в этом положении, почти без возможности двинуться. В то время маленькие неудобства подобного рода еще казались значительными, люди не успели привыкнуть, им еще не снились те недалекие времена, когда почти всему человечеству пришлось испытать много большие.

В мою московскую «ссылку» я прибыл в марте 1918 г. в ту минуту, когда решался вопрос о перенесении столицы в древний город русских царей, и «Петра творенью» предстояло в свою очередь главой склониться перед ним. Исторический парадокс: старый сон реакционеров петровского времени и славянофилов XIX века осуществлялся коммунистами, интернационалистами.

Москва в силу своей архитектуры была в ту минуту совершенно не подготовлена вместить все присутственные места, что должны были прибыть туда вслед за правительством, в особенности ввиду уже тогда намечавшейся гипертрофии государственных учреждений. Да и жилья было недостаточно для легионов служащих, ожидавшихся в их хвосте.

В области охраны художественных памятников московские коллеги не смогли сколько-нибудь систематически наладить работу. Они делали все, что могли, но им недоставало контакта с центральной властью. Тем не менее урон был не слишком велик. Когда я прибыл в Москву, там находилось некое учреждение по охране памятников, образованное местным советом из

нескольких архитекторов и художников коммунистов. Луначарский снабдил меня письмом туда, в котором было сказано, что я могу им быть полезным своим опытом. Таким образом я являлся не как ссыльный, но с каким-то полуофициальным характером. Я был принят очень ласково и часто туда приходил, скорее чтобы поболтать и познакомиться с людьми, чем для какой-либо деятельности. Это учреждение находилось в Кремле, уже тогда бывшем запретным городом; в него можно было проникать только через Троицкие ворота, где караул проверял пропуски. Когда прибыло правительство, оно расположилось в Кремле, и изоляция стала еще строже. В течение десятилетий, вплоть до смерти Сталина, исторические и художественные сокровища были скрыты от взоров мира.

Через несколько дней после меня прибыл Луначарский со всем правительством. Никто больше не сомневался в перенесении столицы, решение всероссийского съезда советов было обеспечено. С приездом наркома все изменилось в области художественной охраны. Под именем Музейного департамента было создано центральное для всей страны учреждение, во главе которого стала Наталья Ивановна Троцкая⁵⁹. Известный художник, архитектор и историк искусства Игорь Эммануилович Грабарь был тогда директором Третьяковской галереи. Не имея революционного прошлого, он не был знаком ни с кем из большевистских шишек и не был очень уверен в своем будущем. Я знал его давно и предложил познакомить с Луначарским сейчас после приезда последнего. Это произошло вечером в Кремле в помещении комиссии по охране. Луначарский принял его с всегдашней своей любезностью. Грабарь впоследствии сделал блестящую карьеру в коммунистическом государстве и отличился важнейшими работами по охране, реставрации и научному изучению памятников русской древности; под его руководством были сделаны сенсационные открытия.

Луначарский поселился в Потешном дворце, служившем в XVII веке чем-то вроде придворного театра. По этому поводу было много шуток за счет наркома.

Я присутствовал на заседании всероссийского съезда советов (страна в то время называлась еще Россией), на котором был решен перенос столицы и ратифицирован брестский мирный договор с Германией. Единогласия по поводу этого унизительного для России мира не было. Даже правительство, представлявшее еще коалицию большевиков и левых социал-революционеров, было по этому поводу разделено. Большевики в то время были чистыми интернационалистами, и унижение России как таковой их

мало заботило. Они думали, и были в этом правы, этой тактикой достичь своих целей. Их официальная точка зрения была, что Россия не национальное государство (с тех пор она сильно изменилась), но лишь страна, оккупированная коммунистической партией, где она разбила свою генеральную квартиру и откуда она руководит мировой революцией.

С другой стороны, Ленин рассчитывал, что ему никогда не придется исполнить условий мирного договора, так как он предвидел поражение Германии на западном фронте. Те, что желали крушения коммунистической власти, надеялись, что ратификация будет отвергнута, потому что в этом случае не было сомнения, что генерал Гофман, стоявший у дверей, двинется вперед и не оставит и следа коммунистического правительства. Это сознавал и Ленин, и поэтому в ту минуту была столь ему важна ратификация. Во время перерыва в другом зале собралась под председательством Свердлова коммунистическая фракция (съезд происходил в бывшем здании Дворянского Собрания), и тут в действительности была решена ратификация; так как коммунисты располагали больше чем двумя третями голосов на съезде, все последующее становилось лишь одной формальностью. Однако и на этом собрании фракции раздавались противоречившие голоса, но Свердлову удалось ссылкой на партийную дисциплину резко навязать им волю Ленина.

По возобновлении заседания съезда говорил Ленин. Его ораторское дарование было удивительно: каждое его слово падало как удар молота и проникало в черепа. Никакой погони за прикрасами, ни малейшей страстности в голосе; именно это было убедительно. Позже я имел случай сравнить способ его речи с Муссолини и Гитлером. Последний сразу начинал с истерического крику и оставался все время на этой форсированной ноте, не имея возможности дальнейшего подъема; я никогда не мог понять, как этот человек мог влиять на слушателей, разве что они все были истериками. Прекрасноречие Муссолини могло действовать на настроения итальянцев, но по сравнению с Лениным оно было не дельным. Один лишь западный оратор мог сравниться с Лениным — Черчилль.

На эстраде правительства находились многие партийные вожди; затерянный среди них, в последнем ряду сидел Сталин, роль которого в ту минуту была совсем второстепенной. Сидя на хорах против эстрады, я обозревал весь зал. Рядом со мной сидели студент и студентка, видимо меньшевики или эсеры; мысль, что договор может быть ратифицирован, подавляла их. Места

членов съезда внизу были разделены двумя проходами; левые и средние ряды были заняты делегатами коммунистами, правые — левыми эсерами. При голосовании левые и средние ряды как по приказу подняли руку, правые остались неподвижными. Договор был ратифицирован. Студент рядом со мной зарыдал.

Другая сенсация, которую я наблюдал из непосредственной близости, было подавление анархистов. Эта партия, хотя и не принимавшая участия в правительстве и, собственно говоря, идеологически противоречащая марксизму, была до тех пор терпима и с ней даже приятельски обходились. В ней было два оттенка: индивидуалисты и синдикалисты. Первые были ортодоксальны, но как индивидуалисты не умели создать действительно единую сильную партию, в то время как их синдикалистские родственники находились на полпути между марксизмом и истинным анархизмом. В то время как все революционные партии держались красного флага, анархисты отличались черным. Как анархисты они были против существования всякого правительства и заявляли, что все вопросы они желают решать в полной независимости по собственному произволу, в первую очередь вопрос собственности. Они «экспроприировали» прохожих, врывались в квартиры, занимали и присваивали дома. Собственно говоря, они этим следовали примеру, данному коммунистами в эпоху временного правительства, но последние, будучи теперь у власти, претендовали на право быть единственными распределителями благ и косо смотрели на действия анархистов. Пришла минута, когда положение настолько обострилось, что правительство решило ликвидировать этих противников. Мой дом находился на Поварской улице, в прошлом одной из самых аристократических в Москве, на которой стояли лишь особняки, на углу Чашникова переулка, который он занимал весь своим боковым флигельным фасадом. Он был деревянным и построен моей прабабкой после пожара 1812 г. Он состоял из нижнего этажа с тем, что по недоразумению в России называли «мезонином». К нему принадлежало обширное дворовое пространство с деревьями. Напротив на Поварской анархисты занимали три богатых особняка. Как-то утром я был разбужен канонадой. Подойдя к окну, смотрящему на переулок, я увидал пушку и несколько пулеметов, стрелявших вдоль переулка в противоположный дом на Поварской. Анархисты отвечали из пулеметов и винтовок, но им было не легко из их окон попасть в стоявших в переулке солдат. Все произошло деловым образом; через полчаса «враги порядка» капитулировали. Выйдя на улицу, я увидал, что фасад дома на-

против прострелен артиллерийскими снарядами, сквозь дырья были видны горевшие в парадных комнатах люстры.

Через месяц я получил разрешение вернуться в Петербург, но не в Гатчину. Моя роль там была кончена, другой коллега был назначен на мое место и с успехом продолжал работу, начатую мною⁶⁰. Вслед за ратификацией Брестского договора продвижение немцев остановилось и дворец оказался вне опасности на ближайшие 25 лет.

Долгое время я точно не знал, что сталось с великим князем и Джонсоном. Высланный вместе с ними в Пермь Власов скоро вернулся в Петербург и рассказал мне, что они провели там месяц в гостинице на относительной свободе, хотя и под надзором. Им позволяли гулять по городу, ходить на рынок и т. д. Власов сказал мне также, что великий князь надеялся получить от меня письмо. Во время моего пребывания в Москве я не знал, где он, а теперь было поздно. Скоро после отъезда Власова из Перми там произошло нечто, что выяснилось только через несколько лет. Вот вкратце факты, как они рассказаны в статье Мельгунова⁶¹ «Пермское преступление» в журнале «Возрождение» № 5, сент.-окт. 1949, с. 12-21. Раз вечером к вел. князю и Джонсону пришли люди и приказали им следовать за ними. Не доверяя им, они пожелали видеть письменное приказание. Тогда им шепнули несколько слов, которые их убедили. Под видом коммунистов будто бы белые пришли их освободить. Их посадили в автомобиль, отвезли в лес и убили. Неизвестно, была ли это индивидуальная инициатива, дело пермского совета, или приказ из Москвы. Когда у меня был Власов, он еще думал, что вел. князь действительно освобожден и находится в гостях у Сиамского короля; позже я прочел эту версию в какой-то советской газете и долго этому верил. Советское правительство имело тогда какие-то причины скрывать это преступление, может быть из-за английского подданства Джонсона. Впоследствии оно было признано как действие местной власти.

Эта глава была напечатана в I960 г. в Нью-Йорке в кн. 61 «Нового журнала»⁶², причем редакция без моего ведома и согласия из угодничества перед Керенским систематически вытравила каждое слово, казавшееся неблагоприятным для него. Поставив меня таким образом перед совершившимся фактом, она пообещала поместить в одной из последующих книг соответствующую заметку, но этого обещания не исполнила.

II. Институт истории искусств

Все началось с пьяного дела, в котором пишущий эти строки не участвовал. В один из последних годов прошлого столетия в Лейпцигском университете слушал лекции по истории искусства и другим наукам Михаил Николаевич Семенов, племянник известного географа Петра Петровича Семенова-Тянь-Шанского. Отец его был профессором гидрологии и на своей гидрологии разорился. Скончавшись, он оставил наследство в таком состоянии, что Петр Петрович, бывший опекуном его сына, счел разумным от наследства отказаться, так как долгов было больше наличности.

Михаил Николаевич с крайне ограниченными средствами оказался в Лейпциге, побывав до этого не то в Петербургском, не то в Московском университете на естественном факультете, что уже на одном из первых экзаменов кончилось неудачей. Спутался он в Лейпциге с какой-то русской студенткой, и случилось так, что оба они несколько дней почти ничего не ели. Голод не тетка — и они решились на отчаянное средство: пошли в один из лучших ресторанов, наелись, напились, а потом сидели, пока ресторан стал пустеть, и обсуждали, что же теперь будет, пожалуй, бить станут.

За столиком рядом сидел длинноволосый юноша. Скромно и застенчиво он обратился к ним по-русски, не может ли он их вызволить; у него не совсем в порядке печень, и он скопил немного денег, чтобы ехать лечиться в Карлсбад. «Ах, милый человек, сам Бог вас нам послал!» — вскрикнул Семенов, обнимая юношу. После этого началось многодневное пьянство, подробности которого, как непечатные, к сожалению, приходится опустить.

Конечно, карлсбадские сбережения юноши испарились, леченья не последовало, но зато он, работавший в меховом деле, был перетащен в университет и стал историком искусства. А был он Трифоном Георгиевичем Трапезниковым⁶³, тоже сыном разорившегося отца, но племянником известного крупного московского меховщика Сорокоумовского, кажется того, что на свечке жег в присутствии жены сторублевые бумажки, чтобы отучить ее

от скупости. Этот дядя послал Трапезникова в Лейпциг для изучения мехового дела. Известно, что русские меха посылались в сыром виде для обработки в Германию, а затем возвращались в Россию. Главным центром этого дела был Лейпциг и там улица Plock. Вот на этом-то Plock'e и подвизался Трапезников. Под длинными волосами была совершенно незаметна необычайная форма его головы, — она отпечатлевалась на аппарате шляпного магазина при примерке. До пяти лет он ничего не говорил и только хлопал глазами, линии на его руках были как желтые веревочки, словом, уже физически — существо незаурядное, психически, как увидим, тоже.

До института истории искусств еще далеко, мы к нему будем приближаться постепенно. На двадцатом году жизни (в 1904 г.) я сдал экзамен на аттестат зрелости⁶⁴: лучше поздно, чем никогда. В гимназию я никогда не ходил, хотя и числился учеником 2-й Спб. гимназии, что на Казанской улице⁶⁵. Учился дома и каждую весну сдавал переходные экзамены. К молодому оболтусу ходила целая орава учителей, и мне было, конечно, труднее, чем школьникам: во-первых, знать урок надо было всегда, во-вторых, и подбор учителей был высокого калибра. Тем не менее я глубоко благодарен матери за эту систему. И моей сибаритской натуре было приятнее не бегать ежедневно в школу по морозу, и толку было больше. Только вот математику лучшим учителям так и не удалось втемяшить в мою башку.

Осенью 1904 года я поступил в Петербургский университет на филологический факультет. Мой молодой энтузиазм на первой же лекции получил холодный душ. Профессор Шляпкин просто не явился на лекцию, и мы его зря прождали два часа. Вскоре начались студенческие забастовки, актовый зал превратился в арену для политических митингов, некоторых правых профессоров пытались оскорблять действием, например Александра Ивановича Введенского⁶⁶. Я на это смотрел до осени 1905 года⁶⁷, когда в один прекрасный вечер мне позвонил по телефону мой товарищ Володя Олив и сказал, что он через несколько дней едет в Гейдельбергский университет. Не долго думая, я ответил: «Ну, и я поеду». Нас для начала собралось четверо: Влад[имир] Сергеевич] Олив, Мих[аил] Михайлович] Охотников, Серг[ей] Львов[ич] Бертенсон⁶⁸, сын лейб-медика, и я; позже прибавились другие. О немецких университетах и их жизни мы имели весьма малое понятие и первый семестр вели себя, как дикари. Я намеревался изучать историю. Приехав, взял расписание лекций и с удивлением увидел, что ординарный

профессор, а не какой-нибудь там приват-доцент, читает историю искусства. Никогда не представлял я себе, что это серьезная наука, как и другие. Я, правда, читал несколько книжек по искусству, бывал в музеях, но никогда не предполагал, что это «всерьез». Набрал я себе, следуя русским представлениям о многопредметной университетской программе, целых одиннадцать курсов. Тут была и философия, которую читал знаменитый Виндельбанд (еще более знаменитый Куно Фишер был еще жив, но по старости не читал), была и история, и французская и немецкая литература, и индология и еще кое-что, а что именно, не припомню, и, наконец, история искусства. Ее читал Henry Thode, как оказалось — знаменитость⁶⁹. Я слушал, смотрел проекции (он в этот семестр читал раннее немецкое искусство), хлопал ушами и понимал, что невежество мое безгранично.

На лекциях Тоде и Виндельбанда я встретился с Трифоном Георгиевичем Трапезниковым, успевшим к тому времени из Лейпцига перекочевать в Гейдельберг. Ну, конечно, как русский, хотя и москвич, он был принят в нашу теплую компанию⁷⁰. Ему было уже 27 лет; человек он был немного другого стиля, чем мы, «белоподкладочники»⁷¹: мистик, философ, культурнее и образованнее нас, и с тем особенным отпечатком, который дает бедность. Я с ним сблизился больше других, и его влиянию я обязан, что остановился на истории искусства, как на своем главном предмете. Весной 1906 года мы с ним поехали в Италию, на которую я стал смотреть несколько иными глазами, чем раньше, когда бывал там туристом.

