ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Предисловие к первому изданию

Имя Юрия Галанскова — одно из ярчайших в современной истории борьбы за свободу России.

Он стоял у истоков открытого движения протеста, никогда, однако, не забывая его гражданского и, в конце концов, политического значения. Поэтому у него не было ложного отталкивания от политической борьбы, которую он понимал как выполнение своего гражданского долга.

Он был одним из первых, кто вышел "с поднятым забралом", кто честно, по-рыцарски бросил вызов неимоверно сильному противнику — и погиб в этой неравной борьбе.

В этой книге собрано почти все, написанное Юрием Галансковым, кроме стихов, ранее опубликованных (см. "Грани", № 52, 68, 89-90): его четыре наиболее известные поэмы, отрывок из задуманной повести, статьи и заявления, письма из заключения.

"Подпольный литератор — обязательно гражданин Родины и человек чести", — писал Юрий Галансков в 1966 году. Сегодня эти слова больше, чем к кому бы то ни было, приложимы к нему самому.

ЮРИЙ ГАЛАНСКОВ — ГРАЖДАНИН РОДИНЫ И ЧЕЛОВЕК ЧЕСТИ

Предисловие ко второму изданию

Книга "Юрий Галансков" вышла в ФРГ в 1980 году десятитысячным тиражом и разошлась в недельный срок. Издал ее Народно-трудовой союз. Я благодарен всем членам этой антикоммунистической организации, которые участвовали в работе над книгой, особенно Б.Г. Миллеру и А.А. Весту. Благодарен тем, кто нелегально вывозил из СССР материалы для книги, рискуя свободой. Огромный вклад в это дело внесла сестра Юры Елена Тимофеевна, которая собирала и бережно хранила все, что касалось ее знаменитого брата.

В Россию книгу "Юрий Галансков" привез Андрей Вест на съезд соотечественников в августе 1991 года. Тогда я и решил переиздать ее. Всего в нашей стране находится 11 экземпляров книги о Галанскове, а люди спрашивают, когда же можно будет купить книгу о поэте и правозащитнике. Я обошел десятки банков и коммерческих структур, встречался со многими богачами России, но мне не везло — денег на переиздание я не достал. Не было и издательства, которое бы взялось за эту книгу. И вот в день, когда моему другу исполнилось бы 55 лет, мне посчастливилось. Издательство "Приазовский край" приступило к работе над книгой. Средства на издание выделил Южно- Черноморский коммерческий банк.

Второе издание дополнено новыми материалами, в том числе посвященными перезахоронению праха Ю.Т. Галанскова в 1991 году.

Юра не успел раскрыться как большой поэт, помешали болезнь, тюрьма, смерть. Но немногие стихи, написанные им, особенно знаменитый "Человеческий манифест", стали известны далеко за пределами нашей страны.

Вклад его в правозащитное движение неоценим. К нему тянулись люди, за ним шли, вокруг него сплачивались, ему верили, и он оправдал доверие людей, даже тех, кто сломался. Все уважали его. Никогда и ни от кого я не слышал слов осуждения в его адрес.

Юрий Галансков — патриот не только России, он патриот Свободы, Справедливости и Правды.

Витольд Абанькин

Ростов-на-Дону

12 июля 1994 года

ЮРИЙ ТИМОФЕЕВИЧ ГАЛАНСКОВ

(1939-1972)

Биографическая справка

Ю.Т. Галансков родился 19 июня 1939 года в семье московских рабочих. С ранней юности жил на собственные заработки. Учился, работая электриком в театре. Поступил на исторический факультет Московского государственного университета, но был исключен за независимость суждений. Работал в Литературном музее. Продолжал образование на вечернем отделении Историко-архивного института.

Был одним из активных участников вольных литературных чтении у памятника Маяковского, где впервые прозвучала его поэма "Человеческий манифест". В 1961 году принял участие в создании поэтического сборника "феникс" (одного из первых изданий самиздата). Пытался создать пацифистскую организацию в СССР, составил проекты программы и устава Всемирного союза сторонников всеобщего разоружения.

Был одним из организаторов "митинга гласности" на площади Пушкина в Москве 5 декабря 1965 года, — первого за многие годы открытого проявления общественного протеста против подавления свободы. За участие в этом митинге подвергся кратковременному аресту.

Летом 1966 года Ю.Т. Галансков организует московскую оппозиционную молодежь, усилиями которой, несмотря на противодействия органов подавления, 5 декабря 1966 года на площади Пушкина проводится новый митинг общественного несогласия с антиконституционной политикой власти. Одновременно он составляет сборник общественно-политических и литературных материалов "Феникс-66" (прообраз всех последующих самиздатских изданий), а его друг А.И. Гинзбург — "Белую книгу по делу Синявского и Даниэля".

В том же, 1966, году он сближается с НТС и через несколько месяцев становится его членом.

19 января 1967 года Ю.Т. Галанскова арестовывают, и после года пребывания под следствием в Лефортовской тюрьме он (вместе с А.И. Гинзбургом, В.И. Лашковой и А.И. Добровольским) предстает перед судом.^¹ Несмотря на тяжелое заболевание (язву двенадцатиперстной кишки), Ю.Т. Галанскова приговаривают к семи годам лагерей строгого режима. Приговор Ю.Т. Галанскову и его подельникам вызвал массовые протесты в России и во всем мире.

В лагере 17-а (поселок Озерный, Мордовия) Ю.Т. Галансков принимает участие в голодовках протеста, выступает в защиту своего друга А.И. Гинзбурга, борется против злоупотреблений лагерной администрации, отстаивает права других политзаключенных. Каторжная работа и систематическое недоедание губительно влияют на состояние здоровья Ю.Т. Галанскова. Тем не менее он категорически отказывается подать просьбу о помиловании, ибо это автоматически означает признание своей вины и раскаяние в содеянном.

В начале 1970 года Ю.Т. Галанскова помещают в лагерную больницу, затем вновь возвращают на общие работы. Ходатайства родственников в Москве об оказании ему необходимой медицинской помощи не приводят ни к каким положительным результатам. Когда мать Ю.Т. Галанскова привезла ему банку меда, администрация не разрешила ее передать, утверждая, что Галансков "вполне здоров".

18 октября 1972 года в лагерной больнице (поселок Барашево) Ю.Т. Галанскову сделали операцию. Оперировал врач-заключенный, не имеющий квалификации хирурга. После операции этого врача больше не допустили к больному. У Ю.Т. Галанскова возник перитонит. Требования о переводе его в гражданскую больницу были отклонены. Врачей с воли в лагерь не допустили. Когда московский профессор получил, наконец, разрешение посетить больного, было уже слишком поздно. 4 ноября 1972 года Ю.Т. Галансков скончался.

Тело Ю.Т. Галанскова не было выдано родственникам. Но на его могиле (вблизи от лагерной больницы) вместо дощечки с номером разрешили поставить крест...

буду жить", и пусть он не пытается парализовать моральное право на оценку жизненного поведения обещанием "за все сделанное буду платить сам". Никому не нужно это его обещание. Оно необходимо только ему самому, чтобы хоть как-то замаскировать свои претензии на безграничное право совершать любые, даже грязные, поступки. Из этой щели так и выглядывает коричневое рыльце обыкновенного клопа, который вот-вот выползет насосаться крови.

— Не слишком ли обвиняете, господин прокурор? Вокруг меня действительно только подлые и идиотские хари, а я не нуждаюсь в советах подлецов и кретинов. Я надеюсь на собственную голову и на собственные мускулы. И пить чужую кровь я не собираюсь.

— Не собираешься?

— На вампира я вроде бы не похож.

— Ну, разумеется, мы не вампиры! И даже не бандиты. Мы не орудуем ножом и кастетом. Мы никого не задушим и никому не перережем горла, чтобы ограбить. Нет! Мы, например, просто поступаем в институт. Боже мой! Что может быть безобиднее этого? Мы — учимся...

— Не только есть мясо, но и учиться тоже преступно? Трогательно! Это уже напоминает бред одержимого...Я учусь, кончаю институт, иду работать, устраиваю жизнь вообще и тем самым устраиваю свою жизнь. Когда-то учились быть кузнецами, теперь учатся быть инженерами.

— Пусть учатся быть инженерами. Я не против. Я вообще не против того, чтобы люди учились. Но я против паразитов вообще и против дипломированных — в особенности. Дело не в том, что вы устраиваетесь, чтобы устроить свою жизнь. Дело в том, что вы устраиваетесь и устраиваете, стоя на горле у ближнего своего. Но устраивая свое счастье на несчастии других, все вы ограбили себя и в каждом из вас задыхается совесть. И ты такая же сволочь, как и все...

— Псих, успокойся.

— Ребята, перестаньте, вы что, с ума сошли?..

— Вспомни, когда ты поступал в Литинститут, то понес туда самые лживые свои стихи. Когда ты писал сочинение, ты лгал. Ты лжешь, когда выступаешь на семинарах, когда пишешь курсовые работы, когда сдаешь экзамены. Те, кто тебя учат, — лгут. Ты учишься лжи, ты весь погряз во лжи, и из этой лжи ты никогда не выберешься. Сегодня ты лжешь, потому что тебе надо учиться, завтра будешь лгать, потому что нужно будет кормиться, и так всю жизнь.

— С волками жить — по-волчьи выть.

— С волками? А сами-то вы кто? Вы сами-то и есть волки... Вы пиявки, а в институтах вы только совершенствуете свои сосательные способности. Своими дипломами, должностями, званиями вы закрепляете за собой привилегированное положение в обществе. Я сосу кровь, но я, видите ли, дипломированная главка, и поэтому не ме-

шайте мне. Я понимаю, что человек может быть ученым или художником, но я никогда не пойму, почему ученый или художник может пользоваться жизненными благами в большей мере, чем рабочий цементного завода? Я никогда не смогу понять, почему какая-нибудь архиталантливая певица может утопать в роскоши и откармливать собственного кобеля бифштексами, в то время как бабе со скотного двора нечем накормить детей? Но вам все ясно. Вы говорите: от каждого по способности, каждому по труду. Я смогу согласиться с этим, но только в том смысле, что пусть архиталантливая певица по способности поет, а баба со скотного двора пусть по способности выгребает вилами навоз. Однако я не соглашусь, что тот, кто напрягает голосовые связки, делает более трудное дело, чем тот, кто напрягает мускулы, и я не соглашусь, что тот, кто напрягает голосовые связки, может позволить себе роскошь забавляться бриллиантами, а тот, кто напрягает мускулы, — вынужден отказывать детям в куске сахара. Может быть, все это и можно как-нибудь объяснить с точки зрения "всеобщего закона стоимости", но как объяснить все это с точки зрения "всеобщего закона совести"? Где вы найдете моральное оправдание человеку, который купается в молоке, в то время как где-то дети увядают от голода? Где вы найдете моральное оправдание разврату и паразитизму, в какой бы утонченно-замаскированной форме они ни проявлялись? Я одержимый? Да, я одержимый, и поэтому я не успокоюсь... Ты говоришь, что надеешься на собственные мускулы. Прекрасно! Но можешь ли ты надеяться на собственные мускулы, если банда грабителей ворвется в твой дом? Твои собственные мускулы вряд ли помогут тебе уберечь свою собственную голову, если десятки честных и смелых людей-братьев не придут к тебе на помощь.

— Стало быть — драка, а как же твой пацифизм? Или, может быть, все-таки в тебя камнем, а ты в него хлебом? Может, все-таки...

— И не все-таки... Даже несмотря на всю подлость, на все драки и убийства, — он в тебя камнем, а ты в него хлебом, ибо разум, совесть, справедливость и любовь — самые мощные орудия в человеческом арсенале. Они в миллионы раз мощнее всякой водородной бомбы. Вопреки войнам, вопреки убийствам, вопреки подлости и жестокости — человечество существует, и' оно существует только потому, что сумело выковать в своей общественной и биологической сущности для поддержания своего существования такое великолепное оружие. Все люди — братья или все люди — враги! Труд честный или паразитизм мошенников! Вот выбор, и другого нет!

— Не в этом дело. Пацифизм проповедует отказ, от всякой борьбы. Пацифизм уводит от реальности, а реальность такова, что в твой дом однажды врываются бандиты и необходимо защищаться, необходимо, защищаясь, убивать.

— Пацифизм проповедует отказ от всякой борьбы и хорошо делает! Но когда обнаглевший агрессор врывается в чужой дом, пацифист защищается и защищает. И это естественно. И все-таки пацифист говорит: "Не убей". Пацифизм бьет не по рукам, а по мозгам. Пацифизм стремится разоружить ум агрессора. Пацифизм ведет неутомимую войну против войны. Но в мире еще слишком много солдат и слишком мало солдат-пацифистов. Когда-нибудь их будет много, и тогда они создадут общество разоруженных государств и умов.

— Если пацифист все-таки дерется, тогда нет никакого пацифизма, тогда пацифизм уже не пацифизм. Тогда остается только здравый человеческий разум, который против войны, который не хочет войны. И ничего больше.

— Очень хорошо, что здравый человеческий разум против войны и не хочет войны. Но люди убивают друг друга, люди развязывают войны несмотря на весь свой здравый разум, который против войны и который не хочет войны...

—Значит пока еще люди не могут не воевать. Такова жизнь, даже если она нам и не нравится. Не знаю, может, когда-нибудь люди и смогут жить иначе... Во всяком случае яблоко должно созреть.

— Но яблоко может и не созреть, если червь вражды и паразитизма будет подтачивать его сердцевину, если глупые свиньи будут подрывать корни дерева и если человечество будет забавлять себя в это время пустяками. Слишком много проблем в человеческой голове, но человеку не следует забывать о том, что где-то в арсенале лежит бомба, которая однажды может размозжить его легкомысленную голову. Все мы против войны, но только когда с неумолимой неотвратимостью штык вонзается в наш живот, только тогда, в нашем предсмертном крике, раздается истинный голос протеста. Вот здесь-то, на этой глубине, и начинается пацифизм, здесь-то и лежат его неискоренимые корни, а додуматься до той простой истины, что человек должен быть сильнее силы и умнее насилия, не так-то уж и сложно. И уж еще проще понять, что насилие сильного — его слабость. Меня всегда удивляло, что миллионы попугаев из века в век повторяют: жизнь — есть борьба, все люди — враги, победитель — всегда прав и тому подобную чепуху с такой же убежденностью, с которой когда-то их предки твердили, что земля имеет форму сковороды и держится на трех китах. По-моему, пора бы уж было и понять, что жизнь— есть творческое созидание людей, взаимная помощь, их сотрудничество.

— Сотрудничество собаки с кошкой, взаимная помощь кошки с мышкой.

— Если угодно, собаки могут великолепно уживаться с кошками, а кошки с мышками. И все волки станут овчарками, если так будет нужно... Я не знаю, зачем людям дано жить, и не знаю, есть ли в этом какой-нибудь смысл. Но уж коли мне дано жить, я хочу жить честно,

потому что если я позволю себе стоять на горле у кого-то, то другой с таким же основанием, может позволит* себе стоять на горле у меня И тогда мир превратится в хрипящее месиво. Я не думаю, чтобы о» уж очень этого хотел. Но мир хрипит. Он хрипит потому, что в своем безумном стремлении к благополучию каждый встает на горло другому. Можно ли жить иначе? Вот в чем вопрос. Я бы сказал — ничего не требуй и перевязывай людям раны, они сами заплатят тебе за это. Это честно, но это не выход. Сколько бы ни старались санитары, в госпиталь прибывают все новые и новые раненые. Война продолжается, мир хрипит. Рвутся бомбы, свистят осколки. И моя жизнь в опасности. Я не хочу умирать, так же, как не хочет умирать и вот этот юный солдат, который стонет на носилках и взывает о помощи. О, если бы он знал, что борьба смертельна даже для победителей!

