Оксана ГОЛОВНЯ

ИЗ ДЕТСТВА

(Борис и Любовь Бабицкие)

Наверное, почти каждый из нас хранит какую-нибудь вещичку из детства. Для окружающих это просто куколка, стеклянный шарик со щербинкой или жалкая одноглазая обезьянка, а для того, кто хранит -реликвия, путеводная нить воспоминаний... У меня тоже есть такая «нить». Это маленькая подушечка, которая называется довольно символично - «думка». С ней я не расстаюсь вот уже более полувека...

... Шел 1928 год. Мой отец кинооператор Анатолий Головня вернулся из Германии, где снимал фильм «Стеклянный глаз», и привез «думочку», которую ему подарили работники берлинской кинофабрики, участвовавшие в съемках фильма. К сожалению, годы и события не пощадили вышивку, она не сохранилась. Но каждый вечер, когда я кладу под голову «думку»,она мне «рассказывает» о далеком детстве.

Память переносит меня в 1933 год. Мы ждали отца из Германии, где он с Всеволодом Пудовкиным снимал фильм «Дезертир». В те годы наша семья еще не имела своей квартиры в Москве. Мои родители не были коренными москвичами. Головня приехал с Украины, мама с Урала, из Челябинска, потому и жили мы вначале в Одинцово, под Москвой - у Мусиной-Пушкиной, которая тоже работала на кинофабрике «Межрабпомфильм» машинисткой. Эта звуковая студия помещалась в Лиховом переулке, где ныне располагается Центральная студия документальных фильмов, в здании бывшего епархиального училища. С дореволюционных времен при входе на лестницу, ведущую наверх из холла, прозванного «вокзалом», стояло чучело бурого медведя с медным подносом в лапах. Запомнила я его именно из-за этого подноса, потому что, входя в студию, клала туда копеечку, а уходя - забирала. Это было что-то вроде игры.

А «немая» кинофабрика располагалась в бывшем ресторане «Яр», на углу Старой Башиловки (ул. Марины Расковой) и Ленинградского шоссе, позже здесь были последовательно ГТК и ГИК. Сейчас - гостиница «Советская» и театр «Ромен». Какое-то время и мы жили на Башиловке, в нашем дворе были расположены конюшни, поскольку рядом был ипподром. Отец очень любил лошадей, и мы с ним часто ходили смотреть на них. Но все это - к слову. А остановились мы на том, что ждали Головню из Берлина после завершения съемок «Дезертира»... Отец привез из Германии много книг по искусству, в основном по живописи, и все на немецком языке, которым он владел почти в совершенстве. Но самым знаменательным было то, что вместе с отцом и Пудовкиным приехала Эрна Рутман. Она была то ли монтажером, то ли ассистентом режиссера, точно не помню. Приехала она не одна, а с сыном Томасом, с которым мы вскоре подружились...

Мои отец и мать разошлись, мама вышла замуж за Бориса Яковлевича Бабицкого. Дом, в котором мы теперь жили, стоял на углу улицы Горького. Внизу размещался магазин «Торгсина», на втором этаже справа - правление «Межрабпома», а слева квартира В.Пудовкина. На третьем этаже прямо над пудовкинской квартирой жила семья директора «Межрабпомфильма» Франческо Мизиано, на четвертом, в этом же крыле жили Эрна и Томас Рутманы, а наша квартира была в надстройке,

на пятом этаже. Поначалу она смыкалась с общежитием Коминтерна, но ее отделили, предоставив моему отчиму.

Квартиры Пудовкина и Мизиано по своим габаритам были идентичны, но внутренняя атмосфера в них была различной. У Пудовкиных мебели было немного, и, может быть, поэтому мне казалось, что она очень гармонирует с тишиной, навощенным паркетом и звуками рояля, которые нередко заполняли эту торжественную тишину.

В противоположность тишайшей квартире Пудовкиных, у Мизиано всегда бурлила жизнь. Наверное, потому что здесь были дети, у детей -приятели, а родители привечали всю эту детвору. Я помню, что там устраивались детские праздники, с играми, прятками и догонялками. Казалось, шум нисколько не беспокоит взрослых.