Больше всего времени мы провели во Флоренции. Трапезников тогда писал докторскую диссертацию о портретах семьи Медичи, кончая Лаврентием Великолепным⁷², и, благодаря ему, я погрузился в XV век. Во Флоренции был, и сейчас еще есть, немецкий институт истории искусств, состоящий главным образом из богатой библиотеки по итальянскому искусству, в которой могли работать ученые и студенты и где спорадически устраивались доклады. Директором тогда был весьма застенчивый старичок профессор Брокгауз. Когда к нему приходил немецкий студент, — они тоже часто застенчивы, — оба смотрели друг на друга, как фаянсовые собаки, и молчали.

По поводу этого института Трапезников рассказал мне о мысли Семенова, что хорошо бы в России создать нечто подобное. Это засело в моей голове. Прошло два года; я успел покинуть Гейдельберг, где пробыл всего два семестра: преподавание Тоде меня не удовлетворяло. Я перекочевал в Берлинский уни-

верситет, где в то время историю искусства читал швейцарец Heinrich Wolfflin, ученый совсем другого стиля, чем Тоде. Если тот был слишком легковесен, то тут я скоро понял, что для этого уровня я еще далеко не подготовлен. После двух семестров я на летний семестр 1908 года перебрался в Лейпциг в надежде найти там то, чего мне недоставало, т. е. фактических знаний. Там преподавал профессор August Schmarsow. Увы! — я и в нем не нашел того, что мне было нужно; это был патологический тип, страдавший манией преследования и, хотя бывший в ранние годы хорошим ученым, как преподаватель никудышный. Зато по археологии я обрел прекрасного учителя в лице профессора Studnicka. В Лейпциге я пробыл всего один семестр.

Этим летом наездом из Лейпцига я посетил Трапезникова, — он все еще был в Гейдельберге, — и тут впервые встретился с Семеновым, который случайно находился здесь. Со времен лейпцигских похождений он успел остепениться, женился на Анне Александровне Поляковой, сестре Сергея Александровича, редактора журнала «Весы» и владельца издательства «Скорпион», объединившего вокруг себя все, что тогда было в Москве передового в литературе и искусстве. (Это настолько известно, что не требует пояснений с моей стороны.) Семенов к этому времени выпустил перевод сочинений Пшибышевского⁷³ и все собирался писать что-то свое и так до старости и не написал, кроме воспоминаний, часть которых пропала, а часть печаталась в «Русской мысли», а затем вышла в Риме, в 1950 году, на итальянском языке под заглавием «Вассо е Sirene». Среди пропавших частей были воспоминания о Дягилеве, с которым он одно время работал.

В Гейдельберге в то время он находился с супругой и тремя малолетними дочками. Мы разговорились о его мысли создать в России институт по образцу флорентийского, и я предложил ему сделать это когда-нибудь вместе. Это было часом духовного рождения Института, но до практического осуществления должно было пройти еще немало времени: у меня тогда были другие заботы.

Зиму 1908-1909 года я провел во Флоренции, где писал свою первую докторскую диссертацию, из которой ничего не вышло, о фресках Вазари в Палаццо Веккьо⁷⁴, а к весне отправился в университет в Халле, где, наконец, нашел настоящего своего учителя профессора Адольфа Goldschmidt'a, у которого я впоследствии, в 1913 году, и сдал докторский экзамен, но уже в Берлине, куда его перевели и куда я за ним последовал.

Еще раньше мы с Семеновым и Трапезниковым стали подготовлять Институт. Делалось это так: я ассигновал некую сумму

на составление библиотеки; мы с Семеновым засели в Берлине, а Трапезникова посадили в Лейпциге, как в самом крупном центре книжной торговли. Семенов, причастный к издательству «Скорпион», везде имел книгопродавческую скидку. Мы вошли в сношения с большими немецкими книжными фирмами, просматривали антикварные каталоги и закупали, закупали, закупали. Кроме того, я в Берлине купил диапозитивы для проекций, заказал два проекционных фонаря, а в Страсбурге новейшую модель библиотечных полок. Все это было сделано в течение лета 1910 года и ящики отправлены в Петербург.

При составлении библиотеки нами руководили следующие соображения. В Петербурге литература по истории искусства была сосредоточена, во-первых, в «Музее древностей» университета (гордое и устаревшее название), в котором наш крупный византолог Дмитрий Власьевич Айналов⁷⁵ читал без помощи проекционного фонаря, показывая изображения из книжек сидевшим вокруг стола студентам. Старые издания, в особенности по византологии, были хорошо представлены, новейших же книг по западноевропейскому искусству почти не было. Во-вторых, существовала библиотека Эрмитажа, но она была доступна только хранителям, да и там не было систематического пополнения текущими изданиями; наконец — Публичная библиотека, где новые приобретения по этой части были более или менее случайными. Поэтому главное внимание мы направили на новые труды по западному искусству; в дальнейшем наша библиотека еженедельно пополнялась всем выходившим за границей. Приобретены были полные комплекты всех крупных журналов, немецких, французских, итальянских и английских. Для начала, осенью 1910 года, было более трех тысяч томов; когда я в 1925 году покидал Россию, их было свыше пятидесяти тысяч.

Несмотря на мои просьбы, Трапезников в Петербург не поехал. Я имел несчастье свести его с Рудольфом Штейнером⁷⁶, тогда теософом, впоследствии антропософом, которым я короткое время увлекался. Я-то скоро его покинул, а бедный Трапезников у него застрял, отправился с ним в Швейцарию, в Дорнах, где строился антропософский храм, и, кажется, почувствовал себя пророком. Словом, свихнулся человек⁷⁷. Когда, после октябрьской революции, Штейнер, не разобрав, в чем дело, сначала приветствовал большевиков, Трапезников приехал в Москву и стал помощником Наталии Ивановны Троцкой, заведовавшей музейным отделом. Скоро, однако, Штейнер одумался и объявил большевиков исчадьем ада, но для Трапезникова было уже поздно.

Я видел его в последний раз в Москве в 1922 году. У него была тяжелая сердечная болезнь; он получил разрешение на заграничную поездку для леченья и там скончался около 1925 года.

Семенов, который годами жил в Италии, приехал в Петербург, и мы с ним начали устроение библиотеки, но скоро тоска по Италии и петербургский климат заставили его меня покинуть, — я остался один с едва разобранными ящиками книг. Он навсегда остался в своем прекрасном далеке, поселился в Позитано на Салернском заливе и скончался в неаполитанской больнице в 1952 году.

Вставал вопрос, где быть Институту. Сначала я предполагал нанять для него помещение, но то, что я находил, меня не удовлетворяло. Наконец моя мать посоветовала мне занять нижний этаж нашего семейного дома на Исаакиевской площади, против самых западных дверей собора. К помещениям, отданным мною под Институт, примыкали мои личные апартаменты, которые с его ростом постепенно стали сокращаться. Большая аудитория вмещала около ста слушателей, к ней с одной стороны примыкали читальный зал и книгохранилища, с другой мой кабинет. Помощниками мне в организации библиотеки были библиотекарша Екатерина Гвидовна Пенгу⁷⁸ и приходивший из любви к делу милейший Валерьян Адольфович Чудовский, один из хранителей Публичной библиотеки, литературный критик и сотрудник журнала «Аполлон», а также Николай Эрнестович Радлов⁷⁹.

Не буду говорить об идиотских бюрократических трудностях, которые мне пришлось преодолеть, пока удалось оформить юридическое существование Института. Совался я в три министерства: Просвещения, казалось бы, в первую очередь компетентное, Двора — как владельца главных художественных хранилищ и Академии художеств, и Внутренних дел в лице градоначальства. Одно перебрасывало меня к другому, никто не желал принимать ответственности, которой по существу не было: я ничего не просил кроме официального штемпеля, ни денег, ни чинов. Под конец подумывал, не обратиться ли в Государственное коннозаводство.

Как сказано, Институт был задуман по примеру флорентийского, то есть библиотека для пользования на месте и время от времени отдельные доклады. Но силой вещей выросло нечто (•овеем другое. Полтора года ушло на каталогизацию и установку всей библиотеки. Наконец 2 марта (по старому стилю) 1912 года я мог открыть Институт небольшим торжеством⁸⁰. Начало было сравнительно скромным, но разбег был взят, и рост оказался

сильнее, чем я предполагал и даже чем я желал. Этому были причиной надвигавшиеся политические события.

Первые месяцы библиотека, открытая с утра до вечера, пустовала. Друзья и коллеги просили книги на дом, что совершенно не соответствовало моим намерениям, но в те дни другой публики не было. Я осознал то, что раньше лишь подозревал: только путем систематических курсов, а не случайными докладами, можно было внести жизнь в новое учреждение. И я решил их организовать. Они представлялись мне в виде свободных курсов, без всякого принуждения, без экзаменов и дипломов; и они должны были быть бесплатными. Мне удалось собрать лучшие силы, которыми располагал Петербург. Несколько друзей приняли участие безвозмездно, остальные лекторы оплачивались мною. Я хотел дать пример бесплатного образования, которое считал обязанностью государства. Это позже было принято советским правительством, но впоследствии оставлено. Не знаю, как там дело обстоит сейчас.

В январе 1913 года мы начали с довольно полной программой. Успех и наплыв превзошли все наши ожидания. Желая составить себе представление об интеллектуальном уровне будущих слушателей, я принимал для короткой беседы всех, желавших записаться. Рядом со студентами и пожилыми людьми, проявлявшими действительный интерес и желание к приобретению серьезных знаний, являлись люди общества, главным образом дамочки, искавшие сенсаций и желавшие видеть на кафедре моего покойного друга барона Николая Николаевича Врангеля и меня. Сразу стало большой модой посещать «Зубовский институт». Мне пришлось на дни вперед выдавать порядковые номера на мои приемные часы. Я отклонял лиц, казавшихся мне совершенно непригодными, чувствуя, что следовало отстранить много большее число, чтобы освободить места для тех, которые этого больше заслуживали, но не хватало энергии. Приняв 300 слушателей, мне пришлось закрыть запись за отсутствием мест.

Чувствую долгом вспомнить здесь друзей, сплотившихся вокруг меня в этот первый год. Их всех уже нет. Вижу умную голову старого сатира, большого знатока и собирателя Павла Викторовича Деларова⁸¹, к моему большому горю унесенного болезнью после трех необычайного блеска лекций о голландской живописи. Это был человек, которого можно назвать русским Раблэ XIX века, с той разницей, что он не оставил ни одной печатной строки⁸². Беседа его искрилась остроумием, подчас едким, подчас скабрезным, помять его была необычайной, знал

он наизусть почти все, что ему приходилось читать; знаток не только искусства, но и вина. Сколько драгоценных бутылок мы с ним осушили!

Старый барон Эрнест Карлович Липгарт⁸³, читавший об итальянском искусстве на французском языке, достойном века Людовика XIV, несмотря на балтийское происхождение. Художник, проведший молодость в Париже, женившийся там на своей французской натурщице к великому ужасу семьи, ставший около 1909 года одним из хранителей Эрмитажа. Человек старого закала с манерами grand seigneur'a. Молодой тогда археолог немецкой школы Оскар Фердинандович Вальдгауэр⁸⁴, казавшийся предназначенным для большой научной будущности и слишком рано умерший, истощенный лишениями революционных годов, — он читал по-немецки историю греческой скульптуры. Маститый профессор Петербургского университета Дмитрий Власьевич Айналов, крупнейший византолог, мой первый учитель во Время короткого пребывания в университете, читал по своей специальности. Жизнерадостный, слегка елейный, Василий Тимофеевич Георгиевский⁸⁵, составивший себе славу тем, что открыл Фрески Дионисия в Ферапонтовой монастыре, читал о русской иконописи; с неистощимым красноречием и тончайшим голоском Владимир Яковлевич Курбатов⁸⁶ говорил о русской архитектуре XVIII и XIX веков; Джемс Альфредович Шмидт⁸⁷, хранитель Эрмитажа, прекрасный ученый, прошедший за несколько лет до меня через немецкие университеты, читал о фламандской живописи; директор французского Института в Петербурге Louis Reau⁸⁸ — о французском искусстве.

Особый ряд лекций, относившихся не к изобразительному искусству, а к драматическому, об искусстве сценического движения, прочел бывший директор Императорских театров князь Сергей Михайлович Волконский⁸⁹; наконец, создатель истории русского искусства XVIII и XIX веков, барон Николай Николаевич Врангель, дорогой, незабвенный Кока, обаятельный циник, ученый без учености, значительный без значительности, саркастический и добрый, скептик и мистик, прекрасный оратор, но как бы с ноткой небрежности, обижавшей серьезных глупцов (для меня он был другом, какого встречаешь лишь раз в жизни; его смерть в 1915 году в Варшаве от болезни, схваченной на санитарной службе на фронте, создала для меня пустоту, которая заполнилась в последующие пятьдесят два года), — он в этом первом году читал о русской живописи XVIII века. Ко всем этим друзьям и сотрудникам обращается моя благодарная память о

совместной работе и счастливых соединявших нас часах. Если позже, в тяжелые годы революции, когда нервы были напряжены и умы взбудоражены, у меня могли быть расхождения с одним или другим из них, то не это сохранилось в моей памяти, а лишь полные надежд первые шаги.

С этого времени Институт быстро развивался, несмотря на трудности первого года войны. Число преподавателей росло, библиотека пополнялась и работа шла хорошо. Я предвидел минуту, когда мое создание перерастет мои возможности, и понимал, что рано или поздно мне придется передать его в руки государства.

По прошествии нескольких лет Институт был признан юридически и преподаватели получили профессорское звание, но во всем остальном он пребывал моей личной собственностью. После февральской революции я получил от временного правительства, субсидию, которую оно так и не успело выплатить. После Октября все автоматически менялось: все состояния пошли на дым, дома были отчуждены. С другой стороны, в логике вещей было, чтобы эта революция, которая все обобществляла, поступила бы так же и с моим Институтом. На этой логике я и построил свой план действий. Без всяких других формальностей я смотрел на себя как на стоявшее во главе Института должностное лицо нового правительства: я, так сказать, сам его у себя конфисковала Я лично не видел, почему, если я работал с временным правительством, я не могу работать с большевиками; с монархической точки зрения крамольниками были и те и другие; впрочем, монархистом я не был и поэтому чувствовал себя еще более свободным поступать так, как считал целесообразным⁹⁰.

Положение, которое я себе создал в комиссариате народного просвещения благодаря своей работе в Гатчинском дворце, и возможность во всякое время являться к Луначарскому, послужили мне и в отношении Института, а Институт, в свою очередь, служил мне предлогом оставаться хозяином в своем особняке. Я уже рассказывал, как, являясь с докладами к наркому, я завтракал за его столом и описал забавный беспорядок, царивший в этом «министерстве». В первые же дни, с помощью резинового штемпеля, я из клочка бумаги сфабриковал официальный документ⁹¹, в котором было сказано, что именем народного комиссара просвещения Институту истории искусств разрешаете занять все здание по Исаакиевской площади № 5 и принять его свое управление. Я не сомневался, что Луначарский эту бумажку подпишет; вопрос о том, имеет ли он право распоряжаться городскими зданиями, не имел значения. В ту минуту нарком был

наркомом, резиновый штемпель был резиновым штемпелем, и все, сколько их было, друг друга стоили. И если Институт в какой-то своей части существует и по сей день и находится в том же здании, то права его на это после пятидесяти лет все еще основаны на изготовленной мною бумажке.

За завтраком я дал ее Луначарскому подписать, а вернувшись домой, написал своему же управляющему⁹² официальное письмо за исходящим номером, что по приказу наркома просвещения я отчуждаю дом от прежних владельцев и поручаю ему дальнейшее управление, зачисляя его в состав служащих Института. К сожалению, я не смог долго сохранить его на этом посту, он был настолько растерян при новых обстоятельствах, что творил одни глупости и скоро стал мне обузой вместо помощи. Важно было то, что у меня в делах хранилось адресованное ему письмо, служившее доказательством совершенной реквизиции.

К счастью, я имел рядом с собой превосходнейшего начальника штаба, профессора Владимира Николаевича Ракинта, ученого секретаря Института с 1914 года. Он оставался со мной до 1922 года, когда, не выдержав жизни в советской России, он эмигрировал, за три года до меня. С его помощью я перенес самые трудные бои; он часто перенимал заботы внутреннего управления во времена, когда, неся другие должности⁹³, я не мог всецело посвящать себя Институту. В 1956 году он скончался в Зальцбурге в восьмидесятилетнем возрасте, и я навсегда сохраню о нем благодарную память.

