Въ губподвалъ

«Эхъ, яблочко, куда котишься,

Въ Губчакъ попадешь,

не воротишься»

(Изъ частушки)

Помъщенiе для арестованныхъ при Т…ской Губчека находилось въ полуподвалъ сосъдняго дома и среди населенiя носило выразительное названiе «губподвалъ». Войдя въ губподвалъ, я невольно остановился, чтобы осмотреться, гдъ же я нахожусь? До вечера было еще далеко, но въ помъщенiи стоялъ полумракъ. Обводя взоромъ тянувшiяся въ видъ буквы «П» возлъ стънъ нары, на которыхъ въ повалку лежали люди, я искалъ свободнаго мъста, гдъ можно было бы расположиться и мнъ, но всъ мъста были заняты.

Въ помъщенiи находилось человъкъ 50—60. Взоры всъхъ были устремлены на меня, какъ новичка, но никто изъ людей не проявлялъ ко мнъ ни малъйшаго участiя. Это равнодушiе къ новоприбывшему товарищу по несчастью мнъ вполнъ понятно: во-первыхъ, я никому не былъ здъсь знакомъ, во-вторыхъ, къ священнику, какъ лицу находящемуся почти внъ закона, люди боялись проявить какое-либо внимагiе изъ страха наблюдавшихъ за ними чекистовъ. Ника-

кой мебели въ губподвалъ не было, ни стола, ни табуретки, ни даже скамейки, чтобы можно было присъсть.

Неожиданно возлъ меня очутился парень лътъ 17—19, чисто совътскаго вида, съ разстегнутымъ воротникомъ рубахи, съ неприличной татуировкой на груди и рукахъ, и насмешливо спросилъ: «Ты, попъ, за что сюда попалъ?» Вступать съ нимъ въ разговоръ я не имълъ ни малъйшаго желанiя. Не дождавшись отвъта, парень продолжалъ: «Ты что молчишь? Тутъ тебя научать говорить. Попили нашей кровушки... Триста лътъ на головы плевали...»

Я слыхалъ разсказы, что доминирующее положнiе въ губподвалъ занимаетъ уголовный элементъ, безпризорники и комсомольцы, и что съ первыхъ же шаговъ не надо имъ поддаваться, иначе отъ ихъ издъвательствъ не будетъ житья. Надо было какъ-нибудь закончить непрiятную сцену. На новый вопросъ: «Откуда ты, и за что попалъ?», чтобы отвязаться, я отръзалъ: «Вмъстъ съ тобою, сынокъ, стопудовый колоколъ укралъ». Отъ неожиданнаго отвъта паренъ остолбенълъ, засмъялся и, повторяя: «Здорово, вместъ со мной стопудовый колоколъ сперъ», удалился на свое мъсто на нарахъ, откуда послышался густой смъхъ. Во все время моего пребыванiя въ губподвалъ, парень этотъ меня ни разу не задъвалъ, какъ и никто изъ его товарищей, кромъ одного совработника, который однажды обругалъ меня нецензурной бранью за недостаточно, по его мнънiю, хорошо выметенный мною полъ во время моего дежурства.

Я продолжалъ безпомощно смотръть по сторонамъ, ища сочувствiя, какъ, наконецъ, ко мнъ подошелъ интеллигентнаго вида господинъ и сказалъ: «Мы потъснимся и вы можете занять мъсто на нарахъ».

Я былъ безконечно благодаренъ этому господину и расположился на нарахъ рядомъ съ нимъ, подославъ подъ себя свой подрясникъ. Матрасы здъсь не выдавались. Каждый спалъ на своей одеждъ или, за неимътемъ таковой, на голыхъ нарахъ. Какъ потомъ мнъ разсказывали, долгое вре-

мя въ качества постели, для не имъющихъ никакой одежды, употреблялся ватный подрясникъ разстръляннаго священника, пока подрясникъ этотъ не былъ изъять комендантомъ Губчеки, послъ того, какъ хулиганы стали надъвать этотъ подрясникъ при ежедневной перекличкъ-провъркъ заключенныхъ. Арестованные изъ горожанъ были въ лучшемъ положеши: имъ изъ дома приносили подушки и одъяла.

Мой сосъдъ отрекомендовался Комиссаромъ Временнаго Правительства, одного изъ съверныхъ городовъ Сибири. Онъ былъ полякъ, родившiйся въ Сибири, сынъ или внукъ поляка, сосланнаго въ Сибирь за участiе въ польскомъ возстанiи 1863 года. Чтобы закрепить знакомство, я предложилъ ему разделить со мною ужинъ. Я имълъ съ собою хлъбъ, вареныя яйца, масло, бутылку молока. Мой новый знакомый передачъ не получалъ и на совътскомъ пайкъ сильно изголодался. По его словамъ, онъ первый разъ досыта поълъ за долгое пребыванiе подъ «гостепрiимнымъ» кровомъ Губчека.

Онъ также назвалъ ближайшихъ сосъдей по нарамъ. Это были: Управляющiй Отдъленiемъ Государственнаго Банка,

учитель гимназiи, бывш. полицейскiи исправникъ, старикъ лътъ 70, начальникъ почтово-телеграфнаго отдъленiя, завъдующiй телефонной сътью въ городъ, татарскiй мулла, сербскiй офицеръ, застрявшiй въ Сибири изъ плънныхъ австрхiйцевъ евреи-спекулянты, крестьяне и крестьянки, 2—3 совътскихъ работника, нъсколько комсомольцевъ и комсомолокъ, или просто подростковъ хулигановъ изъ безпризорниковъ. Въ числъ послъднихъ былъ и парень, учинившiй мнъ строгiй допросъ при входъ въ губподвалъ. По словамъ моего сосъда, среди последней категорiи заключенныхъ, были несомненно и лягавые. Такъ называли доносчиковъ, провокаторовъ и шпiоновъ, нарочито подсаживаемыхъ въ губподвалъ для наблюденiя за заключенными и доноса по начальству.

Мое вниманiе обратила на себя пожилая крестьянка, сидъвшая противъ окна. Густымъ гребнемъ она чесала длинные волосы и съ видимымъ удовольствiемъ била вшей. Мой прiятель съ улыбкой успокоительно замътилъ: «Это общее занятiе всъхъ заключенныхъ. Черезъ нъсколько дней, внъ всякаго сомнънiя, придется и вамъ тоже заняться «охотой на пъхоту», что, конечно, и случилось скоръе, чъмъ можно было предполагать. Невъроятная деталь. Однажды въ карманныхъ часахъ, подъ стекломъ на циферблатъ, я замътилъ порядочную представительницу этой пъшей породы.

Помъщенiъ для заключенныхъ представляло собою большую комнату, приблизительно 10 на 10 саженей. Въроятно, здъсь ранъе былъ ренсковый погребъ. Окна были высоко: внутри губподвала — вровень съ головой человека, а снаружи — вровень съ землей. Высотой окна были фута въ полтора, а шириной въ 3—4 фута. Потому въ помъщенш всегда стоялъ полумракъ. Въ буквальномъ смыслъ мы были «Люди сидящiе во тьмъ и съни смертной».

Забора около дома не было. Только стояли столбы, въ три ряда обтянутые колючей проволокой. У воротъ стоялъ часовой, другой прогуливался по тротуару противъ губпод

вала. Передъ входомъ въ губподвалъ помъщенiе занимала караульная команда.

Лица, имъвшiя на нарахъ мъста противъ оконъ, съ ранняго утра занимались глядънiемъ въ окна: они выжидали прихода своихъ родныхъ съ передачами. Въ то время передачи принимались ежедневно. Черезъ окно можно было видъть только ноги проходящихъ. Своихъ женъ или дътей люди узнавали по ногамъ, по обуви и платью. Вскоръ начинали распознавать и другихъ, приходившихъ почаще. Ежедневно можно было слышать возгласы: «Ивановъ, сейчасъ получишь передачу: прошли ноги твоей жены». Кто не получалъ передачъ, тому приходилось буквально голодать. Заключеннымъ выдавалось на день по три четверти фунта плохо пропеченнаго ржаного хлъба и более ничего. Иные сидъли въ губподвалъ месяцами. Показывали человъка, просидъвшаго въ губподвалъ безъ единственнаго допроса 16 мьсяцевъ. Я не замъчалъ, чтобы люди особенно охотно дълились другъ съ другомъ продовольствiемъ, потому что и на волъ доставать таковое было затруднительно.

У свободной отъ наръ стьны стоялъ большой кипятильникъ, т.е. большой изъ черной жести бакъ, съ краномъ и топкой внизу, въ которомъ дважды въ день, утромъ и вечеромъ, кипятилась вода. Бакъ вмъщалъ по 3—4 ведра воды. Прогулками заключенные не пользовались. Единственной возможностью выйти на свъжiй воздухъ было хожднiе по воду къ колодцу, находившемуся въ сос-ьднемъ дворъ или пилка дровъ тамъ же. На эти работы люди напрашивал сь сами и, считалось удовольстаемъ выйти на работу, хотя на короткое время.

Мой выходъ на пилку дровъ закончился неудачей. Пила была очень тупая. Толстое сырое сосновое бревно зажимало пилу и плохо поддавалось пилению, не смотря на то, что съ меня и моего компанюна градомъ катился потъ отъ усердiя. Развести пилу и наточить не представлялось никакой возможности, за полнымъ отсутствiемъ въ тъ времена в Совътскомъ Союзъ такого предмета, какъ напильникъ. Наблю-

давний за работой комендантъ Губчеки грубо обругалъ насъ на «изысканной украинской мовъ».

По отсутствiю привычки принимать оскорбленiя, безъ возраженiй, какъ требуется въ губподвалъ, я позволилъ себъ вступить съ комендантомъ въ объясненiя. Комендантъ обложилъ меня еще болъе гнусной бранью и приказалъ конвоиру отвести меня въ губподвалъ, пригрозивъ, что больше я никогда не получу разръшенiя выйти на работу. Лишенiе этой возможности считается довольно чувствительнымъ наказанiемъ, а грубое отнонiете коменданта было горькой обидой и оскорбленiемъ.

Повседневная жизнь въ губподвалъ протекала сльдующимъ образомъ. Вставанiе въ б часовъ утра. Умыванiе продолжалось очень долго, т. к. рукомойникъ былъ только одинъ, въ единственной уборной, общей для мужескаго пола и женскаго. Здъсь съ утра до вечера и даже ночью стояла очередь. Пока люди одъвались и умывались, дежурные подметали полъ и кипятили воду. Потомъ дежурные приносили хлъбъ и раздавали по списку, подъ наблюденiемъ чекиста, зараннiе приготовленныя порцiи.

Начиналось чаепитiе. У кого не было чая, тотъ заваривалъ кипяткомъ хльбную корку, не получавшiе иъ дому подкръпленiя тщательно делили хлъбную дозу на три микроскопическiя части и съ завистью смотрели на тъхъ, кто каждый день имълъ возможность кушать досыта. За отсутствiемъ мебели, чаепитiе происходило на тъхъ же нарахъ. Послъ завтрака люди снова располагались на нарахъ. Одни занимались безконечными разговорами съ ближайшими сосъдями, другiе лежали или сидъли молча, — молились ли они или сосредоточенно думали свою тяжкую думу? Третьи занимались починкой одежды, охотой на пехоту или легкой гимнастикой.

Среди заключенныхъ находился среднихъ лътъ крестьянинъ, отъ тяжелыхъ переживашй наполовину лишившiйся разсудка. По ночамъ онъ не спалъ, разговаривалъ самъ съ собой, то молился, то бранился. Утромъ онъ разсказывалъ, что ночью къ нему лъзли и дразнили его бъсы, которыхъ онъ пытался отогнать то молитвой, то руганью. При входъ въ губподвалъ коменданта или следователя, несчастный умолялъ: «Товарищъ комендантъ, отпустите меня, я не виноватъ, я — сочувствующiи». Комендантъ обычно отвьчалъ объщатемъ сейчасъ же освободить. Несчастный связывалъ въ узелъ свои пожитки, подходилъ къ двери и целые дни тщетно простаивалъ, ожидая освобожденiя.

Лъвый уголъ на нарахъ занимали лица привилегированнаго положенiя: совработники, привлекавшiеся къ отвътственности за преступленiя по должности, комсомольцы, безпризорники, сомнительнаго поведенiя дамы. Эта публика чувствовала себя, какъ дома. Оттуда раздавался смъхъ, громкiе разсказы о подвигахъ, пересыпаемые вызывающими похабными словечками и выраженiями изъ спещальнаго совътскаго лексикона, оскорбляющiе все, что есть въ чело-в-Ьк-ь возвышеннаго и святого: релипозныя и нравственныя понятiя, любовь къ родителямъ, женскую честь и дъвическую чистоту. А то иголкой накалывали на тълъ другъ друга изображенiя, которыхъ не терпитъ никакая бумага. Иногда пъли интернащоналъ или что-нибудь подобное.

Ни книгъ, ни газетъ въ губподвалъ не пропускали и о томъ, что делается на свътъ, мы ничего не знали. Почти ежедневно заключенныхъ посъщалъ дежурный слъдователь, провърявшiй всьхъ по списку и задававши одни и тъ же трафаретные вопросы: когда арестованъ, за что арестованъ и т.д. На послъднiе вопросъ почти всъ отвъчали незнатемъ. И, дъйствительно, никто не могъ знать, какое обвиненiе пришьетъ ему Губчека. Среди слъдователей были и женщины. Обращенiе слъдователей въ губподвалъ было вежливое и даже, со стороны нъкоторыхъ, внимательное.

Казалось, они сочувствовали намъ и хотели помочь, что иногда и объщали, но не исполняли, объясняя, что это отъ нихъ не зависитъ.

Время отъ времени людей вызывали въ Губчека на допросы, большею частiю по ночамъ. Продолжались допросы часами. Иногда во время допросовъ следователи позволяли себе грубость и угрозы, но объ избiенiяхъ подследственныхъ я не слыхалъ и следовъ побоевъ или пытокъ не видалъ. Лично я допрашивался 3—4 раза. Допросъ производился наединъ. Часовой стоялъ за дверью. Следователь былъ вооруженъ револьверомъ. Иногда этотъ револьверъ лежалъ на столе.

Начинался допросъ невиннымъ и даже постороннимъ разговоромъ, въ роде того, какъ нравится пребывате въ губподвале, нетъ ли какихъ обидъ отъ администрации или заключенныхъ, предлагалась папироса, стаканъ чаю, если, напримеръ, следователь пилъ чай, обещалось облегченiе строгаго наказанiя за чистосердечное признанiе и выдачу сообщниковъ. Не получая желательнаго ответа, следователь повышалъ голосъ, стучалъ кулакомъ по столу, угрожалъ самыми тяжелыми последствiями за запирательство, но грубыхъ нецензурныхъ ругательствъ, ни тьмъ более избiенiя я не испыталъ. Показанiя записывались дословно и подписывались подследственными, которые тщательно слъдили, чтобы въ протоколе не было пробеловъ, которые следователь могъ бы заполнить впоследствiи.

Ближайшимъ начальствомъ надъ губподвальнымъ народомъ былъ комендантъ. Комендатура (канцелярiя) помещалась надъ губподваломъ. Почти каждый день на несколько минуть комендантъ заглядывалъ въ губподвалъ, обычно молча, но если бывалъ въ хорошемъ расположенiи духа, то снисходилъ до короткаго разговора съ кемъ либо. При этихъ посещенiяхъ грубости со стороны комендантовъ я не наблюдалъ.

Какъ-то комендантъ Петренко, тотъ самый, который отстранилъ меня отъ пилки дровъ, объявилъ въ губпод-

вале запись добровольцевъ на «бълобандитскiй врангелевскiй фронтъ», обещая записавшимся освобожденiе. Записались чуть не все, расчитывая воспользоваться свободой по своему усмотренiю, но никого не освободили, и товарищъ Петренко отбылъ «добивать Врангеля» въ единственном числе. Сменивши его комендантъ Рыбинъ былъ также изъ матросовъ (клешникъ), какъ и его предшественникъ. О немъ упорно говорили, что онъ не только руководить разстрелами, что якобы входить въ обязанности комендантовъ, но и самъ, вместе съ любителями и любительницами сильныхъ ощущенiй, принимаетъ участiе въ разстрелахъ. Однако, при посещенiи губподвала онъ никогда не проявлялъ грубости или жестокости.

Губчека это не судебное учрежденiе и судъ ея нисколько не похожъ на судъ. Это усмотренiе советскихъ властей, черезъ своихъ уполномоченныхъ опричниковъ, обязанныхъ не щадить ни отца, ни матери. Дела въ Губчека решались заочно, въ отсутствiи подсудимыхъ, коллегiей изъ председателя и несколькихь лицъ. Докладчикъ, обычно, следователь и его заключенiе имело решающее значенiе. Ни свидетелей, ни защитниковъ не полагалось. Приговоръ къ высшей мере наказанiя, т.е. разстрелу представлялся на утвержденiе ВЧК, Всероссiйской Чрезвычайки, что въ Москве на Лубянке. Губчека имела свою воинскую часть, которая и приводила приговоръ въ исполненiе (ВОХРА — внутренняя охрана).