Когда «Межрабпом» прекратил свое существование, мне исполнилось восемь лет. В выходной день 24 декабря 1937 года был Сочельник, не православный, а католический. Я, помню, очень удивилась - ведь Христос один, а дни разные. Бабушка сказала, что получилось так из-за разницы календаря, что это традиция. Я не очень-то поняла ее объяснения, поняла только, что в этом столетии наш календарь стал отставать от мирового на тринадцать дней. А это число всегда на Руси считали роковым, уточнила бабушка.

В этот вечер мама с Борисом Яковлевичем уходила в гости. Мы, дети, оставались с бабушкой. На бабушкино ворчание можно было не обращать внимания, и я, завалившись на диван с книгой, читала до их прихода. Они не зашли в детскую и, наверное, сразу заснули, потому что, когда в передней раздались один за другим звонки, никто не пошел открывать. Вся еще во власти мушкетерских страстей, я подскочила в ночной рубашонке к двери и спросила грозно - кто там? Мужской голос ответил, что это дворник и попросил открыть. Я отодвинула щеколду и приоткрыла дверь через цепочку. Но тут подоспела мама и отправила меня к себе. Когда я пробегала мимо спальни взрослых, я увидела Бориса Яковлевича, скачущего на одной ноге. Он пытался натянуть на другую, завернутую в белоснежную портянку ногу, сапог. В гости в этот вечер он ходил в единственном темно-синем бостоновом костюме. И я подумала: что это он переодевается на ночь глядя? Войдя в детскую, чтобы не разбудить Велика^¹ и тетю Веру, мамину сестру, я юркнула под одеяло и свернулась в клубочек в смятении и тревоге. Из-под одеяла не было слышно слов. Я слышала только приглушенные мерные шаги по коридору туда-сюда... Я высунула голову и увидела, как по коридору ходил красноармеец с винтовкой, а на ней был длиннющий штык. Я, скорее, почувствовала, чем увидела, что Борис Яковлевич в столовой с кем-то, а мама с другими в спальне, и эти другие что-то ищут...

Когда чужие мужчины зашли к нам в детскую, я сделала вид, что сплю. Они заглянули под кровати. Под моей был мешок с тряпками для кукол, и я приоткрыла глаза, чтобы увидеть, что с ним делают. Молодой мужчина подмигнул мне и затолкав мешок обратно. Мама и Борис Яковлевич стояли в дверях, но в комнату не вошли.

Потом я помню только мешанину странных дней.

Приходили люди, в основном женщины, многие из них потом стали мамиными товарками по тюрьме. Почти каждый день приходили гадалки, одна даже с курицей. Потом мама продала мебель. На нас, взрослых детей, то есть на меня, девятилетнюю, и на двенадцатилетнего Велика мама почти не обращала внимания, только маленького Алешку - ему было год и девять месяцев - иногда хватала на руки, прижимала к себе и исступленно целовала.

Потом вдруг мы заметили, что мама не ходит на работу и целыми днями сидит в полупустой спальне за закрытой дверью. Как-то я ее спросила: тебя что, уволили? Еще несколько месяцев тому назад мама с упорством заставляла меня и Велика читать все газеты с процессами над врагами народа, и мы читали, поражаясь, какие злодейства совершили «враги». В школе мы вымарывали портреты этих «вредителей» в учебниках истории за четвертый класс, но кого именно - сейчас не помню. Иногда мы слышали от взрослых, что «это колоссальное недоразумение», что «все в конце концов выяснится»... Но спросить, что выяснится, - не решались...

Надо сказать, что у Велика были необычайные способности к математике. Он так здорово играл в шахматы, что к нему приходили взрослые сыграть партию-другую, он мечтал стать великим математиком и решить теорему Ферма. Но судьба распорядилась иначе... После девятого класса он ушел на фронт добровольцем. Так было лучше. Получив ранение, больше года пролежал в госпиталях. Спустя какое-то время все-таки закончил десятый класс с золотой медалью и поступил в Университет на мехмат... Но видно, все то, что ему пришлось пережить, отложило неизгладимый отпечаток на его характер, здоровье было подорвано, и он рано ушел из жизни...

