ИЗГНАННИК ВЕКА

Восемь лет назад на 96-м году жизни скончался Михаил Яковлевич Кирпиченко - ученый, без ссылок на публикации которого любой список литературы по гидробиологии был бы неполным. О том, что человек, работы которого прочитаны мной еще в университете, жив и здравствует здесь, в Тольятти, я узнал за три месяца до его смерти. И за две недели до его юбилея, который отметили в Институте экологии. Пожалуй, впервые за многие годы... (С.М.)

Трудно представить, каким был Михаил Яковлевич в быту и в «общежитии». При любых обстоятельствах гораздо важнее содержание людей, проживших долгую жизнь, нежели форма. Важен их «сухой оста-

ток». Тем более, что и быт и общежитие применительно к Михаилу Яковлевичу были понятиями очень даже условными. Так было всю его жизнь, а особенно ее вторую половину: сорок лет он жил совершенно один в своей однокомнатной «конуре» в Портпоселке...

О себе он рассказывал охотно и подробно. Родился 7 сентября (ст. стиля) 1902 года в украинском селе Бовкун Киевской губернии в бедной семье. Рано осиротел: отец умер, мать вышла замуж в дальнее село, оставив троих детей на воспитание дедушке и бабушке. Михаил пробивался сам, своими руками зарабатывая на хлеб и учебу. Учился в двухклассной земской школе, после революции в 15 лет, догнав сверстников по немецкому, французскому и латыни, стал гимназистом в уездном городе. Каждый божий день -10 километров от родного села и обратно.

Буквально на глазах классическая гимназия преобразовалась сначала в реальное училище, затем - в «трудовую школу второй ступени». Шел 1917-й.

В годы своей юности Михаил был искренне предан делу организации беспартийной молодежи - так назывался на заре существования комсомол. Верил в светлое будущее. Когда начались репрессии, за которыми стоял не Иосиф Джугашвили, а сам вождь мирового пролетариата, Михаил утратил доверие к партии, при жизни Сталина он сам себе пообещал не вступать в ряды строителей коммунизма. Хотя «материалом» был очень подходящим - крестьянский сын... После смерти Сталина тем более не возникло желания пополнить ряды коммунистов.

- Февральская революция кончилась очень скоро, - вспоминал Кирпиченко. - Настала так называемая пролетарская революция, по-моему, просто «переворот», в самом грубом смысле слова. Я не признаю, что это была революция «народная»: я сам из народа, из бедняков, но я этого не чувствовал. А февральская революция была действительно народная... Тем не менее, тогда я с радостью встретил октябрьские события, поскольку батракам были всякие поощрения...

Главное из них - это возможность учиться бесплатно. И Михаил Кирпиченко пользовался ею, как мог. В 1924-м окончил высшие педагогические курсы в Белой Церкви, в 1930-м - Киевский институт народного просвещения (ныне университет им. Т. Шевченко), был зачислен в аспирантуру при АН Украины, в лабораторию выдающегося биолога Ивана Ивановича Шмальгаузена. Настольной книгой Кирпиченко была одна из самых значительных работ академика - «Кибернетические вопросы биологии», вещь, без которой действительно немыслима современ-

ная биология. А через год молодой аспирант увлекся гидробиологией.

- Я извинился перед Иваном Ивановичем, - вспоминал Михаил Яковлевич. - Он не сильно возражал, только предупреждал, что нужно на чем-то остановиться. Я, например, пел, у меня был хороший тенор, учился у профессора Киевской консерватории Муравьевой. Получил еще одну профессию, которая вышибала науку «из своего седла», и к моменту аспирантуры я стоял перед выбором: стать биологом или певцом. Кроме того, занимался математикой и еще целым рядом наук. Даже в мединститут поступил, но проучился три года - и пришлось уйти, поскольку Наркомпрос наложил запрет на обучение в двух вузах сразу. Словом, у меня был букет интересных занятий, и я сам терялся, на чем же в итоге остановиться.

Гидробиология манила не только романтикой экспедиций - Кирпиченко привлекала возможность практического применения исследований, вплоть до государственного масштаба. В то время ученые занялись продуктивностью водоемов, и он вошел в их ряды. В 1933 году вышла работа Кирпиченко, как писали авторитетные рецензенты, «значительно опередившая свое время». А к началу войны он подготовил диссертацию, в которой было все, за что его признали в научном мире. В том числе - оригинальная методика учета численности донного населения и первая в мире формула расчета продукции.

Защитить диссертацию не дала война. Оккупация застала ученого в Киеве. Еще «свежие» немцы наступали так стремительно, что русские в плен попадали целыми армиями: войско генерала Власова пленили именно там, под Киевом. Что уж тут говорить о сотнях ученых Академии наук Украины, до них ли? Кирпиченко не был эвакуирован, хотя призыву не подлежал, как ученый. Ему ничего не оставалось, как продолжать заниматься своим делом.

