МЫ БОРОЛИСЬ ЗА ИДЕЮ

Воспоминания Ф.Е.Трейвас (1990г.)

На мою просьбу встретиться и рассказать о себе Фрума Ефимовна Трейвас ответила с неохотой. "Что может быть интересного в моей жизни?" Довольно долго я уговаривала ее и, наконец, мы условились о встрече. Дверь мне открыла седая интеллигентная женщина. Некоторое время мы говорили, что называется, о том, о сем. Стало ясно, что эта глубоко образованная, эрудированная женщина пережила очень много трагических дней и лет. Печаль эта до сего времени сидит внутри, но она своеобразно трансформировалась в самоиронию и какую-то отрешенность: вроде бы было все со мной, а вроде и нет.

Такое настроение можно почувствовать, прочитав ее рассказ. Особенно тогда, когда она вспоминает о тюрьме и лагере. Фрума Ефимовна носит, как она сама говорит, почетное звание дважды враг народа или враг народе в квадрате, кому как нравится. Она — сестра Бориса Трейваса, активного комсомольского работника, соратника небезизвестного вожака московской молодежи Алекесандра Косарева. А еще — жена Григория Васильковского (Вальтенберга), известного партийного работника.

За такое свое родство Ф.Е.Трейвас в 1937 году оказалась в Бутырской тюрьме, будучи на 4-ом месяце беременности, а потом в Потьме — лагере для жен врагов народа.

А ведь она, как и многие молодые люди ее поколения, свято, совершенно искренне верила в товарища Сталина, в его политику и мудрость. Также свято верила она в невиновность брата и мужа, в то, что это какая-то ошибка. И только отсидев почти половину срока Фрума Ефимовна, как и многие женщины, находящиеся в лагере, стала понимать непосредственную причастность великого товарища Сталина к постигшему их несчастью (ОАВД. №21).

Родилась я в 1905 году в еврейском, очень живописном местечке. Наш тракт вел из Себежа в Полоцк. В моей семье было три брата и четыре сестры. Я была самая младшая, самая балованная. Папа преподавал еврейский язык, и с детства я уже свободно говорила на иврите.

С братом Борисом мы вместе учились у папы в еврейской школе. Начинали с Библии, а мальчики кончали Талмудом. Девочек же до Талмуда не допускали. Мама и отец были очень религиозными, что старались привить и нам. Каждую субботу ходили в синагогу. На кухне традиции тоже соблюдались. Посуда мясная и молочная стояли отдельно друг от друга. Даже полотенца были разные.

Кроме того, отец был резник — это человек, который режет курицу, корову или теленка. По обряду, мясо умерщвленного животного можно есть только тогда, когда это сделал резник.

Читали много литературы. Мы выписывали "Ниву", а там были разные приложения: Чехов, Куприн, Надсон. Особенно я любила Надсона, Некрасова, до сих пор многое помню наизусть. Потом уехала в Полоцк, поступила в частную гимназию и училась до революции.

В 1914 году брат уехал в Петербург. И мыкался там очень, у него не было права на жительство. В 1917 году произошла революция, и он оказался на комсомольской работе.

Наш папа принял эту революции очень отрицательно. Писал брату, что это будет только резня и кровопролитие. Я решила ехать к брату. Как раз одна наша знакомая ехала в Петроград и взяла меня с собой. Жили мы на Гороховой улице. Эта знакомая позвонила в Петроградский комитет комсомола. Ей сказали, что Борис на фронте.

В один прекрасный день за мной приехал Борис и забрав меня. На пятом этаже "Астории"^¹ находилась Петроградская организация. Я поселилась с братом в 523 комнате. Комната была большая, хорошие одеяла, подушки пуховые, красивый зеркальный шкаф. Мне это очень запомнилось.

Я поступила на рабфак при университете им. Покровского. Мои однокурсницы все страшно голодали. Борис был секретарь орготдела и получал паек, я всегда делилась. А в "Астории"

были бесплатные обеды, на трамвае тоже ездили бесплатно и в театры также. В Мариининский пробирались на самую верхотуру, только на сцене ноги были видны.

Училась днем, стипендию не получала. Только иногда селедку давали, жидкий суп, страшный. Да еще бывало Коля Вихрев, секретарь комсомольской ячейки, помогал мне. Он влюблен в меня был. Утром, бывало, ждет меня и передает (им паек выдавали) кулечек маленький сахарного песка, шоколадного цвета. Я проучилась в Петрограде до 22-го года и приехала в Москву. Мой брат работал уже в Московском комсомоле.