А тогда нам еще предстояло пережить арест и моей мамы и наш собственный вместе с Алешкой, которому стукнуло один год девять месяцев.

... Опять ночь, и опять я открываю дверь. На сей раз не было красноармейца с винтовкой, не было обыска. Мы стояли в коридоре и смотрели, как мама собирает вещи. В ближайшем к двери углу стояла горка фибровых чемоданов от большущего до маленького, даже малюсенького. Так вот мама выбрала именно его. Она как-то непривычно медленно стала складывать в него смену белья и умывальные принадлежности. А тот, кто забирал маму, уговаривал ее взять теплые веши и чемодан побольше.

«Вам пригодится» - говорил он маме. Мама же упорно возвращалась к маленькому чемодану. - «Весна же... Зачем мне все это? Это недоразумение».

Кажется, ей все-таки всучили чемодан побольше. Но уходила она в туфельках на каблуках, и, как рассказывала потом тетя Вера, один из них сломался, когда она вышла из подъезда и направилась к роскошной машине, приехавшей за ней. С нами прощалась мама надрывно, плакала, обнимала, целовала. Маленького Алешку никак не могли от нее оторвать. Она отходила и опять бросалась к нему.

... Комнаты были опечатаны, и мы жили в коридоре. В школе нас никто ни о чем не расспрашивал, но мы очень боялись, что кто-нибудь узнает о том, что произошло у нас дома.

В один из выходных я бродила по переулкам от Брестской до Васильевской. Проголодавшись, решила отправиться домой. Опоздай я на несколько минут, и никогда бы не увидела больше своих братьев! В подъезде маленький Алешка сидел на руках у чужой женщины, повернувшись лицом к тете Вере, которая шаг в шаг спускалась за ними по лестнице. Мальчик тянул к ней ручки и хныкал, а она не переставая целовала их. Волик шел сзади с огромным фибровым чемоданом, он-то и заметил меня. «Вот наша Ксанка», - сказал Волик. Женщина окинула меня каким-то ленивым взглядом и велела следовать за ней. Волик воспротивился, заявив, что он не взял даже моих учебников. Женщина так же лениво скомандовала, чтобы я быстро собрала вещи. Дверь квартиры была открыта настежь. Так как мы уже несколько месяцев жили в коридоре, то за портфелем мне не пришлось далеко идти. Я схватила его и пустилась к своим. Они меня ждали. Алешку держала теперь тетя Вера, а женщина смотрела наверх, держась за перила, будто собиралась меня ловить.

Перед подъездом стоял роскошный иностранный автомобиль, наверное, такой же приезжал за мамой. На переднем сиденье сидела еще одна женщина, ей передали Алешку. Пропустив меня перед собой на заднее сиденье, наша провожатая втянула Велика за собой, захлопнула дверь, и машина тронулась. Алешка почему-то перестал хныкать. Я смотрела в окошко на улицу и фотографировала глазами переулки, светофоры, повороты... Алешу высадили на Поварской около особнячка с чугунным палисадничком, а нас с Воликом повезли дальше. Чувство страха перемежалось с детским любопытством, что будет?

Машина подкатила к монастырским воротам. Нас с Воликом повели прямо к небольшой деревянной двери. Я разглядела домик с крыльцом. Там, в крошечной комнатенке, маленький лысый еврейский дедушка принялся нас фотографировать. Волик был первым. Ему было велено снять шапку и сесть на табурет. Потом старичок приставил к груди Велика деревянную планку, на которой печатными буквами было уже набрано имя, отчество и год рождения Велика. Вслед за Воликом взгромоздилась на табуретку я, и со мной была проделана та же процедура. Мне все это казалось очень забавным.