Конфисковав дом моей семьи (мать и братья⁹⁴ находились за границей), мне следовало быстро изменить его вид. Я создал новые аудитории, расширил помещение библиотеки, некоторые из служащих получили казенные квартиры. Не так-то легко было заполнить около восьмидесяти комнат, не считая огромных гостиных и бальной залы. Эти большие комнаты отапливались столетней давности воздушным, так называемым амосовским отоплением, рассчитанным на колоссальное количество дров, и были необитаемы зимой, во времена, когда каждое бревно было на учете. Но именно эти-то помещения возбуждали особое вожделение разведчиков из новых учреждений, росших как грибы и искавших здания, которые можно бы было ревизовать. Чтобы бороться с претензиями этих личностей, старавшихся доказать, Что их учреждению этот дом гораздо нужнее, чем вам, нужно было иметь в запасе аргументы, казавшиеся логичными. Мы прикрепили к дверям отдельных зал, по правде сказать, громадной неиспользованной площади, громкие надписи, например:

Большой зал совета, Малый зал совета, Актовый зал и т. д. Что же до инвентаря движимости, который я по логике вещей должен был бы после реквизиции составить, отдавая государству все, что мне и моим принадлежало, то этого я, разумеется, не сделал, ограничившись тем, что прикрепил к некоторым особенно кидавшимся в глаза предметам фиктивные инвентарные номера, и в течение семи лет никто об этом не спрашивал. Только перед тем, как я подал в отставку и уехал из России, я дал составить инвентарь⁹⁵, чтобы передать его моему преемнику.

Во все это голодное время я жил содержимым дома, обменивая вещи, главным образом материи, на продукты, привозимые в город крестьянами. Алчность крестьян к приобретению городских предметов приводила иногда к курьезным сценам; так я однажды нашел в какой-то кладовой маскарадный костюм в виде бабочки, — Бог его знает, кто и когда его носил; на талии сзади были крылышки, а юбка была тюлевая, как пачки балерины. Явилась крестьянка, кажется, из немецкой колонии по Шлиссельбургскому тракту, пришла в восторг от этого костюма, долго примеряла его перед моим большим тройным зеркалом и дала за него моей кухарке (она ведала черным рынком) несколько фунтов муки. Но уходя, крестьянка не захотела снять костюм — и так и пошла балетной бабочкой по улицам Петербурга, — дело было летом. Благодаря подобным товарообменам, я не слишком страдал от голода и мог делиться с друзьями. Мне кажется, что если с коммунистической точки зрения это было казнокрадством, то с точки зрения нормальных людей я был в своем праве.

Дом, хотя и приспособленный для нового назначения, оставался в моем распоряжении, я был в нем хозяином, — это был фокус, которого в таком масштабе, кажется, в советской России никто больше не проделал. Правда, в Москве было несколько коллекций, объявленных государственными музеями, прежние владельцы которых были оставлены директорами, но их здания были много меньше и не столь привлекали аппетиты. Что же до меня, то я находился в весьма опасном положении, усугубленном моим титулом, о котором пока что как будто забыли. Мне казалось, что я комендант крепости, осажденной огромной неприятельской армией. И мне приходилось иногда принимать решения, какие принял бы этот комендант, решения быстрые, и не считаясь с отдельными лицами.

Меня, может быть, спросят, и я сам себя спрашивал, вел ли я эту борьбу в течение восьми лет из эгоистических побуждений, в частности, чтобы сохранить свое имущество? Положа руку на

сердце, могу ответить, что эта возможность была совсем привходящей и последней моей заботой. Состояние мое и моей семьи не заключалось в одном особняке, оно находилось в совсем иных местах и испарилось при первом дуновении революционной бури⁹⁶. Меня это ни минуты не озабочивало. Я говорил себе, что было очень приятно, что оно было, за что благодарение богам, но раз оно исчезло, нечего о нем думать. Хотя бы и неудачный опыт улучшить судьбу человечества мог стоить пустяка частных интересов. Может быть, в глубине души у меня и оставалось инстинктивное желание сохранить как можно дольше это семейное гнездо, бывшее теперь лишь символом; я сохранял и свои личные помещения, что было огромным в то время преимуществом. Они были не очень обширны, я в них соединил лучшие предметы дома, что придало им странно пышный вид. Я сохранял свою ванную комнату, меньше мерз, чем большинство жителей столицы, и, что было наибольшей наградой, я был окружен учениками и сотрудниками, составлявшими большую семью. Институт был для них в эти дни скорби и голода духовным центром и социальным убежищем. Мы помогали друг другу нести все тяготы времени. В течение восьми лет это был оазис в умственной пустыне, безнадежность которой ничто не может описать. Сотни лиц, которым вне наших стен угрожало физическое и нравственное оскудение, находили себе здесь духовную пищу и занятие, заставлявшее их забывать повседневные заботы, везде осаждавшие до тошноты. Здесь, погружаясь в научные и художественные интересы, они отрывались от ужаса, царившего снаружи, забывали о крови, которая там текла. Насколько люди чувствовали это счастье, доказывает то, что в городе, годами лишенном средств передвижения, многие студенты, жившие в расстоянии часа ходьбы и даже больше, по два раза в день приходили в Институт, что составляло для них больше четырех часов ходьбы.

Как во всяком учреждении подобного размера (Институт насчитывал в 1925 году около тысячи студентов и приблизительно сотню профессоров, доцентов и иных научных сотрудников), не обходилось без интриг и всяких разногласий, но это явления неизбежные, особенно на Руси, где всегда любили поедом есть друг друга, да еще в такое бурное время, как годы революции, когда один день не походил на другой. Что касается меня, то я признал новое правительство и в качестве директора Гатчинского дворца, и в качестве ректора Института. В отношении последнего я действовал единолично. Когда я собрал совет профессоров, среди которых были не только музейные деятели, поступавшие все

как я, но и другие лица, и предложил официально войти в контакт с новой властью, я встретил сопротивление. Это было время, когда здания разных министерств еще были заняты прежними чиновниками, не впускавшими представителей «Временного рабоче-крестьянского правительства», как именовали себя тогда большевики.

Мне удалось добиться от своих коллег, что Институт пока что будет оставаться нейтральным. Впрочем, я нисколько не считался с этим платоническим постановлением и продолжал действовать, как единственный представитель Института, ведя переговоры с комиссариатом просвещения, несмотря на то, что на наших бланках еще стояло «Министерство народного просвещения». События оправдали мои действия, и сопротивление погасло в Институте, как и везде.

За захватом власти большевиками последовала эпоха создания новых учреждений и расширения прежних; огромные суммы кидались на ветер, никто их не считал, это были только бумажки. Разумеется, я воспользовался минутой, чтобы дать Институту максимум возможного. Я покупал целые библиотеки, делая этим в то же время доброе дело для людей, которые могли жить только продажей своего имущества, — и, конечно, я оценивал покупаемое как можно выше. Я добивался передачи мне библиотек уже конфискованных, часто после предварительного соглашения с прежними владельцами, которые таким образом знали, что их книги в сохранности; они могли надеяться получить книги обратно, если времена переменятся, в чем большинство из них было твердо убеждено. Я увеличил число служащих, благодаря чему разоренные люди получали средства к существованию; кроме того, это давало общественное положение людям, которые иначе рассматривались бы как лишенцы, хотя этот термин тогда еще не был в ходу, — это были те буржуи, про которых Зиновьев говорил, что им довольно одного запаха хлеба. Другой способ спасения — запись в студенты, что я сделал для некоторых священников, которые таким образом законспирировались. Среди них был, между прочим, униатский священник отец Леонид, бывший секретарь архиепископа Львовского, кардинала Шептицкого, впоследствии сам епископ, которого потом сгноили в Сибири и вопрос о канонизации которого несколько лет назад был поднят в Риме⁹⁷, но, кажется, оставлен. Студенты сверх того в течение некоторого времени получали даровые обеды и «продукты питания», как звучал необдуманно созданный термин. Разумеется, все прежние служащие моего дома перешли на службу

в Институт в качестве сторожей, уборщиц и т. д., что позволило мне сохранить в течение нескольких лет моего камердинера.

Главным моим делом было создание трех новых отделений, собственно говоря, трех новых институтов, сыгравших значительную роль в интеллектуальной жизни эпохи. Институт до тех пор был посвящен только изучению истории изобразительных искусств. На протяжении трех лет я создал отделения истории музыки, театра и словесных искусств, то есть литературы, рассматриваемой исключительно с точки зрения формы.

Теперь удалось придать Институту тот характер, который мне представлялся при его создании и который на первых порах н силу вещей осуществить было нельзя. Было установлено, что он в первую очередь учреждение научно-исследовательское (я слышал, будто после моего отъезда он был переименован в академию), а не высшее учебное заведение, «вуз». Главной его целью стали индивидуальные и коллективные труды его членов, читаемые и обсуждаемые в заседаниях отделений и печатаемые в присоединенном к Институту издательстве «Академия». Это когда-то частное издательство, которому грозила конфискация, я принял под крылышко Института и тем самым удержал на месте прежнего владельца; если не ошибаюсь, его звали Короленко⁹⁸; он стал государственным служащим. Это издательство, по крайней мере издательство того же имени, существует и сейчас⁹⁹.

К чисто научно-исследовательскому учреждению было присоединено высшее учебное заведение с четырьмя факультетами, соответственно отделениям Института. Все это управлялось мною в качестве председателя Института; каждое отделение имело своего председателя, ВУЗ своего ректора Адриана Пиотровского, сына профессора Фаддея Францевича Зелинского¹⁰⁰, факультеты своих деканов. Принадлежа к отделению изобразительных искусств, я не входил во внутреннюю жизнь других отделений и мои сношения с ними ограничивались административными вопросами. Их председатели входили в Совет, собиравшийся под моим председательством.

Я очень стар, и мне изменяет память на имена и лица, поэтому в моем рассказе неизбежны пробелы. К сожалению, у меня нет книжки, изданной в 1922 году к десятилетию Института, в которой был дан подробный отчет о составе и деятельности всех четырех отделений. Расскажу кратко, что помню.

Во-первых, самое старое отделение — изобразительных искусств; в состав его входили (за полноту и имена-отчества не ручаюсь): академики Сергей Федорович Ольденбург¹⁰¹ и Бар-

тольд¹⁰², первый по буддийскому, второй по мусульманскому искусству, С. Елисеев¹⁰³ по дальневосточному искусству, Василий Васильевич Струве¹⁰⁴ по египтологии, Оскар Фердинандович Вальдгауэр по искусству классической древности, Джемс Альфредович Шмидт, Иван Иванович Жарновский¹⁰⁵, Владимир Николаевич Ракинт, Владимир Александрович Головань¹⁰⁶, Евг. Лисенков¹⁰⁷, Николай Эрнестович Радлов и я по западноевропейскому искусству, Василий Тимофеевич Георгиевский и Леонид Антонович Мацулевич¹⁰⁸ по древнерусскому искусству, Владимир Яковлевич Курбатов по русской архитектуре XVIII и XIX вв., Дмитрий Власьевич Айналов по византийскому искусству, Николай Онуфриевич Лосский и Иван Иванович Лапшин¹⁰⁹ по эстетике. Они же были профессорами ВУЗа. Кроме них там читали доценты, которых всех не упомню; назову Александра Александровича Починкова¹¹⁰ (он же был и старшим библиотекарем Института), Елену Константиновну Мроз¹¹¹, Бориса Павловича Брюллова¹¹², передавшего Институту свою библиотеку, О. Константинову¹¹³, Александра Александровича Зилоти¹¹⁴, читавшего о технике живописи, М. В. Доброклонского¹¹⁵, и Рудольфа Рудольфовича Беккера¹¹⁶; других не припомню.

Отделение изобразительных искусств издавало Ежегодник¹¹⁷, по тому времени казавшийся роскошным. Это было заслугой Владимира Николаевича Ракинта, сумевшего вытащить из бывшей типографии Голике и Вильборг прекрасную бумагу. Ежегодник содержал статьи наших членов, относившиеся почти ко всем областям нашей науки. К сожалению, вышло только два выпуска: со слишком большими трудностями было сопряжено тогда издание такого стиля.

Другой задачей нашего отделения было образование артели художников для писания факсимильных копий со средневековых фресок русских церквей, то, чем потом стали заниматься и другие учреждения, также и на Западе. У нас было написано много копий с новгородских фресок; не знаю, где они сейчас находятся, но после разрушения немцами новгородских церквей они составляют важный документ, воспроизводя в натуральную величину, в точных красках и со всеми трещинами, выпадами и т. д. состояние памятников в момент съемки, чего даже лучшая цветная фотография (как они редки!) дать не может.

Кроме того, наши сотрудники работали в Новгороде, производя архитектурные обмеры церквей. В мое время была обмерена церковь Параскевы Пятницы. Не знаю, что было сделано после меня и где эти работы хранятся.

Я предполагал, как только общие условия позволят, приступить к составлению критического инвентаря всех художественных памятников России; этот проект был мною задуман и первый момент основания Института в 1910 году, но мне не пришлось увидеть его осуществленным. Слишком мало времени протекло от открытия Института до начала войны 1914 года и слишком велики были трудности в первые годы революции.

Наконец, другой давний мой проект — открытие отделения Института в Италии, в Риме или в другом городе¹¹⁸ — мне удалось провести на бумаге через все правительственные инстанции, но тогда это было химерой и, конечно, до фактического осуществления не дошло. Да и представил я проект скорее для того, чтобы посмотреть, до какого абсурда я могу довести комиссариат.

Отделение истории музыки, по моим сведениям и сейчас еще здравствующее в том же доме по Исаакиевской площади № 5, состояло под председательством Асафьева (Глебова)¹¹⁹; из членов припоминаю Штейнберга¹²⁰, Евгения Браудо¹²¹, Каратыгина¹²²... Да простят они мне, имен-отчеств не помню. Почетными членами были Глазунов¹²³ и Гречанинов. Это отделение печатало в нашем издательстве многочисленные труды и устраивало исторические концерты. Под конец оно занялось пропагандой новейшей для того времени музыки. Помню концерт в зале бывшей певческой капеллы, где выли кошки (уже тогда!), и камерный концерт обаятельной певицы Зои Лодий.

Отделение истории театра обязано было своим возникновением инициативе и энергии Владимира Николаевича Ракинта. Во главе его стоял Гвоздев¹²⁴, из членов припоминаю: Сергея Эрнестовича Радлова¹²⁵, Всеволода Всеволодского-Гернгросса¹²⁶, испановеда Тхоржевского¹²⁷, Константина Миклашевского¹²⁸.

Это отделение было чрезвычайно деятельно в отношении издания как своих трудов, так и переводных. Кроме того, Всеволодский-Гернгросс вступил в него, принеся с собой где-то ранее составленную библиографическую картотеку по истории русского театра, которую тут стали с чрезвычайной энергией и быстротой развивать. Ей было отведено особое помещение, где работа кипела. В бывшей бальной зале был устроен опытный театр. Там давались реконструкции старинного театра и опыты самых новейших инсценировок, с дискуссиями. Сергей Эрнестович Радлов, у которого была своя драматическая школа, этим руководил. Лозунгом его школы было: «Первые двадцать лет трудно».

Отделение истории словесных искусств требует наибольших объяснений. Уже до войны 1914 года в России начал обрисовы-

ваться иной подход к литературе, чем тот, которому учили нас в школе. Интересовало не содержание, а исключительно форма. Ряд исследователей занимался этими вопросами, и мысль о создании объединяющего центра носилась в воздухе, нужен был только толчок. Однажды вечером, не помню точно, в каком году, я был у Тамары Жуковской-Миклашевской-Красиной на Пушкинской улице. Тут же был Виктор Максимович Жирмунский¹²⁹; новорожденная дочь наркома Красина, Татарка, лежала в колыбели. Разговорились о формальном методе в литературе; я сказал Жирмунскому: «Давайте устроим с вами отделение словесных искусств в моем институте». Сказано — сделано: через короткое время отделение было на ногах. Я лично симпатизировал этому подходу к литературе, видя в нем родство с тем, который был моим в истории изобразительных искусств. Не будучи специалистом в этой области, я, конечно, ограничился этим первым импульсом, а затем отделение развивалось и жило собственной жизнью и не только достигло значительных научных результатов, но имело также влияние на литературное творчество того времени. Поэты и писатели участвовали в нем наряду с учеными, и таким образом наука и искусство взаимно друг друга обогащали. В качестве интересного опыта упомяну Кабинет изучения художественной речи (который студенты быстро окрестили варварским словом «Кихр»). Там голоса поэтов регистрировались на цилиндрах фонографа, которые затем вертелись медленным темпом в соответствии с надобностями анализа.