Поселилась у брата, в доме, где теперь находится театр Советской Армии. А тогда он назывался Центральный дом коммунистического воспитания рабочей молодежи — ЦДК ВРМ. Брат получил там комнату, он тоже учился на рабфаке и очень следил за моей нравственностью. Тоща за мной ухаживал Коля Вихрев. Я познакомилась с его родителями — мама, сестра — тоже учились на рабфаке. Ему казалось, что очень нежно меня называл "моя иерусалимская", а мне так это не нравилось.

В Москве поступила учиться на рабфак. Пришла в отдел кадров и говорю, что хочу перевестись из Петрограда в Москву, мне осталось 5-ый курс закончить. Меня приняли, несмотря на мою нерабочую биографию, благодаря работе брата.

Очень часто возвращалась домой вечером. До Трубной было светло и не страшно, а на Цветном бульваре полно проституток. Однажды я, Ефим и Тося Кузнецова пошли погулять от площади Коммуны через Цветной бульвар. И какие-то ребята стали приставать, Ефим стал нас защищать, кто-то ему финку всадил в спину.

Стала работать, на что-то жить надо. Устроилась в газету "Юношеская правда" — это прародительница "Московского комсомольца".Принимала подписку. Редактировал ее Гришка Вальтенберг (затем он взял псевдоним Васильковский). Потом он стал моим мужем. Мы не регистрировались, но я переехала к нему жить на Полянку и считала, что вышла замуж.

В 1923 году его направляют в Варшаву (поскольку он близок с работниками Коминтерна) на подпольную работу. Мы пошли зарегистрировались, я взяла фамилию Трейвас-Вальтенберг. Это был 23-ий год, а в 24-ом я родила сына. Вся редакция пришла в 1-ую городскую больницу. Они просили назвать сына Энгелем

в честь повешенного в Польше комсомольца Энгеля, убившего провокатора...

В 1925-ом стала работать в издательстве "Молодая гвардия". Жила на Полянке, а ребенок был с няней. Иногда получала деньги из Польской секции. Подрабатывала, жить трудно было одной. Я же без всякого образования, кончила только рабфак. А муж оставался в Польше, сидел в тюрьме. Очень редко получала письма. Ему дали 8 лет.

Васильковский вернулся в 1928-ом. Он стал работать в "Комсомольской правде". Я работала уже в "Пионерской правде", переписывалась с деткорами. Конечно, материалы газеты воспитывали детей на любви к Родине, партии, к Сталину, боже мой...

Шел тридцатый год. Я училась в пединституте им. Ленина. Нас, студентов, отправляли на практику на совхозно-колхозные работы. Поехали в Челябинскую область. На вокзалах творилось что-то невообразимое, голодные, больные. Раскулаченные семьи, развороченные дома. И мы мимо всего этого проезжали, как будто так и надо. Это теперь многое понятно. А тогда... Страшно было на все это смотреть, но ведь они кулаки, эксплуататоры, они против Советской власти. Вот Павлик Морозов — это герой, ну и что, что выдал отца... А бедняки, эти лентяи — всем пример. Пока я не села в Бутырку, только тогда глаза открылись.

Итак 32-ой год. Муж работает в "Правде" заведующим экономическим отделом. Орджоникидзе^¹ ценил моего мужа, всегда приглашал в поездки по заводам. Господи, какой это заведующий отделом? Один всего костюм был. Да я еще та хозяйка, плохо за ним следила.

Мы пользовались, как сейчас говорят, привилегиями. Были спецзаказы, которые выдавались на ул. Кирова, где теперь книжный магазин. Мы были оторваны от чаяний простого народа, и нам казалось, что так и надо. А потом, как я рассуждала: "Васильковский, ответственный человек, работает много, часто допоздна, себя не жалеет, прославляет Родину, Сталина". Конечно, на работу за ним машина приезжала. Жили мы на Сретенке, в доме для иностранных специалистов. Большие комнаты, биб-

лиотека, мебель, которую просто дали со склада. Своего — ничего, все казенное. Холодильников не было, а на кухне стена, вырубленная на улицу. Была домработница, которая вела домашнее хозяйство. Я хозяйка еще та.

Я уже закончила институт, преподавала в школе русский и литературу. Гришка получал партмаксимум, по-моему, 1200 рублей. Гонорары отдавал в Польскую секцию для друзей, находившихся в тюрьмах. Я получала 560 рублей. Чтоб мы жили очень шикарно — не скажу.

Когда Васильковский работал в "Правде", мы часто собирались. Помню, правдинские работники очень не любили Мехлиса^¹. А вот когда Гришка перешел в газету "За индустриализацию", такой дружбы и теплоты с коллегами не было.