Следующая операция происходила в левом крыле ворот. Там молодой милиционер снял у Велика отпечатки пальцев. Для каждого пальца своя клеточка. Милиционер брал в руки каточек, и прокатывал по каждому в отдельности Воликиному пальцу, потом каждый палец припечатывал к отдельной клетке на бумаге, и там его тщательно раскачивал справа налево. Когда я кинулась к столу следом за Воликом (мне тоже очень хотелось снять отпечатки пальцев), милиционер объяснил, что мне не положено, так как мне еще нет двенадцати лет и по закону я еще не подлежу уголовному преследованию, а другой молоденький милиционер довольно любезно сказал нам, что эти отпечатки подлежат вечному

хранению. На что Волик буркнул, что вечность есть вечность. Он умрет, а его пальчики в каком-нибудь подвальчике будут жить.

Помню первую ночь. Комнату, где мы спали, почему-то называли дортуаром. Дни проходили единообразно, сколько их было, не помню, но в ту ночь я не спала, и вовсе не из-за своих переживаний. Рядом со мной лежала совсем маленькая девочка, у которой по неизвестной мне причине недавно отняли ступню ножки. Ей было больно, и она беспрерывно плакала.

Я побежала к двери, чтобы кого-нибудь позвать, и обнаружила, что дверь заперта снаружи. Я занесла ногу, чтобы ударить посильнее, но меня остановил голос: «Новенькая, что ли? Все равно тебе никто не откроет». Ко мне подошла взрослая девочка лет пятнадцати и подзатыльником отправила меня обратно в кровать. Потом подошла к двери, по какому-то знаку ей открыли, и она вернулась со стаканом густой красной жидкости. «Пей, - сказала она девочке. - Это кагор. Скорей уснешь». Девочка и правда вскоре заснула. Я же воспользовалась открытой дверью и отправилась в туалет. Когда я зашла в ванную комнату сполоснуть руки, там сидели большие девочки и мальчики, а с ними милиционер дядя Миша. Они что-то пили и глядели в огонь дровяной колонки, что согревала воду для мытья. Меня быстро выставили.

Утром моя маленькая соседка с лицом взрослой женщины рассказала мне о той девочке, которая принесла кагору. Она даже назвала ее фамилию, очень известную. Я поняла, что у девочки есть какие-то вещички, украшения, которые она дает дяде Мише, и тот за это приносит вино и папиросы.

День мы проводили в комнате, которая называлась «игральной». Волик нашел себе партнера и резался в шахматы. Так как он обычно выигрывал, мальчишки его уважали и не трогали.

Ни игр, ни занятий не помню, помню только, что какая-то женщина бренчала на разбитом пианино, а малыши скакали по кругу. Меня влекло окно, вообще я всегда любила глядеть в окно. Но за этим окном дали не было. Была толстая, облупленная, отечная монастырская стена. Я загрустила. На прогулки нас не выводили.

Однажды я дежурила по столовой. Она находилась как раз напротив «игральной», и вид из ее окна был совсем другой, он тоже имел стену, но с воротами, перед которыми была огромная площадь. Почему-то все кастрюли и чайники мы ставили на окно с широченными подоконниками. В очередной раз я притащила зеленое эмалированное ведро с клюквенным киселем. И установив его на подоконник, стала разглядывать плошадь — от меня к воротам уходил мужчина. Я смотрела, а он уходил.

Уходил от меня, от меня - к воротам, мой папа. Сегодня я объясняю, что узнала его по лысине и кожаному монгольскому пальто. Но тогда я узнала его всего, просто узнала и все. Вскочив на окно, я просунула голову между прутьями решетки, форточка была открыта, и стала его звать, кричать. А папа уходил все дальше и дальше. И вдруг я поняла, что кричу без единого звука. Такого отчаяния, такой безнадежности не могу вспомнить за целую жизнь. И папа услышал. Как? Он и сам потом не мог

объяснить. Он развернулся и точным операторским глазом нашел окно и мою орущую голову. Помахав рукой, он не торопясь, именно не торопясь, направился прямо на меня, то есть к крыльцу домика, где мы находились. Я кинулась в кабинет начальника, как будто именно там папа назначил мне свидание. Папа схватил меня в объятия как после обычной разлуки, только глаза его смеялись. Я сразу же выпалила, что и Волик здесь. «Тащи его сюда», - спокойно сказал папа, и я стремглав кинулась за Великом. Я ни секунды не сомневалась, что мы втроем уйдем отсюда. Я верила папе абсолютно.