К сожалению, в этом методе, к которому Наркомпрос сначала относился с благоволением, правительство впоследствии усмотрело противное догматам марксизма духовное направление. Уже в последние месяцы моего пребывания в России (я ее покинул летом 1925 года) возникали некоторые трения по этому поводу, а позже словесное отделение, объявленное гнездом буржуазного мировоззрения, создало опасность для существования всего Института. Впоследствии я читал в иностранных газетах, что формальный метод был официально осужден партией и ученые, ему следовавшие, должны были публично каяться и заявлять о своем невежестве и ошибках.

Председателем отделения был Виктор М. Жирмунский; из членов помню Мирона Жирмунского, двоюродного брата Виктора¹³⁰, Эйхенбаума¹³¹, Виктора Шкловского¹³², Михаила¹³³ и Григория Леонидовичей Лозинских¹³⁴, Модеста Л. Гофмана¹³⁵, известного синолога Алексеева¹³⁶, Нестора Котляревского¹³⁷, Николая Степановича Гумилева¹³⁸, Б. В. Томашевского¹³⁹,

Юрия Тынянова¹⁴⁰; студентами были тогда, ставшие впоследствии известными, Николай Аркадьевич Коварский¹⁴¹ и Веньямин Каверин¹⁴². Конечно, и это отделение много печатало, что не обходилось без цензурных курьезов. Например, напечатали книжку, в которой Бог был с большой буквы, — цензура не пропускает. Надо, значит, уничтожить весь завод. Думали, думали, — решили в опечатках пометить: «Бог след. чит. бог». Христос и Иисус должны были писаться с маленькой буквы, а заодно и Пилат. Другой раз в какой-то переводной книге было сказано, что негры неспособны к музыке. Так это или не так, вопрос другой, но цензура обиделась за негров. Не помню, чем это кончилось.

Революция перевернула вверх дном среднее образование и правила доступа в ВУЗы. Я видел, что молодежь, пополнявшая ряды наших студентов, с каждым годом становится все менее подготовленной к такой специфически гуманитарной науке, как наша; обтесывать ее приходилось уже в наших стенах. Мне казалось, что, если мне удастся добиться согласия на открытие при Институте одной на всю страну классической гимназии с обоими древними языками и преобладанием гуманитарных предметов, мы через несколько лет будем иметь более пригодных для наших целей слушателей. Я представил проект, указывая, что этот рассадник будет таким небольшим, что на общее среднее образование в государстве он влияния не окажет. Вот что мне ответили: «Сегодня нет, завтра может быть. Мы, как марксисты, следуем диалектической системе: то, что сегодня кажется нам неприемлемым, завтра может показаться желательным». В 1925 году я читал, что в Советском Союзе основано тридцать школ с преподаванием латинского языка; живы ли они по сей день, не знаю.

Хочу рассказать анекдот, к Институту относящийся лишь тем, что он имел место в его здании. Это картинка петербургской жизни в первые недели большевистской власти. Я в то время был еще в Гатчине и в Петербург наезжал лишь время от времени; меня в Институте заменял В. Н. Ракинт. Железные дороги находились в печальном состоянии, иногда на проезд сорока перст от Гатчины до столицы приходилось терять несколько часов. В Петербурге возникла неожиданная опасность: чернь начинала громить винные погреба дворцов, частных домов, виноторговцев. Лозунг «грабь награбленное», брошенный партией до прихода к власти, продолжал действовать, к большому смущению правительства. Толпа считала себя вправе следовать ему

буквально. Вино, эта вершина экономических чаяний нашего народа, вызвало движение по направлению к погребам. Правительство отдавало себе отчет в опасности: нельзя было предвидеть, к чему могло привести поголовное пьянство. Необходима была героическая мера, и она была принята, несмотря на тяжелую материальную жертву. Правительство сначала надеялось обменять на заграничную валюту драгоценные запасы вина, находившиеся главным образом в погребах Зимнего дворца, да и во многих других, но ввиду угрозы со стороны толпы решило уничтожить все содержимое погребов города. Для начала затопили погреба Зимнего дворца, — напрасно, толпу это не смутило: вырывая решетки подвальных окон, толпа ныряла в ледяную воду (стоял ноябрь), чтобы выудить несколько бутылок; были утонувшие. На улицах за дешевку продавали самые высокие сорта. Этот опыт был решающим: войскам был дан приказ систематически уничтожать вино во всем городе. Производилось это следующим образом: отряд требовал открытия погреба или взламывал его и во дворе разбивал бутылку за бутылкой, выливая содержимое в снег. Каждый красноармеец имел право взять одну бутылку, не больше.

Как-то вечером, когда я был в Гатчине, по телефону мне дали знать, что войска окружили мой дом и собираются уничтожить содержимое погреба. Своего вина у меня было мало¹⁴³; за годы войны, когда не было привоза из Франции, мы с братом успели допить остатки, кроме небольшого числа очень ценных бутылок¹⁴⁴. Но двое друзей, предполагая, что дом Института, как государственного учреждения, был застрахован, просили меня приютить в моем погребе ящики, содержавшие несколько тысяч бутылок лучших вин. Они там находились всего несколько дней.

«Infandum regina jubes renovare dolorem»! Сердце всякого любителя вина обольется кровью при дальнейшем рассказе. В Гатчине среди членов партии и представителей красной армии у меня были не только враги: были и такие, с которыми у меня установились добрососедские отношения, иногда они приходили к моему столу. Извещенный по телефону, я сразу подумал о молодом, очень влиятельном в партии офицере, товарище Левинсоне, человеке необычайной храбрости, истинном герое гражданской войны, типе библейского Маккавея. Он жил во дворце. У меня явилась мысль поехать с ним в Петербург и, пользуясь его авторитетом, остановить разрушение, конечно, предоставив ему и его части часть добычи. Но время было позднее, поездов на

Петербург больше не было, — Левинсон предложил потребовать локомотив. Однако мной овладела преступная лень; в этот вечер я был очень усталым и решил положиться на судьбу, в надежде, что, может быть, на следующее утро будет еще не поздно — и я был прав. С первым утренним поездом мы отправились в город. Но вот где настигло несчастье: перед самым Петербургом поезд остановился и простоял два часа, что тогда случалось часто. Подъехав к Институту, мы вдохнули одуряющие запахи, снег во дворе был цвета крови и покрыт морем битого стекла. Как я и предполагал, солдаты накануне вечером ушли, найдя, что уже поздно, и вернулись утром. За четверть часа до нашего прибытия они разбили последнюю бутылку...

С ростом Института ему становилось тесно в доме на Исаакиевской площади, и нам удалось ревизовать дополнительно еще дом графини Паскевич на Английской набережной¹⁴⁵, где в парадных комнатах находились весьма ценные коллекции, сохранность которых таким образом была обеспечена. Хранителем нашего музея стал М. В. Доброклонский. Из хозяйственных предметов я кое-что продал и деньги препроводил старушке графине, проживавшей в бедственном положении в бывшем ее имении на Украине. К сожалению, я не мог этого продолжать: в избытке чувств она прислала мне по почте благодарственное письмо, что могло мне стоить головы.

Со времени переезда правительства в Москву мне часто приходилось ездить туда по делам Института. Советская бюрократия разрослась до пропорций невообразимых при старом режиме, а это много значило. У меня было впечатление, что вертится огромное бумажное колесо, похожее на колесо парижской всемирной выставки или венского Пратера, вертится впустую без цели и результата. Всякая административная инстанция немедленно порождала две новые, с которыми нужно было «согласовать» данный вопрос, а эти две порождали каждая еще две, и так без конца, как головы гидры. К тому же бумаги, которые я приводил, неизменно терялись по пути их передвижений из одной канцелярии в другую, так что я скоро научился брать их с собой по меньшей мере в шести экземплярах. Как только я замечал, что след бумаги потерян, я пускал ей вдогонку другую, и так по несколько раз. Как-то случилось, что один экземпляр вернулся с положительным решением, а другой с отрицательным.

Что же до главы, то есть до Луначарского, то он становился все рассеяннее, труднее доступным и боязливым, не желавшим больше принимать никакой ответственности. Мне кажется, он

чувствовал, что его кредит все больше падал. Удивительно, что при этих обстоятельствах мне удавалось достигать того, чего я достигал.

Условия жизни в Москве для приезжающего извне были чрезвычайно тягостны, жилищная нужда такова, что по несколько семей ютилось в одной комнате. Людям отводили не комнаты, а квадратные метры; счастливы были те, что могли отделить свою «жилплощадь» перегородками, как бы тонки они ни были. Бывали случаи, что изолировались в платяных шкафах. Лишь несколько профессий, между прочим ученые, имели право на несколько дополнительных квадратных метров и отдельную комнату.

Приезжавшим в Москву по служебным делам отводили помещение в какой-нибудь бывшей гостинице, совершенно запущенной, грязной и не отопленной среди зимы. Однажды с В. Н. Ракинтом мы провели неделю в таком месте и спали на одной постели в шубах, второй постели в отведенной нам комнате не было. Кто раз попробовал подобного пристанища, предпочитал сам искать себе убежище у друзей или у друзей друзей. Кое-как удавалось пристроиться на несколько ночей, но нужно было заботиться о топливе. Раз мне пришлось на спине протащить через всю Москву, останавливаясь каждые двадцать шагов для отдыха, большую связку дров, отпущенную мне по ордеру Наркомпроса. В последние годы моего пребывания в России я пользовался гостеприимством коллеги, профессора Московского университета, обладавшего дополнительной комнатой. В покинутом властью Петербурге условия жизни были несравненно лучше.

В 1922 году я на четыре месяца попал в тюрьму, о чем расскажу в следующей главе, так же как о своем окончательном отъезде из России в 1925 г.

О положении Института в данное время я осведомлен отрывочно. Знаю, что его музыкальное и театральное отделения живы и находятся в том же доме; что словесное давным-давно скончалось; изобразительного в Петербурге больше нет, библиотека и научный аппарат находятся на месте, а на лестнице, где прежде стоял бронзовый Меркурий, копия с Джованни Болонья, сейчас стоит золоченый гипсовый Ленин¹⁴⁶.

III. Тюрьма

Летом 1922 года возник резкий конфликт между мной и некоторыми эрмитажными коллегами. Дело шло о принципиальном вопросе: должны ли дворцы рассматриваться как неприкосновенный культурно-исторический памятник, где каждый предмет имеет свое удостоверенное старыми инвентарями место, или они просто хранилище, из которого центральные музеи могут черпать по собственному разумению. Конфликт возник, когда отделение античной скульптуры обратило свои взоры на статую Гипноса, имевшую почетное место в Павловском дворце. История приобретения этой статуи императором Павлом и его супругой была документально известна, так что удалением ее разрушалось исторически создавшееся целое. Кроме того она была в XVIII веке дополнена. Эти дополнения, характерные для вкуса той эпохи, были вполне уместны, пока статуя находилась во дворце, но в Эрмитаже, где имелось в виду исключительно античное произведение, они были недопустимы. Интерес музея к ней объяснялся тем, что там уже находился подобный экземпляр, на котором, однако, видно было одним ребром бога меньше чем на павловском; отсюда желание узких специалистов, не понимавших ничего вне своей области, выставить оба экземпляра рядом. Эрмитаж испросил полномочие петербургского научного отдела комиссариата просвещения, состоявшего не из ученых и имевшего исключительно административные функции, и, не предупредив директора дворца-музея Талепоровского¹⁴⁷, послал своих людей с грузовиком, чтобы нахрапом увезти статую. Талепоровский обратился в местный совет, воспротивившийся увозу и пока что его запретивший. Я уже не помню в подробностях дальнейшего хода дела, но после некоторой проволоки статуя оказалась в Эрмитаже¹⁴⁸, поспешившем удалить реставрации. Талепоровский обратился ко мне. Я не был квалифицирован, чтобы официально вмешаться в дело, не принадлежа в ту минуту ни ко дворцу, ни к Эрмитажу, ни к управлению, которому были под-

чинены и тот и другой. Я мог бросить на чашку весов только мой личный престиж, поскольку я таковым обладал.

Я написал товарищу Кристи¹⁴⁹, стоявшему во главе научного отдела, и просил его отменить свое решение. Мнения большевиков в научном отделе, которые благодаря своей безграмотности, собственно говоря, вообще не могли иметь сколько-нибудь обоснованного суждения в столь специальном вопросе, разделились, но дело осталось, как было.

При таких обстоятельствах я обратился к прессе, опубликовав чрезвычайно резкую статью¹⁵⁰. С этой минуты я открыто становился стороной в этом споре, ставшем вопросом личной амбиции, и разошелся не с большевиками, а с моими коллегами, большинство которых было членами моего Института и добрыми приятелями, что отравило атмосферу в моем ближайшем окружении.

Моя статья возымела, однако, совсем неожиданное действие. Профсоюз работников искусства, бывший как все профсоюзы в советской России партийным органом, к которому должны были принадлежать все, включая уборщиц Эрмитажа и Института, взял мою сторону и избрал меня членом исполкома. Через несколько дней должен был состояться съезд профсоюза, и мне поручили на нем защищать мою точку зрения. С другой стороны, большевик из научного отдела, товарищ Ятманов, занятый там музейными делами, отвечал мне совершенно безграмотной статьей¹⁵¹. До революции он был богомазом, а ныне открыл в себе коммунистическую душу и стал убежденным безбожником. Его статья могла произвести впечатление на членов партии, равных ему по безграмотности, что было для меня невыгодно. Я до тех пор был с ним в хороших отношениях, так как он был тем товарищем, что пять лет тому назад в минуту переворота привез мне в Гатчину от Луначарского мое назначение. Я думаю, что он-то необдуманно и выдал разрешение на увоз статуи из Павловска и теперь чувствовал себя задетым моей статьей.

Утром того дня, когда я должен был говорить на съезде, он сначала прислал мне своего аколита¹⁵² с мирными предложениями, которые я, собственно говоря, напрасно отклонил. Позже он сам подошел ко мне со слащавой улыбкой, говоря, что мы оба погорячились и что было бы лучше дружески совместно работать. Я мог бы поставить мои условия и, может быть, прийти к удовлетворительному результату, но меня укусила муха. Во время обеденного перерыва мы вместе вышли из здания, где заседал съезд, и по дороге я сказал ему, что не намерен работать вместе с

таким невежественным человеком как он. После обеда я в своей речи осмеял все, что научный отдел сделал в музейной области. Мосты были окончательно сожжены.

Почти в ту же минуту из Москвы пришло известие, что там созвана конференция по музейным вопросам. Не было известно, о чем там должна была идти речь и существовала ли какая-нибудь связь с петербургским инцидентом. На всякий случай профсоюз послал меня как своего представителя с поручением взорвать конференцию, буде она созвана на основании жалоб из Эрмитажа. Я поехал в том же поезде, что Ятманов, но в разных вагонах. Мы видели друг друга издали на промежуточных станциях, но не кланялись.

Как выяснилось, московская конференция не имела ничего общего с нашими провинциальными препирательствами, я тем не менее намеревался при удобном случае поднять наш вопрос, когда произошло нечто, прервавшее мое участие в заседаниях. В одно прекрасное утро при моем пробуждении ко мне явилась сотрудница Института, приехавшая сообщить мне, что в ночь на вчера ГПУ произвело обыск в моих личных комнатах, забрало много бумаг и корреспонденции и намеревалось меня арестовать. Узнав, что я в Москве, чекисты велели мне сказать, чтоб я немедленно по возвращении заявился в ГПУ. Форма этого предложения поначалу заставила меня предположить, что дело не очень серьезно, иначе по моим следам уже пустили бы ищеек. Поэтому я продолжал принимать участие в заседаниях, но, дабы не навлечь неприятностей на друзей, гостеприимством которых я пользовался, я в тот же день официально испросил комнату в доме комиссариата просвещения.