Разстреливали въ подвалахъ, подъ домомъ, въ которомъ помещалась Губчека, напротивъ комендатуры. Осужденныхъ къ разстрелу раздевали и оставляли въ одномъ белье (имущество побежденныхъ принадлежитъ победителямъ). Раздетому приказывали итти въ следующее поменiете. Едва жертва переступала порогъ, сопровождавши ее чекистъ стрелялъ изъ нагана въ затылокъ. Пуля раздробляла черепъ. Жертву убирали и приводили следующую. Закапывали убитыхъ, где попало, причемъ землю тщательно раз-

равнивали, чтобы никто не могъ догадаться, что здъсь закопаны жертвы «самаго свободнаго режима въ мiръ».

Во время моего пребывашя въ Губчека, въ городъ произошло слъдующее событiе. Производилось изъятiе изъ церквей Актовъ гражданскаго состоянiя, т.е. метрическихъ книгъ. Въ одной изъ церквей прихожане оказали сопротивленiе властямъ. Священникъ отказался передать метрическiя книги, а сторожъ ударилъ въ набатъ. Собрался народъ. Началась перебранка съ властями. Послъднiя вызвали охранниковъ. Церковный староста, сторожъ и священникъ были арестованы. Ихъ привели въ губподвалъ. Скоро состоялся надъ ними судъ. Дъло разбиралось гласно, въ революцюнномъ Трибуналъ. Священника приговорили къ 6 годамъ заключенiя, старосту — къ 2, а сторожа — 3. Метрическiя книги, конечно, были изъяты.

Такъ проходили дни за днями, сегодня, какъ вчера, завтра, какъ сегодня. Вечеромъ подъ самымъ потолкомъ зажигалась на всю ночь маленькая въ 15 свъчей электрическая лампочка. Только ночью человъкъ оставался самъ съ собой и могъ думать о себъ, о своей будущей судьбъ, о своей семьъ, укръплять себя молитвой и надеждой на освобожденiе, а завтра все начиналось сначала.

Недъли черезъ три я былъ вызванъ на допросъ въ послъднiй разъ. Тощая тетрадка, составлявшая мое дъло, разбухла и потолстъла. Губчека собрала всъ мои противъ нея прегръшенiя, вольныя или невольныя: вредное влiяше на населенiе, особенно на молодежь, агитацiя противъ сов. власти, сочувствiе Белому движенiю, сотрудничество въ бълогвардейской прессъ и т. д.

Мои прихожане пытались хлопотать о моемъ освобожденiи. Отъ каждой деревни прихода были представлены одобрительные приговоры, но все было напрасно. Требованiе ком. ячейки (10—15 чел.) было сильнъе многочисленныхъ ходатайствъ въбрующихъ людей. Следователь объявилъ слъдствiе законченнымъ и подъ конвоемъ отправилъ меня

въ тюрьму, ожидать рънiетая участи. Въ губподвалъ заключенные содержались только во время производства слъдствiя, а потомъ отсылались въ тюрьму, гдъ подследственные были изолированы отъ осужденныхъ. Только послъ осужденiя разрешались разъ въ недълю свиданiя съ родными.

Къ моему счастью, мое пребывате въ губподвалъ совпало со временемъ нъкоего затишья въ кровавой работъ Губчеки. Разстрълы усилились осенью, въ связи съ эвакуацiей Врангелевской армiи и катастрофой, постигшей «недогонимую» красную армiю подъ Варшавой.

За все время пребываны въ губподвалъ свиданiя съ родными я не имълъ, но черезъ окно видалъ не разъ проходящiя ноги своей жены или дочери, когда онъ приносили подкръпленiе къ скудному губчековскому пайку. Благодаря заботамъ върной спутницы жизни, я не только не испытывалъ голода, но иногда имълъ возможность подьлиться кускомъ насущнаго съ къмъ-либо изъ сосъдей.

Въ губподвалъ я познакомился со многими хорошими людьми, начиная съ ближайшаго сосъда по нарамъ, который преподалъ мнъ первые уроки трудной науки: «Какъ вести себя въ губподвалъ, на сл-ьдствiи и въ тюрьмъ». Какъ полякъ по нацюнальности, по окончанiи польской войны, онъ получилъ польское гражданство и былъ высланъ въ Польшу. Съ другими же и въ дальнъйшемъ приходилось вмъстъ вести «замкнутый образъ жизни» въ совътскихъ застънкахъ.

Прошло много лътъ. Часто вспоминается кромъшный адъ, устроенный въ прекрасномъ Божьемъ мiръ людьми, утратившими образъ Божiй и подобiе человъческое.

Господь былъ милостивъ ко мнъ, никогда не оставлялъ Своей помощью и укръплялъ въ самыя трудныя минуты жизни. Губчека это цвътики, а ягодки были впереди.

Первые дни въ губрабдомъ

Коли ты арестованъ, бубновый тузъ найдется». Бубновый тузъ, это — четырехугольникъ изъ матерiи другого цвъта, нашиваемый на арестантскiй бушлатъ. Смыслъ губподвальной поговорки таковъ: Губчека всегда придумаетъ обвиненiе. Справедливость этого я испыталъ на себъ самомъ.

Во время послъдняго допроса, следователь былъ въ весьма дурномъ расположенiи духа. Встрътилъ онъ меня не объщающей ничего хорошаго фразой: «Пъсенка ваша спъта. Къ многочисленнымъ преступленiямъ противъ соввласти присоединяется послъднее и самое страшное — выдача совработниковъ. Теперь ни о какой пощадъ не можетъ быть и ръчи». При этихъ словахъ следователь развернулъ толстую папку «Дъло такого-то» и сталъ читать: «Такой-то занимался выдачей бълобандитской власти совработниковъ, благодаря чему погибли Ивановъ, Петровъ...» Следователь прочиталъ до десятка фамилiй, большинства которыхъ даже и не зналъ, но нъкоторыя запомнилъ.

Обвиненiе было столь нелъпо, что я не выдержалъ и громко разсмъялся. «Да вы чего?» — съ недоумънiемъ на лицъ спросилъ слъдователь, стукнувъ кулакомъ по столу. «Да вы читаете какой-то поминальникъ».— «Что за вздоръ? Какой такой поминальникъ?» — «Да, какъ въ церкви читаютъ, сперва за здравiе, потомъ за упокой, а у васъ наоборотъ: начинаете за упокой, а кончаете за здравiе». — «Какъ такъ?» — «А такъ. Дай Богъ мнъ такого здоровья, какимъ пользуются перечисленные вами покойнички Ивановъ и К. Разръшите мнъ написать имъ письмо и черезъ недъльку вы получите отъ нихъ подтвержденiе, что говорю сущую правду. Не только Ивановъ и К, но никто въ нашемъ околоткъ оть

Белой власти не пострадалъ. Вамъ кто-то сообщилъ ложныя сведенiя».

«Вы мне зубовъ не заговаривайте, эти поповскiя штучки оставьте», — выйдя изъ себя, свирепо закричалъ следователь. — «Я вамъ представлю тысячи свидетелей — прихожанъ». «Плевать мне на вашихъ прихожанъ. Показанiю одного коммуниста мы больше веримъ, чемъ показатямъ тысячи вашихъ прихожанъ»... После продолжительныхъ въ такомъ роде препирательствъ, следователь все же внесъ въ протоколъ допроса мое категорическое отрицанiе предъявленнаго обвиненiя.

Вернулся я въ губподвалъ въ мрачномъ настроенiи, которое не могло укрыться отъ сосъдей по нарамъ. «Въ чемъ дело?» — осведомился одинъ изъ нихъ. — «Отъ тюрьмы да отъ сумы не отрекайся»,— ответилъ я пословицей. «А разве вы могли ожидать иного? Недаромъ говорится: «Кто въ Губчеке не бывалъ, тотъ и горя не видалъ». Но не падайте духомъ: есть овцы во аде, есть люди и въ тюрьме».

Усталый, я улегся на нары и думалъ: игра кошки съ мышкой продолжается. Губчека старается проглотить каждаго заключеннаго, а наше дело — не поддаваться. Нужно во что бы то ни стало получить отъ «погибшихъ» свидетельство, что они живы и здоровы. Хоть это и не спасетъ меня, но, можетъ быть, все же послужить къ облегченiю уготованной мне Губчекою участи, а если у чекистовъ остался хоть небольшой остатокъ совести, пусть они еще разъ почувствуютъ, что они негодяи. Къ сожалетю, изъ губподвала письма не пошлешь...

После обеда въ губподвалъ спустился комендантъ: «Н.Н., Н.Н. съ вещами». Комендантъ вступилъ съ кемъ-то въ разговоръ, наблюдая за темъ, какъ мы собирали узлы, вероятно, изъ опасенiя, чтобы намъ никто ничего не могъ передать. Сказавъ последнее «прости» соседямъ по нарамъ, мы, двое заключенныхъ, въ сопровожденiи коменданта отправились въ комендатуру. Здесь намъ предложили развя-

зать узлы и вывернуть карманы. Не найдя ничего преступнаго, комендантъ вызвалъ конвоира для сопровожденiя насъ въ губрабдомъ. Конвоиръ былъ съ винтовкой и привинченнымъ къ ней штыкомъ. Комендантъ напутствовалъ насъ, спросивъ конвоира, знаетъ ли онъ, зачемъ у него винтовка? «Точно такъ, товарищъ комендантъ», отчеканилъ конвоиръ, и более, чемъ на полтора года, я разстался съ губподваломъ.

Вместе со мною изъ губподвала въ губрабдомъ былъ отправленъ, тоже въ некоторомъ роде духовное лицо, некiй старецъ, человекъ летъ подъ 70. По его словамъ, шелъ онъ отъ св. Иннокентия, т.е. изъ Иркутска, въ Европейскую Россiю, гдъ онъ побывалъ почти во всехъ извъстнейшихъ монастыряхъ. Въ одномъ изъ селенiи странникъ попросился у крестьянина на ночлегъ и, за чашкой чая, сталъ раз-сказывать, где бывалъ что видалъ и слыхалъ.

Присутствовавшему въ доме соседскому парню, бывшему красноармейцу, разсказы странника не понравились, и онъ вызвалъ мильтона. Последнiй сделалъ обыскъ въ тощей сумке странника, нашелъ въ ней Псалтирь и брошюрку объ антихристе. Этого было довольно для ареста странника и препровожденiя его въ Губчека. Вскоре странникъ былъ осужденъ къ 2 годамъ заключенiя за распространеюе религiозныхъ предразсудковъ и суеверiй.

В отъ съ этимъ-то странникомъ, подъ эскортомъ одного охранника, шагали мы по середине улицы по направленiю къ тюрьме. Нужно было пройти около 2 верстъ. Шли молча. Каждый думалъ свою думу. Мне было жалко разставаться съ губподваломъ. Человекъ скоро привыкаетъ къ месту. Богъ знаетъ, что насъ ожидаетъ въ губрабдоме. Хотя въ губподвале мы были изолированы отъ внъшняго мiра, все же кое-какiя сведенiя до насъ доходили. Почти ежедневно

въ губподвалъ приводили свъжихъ людей, однихъ съ воли, другихъ изъ тюрьмы, третьихъ привозили издалека, отъ которыхъ мы и узнавали, что происходить на свете; въ городе и въ тюрьме.

На мгновенье явилась мысль, не дать ли тягу. Но куда? безъ денегъ, безъ документовъ, безъ одежды? Поймаютъ, будетъ хуже. При малейшемъ уклоненiи въ сторону, охранникъ пуститъ въ ходъ оружiе. Пусть будетъ такъ, какъ Богу угодно!

Улица кончилась. Мы вышли на большую базарную площадь. Впереди виднеется зданiе губернской тюрьмы, переименованной въ губрабдомъ. Тюрьма была обнесена высокой оградой, состоящей изъ стоймя вкопанныхъ въ землю бревенъ, высотой въ три четверти телеграфнаго столба. Вверху бревна были заострены, со вбитыми острыми желъзными гвоздями. Черезъ такой заборъ не перелезешь. На углахъ забора возвышались караульныя будки, где день и ночь дежурила вооруженная стража.

Подойдя къ воротамъ губрабдома, охранникъ позвонилъ. Открылся въ калитке волчокъ, выглянуло лицо дежурнаго надзирателя, зазвенъли ключи, открылась калитка и мы вошли въ тюремный дворъ. Первое, что бросилось въ глаза, это — вторая тюремная ограда, значительно ниже первой, надъ воротами которой, на перекладинъ двухъ высокихъ столбовъ, было крупными буквами написано: «Рабдомъ есть просвещенiе». Какъ потомъ «воспитатели» намъ объяснили, тюрьмы существовали только при «проклятомъ» царскомъ режиме. Соввласть тюрьмы упразднила и заменила рабочими домами, где преступниковъ не наказываютъ, а воспитываютъ, приучаютъ къ полезному труду, чтобы, выйдя изъ рабдома, по прохождеши курса воспитанiя, люди были полезными для государства гражданами. Однимъ словомъ, не тюрьма, а школа, или родной домъ.

Между этими двумя оградами, налево былъ разделанъ огородъ, а направо отъ входа во дворъ стояло одноэтаж-

ное зданiе, куда конвоиръ и велелъ намъ идти. Онъ открылъ дверь. Первая комната была большая, остекленная веранда, съ большимъ столомъ по середине и скамейками около стенъ. Мы вошли во вторую, тоже большую комнату, которая служила тюремной канцелярiей. Около стенъ стояло несколько столовъ. День клонился къ вечеру. Занятiя въ канцелярiи кончились. Кроме дежурнаго писца, въ канцелярiи никого не было. Писецъ принялъ отъ конвоира пакетъ, при которомъ сопровождались арестованные, расписался въ ихъ прiеме, отпустилъ конвоира, лениво досталъ изъ шкапа толстую книгу и сталъ заносить въ нее новоприбывшихъ.

Писарь произвелъ на меня странное впечатаенiе. Противъ обыкновенiя, онъ не былъ брить, а имелъ довольно солидную, какъ смоль, черную бороду. На немъ была белая холщевая рубашка и такiя же брюки, а на ногахъ лапти. Лапти въ Сибири — невиданная вещь, невольно привлекающая на себя вниманiе. Голени были обмотаны белыми онучами и художественно зашнурованы веревочками. Окончивъ запись, писарь позвалъ: «Ивановъ, Ивановъ!» Явился Ивановъ, дежурный надзиратель, которому писарь приказалъ: «Отведите этого товарища», и онъ указалъ на странника: «этажъ х, камера х». Надзиратель велелъ страннику развязать узелъ, ощупалъ карманы, спросилъ, нетъ ли денегъ и какихъ-либо ценныхъ вещей, которыя должны быть сданы въ канцелярiю, часы же разрешилъ оставить при себе.

Надзиратель увелъ странника въ помещенiе тюрьмы, писарь и я въ канцелярiи остались одни. Писарь взялъ въ руки бумагу и прочиталъ вслухъ: — «Препровождается такой-то, котораго изолировать отъ заключенныхъ поповъ». Сейчасъ же возникла мысль, что значить «изолировать?» Изоляторъ, одиночка, а м.б. на чекистскомъ наречiи значитъ, какъ они выражаются, «вывести въ расходъ», «отправить на луну», «вывести въ тиражъ погашенiя»?

О томъ, что въ тюрьмъ содержалось несколько священниковъ, я слышалъ разсказы, находясь въ губподвалъ, только никто не могъ назвать фамилiи, которыми я очень интересовался, желая знать, съ къмъ изъ собратьевъ придется коротать тяжелые тюремные дни. О заключенныхъ священникахъ отзывались хорошо, а особенно объ одномъ, который исполнялъ обязанности санитара въ тюремной больницъ и котораго всъ называли ласкательнымъ — «Васей». Я завидовалъ этому Васъ и мечталъ, какъ было бы хорошо, если бы и мнъ дали возможность быть санитаромъ. А вмъсто этого «изолировать»! Я стоялъ, глубоко задумавшись, и не замътилъ возвращенiя Иванова. «Отведите товарища Н.Н., этажъ такой-то, камера такая-то». Надзиратель обыскалъ мои вещи и велълъ идти.

Вышли изъ канцелярiи и направились къ воротамъ второй ограды. Опять звонокъ, взглядъ въ окошечко, лязгъ связки огромныхъ ключей. Открылась калитка, и мы вошли во внутреннiи дворъ тюрьмы, которая теперь открылась мнъ во всемъ своемъ неприглядномъ величiи. Это было длинное каменное трехъэтажное зданiе. Подошли къ запертымъ дверямъ, ведущимъ въ тюрьму. На сердцъ было неспокойно: когда я выйду отсюда и выйду ли? Снова звонокъ, снова взглядъ въ волчокъ, снова лязгъ ключей, открылось и поглотило меня чрево губрабдома.

Мы поднялись по широкой, видавшей виды, лъстницъ, на предназначенный этажъ. Надзиратель позвонилъ. Открылась дверь. У входа стоялъ столъ и стулъ корридорнаго надзирателя. Въ корридоръ никого не было. Мы подошли къ самой последней камеръ корридора, направо и налъво котораго были расположены многочисленныя камеры, изъ закрытыхъ дверей которыхъ неслись голоса.

Дверь въ камеру была не заперта. Обращаясь къ обитателямъ, надзиратель произнесъ: «Встречайте гостя» и удалился. Каково же было мое удивлете, когда, войдя въ камеру, я увидълъ несколько священниковъ въ подрясникахъ и безъ оныхъ! Два iерея были мнъ хорошо знакомы. Одинъ — одного со мною благочинiя, другой — изъ сосъдняго уъзда и благочинiя. Другiе два священника мнъ не были знакомы. Кромъ четырехъ священниковъ, въ камеръ находилось около десятка крестьянъ и два еврея. Крестьяне были въ рубахахъ на выпускъ и въ плисовыхъ шароварахъ и сапогахъ, а возрастомъ приблизительно 50—60 лътъ. Евреи были въ пиджакахъ, даже при галстукахъ.