И наконец, 1937 год. Обычно, на первомайские торжества мы получали приглашение — пропуск на Красную площадь. В этот год я Тоже поехала за ним, а в списках нас уже не было. Это был первый сигнал, а в конце мая Васильковского исключили из партии. Брат Борис, который работал секретарем Калужского горкома партии, был арестован уже в апреле. Муж писал записки, просил помощи у Лазаря Кагановича^², с которым он был знаком. Но все оставалось без ответа. Васильковский сидел дома, безработный, страшно мучился. Наш балкон выходил во двор, где жили ответственные работники. Смотришь — никто не выходит, балкон опечатан. Значит, взяли. Такое состояние было! Ночью машины подъезжают, думаешь: "Господи, сюда или нет!" В ночь на 17 июля пришли и к нам. Начался обыск, понятые, дворники. Четыре мгбиста перерыли все. Сына в это время дома не было, к маме в Полоцк отослали. Слава богу, не присутствовал при аресте. Гришка даже одеться не успел, я в халате, беременная на четвертом месяце. У нас был "Меш Катрй" Гитлера, забрали. Как же, это доказательство связи с Гитлером. Две комнаты опечатали, оставили меня в спальне.

И начала я ходить на Петровку, на Кузнецкий мост, разыскивать мужа. Никаких сведений. И главное, надо бы ему дать было с собой вещи, еду, а не сообразила — только несколько носовых платков, умная тоже! Они сказали — ему ничего не

нужно. Думала, что скоро вернется, ведь ни в чем не виноват, какая-то ошибка.

Мне кто-то подсказал передать в Лефортово деньги. Я передала 30 рублей, у меня приняли — значит он находился здесь, живой. Он тоже будет знать: от меня, якобы, привет. А что он лежит избитый, измученный, до меня просто не доходило. Это было в августе.

В один прекрасный день мне позвонили и сказали, чтобы я пришла в Лефортовскую. Я решила, что это уже конец. А я-то беременная. Что делать? И я пошла к одному знакомому посоветоваться, мы дружили семьями. Это был такой интересный человек, умный и мудрый. У него в Бобруйске была когда-то аптека, он умел составлять чудесные рецепты. Он посоветовал мне аборт не делать, пойти, как вызывают. А если что случится со мной, о старшем сыне, Энгеле, он позаботится.

Меня принял какой-то начальник. Я спрашиваю: "Как муж? Читает?" и захватила с собой его очки, которые он оставил дома. До более дурацкого вопроса я не могла додуматься. Все потому, что я была уверена, что недоразумение. Сказала, что беременная, на 4-ом месяце. На этот раз меня отпустили.

А в ночь на 5-ое сентября за мной пришли... "Одевайтесь!" Сына я оставила спящего, дура! Чтобы позвонить сестре. Ну, как же, мне некогда, нужно идти скорее в тюрьму!

Привезли на Малую Лубянку. Раздели, всю обыскали. Вид ужасно приниженный, чувствуешь, что ты уже никто. Чулки болтаются, так как резинки срезаны, я их поднимаю, они опять падают, туфли расхристаны, отовсюду пуговицы и крючки срезаны. Потом уже, в тюрьме к этим "неудобствам" приспособилась.

С собой взяла маленький чемоданчик, в который уместились ночная сорочка, несколько носовых платков. Юбка та, которая на мне. А живот-то растет. Потом она стала еле-еле влезать на пузо, смех, а через месяц и вообще разошлась по швам. Вид еще тот...

Потом повели в какой-то полуподвал. Туда же привели еще одну женщину, такая субтильная, тоненькая, красивая молодая женщина в габардиновом костюмчике. Это была жена Гольбен-

берга, из окружения Бухарина^¹. Сидим друг на друга подозрительно смотрим, и каждая уверена в своей невиновности.

...Привезли в Бутырскую тюрьму. И я услышала фамилии тех, которые прошли по процессу. Бейке мой! где я очутилась, с кем, в какой компании. Они, конечно, виноваты, думала я, а я-то ведь нет. Такая вот дурость сидела.

Потом нас перевели в какую-то большую палату, где уже сидели три женщины. Принесли хлеб и баланду. И одна женщина стала это есть. Мы удивились, как она это может есть? Сразу же определились, мы четверо — я. Миля, Соня, Женя — вместе. Потом напихали в камеру столько! Мы-то хоть на нарах были, как первооснователи камеры, параша далеко была... Поворачились только по команде, иначе было невозможно. Через несколько дней вызвали на допрос без вещей, фамилия следователя Гордеев, как сейчас помню. Сказала, что мой муж — честный преданный коммунист, и я хотела, чтобы его сын был таким. О судьбе мужа ничего не сказали, только, что он хотел уничтожить, убить товарища Сталина. Я должна была рассказать о контрреволюционной деятельности Васильковского, о которой я якобы знала. Я написала, что не согласна. Больше меня не трогали.