— Именно поэтому, может быть, и не нужно вступать ни в какую борьбу. Нужно сидеть и пить вино и еще... спать. А завтра, завтра я проснусь и буду что-нибудь делать. Буду жить, двигаться, дышать...

— Ну, а задыхаться ты тоже будешь? Или что, помойное ведро, в общем-то, уж ничего? И н нем жить можно...

— Приходится, ни какого другого, непомойного, ведра не существует.

— А что, если все-таки существует?

— В твоем воображении...

— Так же, как и в твоем помойное.

— Зло существует реально.,

— Так же, как и добро.

— Но зло сильнее, оно торжествует, мир полон жестокости.

— Вряд ли это так. И, пожалуй, это совсем не так... "Зло вечно, и оно торжествует!" — запугиваем мы сами себя. Но хорошо же оно торжествует, если люди осуждают всякое зло. Разве те или иные проявления зла приводят тебя в восторг? Скорее наоборот. Разве история не осудила гитлеризма? Наоборот, гитлеризму было нанесено и военное и моральное поражение. Жизнь — есть непреклонное стремление человечества утвердить нравственную идею в отношениях между людьми, ибо это единственный путь к счастью для всех. Фашизм попытался воздвигнуть величественный .замок на костях других народов. В своем истеричном стремлении к национальному величию фашизм попрал нравственные ценности и поэтому был обречен на гибель — неотвратимо. Ибо неотвратимо стремление человечества утвердить нравственную идею, и всякая тенденция, которая будет противодействовать этому, — неизбежно потерпит поражение.

— А марксизм?

— Нельзя отрицать историческое значение классического марксизма как учения о социальной и экономической справедливости.

...После кровавой оргии 1937 года у нас ругать коммунистов считается признаком хорошего тона. Юные сопляки и великовозрастные пошляки, напившись, взахлеб распевают:

"Раз-громим большеви-ков, большеви-ков,

Кра-а-сным нет поща-а-ды".

Россия разлагается. Респектабельный обыватель, хихикая, говорит: "Наше дело — смотреть и удивляться" — рассказывает пошленькие политические анекдотцы за чашкой кофе. Молодежь все более развращается. Воинственные экстремисты истерично кричат: "Гады большевики!"— совершенно не в состоянии понять, что же, собственно, происходит. Колхозное крестьянство думает: "Може, вот, што и буде, да где там, председатель и все они пьянствуют и жрут, им и дела никакого нет". Поговори с рабочим, и он скажет: "Сами-то они жрут сколько хотят, а мы ишачь на них. Если бы Ленин был, вот тогда, может, что-нибудь и было. Уж хуже нас, наверно, никто не живет". Здесь вторая революция нужна, а так ничего не изменится. Вон на Западе рабочие бастуют. А у нас... Партийный Механизм все более превращается в средство достижения личных целей. Один мой знакомый вступил в партию и пошел работать секретарем комсомольской организации, в душе презирая все это, только чтобы поскорее получить квартиру. Я знаю одну машинистку, которая вступила в партию потому, что иначе ее не взяли бы на работу во Внешторг. И таких примеров сколько угодно. Дело доходит до анекдотов, когда член партии, охмелев, подвывает: "Разгромим большевиков, Красным нет пощады..." И среди всего этого маразма ни одного трезвого голоса. Никто не хочет подумать, никто не может понять. Я встречал много доморощенных политиканов, которые даже не удосужились определить своего отношения к рабочему классу и крестьянству. Все несут какой-то бред... Любой студентик, в конце концов, после мучительных интеллектуальных усилий, сползает к пошлой фразе, что, мол, народ — это масса, слепое стадо баранов. А это слепое стадо его учит и кормит. Это слепое стадо, исхлестанное и доведенное до скотоподобного состояния, слепо тычется своей наивной мордой, не в состоянии понять, что же творится вокруг. "Мир полон жестокости", — говорите вы. Да, полон, но чем сильнее зло, тем желаннее добро, чем сильнее несправедливость, тем сильнее жажда справедливости. Я утверждаю это.

— А я утверждаю, что жаждущий справедливости похож на жаждущего влаги в пустыне. У него трескаются губы и начинаются галлюцинации. Он слышит воображаемый плеск воды и торопится к воображаемому источнику, когда же мираж исчезает, его покидают силы и он падает.

— Все это вздор! Нет пустыни, но есть пустынные души. И всякая сволочь, задушившая в себе человечность, только собственную вонь объявляет реальностью. Как будто реально существуют только шакалы и змеи и будто бы свежесть ландыша и тонкий запах розы — мираж. Будто бы люди только калечат и никто не перевязывает их раны.

— Какие изящные галлюцинации! Люди грызутся, как собаки, и, как собаки, зализывают свои раны. Во всем этом слишком мало гуманизма и слишком много необходимости...

— Так что же делать, Виктор? Жить осталось каких-нибудь пятнадцать тысяч дней... Если жизнь отвратительна, как помойное ведро. Если люди, как рыбы, задыхаются в этом помойном ведре. Может быть, нужно превратиться в лягушку и квакать эти пятнадцать тысяч дней. Или, может быть, стать крысой и ловить полудохлую рыбешку в мутной воде.

Что же делать, Виктор? Я не хочу оплакивать трупики сокровенных желаний. Мне больно смотреть, как люди оплевывают светлого ангела своей чистоты. Зачем мне эти пятнадцать тысяч дней? Чтобы смотреть, как сосед плюет в кастрюлю своего соседа? Ведь можно же жить и иначе. Я верю, что Христос мог пятью хлебами накормить всех, и знаю, что одному паразиту и десяти хлебов будет мало. Нужно быть честным, нужно нести добро. Нужно в него хлебом, даже если он в тебя камнем. Только непременно хлебом, а не сухой заплесневелой коркой. А то может получиться так, что коркой-то много раз хуже, чем камнем. Да еще и удивляются, почему их -не благодарят за это...

Есть хлеб и хлеб. Есть хлеб, утоляющий голод, и есть хлеб, убивающий голодного. Есть хлеб, который тверже камня и хуже всякого насилия. Далеко не из всяких рук я возьму хлеб, ибо не всякий хлеб от чистого сердца.

Иные, проповедуя непротивление злу, поучают: если тебя ударили по левой щеке — подставь правую, сами же не понимая того, что они проповедуют и чему поучают...

Тебя ударили по левой щеке — подставь правую, если это поможет остановить зло, но если это только поощряет зло, то не подставляя правую, а лучше подставь палку, чтобы злодей сломал собственную руку. И когда он будет корчиться от боли, обмой рану его и перевяжи руку его. И прибавится у тебя друг, и убавится у тебя враг... Ударишь ли ты перевязывающего рану твою, плюнешь ли ты в родник, из которого пьешь? Думаю, что нет...

— Он в тебя пулей, ты в него булкой. Он в тебя бомбой, ты в него буханкой. Забавно...

— Он в тебя пулей, ты в него автоматной очередью. Он в тебя автоматной очередью, ты в него водородной бомбой. Это уж, конечно, не смешно.

— Это — война. А война — жестокая необходимость.

— Так ли уж необходима мне эта жестокая необходимость?

— Но такова жизнь, такова реальность жизни.

— Я против! Я против такой реальности. Я против, и я тоже реальность.

— Ты реальность, но ты не реалист. Ты, как малое дитя, возмущаешься тем, что жизнь — не рай, а люди — не ангелы. Ты против, ну и что же? Все мы против, и все мы живем в аду.

— А я против и не хочу жить в аду.

— Тогда удавись и, может быть, попадешь в рай.

— Ты считаешь, что это единственный выход из ада?

— Пожалуй. И наверняка это единственный вход в рай.

— Может быть, это и единственный вход в рай, но вряд ли это выход из ада.

— Ты знаешь какой-нибудь другой?

— Да, я знаю этот другой выход. Я знаю, что единственный выход из ада — это непреклонное стремление выйти из него.

— Гениально! Только куда и каким образом?

— Неважно куда, важно уходить из ада.

— И попасть в самое пекло...

— Даже если и так, то особенно важно именно в этом месте постараться не продать душу дьяволу и продолжать свой праведный путь. В былые времена праведники надеялись избежать ада и попасть в рай. Теперь и ад, и рай отменяются, теперь праведники праведно шествуют в неизвестность.

— Теперь и рай, и ад переносятся на землю. Теперь или райская жизнь земных праведников или дьявольская жизнь в земном аду.

—Логично, но люди усомнились в возможности небесного рая, и тем более теперь они не поверят в возможность райской жизни на земле.

— Тогда им пришлось бы жить в земном аду.

— А они, собственно, в нем и живут. Но вам не нравится земной ад, и вы проповедуете праведное шествие в земной рай. Но вам не следовало бы забывать, что люди стремились праведно жить на земле потому, что верили в возможность избавления от страданий на небе. Но поверят ли они в возможность избавления от земных страданий? Никогда! А мучениями в земном аду их не напугаешь. Теперь людям не нужен Бог и не страшен черт. И плевать они хотели на всякую праведность.

— Когда-то люди пугали сами себя адом и обманывали раем, но теперь у них есть возможность...

— Нет у них никакой возможности теперь... Теперь у взрослого человека единственная возможность мучиться, как ты говоришь, 15 тысяч дней на Земле и в конце концов подохнуть от инфаркта или рака. Где возможность? Какая возможность?

Тайна счастья — как крепкий орех.

Путь желанья, тернистый и зыбкий,

Обрывается там,

где в помойном ведре

задыхаются люди-рыбки…

Невозможно спастись!

Невозможно снасти!

Смерть на личиках тайн сокровенных!

Мозг бессилен,

бескровны пути,

перерезанные, как пены.

Наркотик жизни обесценен. Теперь возможности только у наркоманов, в совершенстве владеющих искусством заглушать собственные страдания и подавлять отчаяние и страх... Дайте мне жизнь, в которой я мог бы радоваться восходящему солнцу и свободной птицей петь в зеленой листве девственного леса. Укажите мне путь в эту жизнь, и я пойду с вами. Но вам этот путь неизвестен. Ваши пути бескровны, как перерезанные вены... В помойном ведре задыхаются люди-рыбки... И мозг бессилен что-либо изменить... Невозможно спасти! Невозможно спастись!

— Не надо меня пугать моими же стихами. У меня, между прочим. есть и другие:

Я рвусь сквозь мертвый пласт гудрона

в обитель ливней и лучей.

— Не забудь еще написать о том, что все мы рвемся и всех нас рубят под корень самые обыкновенные дворники. В этом, может быть, есть истина, но я думаю, что большая истина в вине...

— Давай выпьем, и нам нужно бежать.

— А куда? Куда бежать-то? Говорит человек, волнуется грудь его, расправляет он свои огромные крылья и... бежит в подворотню, как общипанная курица... Но, Боже мой, как я устал... Как мучительно нести в себе это кладбище полузарезанных ангелов... они еще шевелятся во мне... совесть еще не задохнулась в моей темнице... она зовет... Восстань! Восстань и разрушь собственную темницу! Ангелы умирают! Не можешь? Можешь, потому что восстать против себя — значит восстать против всех. Не бойся! Не бойся, глупец, ибо все только и ждут твоего сигнала... Моя кровь кипит, она жжет мои вены. Я жду? Нет, я не жду. Я восстал. Я уже давно восстал. Я уже давно мечом солнечного плодородия отрубаю головы кровавых шакалов. Ни с места, утонченные паразиты и извращенные подлецы! Ни с места! Или я утоплю вас в океане пшеничного поля. Я засыплю вас лепестками цветущих вишен. Бесчисленные стрелы моих васильков пригвоздят вас к земле.

Режьте, стреляйте, бомбите... разлагайтесь и разлагайте. Вздуются и лопнут гнойники современного маразма. Человечество переболеет болезнью взаимной вражды и выработает необходимый иммунитет. Мы вырвем орудия науки и техники из грязных рук. Вместо каторги труда — нужна мастерская творчества. Люди — ромашки в поле, а не гвозди в заборе. В каждую чашу да положится земляника

с молоком — и человек узнает истинный цвет своей кожи... Вы проигрываете в каждой вашей победе. У вас не будет солдат. Победителей не судят, но вы проигрываете в каждой вашей победе, и поэтому победителей судят. Победитель всегда прав, но вы всегда не правы, поэтому победитель всегда не прав. Что вы можете? Взрастить смертоносные грибы водородной бомбы, но кому это нужно, когда в лесу есть настоящие грибы! Мы победим победителей. Мы разбомбим вас обыкновенными пшеничными зернышками. Когда вы думаете, вы хитрите, поэтому вы думаете плохо. Ваши ценности вредны, ваша сила опасна, но мы будем сильнее силы и умнее насилия. Сережа налил чашку остывшего чая. Подошла Лена.

— Там к тебе ребята пришли. Спустись вниз, Егорыч уже никого не впускает, мы скоро закрываемся... Виктор мне сказал, что наше заведение скоро обанкротится... будто бы ты сегодня съел последний в своей грешной жизни антрекот, а завтра, нарядившись в мешковину, придешь проповедовать вегетарианство посетителям кафе.

— Этого может и не случиться, если он завтра .купит ягненка и собственноручно перережет ему горло... Что вздрогнула-то? Испугалась! Вот он тоже струсил.

— У меня дома есть лишние шарики, я как-нибудь их принесу... своих-то у вас, вроде, не хватает...

— Леночка, всем известно, какая ты у нас добрая... с тобой даже расплачиваться можно не сегодня. Между прочим, получка у меня второго числа. Так что я побежал, но завтра я все равно приду.

У входа в кафе Сережу ждали трое парней.

— Старик, ты там застрял, как рыба в корягах. Мы тебя еле вытащили. Этот хрыч рычит, как бульдог... Пошли к Кадику, есть две бутылки...

— Нет, не могу, я Ленку обещал проводить.

— А, брось... сама дойдет. Или во... Мы Петю выделим, он проводит ее до самой кровати. Ну, старик...

— Нет, не могу...

— По-до-зритсльно все это! Ну смотри, мы отваливаем... Заходи завтра.

Егорыч стоял у дверей злой, как черт. Сережа знаками попросил открыть дверь.

— Чего тебе? — недовольно проворчал Егорыч, все-таки пропуская его.

Со столика, за которым сидел Сережа, было уже все убрано. Последние посетители расплачивались и уходили. Подошла Лена.

— Меня ребята звали пить. Я не пошел, сказал, что тебя обещал проводить. Я подожду... — неожиданно для самого себя сказал Сережа, и что-то вздрогнуло в нем.

— А я еще деньги не сдавала. Может, принести тебе чего-нибудь?

— Нет, я покурю.

Лена пошла в служебную комнату.

Смутное предчувствие шевельнулось и притаилось в сознании Сережи, оттесненное и придавленное ходом вдруг засуетившихся мыслей: "Надо бы выправить текст... В двенадцать буду дома... даже раньше... часа три поработаю... седьмую страницу нужно переделать совсем..." — Предчувствие вновь ожило и зашевелилось. "Нет! Нет! Провожу и сразу же на автобус... Да и вообще... Так уж как-то все вышло..."

Сережа сопротивляется, но... Ноги, и на сгибах, между голубых веночек, что-то таинственное и возбуждающее... Оно врывается неотвратимо. Оно не ведает преград... Оно знает только победу... И борьба возможна только с самим собой. Борьба, когда нельзя победить, но когда можно потерпеть поражение.

Ты идешь и разговариваешь с Леной. На мгновение ты вспоминаешь о Марине, но только на одно мгновение. И твоя совесть смотрит на тебя большими удивленными глазами. — "А что, собственно, случилось? Я же..." — А большие удивленные глаза твоей совести все смотрят на тебя. — "Молчи, мошенник, спрячься за ширмочку собственной наглости и забудься. Не все сразу. Сейчас вот она попросит тебя починить утюг, ведь ты же электрик! И ты согласишься, придешь к ней домой, она покажет тебе неисправный утюг, и утюг окажется, действительно, неисправным... Молчи, молчи, предатель".