Знакомый батюшка отрекомендовалъ меня сокамерникамъ, которыхъ въ общемъ было около 20 человъкъ. Камера представляла изъ себя довольно большую комнату, приблизительно 7х5 метровъ. Съ правой и лъвой отъ входа стороны тянулись сплошныя нары. Въ противоположной къ двери стънъ, подъ самымъ потолкомъ, за кръпкой желъзной ръшеткой находилось окно, высотой приблизительно въ одинъ метръ и шириной въ полметра, видъть черезъ которое можно только то, что находится въ камеръ. Если стать на нары, то можно увидъть черезъ окно кусокъ неба и небольшую площадь передъ фасадомъ тюрьмы. Смотреть въ окно строго запрещается, какъ и поется въ арестантской пъснъ:

«Смотръть въ окно не дозволяютъ,

Нельзя съ родными говорить,

А крикнешь, въ карцеръ посылаютъ,

Скажи: «За что?» — такъ станутъ бить».

Говорятъ, стража приказано стрълять по окну, если будутъ замечены со внъ выглядывающiе въ окно.

Вернувишiеся съ работы священники и крестьяне заканчивали свой объдъ или ужинъ. Какъ недавно лишившагося свободы, меня стали разспрашивать о томъ, что творится

на бъломъ свътъ, предупредивъ, что въ камеръ люди надежные и лягавыхъ нътъ.

Познакомлю васъ съ жильцами камеры, начиная съ духовенства. Всъ священники были сельскiе. За два года моего пребыванiя въ заключенiя, я не встръчалъ ни одного городского священника, кромъ того, о которомъ я говорилъ въ предыдущемъ письмъ, осужденнаго за отказъ выдать властямъ старыя метрическiя книги. Между прочимъ, поводъ къ борьбъ съ властями, по причинъ изъятiя актовъ гражданскаго состояния, многiе священники и мiряне не одобряли, считая его ничтожнымъ.

Священникъ одного со мною благочнiя, о. Михей, былъ приговоренъ къ 2 годамъ заключенiя за то, что два его сына офицера находились въ Бълой армiи, значить за каждого сына по году. Второй священникъ, о. Каллистратъ, старецъ лътъ 70, худой, изможденный, высокiй ростомъ, съ длинной съдой, клиномъ, бородой, съ остаткомъ бълыхъ волосъ вокругъ большой, во всю голову, лысины, приговоренный къ 3 годамъ заключенiя, по старости былъ освобожденъ отъ тяжелыхъ работъ и исполнялъ обязанности библiотекаря.

Третiй священникъ, протоiерей, благочинный о. Касьянъ, среднихъ лътъ, человъкъ весьма начитанный, скромный, какъ красная дъвица, по обвинению въ контрреволюцiи былъ осужденъ къ заключеннiю до окончанiя происходившей тогда войны съ Польшей. Контрреволюцiя его заключалась въ слъдующемъ. Онъ былъ приглашенъ напутствовать больную женщину. Крестьянинъ, который привозилъ къ больной женъ священника, былъ вызванъ въ сельскую комячейку, гдъ угрозами заставили его показать, что о. Касъянъ неодобрительно отзывался о властяхъ предержащихъ.

Четвертый священникъ былъ о. Василий, извъстный въ рабдомъ больше подъ именемъ Васи. Одно время онъ исполнялъ обязанности санитара при тюремной больншгь. Осужденный къ заключенiю до конца гражданской войны, о. Василiй очень огорчался неопределенностью срока. Кто зна-

етъ, сколько лътъ продолжится гражданская воина? Въдь были же войны тридцатилътнiя, столътнiя и т.п. Осужденъ былъ о. Василiй, какъ онъ говорилъ, за невинную контрреволюцюнную шутку. Передъ годовщиной совътскаго переворота, которая является однимъ изъ самыхъ важныхъ совътскихъ праздниковъ, деревенскiе коммунисты сооружали въ деревнъ трiумфальную арку. Проходивши мимо о. Василiй пошутилъ: «Знаете ли вы, что такое два столба съ перекладиной?» Конечно, деревенскiе ребята не знали. Отец Василiй объяснилъ: «Вотъ возвратятся наши (бълые), будете дрыгать ногами съ этой перекладины, тутъ и узнаете, что это такое». Послъдовалъ доносъ.

Крестьяне отбывали наказанiе, какъ кулаки, то есть зажиточные хозяева. Они обвинялись, то въ сокрытiи зерна при

продразверсткъ, то въ оскорбленiи совработниковъ, то въ агитацiи противъ власти. Одинъ изъ евреевъ, старикъ летъ 70, былъ хозяиномъ лесопильнаго завода. За это онъ и былъ посаженъ въ губрабдомъ. Въ городъ онъ пользовался большимъ уваженiемъ. Къ своему заключению онъ относился съ удивительнымъ спокойствиемъ: «Что же? Пожилъ, слава Богу, пора и честь знать». Человекъ онъ былъ очень прiятный, вежливый, услужливый и внимательный, невольно внушающiй уваженiе всей камере.

Второй iудей, хозяинъ мыловареннаго завода, человекъ среднихъ летъ, нервничалъ, суетился, сыпалъ кому-то угрозами и местью, ссылаясь на свое родство съ кемъ-то изъ власть имущихъ, находящихся въ центре. На сколько былъ прiятенъ хозяинъ лесопилки, настолько былъ непрiятенъ, если не сказать более, мыловаръ.

Кроме насъ, теперь пятерыхъ въ одной камере iереевъ, былъ еще одинъ протоiерей въ одной изъ соседнихъ камеръ. Гордый своимъ академическимъ образоватемъ, онъ ни съ кемъ не сближался. Еще сравнительно молодой человекъ, онъ на работы не выходилъ. Въ камере онъ занимался спиритизмомъ: посредствомъ движущагося подъ его руками чайнаго блюдечка, онъ вызывалъ души великихъ людей, которыя ему открывали будущее. Во время обновленческаго движетя онъ занималъ епископскую живоцерковную каеедру въ одномъ изъ поволжскихъ городовъ.

Отецъ двухъ офицеровъ осенью былъ освобожденъ из-подъ стражи по амнистiи. Епархiальное начальство сейчасъ же определило его на место, вдали отъ прежняго его прихода. Во время нахожденiя въ тюрьме, его постигла семейная катастрофа. Оставшаяся безъ средствъ къ жизни, стареющая матушка прибыла въ городъ искать работы. Какъ жену священника, ее никуда не принимали. Она вынуждена была развестись съ мужемъ, и тогда ее приняли на службу въ какую-то канцелярiю. Съ остальными тремя iереями мне еще пришлось долгое время вести замкнутый об-

разъ жизни, потому о судьбе ихъ разскажу впоследствiи. Разумеется, все эти свъдънiя о товарищахъ по камеры я узналъ не сразу, а втечете долгаго совмъстнаго съ ними пребыванiя.

Возвращаюсь къ прерванному разсказу о первыхъ минутахъ пребыванiя въ тюрьмъ. Начались разспросы и разсказы, но я былъ разсвъянъ, плохо слушалъ, еще менъе соображалъ. Меня не оставляла мысль, что я попалъ въ это хорошее общество или по ошибкъ писаря, которая скоро обнаружится и меня уведутъ отсюда, или нарочито, по указанно Губчеки, посаженъ въ общество священниковъ и потомъ буду переведенъ въ изоляторъ, чтобы тяжелъе чувствовать заботу о себъ со стороны воспитательнаго учреждетя.

Въ 20-хъ годахъ, въ Т. тюрьмъ камеры на день не запирались и заключенные могли посъщать сосъднiя камеры, но при условiи не злоупотреблять появленiемъ въ корридорахъ. Въ тюрьму допускались газеты, столичныя «Правда» и «Извъстiя» и местная. Разръшалась игра въ шашки. Не выходящiе на работы могли читать книги изъ тюремной библютеки. Процвътала и карточная игра. Каждый вечеръ, послъ 7 часовъ, камеры проверялись комендантомъ. По уходе коменданта камера сейчасъ же закрывалась, чтобы кто-нибудь не могъ перейти въ следующую, подлежащую проверке камеру, и такимъ образомъ скрыть отсутствующаго, можетъ быть бежавшаго.

Въ урочное время въ нашу камеру вошелъ комендантъ, въ сопровожденiи двухъ надзирателей. Оглядевъ съ ногъ до головы меня, какъ новичка, и пересчитавъ всехъ присутствующихъ, комендантъ удалился. Корридорный надзиратель заперъ насъ на замокъ. Сокамерники объяснили, что комендантъ, хотя и партiйный, но человекъ неплохой, никому изъ заключенныхъ не причинилъ зла, какъ и надзи-

ратели, особенно старые, оставишiеся отъ царскихъ временъ. Черезъ полчаса или часъ комендантъ обошелъ всъ камеры нашего корридора и удалился.

Снова открылась наша камера и въ нее вошелъ господинъ въ лаптяхъ. Сердце дрогнуло. Значить ошибка обнаружена и сейчасъ меня изолируютъ. Къ моему удивленно, сокамерники тепло приветствовали вошедшаго писца, какъ близкаго знакомаго, а онъ обратился ко мнъ: «Вы меня знаете, хотя мы лично никогда не встречались, знаю васъ и я, такой-то», — и онъ назвалъ свою фамилiю. Я зналъ его, какъ блестящаго фельетониста мъстной газеты, пишущаго подъ стиль Дорошевича, предложетями въ 2-3 слова, съ юмористическимъ отънкомъ. Онъ служилъ въ какомъ-то государственномъ учрежденнi и сотрудничалъ въ одной со мной газеть.

Здъсь онъ какъ заключенный, осужденный революцюннымъ губтрибуналомъ къ 15 годамъ. Въ губрабдомъ онъ исполняетъ обязанности секретаря. Онъ поздравилъ меня съ благополучнымъ, неизбъжнымъ прибытiемъ въ «домъ просвъщенiя» и вскоръ удалился. Теперь я понялъ, кому обязанъ помъщетемъ въ этой камеръ. Оправдалась пословица: «есть люди и въ тюрьмъ». Между тьмъ принесли благоухающую парашу, и насъ заперли на замокъ на всю ночь.

Возбужденный непривычными переживанiями, я долго не могъ уснуть. Мы тихонько разговаривали. Какъ и въ губподвалъ, матрасовъ здъсь не выдаютъ, и спать пришлось на голыхъ нарахъ. Одежды въ тюрьмъ тоже не выдавали, кромъ рабочей, изъ толстаго мъшочнаго матерiала, рубашки, съ бубновымъ тузомъ на спiнъ, называемой бушлатомъ, и такихъ же брюкъ. Этотъ нарядъ надъвался передъ выходомъ на работы. Такъ прошла первая ночь въ тюрьмъ.

Вставать полагалось въ 6 час. утра. Послъ умыванья получали хлъбъ: ржаной, плохо пропеченный, липнупцй къ зубамъ, по одному фунту на день. Часовъ въ 7 утра очередныхъ вызывали на работы. Первые дни на работы я не вы-

ходилъ. Сосъдями по нарамъ были: справа флегматичный о. библiокарь, а слъва — Вася.

Вслъдствiе какой-то желудочной болъзни, о. бибiотекарю приходилось ночью часто пользоваться парашей, за что бъдняга еженощно выслушивалъ отъ своихъ товарищей по несчастью немало замъчашй, а иногда и грубой брани. Вася, человъкъ лътъ подъ 50, средняго роста, плотно сшитый, отбывавшiи военную службу въ матросахъ, былъ весьма красноръчивъ. Никому спуску не давалъ, и за словомъ въ карманъ лазить ему не приходилось.

Умывшись и въшая полотенце на стъну, я сдълалъ замъчательное открьтiе, которое следовало бы занести во всъ учебники зоологiи или въ качествъ дополненiя въ книгу «Жизнь животныхъ» Брэма. Какъ и въ губподвалъ, въ тюрьмъ было множество вшей. Невольно переведя взоръ налъво, на висъвшемъ на стьнъ чернаго цвъта подрясникъ о. библiотекаря я замътилъ ползающихъ вшей. Библiотекарь былъ человъкъ, какъ уже сказано, худой и истощенный. Таковыми были и его вши, худыя, видно, голодныя блондинки. Перевожу глаза направо. На подрясникъ о. Васи тоже пъшешествуютъ, но толстыя, упитанныя, какъ и самъ Вася, брюнетки. Подобно хамелеону, вши мьняютъ свою окраску въ зависимости отъ обстоятельствъ жизни. Стъны камеры были исписаны заборной литературой.

Свободные отъ работъ собратья стали знакомить меня съ тюремными порядками. Заключенные должны имъть собственную посуду: котелокъ для супа, чайникъ, кружку, ложку. За кипяткомъ и супомъ долженъ былъ идти каждый. Кухня находилась въ отдъльномъ здати во дворъ. Около кухни на высокомъ кирпичномъ фундаментъ пыхтелъ огромный, въ ростъ человъка, мъдный самоваръ, обладавши свойствомъ не отпускать воды, пока она не вскипитъ. Къ счастью для насъ, случалось это неръдко, и мы рады были пробыть лишнюю минуту на воздухъ. За самоваромъ возвышалась стъна, за которой находилась женская тюрьма.

Женщины къ самовару допускались после ухода мужчинъ. Иногда въ ожиданiи этого, имъ за стеной приходилось стоять довольно долго, и тогда по адресу мужчинъ, со стороны представительницъ прекраснаго пола, сыпалась никогда не слыханная «словесность», заимствованная изъ советскаго краснаго лексикона.

Въ полдень полагался обедъ, состоящiй изъ воды съ микроскопическими кусочками картофеля, съ однимъ-двумя кусочками ржавой червивой воблы и нъсколькими крупинками. Тутъ ужъ воистину крупинка за крупинкой бегаетъ съ дубинкой. Иногда на поверхности супа плавали черви, ихъ нежно выбрасывали, а супь за милую душу съедали. 2 раза въ недълю къ супу прибавлялась каша, ячная или овсянка, три-четыре столовыя ложки. Лица, занятыя работой, получали дополнительно по полфунта хлеба.

Чистоту въ камерахъ поддерживали дежурные. Чистить картошку въ кухню посылали свободныхъ отъ работъ стариковъ. Вечеромъ ни кипятка, ни ужина не полагалось. Передачи разрешались разъ въ неделю. У крестьянъ были мешки сухарей, но я не видалъ, чтобы они съ кемъ либо делились. Можетъ быть, ожидали просьбъ: «просящему дай».

Мы шереи, жили коммуной, братски делились другъ съ другомъ тем, что имели или что получали, по принципу «вся моя твоя суть». Разъ въ неделю выпускали насъ на прогулку, минутъ на 15. Для прогулокъ отведена была площадь за тюрьмой. Людей выводили покорридорно. Мы ходили по дорожкамъ двора, знакомились, разговаривали. Среди двора лежали гири. Любители спорта упражнялись съ гирями, иные делали гимнастику. Черезъ 15 минуть насъ загоняли въ тюрьму и выпускали следующей корридоръ. Были въ тюрьме люди, къ которымъ были предъявлены тяжелыя обвиненiя: ихъ на прогулку не выпускали. Черезъ 2 недели водили въ баню, находившуюся на территорi тюрьмы въ спещальномъ зданiи. Кроме мужской и женской тюрьмы, была еще пересыльная. Одна отъ другой тюрьмы отделя-

лись высокими стенами, черезъ которыя не было перехода. Разъ въ неделю давались свиданiя съ родными. Подследственнымъ тоже разъ въ наделю разрешались свиданiя, но черезъ две решетки, на разстоянiи сажени одна отъ другой.

Разъ въ неделю открывалась библiотека, уцелевшая отъ царскихъ временъ, изъ которой были исключены книги контрреволющоннаго содержанiя и которая была пополнена советскими изданiями. Въ воскресные дни на работы людей не посылали. Молиться мы могли каждый про себя. Въ воскресные дни насъ просвещали спектаклями, а иногда докладами, после которыхъ о. Вася повторялъ «рабдомъ естъ просвещеше», уже все съелъ, остались рожки да ножки отъ этого просвещенiя.

И такъ изо дня въ день, изъ недели в неделю.

Шемякинъ судъ

и жизнь въ губрабдомъ

"Не бойся ничего, что тебгь

надобно будетъ претерпеть.

Вотъ, дiаволъ будетъ ввергать

изъ среды васъ въ темницу".

(Откр. 2,10.)

Изъ губподвала въ губрабдомъ переводять только такихъ заключенныхъ, чье следственное дъло закончено производствомъ. Переводъ въ губрабдомъ — признакъ, что заключенный не подлежитъ освобожденiю, по осужденiю черезъ болъе или менъе продолжительное время. Ожидающихъ суда тюрьма посылаетъ на работы вмъстъ съ осужденными. Имъ разрешается и свиданiе, только чрезъ двъ ръшетки.