Заседания конференции происходили в Историческом музее на Красной площади, граничащем с кремлевскими стенами. Коллеги, прибывшие в этот день с опозданием из Петербурга, подтвердили мне полученное мною известие. Первая мысль, которая мне и моим друзьям естественно явилась, была, что Ятманов натравил на меня ГПУ. Ведь мы вернулись тогда к временам венецианской bocca di leone¹⁵³. Позже я узнал, что это отнюдь не было так, а лишь случайным совпадением во времени. Я даже слышал, что Ятманов будто бы обратился в ГПУ, заступаясь за меня, дабы избегнуть подозрения, логически на него падавшего. Десятки лет спустя я узнал, кто был этому виной, благодаря письму, в полной наивности отправленному из-за границы не через почту.

На следующий день во время перерыва заседания ко мне подошел тип, в котором я сейчас же узнал чекиста (заседания происходили публично). Он спросил меня, я ли Владимир Николаевич Зубов; это было именем отдаленного родственника, проживавшего в Литве. Я сказал, что я Валентин Платонович Зубов. Он отошел, но остался сидеть среди слушателей. Теперь я знал, что московское ГПУ меня ищет. Не имея с собой провизии и прочих нужных в тюрьме вещей, я счел осторожнее не дать себя арестовать в этот день, и благо мне было. Я покинул музей через боковой выход до конца заседания, несколько раз переменил трамвай, каждый раз направляясь в иную сторону. На следующий день, это было 2 августа, я явился на заседание с порядочным количеством припасов и некоторыми нужными предметами в вещевом мешке; в то время все ходили с вещевыми мешками. Я знал, что в Москве никто не догадается прислать мне в тюрьму передачу, как это бы сделали в Петербурге. Ведь никто бы и не знал, арестован ли я или нет и где именно я нахожусь; в ГПУ как в царствии небесном оби[та]тели суть мнози.

Мой шпик был на месте. Во время перерыва заседания я сделал прощальный визит директору музея Щекотову и его милейшей супруге¹⁵⁴ в их служебной квартире в этом же здании. Я теперь был в полной форме для посадки в тюрьму.

После конца заседания я покинул музей вместе с другими участниками через боковой выход, прошел мимо Иверской часовни, этой великой святыни для русского народа, позже сорванной большевиками под предлогом, что она затрудняет движение. Рядом на стене городской думы была сделана надпись: «Религия опиум для народа». Я пошел по направлению к бывшей Большой Московской гостинице, где ныне находилось какое-то городское управление. Я видел, что мой шпик за мной следует. Он дождался, покуда я со всеми простился. На углу Лоскутной гостиницы он вежливо заговорил со мной и предъявил приказ об аресте. Мы мирно отправились на Лубянскую площадь, где в бывшем здании страхового общества «Россия» находилось центральное на всю Россию Государственное Политическое Управление, бывшая Чрезвычайка. По дороге шпик меня спросил, что у меня в вещевом мешке. «Это передача, которую я сам себе несу». — «Вы значит знали, что будете арестованы?» — «Как же я мог этого не знать после нашего вчерашнего разговора».

Сегодня, после того что мы знаем о лагерях Гитлера и Сталина, было бы смехотворно говорить об «ужасах» советских тюрем 1922 года, бывших скорее домами отдыха, кроме как

для имевших неудачу «пойти налево». В то время еще не совсем к этому привыкли и считали нужным возмущаться. Я буду меньше говорить об обстоятельствах, дававших повод к «возмущению», чем о быте в пяти «санаториях» Москвы и Петербурга, с которыми мне удалось познакомиться, в каждой отличный, а в особенности о различнейших типах, которых я там узнал; почти все они заслуживают особого описания.

Илья Эренбург в «Жизни Андрея Курбова»¹⁵⁵ дал романтическое, слишком романтическое описание «Лубянки». Действительность глядела серее и трезвее. Нечеловеческие дела творились там спокойно и методично. Не Ад Данте, не Ад Микеланджело и не камеры пыток Маньяско, а присутственное место как всякое другое. Огромное здание страхового общества «Россия» со своим тяжелым фасадом из красного кирпича, сквернейшего вкуса 90-х годов прошлого столетия, отвратительная смесь древнерусского и западного средневековых стилей.

Меня привели в приемное помещение; в него входили прямо с улицы. Свет падал через большое окно, занимавшее всю ширину стены, точно как в магазине, только стекла были матовые. Комната была продолговатой и разделена белюстрадой (балюстрадой? — Т. И.). Между ней и окном сидели за столами чекисты. Мне велели сесть на скамью и ждать. Тут я вспомнил, что у меня с собой было несколько паспортных фотографий. Зачем мне было дарить этим молодцам свою рожу, да еще в нескольких экземплярах? Это был бы лишний материал, для облегчения их работы, хотя я и не ведал, какое преступление я мог совершить. Я незаметно эти фотографии уничтожил. Помнится, я ждал довольно долго. Наконец меня позвали, сделали личный допрос, взяли на хранение деньги и ценности, поскольку они при мне были, и оставили после проверки все остальное, включая припасы. Затем меня провели в комнату, отделенную от приемной шириной коридора; она была довольно большой и продолговатой, с одним окном на узкой стене напротив входной двери; вдоль правой стены шли огромные дощатые нары, занимавшие ее целиком и слегка наклонные по направлению к середине помещения. На них могло поместиться человек 30. Они были сплошь заняты. Заключенные беспрерывно менялись, одних приводили, других уводили, дверь хлопала ежеминутно. Я нашел место на скамейке и стал ждать.

Под вечер меня позвали. Солдат особого отряда ГПУ с ружьем на плече увел меня. Мы пересекли двор, после чего надо было сойти две ступени в подвальное помещение. Тут мне

вспомнилась гадалка, с которой я два года тому назад шутки ради разговаривал; она сказала мне: «Вижу солдата с ружьем и две ступеньки вниз». В то время, когда каждый рано или поздно бывал арестован, такое предсказание было нетрудным, но меня удивила точность картины.

Я таким образом находился в подвалах ГПУ. Тут был коридор, на который с одной стороны открывались двери трех или четырех камер. Меня поместили в первой, напротив входной двери; приблизительно квадратная комната, приблизительно шага четыре на четыре, освещалась двумя окнами; впрочем, был вечер и горело электричество. Кажется, тут находилось уже четверо заключенных; стояло несколько дощатых лавок, разумеется без матрацев, двери были открыты, и можно было выходить в коридор. Через несколько минут я увидал знакомое лицо. В квартире, где два дня тому назад мне отвел комнату комиссариат просвещения, жила молодая женщина, эсерка; она, кажется, заведовала домом. Уже в первую ночь, когда я там был, ее, как мне было известно, арестовали. Во время царского режима она часто бывала в тюрьмах и, будучи знатоком обстановки в них, принесла с собой много необходимых вещей. Я же, хотя и принес припасы, не подумал о посуде и мне не из чего было пить. Моя соседка дала мне кружечку с ручкой. Когда я через четыре месяца вышел в Петербурге на свободу, я не знал, что сталось с этой милой женщиной, не помнил ее имени и не мог из другого города вернуть ей кружечку. Я долго сохранял ее как память; во времена моего переселения за границу она исчезла. Я об этом говорю, чтобы показать, какую сентиментальную ценность приобретают такие маленькие ласковые поступки в тюремной атмосфере. Пусть моя неизвестная приятельница найдет тут мою сердечную благодарность, если ей когда-нибудь попадутся на глаза эти строки.

Тюрьма была для меня чем-то новым. Во время моего первого ареста в 1918 г. в Смольном вместе с вел. князем Михаилом Александровичем наша камера с появлявшимися в ней гостями скорее походила на светскую гостиную, чем на темницу, и для скуки не было времени. Впрочем, и теперь в течение ближайших четырех месяцев мне скучать не предстояло. Мне пришлось встретить столько разнообразных типов, каждого со своей собственной психологией, собственной историей, что мой интерес постоянно находил пищу. Только в этот первый вечер я с непривычки задал себе вопрос; что же теперь? Тут, значит, была камера, тут лавки для сна, тут четверо незнакомых лю-

дей, не представляющих никакого интереса. Этот вечер и следующие 36 часов, хорошо ли, плохо ли, миновали. Впрочем, возможность выходить в коридор и болтать с обитательницами женской камеры служила некоторым развлечением.

На следующее утро нас повели мыться на двор. Там находилось отхожее место, вдоль стены капала вода, и нам предложили мыться этой водой. Наши протесты не имели действия; надо было ухитриться захватить капли, раньше чем они заденут стену, таким образом можно было хотя бы сполоснуть руки. На второе утро я тоже направился к этому гигиеническому приспособлению. Солдат, сменивший вчерашнего, спросил меня, куда я иду. «Да мыться», — отвечал я. С возмущением он заявил, что там мыться нельзя, что это даже вредно для здоровья, и повел меня к умывальнику, вероятно приняв меня за свинью.

В день после моего ареста я был подвергнут предварительному допросу. Меня повели по различным коридорам и лестницам сложного здания. Длинный, худощавый еврейский юноша по имени товарищ Каценэлленбоген спросил меня об имени, месте и времени рождения, родителях и других родственниках, живы ли и где в данное время находятся и обо всем моем curriculum vitae. Когда я упомянул, что служил в государственном Эрмитаже (так несмотря на абсурд термина назывался и сейчас еще называется бывший императорский Эрмитаж), он удивленно спросил меня, что это за штука. На этом допрос закончился; ни слова не было сказано по существу обвинения.

Я уже имел случай удивляться, почему у арестованных так часто болят зубы. Теперь это коснулось меня самого. У меня был в лечении зуб, и вату надо было часто менять; со времени моего отъезда из Петербурга у меня не было на то случая, и у меня развились сильные боли. Я потребовал, чтобы меня свели к зубному врачу ГПУ. Его кабинет был удивительно хорошо обставлен. Все четыре месяца моего тюремного пребывания мне пришлось обращаться к зубным врачам ГПУ, но ни у одного не было такого роскошного кабинета как на Лубянке.

На третий день мне велели собрать свои вещи. Во дворе стоял автомобиль, так называемый «черный ворон», напоминавший банковские автомобили для перевоза ценностей, закрытые со всех сторон, с одним только окном с решеткой сзади во входных дверях. На скамейках усадили заключенных, последним вошел солдат с ружьем, и «Черный Ворон» полетел по «Белокаменной Москве».

Мы достигли находящихся на окраине исторических Бутырок. Нас привели в коридор одного из многих зданий, их со-

ставляющих. Сквозь окна видны были остальные строения и вооруженный солдат на деревянной сторожевой башне. Нам велели ждать. Мне было неуютно. Странно, я неоднократно наблюдал, что, как бы плохи ни были условия заключения, всякая перемена места неприятна; в наихудших положениях как-то устраиваешься, обставляешь свое логовище и не хочешь, чтоб тебя беспокоили, точно при пересадках на железной дороге. Бутырки были первой настоящей тюрьмой, с которой я познакомился. Не в моей природе долго подчиняться плохому настроению, и я его быстро одолел.

Наконец открылась решетка, разделявшая коридор, и нам открылся доступ во «Святое Святых»: «Lasciate ogni speranza voi qu'entrate»¹⁵⁶. Затем мы пересекли двор с церковью посредине, в которой, конечно, не исправлялось богослужений, и вошли в одно из окружавших двор низких зданий, напоминавших вместе с церковью скорее православный монастырь, чем тюрьму. В коридоре, в который мы теперь вошли, нас одного за другим регистрировали. Регистрацию производил старший по тюремному стажу в этом коридоре. В нашем случае это был очень симпатичный молодой человек, Прохоров, принадлежавший к семье, владевшей известной фирмой огневой сушки плодов. Он уже 4 года находился тут; когда через несколько дней меня возвращали на Лубянку, и он складывал свои вещи, но еще не знал, освобождают ли его или куда-нибудь переводят. Я больше о нем не слышал.

Меня поместили в довольно обширной камере, человек на 20—25. Дверь находилась направо в одной из продольных стен, в противоположной было два окна с видом на церковь. Вдоль стен и посреди комнаты стояли кровати в виде гамаков из материи, подвешенных к козлам, надо было самому собрать и связать эту кровать. Старожилы показывали и помогали новичкам. Это удобное и довольно гигиеническое приспособление без насекомых, в котором прекрасно спалось после твердых дощатых лавок. Длинный стол из некрашеной сосны, в которой предыдущие поколения заключенных врезали шахматные доски, и несколько табуретов дополняли меблировку, у дверей стояла «параша», опорожнявшаяся два раза в день и распространявшая зловоние. В уборную водили всех обитателей камеры вместе утром и вечером, а в остальное время хоть лопни.

Пища во всех тюрьмах была одинаковой: утром кипяток и сто граммов черного хлеба на целый день; два раза «суп», то есть мутная вода с запахом селедки и горошиной на дне. Только те, что получали передачи извне, могли держаться, остальные питались объедками этих счастливчиков, если они благоволили что-нибудь уделять.

Отныне предо мной потянулась через все тюрьмы, которые «провидение» позволило мне посетить, пестрая вереница человеческих образов. Перо Бальзака было бы достойно изобразить их одного за другим. Тут были не только людишки из всех углов России, часто и иностранцы попадались в клешни ГПУ.

Первым, приветствовавшим меня в Бутырках, был знакомый; в тюрьме почти всегда можно быть уверенным встретить такового. На этот раз это был московский присяжный поверенный, с которым мне недавно пришлось познакомиться; я не знал, что он арестован. Имя его я теперь забыл. Он представлял скорее невысокую фигуру с черной бородой. В свое время он мне казался спокойным, рассудительным, основательным, как подобает присяжному поверенному. Теперь я увидал, как опасность может преображать людей, предо мной был совсем иной человек. С первых же слов он стал истерическим голосом объяснять мне свой случай, стараясь мне доказать, точно это от меня зависело, что его непременно следует освободить. Я уже не помню, в чем его обвиняли. Все время, что мы провели вместе, он не сходил с этой темы; его маленькая взволнованная фигурка приплясывала и жестикулировала. Что с ним сталось, я впоследствии не узнал.

Моим соседом по кровати был француз. Черт его знает, как его закинуло в Москву. Он утверждал, что он масон, а следовательно значительная личность. Так как большевики тоже масоны (?!), то его тотчас освободят, лишь на верхах узнают, что он арестован. О коммунизме он говорил свысока и уверял, что учение знает во всех подробностях, и повторял: «J'ai lu Charles Max» (sic)^¹. Помимо этого он был занятный causeur * и уже как француз вносил оживление в немного серую атмосферу нашей камеры.

В день моего прибытия или на следующий привели веселую и громкую компанию из трех или четырех армян. Насколько я помню, это были крупные нефтяные дельцы. Было время НЭПа,

и спекулянты получили некоторую свободу действий. Мои армяне, по-видимому, переборщили в этом направлении. Они принесли с собой большое количество провизии и устроили лукулловский ужин, никому ничего не предложив. По их рассказам, они уже давно путешествовали из тюрьмы в тюрьму, к этому привыкли и чувствовали себя неплохо, получая из дому богатые передачи; на «собутырников» они смотрели свысока. Их процесс был уже в ходу, у них были лучшие адвокаты, и они не были озабочены. Однако позже я узнал, что [о]ни «пошли налево».

Как-то вечером явился чехословацкий офицер с бакенами и в военной форме. Он давал понять, что его арест связан с высокой политикой, он-де связан с руководящими большевистскими кругами и находится тут лишь вследствие временного недоразумения.

Был тут и бедный солдатик, ужасно страдавший от голода. Получая от меня то немногое, что я мог ему уделять из моих уже таявших припасов, он добровольно стал моим камердинером. Он съедал даже красные корки моего совето-голландского сыра, несмотря на мои предостережения; от этой продукции уже бывали случаи отравления. Я вижу еще несколько лиц, но не могу многого о них сказать.