Волик еще валялся на койке. В это утро вообще была какая-то кутерьма. Всех обитателей детприемника распределили по различным колониям и детдомам. Мы с Великом должны были ехать под Харьков в Макаренковскую колонию. Кто-то из надзирателей сострил: «Вы же киношные дети, вот и будете фотоаппараты ФЭД делать».

Некоторым детям было предложено сменить имена и фамилии. Объясняли это тем, что у нас в стране дети не отвечают за родителей, и пусть уж лучше никто не знает, что их родители - враги народа. Предложение было сделано из лучших побуждений. Можно было и не принять его. Мы с Великом не приняли. И вот мой папа нас нашел!

Когда я, Волик и папа пересекали площадь, там стояли «воронки», в которые уже загружали первую партию ребят для отправки в колонии. Кто-то из них пошутил: «Мы на авто, а вы пешком топайте!» Но за воротами нас ждало такси, и я, уверенная в папином могуществе, думала, что в машине должен быть Алеша. «А где же Алешка?» - спросила я папу. Он грустно взглянул на меня: сведений ему не дали, так как Алеша не его родственник. «А я помню, куда его отвезли», - сказала я, а Волик подтвердил: «Она все время все запоминает».

Папа попросил показать место, куда отвезли Алешу. Я сказала, что помню, как проехать только от нашего подъезда. Так мы и сделали. Шофер ехал точно по моему указанию. И мы очутились на Поварской около особнячка. Папа вошел в особняк и примерно через полчаса вышел с Алешкой на руках. Позже он рассказывал, что узнал его по ботиночкам, которые привез для него из-за границы. Может быть. Но я бы его узнала по щечкам. Они у него были очень пухлые, и еще тетя Вера навязала ему на ручку клеенчатый браслетик, из роддома. Тетя Вера свято верила, что никто не виноват и что скоро все уладится. В отличие от ее (и маминого) брата, который, узнав об аресте сестры, изрек: «Значит, было за что!»

... Одно событие тех дней неотвязно преследовало меня десятилетиями. Вернее, не событие, а картина. Она возникала перед моими глазами и вызывала во мне чувства, определение которым ядать не могла. Сейчас я определила это как образ безысходности. Маму арестовали в апреле 1938 года, и апрель этот был солнечным и по-весеннему радостным. Так вот, в один из первых дней апреля, еще до ареста мамы, в нашу квартиру стали проникать какие-то странные звуки, из-за кухонной двери, которая отделяла нашу квартиру от общежития Коминтерна. Оно помещалось в здании кинотеатра «Москва» на площади Маяковского. Первыми эти странные звуки, шорохи, писки, всхлипы и даже скрип услышали мы с

Великом. В ожидании завтрака мы то и дело шастали на кухню. Когда наше любопытство достигло высшей точки, мы попытались открыть дверь, но она была заперта, а ключа в скважине не было. Попытались заглянуть в эту самую скважину, но с той стороны она была чем-то заклеена. Наконец, мы побежали к маме и сказали, что за дверью, наверное, происходит что-то страшное. Мы и сами не знали, почему так сказали. Мама очень серьезно отнеслась к заявлению и, взяв откуда-то ключ, пошла с нами к кухонной двери. Дверь открылась не сразу, пришлось всем троим подналечь, и мы почти выскочили в тот коридор. Длинный коридор был расчленен солнечными лучами, которые шевелились, точно живые, то сокращаясь, то расширяясь, в такт поскрипывающим на ветру, открытым настежь дверям. Высвеченные солнцем столбы пыли тянулись из раскрытых окон в глубину комнат. На полулежали горы бумаг, ползали дети. По коридору катилась, удаляясь от нас, инвалидная коляска, видны были только шевелящиеся на сквозняке седые, легкие, как пух, волосы. Цвета стен не помню, но дети были одеты ярко и выглядели очень рельефно и чуждо в этом пыльном коридоре. Мне вдруг показалось, что на полу кровь, с криком я ринулась вперед и наткнулась на старую женщину в инвалидном кресле. Мама тоже подошла к старухе. Нас окружили дети и на разных языках стали просить пить и есть. Старая женщина на ломаном русском языке объяснила маме. что этой ночью всех взрослых и подростков арестовали, осталась только она и вот эти малыши, и что маме лучше уйти. По-моему, мама ответила, что для нее это не имеет никакого значения и что она не только напоит и накормит всех, но и выяснит, что это за безобразие. Потом склонилась к старухе, и они вместе заплакали.