По случаю моего ареста, семья моя должна была переселиться въ городъ. Жена стала искать работу, чтобы какъ нибудь просуществовать. Узнавъ о моемъ переводъ въ губ-

рабдомъ, въ первый же день свиданiй пришла жена, съ которой я не видался болъе полутора мъсяцев, а переписка съ находящимися въ губподвалъ была запрещена.

Меня вызвали въ камеру свиданiй. Комната эта, перегороженная двумя густыми проволочными сътками, была полна людей. Челов-вкъ десять, а, можетъ быть, и болъе, стояли рядомъ другъ съ другомъ по одну сторону проволочной сътки и, черезъ эту сътку, разговаривали со своими близкими, пришедшими на свиданiе, стоявшими противъ нихъ, по другую сторону проволочнаго загражденiя. За ними стояла толпа, ожидающая своей очереди. Отъ множества одновременно раздававшихся голосовъ, въ комната стоялъ шумъ, въ которомъ непривычный человъкъ ничего не могъ понять.

Я долго искалъ въ толпъ свою матушку. Она боязливо стояла за второй ръшеткой, находящейся на разстоянiи приблизительно сажени отъ первой. Разговаривать на такой дистанцiи было невозможно, тъмъ болъе, что при видь этой кошмарной обстановки, жена могла только обливаться горючими слезами. Пробовалъ я кричать громче, но только мъшалъ другимъ. Этимъ и закончилось наше первое свиданiе. Какъ со стороны публики, такъ и со стороны заключенныхъ, стояло по одному надзирателю для наблюденiя за порядкомъ.

Замътивъ мое огорченiе и безпомощность, разговаривавшая съ моимъ сосъдомъ у ръшетки женщина, обернувшись на мгновеше назадъ, не глядя на меня, а какъ бы разговаривая со своимъ мужемъ, сказала: «Это ваша жена плачетъ? Что вы хотите ей передать?» — «Пусть дня черезъ два или три придетъ къ мъсту работъ въ городъ», — проговорилъ я и уступилъ мъсто у ръшетки другому. Свое объщанiе добрая женщина исполнила: по выходъ изъ тюремнаго двора она передала моей женъ мою просьбу и разсказала, гдъ въ го-родъ работаютъ заключенные и въ каюе часы бываетъ объденный перерывъ въ работъ.

Сущее наказанiе — здороваго и сильнаго человъка оставлять продолжительное время безъ работы. Въ губрабдомъ въ то время было до тысячи человъкъ заключенныхъ, но на работы ежедневно выходило едва ли болъе 100—150 человъкъ. Отъ работъ освобождались старики, больные и лица, приговоренные къ болыпимъ срокамъ заключешя, изъ опасенiя ихъ побъговъ. Да и здоровые выходили не каждый день. Въ двадцатыхъ годахъ работы еще не были организованы, а тюремныя мастерскiя были разгромлены въ началъ революцiи и не были вполнъ исправлены. Въ тюремныхъ мастерскихъ работало не болъе двухъ десятковъ человъкъ, спецiалистовъ. Столяры дълали табуретки и столы, жестянщики изъ старой жести изготовляли чайники, кружки, котелки для администрации, сапожники чинили обувь или изъ священническихъ ризъ шили туфли для совътскихъ дамъ. (Разсказывали, что въ квартиръ одного партiйца на полу, вмъсто ковра, лежала плащаница).

Женщины посылались мыть полы въ городскихъ учрежденiяхъ, а также занимались стиркой и чинкой бушлатовъ и бълья заключенныхъ. Во время первой же стирки мое бълье исчезло и больше въ тюремную прачешную я не обращался, отсылая грязное бълье домой.

Лътомъ почти ежедневно въ городъ высылалась партiя, челов-вкъ около 100, для работъ на пароходной пристани, въ качествъ грузчиковъ, или в желъзнодорожный ремонтъ пути. За исключетемъ о. библiотекаря, освобожденнаго отъ работъ по старости, другiе священники выходили на работу ежедневно.

Выходу на работу люди радовались; рабочiе получали дополнительное питанiе — полфунта хлъба, на работъ можно было увидъться съ нужными людьми, ръже посещали мрачныя мысли, свободнъе дышалось, а главное — скоръе проходило медленно движущееся тюремное время.

Въ 7 часовъ утра вызываемые на работу выпускались во дворъ. Здъсь насъ выстраивали въ шеренгу, по 2 человека

въ рядъ, и послъ проверки администращей и началъникомъ конвоя, окруженные со всъх сторонъ вооруженной стражей, шествовали мы по серединъ улицы въ указанномъ направленiи.

Моя первая работа происходила на пароходной пристани. Здъсь стояла большая баржа, трюмъ которой былъ наполненъ каменнымъ углемъ. Человъкъ 10, съ железными лопатами, спустившись въ трюмъ, должны были непрерывно наполнять каменнымъ углемъ деревянные ящики-носилки, вмъщавппе по 2—5 пудовъ. Остальные заключенные попарно должны были выносить нагруженныя носилки изъ трюма на верхъ и высыпать уголь въ стоявппе у пристани вагоны. Въ теченiе дня каждой парой людей выносилось не менъе 50 носилокъ, т.е. приблизительно около или болъе 200 пудовъ. Работа была тяжелая. Болъли руки, ноги, спина. Даже привычные къ тяжелой работъ крестьяне и рабочiе жаловались на тяжесть.

Надзиравшiе за работой конвоиры поощряли, особенно насъ — священниковъ: «это вамъ не кадиломъ махать», съ добавленiемъ неръдко «кръпкихъ» словъ. Особенно тяжело было изъ трюма, съ полными носилками, подниматься по довольно крутой лъстницъ, отъ напряженiя дрожали и руки и ноги, а также тяжело было переходить по трапу, перекинутому съ баржи на берегъ черезъ ръку, состоявшему изъ двухъ неширокихъ досокъ и безъ перилъ. Тутъ была опасность потерять равновъсiе и упасть въ глубокую ръку, что и случалось съ иными, но меня Богъ хранилъ.

Въ 12 часовъ дня назначался часовой перерывъ въ работъ. Городскимъ жителямъ родные приносили изъ дома объдъ. Съ разръшенiя стражи, можно было переговорить со своими и даже передать письма. Въ гь времена письма не оплачивались марками и потому тюремное населенiе, угнетенное неизбывной тоской о свободъ, отводило душу въ письмахъ. При выходъ на работу заключенные не обыскивались и потому можно было посылать письма, минуя тюремную кан-

целяргю съ ея цензурой. Письма, поступающiя въ тюрьму, конечно, подвергались цензуръ Губчеки. Тогда еще не существовало наказания, въ видъ лишешя права переписки.

Такъ какъ работа была грязная, то лътомъ, въ перерывъ, разръшалось купаться. Однажды произошелъ такой случай. Содержался въ губрабдомъ нъкiй казакъ, бывшiй въстовой какого-то разстръляннаго полковника. Хороший пловецъ, казакъ не разъ переплывалъ ръку и тотчасъ же возвращался. Побъга стража не боялась: куда же побъжитъ голый человъкъ? Въ одинъ прекрасный день казакъ переплылъ ръку и былъ таковъ, оставивъ на берегу грязные портки и бушлатъ съ бубновымъ тузомъ. Кто-то изъ знакомыхъ за-готовилъ на берегу одежду, и казакъ благополучно ускользнулъ изъ рукъ всемогущаго Губчека, чему мы всъ были безконечно рады и злорадствовали. Побъгъ былъ причиной усиленiя бдительности со стороны стражи, но скоро все вошло въ прежнюю колею. Повидимому, побъгъ не имълъ особенно непрiятныхъ послъдствй для охраны.

Продолжалась работа до 2 часовъ вечера. Послъ работы разръшалось умыться или наскоро искупаться. Затьмъ, послъ проверки, мы въ томъ же порядкъ, какъ и утромъ, возвращались въ губрабдомъ.

Въ первый же день моего выхода на работу меня посiтила жена, которой я разсказалъ о предъявленiи мнъ новгаго возмутительнаго обвиненiя, основаннаго на чьемъ то лжедоносъ. Я просилъ ее въ ближайшiе дни отправиться въ село и заручиться свидътельствомъ совработников, среди которыхъ враговъ у меня не могло быть, о томъ, что они живы и благополучны, никакимъ репрессiямъ со стороны бълыхъ властей не подвергались и никакихъ жалобъ н священника не имъютъ. Взволнованная жена въ тотъ же день пъшкомъ отправилась въ село, находившееся въ раз-

стоянiи 30 верстъ отъ города. Дорогой ее застигла ночь. Путешествiе было сопряжено съ опасностью. На этой подгородной дороге часто происходили грабежи и даже убийства.

Съ Божьей помощью, жена благополучно добралась до села. Узнавъ о доносе, сельскiе совслужащiе охотно пошли въ волисполкомъ, написали заявлете на имя Губчеки въ томъ, что они возмущены ложнымъ доносомъ, что ни въ чемъ своего священника они не обвиняютъ и что они живы и благополучны, а волисполкомъ заверилъ ихъ подписи приложенiемъ печати.

Только председатель комячейки отказался дать подпись и темъ выдалъ свое авторство этого доноса. Между прочимъ, это бывшiй певчiй церковнаго хора. Онъ, действительно, на несколько часовъ былъ задержанъ белыми, но, благодаря моему поручительству, былъ освобожденъ, за что и самъ онъ и его жена сердечно благодарили меня, даже на коленяхъ. На его заступничество, поэтому, я особенно расчитывалъ, но вотъ какъ онъ воздалъ мне, чисто по-коммунистически.

Черезъ несколько дней документъ былъ представленъ въ Губчеку. Одновременно прихожане представили въ Губчеку одобрительные приговоры и ходатайства о моемъ освобожденiи отъ всехъ сельскихъ обществъ прихода, но имели ли какое либо значение они при разборе дела, сказать не могу. Можетъ быть, напротивъ…

Я продолжалъ ежедневно выходить на работу, ожидая решенiя своей участи. Месяца черезъ три отъ начала заключенiя, какъ то, возвратясь съ работы, я былъ встреченъ сокамерниками возгласами: «Поздравляемъ, поздравляемъ». Мне протянули номеръ газеты, въ которой была напечатана статья: «Съ кемъ борется Губчека». Въ этомъ номере местной рептильной газетки былъ помещенъ большой списокъ лицъ, осужденныхъ очереднымъ заседанiемъ коллегiи губчеки къ различнымъ срокамъ принудигельныхъ работъ, съ указатемъ, кто въ чемъ обвинялся и что порешилъ

Шемякинъ судъ. Обвиненiя излагались въ извращенномъ виде.

Какъ уже говорилось, въ Губчеке дела разбирались заочно, по принципу «безъ меня меня женили», безъ свидетелей и защиты и все зависело отъ доклада следователей и революцюнной совести членовъ коллегiи. Такъ, «Законъ потерялъ силу и суда праведнаго нътъ» (Авв. 1, 4).

Губчека могла приговорить человека къ высшей мере наказанiя, т.е. разстрелу, но больше пятилетняго срока принудительныхъ работъ назначить не имела права. Въ дальнейшемъ органы чрезвычайки поступали такъ: по отбытiи заключеннымъ срока, назначали новый срокъ или затевали новое дело, съ новымъ обвиненiемъ. Если дело считалось важнымъ и могло быть доказано, оно передавалось въ Губревтрибуналъ, который инсценировалъ громкiй гласный процессъ, съ выступлетемъ прокурора, защиты, свидетелей. Назначенiемъ сроковъ не стеснялись: 5, 10, 15 и более летъ или стенка. Все это проделывалось для того, чтобы запугать населенiе...

Губчека оказала мне достаточное вниманiе: 5 летъ принудительныхъ работъ, заложникъ первой категорiи безъ примененiя амнистiи. Не скрою, что приговоромъ я былъ глубоко опечаленъ, зная, какъ онъ тяжело отразится на семье, родныхъ и приходе. Единственнымъ утешенiемъ было сознанiе исполненнаго долга предъ Богомъ и людьми, если ужъ суждено погибнуть въ губчековской мясорубке. Собратья утешали: «Нетъ худа безъ добра, не нужно будетъ ежедневно ожидать ареста и, следовательно, можно спать спокойно, а что касается длиннаго срока, то разве можно допустить, чтобы такой безумный режимъ могъ продлиться 5 летъ?»

Решенiе губчековскаго кривосудоя оффицiально мне не было объявлено. По прежнему я находилъ успокоенiе въ работе. Пришлось работать по разгрузке пришедшихъ съ низовьевъ Оби баржей съ соленой рыбой. Вероятно, при

засолке недоставало соли или спецiалистовъ-засолыциковъ, потому что въ рыбе появились толстые, белые, жирные черви. Ящики на барже контролировались. Если червей сверху не было, ящики складывались на берегу въ особое место, откуда увозились въ городской распределитель. Два человека поднимали ящикъ, пудовъ 5—7, и взваливали на спину третьяго (на седелко, называемое лямкой), который и выносилъ ящикъ на берегъ. Работа была очень тяжелая, поэтому, въ виде поощренiя, во время перерыва выдавалось по куску рыбы. Ящики, въ которыхъ обнаруживались черви, въ безпорядке сваливались въ кучу на берегу. Узнавъ объ этомъ, жители ближайшихъ улицъ немедленно забирали червивую рыбу и уносили домой. Они просто рвали ящики изъ рукъ. Чтобы воспрепятствовать жителямъ уносить червивую рыбу, администращя приказала сваливать ящики въ прудъ, находившiйся вблизи стоянки баржъ.

Въ то время населенiе переживало сильный недосгатокъ продуктовъ, которые выдавались по карточкамъ въ ограниченномъ количестве. Поэтому люди не брезговали и червивой рыбой, вытаскивали изъ пруда ящики и, насмехаясь, называли этотъ трудъ «рыбнымъ промысломъ».

Во время этихъ работъ снова сбежалъ одинъ арестованный. Онъ былъ местный крестьянинъ и не решился убежать дальше своей деревни. У многихъ сибирскихъ крестьянъ пашни находятся за десятки верстъ отъ места жительства. Во время посева или жатвы туда крестьяне уезжаютъ на целыя недели. Зажиточные крестьяне на пашняхъ устраиваютъ избушки, годныя для временнаго житья. Такiя пашни съ избушками называются заимками. Беглецъ поселился на своей заимке, а семья снабжала его продуктами. Во время уборки хлеба кто-то изъ соседей заметилъ беглеца и сообщилъ властямъ. Беглеца забрали и снова водворили въ тюрьму, где на целый месяцъ заперли въ одиночку.

Съ целью предупрежденiя побеговъ начальство разбило работающихъ на десятки, поставивъ во главе этихъ десятковъ особыхъ десятскихъ, которые бы наблюдали за своими десятками. Въ случале побега ответственность ложилась на десятскаго. За свою службу десятскiе получали некоторое количество листового табаку и благоволенiе начальства.

Десятскимъ нашего десятка былъ назначенъ некiй товарищъ Пылинъ, заведомый жуликъ. Онъ не разъ сиживалъ въ тюрьме, потому и чувствовалъ здесь себя, какъ дома. Онъ юлилъ передъ комендантомъ, комендантъ похлопывалъ его по плечу, а арестованные шутили: «должно быть вместе воровствомъ занимались».

На этотъ разъ Пылинъ попалъ въ тюрьму по следующему случаю. Въ первый день Пасхи, будучи въ нетрезвомъ состоянiи и зная, что начальство, несмотря на свой коммунизмъ, «праздничку радо и до свету пьяно», явился въ тюрьму и потребовалъ коменданта. Коменданта въ тюрьме не оказалось, онъ былъ въ городе. Пылинъ, принявъ на себя роль Хлестакова, отрекомендовался ревизоромъ, прибывшимъ изъ центра для ревизiи тюрьмы, въ виду поступающихъ жалобъ. Онъ разнесъ помощника коменданта и приказалъ провести его въ тюрьму.

Перепуганный помощникъ коменданта забылъ спросить мандатъ. Заглянувъ въ камеру, Пылинъ снова сделалъ выговоръ помощнику коменданта за отсутствiе чистоты, а потомъ сталъ опрашивать, кто и за что содержится въ тюрьме и на какой срокъ осужденъ. «Контриковъ» онъ бранилъ, а уголовникамъ обещалъ скорое освобожденiе по очередной амнистiи. Побывавъ на кухне и попробовавъ тюремнаго супа, Пылинъ скорчилъ, отъ брезгливости, носъ и приказалъ озаботиться лучшимъ питанiемъ. Долго, однако, Пылинъ не задерживался и обещалъ начать ревизiю завтра въ 9 часовъ утра.

Въ тотъ же день пьяный Пылинъ сдълалъ въ городе дебошъ, попалъ въ лапы родной ему Губчеки и очень скоро былъ осужденъ къ 2 годамъ лишенiя свободы. Вотъ этотъ-то Пылинъ былъ начальникомъ нашего десятка, пользуясь расположенiемъ коменданта, что дало поводъ кому то сочинить куплетъ:

«Раньше былъ я жуликъ,

Лазилъ по карманамъ,

А теперь у красныхъ я,

Сталъ я комиссаромъ».

Работали мы какъ-то въ жел-ьзнодорожномъ ремонта. Работа происходила въ сосновомъ лъсу. Около самаго полотна железной дороги росло множество грибовъ: сыроъжекъ, лисичекъ, масляниковъ. Во время объденнаго перерыва люди собирали эти грибы и на скорую руку варили. Пылинъ собиралъ вмъсть съ нами грибы, приказалъ варить, самъ остался пока въ лъсу, — только мы его и видъли...