Они вошли в подъезд. Лена долго не могла открыть дверь.

— Попробуй ты... Вот дурацкий замок... Сережа вставил ключ, потянул дверь на себя и открыл. Они вошли в комнату. Лена включила верхний свет.

— Садись, я сейчас принесу утюг, а то мне нечем мои тряпочки погладить.

И она вышла на кухню.

Сережа чувствовал себя как-то неловко отчасти потому, что еще не успел освоиться, а в основном потому, что все получилось как-то не так...

Лена вернулась, зажгла торшер и погасила люстру. В комнате стало уютнее.

— Ты сними куртку... У тебя вид, как будто ты собираешься бежать. Давай я ее повешу.

Сережа быстро нашел обрыв в шнуре, зачистил концы провода и стал расправлять подсохший кусочек изоляции.

—Ой, Сережа, я так устала. Давай-ка с тобой выпьем. Во коньяк! Сейчас принесу.

На кухне Лена достала из буфета рюмки, вымыла их; потом она подошла к зеркалу, слегка дотронулась до своих великолепных волос, потом еще коснулась ресниц и, глядя в зеркальце, чуть повернула голову влево, а потом вправо. Потом она пошла в маленький коридорчик , сняла туфли и надела мягкие тапочки. Ей вдруг захотелось снять свое узкое платье и надеть другое. Оно висело в комнате на ширме.

"Нужно пойти и взять, а переодеться можно здесь. А если там? Нет, там нельзя, там он..." И все-таки именно там, где нельзя, где он...

— Сереж, возьми ты бутылку и рюмки, а я сниму это чертово платье. Господи, как оно мне надоело, в нем всегда, как в футляре.

Сережа вышел на кухню, взял было бутылку, потом поставил ее на место. Подошел к умывальнику, потом обратно к столу, потрогал краник газа, потом снова взял бутылку, но не пошел в комнату, а стоял на месте и разглядывал этикетку. Идти в комнату было нельзя. И нельзя именно потому, что там она переодевалась. Лена приоткрыла дверь.

— Сережа, все уже...

Она стояла на пороге, держась одной рукой за ручку распахнутой двери. Проходя мимо, Сережа ощутил близость ее тела. Он почти остановился около неё, хотя ни один человеческий глаз не мог бы этого заметить.

Коньяк был хорош. Они выпили по рюмке, и Лена наливала по второй...

— А вы что с Виктором поссорились? Я слышала, как вы о чем-то спорили.

— А, ерунда...

— Как у него с Верой?

— Вроде бы скоро женится. И вообще все мои знакомые что-то переженились.

— А я? Или я отношусь к числу знакомых официанток?

— Ну что ты придираешься? По-моему, тебя нужно выдать замуж, хотя бы в наказание за вредность.

— Это нелегко сделать.

— Ничего, мы постараемся...

— Кому я нужна, тот мне не нужен, а кто мне нужен, тому я не  нужна.

— Благородный Гамлет иногда выражал свои мысли именно таким образом. Я что-то ничего не могу понять...

Лена залпом выпила рюмку коньяка.

— Например, я нужна нашему директору, или вот на днях я вдруг понадобилась одному журналисту. Журналист дрянь, а у директора, кажется, вполне серьезные намерения. Это ужасно... Бесконечное множество ожиревших стариков, пошляков, пьяниц, и, в лучшем случае... А, впрочем, никаких лучших случаев — все какая-то дрянь и потаскухи в брюках. Я им, может быть, и нужна, но они мне — нет. Я иногда начинаю думать, что действительно обстоятельства сильнее меня.

— Тебе нужно уйти. У вас паршивая публика.

— А ты? Ты тоже бываешь у нас. Мне нужен ты. Что глаза-то опустил? Вот сейчас повисну у тебя на шее. Интересно, что ты будешь делать? Просто вырвешься или вырвешься как-нибудь иначе... и правильно сделаешь. Что я тебе... Вот я дважды спрашивала, о чем

вы с Виктором разговаривали, а ты дважды отмахнулся, как от мухи. И ты прав. Я это сама чувствую.

Лена мгновенно оказалась около Сережи, обняла его.

— Сереженька, милый... — взволнованно шептала она. Она всем телом прижалась к нему. Ее трясло как в лихорадке.

— Леночка, не надо, милая, ну что ты?

Сережа быстро опустился на пол, взял се за плечи и прижался щекой к ее волосам, но она повернула голову, и се горячие губы коснулись его щеки. Машинально он отстранился, потом, как бы опомнившись, снова прижался щекой к ее голове. Она сразу же как-то обмякла, се тело сделалось тяжелым, она закрыла лицо руками и зарыдала.

— Леночка, что ты... не надо... Лена, встань...

— Оставь...

— Встань, Лена, милая, пожалуйста...

— Иди к черту... зачем ты сюда пришел? Пусть я этого хотела. А ты! Ты тоже хотел, я все видела... пусть я — баба, а ты? Ты хороший, милый... Все это ложь! Лучше прямо...

Она неожиданно быстро сняла платье и стала рвать на себе нижнее белье, потом бросилась на тахту и закрылась пледом.

— Уйди, — сквозь слезы попросила она.

Сережа ушел. Он был сам себе противен. Он чувствовал себя уставшим, потрепанным и грязным. Ему хотелось поскорее прийти домой, сбросить с себя вместе с бельем всю эту скомканность и потрепанность чувств и вымыться чисто-чисто.

— Извини, приятель, у тебя спичечки не будет?

Сережа достал спички. Прохожий прикурил.

— Спасибо.

Сережа что-то хрюкнул в ответ и, сгорбившись, быстро пошел дальше.

Она, может быть, душу хотела отогреть около меня. Она действовала по-женски, истерично, с надрывом, но не в этом главное. Главное-то в том, что ей человечность моя нужна была. Но там, где должен был быть человек, оказался предатель, мошенник, дрянь... Ведь предал же я Марину. В удовольствии себе не смог отказать, флиртануть изволил, а ведь завтра, как будто бы ничего не случилось, будто бы я и не предал вовсе, приду к Марине, буду хорошим и даже нежным. Ну, а что, если как раз в тот момент, когда я предал се, Марина, в споре с кем-нибудь, голову дала на отсечение в подтверждение того, что я никогда и ни при каких обстоятельствах ее не про дам. Проспорила бы она голову-то! Вот ведь в чем дело... Но, может быть, верить-то ни кому ненужно и даже нельзя. Может быть, наоборот, нужно не доверять? Может быть, любовь другой стороны, на всякий случай, иметь. Игра-то ведь стоит свеч. Ведь голову иногда можно проспорить. Или еще хуже, скажут: "Вот видишь, никому

нельзя верить, известное дело, но мы-то, мол, разбираемся что к чему, нас-то голыми руками не возьмешь, мы всегда готовы и обманывать и быть обманутыми". Скажут ведь вот так — и возразить будет нечего, и даже может показаться, что правильно люди говорят, а это уж совсем плохо.

Начала болеть печень, а может быть, и не печень. Сережа совсем сгорбился, прошел несколько шагов и прислонился к дереву. Раздирающая боль все сильнее вонзала свои когти. На мгновение боль затихла, потом когти вонзились с новой силой, раздирая внутренности. Все существо его напряглось, он съежился. Боль скрутила его как веревку. Когда она немного утихла, он пошел дальше, неся в себе этот раздирающий тело кошмар. Ему хотелось взять большой нож, распороть себе живот, вырезать и выбросить вместе с болью всю гадость внутренностей. Сережа тихо стонал. Он сдерживал себя.

Идти оставалось немного. Сережа шел все быстрее и быстрее. Он хотел поскорее прийти домой. Он почти вбежал в подъезд, дрожащими руками открыл дверь, прошел в комнату, зажег настольную лампу и рухнул на тахту. Не сдерживая себя более, он стонал громко и даже преувеличенно громко, и от этого ему было легче.

Примерно через полчаса Сережа вышел на кухню, чтобы согреть воды для грелки. Он зажег все четыре газовые конфорки. Четыре синеватых цветка зашумели и заволновались своими маленькими лепестками. Сережа расстегнул рубашку и, потирая живот, приблизился к плите. Успокоительное тепло растеклось по всему телу. Боль утихала. Наконец закипел чайник, но грелка была уже не нужна.

Он пошел в комнату и сел за письменный стол. Перед ним лежала папка с рукописью, но он даже не открыл ее. Он убрал рукопись в ящик письменного стола и взял книгу, но и книгу отложил в сторону.

Обыкновенно читал и писал Сережа ночью. И когда случалось, что он приходил вечером пьяный, садился за письменный стол и начинал писать, но писать не мог, пробовал читать, но и читать не мог, он очень злился на себя.

Он старался не пить, он отказывался пить, особенно к вечеру, ибо знал, что ночью, в пьяном дурмане, он не услышит фиолетового звона лесного колокольчика, а утром... разольется вдоль улиц стремительным первый поток прохожих, и люди устремятся куда-то, наступая друг другу на пятки. Сильные будут бить по морде слабых, хитрые будут обманывать глупых, кто-то зарежет кого-то, кто-то умрет от голода, кто-то умрет от обжорства: мир будет паразитировать, как отвратительный клубок пиявок, сосущих друг друга, где выигрывает тот. у кого наиболее натренированы сосательные способности.

И некому будет задать людям простой и ясный вопрос: стоит ли быть мерзавцем ради того, чтобы за утренним чаем вместо обыкновенного куска хлеба съедать обыкновенную булочку с кремом?

1959-60 гг.

литература от "денежного мешка" не зависит совершенно. Поставить литературу в зависимость от "денежного мешка" значит убить ее, что и случилось, например, с советской литературой. Поэтому литературу можно иногда убить, но поставить в зависимость от "денежного метка" — невозможно.

К счастью для человечества, "денежный мешок" не всемогущ, а в сфере духовной и материальной культуры он всемогущ наименее всего. Более того, "денежный мешок", как правило, покорно подчиняется литературному всемогуществу. Вся серьезная литература XIX и XX вв. главным образом занималась анализом и критикой денежно-мешочных отношений. Но именно эта литература, которая подвергла наиболее серьезной критике этические и политические позиции господствующего класса и которая нанесла ему наиболее мощные удары, не погибла, а, наоборот, расцвела в недрах его господства. И это вполне естественно. Посмотрите, например, на современную литературу России и вы увидите, что наибольшей популярностью пользуется литература и литераторы, которые находятся в оппозиции по отношению к режиму и власти.

В связи с разговорами о зависимости литератора от "денежного метка" не могу удержаться, чтобы не обратить внимание читателя на следующий факт. Ведь вот, к примеру, до какой степени капитулянтства, классовой бесхарактерности и предательства классовых интересов (как сказал бы Ленин) мог опуститься "денежный мешок", чтобы довести дело до присуждения Нобелевской премии писателю М. Шолохову, который с такой убедительностью доказал всем, что он уже не способен ни на что более серьезное, чем вздорные ругательства в адрес буржуазного искусства.

Иллюстрируя это утверждение, я приведу пространную цитату из выступления М. Шолохова на XXIII съезде КПСС, где он хвастливо заявил:

«В частности, это заняло немилое место и моей речи и Стокгольмской ратуше но время нобелевских торжеств прошлого года. Аудитория там значительно отличалась от сегодняшней. (Оживление и зале). И форма изложения моих мыслей была соответственно несколько иной. Форма! Не содержание. (Бурные продолжительные аплодисменты).

Где бы, на каком бы языке ни выступали коммунисты, мы говорим как коммунисты Кому-то это может прийтись не но вкусу, но с этим уже привыкли считаться. Более того, именно это и уважают всюду. (Бурные аплодисменты). Где бы ни выступал советский человек, он должен выступать как советский патриот. Место писателя в общественной жизни мы, советские литераторы, определяем как коммунисты, как сыновья нашей великой Родины, как граждане страны, строящем коммунистическое общество, как выразители революционно-гуманистических взглядов партии, народа, советского человека. (Бурные аплодисменты)».

Это нужно понимать, видимо, в том смысле, что "денежный мешок" устремлений существующего в России антидемократического режима. В противном случае престиж международных нобелевских премий по литературе во мнении современно» русской интеллигенции будет подорван.

В самом деле, русская интеллигенция, в столь большой мере подвергшаяся физической расправе и политическому угнетению во время сталинской диктатуры, интеллигенция, которая и в настоящее время ведет самоотверженную борьбу с военно-полицейским режимом, борьбу за минимальное обеспечение творческой свободы, эта интеллигенция никогда не простит западной культуре присуждения Нобелевской премии Шолохову, который, используя свой чрезмерно пр<. увеличенный авторитет, встал на позиции, враждебные культуре готов даже присваивать нобелевские премии за хамство и безответственную болтовню, и что именно это хамство и эту безответственную болтовню "уважают всюду", и — извольте, читатель, полюбоваться —с этим привыкли уже "считаться", даже если "кому-то это может прийтись не по вкусу". Извольте», читатель, видеть сами: хамов покорно выслушивают в Стокгольмской ратуше во время нобелевских торжеств!

Интересно, чем так покорил Нобелевское общество наш лауреат? Разве что формой. Аудитория там, видите ли, "значительно отличалась от сегодняшней, и "форма изложения (!>1с!) его мыслей была соответственно несколько иной". Обратите внимание, читатель, "форма! Не содержание". Вы видели, читатель, как "собака бьющую руку лижет", вот так же, с особой любовью, Нобелевское общество выслушивало шолоховскую болтовню. Вы только полюбуйтесь на этого entant tereble, смущающего Нобелевское общество своей бестактной непосредственностью. Эдакая, видите ли, безобидная licentia politika.

На мой взгляд, это прямое оскорбление в адрес западной культуры. И Комитет по нобелевским премиям поступит очень плохо, если не найдет в себе мужества выразить официальное и публичное сожаление по поводу присуждения Нобелевской премии по литературе за 1965 год писателю М. Шолохову, который ни перед русской, ни перед мировой культурой соответствующих тому заслуг не имеет, и который, более того, является в настоящее время выразителем антикультурных и антилитературных и творческой свободе. К тому же этот нобелевский лауреат совершенно всерьез может делать заявления вроде того, что "гуманизм — это отнюдь не слюнтяйство". Вполне достойной нобелевского лауреата.

Лидия Чуковская в своем письме по поводу выступления Шолохова на XXIII съезде КПСС писала:

Литература уголовному суду неподсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря. Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям,

если бы Вы на самом деле, поднялись на трибуну как представитель советской  литературы.

Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.

И литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, — к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот  приговор от Вашей головы»

Литература отомстит за себя. Ибо продавший душу дьяволу не может служить богам. А литература требует от писателя божественною откровения, искренности, истинности. И в какую бы бравую позу ни становился Шолохов, как бы ни изощрялся он в своих многократных попытках симулировать откровение — он никуда не уйдет от самого себя. В этом смысле — отмщение неотвратимо.

Выступая на съезде, М. Шолохов высказался в связи с делом Синявского и Даниэля следующим образом:

Иные, прикрываясь слонами о гуманизме, стенают о суровости приговора. Здесь  я вижу делегатов от наргорганизаинн родной Советской Армии. Как бы они поступили, если бы и каком-либо из их подразделении появились. предатели?! Им-то, нашим воинам, хорошо известно, что гуманизм — это отнюдь не слюнтяйство. (Продолжительные аплодисменты).

И еще я думаю об одном.: Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а "руководствуясь революционным правосознанием" (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы зги оборотни! (Аплодисменты). А тут видите ли, еще рассуждают о "суровости" приговора.

И все это — обратите внимание, читатель, — с восклицательными знаками и под сплошные аплодисменты. Не правда ли, весело.

Я надеюсь, что вместе с позорной речью Шолохова историей не будут забыты и эти позорные аплодисменты. Я очень на это надеюсь.