У нас была огромная кастрюля, в которой вываривали белье, ее тщательно отмыли, и мама что-то в ней приготовила для этих ребят и для старушки. К вечеру следующего дня обитателей этой квартиры куда-то увезли. В тот же день мы узнали, что юноша-немец, у которого арестовали ночью родителей, выбросился из окна... Я, конечно, не знаю ни имен, ни фамилий обитателей этого коминтерновского общежития, но, кажется, каждого узнала бы в лицо.

Любовь Васильевна Бабицкая

(1905-1982)

В девичестве Иванова, по первому мужу - Головня.

Родилась в многодетной семье рабочего в Челябинске. В 1924 году была принята на первый курс актерского факультета ГТК (Государственный кинотехникум). В 1924 году вышла замуж за студента операторского факультета Головню Анатолия Дмитриевича, в 1926 году родила дочь Оксану.

После окончания ГТК (теперешний ВГИК) снялась в нескольких картинах, в том числе в фильме «Города и годы» Евгения Червякова.

В 1934 году вышла вторично замуж за директора «Межрабпомфильма», позднее директора «Мосфильма» Бабицкого Бориса Яковлевича. В эти годы работала ассистентом режиссера на картине «Веселые ребята».

В 1936 году у Любови Васильевны и Бориса Яковлевича родился сын Алеша. Любовь Васильевна перешла работать в Музей Малого театра - секретарем. В семье было уже трое детей, так как Бабицкие взяли к себе и сына Бориса Яковлевича от первой жены - Револьда - Велика.

24 декабря 1937 года был арестован Б.Я. Бабицкий. Любовь Васильевна была уволена из Малого театра. Большая семья (трое детей, сестра-инвалид и старик отец) остались без средств к существованию. Всю заботу взял на себя Анатолий Дмитриевич Головня и его жена Глафира Александровна Артемьева.

13 марта 1938 года Любовь Васильевну арестовали. Ей было неполных 33 года, младшему сыну Алеше-1 год 8 месяцев, дочери 11 лет, старшему сыну Бабицкого 13 лет. Старших детей через три дня забрали в Детский пересыльный приемник, что размещался в стенах Донского монастыря. Через некоторое время всех детей забрали к себе Анатолий и Глафира Головня.

Только через год, весной 1939 года от Любови Бабицкой пришла телеграмма с сообщением ее адреса. Первое письмо пришло от нее летом того же года...

1

Одно из писем Анатолия Дмитриевича Головни - Любови Васильевне Бабицкой в Акмолинское отделение КАРЛАГа НКВД (печатается с небольшими сокращениями).

Москва 23/Х 39 г,

Здравствуй, хороший мой Люк!

Как видишь, пишу тебе в подвыходной день, ибо ты пишешь, что в этот день особенно вспоминаешь нас. Ни я, ни дочь ни на минуту тебя не забываем, очень и очень хотим тебя видеть.

Ответить на все вопросы твоего письма сразу трудно. Начну с главного, о дочери. Она очень любит тебя и вспоминает, и особенно остро первое

время. Может быть, я неправильно поступил, но я нарочно, чтобы она не очень тосковала, не напоминал о тебе. Теперь стало проще, но иногда вечером она тихо спрашивает: «Папка, а мама должна все-таки скоро вернуться?» Может и плохо, а может и лучше, что она не особенно высказывает свои чувства. Я когда-то мечтал, чтобы у дочери была твоя внешность, а мой характер. Кажется, эта мечта сбывается - ведь так ей легче будет жить.