Пока мы работали на вокзалъ, въ лъсу и на пристаняхъ, жизнь въ тюрьмъ протекала своимъ порядкомъ. Однажды на тюремномъ дворъ появился эскадронъ чекистовъ. Забъгала въ волненiи тюремная администрацiя. По корридорамъ стали раздаваться громкiе крики надзирателей, вызывавшихъ по фамилiямъ того или другого заключеннаго съ вещами. Вывели группу людей и построили въ шеренгу. Къ мужчинамъ присоединили нъсколько женщинъ. Двъ-три изъ нихъ бросились въ объятъя мужчинъ. Это были жены, осужденныя вмъстъ съ мужьями. Чекисты ихъ буквально оторвали другъ отъ друга. Это было ихъ послъднее, такое трагическое, свидате въ этомъ мiръ. Въ группъ было около 20 человъкъ. Ихъ увели въ губчека и разстреляли...

Другой подобный случай повторился зимой, наканунъ совътскаго праздника годовщины октябрьской революцiи,

т.е. 6 ноября. Въ этотъ вечеръ заключенные, обычно, ожидаютъ объявленiя амнистiи. Вмъсто ожидаемой амнистiи во дворъ тюрьмы появились конные чекисты. И на этотъ разъ угнали большую партiю людей и въ ту же ночь разстръляли, а трупы бросили въ прорубь замерзшей ръки.

Утромъ горожане около проруби обнаружили много крови, а также слъды саней и людей. Полагая, что здъсь произошло убiйство (въ ть времена убiйства происходили очень часто), люди принесли багры и стали шарить въ водъ. Былъ большой морозъ. Трупы не уплыли, а примерзли ко льду и баграми было вытащено нъсколько труповъ. Трупы производили страшное впечатлънiе. Всъ были только въ одномъ нижнемъ бъльъ. У всъхъ были раздроблены головы выстрелами изъ револьверовъ въ затылокъ, съ близкаго разстоянiя. Трупы были сложены около проруби, какъ складываютъ дрова въ полънницы. Въ теченiе дня сотни людей посетили мъсто происшествiя.

По случаю праздника, Губчека была пьяна: и только къ вечеру узнала объ этомъ непрытномъ для нея собьти. Съ насгуплетемъ сумерекъ чекисты взвалили трупы на сани и

увезли. Черезъ несколько дней въ мъстной газеткъ появилось сообщеше, что трупы эти есть разстрелянные враги народа и что комендантъ Губчеки, выбросивши трупы въ прорубь, вмъсто преданiя землъ, наказанъ переводомъ въ другой городъ. Жители предупреждались хранить молчанiе и за распространете «ложныхъ» слуховъ Губчека угрожала строгимъ взысканiемъ.

Кромъ трагическихъ собьтй, происходили и комическiя. Въ губрабдомъ былъ кооперативъ заключенныхъ, въ которомъ можно было получить листовой табакъ и спички. Завъдывалъ потребиловкой заключенный чекистъ, изъ латышей, осужденный къ 5-лътнему сроку, по его собственному объясненiю, за «расширенiе зрачковъ на чужую собственность», т.е. за мародерство.

Къ коменданту поступили жалобы, что завкооперативомъ натаскалъ въ камеру много табаку, тогда какъ для заключенныхъ табаку нътъ. Комендантъ во дворъ тюрьмы собралъ общее собранiе заключенныхъ и предложилъ собравшимся высказаться. Одинъ изъ заключенныхъ отъ имени всъхъ сказалъ: «Заключенiе — очень тяжелая вещь. Мы лишены всего, чъмъ люди пользуются на свободъ. Курящiе знаютъ, какъ тяжело оставаться безъ курева. Зав. кооперативомъ — самъ заключенный, да къ тому же еще партийный, долженъ подавать примъръ намъ, безпартошымъ. Какой же онъ намъ подаетъ примъръ. Осужденный за кражу, онъ даже въ тюрьмъ не оставилъ своего ремесла и сталъ обкрадывать своихъ товарищей. Если губрабдомъ есть мъсто исправленiя, то зав. кооперативомъ показалъ, что къ исправленiю онъ не способенъ, какъ говаривалъ дъдушка Крыловъ: «А вору дай хоть миллюнъ, онъ воровать не перестанетъ». Предлагаю, выразить ему наше порицанiе и презрънiе и просить коменданта назначить завъдующимъ кооперативомъ безпартшнаго».

Комендантъ предложилъ зав. кооперативомъ сказать что-либо въ свою защиту. Чекистъ былъ лакониченъ: «То-

варищи, отсъки ту руку по локоть, которая къ себ не волокетъ. Ув-вренъ, что исторiя повторится. Вотъ и все мое объясненiе».

Тюремная церковь была обращена въ театръ. На мъстъ алтаря была устроена сцена. Стънная живопись была замазана известкой. Вмъсто иконъ были развъшаны портреты вождей, Маркса, Ленина, Троцкаго и др. Вокругъ стънъ тюремные плотники устроили галерку. По воскресеньямъ устраивались спектакли. Играли заключенные, мужчины и женщины. Иногда какiе-то прiзжавшiе изъ города типы просвъцали насъ лекщями, преимущественно противорелигiознаго содержанiя.

Однажды галерка не выдержала тяжести, затрещала и стала садиться, опускаться внизъ. Погасло электричество. Какой-то шутникъ закричалъ: «Бълые занимаютъ тюрьму». Поднялась паника. Начальство, сидъвшее на переднйхъ скамьяхъ, бъжало въ ближайшую дверь. Публика столпилась около дверей. Скоро принесли керосиновую лампу. Пострадавшихъ не было, но спектакль былъ прерванъ. Люди расходились, говоря: «Богъ не допустилъ поруганiя святыни».

Однако, особаго проявленiя религюзности среди заключенныхъ не наблюдалось. Контингентъ заключенныхъ состоялъ, въ подавляющемъ большинствъ, изъ крестьянъ, отчего и губрабдомъ иронически называли «домомъ крестьянина». Далъе следовали городскiе рабочiе, интеллигенцiя (учителя среднихъ и низшихъ школъ, бывыпе чиновники, полицейскiе, духовенство) и, наконецъ, люди советской формацiи: коммунисты, чекисты, красноармейцы, комсомольцы, совработники и пр.

Советчики по одному, или по несколько человъкъ, предусмотрительно были вкраплены начальствомъ въ каждую камеру. Они задавали въ камерахъ тонъ, нссомнънно занимались доносами по начальству, вели себя вызывающе и часто позволяли себъ страшныя богохульства, оскорбляя

религiозныя чувства верующихъ. Невольно приходилось соблюдать осторожность, чтобы не подавать лишняго повода къ противорелигiознымъ выступленiямъ.

Все же часто приходилось видеть, какъ крестьяне, более пожилого возраста, утромъ или вечеромъ осеняли себя крестнымъ знаметемъ. Какъ и въ губподвале, и здесь спокойно помолиться было возможно только лежа.

Воскресные дни, когда не было работъ, были самыми тяжелыми. Люди не находили себе места. Ходили изъ камеры въ камеру, навещая знакомыхъ или родныхъ. Въ камерахъ стоялъ шумъ и гамъ, процветала игра въ карты, раздавались песни. Тюрьма стонала. По содержание песни были чисто арестантскiя, воспевающiя тяжесть тюремнаго заключенiя или удачные побеги заключенныхъ изъ тю-ремъ: «Сижу за ръшеткой въ темнице сырой», «Отворите мнъ темницу», «Славное море — священный Байкалъ», «Ланцовъ изъ замка убежалъ», а то воспевались: Ермакъ, Стенька Разинъ. Пелись пъсни и советскаго производства.

По вечерамъ устраивались спектакли или доклады. Тогда шла война съ Польшей. Докладчики захлебывались отъ успеховъ красной армiи, победоносно подступавшей къ Варшаве. «Даешь Варшаву», — можно было слышать возгласы на работе или въ камере. Поражетемъ подъ Варшавой и позорнымъ бегствомъ непобедимой красной армiи патрiотическая спесь была сбита, къ затаенной радости тюремнаго населенiя.

Праздникъ Рождества Христова въ тотъ годъ приходился въ будтй день и прошелъ въ работе. Накануне въ камере какъ-то невольно создалось особое настроенiе. Люди переносились мыслями къ покинутымъ семьямъ, вспомнили, какъ проводили праздники дома. Передъ праздниками читалась лекцiя о томъ, что никакого Христа никогда не было. На эту тему было много разговоровъ и по этому случаю въ камере затеялась беседа, перенесшая насъ въ Виф-леемъ, въ пещеру, къ пастухамъ и волхвамъ. Мы пропели

тропарь и кондакъ, какъ христославы въ деревне, объяснивъ содержанiе. Приблизительно такъ же прошелъ и праздникъ Святой Пасхи.

Съ наступлешемъ зимы сократились работы. Почти все время приходилось сидеть въ холодныхъ камерахъ. Зимы сибиркiя отличаются жестокими морозами. Крестьянамъ было запрещено рубить дрова на продажу. Снабженiе города отопленемъ было вверено учрежденiю, называемому Гублескомъ. Въ результате мы замерзали въ тюрьме, а граждане въ своихъ квартирахъ. Думаю, что въ тюрьме было легче перенести зиму, чемъ моей семье на свободе.

Необходимо отметить, что прихожане не забывали своихъ заключенныхъ пастырей, безуспешно обивая пороги совучреждешй со своими ходатайствами, они помогали осиротелымъ семьямъ. Даже производители хлеба — крестьяне переживали кризисъ. У нихъ были отобраны все запасы зерна. Они должны были сдавать государству: мясо, масло, молоко, шерсть, яйца и т.д. А горожане жили на голодномъ карточномъ пайке. Городское духовенство больше рядовыхъ гражданъ испытывало нужду и потому не могло помогать заключеннымъ собратьямъ или ихъ семьямъ.

Въ ноябре и декабре по амнистiи было освобождено значительное количество заключенныхъ, преимущественно уголовниковъ. Былъ освобожденъ одинъ священникъ о. Михей. Оставалось насъ четверо. Было освобождено несколько канцеляристовъ.

Какъ-то после Новаго года я былъ вызванъ въ канцелярiю. Бухгалтеръ усадилъ меня за столъ и далъ мне кучу счетовъ, указавъ, какъ ихъ заносить въ книгу. Проверивъ мою работу, онъ сказалъ, что я буду заниматься въ канцелярiи, въ качестве конторщика. Работа въ канцелярiи давала многiя преимущества: увеличенiе хлебнаго пайка, более частыя свиданiя съ семьей и т.д.

Къ сожалетю, работа моя въ канцелярiи продолжалась недолго. Въ тюрьме стали распространяться слухи, что въ

одномъ изъ съверныхъ городовъ Сибири устраивается первый концентрацюнный лагерь принудительныхъ работъ, куда будутъ высланы всъ лица, осужденный болъе чъмъ къ двухлетнему сроку заключенiя, что скоро и случилось.

В концлагеръ

«Не на въкъ оставляетъ Господь,

но послалъ горе, и помилуетъ по

великой благости Своей»

(Псал. 111, 31)

Прошло более года отъ начала моего злоключенiя. Слухи о переводе долгосрочныхъ узниковъ губрабдома въ концентрацiонный лагерь принудительныхъ работъ оправдались. Въ конце iюля намъ объявили, что черезъ несколько дней все заключенные, имеющiе сроки свыше двухъ летъ, будутъ отправлены въ концлагерь, находящiйся въ одномъ изъ городовъ Съверной Сибири. Какъ могли, люди приготовились къ отправкъ, т.е. запаслись полушубками, валенками, рукавицами и продовольствiемъ.

Заключенные изъ мъстныхъ жителей были очень недовольны этимъ переводомъ: они лишались общенiя съ родными и поддержки въ видъ продуктовыхъ передачъ. А иные радовались. Оказывается, человъкъ можетъ радоваться даже переводу изъ одной тюрьмы въ другую. Свъдущiе люди радужными красками расписывали жизнь въ лагеряхъ, якобы совершенно непохожую на жизнь тюремную. Изъ лагерей, будто бы, на работу люди выходятъ безъ конвоя, за свой трудъ получаютъ вознагражденiе, праздники разрешается проводить внъ лагеря. Даже можно жить вмъстъ съ семьей на частной квартире и только являться на указанную работу. Конечно, слухи эти оказались «радiопарашей», т.е. измышленiемъ людей, стосковавшихся по элементарной свободъ.

Наступилъ и день отправки. Часовъ около 10 утра, насъ, свыше 100 человъкъ, вызвали съ вещами во дворъ губрабдома и выстроили въ шеренгу. У всъхъ за плечами были мъшки съ одеждой и запасомъ продовольствiя. За воротами губрабдома насъ встрътилъ и со всъхъ сторонъ окружилъ эскадронъ чекистовъ. У воротъ губрабдома стояла порядочная толпа людей, состоящая изъ мужчинъ, женщинъ и дътей, пришедшихъ проводить въ неизвъстный путь своихъ родныхъ и друзей. Въ толпъ я замътилъ и членовъ своей семьи. Угрожая нагайками, чекисты разогнали толпу. По хорошо знакомой, нами утоптанной и нашимъ потомъ политой, дорогь насъ погнали по направлнiю къ пароходной пристани, гдъ мы такъ часто и тяжело работали.

Въ нъкоторомъ отдаленiи за нами следовала провожающая насъ толпа нашихъ близкихъ. Иные изъ нихъ бъжали къ пристани по параллельнымъ улицамъ и, къ нашему приходу, у пристани собралась еще большая толпа людей, чъмъ у губрабдома. Чекисты не дали намъ возможности проститься съ близкими, хотя бы взглядомъ. Оттъснивъ толпу и окруживъ насъ густой цъпью, направили насъ на пароходъ. Здъсь вызывали насъ по списку и указывали на открытый люкъ, ведущiй по лъстницъ въ трюмъ, мужчинъ и женщинъ вмъстъ, хотя послъднихъ было немного, около 10 человъкъ. Въ трюмъ царилъ полумракъ, горъла одна маленькая электрическая лампочка. Скамеекъ не было. Пришлось располагаться на своихъ вещахъ. Насъ набили, какъ сельдей въ бочку. Было 3—4 человъка больныхъ. Ихъ привезли на извозчикъ и уложили въ трюмъ на полъ у самой стены.

Послъ погрузки, пароходъ сейчасъ же отчалилъ. Съ берега раздались громкiе крики и вопли. Это было выраженiемъ послъдняго «прости» со стороны нашихъ близкихъ. Запертые въ трюмъ, мы не видъли, а только чувствовали, что пароходъ не стоить на мъстъ, а движется. Уборной въ трюмъ не было, только на верху. У лъстницы, ведущей на

верхъ, стояла постоянная очередь. Въ уборную впускали, предварительно обыскавъ карманы, вероятно изъ опасенiя, чтобы узники не выбросили чего-нибудь чрезъ отверстие въ ръку.

Скоро пароходъ остановился у пристани. Изъ трюма вызвали человъкъ десять для погрузки дровъ для паровика. Когда пароходъ тронулся, въ трюмъ вошло до десятка вооруженной стражи и начался тщательный обыскъ въ нашихъ мъшкахъ и карманахъ. Записки, письма, фотографiи, книги и даже совътскiя газеты безжалостно отбирались. Пароходъ шелъ очень медленно. Какихъ нибудь 400 верстъ тащились мы трое сутокъ, почти безъ сна, на хлъбъ и водъ, не разгибая спины и въ полутьмъ. Иногда пароходъ останавливался, чтобы запастись дровами, но насъ, конечно, на берегъ не пускали.

По прибытiи къ мъсту назначенiя, насъ утомительно долго продержали на пристани. Вероятно, охрана договаривалась съ администрацией лагеря о порядкъ передачи узниковъ. Наконецъ, открылась дверь изъ преисподней и, обремененные мъшками, стали вылъзать мы на свътъ Божiй. День былъ пасмурный, шелъ мелкiй дождь, усиливавшiй тоску и грусть, какъ бы не предвъщая ничего хорошаго въ будущемъ, въ мъстъ нашего новаго заключенiя. Отъ пристани до лагеря-тюрьмы надо было тащиться версты двъ или три. Измученные недоъдатемъ, безсонницей и отсутсттоемъ отдыха, мы едва передвигали ноги по липкой грязи. Старики отставали. Чекисты были злы на насъ, что имъ приходилось мокнуть на дождъ, кръпко ругали отстающихъ, но пускать въ ходъ приклады воздерживались, а только угрожали. Занятые сами собой, мы не обращали никакого вниманiя на новый городъ.

Вотъ и концлагерь. Это — мъстная тюрьма, переименованная въ лагерь. Въ простотъ сердечной мы разсчитывали, что насъ встрътятъ и сейчасъ же разведутъ по камерамъ, гдъ можно будетъ сбросить промокшую насквозь одежду,

по человечески присъсть или прилечь, протянувъ усталыя ноги. Какъ бы не такъ! Насъ загнали въ большую залу, скамеекъ не было, наиболее усталые сейчасъ же расположились на грязномъ цементномъ полу, друпе ходили изъ угла въ уголъ, поругивая порядки или иронизируя надъ своимъ положешемъ: ожидали, что насъ встрътятъ съ хлъбомъ и солью, а встретили мордой объ полъ.