Потом перевели туда, где были только беременные и больные женщины. Когда время пришло рожать, пришли за мной с носилками. Я сказала, что пойду сама. И вот иду я по коридору, прохожу мимо зеркала, а в него давно не смотрелась, с того дня, как арестовали. Вижу, в зеркале какая-то седая женщина. Обернулась — кругом никого. Тут до меня дошло, что это я. Голова белая, белая...

После родов перевели в камеру. А там, в основном, проститутки, воровки, политических нет никого. Они между собой ругаются, мат, брань, кошмар! Принесли на второй день кормить ребенка. А он весь сопрел, под мышками, между ножками — живое мясо! Выпросила какие-то тряпки, воду, обмыла ребенка. Вроде ничего. Наконец, перевели в Пугачевскую башню. А когда по коридору шла, раздели, обыскали, ребенка положили, раскрыли, всего осмотрели, не спрятала ли я чего? Господи, что я тогда из этой больницы-тюрьмы могла подпольно вынести?

Пугачевская башня — это отдельная во дворе тюрьма. Обыкновенная камера, есть уборная и раковина. Только клопов — видимо-невидимо. Попросила у охранницы миску с водой и всю ночь с сына обирала и кидала туда клопов. Стала жаловаться. Как ни странно, жалобы возымели действие и меня отвели в другую жуткую камеру, но без клопов. А через два дня — опять в Пугачевскую. Она была уже, к моему удивлению, побелена и клопов там не было. Там уже находились женщины с детьми, но я оказалась одна, которая родила в Бутырке. Нас было человек 10. Среди них была мать Майи Плисецкой^¹ — Рахиль Плисецкая с сыном Азариком, которому было шесть месяцев.

Условия в камере были сносные. Каждой — отдельная нара. Дали матрацы, одеяла. Старые, рваные простыни, но чистые, ванночки и даже средство для дезинфекции. Приносили горячую воду, и мы купали детей каждый день. Кормили баландой, кашей, мелкая дробленная крупа. Иногда рыбу отварную. Детей грудью кормили. Кто имел деньги., мог что-то из лавочки выписать. Оказалось, что на моем счету было 50 рублей. Это моя сестра нашла меня и переводила деньги.

Ну, а меня приговорили к восьми годам лагерей без права переписки. А про мужа я так и ничего не знала. Только потом сообразила, что, наверное, расстреляли. Пока он был жив, меня держали в тюрьме, а погиб; меня и отправили в лагерь. Причем, такая же ситуация и у других женщин была. 28 апреля 38-го года вывезли меня с ребенком из камеры, посадили в "черный ворон" и повезли куда-то через весь город, Я смотрю в окно: весенняя Москва, украшена плакатами к 1 мая. Сердце так, и сжалось...

Привезли на окраину к какой-то железнодорожной станции. Я одна с ребенком. Когда меня увидели с ребенком, начался невообразимый рев. Приехали на станцию Потьма, 400 км от Рязани. Из вагонов вывели, опять пересчитали, меня одну посадили в "кукушку" — такая повозка —и отправили на первый лагерный пункт. Поехала. Тут же женщины набежали, "что на воле слышно, откуда, не видела ли их мужей?" Одни вопросы.

Все они в телогрейках, в черных платьях, такой страшный вид. На голове маленькая шапочка из бумазеи, напоминающая модную тогда "маленькую маму". Мы же их прозвали "лагерная мама". Я подумала, что все эти женщины уголовницы какие-то.

Оказалось, что все они сидели за мужей. Здесь я встретилась со своими, с которыми была знакома в тюрьме: Соня Романовская, Миля, Женя. И почувствовала себя не так одиноко. Это уже был 38-ой год, лето.

Территория лагеря с 4-х сторон окружена вышками, где стояла охрана с винтовками, а около ворот — узкая дорожка, посыпаемая песком каждый день. Если на ней останется след, значит совершен побег. Кругом колючая проволока. Пять бараков, каждый разделен на две большие комнаты. Там было чисто, мы старались убирать всегда. А вдали — мордовские леса, масса комаров и москитов. Они нас так кусали. Мы все это расчесывали до крови, глаза, руки, ноги распухали. Образовывались нарывы, даже температура поднималась.