Оксана сейчас стройная высокая девочка, с начинающей развиваться фигурой. Намечается грудь, очертания бедер, стройные ноги. Она немного плавней, чем была ты. Ты была вся какая-то острая.

Оксана очень много читает, я ношу ей книги с «Мосфильма». Читает детскую литературу и классиков. Очень развита, много знает, но в ней нет серьезности, хотя ведет она себя часто, как взрослая. Очень любит кормить меня завтраком или обедом. Сама жарит котлеты. В ней нет усидчивости и трудолюбия. Но зато способная, учится вполне прилично, а если на нее чуть поднажмешь, то и отлично. Нужно сказать, что она сама себе прекрасно отдает отчет в том, что можно, что нельзя делать, что нужно учиться, но легкомыслие есть. Ты думаешь, что я ее балую, давая деньги?.. Деньги давая, я всегда знаю на что и получаю полный отчет или сдачу.

Об «увлечениях» - ничего подобного, даже мальчика никакого нет. То были детские глупости, а сейчас потомство чудесно понимает, что к чему. С дворовыми девушками не дружит, сама прекратила все знакомства. Ведь ты пойми, что она уже прекрасно отдает себе отчет, что она уже большая и нужно уметь себя вести. Где она бывает и с кем из девочек - я знаю. И не похоже, чтоб были какие-нибудь «тайны». Ведь по мордочке было бы видно, и не было бы того спокойствия и уверенности, которые есть в ней.

Насчет шить и штопать - ты права, но очевидно, тоже папашин характер. Также как и я никогда не любил «лудить-паять», а любил более Интеллектуальные занятия, также и Оксана.

Если я сейчас получу за «Минина и Пожарского» достаточно денег (премию вместо авторских), то я куплю ей пианино. Слух у нее, кстати, оказался значительно лучше моего.

Теперь о моем образе жизни, который тебе внушает беспокойство. Во-первых, я прекрасно учитываю присутствие дочери, во-вторых, я не хочу жениться, ну характер такой. Если у меня и бывают знакомые очень, очень редко вечером, то дочь всех знакомых знает и их приход для нее вполне естественен, приходят пить чай, пусть даже иногда вино, что для нее так же просто, что взрослые сидят дольше, чем она...

Ну, вот, пока все, родной, дальше буду информировать подробно.

Я закончил фильм «Минин и Пожарский», приняли сверхотлично. Уже сегодня была статья в «Правде». Будем снимать «1812 год», но это не скоро. О себе напишу. Целую тебя нежно. Твой друг Толя. Не скучай, родной, будь бодрой, все твои с тобой.

2

от з/к Бабицкой Любови Васильевны, осужденной Особым Совещанием НКВД от 20ЛУ-38 г. как член семьи изменника Родины, сроком на 5 лет исправительно-трудовых лагерей л/д № 257462

Заявление

13/III-38 г. я была арестована органами НКВД и приговорена Особым Совещанием от 20/IУ-38 г. к 5 годам исправительно-трудовых лагерей как член семьи изменника Родины.

С тех пор, как я себя помню, я не знаю таких моментов, которые могли бы повлечь за собой эту строгую изоляцию, лишение гражданских прав, права воспитывать моих детей.

Я родилась и выросла в семье рабочего. С 14 лет, не оставляя школы, я начала самостоятельную трудовую жизнь. С 1924 по 1927 г. я училась в Государственном институте Кинематографии, по окончании которого я снова начала работать и работала по день своего ареста. С 1925 по 1934 г. я была женой кинооператора гр. АД. Головни, который является отцом моей 13-летней дочери Оксаны Головня.

В 1934 г. я вышла замуж за Бабицкого Бориса Яковлевича, члена ВКП(б) с 1920г., от которого у меня есть 3-летний сын Алексей Бабицкий.