Въ такомъ положенiи мы находились часа 3—4, ожидая прибытiя изъ города фельдшера для медицинскаго осмотра. Съ приходомъ фельдшера, появилась и лагерная администрацiя: комендантъ, его помощникъ, несколько надзирателей. Стали вызывать узниковъ по списку. Осматривалъ насъ фельдшеръ по чеховскому методу: показывай языкъ, руки, нътъ ли чесотки, не чувствуешь ли какой нибудь боли?

По осмотръ одинъ за другимъ мы поднимались, на отведенный для насъ второй этажъ зданiя. Намъ разрешено было занимать камеры по своему усмотрънiю. Мы распределялись по признаку родственныхъ или дружескихъ связей. Понятно, мы, iереи, держались вмъсть. Камеры здъсь оказались болъе просторными, чъмъ въ губрабдомъ. Окна въ камерахъ устроены подъ самымъ потолкомъ, низкiя, но длинныя въ горизонтальномъ направленiи, съ цвътными стеклами, черезъ которыя едва проникаетъ свътъ. Въ камерахъ всегда стоялъ полумракъ.

За то нары были не сплошныя, а отдъльныя для каждаго человека. Значить, не будутъ насъкомыя переходить съ одного на другого. Намъ выдали мъшки для матрацовъ, а на дворъ подъ крышей было свалено воза два соломы, и мы могли набирать мъшки. Получились чистые матрацы, безъ унаслъвдованныхъ отъ прежнихъ жильцовъ насъкомыхъ. Ужина мы не получили, но за то вволю получили кипятку и могли побаловать себя чаемъ изъ ржаныхъ хлъбныхъ корокъ.

Съ наступлетемъ вечера въ камерахъ воцарилась тьма. Электричество было только въ корридоръ. Даже въ уборной его не было. Впрочемъ, тамъ и не нужно: уборной поль-

зовались только днемъ, а для ночи въ камерахъ появлялись параши.

Заключенные — народъ изобретательный. Съ выходомъ на работы появился свътъ въ камерахъ. У спекулянтовъ купили постнаго масла, нашлись чашки, смастерили изъ нитокъ фитили, и камеры освътились, какъ освъщались жилища бъдныхъ людей сотни лътъ назадъ. При такомъ освъщенiи мы прожили всю зиму.

На другой день мы получили возможность познакомиться съ нашимъ новымъ мъстопребыватемъ. Какъ и полагается, тюрьма обнесена высоченнымъ заборомъ. Въ тюремномъ дворъ несколько большихъ корпусовъ. Во время революцiи здъсь произошелъ, повидимому, погромъ. Окна выбиты, рамы и двери поломаны, полы загажены экскрементами. Только одинъ корпусъ приведенъ въ порядокъ, какъ предназначенный для лагеря. Мы были первыми насельниками лагеря.

Съ перемъной мъста жительства, ничего въ жизни нашей не изменилось. Царили ть же самые порядки, какъ и въ губрабдомъ. Кормили по той же нормъ. Впрочемъ, супь здъсь былъ несколько вкуснъе. На сьверъ много рыбы. Поэтому, вмъсто вонючей и червивой воблы, употреблялась въ микроскопическихъ дозахъ соленая, а иногда и свъжая рыба — отбросы. Въ городъ забивалось много скота. Мясныя туши отправлялись въ центръ для питанiя изголодавшихся совработниковъ, головы и ноги по карточкамъ выдавались гражданамъ «самой счастливой въ мiръ страны», а хвосты, рога и копыта передавались въ тюрьму, и въ супъ изредка попадался счастливцу микроскопически кусочекъ мяса или рыбий хвостъ.

Какъ и изъ губрабдома, на работу выводили насъ подъ кръпкимъ надзоромъ конвоя. Работа же состояла изъ раз-

грузки баржъ съ зерномъ (рожью, пшеницей, овсомъ), соленой рыбой, а однажды прибыла съ юга баржа съ листовымъ табакомъ. Зимою посылали расчищать улицы отъ снъга, пилить дрова для учрежденiй, переносить тяжести изъ одного склада въ другой и т. д.

Однажды ЕПО (Единое Потребит. О-во) просило прислать несколько человъкъ, умъющихъ считать на счетахъ. Въ число этихъ нъсколькихъ попали и мы, священники. Намъ дали постранично провърять нъкоторыя конторскiя книги и счета. Заниматься пришлось въ помъщенiи канцелярiи, рядомъ со свободными служащими, которые относились къ намъ очень сочувственно. Во время перерыва дамы угощали насъ чаемъ, съ приложенiемъ произведенiй собственнаго искуства.

Въ тюрьмъ не было бани. Черезъ каждыя двъ недели насъ подъ конвоемъ водили въ городскую баню, почему-то называемую дворянской, хотя въ городъ, какъ и вообще въ Сибири, дворянскаго сословiя не было. Въ банъ выдавали по кусочку мыла. Здъсь многiе стирали бълье, потому что въ тюремной прачешной бълье часто терялось.

Однажды произошелъ такой случай. Содержался въ концлагеръ откуда то присланный офицеръ, большой спецiалистъ по изготовленiю изъ жести разныхъ затьйливыхъ издълй, въ родъ самоваровъ, кофейниковъ, — конечно, для администрацiи. Комендантъ этимъ мастеромъ очень дорожилъ. Въ баню вмъстъ со всъми офицеръ, въ сильный морозъ, не могъ пойти за неимънiемъ полушубка. Въ видъ исключенiя и поощренiя, комендантъ разръшилъ ему сходить въ баню одному, въ сопровожденiи надзирателя. Офицеръ получилъ у кого то полушубокъ. Придя въ баню, съ разръшенiя надзирателя онъ зашелъ въ парикмахерскую при банъ, чтобы побриться и подстричься, а надзиратель тьмъ временемъ ръшилъ помыться въ банъ. Выбрившись, и не видя надзирателя, офицеръ «избралъ (какъ говорятъ те-

перь) свободу». Незадачливый надзиратель лишился службы и, вероятно, попалъ подъ судъ.

Лагерная администрацiя въ большинствъ состояла изъ тюремныхъ надзирателей еще отъ дореволюцюнныхъ временъ и отличалась сравнительно хорошимъ отношенiемъ къ заключеннымъ, комендантъ же былъ, конечно, партiйный и малограмотный, во внутреннюю жизнь узниковъ не вмъшивающiйся. Съ теченiемъ времени комендантъ сталь выдавать нъкоторымъ категорiямъ узниковъ, преимущественно изъ работающихъ, разръшенiя на выходъ изъ лагеря въ воскресные дни, отъ 8 часовъ утра до 8 часовъ вечера, но намъ, священникамъ, такихъ разрънiетй долгое время не давали.

Какъ то вечеромъ, при очередной провъркъ комендантомъ камеры, о. Василiй обратился къ нему съ заявленiемъ: «Товарищъ комендантъ, почему вы не даете намъ, iереямъ, позволенiя провести праздничный день внъ лагеря? Отъ работъ мы не уклоняемся, казеннаго хлъба даромъ не ъдимъ, ни въ чемъ не замечены». — «Хорошо, — отвътилъ комендантъ,— будетъ предусмотръно». Вероятно, на это онъ долженъ былъ испрашивать разръшенiе ГПУ, потому что и въ дальнъйшемъ долгое время отказывалъ намъ въ отпускъ. Выходъ на работы былъ большимъ козыремъ, т.к. лагерь переходилъ на самоокупаемость. За работу мы дъйствительно получали какую то плату, за вычетомъ за харчи и нары въ концлагеръ.

Наконецъ, и мы, iереи, стали получать отпуски. Первымъ дъломъ представились мъстному епископу, который отнесся къ намъ съ большимъ архипастырскимъ вниматемъ и организовалъ снабженiе насъ продуктами, преимущественно овощами, изъ которыхъ о. Василiй умълъ приготовлять чрезвычайно вкусныя постныя щи, каковыхъ, кажется, мы никогда не ъвдали на волъ. Книгъ релипознаго содержанiя лагерная администращя не пропустила. Посъщетемъ знакомыхъ мы не злоупотребляли, чтобы кого лiбо не подвести,

ибо несомненно за нами была установлена слежка. Когда мы возвращались въ лагерь, насъ тщательно обыскивали.

Въ камере нашей было сравнительно свободно, и мы, по временамъ, стали совершать, безъ книгъ, по памяти, всенощныя, а по утрамъ — обедницы или молебны, въ зависимости отъ обстановки, при чемъ читать и петь приходилось вполголоса. Сокамерники не препятствовали. Одни слушали, другiе не обращали вниманiя. «Благочестiе ихъ, какъ утренiй туманъ, какъ роса, скоро исчезающая» (Ос. 6, 4).

Зимою въ камерахъ царилъ страшный холодъ. Дрова отпускались въ ограниченномъ количестве, да и тъ были сырыя, и большого труда стоило ихъ разжечь. Страдали отъ холода и горожане. На прiстани стояло много пароходовъ и баржъ. До револющи по сибирскимъ ръкамъ, за отсутствiемъ железныхъ дорогъ, было сильно развито пароходство. При советской власти движенiе пароходовъ почти прекратилось: перевозить было нечего, кроме арестованныхъ гражданъ. Два-три парохода поддерживали сообщенiе между городами, а остальные гнили на пристаняхъ. И вотъ, мудрыя соввласти обрекли некоторые пароходы и баржи на дрова. Узники концлагеря принялись «налаживать разруху»: по заданiю властей, разбирать пароходы и баржи и пилить на дрова. Дрова получались важныя — сухiя, и распределялись по карточкамъ среди служащихъ советскихъ учрежденiй.

На одномъ изъ корпусовъ концлагеря возвышался крестъ надъ упраздненнымъ храмомъ. Къ годовщине октябрьской революцiи администрацiя решила снять крестъ. Привязали ко кресту толстый проволочный канатъ, выгнали всехъ узниковъ и заставили тянуть. Сколько ни старались, крестъ не поддался ни на одинъ вершокъ. Ограничились помещенiемъ на кресте пятиугольной звезды изъ фанеры.

По случаю октябрьской годовщины была объявлена амнистiя, больше всего касавшаяся уголовнаго элемента, но было освобождено и небольшое число контръреволюцiонеровъ (контриковъ), по усмотренiю осудившихъ ихъ су-

дебныхъ учреждешй. Были освобождены и два iерея, о. Василiй и о. благочинный, преданные и неизменные друзья. Мы, двое оставшихся въ концлагере iерея, тяжело переносили разлуку.

Мы провели вместе около двухъ летъ, сблизились и сдружились между собой. Когда мы первый разъ вышли изъ концлагеря и, во главе съ нашимъ о. благочиннымъ, явились къ епископу, последнiй, шутя, назвалъ насъ Благочинiемъ концлагеря. Хотя мы постоянно находились въ окруженiи постороннихъ лицъ и подъ неослабнымъ наблюденiемъ недремлющаго ока ГПУ въ лице лягавыхъ или стукачей, все же мы имели возможность говорить другъ съ другомъ по душамъ и обсуждать положенiе Церкви, духовенства и свое собственное.

Мы читали советскiя газеты и книги, слышали речи нашихъ «воспитателей» и хорошо знали, что религiя, Церковь и духовенство обречены на полное уничтоженiе, но твердо верили, что это не удастся. Въ описываемой епархiи еще существовалъ Епархiальный советь, избранный въ начале революцiи, но связь его и архiерея съ Высшимъ Церковнымъ управленiемъ почти прекратилась, а съ приходами епархiи ослабела. Переписка подвергалась цензуре. Съ закрытiемъ духовно-учебныхъ заведенiй связь духовенства съ епархiальнымъ городомъ тоже прекратилась.

Духовенство находилось почти вне закона и подъ постояннымъ страхомъ, хотя за все время нашего пребыванiя въ объятiяхъ ГПУ, тесный кружокъ лагернаго благочинiя не пополнялся: намъ принадлежала честь быть первыми жертвами. Городское духовенство менее чувствовало заботы о немъ со стороны советской власти, чемъ сельское. Поэтому при городскихъ храмахъ состояло по несколько священниковъ, тогда какъ многiе сельскiе приходы продолжительное время вдовствовали. Особенно тяжелымъ было положение епископата.

Темпераментный о. Василiй утверждалъ, что въ тюрьме гораздо лучше жить, чемъ на воле: не надо бояться ареста,

допросовъ, судовъ, не нужно заботиться о квартире, пище, одежде: живи — не тужи. Никакихъ иллюзй относительно нашего будущаго по освобожденiи мы не строили, зная, что къ побывавшимъ на казенныхъ хлебахъ отношенiе соввласти будетъ еще хуже, чемъ къ прочему духовенству. Единственная надежда была на Того, Кто сказалъ: «Врата адовы не одолеютъ Ее», а единственной программой жизни и деятельности: «Будь веренъ до смерти». После освобожденiя нашихъ друзей, лагерная жизнь оставшихся стала вдвое тяжелъе и постылъе.

Чтобы развязать себе руки въ борьбе съ Белымъ движенiемъ, которое и безъ того переживало агонiю, большевики допустили народамъ западныхъ окраинъ Россiи «самоопределенiе вплоть до отделенiя» и образованiе самостоятельныхъ республикъ, съ демократическимъ государственнымъ устройствомъ. Въ своихъ мирныхъ договорахъ съ большевиками, окраинные народы добились освобожденiя изъ заключенiя своихъ гражданъ, осужденныхъ за политическия деянiя противъ советской власти, съ условiемъ оставленiя ими пределовъ РСФСР въ определенные сроки.

Въ концлагерь находилось некоторое количество поляковъ, которые въ силу мирнаго договора Польши съ большевиками, были освобождены. Это было толчкомъ къ самоопределенiю и другихъ уроженцевъ окраинъ. Вопросъ сталъ и передо мной, уроженцемъ одной изъ окраинъ. Предстоялъ выборъ между тюрьмой и свободой.

Вспомнился св. ап. Павелъ, который въ опасности для жизни, часто прибегалъ къ защить своимъ римскимъ гражданствомъ. Когда язычники хотели подвергнуть его бичеванiю, ап. Павелъ решительно запротестовалъ: «Разве вамъ позволено бичевать римскаго гражданина да и безъ суда? И

тотчасъ же отпустили хотевшiе бичевать его, а тысяченачальникъ, узнавъ, что онъ римскiй гражданинъ, испугался, что связалъ его, освободивши отъ оковъ» (Дъян. 22, 24—30).

Вмъстъ съ другими уроженцами окраинъ «самоопределился» и я, полагаясь на волю Божiю, которая, быть можетъ, такимъ образомъ призываетъ меня свидетельствовать о Христе въ месте своего рожденiя. Результаты нашихъ ходатайствъ стали обнаруживаться постепенно: то одного, то другого вызывали въ ГПУ и никто изъ вызванныхъ въ концлагерь не возвращался, но и обещанныхъ писемъ не поступало, вероятно они задерживались цензурой. Можетъ быть, благодаря сану, мне пришлось задержаться более другихъ.

Въ конце января, когда стояли самые сильные морозы, мне объявили о предстоящей высылке въ распоряженiе ГПУ. Я не сомневался, что вызовъ связанъ съ вышеупомяну-тымъ моимъ ходатайствомъ, но все же полученнымъ сообщенiемъ былъ встревоженъ: во-первыхъ, надо на лошадяхъ, въ страшный морозъ, проехать около 400 верстъ, а во-вторыхъ, встреча съ представителями ГПУ никогда не предвещаетъ ничего хорошаго. Заметивъ мою тревогу, комендантъ пошутилъ: «Если бы вызывали на разстрелъ, было бы сказано «отправить подъ строгимъ конвоемъ», а разъ этого нетъ, бояться нечего».

Съ разренiя коменданта, я отлучился изъ лагеря, чтобы проститься со святынями города, архипастыремъ и добрыми знакомыми и запастись необходимымъ на дорогу. Черезъ день-другой подкатили къ концлагерю сани. Меня усадили рядомъ съ вооруженнымъ винтовкой конвоиромъ и мы тронулись въ далекiй путь. Такимъ образомъ я навсегда простился съ концлагеремъ и городомъ X, въ которомъ я многократно и подолгу живалъ и который очень любилъ. Всю дорогу молился: «Господи, въ Твоей руке дни мои, избави меня отъ рукъ враговъ моихъ и отъ гонителей моихъ. У Тебя исчислены скитатя мои, положи слезы мои въ со-

судъ у Тебя. Не даждь желаемаго нечестивому, не даждь успъха злому замыслу его» (Пс. 55)...

При другихъ обстоятельствахъ путешествiе это могло доставить много прiятнаго. Приходилось проъзжать чрезъ тайгу. Стройные кедры, высокiя прямыя, какъ струна, сосны, посмотришь вверхъ, шапка съ головы падаетъ, каждое дерево на мачту годится. Стояли кръпкiе сибирскiе морозы, градусовъ 25—30, но мы, я и конвоиръ, имъли полушубки, валенки, мъховыя шапки и морозъ намъ былъ не страшенъ. На съверъ селенiя ръдки: 20—30 верстъ одно отъ другого. Ъхали только днемъ, по ночамъ ъхать было опасно: голодные волки бродили цълыми стаями и, случалось, нападали на запоздалыхъ путниковъ.