Очень может быть, что законы военного трибунала жестки, и, положим, что "нашим воинам" о гуманизме известно не больше, чем то, что "гуманизм — это отнюдь не слюнтяйство". Пусть так. Но что тем самым хотел сказать оратор? Может быть, М. Шолохов не может представить себе советское государство иначе как в виде военной казармы, а Синявского и Даниэля он хотел бы, в свою очередь, выставить как предателей, вдруг появившихся в одном из подразделений этого государства-казармы, а именно — в Союзе советских писателей. Тогда все ясно. Тогда "нашим воинам", знающим о гуманизме только то, что "гуманизм — это отнюдь не слюнтяйство", и поступить вполне мыслимо соответственно, руководствуясь не нор-

мами какого-то там кодекса, пригодными разве что только в условиях демократического государства, а нормами военного законодательства, специально для казарм и писанными.

Толи дело в "памятные двадцатые годы"! Расстреляли бы, "руководствуясь революционным правосознанием", и весь разговор! А тут и судил-то не военный трибунал, а обыкновенный гражданский суд, и ведь даже не расстреляли (как это было в памятные двадцатые и в сип.' более памятные тридцатые годы), а получили-то всего лишь семь и пять лет лишения свободы за проявление творческой самостоятельности в литературной работе и за попытку напечатать свои произведения за границей, ибо в сегодняшней России свобода творчества и свобода печати гарантированы только на словах, а на деле гарантировано только административно-полицейское издевательство над всякой свободой.

Михаил Шолохов отнюдь не случайно сползает на административно-полицейские аналогии, ярко обнаруживая при этом административно-полицейское мышление, несколько взрыхленное эксцентричной болтовней, впрочем, естественной для неумного беллетриста и вполне допустимой в устах обласканного властью самоуверенного карьериста, столь продолжительное время спекулировавшего на революционно-гуманистических взглядах партии, народа, советского человека, в то время как "революционно-гуманистические взгляды партии" перестали быть гуманистическими, народ был низведен до скотского состояния, а мифический советский человек не удался в той же мере, в которой не удалась и сама советская власть.

Шолохов не хочет видеть действительности там, где это ему крайне невыгодно. Там, где истина не в его пользу, он стремится обрядить позорную действительность в красивые одежды. Но так как и одежды-то красивой под руками у него не имеется, то он просто стремится перекричать всех:

"Все  (так уж прямо и все. — Ю. Г.), что мы строим, создаем, над чем работают наш" рабочие, крестьяне, ученые, художники, на что вдохновляет нас наша партия, вес но строится и создается для мира на земле, для торжества свободного труда (а что это такое? — Ю. Г.), во имя идеалов демократии, социализма, братской дружбы и сотрудничества народов. Для человека. Для человечества".

Скажите, пожалуйста, как все прекрасно! Когда-то Генри Дэвид Торо писал:

"Сколько бы камня ни обтесывала нация, он идет большей частью на ее гробницу. Под ним она хоронит себя заживо".

Вы же, гражданин делегат, хотите нас уверить, что теперь дело обстоит совсем иначе. Но позвольте с вами не согласиться. И, пожа-

луйста, не сползайте на сталинский афоризм: кто не с нами — тот против нас. Позвольте опять же ответить вам слонами Генри Торо:

"Вес эти башни и монументы напоминают мне одного здешнего сумасшедшего, который задумал дорыться до Китая и так глубоко ушел и землю, что уверял, будто уже слышат звон китайских горшком и кастрюль. Но я вовсе не склонен идти любоваться выкопанном ямой".

Сползая на военно-казарменные аналогии, М. Шолохов выдаст себя с головой, обнаруживая психологию литературного кантониста. Между прочим, некоторые словари дают такое толкование слову "кантонист":

"Солдатские сыновья в крепостной России, с самого рождения принадлежавшие военному ведомству на основе крепостного права".

По-моему, комментарии излишни.

То, что Шолохов мыслит Россию как единый всеобщий кантон, где люди с самого рождения принадлежат военному ведомству на основе крепостного права, и то, что, в представлении Шолохова, Союз советских писателей является одним из подразделении этого кантона, еще можно как-то понять. Однако совершенно непонятным является обвинение Синявского и Даниэля в предательстве, выдвинутое Шолоховым в его речи. Ведь Синявский и Даниэль в шолоховские кантоны никогда не записывались и никогда не давали присяги на верность военно-казарменным законам. Они никогда не клялись в верности военно-полицейской машине, которая по сей день занимается удушением свободы в России.

Но истина не интересует Шолохова. Ему просто нужно обвинить Синявского и Даниэля в предательстве. Почему? Вероятно, потому, что у государственного обвинителя не хватило для этого морального авторитета. И вот, бросив на чашу весов всю массу своего авторитета, нобелевский лауреат произносит свою позорную прокурорскую речь.

Сначала он скромно объявляет себя "частицей народа великого и благородного", потом "сыном могучей и прекрасной Родины-матери. Далее частица активизируется: нападает прежде всего на "омерзительных уродов" и, встав в позу потрясенного до глубины души благородства, патетически восклицает:

"Мне стыдно не за чех, кто оболгал Годину и облил грязью самое снятое для нас. Они аморальны ".

Дальше — больше. "Частица" стыдит всю передовую интеллигенцию, которая пытается "брать их под защиту". "Частица" стыдит "вдвойне" либеральных литераторов, предложивших "свои услуги" и

обратившихся "с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев".

Видите ли, "слишком дорогой ценой досталось нам то, что мы завоевали, слишком дорога нам Советская власть, чтобы мы позволили безнаказанно клеветать на всех и порочить все. Да, да — именно так! Миллионы замученных и убитых людей в сталинских лагерях уничтожения — это слишком дорогая цена за шолоховские казармы, в которых свободно можно только пальцем в ботинке пошевелить, потому что этого-то уж фельдфебель не заметит. О чем, кстати, Синявский с Даниэлем и писали.

По Шолохову, Синявский с Даниэлем клеветники, которые оболгали Родину и облили грязью все святое для нас. Но вот что пишет один из русских писателей в своем "Письме старому другу":

«Подумай, старый товарищ! К мужестве Синявского и Д.шшля, и их благородстве, и их победе есть капля и нашей с тобой кропи, наших страдании, пашен борьбы прогни унижений, лжи, против убийц и предателей всех мастей.

Ибо что такое клевета? И ты, и я — мы знаем оба сталинское время — лагеря уничтожения небывалого сверхгитлеровского размаха, Освенцим без печей, где погибли миллионы людей. Знаем растление, кровавое растление власти, которая, поклявшись, до сих пор не хочет сказать, правду, хотя бы о деле Кирова. До каких пор может ли быть и правде прошлой нашей жизни граница, рубеж, после которой начинается клевета? Я утверждаю, что такой границы нет, утверждаю, что для сталинского времени понятие клеветы не может быть применено. Человеческий мозг не и силах вообразить тех преступлении, которые совершались...        

... Повесть Аржака-Даниэля "Говорит Москва", с его исключительно удачным гоголевским сюжетом "дня открытых убийств", вряд ли в чисто реалистическом плане может быть поставлена рядом со стенограммами XXII съезда партии, с тем, что было рассказано там. Тут уже не "день открытых убийств", а "двадцать лет открытых убийств».

Не правда ли, читатель, сильно сказано?! Но к этому надо бы добавить, что понятие клеветы не может быть применено также к политическому режиму, при котором полностью подавлены основные демократические и личные свободы.

Бессовестно оклеветав мужественных и благородных людей, пристыдив всех смелых и честных люден, которые встали на защиту справедливости, Шолохов на этом не успокоился. Чувствуя, вероятно, свою ничтожность в безнадежной борьбе с истиной, он обратился за помощью к делегатам от "парторганизации родной Советской Армии", объявляя расправу с предателями по законам военного трибунала образцом, достойным подражания в случае расправы над литераторами. Но и этого оказалось мало, и "частица великого и благородного народа" восклицает: "Ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни", "эти молодчики с черной совестью", если бы их судил

не суд, а, скажем, ревком, "руководствуясь революционным правосознанием".

Вот уже поистине патологическое мышление! И я бы сказал, социально — опасное.

Итак, военный трибунал не судил.

Ревком, "руководствуясь революционным правосознанием", не расстрелял. "А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора".

Видите ли, еще рассуждают! Смеют рассуждать! Ну не мракобесие ли это, читатель?

"Я, — заявляет Шолохов, —  принадлежу к тем писателям, которые, кик и все советские люди, гордятся, что они малая частица народа великого и благородною".

Вы, гражданин Шолохов, уже не писатель, вы были когда-то посредственным беллетристом, но вы уже давно и таковым не являетесь. Теперь вы самый обыкновенный политический демагог и при этом дурно воспитанный и не очень умный. Теперь вы просто медалист, прикрывающий своим сомнительным авторитетом кучку обанкротившихся политиков. И не примазывайтесь к величию и благородству русского народа. Вы позорите и его величие и его благородство. К сожалению, таких писателей, присосавшихся к изможденному телу России, еще много.

Ведь уже невозможно всерьез принимать ваше писательство, когда вы говорите:

"Совсем другая картина получается, когда объявляется некий сочинитель, который у нас пишет об одном, а за рубежом издает совершенно иное. Пользуется он одним и тем же русским языком, но для того, чтобы и одном случае замаскироваться, а в другом —осквернить этот язык бешеной злобен, ненавистью ко всему советскому, ко всему, что нам дорого, что для нас свято".

Вот уж поистине грязь из лужи!

Ну можно ли придумать большее издевательство над русским языком, можно ли более осквернить его! Можно ли более утратить чувство этого языка! Когда подобное несчастье (в смысле чувства языка) случилось с В. Маяковским, так он перестал говорить. Вы же можете еще попытаться. Для вас, может быть, не все еще потеряно. Только очень не советую вам пользоваться таким русским языком и говорить столь вздорные вещи. Иначе от вас отвернутся не только читатели, но и ваши хозяева —обладатели "денежного мешка". Ведь они покупают только то, что имеет хоть какой-то спрос на международном и внутреннем рынке. А в том, что на ваших сомнительных достоинствах спекулируете и вы и ваши хозяева, ни у кого нет никаких сомнений.

Ваша позорная речь на XXIII съезде КПСС не будет забыта истории и. Это безусловно. Поэта ваша прокурорская речь не будет оставлена без внимания и современниками. Если бы вы просто говорили вздор, то об этом можно было бы только сожалеть. Однако ваша прокурорская речь не может быть оставлена без внимания современниками потому, что в ней вы как бы санкционировали расправу над дву мя литераторами, выразителями стремительно развивающейся в настоящее время в России тенденции к творческой свободе и возрождению национальной культуры.

Процесс над Синявским и Даниэлем показал, что русская культурная интеллигенция разделилась на два лагеря и что в лагере сторонников свободы творчества оказалось абсолютное большинство интеллигенции. Если бы не гиря государственного насилия, то чаша весив перевесила бы мгновенно, и Синявского с Даниэлем просто на руках вынесли бы из зала суда.

События показали, что никакие клеветнические статейки в официозной прессе (между прочим, полностью зависимой от "денежного мешка") не в состоянии были дискредитировать обвиняемых. Письма и защиту Синявского и Даниэля непрерывно поступали в официальные организации и редакции газет. Каждый честный литератор и ученый считал своим долгом высказаться в защиту обвиняемых. Дело дошло до открытой студенческой демонстрации на площади Пушкина 5 декабря. А знаете ли вы, что все это означает? Это означает, прежде всего, то, что у людей вроде вас нет под ногами никакой социальной почвы, кроме аппарата насилия. Это означает также и то, что из-под ног аппарата насилия уплывает почва. Это означает, в спою очередь, что ни вам, ни аппарату насилия не на чем будет стоять, как только в России будут восстановлены свободы. Это означает, что аппарат насилия будет лишен силы и "денежного мешка", а вы — денег, почестей, медалей отечественных и международных тоже. Вот что все это означает. Вот в каком смысле ваша позорная речь не останется без внимания современников не будет забыта историей.

Если в сфере социальной процесс над Синявским к Даниэлем способствовал поляризации сил, в результате чего на одном полюсе оказались ценности, а на другом — практически близкое к нулю их отсутствие, то в сфере литературной процесс создал фокусирующий момент. Этот процесс мертвым узлом связал и сконцентрировал в одной точке натянутые нити противоречии нашей литературной жизни. И пусть никто не думает, что о деле Синявского и Даниэля поговорят-поговорят и забудут. Этот узел придется развязывать или разрубать. Это придется сделать, потому что придется или обеспечить в России свободу творчества, или Россия эту свободу творчества сама себе обеспечит. Это случится, потому что без свободы вообще и

без свободы творчества в частности дальнейшее успешное развитие России невозможно. Это придется сделать или это сделается само, какие бы препятствия тому ни чинили, закатывая время от времени социальные истерики, те, у кого почва уходит из-под ног. Этот гордиев  узел придется развязать или найдется Александр Македонский, который его разрубит.

Вы в своей речи на XXIII съезде КПСС сказали, что вам

"Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев".

Мне тоже стыдно. Пусть просьба о поруках всего лишь тактический шаг некоторой части либеральных литераторов. Пусть. Но как только язык мог повернуться просить взять на поруки людей, чест-но1гь и благородство которых не подлежит никакому сомнению, творчество которых сделало бы честь отечественной литературе. Просить взять на поруки Синявского с Даниэлем — "это все равно что пробить взять на поруки справедливость и талант. Да ведь это же такое нищенство духа, такая затурканность и такая плебейская робость, мыслимая разве что для страны, в которой почти начисто умерщвлено человеческое достоинство. Вот уж поистине волосы встают дыбом от стыда! Во всякой другой стране, где на деле, а не на словах, были бы обеспечены элементарные демократические свободы. люди бы просто требовал и освобождения обвиняемых и протестовали против произвола властей. Если бы дело происходило в демократическом государстве, известная часть литераторов в знак протеста просто вышла бы из Союза советских писателей и образовала другой Союз, скажем, Союз российских писателей. А у нас, видите ли, пишут жалостливые письма и спрашивают разрешения у насильников взять на поруки свободу и справедливость, как каких-нибудь мошенниц.

Это протест пока еще рабов, но уже протест. Это пока еще рабье, но уже движение защитить свободу и справедливость.

Правда, члены ССП —это далеко не показатель действительных возможностей русской творческой интеллигенции. ССП — это всего-навсего только шолоховское подразделение-казарма, посредством которой "денежный мешок" покупает и умерщвляет таланты прямо на корню. Таким образом, за несколько десятков лет удалось умертвить русскую литературу полностью. Только некоторых непокоренных пришлось затравить или физически уничтожить в двадцатые, тридцатые и пятидесятые годы.

Всякому понятно, что значит уничтожить литератора физически, недалеко не всякий понимает, как протекал в России процесс умерщвления литературы. Россия в этом отношении оказалась оригинальной страной. Своеобразие заключалось в следующем. Писа-

тель находится под гипнозом всеобщего обаяния коммунистическими идеалами, с одной стороны, а с другой стороны, он совершенно не может принять отвратительную коммунистическую действительность с ее сталинскими концлагерями и всеобщей вздорностью. Коммунистические концлагеря мешают ему воспевать коммунистические идеалы, а коммунистические идеалы мешают критиковать коммунистические концлагеря. Наступает или состояние творческого паралича, или писатель начинает мошенничать; в том и другом случае он умирает как литератор. Вссочсньдажс просто. И если, например, М. Шолохов сделает небольшой экскурс в собственное прошлое, то ему придется признать, что этот творческий паралич и его не миновал, чем, вероятно, и объясняется столь длительное писание второй части "Поднятой целины" со всеми ее мошенническими недостатками.

К сожалению, на Западе находятся люди, которые склонны думать, как например, всеми уважаемый секретарь Европейского сообщества писателей Вигорелли, что в СССР подпольная литература, если она и существует в виде случайных рукописей, листовок и т. д., никакого значения не имеет, что главное — это произведения, которые опубликованы, "литература, действующая при свете дня, с ее победами и поражениями".