Для препровождения времени болтали и играли в шахматы на врезанных в большой стол досках. Фигуры лепили из черного хлеба, а белые покрывались зубным порошком. Голь на выдумки хитра! На прогулку нас выводили во двор; в его конце стояла башня, в которой перед казнью сидел Пугачев. Точно не помню, провел ли я тут три или четыре ночи, пока утром мне велели собрать вещи. На этот раз меня не посадили в «черного ворона», а повезли обратно на Лубянку со многими другими, стоя на открытом грузовике. Мне было жаль покидать Бутырки, к которым я привык, где кровать была удобной и где я завел знакомства. Теперь я опять стоял пред неизвестностью. Тем не менее меня забавлял вид оживленных улиц и людей, временно еще находящихся на свободе. Единственно возможное объяснение внезапного возвращения на Лубянку была отправка в Петербург. Так оно и было, но получилась какая-то неувязка и мне пришлось провести восемь чрезвычайно неприятных дней в той самой первой камере, где ежеминутно менялись арестанты и хлопали двери. Иногда она была до того переполнена, что не только нельзя было найти места на той широкой лежанке, о которой я писал, но и присесть не было возможности. Помню, что как-то ночью мне пришлось лечь поперек в ногах лежав-

ших головой к стене и толкавших меня ежеминутно в голову и спину. Мои припасы были исчерпаны, я ведь не думал, что мне придется провести две недели в Москве, и думал, что меня сейчас же отправят в Петербург, где меня бы регулярно снабжали из дому. Сто граммов хлеба и вонючая водичка вместо супа едва хватали для поддержания сил, даже принимая во внимание полное отсутствие движения, так как тут не было прогулок как в Бутырках. Поэтому я решил попробовать поднять питательность моего хлеба жевательным методом Флетчера, и должен признать, что это действительно удалось; может, это было воображением, но при тех обстоятельствах цель была достигнута. Хочу здесь поблагодарить того милого человека, который мне подарил крутое яйцо.

Во время этого второго пребывания на Лубянке калейдоскоп лиц вертелся так быстро, что я могу вспомнить лишь немногих. Присяжный поверенный, которого я встретил в Бутырках, на минуту появился тут, его привезли для допроса. Уступая его настояниям, я подал протест, жалуясь на то, что члена исполнительного комитета профсоюза (это было единственное свойство, которое тут могло еще что-нибудь значить) уже две недели держат под арестом без допроса по существу обвинения, да еще в подобных условиях. Я ни минуты не сомневался, что мой протест останется без ответа, и написал его только, чтобы отделаться от непрошеного советчика. Присяжные поверенные любят бумажки. Адресовал я свое заявление вице-председателю московского ГПУ, товарищу Уншлихту, которого впоследствии самого расстреляли.

Среди множества лиц вижу еще румынского солдата, непонятным образом попавшего сюда. Мы беседовали кое-как, он говорил по-румынски, я по-итальянски, и мы приблизительно понимали друг друга. Затем тут был прекрасной внешности юноша; в надежде на хорошую жизнь он вступил в партию, служил шпиком в ГПУ и попался на воровстве или каком-то ином грязном деле. Он мог рассчитывать на расстрел. Его мучил прямо-таки животный страх, и он искал у меня утешения и ободрения. Еще сегодня упрекаю себя, что сказал, что ему только будет поделом.

Иногда было забавно, как тот или другой попали сюда; например, молодой человек стоял себе, ничего дурного не думая, на трамвайной остановке перед ГПУ. К нему подходит какой-то тип и приглашает войти. Время от времени бывали гастрономические разговоры между заключенными; можно было на-

блюдать, как работала фантазия каждого и как собеседники друг друга настрачивали; им мерещились блюда все лучше.

Время от времени мне говорили, что на следующий день меня отправят в Петербург; но следующий день наступал, и движения не было. Так прошло около восьми дней. Я уже две недели находился под арестом, когда мне наконец сказали собирать вещи. Кажется, было 5 часов дня 16 августа, когда три солдата с ружьями повели меня пешком по Москве по направлению к Николаевскому вокзалу (он, кажется, тогда еще так назывался). Если бы это с кем-нибудь случилось раньше, то было бы по меньшей мере неловко; сегодня это казалось вполне естественным, настолько стало обычным явлением.

В ожидании поезда мы сели в зале за отдельный столик; тех, кто за ним уже сидели, согнали, ведь я был чем-то вроде прокаженного. В поезде мы устроились в отделении третьего класса, таком как тогда ходили, да вероятно и сейчас ходят в поездах дальнего следования, с лежачими местами для каждого из четырех пассажиров; отделения разделены друг от друга только спинками скамеек. Солдаты выкинули уже тут сидевших. Мои стражи были славными услужливыми парнями, и мы дружески беседовали. При них было продовольствие для них и для меня, так что моя пища была много лучше, чем в тюрьме. Расстояние в 600 верст, в прежнее время требовавшее одну ночь, теперь заняло две ночи и день.

Я не помню обстоятельств приезда на Николаевский вокзал в Петербурге, знаю только, что мы пошли по Невскому по направлению к Адмиралтейству по левой стороне. Мои солдаты никогда еще не были в Петербурге, и я служил путеводителем и показывал им город. Я искал случая дать знать в Институт, где я нахожусь. ГПУ находится на углу Адмиралтейского проспекта и Гороховой. Вместо того чтобы идти прямо, я пошел по Морской до Мариинской площади, соединенной с Исаакиевской, и показал солдатам мой дом, прося их потом туда зайти и сказать, где я. Я обещал им, что их там накормят обедом. Они охотно согласились и сдержали слово. В эту минуту случайно проходил тип в форме ГПУ и грубо накинулся на нас: я-де солдат вожу за нос; он показал им дорогу, но моя цель была достигнута.

Итак, я был на «Гороховой», название, ставшее столь же обычным, как «Лубянка» в Москве. Главный подъезд был с Адмиралтейского проспекта; в царское время здесь находилось градоначальство. Здание довольно благородной архитектуры начала XIX века. Помню, как в моем детстве тут умирал гра-

доначальник ген[ерал] Грессер, мой родственник с материнской стороны¹⁵⁷. Образцовый администратор, ненавидимый в левых кругах, но столь популярный, что перед зданием стояла толпа в ожидании известий. Для градоначальника случай редкий. Его болезнь была заражением крови, которое он сам себе причинил, грязным шприцем вспрыскивая себе афродизиак¹⁵⁸, что для градоначальника, казалось, было несколько легкомысленным. Позже я по делам здесь бывал у разных градоначальников: у доброго старого ген[ерала] фон дер Лауница, которого убили террористы¹⁵⁹, у ген[ерала] Драчевского, приобретшего печальную известность тем, что закрыл публичные дома столицы¹⁶⁰, и наконец у последнего градоначальника монархии князя Оболенского¹⁶¹. В те времена помещения имели лучше прибранный, торжественный вид, но как тогда, так и теперь там ощущалась, как во всех полицейских учреждениях мира, враждебная атмосфера, только прежняя враждебность сегодня бы показалась ласковостью.

Не помню больше формальностей приема, вижу только узкую лестницу, ведшую со двора на первый (по-русски второй) этаж к бывшим казармам городовых, двум сообщающимся залам, в которых помещалось около двухсот арестантов. Этажом выше находились одиночные камеры для более серьезных преступников. Когда я вошел, из-за стола напротив входной двери поднялась фигура бородатого длинноволосого великана, похожего на отца диакона, ласково меня приветствовавшего. Это был некий Маинов, чиновник экспедиции государственных бумаг. Бывают люди, которых видишь впервые, но которые кажутся старыми знакомыми; со своей стороны они тоже как будто о тебе знают. Сейчас же чувствуешь к ним доверие, точно к давним друзьям. Правда, Маинов действительно кое-что обо мне знал, не только потому, что я был в городе известен, но и потому, что мой управляющий домами, о котором я выше упоминал, служил с ним вместе в экспедиции.

Над столом, из-за которого встал Маинов, висела большая надпись: «Мы не мстим, а исправляем». Из всех свойств советской власти лицемерие, ставшее мне хорошо известным за пять лет, что я работал с этим правительством, было мне самым противным. Мысленно я говорил власть имущим: «Уничтожать ваших классовых врагов — по крайней мере ясная и понятная точка зрения, хотя взгляды на это и могут быть различны, но эта недостойная и бесцельная ложь, которой не верят ни ваши друзья, ни ваши враги, несовместима с мощным дыханьем ре-

волюции, это отсутствие стиля; впрочем, откуда вам с суконным-то рылом взять чувство стиля!»

Маинов сейчас же взял меня как новичка под свое покровительство, ознакомил меня с местными обычаями и дал мне представление о людях, наполнявших эти два помещения. Их уже было двести, лежанок не хватало, не было ни одной свободной. Он предложил мне разделить с ним его лавку. Как на Лубянке, это были голые доски, слишком узкие даже для одного. И все же мы с Майковым в течение двух недель хорошо на них спали, не обращая внимания на вшей и клопов, превращавших тело в сплошную рану. Я спал одетым и снимал костюм только когда ходил в соседнюю умывальню. Этим удобством мы были обязаны прежним городовым, для которых она была устроена. Там был ряд кранов, из которых горизонтально била холодная и горячая вода. Горячая вода также служила нам для мытья наших лавок; мы держали их под горячей струей и таким образом получался клопиный бульон, распространявший приятнейший аромат. Очень действительной эта система не была, через короткое время милые зверюшки опять бегали между досками.

Маинов оказался интереснейшей личностью, такой, какую может породить лишь страна протопопа Аввакума и Достоевского. Сразу же он заявил мне, что он душевнобольной, но душевнобольной тихий, и что его больные периоды сменяются ясными, то есть что это цикломания. По его словам, ГПУ об этом знает, так как у него безошибочный симптом — неподвижный взгляд. И тем не менее его держали под арестом по обвинению в монархическом заговоре. Его арестовали у гадалки. Его помешательство было религиозным. Как-то он достал себе миро и сам себя помазал во епископа и обер-императора. Он уверял, что святейший Синод был готов признать действительность этого посвящения, но он-де отказался из презрения к Никонианской Церкви, сказав: «Вашим миром мазан».

С православием у Маинова сочетались неясные почерпнутые из йоги представления и индусская телесная культура. Он уверял, что он из убеждения вегетарианец, но мне казалось, что в это голодное время при его абсолютной бедности это скорее была басня о лисице и винограде. Позже, когда мы оба были на свободе, он у меня ел все. Он говорил, что он по улицам собирает плесневелые хлебные корки, которые его жена варит. Приготовленные таким образом они так вкусны, что можно даже гостей угощать. Кроме того он будто бы ел древесный уголь. Он-де сказал «своему врачу», что у него лишь две воз-

можности, либо есть уголь, либо умереть с голоду. И врач ответил: «Ну, ешьте уголь». Первые дни уголь не ассимилировался, но скоро все вошло в норму.

Все в поведении Маинова носило религиозный характер. Но он умел рассматривать и себя самого, и свою душевную болезнь, и свои религиозные подъемы критическим оком как посторонний. Иногда он молился, после чего отправлялся на охоту... за вшами. Он снимал рубашку и искал зверюшек. Когда улов был богатый, он говорил: «Видите, вот я помолился Богу, он и предал такое большое число в мои руки». Словивши вошь, он ее съедал; это было отклонением от его вегетарианства. Когда я спросил его, почему он это делает, он сказал: «Если я вошь раздавлю и брошу на пол, кто ее знает, совсем ли она мертва; но если я ее проглотил, я уверен, что она уничтожена». Все же он соглашался, что уничтожение насекомых — человеческая слабость, и указывал на пример того святого, что, покрытый вшами, отрубил себе руку, чтобы уйти от искушения их убивать.

В нью-йоркской русской газете «Новое русское слово» в 1947 году заключенный с нами г-н Петрищев описал Маинова, имя которого он не помнил. Его статья доказывает, как двое свидетелей, повествуя совершенно объективно по памяти о тех же происшествиях, передают их разно. Я не помню ни о присутствии среди нас писателя Замятина¹⁶², ни священников, ни о словах, которые мне приписывает автор. Я в то время не знал, почему я арестован, и далеко не был уверен в том, что меня должны расстрелять, хотя я этой возможности не исключал. Я спокойно на это глядел, но у меня было впечатление, что этого не случится. Не помню я также, что Маинов еженощно с 9 ч. вечера до 6-ти утра совершал дозорные прогулки, чтобы уберечь заключенных от воровства со стороны преступных элементов, бывших тут вместе с нами. Наоборот, я помню, как узка была для нас двоих лавка. Мы спали спина к спине и я клал мою мягкую шляпу под косточку, чтобы было менее больно. Никогда не слышал я от Маинова, что он ест жуков; это было бы вторым отклонением от вегетарианской пищи. Впрочем, оправдание этого факта видением апостола Петра (Деяния XI, 5-10) вполне могло бы отвечать роду мышления Маинова, и так как нельзя было ожидать в его речах строгой последовательности, то вполне возможно, что г-н Петрищев от него это слышал. Что же до старушек, которым он помогал, несмотря на свою совершенную бедность, то я, кажется, нечто подобное знал. Итог философии Маинова, приводимый автором статьи, вполне, думается мне,

соответствует образу мыслей моего друга: «По Марксу свет населен с одной стороны классовыми врагами, с другой товарищами, по Евангелию мы все братья, добрые или злые, умные или глупые, но тем не менее братья. Братство дело любви, родственности в истине. Товарищество нечто другое; оно как когда двое арканом поймали бы чужую лошадь и пошли продавать ее цыганам. Вот они и товарищи».

Среди всего населения этого помещения Майков несомненно был самой живописной фигурой. Но скоро к нам должны были присоединиться лица из совсем иной среды. Не помню, в день ли моего прибытия или на следующий привели нескольких профессоров университета. Среди них я лучше всего знал историка Владимира Платоновича Карсавина¹⁶³, одного из интереснейших людей, которых мне приходилось встретить, брата несравненной артистки Тамары Карсавиной, пленявшей публику Западной Европы вместе с Нижинским в русских балетах Дягилева. Я знал Карсавина еще когда мы оба были студентами; теперь мы вместе заседали в совете филологического факультета, он как председатель исторического отделения, я как председатель художественно-литературного. Он сделал себе голову, напоминавшую Владимира Соловьева; как последний, он колебался между католицизмом и православием; теперь он утверждал, что нашел обратный путь к последнему. Несмотря на его довольно выраженные черты лица, с него с его длинными волосами, тонкой, длинноватой заостренной бородой, так же как и с Соловьева, можно бы было писать Христа. Его эрудиция была огромной и выливалась в свободной беседе, не утомляя слушателей. Я в душе стыдился, сравнивая его познания со своими. Еще другой историк оказался в нашей среде, доктор русской истории Строев. Он страдал падучей, и с ним тут на наших глазах было несколько припадков. Вообще он был несколько странным человеком, уже всегда казавшимся мне несчастным, страдавшим комплексом неполноценности и воображавшим, что его не оценивают по заслугам. Это было время, когда ГПУ было сравнительно снисходительным: все профессора, арестованные в этой группе, впоследствии были высланы за границу, что для большинства было осуществлением их тайных желаний. Также и Строев получил приказ о высылке; он продал свою библиотеку, мебель и приготовился к отъезду. Неожиданно перед ним извинились; его-де спутали с другим лицом, с профессором Строевым-Десницким. Он, значит, не высылался и ему отказали в обещанном заграничном паспорте. Можно себе представить его горькое разочарование.

Кажется, что после долгих стараний ему удалось все же получить разрешение на выезд, по крайней мере много лет спустя я встретил его в Берлине, где он и скончался.

Был с нами и профессор философии Иван Иванович Лапшин, читавший у меня в Институте эстетику. Чистейшая душа, но скучноватый. Он позже добрался до Праги, где я его навещал; он там и помер. Он стал до того неряшливым, что даже люди не слишком щепетильные боялись к нему заходить из опасения прихватить насекомых. Он продолжал работать и писать. Когда я его видел в последний раз, он мне сказал: «Мы больше не встретимся, у меня впереди только кладбище».

Другим арестованным философом был профессор Николай Онуфриевич Лосский, крупный ученый и чрезвычайно обаятельная личность. Он тоже преподавал в моем Институте. Он скончался в глубокой старости во Франции, где я его еще видел в 1965 году.