Въ одномъ селенiи, на земскую станцiю, гдъ мы заночевали, ввалился продовольственный отрядъ, собиравшiи среди крестьянъ продразверстку, состоявшiй изъ 8—10 человъкъ молодыхъ людей, по внешнему виду производившихъ впечатлънiе отчаянныхъ головоръзовъ. Я лежалъ въ угловой комнатъ, а въ передней ужинали съ возлiянiемъ гости. До меня доносился громюй смъхъ и говоръ. Продовольственники хвалились своими подвигами. «Какъ схватилъ мужика за грудь: душа изъ тебя вонъ, говори, гдъ спрятано зерно?» Задрожалъ мужикъ: «Товарищи, не бейте, все скажу», и показалъ, гдъ закопаны мъшки.

Такими мърами выколачивали у крестьянъ хлъбъ. У зажиточныхъ сибирскихъ крестьянъ были отобраны всь запасы, до послъдняго зерна, въ предположенiи, что мужики скрываютъ запасы хлъба. Собирали также скотъ, птицу. Въ результать, весной нечъмъ было засъять поля, начался голодъ, тифъ, вспыхнуло страшное крестьянское возстанiе, прозванное большевиками Кулацкимъ.

Крестьяне жестоко расправлялись съ продовольственниками. Въ описываемомъ районь былъ убить крестьянами продкомиссаръ, отличавшиеся особой жестокостью при сборъ продразверстки. Ему распороли животъ, насыпали

зерна, положили гуся или утку и написали плакать: «собиранiе продразверстки» . . .

Въ сутки мы проезжали приблизительно 35—40 верстъ, въ зависимости отъ погоды и лошади. Тащились более недели. На остановкахъ конвоиръ отпускалъ подводчика, а сельскiя власти предоставляли другую подводу.

Мой тълохранитель былъ парень сговорчивый, и обещалъ мне, по прибыли въ городъ, прежде передачи меня въ лапы ГПУ, заехать къ моей семье, но когда подъехали къ городу, категорически отказался исполнить обещанiе, ссылаясь на то, что отъ ГПУ ничто не можетъ укрыться, кто нибудь обязательно донесетъ, а это повредить ему, конвоиру, мне, моей семье и даже хозяевамъ квартиры, где проживаетъ моя семья, потому что хозяева квартиры сами обязаны были бы донести въ ГПУ о моемъ посещенiи семьи. Съ доводами конвоира нельзя было не согласиться, зная, что такое ГПУ.

И вотъ я въ знакомой комендатуре ГПУ. Безъ промедленiя меня водворили въ тогь же губподвалъ, откуда я началъ хождете по мукамъ. Въ губподвалъ ничего не изменилось, кроме публики. Попрежнему губподвалъ полонъ. Царили те же самые порядки. Такъ прошла неделя. Мною никто не интересовался. Мне оставалось терпеливо ожидать, когда до меня дойдетъ очередь.

Какъ то утромъ комендантъ объявилъ, что ввиду появленiя въ городе какой-то эпидемiи, въ помещенiи губподвала будетъ произведена дизинфекцiя, а потому мы сейчасъ же должны приготовиться къ временной отправке въ губрабдомъ, куда подъ усиленнымъ конвоемъ всехъ сидельцевъ губподвала и препроводили. Я снова въ губрабдоме, где провелъ более года.

Тюрьма не изменилась, но порядки въ ней изменились къ худшему. Камера, куда я попалъ, была переполнена. На нарахъ места не было. Несколько человекъ валялось на полу. Не смотря на свой солидный стажъ, мне тоже пришлось

располагаться на полу. Камеры день и ночь держались на запоре, чего раньше не бывало. Число корридорныхъ дежурныхъ усилено. Даже въ уборную сопровождаетъ конвой. Можетъ быть потому, что былъ случай, когда въ уборной одинъ изъ узниковъ, человекъ со среднимъ образоватемъ, покушался на самоубiйство: сделавъ изъ рубашки жгутъ, пытался въ уборной удавиться.

Какъ оказалось, никакой эпидемiи въ городе не было. Причиной нашего перевода изъ губподвала въ губрабдомъ было возникновенiе кресгьянскаго возстанiя: нужно было освободить губподвалъ для помещенiя арестованныхъ повстанцевъ. Вооруженные вилами и рогатинами, крестьяне Западной Сибири и сибирскiе казаки поднялись противъ своей «горячо любимой народной рабоче-крестьянской прекрасной власти», начавъ съ безпощаднаго истребленiя коммунистовъ и сочувствующихъ.

Одинъ изъ корпусовъ губрабдома былъ освобожденъ и предназначенъ для повстанцевъ, следствiемъ чего было уплотненiе въ прочихъ помещенiяхъ тюрьмы и измененiе въ режиме содержанiя заключенныхъ. Находясь въ губрабдоме и изолированные отъ повстанцевъ, мы ничего не знали, что такое происходить. Знали только, что еженощно происходятъ разстрелы. Осужденные къ заложничеству невольно думали о приближающемся конце...

Недели черезъ три я снова быль переведенъ изъ губрабдома въ губподвалъ, не подозревая, что день перевода былъ днемъ моего разставанья съ этимъ «незабвеннымъ» учрежденiемъ. Губподвалъ былъ переполненъ до отказа. Люди валялись на полу, даже подъ нарами. Мне тоже пришлось лежать на полу, прежде чемъ пришла очередь занять место на нарахъ.

На этотъ разъ обитателями подвала были средняго возраста крестьяне, арестованные въ связи съ возстатемъ. «Это народъ разоренный и разграбленный; всъ они связаны въ подземельяхъ и сокрыты въ темницахъ; сдълались добычей, и нътъ избавителя, ограблены, и никто не говоритъ: «отдай назадъ!» (Ис. 42, 22). Среди арестованныхъ было нъсколько женщинъ, красноармейцевъ и даже комиссаровъ и комиссаршъ ГПУ, обвинявшихся въ сочувствiи возставшимъ.

Ежедневно цьлыми группами людей куда-то уводили изъ губподвала, а на ихъ мъсто приводили новыхъ. Возлъ ГПУ стояло орудiе. У ГПУ работы было видимо-невидимо, денной и нощной, сухой и, особенно, мокрой... Имена жертвъ Ты, Господи, Единъ въси!.. Ежедневно и еженощно происходили разстрълы...

Сейчасъ передъ моимъ взоромъ интеллигентнаго вида старушка. Она въ губподвалъ съ двумя дочерьми. Поздней ночью ее увели. По ходу слъдствiя она знала, что дни ея сочтены. Уходя, перекрестила дочерей, поцеловала, на одну изъ нихъ надъла свой шейный крестикъ. Въ губподвалъ она не вернулась. Ее освободили... отъ жизни... Дочерей дня черезъ три выпустили. ГПУ не щадитъ ни пола, ни возраста. «Злодъи злодъйствуютъ, и злодъйствуютъ злодъи злодъйски» (Ис. 24, 16).

Какъ-то въ губподвалъ втолкнули моего прихожанина, глубокаго старика, съ красивой окладистой съдой бородой. Дальше своей деревни онъ никогда не бывалъ. Потрясенный невиданнымъ и невообразимымъ зрълищемъ, растерянный стоялъ у дверей и часто, часто крестился широкимъ крестомъ, какъ въ тъ времена крестились благочестивые сибирсие крестьяне. Въроятно, онъ пумалъ, что попалъ въ адъ. Неожиданно для него я назвалъ его по имени и отчеству. Увидавъ меня, отъ радости старецъ заплакалъ: «Вотъ гдъ привелось встретиться!» Мы обнялись и облобызались. Вспомнилось библейское изреченiе: «Народъ наглый, который старца не уважитъ и не пощадить юноши» (Вт. 28,50).

Старецъ уже нъсколько лътъ не работаетъ, живетъ на покоъ. Арестованъ за то, что сыновья его ушли съ повстанцами. Какъ старожилъ, я устроилъ старцу мъсто возлъ себя. Отъ него я узналъ, что происходить въ приходъ, откуда я вырванъ враждебной силой. Въ деревнъ страшное разложенiе. Бъднъйшiе крестьяне возстановлены противъ болъе зажиточныхъ. Молодежь и подростки ходятъ комсомольцами и хулиганятъ. Въ семьяхъ разладъ. Исчезаетъ уваженiе къ родителямъ и старшимъ. Болъе почтенные мужики въ загонъ и подъ подозрътемъ. Люди боятся другъ друга. Боятся и въ храмъ Божiй пойти.

Возстанiе же возникло неожиданно. Не смотря на свою прославленную бдительность, ГПУ возстанiе прозъвало. Гдъ-то существуетъ Крестьянское Правительство. Оно объявило всеобщую мобилизащю. Оружiя у повстанцевъ нътъ. Кузнецы день и ночь куютъ пики. Эти пики да топоры — единственное оружiе. Ожидали помощи отъ городовъ и фабричныхъ рабочихъ. Города не поддержали деревни, а рабочiе не поддержали крестьянъ. Порядка среди возставшихъ нътъ. Нътъ никакихъ командировъ. Каждая деревня истребила своихъ коммунистовъ и думаетъ, что побъда одержана. А по деревнямъ ъздятъ многочисленные красные карательные отряды. Мародерствуютъ, насилуютъ, грабятъ, избиваютъ, арестовываютъ, убиваютъ. Такова картина: отъ Оренбурга до Алтая и отъ Перми до Томска...

Однажды въ губподвалъ спустился Комендантъ съ красноармейцами и началъ отнимать у арестованныхъ крестьянъ полушубки и валенки, оставляя имъ красноармейсюе обноски. Крестьяне безмолвно отдавали свои вещи. Дошла очередь и до меня. «Забирай», скомандовалъ комендантъ красноармейцу, указывая на мой тулупъ. Я ухватился объими руками за полушубокъ: «Не отдамъ, полушубокъ мнъ самому нуженъ»,.. «Когда арестованъ?» спросилъ комендантъ. Я сказалъ. «Отставить», и красноармеецъ выпустилъ изъ рукъ мой вшивый полушубокъ, перейдя къ слъдующе-

му узнику, который безъ малъйшаго возраженiя отдалъ тулупъ и валенки. Конечно, полушубокъ мнъ былъ оставленъ не за проявленное сопротивлеше, а потому что я находился здъсь не по дълу возстанiя. Крестьяне были сильно удручены неудачей возстанiя и арестомъ и очень боялись начальства.

Какъ-то поздней ночью я былъ вызванъ въ ГПУ. Чекистъ пригласилъ състь. Это былъ пожилой человъкъ, интеллигентнаго вида, повидимому одинъ изъ китовъ, на которомъ держалось это злосчастное учрежденiе. Предъ нимъ стоялъ стаканъ кръпкаго чая. Чекистъ предложилъ и мнъ. Я отказался, подумавъ: «Знаемъ мы вашъ чай, выпьешь — не въсть что заговоришь, пожалуй, на свою голову».

Чекистъ освъдомился: «Какъ добрались изъ отдаленнаго лагеря? Не замътно ли было что-либо на остановкахъ и ночлегахъ? Не вступали ли со мною крестьяне въ разговоръ? Что думаю о возстанiи и чъмъ оно вызвано?» Я отвътилъ незнанiемъ: «'Ьхалъ подъ конвоемъ, вступать въ разговоръ съ къмъ-либо не имълъ возможности, изолированный почти около двухъ лътъ отъ внъшняго мiра, не имъю никакихъ данныхъ судить о причинахъ возстанiя».

Чекистъ же продолжалъ: «Мы въ баранiй рогъ согнули золотопогонниковъ, буржуевъ и помъщиковъ, которыхъ поддерживала Антанта. Многiе теперь работаютъ у насъ, выполняя директивы пролетарiата. Но попы — нашъ первый врагъ, попамъ никакой пощады, никакого снисхожденiя. Вы держали народъ въ темноть, отравляя сознанiе невъжественныхъ людей религiознымъ дурманомъ. Вы—прислужники капиталистовъ и помъщиковъ. Къ съятелямъ тьмы никакого компромисса. Вотъ и сейчасъ, это попы вдохновляли народъ на возстанiе. Пролетарiатъ никогда не выпустить власти изъ своихъ рукъ. Огнемъ и каленымъ желъзомъ отобьемъ у кулаковъ охоту къ сопротивленiю».

Я слушалъ эту тираду, думая, что чекистъ увлекся, предполагая, что предъ нимъ находится одинъ изъ повстанцевъ, какъ вдругъ чекистъ перешелъ къ дълу. «А почему, собст-

венно вы хотите покинуть РСФСР? Изъ-за ареста?» — спросилъ онъ. «Ну, нътъ, изъ любви къ родiнь, тамъ у меня остались родители, братья, сестры. Хочу быть полезнымъ родному краю».

«Былъ я во время войны (первой мiровой) на вашей родинъ. Тамъ люди мъшками дымъ изъ избъ выносятъ (т.е. во время войны, когда пожарами были уничтожены дома, крестьяне жили въ дымныхъ, курныхъ землянкахъ)». — «Ну что жъ? Поэты говорятъ: «И дымъ отечества намъ сладокъ и прiятенъ». Нищеты я не боюсь. Мое ръшете уъхать на родину непоколебимо и я увъренъ, что задерживать меня вы не станете».

«Вы думаете, я васъ уговариваю остаться? Вы намъ не нужны, но помните, что отъ насъ нигдъ не укроетесь, на краю свъта сыщемъ. Надъюсь, значене пятиугольной звъзды усвоили: Европа, Азiя, Африка, Австралiя. Понятно? ... Смъшанная Комиссiя признала васъ гражданиномъ Х республики, въ силу чего, по оформленiи документовъ, вы будете освобождены изъ-подъ стражи»...

Выговорившись въ волю, чекистъ снова отослалъ меня въ губподвалъ, гдъ я провелъ еще около недъли, терпъливо ожидая конца и молясь: «Изведи изъ темницы душу мою». Мъсяцъ, проведенный въ Губподвалъ вмъств съ повстанцами, былъ самымъ тяжелымъ за все время заключенiя.

Снова вызовъ въ ГПУ, уже не ночью, какъ бывало вызывали для допросовъ, а утромъ. Вводятъ въ комнату, въ которой я никогда не бывалъ. Секретарь, не говоря ни слова, подсовываетъ бумажку: «Распишитесь». Прежде чъмъ расписаться, читаю: «Такой-то, какъ оптирующiй Х гражданство, освобождается изъ-подъ стражи съ обязательствомъ въ указанныъ сроки оставить пределы РСФСР». Таковой же документъ выдается мнъ на руки. Уже безъ конвоя, свободно, выхожу изъ ГПУ, возвращаюсь въ комендатуру, предъявляю документъ.

Комендантъ сопровождаетъ меня въ губподвалъ забрать вещи. Въ неописуемой радости оставляю губподвалъ. «Господи, Ты избавилъ душу мою отъ смерти и ноги мои отъ преткновешя, чтобы я ходилъ предъ лицемъ Божшмъ во свътъ живыхъ» (Пс. 55,14). Такъ разстался я съ ГПУ и губподваломъ, почти послъ двухлътняго лишенiя свободы. Господь былъ милостивъ къ своему рабу, неключимому рабу; не смотря на недоъдате, холодъ, трудъ, скорбь, тъсноту и страхъ смертный, ни я, а также и никто изъ собратьевъ не заболъли.

Иду, часто оглядываясь назадъ, нътъ ли погони. Были случаи, освобожденные безслъдно исчезали на улицъ, не дойдя до квартиры. На всякiй случай, надо дать знать кому-либо изъ знакомыхъ объ освобождеши, чтобы слъдъ остался. Проходя мимо дома близкихъ знакомыхъ, стучусь въ окно. Выглянула хозяйка, не сдержалась, заплакав, благодарить Бога за мое освобожденiе: «Слава Богу, часто видъла вашу жену, идущую туда или оттуда, всю въ слезахъ».

Настроенiе у меня, какъ у затравленнаго звъря, избъжавшаго смертельной опасности и вновь ее ожидающаго. Спъшу на квартиру жены. Последняя на работъ. Въ комнатъ адскiй холодъ. Спрашиваю хозяевъ, гдъ дрова? Показываютъ толстое сырое осиновое промерзлое бревно, котораго топоръ не беретъ. Накололъ дровъ, съ трудомъ растотлъ печь, шипятъ дрова, вода изъ нихъ каплетъ, а тепла нътъ. Собирается семья, родственники. Поздравляютъ. «Слава Тебъ показавшему намъ свътъ». Спрашиваютъ, расзсказываютъ. Семья перенесла не меньше страданiй на волъ, чъмъ я въ тюрьмъ. Мысли то въ концлагеръ, то въ губподвалъ. Трудно сосредоточиться. А что завтра? «Довлъетъ дневи злоба его»... «Былъ мертвъ и ожилъ, пропалъ и нашелся...»

Послъсловiе

«Господь освобождаетъ узниковъ отъ оковъ» (Пс. 67,7).

Черезъ 2—3 недели после оставленiя мною концлагеря, последнiй былъ захваченъ повстанцами. Советская администрацiя города не успела расправиться съ заключенными, вынужденная спасаться бегствомъ. Повстанцы освободили заключенныхъ. Освобожденная молодежь съ радостью присоединилась къ возставшимъ, а стариковъ новая власть разселiла по квартирамъ до навигацiи, когда освобожденные могли бы отправиться по домамъ. Месяцевъ 5—6 крестьяне мужественно боролись съ регулярной, до зубовъ вооруженной, красной армiей. Бывали случаи перехода къ крестьянамъ целыхъ полковъ. Такимъ образомъ у крестъянъ появилось оружiе.