Вигорелли должен знать и понимать предмет, о котором он говорит. Союз советских писателей и официальная публикация произведен ни в современной России умерщвляют литераторов и литературу, портят вкусы и оглупляют читателей.

Литература — это, в конце концов, специфический и, кстати, самый доступный и самый эффективный способ познания мира, способ воспитания чувств и формирования психологии. К счастью для России, современная Россия почти не читает современной отечественной политической и художественной литературы, или, если и читает, то с большой осторожностью. Иначе оглупление и притупление чувств было бы всеобщим. В России читается, в основном, классика, отечественная и зарубежная, переводная современная зарубежная литература, и только с начала шестидесятых годов мы массово начали читать Пастернака, Ахматову, Цветаеву, Хлебникова, Мандельштама, Булгакова, Платонова и т. д., но не благодаря, а наоборот, вопреки ССП и официальным публикациям, почти нелегально, почти под страхом административного и морального осуждения и часто даже под страхом прямой судебной расправы. Ведь и до сих пор большинство произведений этих писателей официально не опубликовано.

Если хотите знать, в России шестидесятых годов машинописная перепечатка лучших образцов современной отечественной литературы достигла, вероятно, беспрецедентных масштабов. Как раз под-

польная литература, т. е. официально не опубликованная, начиная от неопубликованных писателей двадцатых годов и кончая произведениями А. Синявского и Ю. Даниэля, имеет для нашей национальной культуры первостепенное и единственное значение. И, наоборот, вся опубликованная советская литература (исключая случайную публикацию некоторых единичных произведений) для пробуждения национального самосознания и национальной культуры никакого положительного значения не имеет. И если кто-то на Западе думает, что творчество литераторов вроде Евтушенко и ему подобных имеет хоть какое-то влияние на развитие новейшей русской литературы, то он глубоко ошибается. Вес это настолько незначительные и настолько сомнительные ценности, что в пол не допустимо поставить вопрос: а есть ли здесь ценности вообще и можно ли надеяться на их появление хотя бы в будущем? Я лично думаю, что настоящие литературные ценности будут возникать, минуя организации вроде ССП и официальные публикации до тех пор, пока не будет восстановлена свобода творчества, свобода печати и организаций.

Процесс над Синявским и Даниэлем лишний раз убедительно доказывает это. Хотя бы уже потому Вигорелли неправ. Но всякому, кто думает так же, как Вигорелли, необходимо объяснить, что до тех пор, пока в России не будет обеспечена на деле свобода творчества, свобода слова и свобода печати, литература может развиваться, только минуя душегубки вроде ССП и официальные публикации, т. е. подпольно, ибо других возможностей у нее нет. А "при свете дня" в сегодняшней России может развиваться только мошенническая литература, начиная от примитивизма Михалкова (между прочим, он заявил: "Хорошо, что у нас есть органы госбезопасности, которые могут оградить нас от людей вроде Синявского и Даниэля") и кончая более утонченными, модными псевдописателями и псевдопоэтами, получившими наконец-то возможность говорить полуправду и, таким образом, более утонченно симулировать истину. Такая литература, которая во главе с Михалковым просит органы КГБ "оградить ее" от всяких проявлений творческой свободы, если она даже и имеет значение, то разве что только отрицательное.

Но если С. Михалкову перед натиском возвращающегося национального самосознания достаточно укрыться за спиной КГБ, то, например, С. В. Смирнову для этого непременно нужна диктатура. И вот он, с графоманской неуклюжестью, поспешно придумывает несколько строчек:

Я могу сказать определенно,

это стало видного видней,

что понятье «пятая колонна»

не сошло

с повестки наших дней...

И когда смердят сии натуры

и зовут на помощь вражью рать,

дорогая наша  диктатура,

не спеши слабеть

и оттмирать.!

Для насильственного утверждения своей идеологической состоятельности фашизм непременно нуждается в фашистской диктатуре. Идеология марксизма (да будет вам известно, господин С. В. Смирно»-.) показала свою жизнеспособность даже в странах с антикоммунистическим режимом, а в условиях, например, итальянской, французской или японской демократий она даже пользуется широкой популярностью. Но, по Смирнову, для торжества марксистской идеологии, видите ли, непременно нужна диктаторская дубинка именно в стране, где эта идеология является официальной и единственной. Как странно все это, не правда ли?

Логика данного противоречия приводит нас к выводу, что С.В. Смирнову диктатура нужна не для того, чтобы защитить марксистскую идеологию, а чтобы средствами диктатуры защитить интересы людей, эксплуатирующих ценности этой идеологии, опошляющих и дискредитирующих ее, к числу которых, безусловно, принадлежит и он сам. Здесь, разумеется, без диктатуры никак нельзя, здесь "или пан, или пропал". Да это же просто страх за собственную шкуру. Это же визг литературной проститутки, насмерть перепуганной угрозой закрытия публичного дома. Это желудочный страх откормленного борова, в хрюканьи которого никто более не нуждается. Это, в конце концов, страх респектабельной литературной шлюхи перед наступлением всеобщего торжества нравственности.

Дайте этим жуликам рычаги диктатуры, и она будет подлее сталинской. Они зарежут и задушат все живое. Они обесценят и вытравят последние крупицы марксистской мысли. Да будет известно С.В. Смирнову, что диктатура пролетариата (а не диктатура Сталина или Смирнова) имеет целью создание равных возможностей для всех и является средством принуждения к нравственности и справедливости в отношениях между людьми и коллективами людей , а не наоборот. Такая диктатура пролетариата была бы смертельна для Смирнова, а проблема "пятой колонны" была бы просто невозможна в условиях такой диктатуры. Так что не придумывайте "пятых колонн", господин С.В. Смирнов, и не требуйте диктатуры на собственную голову, а то смотрите, вы ее получите, к тому же она может оказаться действительно смертельной для вас.

Сегодняшняя литературная Россия похожа на спящую красавицу, которая только-только очнулась от идеологического гипноза и даже не успела как следует протереть глаза, а секретарь Европейского сообщества писателей заявляет: не обращайте на нее никакого внимания, главное — это литературные мошенники и спекулянты с

их пирровыми победами. Носима жизнь опровергла Вигорелли. Подпольное творчество Синявского и Даниэля заставило его приехать в Мо.жву и защищать ото подпольное творчество.

Да, у нас правая рука еще в кандалах, а на левой еще не зажили кандальные раны! Творчество Синявского и Даниэля — это пока еще творчество одной левой руки. У России еще будет возможность с изумлением прочитать настоящие произведения литературы, включая будущие произведения Синявского и Даниэля, если их талант выживет в лагерях уже несталинского типа.

В России так явно идет процесс становления настоящей литературы, а в это время западная культура лебезит перед М. Шолоховым, присуждая ему Нобелевскую премию. И получается, что секретарь Европейского сообщества писателей со своей колокольни, а наш Нобелевский лауреат со своей звонят во все колокола, что подпольная литература в России никакого значения не имеет.

Сейчас западная культура сожалеете присуждении Нобелевской премии М. Шолохову. Но о чем западная культура думала раньше? Ведь разве не ясно было, что Шолохов, возможно, создал в сущности од»10 серьезное произведение — "Тихий Дон"? И разве не было ясно, что его творчество всегда являлось лишь литературным отростком той идеологии, которая убивала литературу в двадцатые, тридцатые и пятидесятые годы и которая пытается душить ее сейчас. И вот, пожалуйста, литературный отросток идеологии, умертвившей отечественную литературу, увенчанный Нобелевской премией, с удвоенной энергией принимается за дальнейшее ее умерщвление, посмеиваясь над наивными представителями западной культуры, мол, "с этим уже привыкли считаться", "именно это и уважают всюду". Разве это не так? Разве позорная прокурорская речь Шолохова на XXIII съезде КПСС — это не посягательство на свободу творчества?

В самом деле, нельзя же всерьез считать представителями современной русской литературы людей типа С.В. Смирнова и С. Михалкова, когда один из них тянется к диктаторской дубинке, а другой выкрикивает проклятья, спрятавшись за спиной КГБ. И дико вообразить себе, что весь Союз советских писателей, как гнилой гриб, набит подобными червяками. Да тот же Комитет государственной безопасности представляет собой в настоящее время несравненно более серьезную организацию в деловом и даже нравственном отношении. В настоящее время КГБ как орган государства выполняет возложенные на него определенные специфические функции по охране государственной безопасности и по поддержанию объективно существующего в стране правопорядка, независимо от того, насколько это государство и этот правопорядок соответствует нормам нравственности и справедливости. А то, насколько идеально это соответствие, казалось бы, должен выявлять и показывать обществу именно Союз советских писателей как организация, по своей социальной,

этической и эстетической сущности для этого и предназначенная. Но, ей-Богу, для отечественной литературы было бы гораздо безопаснее переместиться из Союза советских писателей прямо в КГБ, в архивах которого она, на мой взгляд, только и существует. Это, по крайней мере, имело бы еще и то драгоценное преимущество, что государство было бы избавлено от мучительной необходимости расходовать колоссальные народные средства на издание никому не нужной макулатуры. Ведь докатиться до такого нищенства, когда Ленинскую премию (высшую отечественную премию по литературе просто некому дать — это уже слишком большой позор для великой России.

Очень хорошо, что секретарь Европейского сообщества писателей приехал в Москву защитить свободу творчества в России. Но чтобы способствовать развитию творческих возможностей современной молодой литературы, совсем не нужно ждать случая, когда обнаглевший жандарм потащит в тюрьму очередную жертву. Современной молодой русской литературе необходимо систематически оказывать организационную, техническую, моральную и материальную поддержку. Западная культура не должна оставлять без внимания даже самые незначительные проявления произвола и насилия по отношению к представителям русской литературной интеллигенции. Западная культура должна помнить, что в современной России литератор обречен на безграничный произвол властей. За 40 лет несоветского режима было достаточно много прецедентов, чтобы на этот счет ни у кого не оставалось никаких сомнений. Я надеюсь, что в этом вопросе никого не повергнет в сомнение грозный окрик нобелевского лауреата с трибуны съезда:

"Мне хотелось бы сказать и буржуазным защитникам пасквилянтов: не беспокойтесь за сохранность у нас критики. Критику мы поддерживаем и развиваем, она остро звучит и на нынешнем съезде".

Творческая интеллигенция Запада уже достаточно твердо заявила Шолохову свое категорическое non possumus. Я же хочу напомнить нобелевскому лауреату знаменитые слова Эзопа: "Hic Rhodus, Hic salta", а не морочьте нам голову чудесами на острове Родосе.

Никак не могем верить, гражданин Шолохов, мужики сумлеваются. Вот ежели землицы дадут и пашеничку не будут отымать, тогда може ишо как... Неправда ли, гражданин Шолохов, кулацкая философия? Только в смысле удара кулаком по хребту обнаглевшего жандарма.

Да, да, Михаил Александрович, всем известно, что вы не можете не поддерживать критики. Только кто эти всемогущие «мы», которые сначала эту критику измордовали, а теперь поддерживают ее, чтобы она не упала замертво?

Я иногда думаю, гражданин Шолохов, откуда такое хамство в ваших многочисленных высказываниях? Мне думается, что ваша самоуверенность исходит из ложной уверенности в правоте своего дела. Вы все еще считаете себя "выразителем революционно-гуманистических взглядов партии", вместе с которой вы якобы являетесь единственными ортодоксальными защитниками идеи социальной справедливости. Вы, вероятно, чувствуете себя хоть и бесцеремонным, но все же защитником справедливости. Только вы защищаете людей, которые эту социальную справедливость предали, или, по крайней мере, служат ей настолько отвратительно, что их давно уже пора гнать вместе с их кровавым прошлым и обескровленным настоящим. В самом деле, до каких пор будет сохраняться положение, когда целая нация должна плясать под дудку одного тирана или нескольких дураков, унаследовавших почти все его повадки.

Вы в свое время не вели борьбу против тирана и сейчас вы защищаете его наследников, а я всегда защищал справедливых борцов против тирании *и против тиранов, эту тиранию унаследовавших. И если вы, действительно, на деле, а не на словах "поддерживаете и развиваете" до полусмерти затираненную критику, то я смею рассчитывать на вашу помощь, когда мой скромный вклад в дело развития этой критики встретит не поддержку, а административно-полицейскую дубинку, как это, например, случилось с А. Синявским, написавшим превосходную статью о социалистическом реализме. Я надеюсь исключительно на ваш авторитет великого медалиста, ибо больше мне не на что надеяться. Ведь в сегодняшней России нет ни свободной прессы, ни свободных организаций, ни свободного суда — в сегодняшней России все подчинено произволу власти.

Я, конечно, надеюсь на вас, но сам себе думаю, что очень уж надеяться на вас исследует. Поэтому я, на всякий случай, поставлю под этой статьей не свое подлинное имя, а псевдоним. Только вот какой бы мне псевдоним выбрать? Никогда раньше не думал об этом. Ну да вот поставлю хотя бы

Ю. ГАЛАНСКОВ

Ищи-свищи меня после этого. Оно, знаете ли, так спокойнее. Я, видите ли, по слабости здоровья должен стараться избегать всякой судебной и административной расправы, да и здоровье моей матери для этого слишком слабое. А потом ведь еще что — пугают неприятности по службе и по месту учебы, хотя, конечно, каждый градации моги Родины имеет конституционное право на труд и на образование. В том же, что я честный гражданин Великой России, надеюсь, лично у вас нет никаких сомнений.

Потом опять же, в лагерях Мордовии, где сейчас, между прочим, находится А. Синявский, при всем его уме и огромном таланте лите-

ратурного критика и художника, нет никакой возможности заниматься ни литературной критикой, ни художественной литературой. Знаете ли, в лагерях Мордовии литератору, как какому-нибудь уголовному преступнику, приходится выполнять изнурительную физическую работу, есть впроголодь, иметь право только после половины срока (но не раньше) два раза в год (но не чаще) получать продуктовые посылки, каждая из которых должна весить 5 кг (но не более). Не правда ли, это очень умно и гуманно, особенно если о гуманизме знать только то, что "гуманизм — это отнюдь не слюнтяйство". И представьте себе, в лагерях Мордовии, впрочем, как и во всех тюрьмах и лагерях, где находятся именно политические заключенные, нет никакой возможности заниматься проблемами национальной культуры и политики, вьетнамской войны, реваншизма, разоружения и мира, а я, знаете ли, убежденный социал-пацифист и, сами понимаете, не нуждаюсь ни в каком насилии.

И еще, между прочим, я подпольный литератор в смысле человеческого подполья, как оно выявлено в произведениях Ф.М. Достоевского. Очень советую прочитать. Начать можно с какой-нибудь критической литературы по этому вопросу. Судя по вашему выступлению на съезде, сразу Достоевского вам не осилить. А знаете ли вы, опять же между прочим, что такое подпольный литератор? Подпольный литератор, да еще социал-пацифист, это вам не подпольный миллионер. Он даже собственной пишущей машинки не имеет, я уж не говорю о деньгах. Подпольный литератор — он работает то обыкновенным рабочим ради куска хлеба, то обыкновенным литератором, подпольно, т. е. с оглядкой, вроде бы как боится, что ему вдруг могут помешать. Да и действительно, черт ее знает, эту власть: то ли он;) в самом деле думает исправлять свои ошибки, то ли она того и гляди завернет такое, что даже стыдно за нее. Сами понимаете, очень трудно подпольному литератору, а здесь еще сочиняй какую-нибудь статью по поводу выступления какого-нибудь всеми уважаемого медалиста, угрожающего затормозить расцвет национальной культуры и отбросить развитие России на несколько десятков лет назад. В конце концов, подпольный литератор — обязательно гражданин Родины и человек чести, поэтому он никак не может пройти мимо издевательства над своей Родиной и над ее лучшими сынами.