Привели также профессора чистой математики Селиванова, которому ставили в вину, что он эту науку преподает в контрреволюционном и немарксистском духе. Спрашивается, как это возможно? Да очень просто: например, профессор берет кусок мела и пишет на черной доске; мел ломается: «Проклятый советский мел!» Уже он зрел для тюрьмы. Вместе с университетскими профессорами прибыло и несколько учителей гимназии. Была произведена основательная чистка в научном мире. Целью было переключить его на марксизм, причем старались избавиться от тех, кто казались к этому препятствием. Арестовывая значительнейших представителей гуманитарных наук, тем самым предостерегали остальных, дабы в будущем они подчинялись.

В обществе этих мужей науки находилась личность, не бывшая ни профессором, ни вообще ученым, которая, однако, образованием и эрудицией могла заткнуть за пазуху каждого, к тому же остроумная как десяток из них вместе и обладавшая неутомимым языком. Это был племянник или родственник и однофамилец драматурга Островского. Мой друг Маинов говорил о нем, что он весь мир кладет на язык и несколько раз переворачивает. Он до революции принадлежал к высокому финансовому миру, да и сейчас занимал какую-то должность по этой части. Он был огромного роста и такого же объема; он ни с кем не мог бы спать на одной лавке, как я с Майковым. Он забавлял нас бесконечными шутками и анекдотами, но мне казалось, что его веселость была несколько искусственной; он как

будто старался заглушить заботу. Со своей стороны я старался поддерживать дух всех и уговаривал их на все смотреть легко.

В этом интеллектуальном кругу многие прекрасно играли в шахматы. Были такие, что одновременно играли несколько партий спиной к доске. Я смотрел на них как дурак.

Как я уже сказал, тут были не только политические заключенные, но и уголовные. При ближайшем знакомстве они выигрывали; это были славные парни, с которыми я скоро подружился. Некоторые из них были довольно занятно татуированы; к сожалению, печатно нельзя объяснить, как.

Под моей лавкой спал на полу 12-летний мальчишка. Мне не удалось выяснить, каким образом этот ребенок попал средь взрослых преступников в тюрьму, где царил голод. Во всяком случае это был хороший пример охраны младенчества, которой хвасталось коммунистическое правительство. Вероятно, он принадлежал к беспризорным, сотни тысяч которых породила революция. Как саранча они двигались по русской равнине с севера на юг и обратно в зависимости от времени года, расхищая все, что они находили на своем пути. Наш мальчик был редким негодяем, старавшимся всем сделать гадость, но в отношении ученых его сдерживало нечто вроде почтения. Он говорил, что это особая порода людей, которым нельзя делать свинств. Его соседство мне было неприятно тем, что он страдал недержанием мочи; вставая, я ставил ноги в лужу, но, так как я для сна не снимал сапог, несчастье не было таким уж великим. Как-то ему удалось улизнуть из камеры, попасть на двор и на улицу, но в нескольких шагах от здания его словили, что собственно говоря, жаль, так как, вероятно, его в конце концов ликвидировали. С такой сорной травой, порожденной самим режимом, не стеснялись.

Тем временем мои трое московских солдат хорошо поработали. В Институте теперь знали, где я нахожусь, и передачи стали приходить в большом числе, не только от моей кухарки, но и подарки разных друзей и моих учеников. Последние также [и] приносили пакеты. Покуда я находился на Гороховой, от Института было лишь несколько шагов, но позже, когда меня перевели, надо было идти на другой конец города. Со всех сторон я получал доказательства симпатий, которые могли выражаться лишь в продовольственных посылках. Не только я сам был сыт, но мог оделять и окружающих. Хотя я и не курю, папиросы были чрезвычайно желательным содержимым пакетов, так как все их жаждали, да и сторожа с благодарностью

их принимали. Карсавин также получал роскошные пакеты от разных дам, в большом числе к нему благоволивших.

За несколько дней до меня остальные профессора были переведены в другую тюрьму, куда я вскоре за ними последовал. Это было Д.П.3., то есть Дом предварительного заключения на Шпалерной, примыкавший к выгоревшему в дни февральской революции зданию Окружного суда.

Хочется еще упомянуть небольшого роста молодого человека польского происхождения, имевшего в виде одежды лишь одну рубашку. Летом голые ноги были еще терпимы, но так как его заключение, казалось, должно было быть длительным, он с ужасом ожидал предстоящей зимы. Он уже некоторое время был тут. Он как будто был бывшим офицером и обвинялся в шпионаже в пользу белых. Хотя он мне никогда в этом не признался, мне представлялось, что это обвинение могло быть обоснованным. Я еще к нему вернусь.

К концу моего пребывания на Гороховой привели партию меньшевиков. В качестве старых революционеров они позволяли себе громко поносить большевиков; в то сравнительно благодушное время это было еще возможно. Они и эсеры находились на ином положении, чем прочие арестанты. Как прежние соратники коммунистов они пользовались привилегиями и считались политическими заключенными, в то время как сами коммунисты, так называемые «белые» и беспартийные, хотя сидевшие по политическим причинам, были приравнены к уголовным. Наши меньшевики развлекались пением всяких революционных песен и Интернационала, бывшего тогда официальным гимном советского государства; только они пели его по-своему. В то время как большевики пели: «Это есть наш последний и решительный бой», меньшевики сохраняли старый текст: «Это будет последний и т. д.», давая этим понять, что революция большевиков не настоящая революция, в то время как настоящая, к которой стремились меньшевики, еще предстоит. Как далеки сегодня такие тонкости.

Меня арестовали 2-го августа, две недели я провел в московских тюрьмах, две недели на Гороховой. 2-го сентября на рассвете мне и значительному числу заключенных, в том числе и Маинову, велели собирать свои вещи. Я опять почувствовал себя потревоженным с насиженного места. В действительности мне предстояло попасть в обстановку много приятнее. Нас повели к уже упомянутому Д. П. 3. Выйдя на лестницу, я увидал сходившего из верхнего этажа моего троюродного брата Сергея Фе-

доровича Денисьева¹⁶⁴. Встреча неожиданная, я понятия не имел, что и он арестован. Так как мы от Гороховой до Шпалерной шли пешком по набережной, то у нас было добрых полчаса для свободной беседы. Он сообщил мне, что ему привесили уголовное дело, обычный прием в отношении лиц, от которых хотели отделаться. Он много лет был чиновником на монетном дворе и после переворота оставался в прежней должности. Там пропал слиток серебра; ничего не было проще, как обвинить в краже чиновника, служившего в царское время. В этом по тогдашним понятиям даже не было ничего порочившего, потому что все представления о собственности, в особенности государственной собственности, пришли в хаотическое состояние. Государство грабило частную собственность и бросило в массы крылатое слово: «Грабь награбленное». Оно знало, что каждый старался в это время большого недостатка во всем так или иначе удержаться на поверхности, и было убеждено, что все крали. Это было ему, собственно говоря, безразлично, так как оно печатало столько кредитных билетов, сколько ему было нужно, не заботясь о росшей инфляции. Только, когда можно было заподозрить кого-нибудь в очевидной краже, в особенности если это был буржуй, «бывший человек», его отдавали под суд; в отношении коммунистов иногда бывали строгими, иногда снисходительными.

Прибыв в Д.П.3., мы были помещены в разные отделения и я моего родственника пока больше не видал. Позже, когда я опять был на свободе, я навещал его в другой тюрьме, где он вследствие судебного приговора отсиживал наказание и чувствовал себя не плохо.

Для начала я попал в светлую чистую камеру, рассчитанную на пять человек; условия были тут несравненно лучше, чем на Гороховой, покинуть которую мне стоило внутреннего напряжения. Ведь никогда нельзя было знать, что предстояло. Скоро нас повели в баню, а одежду отправили в паровую дезинфекцию, чтобы уничтожить расплодившийся в ней зоологический сад. Я париться не привык, и у меня заболела голова. Вернувшись в камеру, я заснул тяжелым сном, когда меня разбудили и в первый раз со времени ареста позвали к настоящему следователю. Я пошел полусонный, с мигренью, и этот на первый взгляд незначительный факт должен был иметь много последствий. Следователя звали Вознесенским. Он грубо на меня накинулся, обвиняя меня в тайной переписке с эмигрантами, что я отрицал, но он стоял на своем. Предполагая, что ГПУ могло узнать о письме одного родственника, лично переданном мне финским

посланником, я, не называя последнего, сказал, что я действительно получил письмо частного характера и оставил его без ответа. С моей стороны это было крупной ошибкой, которую я бы без сомнения не совершил, не будь головной боли. Письмо было, впрочем, идиотское; эмигранты в своей глупости не представляли себе, каким опасностям они нас подвергали, отправляя нам письма в обход официальной почты; в 1922 г. она еще регулярно действовала, но, конечно, письма перлюстрировались. Допрос длился не долго. Два с половиной месяца должны были пройти, пока следователь, но другой, меня опять позвал.

В этот же день я покинул пятиместную камеру и был переведен в бывшую прежде одиночной, в которую была поставлена вторая кровать. В товарищи мне дали офицера военного времени Соболевского, в частной жизни он заведовал какой-то государственной фермой; я уже на Гороховой с ним познакомился; он сегодня пришел вместе с нашей группой. Наконец я обрел сравнительное одиночество. Самое тяжелое в существовании, которое я в течение месяца вел, была невозможность ни минуты быть одним; говорят, что есть люди, сходящие с ума в одиночном заключении, это, вероятно, дело индивидуального темперамента; я думаю, со мной случилось бы обратное, если бы я вообще был к этому предрасположен. Теперь по крайней мере вокруг меня не было толпы; мой товарищ был человеком спокойным, и его присутствие мне не мешало. Камера была приблизительно семь шагов в длину и три в ширину и обладала всем желаемым комфортом: умывальником, текучей водой, клозетом, центральным отоплением при помощи трубы, проходившей через все камеры одного и того же этажа и с давних времен служившей заключенным для разговоров стуком. Алфавит разделен на четыре части; сначала отстукивают часть, затем положение буквы в данной части. При некоторой привычке это делается довольно быстро, и все обитатели тюрем знают эту систему, управление, впрочем, тоже. К одной из продольных стен прикреплены столик и сиденье, которые можно опускать, к противоположной стене таким же образом построенная кровать. Для второго заключенного кропать была поставлена вдоль той же стены; подумали также и о табурете для него. В поперечной узкой стене находилось наверху маленькое окошко; его только до половины можно было откидывать назад, и перед ним находилась решетка. Оно смотрело на четырехугольный двор, посередине которого находился часовой с ружьем на деревянной дозорной башне. Было строго запрещено карабкаться к окну и часовому было приказано стрелять, если

бы он увидал в нем голову; тем не менее иногда это делали. Электрическая лампа в стене над столиком освещала помещение до 9-ти часов вечера. В дверях против окна находился «глазок», через который снаружи можно было наблюдать за заключенными, и откидное отверстие для передачи пищи.

Дверь открывалась на железный балкон. Балконы различных этажей висели в широком ходу с высокими окнами, смотревшими на улицу, окружавшую с трех сторон ядро здания с камерами. Через эти окна можно было видеть улицу, когда случайно было откинуто отверстие в дверях или шли на прогулку, в баню или за получением передач. Эти редкие взгляды в свободный мир порождали у заключенных (я не говорю о себе) сложное настроение, какую-то смесь удовольствия и тоски. Психика заключенного иная, чем у свободного и нормального человека, и сравнима с душевным состоянием больного, множество различных причин отвлекают ее от обычного русла.

Д.П.3. был построен в царствование Александра III и считался образцовым; с тех пор, что он стоял, не удался ни один побег. Предназначенный для временного пребывания обвиняемых, дело которых слушалось в соседнем здании окружного суда, он был соединен с ним внутренними ходами. Это здание находилось на Литейном проспекте на углу Шпалерной и было прекрасным образцом русской архитектуры конца XVIII века, произведение гениального неудачника Баженова. К большому огорчению всех любивших старый Петербург, чернь сожгла его во время «буржуазной» революции февраля-марта 1917 г. Все внутренние помещения, включая судебный архив, выгорели, но наружные стены еще свидетельствовали о красоте архитектурных форм.

Наш день протекал следующим образом: в 6 часов открывалось отверстие в дверях с криком «ки-пя-ток!». Значит, можно было заварить чай, если кто его имел. Тут же передавался черный хлеб, 100 граммов на весь день. Обслуживание производилось одним из заключенных. Не будучи любителем раннего) вставания, я, напившись чаю, ложился опять. В этом отношении режим был мягок; говорили, что в царское время надо было откидывать кровать к стене и весь день нельзя было ложиться. Я слышал, будто впоследствии этот порядок был опять введен. В 10.30 для моего отделения бывало полчаса прогулки во дворе; ходили вокруг сторожевой башни или садились скамейку. Каждое отделение имело свои полчаса. Таким образом заключенные того же отделения встречались каждое утро

и могли болтать друг с другом; однажды у меня сдал экзамен студент университета, то есть я просто проставил свою подпись в его тетрадке. В 12 ч. бывал «обед», состоявший из так называемого супа и кипятка для чая. Те, что получали передачи, презирали бульон из селедки и питались из собственных припасов. Вечером домашнее меню было таким же. Раз в неделю все отделение отправлялось в баню. Я понемногу привык париться, хотя близость неаппетитных тел была мне неприятна. Также раз в неделю каждое отделение получало кинопредставление в широком ходу, на который выходили наши балконы, старые, рваные фильмы, но все же развлечение для заключенных. Дважды в неделю приходили передачи; нас звали в помещение, где сторожа вскрывали пакеты и проверяли их содержание, после чего мы их уносили в камеры. Мне прислали хороший матрац, я регулярно получал чистое тельное и постельное белье и книги из Института. Отсылая использованное и прочитанное, я прилагал записку с пожеланиями для следующей передачи. В каждом пакете находился список содержимого.

Из книг я получал тома Gazette des Beaux-Arts¹⁶⁵. В Институте знали, что я в них читаю дневник кавалера Шантелу о пребывании Бернини во Франции¹⁶⁶. Этим путем смогла установиться тайная корреспонденция: в статьях Шантелу я легкими карандашными точками отмечал буквы, и мне отвечали тем же способом. Для сторожей, перелистывавших книги, французский язык был все равно что китайский, и как могли они заметить в толстом томе в несколько сот страниц, содержавшем много статей, крохотные точки!

Мой товарищ пользовался кроватью, прикрепленной к стене, ближе к дверям. У него были слабые легкие, и он считал, что воздух из наполовину откидывавшегося окна лучше туда доходит. Моя кровать стояла вблизи окна. Днем я снимал с нее белье, клал гибкий матрац поперек, так что получалось мягкое сиденье со спинкой, как удобное кресло. Не помню, как я получил какой-то ящик; я ставил его перед собой так, что получалась конторка, и весь день читал; чтобы не прерывать чтения, когда тух свет, я смастерил себе масляную лампадку из горчичной банки, проткнув пробку и пропустив в нее фитиль из ваты, масло мне прислали как бы для салата. Это было, вероятно, запрещено, но никто не обратил внимания.

В тюрьме была также библиотека, старые книги в плачевном состоянии, но все же можно было кое-что выловить; приносили каталог, и через 24 часа желаемая книга приходила. Всякий заключенный инстинктивно ищет развлечения; если он не может занять ума, он по крайней мере старается занять руки. Соболевскому, не обладавшему большими умственными интересами, пришла мысль раз в неделю основательно чистить нашу камеру. Идя навстречу его желанию, я согласился принять в этом участие: мы мыли стены и пол, понемногу удалили десятилетнюю грязь, покрывавшую сиденье клозета, и сняли ржавчину с цепочки. Каждый раз был генеральный переворот. После моего освобождения я узнал, что наша камера считалась образцовой и ее еще долго отводили привилегированным заключенным.

Я случайно нашел художественное развлечение. Масляная краска на некоторых местах стен отлупилась; над моей кроватью образовалась большая плешь. В ее контурах мне почудились формы, как их иногда воображаешь в облаках. Я абсолютно не художник, даже никогда не сумел нарисовать чего-либо, здесь же, следуя трещинам известки, я создал грандиозную живопись: получился китайский бог или философ в широкой богатой одежде. Я именно говорю живопись, потому что я работал красками: лиловую мне давал мой чернильный карандаш, красную — корки голландского сыра, белую — зубной порошок, золото — желток крутого яйца. Дабы сторож не заметил моих проказ, днем мое произведение было скрыто частью матраца, служившей спинкой моему креслу.