За три года совместной жизни с ним, ничего кроме чуткого, хорошего и товарищеского отношения к себе, такого же к детям и очень хороших отзывов как о партийце и специалисте со стороны его сослуживцев не слышала.

На допросе у следователя гр. Кириллова мне было им заявлено, что арестована я как жена и ни в чем лично не обвиняюсь.

В течение всей своей жизни жила только интересами советского народа, интересы и достижения моей Родины неотъемлемы от моей жизни, от моих личных интересов. Я училась и работала над собой и воспитывала своих детей с тем, чтобы все свои силы, все знания отдать на пользу Сталинской Родины.

Ни арест мужа, ни мой арест не изменили и не могут изменить моей любви и преданности моей Родине.

В лагере я 1 г. 5 мес. (с 13/V-38 г.). С первого дня честно и добросовестно работаю, работаю так, как меня научила и воспитала моя страна.

Я прошу вернуть меня к жизни, к моим детям, престарелому отцу и полной инвалидке 40-летней сестре, которые были на моем попечении.

Я прошу дать мне возможность вместе со всей Советской Страной по-прежнему участвовать в строительстве нашей счастливой жизни и называться, как и раньше, преданной дочерью Сталинского народа.

Я уверена, что установив мою невиновность и непричастность ни к каким порочащим действиям, вернете мне свободу, вернете мать детям и полностью реабилитируете меня перед моей Страной.

г. Акмолинск

Почтовый ящик № 12                                   Бабицкая Любовь Васильевна

3

Министру Внутренних Дел Союза ССР

тов. Меркулову В.Н.

от Бабицкой Любови Васильевны,

проживающ. в гор. Александрове

по Садово-огородной ул., д. 9.

Заявление

14 марта 1938 года я была арестована. 10 апреля 1938 года была осуждена Особым совещанием как член семьи изменника Родины на пять лет исправительно-трудовых лагерей. Срок наказания отбывала в Акмолинском отделении Карлага НКВД. Личное дело за № 257462. По отбытии срока с 1943 года по 1945 год была оставлена на работе в системе Карлаг'а НКВД как вольнонаемная сотрудница. В бытность мою в заключении и в дальнейшем юридически я была оформлена киномехаником. Я честно и серьезно относилась к своей работе, доказательством этого может служить то обстоятельство, что я любовно все эти годы выполняла также работу зав. клубом и радиомонтера, отдавая этому делу по 16-20 часов в сутки, обслуживая вольнонаемный состав отделения и зону.

В 1945 году я получила право уволиться и выехать в гор. Александров Ивановской обл. На моем попечении находится сын 10 лет. Я хочу воспитать своего сына полезным членом советского общества.

Желание быть в глазах своего сына незапятнанным человеком, глубокое сознание моей полной невиновности, горячее желание быть совершенно свободным гражданином своей Родины дают мне право обратиться к Вам с ходатайством о снятии с меня судимости.

1. XII. 1946 г.

(Л.Бабицкая)

Копия

Форма №30

Военная Коллегия

Верховного Суда

Союза ССР

17 апреля 1956 г.

№ 4н-03420/56

СПРАВКА

Дело по обвинению Бабицкой Любови Васильевны пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 7 апреля 1956 года.

Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 10 апреля 1938 года в отношении Бабицкой Л.В. отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

Зам. Председателя Военной Коллегии

Верховного Суда СССР

ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ -

(подпись) В. Борисоглебский

Герб. печать

Военная Коллегия

Верхсуда СССР

Копия

Форма №30

Военная Коллегия

Верховного Суда

Союза ССР

4 мая 1956 г.

№ 4н-3266/56

Москва, ул.

Воровского, д. 13

СПРАВКА

Дело по обвинению Бабицкого Бориса Яковлевича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 21 апреля 1956 года.

Приговор Военной Коллегии от 10 марта 1938 года в отношении Бабицкого Б.Я. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен — и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

Зам. Председателя Военной Коллегии

Верховного Суда Союза ССР

полковник юстиции -

(подпись) В.Борисоглебский

Герб. печать

Военная Коллегия

Верхсуда СССР