Между прочим, могу сообщить вам и адрес своего псевдонима:

Москва Ж-180, 3-й Голутвинский пер., д. 7/9, кв. 4 Галансков Юрий Тимофеевич

1966

МЫСЛИ ОБ НТС

Из писем Ю. Т. Галанскова 1966-1967 гг.

1

В России Союз воспринимают как какое-то подозрительно темное пятно. Предполагают, начиная с либерала и кончая бывшим политическим заключенным, что Союз является специализированным по русским делам идеологическим ответвлением в общем диверсионно-пропагандистском механизме буржуазного Запада. Предполагают, что Союз существует на средства, выделяемые западной буржуазией для подрывной антисоветской деятельности. Печатные призывы "Жертвуйте!" расценивают как средство маскировки своей финансовой зависимости от диверсионно-пропагандистской машины Запада.

Считается, что Союз сотрудничал с фашизмом, и объяснение этого факта тем, что Союз якобы стремился использовать фашистские органы с собственных целях кажется неубедительным и маловероятным. Тем более это так, что в статье о Бруке ("Наши дни") говорится о членах Союза, погибших в гитлеровских концлагерях, но, однако, не называется ни одной фамилии. Считается, что кадры Союза — это какие-то сомнительные личности.

Союз пишет о себе, что будто бы он вступает в соглашение с иностранными государствами только в той мере, в какой это соответствует его целям, и что Союз ликвидирует эти отношения, если это не соответствует его целевым и моральным устремлениям. Каждый хотел бы поверить этому, и каждый в этом сомневается. Таков психологический комплекс восприятия Союза современным русским человеком. В силу этого, всякая связь с Союзом считается бессмысленной и вредной. Всякая политическая группировка, вступившая в отношения с Союзом, рискует оказаться в положении западной агентуры. Связь или принадлежность к Союзу делает организацию морально легко уязвимой, таит в себе постоянную угрозу уничтожения политического эффекта проделанной работы.

С другой стороны, объективный психологический анализ литературы и документов Союза приводит к более оптимистическим выводам. Например, действительно, организация, которая руководствовалась бы в своей деятельности интересами личной наживы и злобы, как об этом пишет коммунистическая пресса, казалось бы, не могла бьть столь жизнеспособной. Однако отрицательное восприятие доминирует над положительным, и крупица желания видеть в Союзе серьезную организованную, действительно существующую оппозицию (а каждый серьезный русский человек этого хотел бы) тонет в океане подозрительности и сомнений.

Эта подозрительность и эти сомнения являются основным решающим фактором, препятствующим росту структуры Союза в России. Поэтому Союз должен любой ценой прорвать этот психологический барьер. Если Союз окажется в состоянии справиться с этой задачей, то налаживание системы Союза в России будет очень несложным делом.

Тогда Союз легко может стать единственной мощной организованной оппозицией. Тогда дело создания второго полюса не будет представлять никакой сложности, ибо идея второго полюса в тоталитарной России — это желанный ребенок, которого все подсознательно или сознательно ждут и который, к сожалению, никак не может родиться.

В целях восстановления и поддержания доверия к Союзу, в целях поднятия морального престижа Союза необходимо проделать серьезную работу и систематически вести ее в будущем.

1. Союз должен любой ценой добиться хотя бы самых минимальных контактов с различными писателями, художниками, религиозными деятелями, философами, политиками, учеными Запада — не антикоммунистами. И эти контакты должны обязательно самым заботливым образом фиксироваться в печатных органах и изданиях Союза. Здесь маленькое интервью, беседа, ответы на вопросы и, вообще, сам факт контакта, например, с каким-нибудь лауреатом Нобелевской премии (с представителем чистой науки или культуры Запада) будет в тысячу раз полезней, чем самое любопытное антисоветское произведение... ибо всякий нормальный русский человек будет рассуждать так: "Если Полинг или Белль находят возможным разговаривать, пусть даже очень коротко, с Союзом, то следовательно, и он, русский человек, может позволить себе это".

Именно здесь-то с позиций подозрительности и недоверия человек перейдет на позиции контактного состояния.

А это именно то, что нужно.

Попробовать надо, например, разослать анкеты с вопросами по поводу какой-нибудь животрепещущей проблемы писателям или ученым Запада от имени Союза с последующей публикацией ответов...

2. Союз должен добиваться хотя бы самых минимальных гласных (с публикацией) контактов с различными международными организациями.

3. Союз мог бы (разумеется, там, где это позволяет правовой статус) вести работу среди сторонников движения за мир и разоружение с принципиально новых позиций солидаризма. Это позволило бы НТС завоевать популярность у мировой общественности Запада и доверие среди русской интеллигенции (психологически)...

Эту работу можно назвать накоплением морального потенциала. Овладев этим моральным капиталом, нужно буквально разбить Мо-

скву и Ленинград на квадраты и в каждый квадрат направить необходимую литературу, используя для этой чрезвычайно важной задачи все имеющиеся в вашем распоряжении рычаги...

2

... Оперативная группа менее всего нуждается в лирических объяснениях. Являясь сторонниками строгой дисциплины и конспирации, мы требуем этой дисциплины и конспирации и от нашего руководства. Нам нужна всесторонняя и объективная информация, точно поставленные задачи, обязательные к исполнению после взаимного согласования.

Оперативная группа имеет вполне определенные цели:

1. Создание собственной высоко дисциплинированной оперативной структуры.

2. Оснащение оперативной структуры самой необходимой техникой.

3. Перед оперативной группой поставлены две чрезвычайно важные и сложные задачи:

а) изыскивать и направлять в систему НТС необходимые литературные произведения, документацию социально-политического характера и различного рода информацию;

б) получение средств для цели создания отечественных типографских баз...

В одной из статей "Наши дни" пишут, что у нас нет других интересов, кроме интересов нашей революционной молодежи. Так вот эта финансовая проблема представляет для революционной молодежи самый острый интерес, и мы не верим в то, что не существует путей для ее положительного решения. А без решения этой проблемы невозможно говорить серьезно о революционном движении...

Обладая наличным человеческим потенциалом и создав хорошую материально-техническую базу, можно издавать и распространять издания НТС по всей России. Тогда вопрос о создании "второго полюса" не был бы пустой фразой...

Необходимо сообщить объективные сведения о всевозможных затруднениях, испытываемых Союзом (как можно шире и правдивее). Имеется ли кризис кадров, правовое положение в разных странах, испытывается ли недостаток в литературных материалах...

3

О зауженности задач: мы бы с радостью расширили их до любых размеров. Повторяем, горстка людей делает гигантскую работу. Необходимо время, чтобы отстроить систему и обладать достаточно серьезной материальной базой. Впрочем, мы делаем все возможное и

даже невозможное. Почему речь идет о...? Потому что нужно организовать все оппозиционные (в смысле — партийные) силы и постоянно вклиниваться во все группы и организации, создавая (внутри этих групп и организаций) свои кадры.

Своеобразие сегодняшнего момента состоит в том, что все слои населения России находятся в состоянии стихийной, бесструктурной оппозиции к режиму. Поэтому Союз как наиболее дееспособный революционный элемент должен заняться созданием этих структур, одновременно вклиниваясь в них и давая необходимое направление развитию. Но первым и основным шагом к созданию этих структур (партий, союзов, групп) является создание газеты (пусть даже если она будет выходить 5 раз в год. Не в количестве и даже не в тираже дело), которая должна выбросить знамя и призвать к объединению (в партии, союзы, группы), призвать к созданию партийных типографий и партийных органов печати. И совершенно неважно, кто это знамя выбросит и кто обратится с призывами. Пусть это будут социал-демократы. Важно только одно— чтобы это случилось... С другой стороны, Союз должен отстроить свою типографскую базу здесь...

4

О сокращенной программе. Я считаю это чрезвычайно важным делом. Нам хотелось бы это сделать как можно скорее. К сожалению, практические дела почти полностью занимают наше время. Если ситуация не очень будет сковывать наши движения, то я займусь этим делом теоретически, а... практически (с последующей популяризацией)...

Просим вас обратить внимание на разработку вопроса о трудовых формациях.

Может быть, имеет смысл начать выпускать небольшую газету на тонкой бумаге, посвященную организационным проблемам политического движения, с учетом разработки идеи создания свободных профсоюзов и свободных сельскохозяйственных объединений...

5

... Оценка (союзной. — Ред.) литературы: для этого просто нет времени, хотя это важно и нужно...

... N. заслуживает полного доверия. К проблемам N. нужно отнестись со всей серьезностью. N. из среды деловых и опытных людей. Из текста вы сами можете составить представление о характере дела...

... Как уже ранее указывалось, проблема "накопления морального капитала" и проблема прорыва "психологического барьера" являются очень важными...

... Кольцо вокруг начнет сужаться, и поэтому, вероятно, буду вынужден делать различные запутывающие маневры, если вообще не буду на некоторое время выключен. Но это не повредит делу...

*

Публикуемые выше отрывки из писем Ю.Т. Галанскова в зарубежный центр НТС достаточны для характеристики его отношения к делу Союза. Публикация писем полностью еще не своевременна. — Ред.

О ПОЛИТИЧЕСКОМ ПОЛОЖЕНИИ^*

Авторы пишут: «Волна политического интереса 1956-57 гг. ... уже в 1960 году ... спала, оставив в центре внимания проблему свободы, творчества».

Здесь не место для публицистических упражнений, но необходимо заметить, что это не так. "Волна", может быть, и "спала'', но это ни в коей мере не повлияло на течение политического процесса, протекание которого обусловлено сложнейшими обстоятельствами внешней и внутренней политики (китайский вопрос, раскол коммунистического лагеря, трудности в промышленности и сельском хозяйстве, кризис в партии и т. д.). Не давая себе труда понять Суть сегодняшних проблем, авторы просто выдумывают "центр внимания". Проблема свободы творчества всегда была лишь составной частью политической жизни, и совершенно неважно то обстоятельство, что на определенном коротком промежутке времени эта проблема кому-то представляется "центром внимания".

Авторы пишут: "Общество, прерванное в своем развитии, возвращается к тому этапу, на котором его прервали, как только это возвращение становится возможным".

Какая красивая и какая пустая фраза! В действительности, очевидно, все гораздо прозаичнее. Просто в обществе были нарушены законы товарного производства. Это потребовало применения волевых методов при решении экономических и политических проблем. Применение волевых методов в экономике и политике логически ведет к диктатуре и созданию тоталитарной системы, с характерным для нее монопольным правом на власть во всех сферах человеческой жизни. Такая ситуация, очевидно, не случайна. Вероятно, она — исторически закономерна. Эту историческую закономерность необходимо выявить, не полагаясь на историков и социологов далекого

будущего, как это любят делать всякие интеллектуальные бездельники. Эта ситуация, вероятно, обусловлена общим кризисом товарного общества, с его циничным индустриализмом, социальным и экономическим неравенством, с его коммерческой идеологией, с его этическим и эстетическим развратом. Россия поставила (а не что-то "прервала" и куда-то "возвращается") грандиозной эксперимент, совершенно изменив лицо мира, выявив и обострив всю международную жизнь. В этом нет ничего ужасного. В настоящей ситуации умный политик (а равно и умный философ, экономист, историк, литератор, а то политиков-то у нас всякие экзальтированные интеллектуальные дураки очень любят презирать) должен суметь уловить наиболее значительные симптомы современной жизни, исследовать их, установить закономерности, выработать необходимый идейный потенциал и дать его обществу. (Кстати сказать, наше безыдейное общество идеи-то больше всего презирает, отмахиваясь от них. Это, вероятно, потому, что оно чувствует свою неспособность выдвинуть достаточно мощные идейные ценности. Что же касается России, то она сейчас находится в состоянии идейного вакуума, и если идущий с Запада поток вульгаризованного позитивизма и прагматизма нас не затопит и не убьет в нас на некоторое время жажду идей, то от России можно ожидать глубоких поисков и серьезных решений.)

Итак. Авторы произвольно погасили в России "волну политического интереса", нашли "центр внимания" в проблеме свободы творчества, придумали концепцию "прерванности и возвращения" и установили, что все политические проблемы "вертятся вокруг свободы, творчества". А не кажется ли им, что не политические проблемы (кстати, хорошо бы знать, что это за проблемы!), а они сами "вертятся" вокруг да около проблемы свободы творчества? Если это так, то нельзя ли попробовать как следует подумать и сказать хоть что-нибудь, не лишенное смысла. Нельзя ли, например, прямо и ясно сказать, что мы "вертимся" вокруг свободы творчества и не хотим и не умеем "вертеться" вокруг политических проблем., одной из которых является именно. Свобода творчества, поэтому в действительности мы вертимся, сами не знаем где, и поэтому никакой свободы творчества мы реально не завоевываем, и что все это оттого, что мы есть бездельники и болтуны.

Болтовня бездельников, конечно, имеет свою логику и аргументацию. Совершенно не касаясь вздорных аналогий с Лениным, с ситуацией "Герцена и Белинского", болтовни о "налаженных каналах" (ибо бездельники никогда налаживанием каналов не занимались, потому что это есть дело), мы коснемся прежде всего вопроса о работе с рабочими и колхозниками. Авторы пишут, что "творческая интеллигенция немногочисленна и оторвана от основной массы населения", что "нет связующего звена между творческой интел-

лигенцией и народом", что у рабочих "сознание зависимости своего экономического положения от правовых норм еще не оформилось", что политическая литература для рабочих не найдет "потребителя" среди рабочих.

Странно, что из факта оторванности интеллигенции "от основной массы населения", из факта отсутствия "связующего звена между творческой интеллигенцией и народом" не делается прямого вывода о необходимости преодоления этой оторванности и создания "связующего звена". Может быть, этот вывод не делается потому, что для преодоления этой "оторванности" и для создания этого "связующего звена" нужно со всей серьезностью взяться за дело. Например, создавать типографии, выпускать политические газеты и политическую литературу сначала для интеллигенции (чтобы она осознала необходимость формирования у рабочих сознания зависимости их экономического положения от правовых норм), а потом (почти одновременно) и для рабочих, чтобы они, наконец-то, оформили "сознание зависимости своего экономического положения от правовых норм", чтобы наконец-то они добились реального обеспечения правовых гарантий на экономическую и политическую свободу и, таким образом, обеспечили себе в конце концов экономическое и политическое положение, создав свои, независимые от посягательств государства и политических авантюристов, рабочие организации. способные противопоставить свою организованную структуру всякой диктатуре всяких проходимцев, что, в свою очередь, приведет к естественному демократизму и многопартийности, а следовательно, и к обеспечению гарантий творческих свобод, вокруг которых беспомощно "вертятся" наши авторы, вместо того, чтобы делать дело.

Говорить о том, что политические газеты и политическая литература ставят нас "перед проблемой отсутствия потребителя" — значит говорить глупость. Говорить о том, что рабочий класс и колхозники в такой литературе не нуждаются — равноценно полному непониманию социально-психилогических процессов современности Рабочим и колхозникам такая литература нужна, и они ее будут читать, потому что только она укажет им правильный выход из безвыходного положения, в котором они находятся теперь, ибо в рамках ныне существующих общественных отношений решение народных проблем невозможно. Такому пониманию теперешней ситуации авторы-бездельники противопоставляют пониманию ее как "ситуации Герцена и Белинского". Вместо серьезной политической работы они предлагают нам заниматься выпуском машинописных журналов (которых, кстати сказать, они никогда не выпускали и выпускать не смогут). Конечно, выпуск машинописных журналов —дело хорошее, и это дело нужно поощрять, но только не ради того, чтобы

забавлять этими журналами салоны обеспеченных технократов. Технократию нужно вовлекать в серьезный идейный процесс именно серьезной политической, экономической и художественной литературой.

Нужно меньше заниматься разговорами о "налаживании каналов" и больше заниматься их налаживанием — это во-первых. А во-вторых, налаживать каналы могут только политические организации, которые можно создать только организовав выпуск политической литературы, для чего необходима материально-техническая база.