Когда наши войска покидали столицу Украины, они старались ничего не оставить врагу, даже научную литературу выволокли на улицу из библиотеки. Правда, оккупантам тоже не было дела до «высоких материй», в институте они расположили свои части, выкинув все, что еще оставалось. Ученые же руководствуются не интересами сегодняшнего дня, сколь тяжел бы он ни был, их мысли устремлены в будущее. Поэтому Кирпиченко занялся собиранием того, что, по мнению обеих воюющих сторон, следовало уничтожить, - он стал восстанавливать академическую библиотеку.

- Я должен был работать в том же самом институте... у немцев. Шефом немцы назначили профессора Мансфельда из Германии. Он был такой... нефашиствующий человек. Биолог, он знал меня по литературе, что-то прочитал, находясь в Киеве, и сразу начал мне помогать в работе, давал возможность вести исследования. А когда Советская Армия подошла к Киеву, всех нас отправили в так называемый интеллигенц-концдагерь возле Познани, где содержались главным образом научные работники. Там я пробыл полтора года. Причем не был оторван от семьи: в том же лагере были жена и годовалая дочь.

Предложение немецкого профессора поехать дальше, чтобы заняться наукой в американской зоне, где-нибудь на границе между Германией и Швейцарией, Михаил Яковлевич принял за провокацию и категорически отказался, невзирая на просьбы жены. Сказал, что не может: «В конце концов, я же советский человек, и уходить от своего народа не намерен».

После освобождения Польши часть мужского населения лагеря отправили в Россию, в другой лагерь, фильтрационный. Находился он в Горьковской области, в селе Черном. Через год освободили, но подозревать в ученом врага, видимо, не перестали. Потому как через два года (Михаил Яковлевич работал в колхозе в этом же селе) районная агентура НКВД отправила Кирпиченко в родной Киев, где его арестовали. За этим последовала 58-я статья, пункты 1 и 3, согласно украинскому УК: «за измену родине и сотрудничество с немцами» и «всего-то» семь лет лагерей.

Сначала был Молотовск (ныне Северодвинск в Архангельской области), затем трасса Тайшет - Лена в Забайкалье. А потом подоспел чекистский «додаток»: вечное поселение в Северном Казахстане. Лесоповал...

- Это ничем не отличалось от лагеря, даже наоборот. Там и собаки были, и страшный изнурительный труд; но там нас, доходяг, все-таки кормили. Хотя бы от одного ОП (особого питания) до другого. А если сравнивать немецкий лагерь и наш... Конечно, в лагере у немцев курорта не было, но жизнь была не такая ужасная, как в нашем ГУЛАГе. Во всяком случае, мы не голодали и работой нас особенно не утруждали. Может, потому, что немцы уже были не те, что при наступлении, в самом деле, никакого сравнения. У немцев я сидел и знал, что вот кончится война, нас освободят - и мы будем людьми. Морально я себя там не чувствовал угнетенным. А в нашем лагере - это же ад! То, что писал

Солженицын, - бледное отражение. И потом вечные упреки: «Контрики, контрики»... Иногда было так тяжело! Сидишь на лесоповале в обеденный перерыв, а из-под кустов выглядывает бурундучок. Подходишь к нему - он юрк в норку. И думаешь: «Господи, почему я не бурундук?» Если бы я тогда согласился с предложением Мансфельда, я бы до сих пор был профессором в университете, как многие наши товарищи, которые там остались; а здесь я абсолютно все потерял. Не зря на лагерных воротах был лозунг: «Оставь надежду всяк сюда входящий»...

Вечность ссылки прервал Указ о реабилитации от 17 сентября 1955-го. Опер объявил Кирпиченко, что тот мучился незаслуженно, а теперь он человек свободный и имеет все права. «Так я получил удовольствие быть свободным человеком...»

Возвращаться «на свободу» было не к кому: буквально за день до его освобождения в автокатастрофе погибла дочь, которую Михаил Яковлевич в течение последних девяти лет мог изредка видеть только на фотографии, - не верил он, что это не было подстроено. И некуда, поскольку обратно на старую работу в Академию наук Украины его не взяли: клеймо... Направили в АН СССР, в Москву.

В Тольятти Кирпиченко жил со дня основания местной биостанции Института биологии внутренних вод. И головной институт (в поселке Борок Ярославской области), и тольяттинская биостанция, превратившаяся в начале 1980-х в Институт экологии, - все это детища известного полярника Ивана Папанина, занявшегося после покорения Севера организацией науки.

Кирпиченко начинал работу в нынешнем Институте экологии Волжского бассейна (бывшая Куйбышевская станция ИБВВ) буквально с первого колышка. «Приехали на пароходе, выгрузили столы, три-четыре стула и ящики с микроскопами. У пристани стояло двухэтажное деревянное здание, в котором мы обосновались. Первое время жили на судне, пока здание не привели в порядок...» Война была далеко позади, но вот что примечательно: учреждение, занимавшее прибрежный барак, отходящий под помещение станции, уходя, разрушили, даже привели в негодность водопроводные трубы.