Дети наши в яслях. Сдружилась с одной женщиной из Тбилиси, до сих пор пишем друг другу письма. У нее ребенок совсем маленький был — 2 месяца — и родила прямо в лагере. А моему Севе было уже шесть месяцев. Пока дети грудничкового возраста, мы в яслях работали. Там у нас все чисто, свои же убирают. И врачи свои, и нянечки. Отношение к детям хорошее.

Наша работа строилась таким образом. Были швейные мастерские и заготовительный цех. Все это было оборудовано нашими же женщинами-инженерами. Шили мы эти страшные черные лагерные платья, блузки, и для вохровцев — брюки и гимнастерки. Кормили чечевицей, соленой треской. А вода давалась ограниченно, всегда хотелось пить. А хлеба было вдоволь, около столовой всегда стояли большие ящики с хлебом. Даже посылки доходили.

.В 39-ом году сестра моя забрала из лагеря Севу, ему было чуть больше года. Дети стали умирать, посыпались жалобы, и нам разрешили, кто хочет, отдать детей родственникам. Я очень хотела, чтобы сестра забрала Севу, но я знала, что она живет бедно. У нее и так был мой старший да и своих двое, а жили в коммунальной квартире. Рука не поднималась написать, но пришлось, ребенок просто умирал.

Наш лагерь, по сравнению с другими, был расположен в лучшей местности. Полоса средняя, суровых морозов нет. А если и были, то мы себя утепляли: шили из остатков от ватников бурки, ватные штаны. Была прачечная, где мы стирали. Баня

— раз в неделю. Летом купались в речке. Вообще, держали себя в чистоте.

Лагерный начальник, Шапочкин, относился к нам хорошо. Часто говорил: "Мои жены." Очень чуткий был. Был еще вохровский начальник, мы прозвали его "Фиалка", потому от него всегда пахло одеколоном "Фиалка". Каждый раз считал нас перед сном да все ошибался. Мы его за это высмеивали. А однажды прочел нам проповедь: "Хоша мы академиев и не кончали, но партия знает кому кого воно доверяет."

Война воспринималась страшно. Мой старший сын пошел в ополчение и погиб. Когда немцы стали подступать к Рязани, мы боялись, что лагерь расстреляют либо свои, либо фашисты. Мы втихую шили мешки с ремнями, чтобы можно было надеть их на плечи, спрятать в них какую-то еду и убежать в лес в крайнем случае. Уже даже план - карту составили. Работы либо совсем не было, либо очень мало. А занять нас надо чем-то. Так мы сети расплетали. Сырья для работы не присылали, сидели голодные. Один раз согнали всех в один цех, чтобы мы обогрели его. Тогда можно было хоть как-то работать. А мы все плачем, так это унизительно! Конечно, много неприятных моментов было, но по сравнению с такими лагерями, как описывает Лидия Гинзбург^¹ — у нас такого не было.

Летом начали выпускать в лес, собирать малину, землянику. А их видимо-невидимо! Обмажешь лицо ягодами, вместо крема

— благодать! Я была бригадиром, вела в лес десять человек и за всех отвечала. Все время в страхе: не дай бог, кто-нибудь отойдет, заблудится. Убежать-то не убегут, а заплутать могут. Это вроде как послабление нам — "прогулка" в лес. А работать приходилось по 12—14 часов, не высыпались. Сидишь за машинкой, носом клюешь, и во сне пальцами перебираешь, как - будто землянику собираешь. Просыпаешься от мгновенной боли —палец под иглу попал, сколько раз так бывало!

О своей жизни после освобождения Фрума Ефимовна говорила не очень охотно и довольно скупо". Так, существование какое-то" и махнула рукой. Поэтому этот жизненный отрезок я предлагаю вам в "сухом" пересказе, без эмоций, с простой констатацией фак-

тов. Это как. нельзя лучше отражает ту послелагерную суть.

Освободилась Ф.ЕТрейвас в 1945 году. В Москве жить было нельзя, прописалась в Малый Ярославец и преподавала там в школе русский язык и литературу. Думала, свое отсидела, оставят в покое. Нет. В 1949 году вышел негласный указ: кто был в плену, в лагере или репрессирован, не имеют права работать. И в 49-ом Фруму Ефимовну "вышвырнули" из школы, записав в трудовую книжку: "без права преподавания". По настоянию сестры, уехала в город Унеча, Брянской области, жила у знакомых. Кое-как существовала, работала уборщицей. Помогала сестра.

В 1955 году приехала в Москву, хлопотала о реабилитации, работала воспитателем в детском саду. В 1956 году получила персональную пенсию, на общественных началах работала в библиотеке им. Пушкина.

Сейчас Фруме Ефимовне Трейвас 88 лет.

Публикация Н.А.Ландышевой