В разделе "Почему мы не можем использовать вашу марку?" авторы пишут:

"Наше движение получит совершенно иную оценку в глазах общества"; "Это дискредитирует нас" и т. д.; "Подобная акции безусловно необходима вам для поднятия своего престижа..."

Критикуя позитивную идею, авторы выдают вообще нечто невразумительное:

Нелепо проповедовать — пишут они — "какую-то новую, крайне нечеткую идею, которая, кроме того, своими сомнительными обещаниями всеобщего счастья слишком напоминает социал-демагогию".

Подозрительно хотя бы то, что, высказываясь столь резко, авторы не дают себе труда показать, в чем заключается нечеткость идеи, где они нашли "сомнительные обещания всеобщего счастья". Было бы гораздо полезнее, если бы вместо социал-демагогических выпадов по поводу совершенно недоказанной социал-демагогии авторы дали конкретный анализ конкретной части Программы. И если бы авторы (как они пишут в конце, «руководствуясь интересами общего дела» действительно руководствовались интересами общего дела, то они могли бы понять, что общее дело можно делать, не допуская возможности никакой "иной оценки", кроме той, которая необходима в интересах "общего дела". Но для этого нужно, чтобы дело было и чтобы оно было общим, а у авторов никаких дел нет.

Авторы пишут: "В стране активно развивается "подпольный капитализм", о котором можно написать целые тома исследовании". Вот взяли бы да и написали, хотя бы одну десятую часть тома, раз уж "подпольный капитализм" так активно развивается в стране. Только совету ем не перепутать понятие "подпольного капитализма" с понятием подпольной инициативы, а то она может оказаться совсем не капиталистической, даже при условии товарного производства и свободного рынка. Что же касается замечания о характере литературы, которая (по мнению авторов) "была бы способна вызвать интерес", то здесь, вероятно, подразумевается журнал "Америка" — и спокойно, и респектабельно.

ЗАЯВЛЕНИЕ

В Отдел по надзору за местами заключения

Прокуратуры СССР

В декабре 1966 года Гинзбург А. И. и его фактическая жена Жолковская И. С. одновременно со мною подавали заявление о регистрации брака в ЗАГС Кировского р-на города Москвы, о чем имеются соответствующие записи в книге регистрации. Гинзбург не успел оформить бракосочетания, т. к. был арестован.

Мне известно, что в ходе следствия, после следствия и после суда Гинзбург и его фактическая жена неоднократно обращались во множество различных компетентных инстанций с просьбой разрешить им зарегистрировать фактическое супружество, о чем в деле имеется большое количество заявлений от Гинзбурга и его фактической жены.

В Москве, во время нахождения в изоляторе КГБ, Гинзбургу оформить бракосочетание не дали, хотя закон не запрещает этого и в практике содержания под следствием имели место случаи оформления бракосочетания.

В настоящее время Гинзбург лишен возможности оформить фактическое супружество, т. к. в местах заключения это почему-то запрещено. Однако такое положение дела не может быть причиной отказа в свидании ему и его фактической жене (я не буду апеллировать к тому обстоятельству, что из близких родственников у Гинзбурга есть только старушка-мать, жизнь которой постоянно под угрозой, т. к. у нее больное сердце, о чем мне лично известно, ибо лично мне неоднократно приходилось вызывать врачей и бегать за лекарствами).

Я прямо заявляю, что лишение Гинзбурга возможности видеться с женой является мерзким издевательством над правом человека иметь и созидать свою семью. Такое положение не может быть оправдано никакими соображениями, противоречит духу и букве всякого закона. Более того, существуют все законные возможности, обеспечивающие право на свидание лицам, находившимся до заключения в состоянии фактического супружества. И на основании этих законных возможностей Гинзбургу А.И. и Жолковской И.С. предоставлялось личное свидание (на одни сутки) в сентябре 1968 года и общее свидание (на 3 часа) в декабре 1968 года.

Но в апреле 1969 года им было отказано в общем свидании и заявлено, что в дальнейшем им свидания предоставляться не будут.

Параллельно (В Москве) с работы была уволена жена Гинзбурга Жолковская И.С., формально — за неправильное отношение к решению советского суда, а фактически потому, что по характеру своей

работы она имеет возможность видеться с иностранными студентами.

Вся эта ситуация в совокупности, с точки зрения любого бюрократически-полицействующего ума, кажется логической и естественной, но эта логика и это естество существуют только в извращенных бюрократически-полицействующих мозгах, готовых играть человеческими судьбами на основе только своих вымыслов и догадок. Тот, кто находит мои слова резкими, пусть приведет хотя бы одно доказательство, опровергающее их. А поскольку я знаю, что этих доказательств не существует, то я утверждаю, что в данном случае совершаются ошибочные действия против семьи, личности и человеческого достоинства.

Что же касается вопроса о решении суда по делу Гинзбурга, то не только мне, но еще в большей мере КГБ, Прокуратуре РСФСР и суду РСФСР известно, что Гинзбург незаконно арестован и бездоказательно осужден. Но сейчас не об этом речь. Речь идет о том, что только на основе вымыслов и предположений совершается покушение на человеческое право,

Наши возможности видеться с семьями и без того сведены до минимума, поэтому всякое покушение на них есть гипертрофия чувства реальности и меры. Например, мой отец целый год гнет спину за станком, ждет, чтобы увидеть сына. Моя мать пишет мне: "Юра, сынок, не знаю — дождусь я тебя или не дождусь, я думаю о тебе и плачу". Я разлучен на годы с женой. Они едут к нам на свидания, тратят последние деньги на дорогу и каждый раз натыкаются на всевозможные препятствия и ограничения. Чтобы получить лишний день на дорогу, они идут и сдают кровь. И находятся люди, которые изыскивают различные оправдания этому издевательству над чувствами людей. Обыкновенно подобные издевательства пытаются представить как способ воспитания. Но. что таким образом хотят воспитать в людях? Злобу и ненависть?

Надзиратели у меня прямо из рук вырвали бутерброд, который мне сунула мать, когда я выходил с личного свидания. Существует представление, что нас здесь кормят. В действительности же, на 50 % нашего заработка мы кормим МВД, а из заработанных денег оплачиваем голодный паек, на котором нас держат. Годами нас подвергают явному и скрытому белковому, витаминному и минеральному голоданию. При этом нас систематически обворовывают: мы получаем недоброкачественные продукты, и часто продукты гнилые и тухлые.

Мы имеем право покупать в ларьке продукты питания только на 5 рублей в месяц. При этом различными подзаконными актами нам  умышленно не продают в ларьке такие продукты, как сахар, мясо, молочные изделия, лук, чеснок и всякие другие полноценные продукты, имеющиеся в достаточном количестве в местных торговых

организациях. Эти подзаконные запреты могут иметь только двоякое происхождение. Или они издаются безответственными лицами, которые персонально виноваты в этом, или они санкционированы властью, и тогда это прямая политика, направленная на подрыв нашего здоровья. (Или запрещение продавать в ларьке, например, лук может быть оправдано какими-нибудь соображениями воспитательного, идеологического или экономического порядка?)

После половины срока заключения мы имеем право получать посылки 3 раза в год весом по 5 кг, но и это символическое право нарушается какими-то подзаконными актами МВД. Фактически, если администрация захочет, то она всегда имеет возможность запретить эти посылки. Она это и делает. Фактически Ю. М. Даниэль не получил ни одной посылки. Виктор Калныньш находится в заключении уже восьмой год и не полу част посылок. Валерий Ронкин уже отбыл больше половины срока и посылок не получает. Сергей Мошков освобождается в июне месяце этого года, и за весь срок заключения он не получил ни одной посылки. Леониду Бородину мать пишет:

"Я могу понять, что тебя посадили, но я не понимаю, почему тебе нельзя прислать банку меда, ведь у тебя же язва. Люди у вас там или нет". У меня на глазах у Гинзбурга началось заболевание желудочно-кишечного тракта. У меня самого язва двенадцатиперстной кишки, и я пытался советами и другими мерами остановить болезнь своего друга, но при таком питании сделать это невозможно.

Недавно наши лагеря стали официально называть учреждениями, но от этого они не перестали быть концлагерями, режим которых направлена подрыв здоровья и в которых воспитывается ненависть к власти и се правопорядку.

В такой ситуации нас просто ставят перед необходимостью изыскивать средства самозащиты и защиты своих прав и своего человеческого достоинства.

16 мая с. г. Гинзбург объявил голодовку, а что ему еще остается делать? Бросаться на запретку под автоматическую очередь? Как это было в 1964 году, когда заключенный Романов бросился на запретку и был убит. Как это было в 1967 году, когда заключенный, пожилой литовец Житкевичус бросился на запретку и был убит. У каждого из нас могут не выдержать нервы, и каждый из нас может быть застрелен. Ибо мы живем за колючей проволокой под дулом автоматов. Знает ли об этом власть, знает ли об этом общественность, знают ли об летом наши родственники? Не так давно газета "Известия" поместила статью "Еще раз о деятельности Иозефа Павела", в которой с целью дискредитировать личность Павела написано: "В документе о режиме в лагерях принудительных работ от 3 апреля 1950 года говорится/следующее: "В лагерях необходимо ввести твердые бескомпромиссные и последовательные методы воспитания, которые одновре-

менно должны усилить порядок и дисциплину и исключить современное направление гуманного воспитания, которое подрывает порядок и дисциплину. Кто же, следовательно, несет ответственность за деятельность органов безопасности...

Таким образом, и Павел был ответственным, например, за цензуру писем, направлявшихся в лагеря и из лагерей, за порядок разбора жалоб заключенных, за систему наказаний и т. д.

"Те наши граждане, которые читали "Отечественный фронт" и которые слышали об обвинениях, выдвинутых против Павела, хотели бы знать, занимается кто-либо в ЧССР расследованием его деятельности..."

А мы, заключенные, хотели бы спросить газету "Известия" и хотели бы знать, чем объясняется положение, в котором мы находимся сегодня, в 1969 году. Мы хотели бы знать, какая есть необходимость держать под дулами автоматов, например, писателя Ю. Даниэля или одного из немногих эфиопнстов, преподавателя восточного факультета ЛГУ В. Платонова; бывшего директора школы Леонида Бородина; историка и филолога В. Калныныша, инженера Валерия Ронкина, студентов С. Мошкова, А. Гинзбурга, Ю. Галанскова и других. Силой обстоятельств каждый из нас был поставлен перед необходимостью выразить свое политическое отношение к положению в стране в форме, которая сегодня рассматривается как противозаконная, но из этого еще не следует, что над нами можно издеваться, подрывать наше здоровье, усугублять горе наших родственников.

Если руководство страны находит, что наши действия для него нежелательны, как, например, действие марксистской группы "Колокол", то после вмешательства органов КГБ оно могло бы осуществить функции надзора по месту жительства, а не бросать нас за колючую проволоку.

Если газета "Известия" осуждает режим лагерей в Чехословакии, то почему мы можем писать только два письма в месяц через цензуру? Кто несет за это ответственность?

Мы воспитаны в духе человеколюбия и уважения к человеческому достоинству. Я вот сейчас сижу и читаю статью тетки моей жены кинокритика И. Соловьевой "Время под обстрелом". В этой статье о концлагерях сказано: "В лагерях происходило двойное истребление: истребление физическое и истребление человека — меры вещей, истребление святости и неповторимости всякого человеческого существа".

О немецких концлагерях она пишет: "После того, как установлена полная однотипность, разрешаются и даже поощряются достопримечательности: в одном лагере жил медвежонок, в другом, расположенном близ Веймара, сохранился дуб Гете".

А нам в 1969 году запрещают зимой одевать и вообще носить что-либо, кроме спецодежды, в которой мы работаем. Нам запрещено получать газеты западных компартий и орган ЮНЕСКО журнал "Курьер". Интересно почему?

Я не буду ставить в этом заявлении вопроса, как это делает газета "Известия", требуя расследования о лагерях принудительных работ в Чехословакии. Я ограничусь лишь цитатой из статьи И. Соловьевой: "Освобождение от памяти физически необходимо, в ее власти просто нельзя жить. Но это стирание прошлого, эта новая застройка на неотмщенных пустырях имеет в картинах Алена Рене свой полный тревоги смысл. Прошлое, преданное забвению как прошлое, смешивается с настоящим, просачивается в него, подменяет его собой. Воспоминание, вытесненное как воспоминание, становится предчувствием; ужас перед этим стертым прошлым становится страхом перед настоящим и перед будущим".

Когда меня судили, Брежнев говорил, что тем самым преследуются воспитательные цели. Мой отец рабочий, моя мать уборщица, и только безумец мог протянуть между нами колючую проволоку и поставить солдат с автоматами. Мы не преступники. Мы — проявление существующей в стране оппозиции.

Политическая оппозиция — естественное состояние всякого общества, необходимое состояние всякого социального развития, но когда инакомыслящих и политическую оппозицию вынуждают вставать на путь неофициальных и полулегальных действий, а потом, пользуясь трагизмом ее положения, репрессируют — это уже противоестественно. Если бы Запад подавлял всех инакомыслящих и всякую политическую оппозицию и тем самым вынуждал ее встать на путь неофициальных, полулегальных и нелегальных действий, то вся коммунистическая оппозиция оказалась бы за колючей проволокой под дулами автоматов. Компартии Италии, Англии, Франции, Австралии и скандинавских стран отлично понимают это. Поэтому не случайно они все настоятельнее ставят вопрос о демократизации жизни в России. Анализ показывает, что в настоящее время компартии стран Западной Европы фактически являются свободной оппозицией в системе международных коммунистических отношений. И как положительный нужно рассматривать тот факт, что все большее количество коммунистов западных компартий начинают понимать, что от их принципиальности и бескомпромиссности их позиции в целом и в каждом конкретном случае в значительной мере зависит характер эволюции правящей партии в России. Ибо от характера эволюции этой партии в значительной мере зависит судьба России, а от судьбы России сейчас решающим образом зависят судьбы мира.

Ю. Галансков

Лагерь 17-а, пос. Озерный, 31 мая 1969 года

О ПЕРЕСМОТРЕ КАРАТЕЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ

7 июля 1969 года из учреждения ЖХ-385-17-а в этапном порядке вывезены в неизвестном направлении заключенные Юлий Даниэль и Валерий Ронкин. Я лично знаком и с Даниэлем и с Ронкиным, и мнг известно, что сами они предстоящее этапировачие рассматривали просто как очередной перевод в другой лагерь.

Позднее стало известно, что Даниэль и Роккин находятся во Владимирской тюрьме, куда они помещены до конца отбывания своего срока заключения (т. е. Даниэль — более чем на год, а Ронкин — на срок около трех лет).

Общеизвестно, что перевод во Владимирскую тюрьму в административном порядке рассматривается как вид жестокого наказания, применяемого в исключительных случаях в связи с систематическим нарушением заключенным правил режима, когда считается, что все другие механизмы дисциплинарного воздействия исчерпаны.

Как правило, этот перевод производится по ходатайству администрации мест заключения через суд. При этом судопроизводство и судебное разбирательство осуществляются таким образом, что объективное исследование виновности заключенного ничем не гарантируется. Отсутствие представителей защиты в ходе судебного разбирательства лишает заключенного квалифицированной юридической помощи и фактически ставит его в положение, когда он лишен права на защиту. Определение суда обжалованию не подлежит.

В беседе с заключенным В. Калныньшем администрация лагеря заявила, что с се стороны ходатайства о переводе Даниэля и Ронкина во Владимирскую тюрьму не было. Это заявление администрации является убедительным, ибо ни Даниэль, ни Ронкин, как мне лично известно, правил режима не нарушали, что относительно Ронкина фактически было неоднократно подтверждено администрацией лагеря в марте 1969 г., когда возник вопрос об отмене постановления о лишении Ронкина личного свидания. Даниэль и Ронкин нормально работали, что подтверждается показателями графика производственного процесса за 1968-69 гг.