Папанин взял Кирпиченко по рекомендации известного биолога Филарета Дмитриевича Мордухай-Болтовского. И вскоре нашел «меченому» ученому дело «не только экономической, но и политической важности» - с прозрачным намеком на новый срок, если не справится. Дело, в

общем-то, известное: борьба с извечным врагом гидросооружений, в том числе Куйбышевской ГЭС, - двустворчатым моллюском дрейссеной, с засилием которой мир до того пытался справиться как мог. Немцы, например, травили водоемы медным купоросом, убивая вместе с дрейссеной все живое, англичане каждую неделю их хлорировали, не скупясь на затраты. Кто-то чуть ли не каждый год менял водопроводные трубы, заселяемые моллюском. Но моллюск был неистребим.

Через два года работы Кирпиченко предложил метод борьбы с обрастаниями, которым сегодня пользуется весь мир, поскольку дрейссена теперь космополит. Секрет оказался прост. Животное, которое опасно только для гидростанций и водопроводов, не надо изводить напрочь: оно полезно и продуктивно, это хороший фильтратор и корм для рыб и сельхозживотных, а значит, его надо размножать и пользоваться его благами. А вот там, где оно действительно вредит, достаточно один раз в год прервать его жизненный цикл. Например, осушить трубы в момент размножения дрейссены или пропустить через турбины горячую или ту же хлорированную воду. Просто, как и все гениальное. И главное, эффективно.

Инструкция по умерщвлению дрейссены была разослана по всем гидросооружениям. Естественно, не от его имени, а от имени биостанции. И открытие, получилось, тоже принадлежит не ему, биологу Кирпиченко, а биостанции. А когда иностранцы просили лично Михаила Яковлевича выслать оттиски работ по дрейссене, он вначале отсылал их «наверх» - не нарываться же еще на 10 лет?

На консультации к Михаилу Яковлевичу приезжали в наш город ученые из Болгарии, Полыни, Югославии, Германии, Англии. За открытия, ставшие известными всему миру, Кирпиченко получил медали ВДНХ. Но эти явные, казалось бы, успехи не принесли ученому никакого морального удовлетворения. «Это была не работа, а трагедия», - говорил он о своем почти двадцатилетнем служении науке на Куйбышевской станции ИБВВ. Руководство ни в какую не хотело признавать личный вклад Кирпиченко в гидробиологию, все заслуги приписывая станции.

До конца дней ученому (в «арсенале» которого не только победа над дрейссеной - еще немало научных открытий) было обидно, что за всю эту работу он, по сути, не получил ничего, кроме неприятностей: «В Америке я бы стал миллионером»... Да и о чем вообще речь, если все эти годы он ни секунды не чувствовал себя свободным. Если даже

Папанин, относившийся к нему в общем-то неплохо, не забывал указать бывшему зэку «его место». Например, перед защитой кандидатской (которая по всему тянула на докторскую) легендарный «лед и пламень» мигом остудил молодого профессора МГУ, желающего облегчить Михаилу Яковлевичу защиту: «Да, я знаю, он человек способный, но упрямый, как бык: не слушается ни профсоюза, ни партийной группы, ни наших распорядков. А кроме всего прочего, у меня в шкафу лежит на него дело: он с немцами якшался...» Если даже после защиты кандидатской на правах отца родного наставлял директора биостанции Николая Дзюбана: дескать, ты смотри там, не очень-то нажимай на эту контру...

- Здесь я все время чувствовал себя чужим. Я не пользовался теми благами, которые, как мне обещали, буду иметь после освобождения. Обещали свободу... Все эти годы я был человеком второго сорта. По сути, мною распоряжалось КГБ, и это давало Папанину и другим возможность обращаться со мной неблаговидно...

У Кирпиченко пятьдесят с лишним лет научного стажа. Полвека! При этом он только кандидат наук. Докторская диссертация была полностью подготовлена им в шестидесятые годы, но защитить ее не дали - не профинансировали, хотя время было для науки не то, что сейчас - благоприятное, хрущевская «оттепель». И сейчас Михаил Яковлевич сожалеет о так и не использованных возможностях: «Ко мне приходят коллеги из института экологии, советуются, я им помогаю в организации архива. Но это все не то. Чувствую себя умственно и физически неплохо, мог бы работать, много сделал бы в науке, больше, чем в молодости: практика большая, и я уже не боюсь никого».

Потеряв в лагерях зрение и слух, Михаил Яковлевич, будучи глубоким стариком, до конца дней работал и строил планы научных исследований. И не понимал, что значит «усталость от жизни».

- Вы спрашиваете - есть ли светлые воспоминания? Мое самое светлое воспоминание - то, что я живу. Все прошлое - оно и составляет мою современную жизнь. Мне очень часто снится лагерь: меня преследуют, ловят, тащат за руки. Так что светлого у меня почти не было. Единственное, это то, что я всю жизнь любил науку, надеялся, что она даст мне избавление. Если бы я был в стране без ГУЛАГов, в стране, хотя бы элементарно снабжающей меня возможностью жить, я бы дал по крайней мере в десять раз больше того, что дал. И это меня огорчает, - сказал Михаил Яковлевич незадолго до смерти.