Съ невероятной жестокостью, сожженiемъ селъ и деревень, красные подавили возстанiе. Возвратилась въ городъ Х сбежавшая советская администрация и начала расправу въ городе.

Было объявлено, чтобы бывшiе заключенные концлагеря явились въ тюрьму. По приказу свыше, добровольно явившихся освободили, ушедшiе же съ повстанцами разделили ихъ судьбу, т.е. погибли въ неравныхъ бояхъ, или въ тайге и тундре, куда укрывались отъ красныхъ. Многiе ушли къ кочующимъ инородцамъ, самоедамъ и остякамъ на самый крайнiй северъ, къ Ледовитому океану. Для успокоенiя крестьянъ, советская власть отменила продразверстку, заменивъ ее продналогомъ. Думаю, отъ этой замены крестьяне почувствовали такое же облегченiе, какъ лошадь отъ перемены телеги на сани.

Получилъ освобожденiе и о. благочинный, благополучно вернувшшся къ семье, но трагической была судьба священниковъ, освобожденныхъ раньше по амнистiи. Какъ

сказано выше, по деревнямъ разъезжали красные карательные отряды для борьбы съ бандитизмомъ, которые творили судъ и расправу на местахъ.

Гневъ прежде всего обрушивался на духовенство, которое на территорiи возстанiя истреблялось чуть не поголовно. Вблизи Омска былъ убитъ епископъ Мефдiй. Недолго наслаждался свободой и счастiемъ общенiя съ семьей и паствой о. Василiй. Прибывшiе въ село усмирители вывели о. Василiя на кладбище и убили. Потрясенная матушка не перенесла страшнаго горя и скоро ушла въ лучший мiръ. Осиротелыхъ детей разобрали прихожане. Отец благочинный былъ высланъ на северъ, на лесныя заготовки. «Что будетъ съ народомъ, то и со священникомъ» (Ис. 24,2). Пастыри разделили участь паствы.

Участниковъ возстанiя или сочувсгвующихъ имъ красные миротворцы убивали на месте, безъ всякаго суда. Одинъ прихожанинъ разссказывалъ мне. У него арестовали сына и говорятъ: «Мы отправимъ его въ городъ въ тюрьму, посидитъ пару месяцевъ и вернется домой». Крестьянинъ не поверилъ: слишкомъ скоро вернулась подвода, а до железнодорожной станцiи туда и обратно более 50 верстъ. Вероятно убили на месте, какъ убили другихъ, за околицей.

Обходилъ Крестьянинъ все места возле дороги, ведущей къ станцiи, но ничего не нашелъ. Вотъ видитъ Крестьянинъ сонъ: убитый сынъ пасетъ овецъ. Отецъ подумалъ: «Это сынъ даетъ знать о себе». Сталъ искать около техъ месть, где пасутся овцы. Въ кустарнике былъ отведенъ участокъ, куда свозили зарывать издохшихъ животныхъ. Здесь подъ кучей сучьевъ отецъ нашелъ разлагающиеся трупъ сына.

Вдова убитаго крестьянина разсказываетъ. Большевики объявили «месячникъ добровольной сдачи бандитовъ», какъ называли они повстанцевъ. Добровольно явившимся въ теченiе назначеннаго месяца обещалось полное прощенiе. Легковерно поверивъ объявление, явился мужъ этой женщины. Его потребовали въ волисполкомъ. Начался допросъ съ при-

страстiемъ. Изъ волисполкома неслись душераздирающе крики истязуемаго. Потомъ его увезли якобы въ городъ и за околицей убили. Вызвали жену въ волисполкомъ и, издъваясь, говорятъ: «Подбери и зарой мужа, повезли его въ городъ, а онъ, дуракъ, вздумалъ бъжать, пришлось пристрълить»...

Группу добровольно явившихся, послъ опроса, отпустили домой: «хорошо, молъ, сдълали, что явились. Советская власть милостива, она вамъ простила все»... Прошло недъли три. Ночью «прощеныхъ» арестовали и всъхъ разстръляли на кладбищъ...

Авторъ сихъ воспоминанiй вскоръ покинулъ кровавые края РСФСР и очутился внъ досягаемости для органовъ губчеки, ГПУ, НКВД, МВД и др. Какое бы названiе этимъ органамъ ни придумали, сущность ихъ остается одной и той же. Послъдняя бесъда съ матерымъ чекистомъ во всъхъ подробностяхъ запечатлълась въ памяти. Подъ этимъ угломъ зрънiя мнъ представляется вся послъдующая исторiя Церкви въ СССР. Черезъ 20 лътъ одинъ iерархъ, хорошо знавющiй совътскую дъйствительность, сказалъ: «Сталинъ не Савлъ (а значить и всь его преемники) и Павломъ никогда не будетъ».

Черезъ три недъли послъ изреченiя этой истины, iерархъ этотъ былъ разбойнически убить на большой дорогь, при объъздъ епархiи. Въ своихъ отношенiяхъ къ Церкви сов. власть можетъ употреблять какiя угодно средства обмана, непрестанно преслъдуя одну и ту же цълъ — полное уничтоженiе всякой религiи. Въ борьбъ съ Церковью и духовенствомъ совътская власть не отступила ни на одинъ шагъ отъ своей программы. Согласно завътамъ Ильича, въ случаъ опасности, она дълаетъ шагъ назадъ, чтобы въ удобное время сд-блать два шага впередъ.

Коммунизмъ силенъ нашимъ безсилiемъ, т.е. безсилiемъ христiанъ. Нельзя служить Богу и маммонъ. Нельзя жить такъ, либо Богъ есть, либо Его нътъ. «Земля не иначе очищается отъ пролитой на ней крови, какъ кровiю пролившаго ее» (Числъ 35, 33).

Азбука марксизма

В статье «Об отношении рабочей партии к религии» Ленин писал: «Мы должны бороться с религией. Это — азбука всего материализма, и, следовательно, марксизма». И в другой статье 1905 года: «Мы требуем полного отделения Церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом». 21.01.1918 года был издан декрет о полном отделении Церкви от государства, и коммунисты начали бороться с Церковью «идейным оружием». Какого рода было это идейное оружие отчасти дают понять документы из фонда Наркомата юстиции в Государственном архиве Российской федерации (ГАРФ), публикуемые ниже.

АКТ

братии Александро-Свирского монастыря Олонецкой епархии в Наркомюст об аресте монахов и послушников, конфискации имущества монастыря и вскрытии раки

18 ноября 1918 г.

1918 года ноября 5/18 дня. Мы, нижеподписавшиеся братия Александро-Свирского монастыря Олонецкой епархии, составили настоящий акт в нижеследующем :

10/23 октября сего 1918 года в 8 часов утра прибыла в нашу обитель партия до 30 человек красноармейцев с комиссарами, приказали всей братии и послушникам собраться в братскую трапезу, что и было исполнено. В трапезе объявили, что все находящиеся в оной арестованы, от каждого потребовали ключ от келий с обозначением на привязанном ярлыке номера келий. Служащих иеромонаха с иеродиаконом, двоих певчих, пономаря и свечника освободили для совершения поздней Литургии. Во время поздней Литургии, обеда и после онаго, т.е. с 9 до 12 час, дня, обошли они настоятельские помещения, в казначейском коридоре и братском корпусе все келий и мастерския, экономскую и кладовыя, обирали ценные вещи, серебряные ризы с икон снимали, чай, сахар и съестное все брали. В настоятельских помещениях все ценное, одежду и белье отобрали, а также самовары и чайную посуду. Более ценное взяли себе, а менее ценное оставляли местному комитету бедноты.

После этого около 10 человек, вооруженных, потребовали ризничего иеромонаха Палладия и ключи от ризницы, куда вместе с ним и отправились. В ризнице все ценное из церковной утвари обобрали и вместе с тем взяли два несгораемых сундучка с процентными бумагами и расписками Государственного банка на сумму до 120000 руб. и наличными деньгами (последних сумма неизвестна). Из ризницы направились в Преображенский собор и прямо, не снимая шапок, в алтарь, где сами открывали престолы и брали напрестольные кресты, евангелия и священные сосуды. Приступили к свечной выручке и имевшиеся суммы обобрали. Открыли свечную кладовку, где находились свечи и церковное вино монастырское и приходских церквей, присланное заводом для раздачи церквам. Забрали вино и некоторые допьяна напились им. В числе обирателей были такие, которые жили раньше в монастыре в числе послушников и рабочих и даже знали спрятанные монастырские драгоценности, посему потребовали ризничего в Троицкой монастырь и,

угрожая револьверами, стали пытать, чтобы открыв спрятанные драгоценности: ризничему пришлось все открыть. Все из ризницы и спрятанное забрали и уложили на воза, а в 6 ч. утра на следующий день увезли в Ладейное-Поле.

11/24 октября обирали из рухольной и кладовой при ней одежду, обувь, кожу и мануфактуру, а также из амбара имеющуюся крупчатку и другую муку; всего набрали до 40 пудов, которую и отправили в деревенскую потребительскую лавку.

12/25 октября делали обыски по чердакам и на мельнице и все ценное отбирали. Все это время были они в нетрезвом виде. В 10 часов вечера пришли в братский корпус, пьяные, потребовали от ризничего ключи от Преображенского собора для того, чтобы на следующий день взять вместе с ракою мощи Преподобного и увезти с собою.

13/26 октября утреня не совершалась, так как ключи от собора находились у них. В 8 часов утра до 15 человек пришли в монастырь и направились прямо в собор, не снимая шапок, туда пошла и братия. Первоначально потребовали открыть раку Преподобного и взять оттуда мощи, что и было сделано: гробик с мощами был поставлен около раки на табуретки, они обступили его с той и другой стороны и сами с насмешками сдернули пелены и покровы с Преподобного и обнажили его до груди. После этого вытащили раку на амвон и приказали положить и гробик с мощами для того, чтобы увезти, но на это мы не согласились; тогда они сами положили гробик и склали туда серебряные церковные вещи: потиры, кресты и другое, закрыли раку на ключ и хотели уже выносить, чтобы увезти; тут братия стала умолять, чтобы оставили мощи Преподобного. Один из них, по-видимому старший, согласился на это — оставить мощи под расписку, открыл раку, вынули мощи, а ему вручили расписку, что мощи в целости и сохранности будут находиться в соборе. Затем все выложенное снова сложили в раку, закрыли, вынесли вон из собора и увезли в Ладейное-Поле. Тогда же разломали

кружку у раки Преподобного и взяли все находившиеся в ней деньги. Деревенских крестьян в это время не было.

Гробик со святыми мощами братия поставила в алтарь на горнее место и кряду же началась совершаться поздняя Литургия. После поздней Литургии отец архимандрит Назарий остался при мощах и никого не допускал к ним, даже не допустил двух комиссаров, за что и был арестован. Отец Меркурий и послушник Гавриил Одинцев высказались о непризнании советской власти и за это арестованы.

Пред вечернею гробик с мощами Преподобного вынесен из алтаря и поставлен на своем обычном месте, где и по настоящее время находится. Комиссары и красноармейцы в 3 часа дня все уехали в Лодейное-Поле.

Управляющий Александро-Свирским монастырем игумен Антоний, архимандрит Митрофан, иеромонах Филарет, розничный иеромонах Палладий, духовник иеромонах Феодорит, эконом. иеромонах Дометиан, иеромонах Дамиан, иеромонах Марда-рий, иеромонах Иосадов, иеромонах Ювеналий, иеромонах Герасим, иеромонах Сергий

ГАРФ. Ф. 353. Он. 3. Д. 731. Л. 63-65 об. заверенная копия.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

ликвидационною отдела Звенигородскою управления юстиции в отдел у правления Звенигородскою уездною Совета рабочих и крестьянских депутатов о выполнении декрета об отделении Церкви от государства

22 февраля 1919 г.

Отдел управления настоящим сообщает, что декрет Совета Народных Комиссаров об отделении церкви от государства и школы вышепоименованным отделом проводился в жизнь и проводится, а именно: все имущество церквей как по волостям, так и по г. Воскресенску и монастырю описано и передано в первом случае приходским общинам, а монастырское — братству ревнителей. Все метрические книги за последние 50 лет сданы священнослужителями в граждан-

ские подотделы местных совдепов, где в настоящее время и производятся записи актов гражданского состояния. Замечается тот факт, что граждане после регистрации какого-либо из актов все же обращаются к священнослужителям за совершением тех же актов, причем были случаи, когда священнослужители на совершение акта спрашивали документы. Закон Божий в школах не преподается, хотя первое время крестьянство относилось к этому отрицательно, но в настоящее время помирилось с этим фактом и стремлений к познанию такового не имеют.

Местный монастырь, именуемый Новый Иерусалим, целиком со всем имуществом и штатом описан и взят на учет. Местным отделом социального обеспечения там устроены богадельня и ясли, для чего приспособлены помещения бывших епископов. Монахов до Октябрьского переворота было около 50, теперь осталось же около 30, из них в возрасте от 77 до 50 лет^¹. Одно время монахи стали распространять среди крестьян слухи о том, что они страшно бедствуют и голодают, и просили подаяния. Отделом приняты были меры к успокоению их, и они начали разбегаться. Скотный двор монастыря взят местным (земотделом) со всем инвентарем. Все имущество и драгоценности взяты по описи на учет, списки отосланы в уездный совдеп и оставлены впредь до распоряжения из центра. Монахи назначаются на работы, как и все буржуи, а также и зарегистрированы. Случаев снятия с себя священного сана не было.

Заведующий отделом (подпись)

Делопроизводитель (подпись)

С подлинным верно: делопроизводитель Алексин

ГАРФ. Ф. 353. Он. 3. Д. 736. Л. 9-9 об. Заверенная копия.

ОПЕРСВОДКИ

6-го специального отделения следственною отдела ГНУ по изъятию церковных ценностей по РСФСР

в апреле — июле 1922 г.

№27 б мая 1922 г.

Совершенно секретно

Из Тамбова. № 1241/С от З/У-22 г. 2 мая [в] селе Белоречьи Шацкого уезда на почве изъятия церковных ценностей произошло столкновение комиссии и отряда с толпой крестьян и кричащих женщин, руководимых попами и членами церковного совета. По полученным сведениям на 3 мая в 20 часов из толпы убит 1 (человек) и 3 ранено. Из отряда легко ранен один коммунар револьверным выстрелом. Во избежание ненужных жертв отряд покинул село и стрелял только, пробивая себе дорогу от разъяренной и лезущей на пулемет толпы. Нами приняты срочные меры по ликвидации бунта, избегая лишних жертв. Зачинщики-подстрекатели арестовываются и в недельный срок предадутся суду выездной сессии ревтрибунала.

Из Архангельска. № 560/111 от 2/У-22 г. [в] Онежском уезде граждане [в] приходе отказались отдать ценности, которых 25 серебра; неизвестными лицами избит предволисполкома за призыв [к] взятию. В Прилуцком посаде Польской Медьюжской Ниждеозерской волости, ввиду незначительного (количества) ценностей уездной комиссией изъятие отменено. (Из) остальных уездов сведений нет^¹.

№ 38

Не ранее 22 июля 1922 г.

Совершенно секретно

Из Калуги [В] тел[еграмме] 886/С от 13/УП-22 г. сообщается, что ревтрибуналом разбиралось дело Казанского женского монастыря о скрытии церковных ценностей, по которому постановлено: монастырь упразднить, инициатора по скрытию монахиню Новикову подвергнуть шестимесячному тюремному заключению, а остальных ввиду их преклонного возраста от наказания освободить.

Из Тулы. [В] тел[еграмме] 1216 от 7/У11-22 г. сообщается, что в ближайшие дни будет местным ревтрибуналом слушаться дело епископа Ювеналия по обвинению в содействии популяризации чудотворной иконы.

ПРОТОКОЛ

комиссии, по освобождению серебряной раки от деревянной гробницы Гермогена из Успенского собора

Московского Кремля

1 сентября 1922 г.

1 сентября 1922 г. я, представитель Наркомюста Филиппов, в присутствии комиссии из представителя особоуполномоченного от Совнаркома гражданина] Вейса, от Гохрана ювелира Чинарова, от Главмузея хранителя Оружейной палаты Иванова, представителя от церковной комиссии Главмузея гражданина) Шибанова, протоиерея Красницкого и служащих Оружейной палаты, и кремлевских надсмоторщиков производили освобождение серебряной раки от деревянной гробницы с остатками Гермогена.

1) Комиссия явилась в храм Успенского собора в 12 час. 20 мин. дня. По совершении необходимых церковных обрядов протоиереем Красницким деревянная гробница была перенесена в придел Дмитрия Солунского в том же соборе, причем печать церковной комиссии на гробнице не вскрывалась, но на нее наложена печать Красницким храма Христа Спасителя.

На дне раки оказалось: один серебряный рубль, серебряное кольцо, два серебряных шейных маленьких образка, один медный, оставшийся в ведении собора. Серебряная же рака, серебряные образки, кольцо, рубль — переданы Гохрану. Сама же рака передана в ведение Гохрана с 13 серебр(яными) лампадами, 1 серебрян[ым] подсвечником.

Представитель НКЮ

Филиппов, Чинаров, Иванов, Шибанов, Вейс

Исправлено 13, прошу верить. Прот[оиерей] В.Красницкий

ГАРФ. Ф. 353. Он. 6. Д. б. Л. 170. Подлинник