Соболевский был, как я уже сказал, во время войны артиллерийским офицером. Он и несколько других, служивших в маленькой крепости «Красная Горка» на берегу Финского залива, обвинялись в заговоре против советского правительства. Хотя он и был добрым товарищем и весьма общительным человеком, он в течение почти трех месяцев совместной жизни ни разу не сознался в правильности этого обвинения. Лишь позже, присутствуя при судебном разбирательстве его дела, я узнал действительные его обстоятельства. События восходили к началу революции. Несколько обвиняемых были приговорены к смерти, Соболевский получил несколько месяцев тюрьмы, в которой я его навещал. Жена одного из офицеров в припадке ревности донесла на них всех; ее муж и некоторые другие были расстреляны.

Говоря о том, как я навещал Соболевского после приговора, хочу упомянуть о факте, который покажет, какой удивительный либерализм царил в те годы в советских тюрьмах, что не исклю-

чало случаев жестокости и пыток во время дознания. Последние были, однако, лишь ласковыми шутками по сравнению с тем, что происходило позже. Мой троюродный брат Денисьев, о котором я уже говорил, отсиживал свое наказание в той же тюрьме, что и Соболевский, именуемой «Кресты», на правом берегу Невы. Это название произошло от весьма хитроумной архитектуры, удобной для надзора. Коридоры, в которые открывались двери камер, были расположены крестообразно и пересекались в помещении, где находился надзиратель. Это тоже было наследием царского режима, которым ныне пользовался коммунизм.

Когда преступник был приговорен, с ним обращались значительно ласковее, чем во время следствия, и предоставляли ему значительно больше свободы. Мы в Д.П.3. имели кино, здесь же был любительский театр, в котором играли заключенные. После представления следовали балы; приглашались родственники и друзья, и увеселения продолжались до глубокой ночи. Контроль пакетов был менее строгим, и мне даже удалось принести вино, что было строго запрещено. Я влил его в банку из-под сгущенного молока, которую дал опять запаять.

Возвращаюсь к своему Д.П.3. Сон был лучшим временем дня. Хотя я и не курю, я все же заказывал папиросы, ими можно было сделать столько радости среди окружения, и это была единственная возможность дать на чай сторожам. Вследствие этого я начал подражать Соболевскому и курить в постели; это действовало как сонное средство и давало приятные сны. Но я от этого не стал курильщиком, как многие после тюрьмы.

Обвинение, которое мне теперь после допроса было известно, было достаточно серьезным и могло дать повод к вызову меня одной прекрасной ночью «без вещей». Не знаю, индивидуальное ли это или общее явление, опасность нисколько меня не беспокоила; я даже не думал о ней, хотя и ясно отдавал себе в ней отчет. Как-то ночью вдруг открылась дверь и зажегся свет; даже п тут мне не пришло в голову, что это может быть дурным признаком. Я был прав, это был лишь обыск в моих вещах. Причиной было, что мой следователь Вознесенский сам засыпался на каком-то грязном деле, и старались установить, не было ли какого-либо соглашения между ним и его «клиентами».

Одной ночью мы за нашей дверью услышали голос маленького офицера, имевшего одну лишь рубашку. Он сказал, что о го уводят, и прощался с нами. Я посвятил ему прочувствованную мысль, потому что было известно, что означало, когда кого-либо уводили среди ночи.

Уже два с половиной месяца я находился в Д.П.3. Тут меня вторично вызвали на допрос. Как выяснилось, арест моего следователя был причиной моего долгого пребывания в тюрьме. На этот раз картина совсем изменилась. Я нашел приветливого и, казалось, разумного человека, Владимира Ильича Денисовича. Как я позже узнал, это был заблудший сын хорошей семьи. Он сам сказал мне, что его мать и две сестры жили во Флоренции. По его манерам видно было, что он получил некоторое воспитание, хотя он и заявлял, что все формы хорошего поведения и все понятия о чести и порядочности лишь «буржуазные отрыжки».

Он спросил меня, не переписывался ли я с заграницей помимо официальной почты. Так как я не знал, не имел ли он в руках протокол моего допроса Вознесенским, я сделал новую глупость и повторил случай с письмом. Как часто я проповедовал, что перед ГПУ надо все отрицать, пока тебе не докажут противного. Денисович ничего не знал и спросил, имею ли я еще это письмо. С уверенностью, потому что я сам так думал, я сказал, что я письмо уничтожил. «Это очень жаль, — сказал он, — если бы вы могли его предъявить, вы бы стерли с себя всякую тень подозрения». Наконец он заявил, что все обстоит прекрасно и что я, вероятно, в ближайшие дни буду освобожден. Обвинение меня было следствием ареста уже расстрелянного белого агента, заявившего, что у него было письмо, адресованное мне. Ни ГПУ, ни я сам его не получили. Как уже сказано, я через десятки лет узнал, что это было следствием дружбы, соединенной с наивностью.

Через несколько дней меня смогла навестить моя невеста.¹⁶⁷ То, что она получила на это разрешение, было хорошим признаком. Меня позвали в нижний этаж в помещение, во всю ширину разделенное длинным столом. С одной стороны входили посетители, с другой заключенные; все садились друг против друга; в обоих концах стола стояло по сторожу, наблюдавшему, чтобы говорили исключительно по-русски и чтобы никто не передавал поручений от других заключенных. Можно было говорить только о личных делах.

Через неделю после допроса Денисович вызвал меня вторично и заявил, что приказ о моем освобождении в ходу. Он просил меня работать и впредь с советским правительством, мне-де как и прежде доверяют, но я должен признать, что ввиду существовавших подозрений ГПУ было обязано меня арестовать, и я не должен на него сердиться за это. Я согласился со всем, что он хотел. Меньше понравилось мне, что он просил

меня после освобождения зайти к нему на Гороховую. Я уже подозревал, что это означало.

Прошло еще несколько дней. Незадолго от меня увели Соболевского, чтобы поселить его где-то в другом месте. Вместо него сначала привели немецкого морского офицера, облик которого за немного дней его пребывания я выяснить не мог. Я предполагал, что он как-то сбратался с коммунистами, после чего обстоятельства пошли вкось. После него явился пристав царского времени. Он удивительно точно знал обо всем, что касалось моей семьи и многих других. Он мог бы в прошедшие дни прекрасно вести рубрику «В городе и свете», подобно тому, как мистер Пэн вел ее в «Петербургской газете». Царская полиция была хорошо осведомлена, но это ей не помогло, когда разразилась буря. Мой новый сожитель был старым человеком и больше ничего не ждал от жизни. Гадалка предрекла ему, что он незадолго до смерти совершит далекое путешествие, поэтому он ожидал, что его сошлют в Сибирь, где он и окончит свои дни. Было очень возможно, что так и должно было быть. Он много рассказывал мне об обычаях старой полиции, между прочим, как пристава, получавшие смехотворное содержание, пополняли свой бюджет «доброхотными пожертвованиями» домовладельцев их части. Будучи сам домовладельцем, я об этом слышал, но у меня об этом заботились управляющие. Это подтверждало шутку одной либеральной газеты, кажется «Речи»: пристав такой-то получает 30 рублей жалованья и платит за квартиру 31 рубль; спрашивается, откуда берет он недостающий рубль?

За четыре месяца тюремного заключения я не видал ни одного паука, при этом было лето. Вечером 2-го декабря я увидал двоих на стене над моей кроватью. Вот и смейся кто над приметами! В этот вечер я уже лег спать, когда мне объявили, что я свободен. Точно 5 лет тому назад в Смольном я протестовал против освобождения в такой поздний час. Куда я пойду ночью с вещами?! Я требовал, чтоб мне дали спокойно спать в моей кровати до утра. Но что мне удалось с Урицким, мне не удалось в Д.П.3. Людей выкидывали с той же быстротой, с какой их запирали. Я только смог сговориться со сторожем, что я большую часть своих вещей оставлю у него и приду за ними позже.

Я был арестован 2-го августа, 2-го сентября я прибыл в Д.П.3., я покинул его 2-го декабря, день в день четыре месяца. За исключением нескольких неприятных минут, я, собственно говоря, прекрасно позабавился.

Таким, как я вышел из тюрьмы, меня никто не узнавал. Было запрещено иметь бритву, а доверять свою рожу тюремному парикмахеру, тоже заключенному, я не хотел. Таким образом я оброс порядочной бородой; в тюрьме не знавшие меня звали меня стариком; мне было 38 лет. В начале зимы мне прислали короткий овечий тулупчик, к нему меховую шапку с наушниками и валенки; когда я с остатками моих вещей, остававшихся в тюрьме, с вещевым мешком протискивался в переполненный трамвай, кондукторша хлопнула меня по спине, говоря: «Ах, эти деревенские тоже сюда лезут!»

Через несколько дней я бритым и омоложенным явился к Денисовичу. Увидав меня, он видимо был удивлен, но я заметил, что я со своим гладким лицом утратил в его глазах часть своей значительности. То, чего я опасался, произошло: он предложил мне стать сотрудником ГПУ и следить за моими коллегами. Я отказался, ссылаясь на свое неуменье в подобных делах и говоря, что я был бы плохим сотрудником. Он опять упомянул о «буржуазных отрыжках», но не настаивал. Позже он еще несколько раз приглашал меня, но результат оставался прежним.

Было ли это последствием отрицательного исхода этих бесед или психологической реакцией по отношению к человеку, бывшему предметом подозрений, я замечал в коммунистических кругах и в правлении профсоюза, несмотря на выражение доверия, понижение своего кредита. К тому же я имел несчастье найти письмо, о котором была речь во время допросов. Quern deus vult perdere, dementat^¹. Будучи очень довольным своей находкой, я снес письмо товарищу Денисовичу. Он поздравил меня, и я полагал, что дело окончательно погребено. Как раз обратное произошло: письмо было передано в более высокую инстанцию, и стали пытаться сплести мне веревку из того факта, что я не указал на передавшего его мне. Не то чтобы начали против меня дело, но стали мне докучать маленькими свинствами, и я чувствовал, что почва понемногу начинает подо мной колебаться.

Несколько месяцев спустя я женился¹⁶⁸ и решил отправиться в заграничное путешествие. Восемь лет я не выезжал из России, хотелось подышать другим воздухом. В качестве председателя Института я сам себе дал, под предлогом научных работ, заграничную командировку на шесть месяцев, которую подтвердил Наркомпрос. Я получил паспорта для жены и себя, и в начале ноября 1923 года мы отплыли на пароходе в Штетин.

В мое отсутствие несколько лиц, чувствуя, что мое положение поколеблено, стали стараться сесть на мое место. Они предполагали также, что, оказавшись снаружи, я не захочу возвращаться в советский рай. Завязались всякие интриги; известия, доходившие до меня, сообщали о всяких гадостях, творимых за моей спиной.

День в день через шесть месяцев я был дома, к великому разочарованию этих лиц. Тут интриги удвоились: был заключен союз между некоторыми из моих коллег, студентами-коммунистами и коммунистами петербургских органов Наркомпроса. Общее положение сильно изменилось со времени моего отъезда. Революции быстро меняют свой облик; находящимся внутри это менее заметно, чем тем, что возвращаются извне. Шесть месяцев — большой срок, а за эти шесть месяцев произошли важные события. В мое отсутствие умер Ленин, введенный им НЭП, принесший было значительные облегчения общего характера, начинал сходить на нет, скоро предстояла его ликвидация.

Климат был другой, — да и я, испорченный пребыванием за границей, в атмосфере безопасности, потерял прежнюю гибкость, сделал несколько тактических ошибок и наконец убедился, что лучшее, что мне осталось, это подать в отставку, посадив на свое место человека по моему выбору, и уехать обратно за границу. В противном случае рано или поздно я рисковал бы головой. Мое присутствие в России потеряло смысл: я оставался там для службы стране несмотря на коммунизм и отдавал себе отчет, что в некоторой степени я был ей полезен — а рикошетом и правительству, для которого, впрочем, личных заслуг не существовало. Не имея больше возможности служить России, я не собирался оставаться там для прекрасных глаз большевиков.

Сегодня я вижу, что ряд фактов, приведших к моему отъезду, был для меня благодетелен. Даже если бы мое положение не было поколеблено, через несколько лет я стал бы в решительную оппозицию действиям правительства, когда оно, в 1928 году, начало массовое разбазаривание русского художественного достояния и когда лучшие предметы музеев и дворцов стали продаваться за границу. Как я себя знаю, я начал бы громко ругаться, а чем бы это кончилось, легко себе представить.

Точка зрения правительства впоследствии была мне объяснена за границей одним должностным лицом, посланным по делам продажи предметов искусства. «Советское государство, — сказал он, — не национальное государство, а в теории ядро всемирного союза советских республик. Поэтому нам безразлично, будет ли

какое-нибудь произведение искусства находиться в России, в Америке или еще где-либо. Деньгами, которые нам буржуи платят за эти предметы, мы произведем мировую революцию, после чего возьмем их у буржуев обратно». Продажа музейных объектов из России давно прекратилась; все, что было выручено тогда, было каплей воды в море, — а сколько ценностей было разбито и попорчено при безобразных способах перевозки! С тех пор добыча золота в России стала такой, что эти крохи коммунистам больше не нужны, но вред причинен непоправимый. После 1945 года в Россию было перевезено очень многое из немецких музеев, в том числе вся Дрезденская галерея. Это сторицей возместило бы за ушедшее, но позже, как captatio Benevolentiae^¹ восточных немцев, все было возвращено.

Мне удалось выключить всех стремившихся заместить меня во главе Института и посадить на мое место профессора Харьковского университета, византолога Федора Шмидта¹⁶⁹, человека исключительной гибкости. При нем на Украине сменилось что-то вроде двадцати двух правительств, и со всеми он был в хороших отношениях. «Вот человек, который мне нужен на том трудном повороте, на котором стоит Институт», — сказал я себе. Кажется, было 15 января 1925 года, когда я подписал последний приказ по Институту, сообщавший о поданной мною и принятой комиссариатом отставке и о передаче моей должности профессору Шмидту. Я еще оставался членом Института и продолжал преподавание до дня, когда летом того же года мой преемник дал мне новую заграничную командировку и я 16 июля покинул Россию. Уезжая, я еще не совсем решил, вернусь ли я, но силой вещей этот отъезд стал окончательным. Моя общественная роль была кончена, и я вернулся в частную жизнь.

Одним из упреков, выдвинутых против меня со стороны коммунистов, было, что я в науке и преподавании не следовал марксизму. Честно говоря, могу утверждать, что не понимаю и не знаю, как это в отношении истории искусств можно сделать. Те, кто утверждают, что они проводят марксизм в нашей науке, лишь выкидывают акробатические фокусы и не искренни. Я мог бы взять за исходную точку старый художественный материализм середины XIX века, как его сформулировал Готфрид Земпер, выводивший все художественные формы из материала и техники. Это все же была научно построенная доктрина; может быть, временно она была бы принята, но это не было марк-

сизмом. Мне же претило преподавать теорию, которую я не разделял. Что же до марксизма, который стремится объяснить всякое выражение духа, — виноват, мозга, — как надстройку над экономической эволюцией, то он в применении к художественному творчеству ставит непреодолимые трудности.

Перечитывая историю этих событий, я замечаю, что тот, вокруг которого они развивались, представляется слишком уверенным, никогда не сомневается и действует с необычайной точностью. Если таково впечатление читателя, то оно ошибочно и вызвано краткостью рассказа и отсутствием подробностей. Я могу уверить его, что этот человек часто терял направление, даже самообладание, что он приходил в бешенство, что во многих случаях его воля была парализована и он совершал непростительные ошибки.

Моей целью при написании этих строк было отметить факты, относящиеся к «малой истории», и дать понять атмосферу этих первых восьми лет русской революции, отпечаток, налагавшийся ими на личность, и как они отражались в отдельных человеческих типах, по крайней мере тогда, когда нивелирующее действие цивилизации еще не ощущалось так сильно, как на Западе. Душа этого народа, исковерканная тупоумием коммунистического учения, сохранила, я в этом не сомневаюсь, прежние глубины и там всегда найдется Майков, непорочный во Христе юродивый.

Париж, в сентябре 1967