Совокупность всех вышеизложенных обстоятельств исключает какую-либо возможность перевода Даниэля и Ронкина во Владимирскую тюрьму по режимно-дисциплинарным мотивам. Все эти обстоятельства в совокупности заставляют меня думать, что перевод их обусловлен иными причинами.

В феврале 1968 года несколько заключенных объявили голодовку, выдвинув требования, направленные на нормализацию положения в местах заключения лиц, осужденных по политическим и религиозным мотивам. В этой голодовке активно участвовали Юлий Даниэль и Валерий Ронкин.

В апреле 1969 года Даниэль и Ронкин подписали Письмо шести к депутатам ВС СССР по вопросу предстоящего принятия Верховным Советом "Основ ИТЗ".

В мае 1969 года Александр Гинзбург, исчерпав все правовые возможности, объявил голодовку, добиваясь регистрации брака со своей фактической женой Жолковской И. С. К голодовке Гинзбурга одним из первых присоединился Ронкин, поддержав тем самым законное требование товарища. Даниэль, который не принимал непосредственного участия в голодовке, предпринял, однако, различные шаги, направленные на скорейшее достижение положительного решения вопроса.

В промежутках между этими событиями Даниэль и Ронкин систематически выявляли недостатки и извращения административной практики в местах лишения свободы — посредством или прямого обращения к различным должностным лицам, или письменных заявлений в государственные органы и органы прокурорского надзора. Тем самым они причиняли постоянное беспокойство различным должностным лицам, ставили под угрозу их служебное благополучие и карьеру. Таким образом Даниэль и Ронкин восстанавливали против себя должностных лиц в разных инстанциях. На почве этого они наживали себе прямых врагов и недоброжелателей снизу вверх по тройной цепочке МВД, КГБ и Прокуратуры. Но не только. Вскоре они нажили и недоброжелателей сверху вниз по той же тройной цепочке. И вот как это произошло.

*

По счастливому стечению обстоятельств такие события, как голодовка в феврале 1968 года, "Письмо шести" и коллективная голодовка в поддержку Александра Гинзбурга, рано или поздно становились достоянием гласности как внутри страны, так и за рубежом. Последнее обстоятельство является наиболее важным и ценным с точки зрения наших национальных интересов. Западная пресса и, в особенности, западное радио на русском языке факты служебного произвола и административных извращений предают широкий гласности, выявляют их социальную природу и ставят .государственные органы и должностных лиц перед необходимостью принятия срочных мер. Тем самым преодолевается естественная инертность и консерватизм бюрократии, по своей природе тяготеющей к служебному формализму, волоките и консервации проблематики. В таком качестве пресса и радио Запада выполняют задачи отсутствующей в настоящее время в России организованной оппозиции и тем самым стимулируют наше национальное развитие. К сожалению, Запад часто ограничивается соображениями сенсации и идеологической

конъюнктуры и не проявляет необходимого упорства в постановке жизненно важных для нас вопросов.

В годы сталинской диктатуры западная интеллигенция больше удивлялась, чем противостояла. Она была потрясена жестокостью зла и громадностью нашей трагедии. У нее самой не хватало духовной цельности и нравственной силы, чтобы действенно противостоять взрыву дьявольских сил. Она оказалась беспринципной, пошла на сделку с совестью и на политические компромиссы. За сенсационными сообщениями о русских концлагерях западная интеллигенция уже не слышала стона из-за колючей проволоки. И никакие сенсации не помогли уберечь нам нашу интеллигенцию от физического уничтожения. Никакие сенсации не помогли нам остановить процесс истощения человеческих ресурсов нации. (Так же, как никакие сенсационные сообщения о событиях в Китае не смягчают национальную трагедию Китая, которая угрожает вовлечь мир в международную катастрофу. И пусть Запад не очень-то успокаивает себя предположениями о вероятности китайско-русской схватки.)

Ошибается тот, кто думает, что Россия стремится избежать диалога с Западом. Это заблуждение основано на идеологических предрассудках. Правильнее будет сказать, что политика диалога, которую Россия решительно проводит (и не может не проводить), постоянно наталкивается на различные трудности. Основная трудность этой политики заключается в том, что Россия сегодня — это страна единой государственной идеологии. А единая государственная идеология тяготеет к декларативности, к доктринерству, стремится монополизировать внутреннюю политику, но при этом она решительно не может избежать своей антитезы, иначе было бы невозможно развитие. В этом ее внутренняя противоречивость.

*

Рассматривая конкретное политическое положение в России на сегодняшний день, нельзя не заметить, что после событий в Чехословакии на поверхность политической жизни России временно всплыли и начали доминировать наиболее догматические элементы.

Что же произошло в Чехословакии?

Коммунистическая партия Чехословакии, — почувствовав, что она теряет социальные корни и выпадает из национальных связей, — чтобы укрепить свое положение, встала на путь демократизации экономической и политической жизни, не только не имея четкой позитивной программы, но и будучи не в состоянии ее быстро выработать. (От имени партии Дубчек неоднократно заявлял, что никаких поспешных решений принято не будет.) Национальные силы также не имели ясной позитивной программы. В условиях наступив-

шей демократии столкнулись две тенденции: социалистическая и национальная. Произошел процесс политической диффузии, который не завершился взаимной ассимиляцией (т. к, еще не были найдены социально-политические механизмы ассимиляции), и дело застряло в негативной фазе. Для стабилизации положения необходимо было время, и Чехословакия могла стать авангардом социализма. Но процесс прерван вмешательством извне.

Извращая природу и смысл событий в Чехословакии, некоторые политиканы пытаются представить дело так, будто бы демократизация жизни сама по себе ведет к подрыву позиций партии и угрожает государственности, хотя Россия только что оправилась от кровавой диктатуры Сталина, которая поставила партию на грань физического уничтожения и политического вырождения. Спекулируя на чешских событиях, демагоги стараются набить себе цену и нажить политический капиталец. В демагогической суматохе они пролезают к рычагам власти и общественной жизни на всех уровнях бюрократической пирамиды. Своими интригами они взвинчивают партийно-государственный аппарат и побуждают его к бессмысленным и крайне вредным действиям. Они пытаются вновь загнать в психологическое подполье процесс легализации нравственно-эстетического потенциала нации. Усилилась какая-то смехотворная мышиная возня вокруг журнала "Новый мир". Начались какие-то бессмысленные аресты. В общественной жизни возникло состояние нервозности и неуверенности. И за всем этим скрываются всего лишь глубоко шкурнические интересы и политический идиотизм демагогов. Конечно, нельзя слишком переоценивать случившегося, ибо всякое шкурничество только на то и надеется, что в обстановке неуверенности и нервозности люди запугают сами себя и не сразу сумеют разглядеть за демагогической оркестровкой мышиную возню шкурников. Нужно понимать, что случившееся имеет временное, обстоятельственное значение.

К сожалению, на сегодня положение складывается таким образом, что власть не только недооценивает важности и даже жизненной необходимости для России диалога с Западом, но и прямо стремится монополизировать внутреннюю политику в ущерб национальному развитию, подменяя концепцию борьбы идеологий идеологией административной борьбы с идеями.

Поэтому естественно, что как только голодовки в феврале 1968 года, мартовское "заявление шести", голодовка в мае-июне 1969 года получили международную огласку, — эти события попали в поле зрения должностных лиц сверху вниз по той же тройной цепочке КГБ, МВД, Прокуратуры. Это поставило руководящих лиц КГБ, МВД и Прокуратуры перед необходимостью выяснения событий и принятия мер. Но вместо того, чтобы установить справедливость и

правомерность требований политических заключенных, руководство КГБ, МВД и Прокуратуры встало на путь карательных мер. Сверху вниз просто спросили: "В чем дело?" А враги и недоброжелатели Юлия Даниэля и Валерия Ронкина ответили снизу вверх, соответственно отрекомендовав и охарактеризовав Даниэля и Ронкина как инициаторов событий. Концы сомкнулись, интересы верхов и низов совпали, ибо всякое должностное лицо кровно заинтересовано прежде всего в спокойствии и руководствуется прежде всего соображениями служебного благополучия и карьеры, а не национальными интересами; ибо с точки зрения национальных, а не государственных, интересов они должны были не сажать Даниэля и Ронкина в каменный мешок во Владимире, а благодарить их за то, что усилиями нескольких человек в лагерях для лиц, заключенных по политическим и религиозным мотивам, была значительно нормализована обстановка. Ведь принципиально Даниэль и Ронкин добивались того, чтобы во щах было не по одной, а по две картошки, чтобы заключенных не обворовывали, чтобы над заключенными не издевались. Если, например, учесть, что для того, чтобы добиться регистрации брака Гинзбурга с его фактической женой, недостаточно только хлопотать об этом, а нужно, по крайней мере, исчерпав все правовые возможности, объявить коллективную голодовку, то можно легко представить себе, сколько нервотрепки нужно вынести заключенному в каждом конкретном случае, преодолевая служебную инертность бюрократов, из которых каждый и не хочет, и боится взять на себя какую-либо ответственность.

При данных обстоятельствах посадить во Владимир Юлия Даниэля — это прямое хамство и, как всякое хамство, — прямая бессмыслица, и больше нет необходимости об этом рассуждать. Другое дело — Ронкин. Об этом есть что сказать, и об этом сказать нужно.

*

Кто такой Валерий Ронкин?

В 1963 (или в 1964) году в Ленинграде вышла брошюра "Комсомолия технологического". В этой брошюре писали о В. Ронкине, С. Хахаевс и о других студентах, которые в студенческом патруле вели упорную борьбу с хулиганством. Ронкин и Хахаев не раз ставили себя под нож и под удар кастета. Это известно всему Ленинградскому технологическому институту. Я хочу этим сказать, что и Ронкин, и Хахаев — это люди с хорошо развитым социальным инстинктом и рано пробудившимся интересом к общественной жизни.

После частичной деконсервации проблематики на XX съезде КПСС стало ясно, что основная масса исторической и социально-политической проблематики осталась законсервированной. Процесс деконсервации шел сверху и снизу. Сверху стремились держать в

узде интерес, который прорезался снизу, но полная деконсервация проблематики была для России жизненно необходимой. И это чувствовали все. И особенно остро чувствовали это такие люди, как В. Ронкин и С. Хахаев. Будучи марксистами по мировоззрению и по методу мышления, они с марксистских позиций выступили за правильный марксизм против его извращений, развернув критику в нескольких направлениях. Естественно, что острой критике подвергалось персонально руководство партии и сама партия как непосредственно ответственная за трагедию в годы сталинской диктатуры.

Изложив свои мысли в нескольких статьях, Ронкин и Хахаев объединили вокруг себя несколько человек, назвали себя "Союзом коммунаров" и выпустили два номера машинописного журнала под названием "Колокол".

Был ли "Союз коммунаров" организацией? Нет.

У них не было ни программы, ни устава, ни дисциплины, ни конспирации — все это исключает организацию.

Был ли "Союз коммунаров" законспирирован? Нет.

Конспирация подразумевает определенную технику конспирации, соотнесенную с угрозой возможной деконспирации.

Это был круг друзей по комсомольскому патрулю, вставших на путь неофициальных действий и предпринявших элементарные меры предосторожности с целью самосохранения. И ничего более. В любой из стран Западной Европы, где марксисты могут спокойно критиковать и власть, и существующий строй, и любую партию, и друг друга, "Союзу коммунаров" не было бы никакой нужды осторожничать. Они могли бы открыто излагать свои взгляды, и никому бы и в голову не пришло арестовывать их. А вот у нас их поставили перед необходимостью принятия мер предосторожности, а потом марксисты арестовали группу комсомольцев-марксистов. А была ли в этом необходимость? Нет. Не было такой необходимости. Если бы КГБ после деконспирации "Союза коммунаров" ограничился запретом и мерами надзора, то работал бы сейчас Валерий Ронкин, кормил бы жену и дочь. Но Ронкина и Хахаева ухитрились осудить на 7 лет (и три года ссылки) каждого.

Если бы КГБ осуществлял политику надзора за мыслями, то это по сегодняшним временам можно было бы как-то понять, но когда политика надзора за мыслями становится карательной политикой, когда кучку дружинников — комсомольцев-марксистов сажают за колючую проволоку на семь лет в лагерь со строгим режимом, рассчитанным на военных преступников (на проклятой мордовской земле, которая утыкана костями заключенных и в которой даже можно найти простреленные женские черепа и волосы монахинь), где люди фактически сидят на нормированном пайке и не получают ни посылок, ни передач (а теперь даже бандероли с книгами можно

будет получать только два раза в год), что, естественно, подрывает их здоровье, когда от матери отрывают сына, от жены — мужа, от дочери — отца, то это по сегодняшним временам не очень-то понятно, это тревожно и прямо преступно.

Санкционировала ли власть арест и меру наказаний Ронкина и Хахаева? Да, санкционировала. Но почему? Ведь в этом не было особой необходимости, а по идеологическим соображениям это было даже невыгодно. Очевидно, власть была дезинформирована естественной деформацией оперативно-следственных материалов, представленных ей на рассмотрение.

Естественная деформация оперативно-следственных материалов имеет следующую природу:

1) После XX съезда КПСС, когда выяснилось, что преувеличение значимости КГБ во внутренних делах ведет к социальной гипертрофии (т. е. перерождению) самого КГБ и таит в себе социальную опасность, авторитет КГБ заметно снизился, а сам КГБ был значительно ослаблен. Поэтому в последующие годы КГБ в каждом конкретном случае стремился несколько преувеличить в глазах власти опасность дел по политическим мотивам, чтобы припугнуть власть, повысить в ее глазах авторитетность органов и их значимость в вопросах безопасности и политической стабилизации. И это вполне понятно. В зависимости от этого уменьшалась вероятность сокращения штатов КГБ, можно было рассчитывать на усиление государственного финансирования, и вообще от этого зависели все прочие привилегии сотрудников КГБ.

2) Другая причина естественной деформации оперативно-следственных материалов, представленных на рассмотрение власти для санкционирования, заключается в следующем.

Арестовав человека, следствие обязано доказать его виновность и оформить состав преступления адекватно формуле закона. В процессе этого оформления живое событие утрачивает свой первичный смысл и, подчиняясь логике следствия, нагружается смыслом, которого это живое событие первоначально в себе не имело. Во-первых, следствие отсекает основную массу признаков живого события, которые противоречат задаче следствия — доказать виновность. Во-вторых, следствие создает свои материалы (даже если и со слов обвиняемого) все равно избирательно, в направлении обвинения. В-третьих, следствие живое событие стремится оформить на юридическом языке, адекватном формуле закона. За счет этой юридической специфики языка живое событие дополнительно нагружается смыслом, который несет в себе юридическая терминология. В результате обвинение может иметь не только искаженный смысл, но смысл диаметрально противоположный живому событию. Обвинения по статье 70 в основной своей массе вот таким образом и созданы. Именно таким

образом группа дружинников — комсомольцев-марксистов становится антисоветской организацией "Союз коммунаров". И власть санкционирует им меру наказания —семь лет строгого режима и три года ссылки. "Союз коммунаров" — группа комсомольцев — дружинников-марксистов становится группой опасных государственных преступников.

Если объективно рассматривать дело группы "Союз коммунаров", то будет совершенно очевидно, что ни одно слово, ни одна фраза, ни один поступок Ронкина и Хахаева не имеют смысла и цели подрыва и ослабления советской власти, или государства, или же смысла агитации против советской власти. Сама идея "Союза коммунаров" исключает такой смысл и такую цель. И уж, если угодно, само марксистское мировоззрение и сам метод мышления Ронкина делает это невозможным. (ЛичноясХахаевым незнаком, но слышал самые лестные отзывы о нем, о его исключительной честности, скромности и теоретической основательности.)

Совокупность всех вышеизложенных соображений заставляет меня думать, что если перевод Ронкина в тюрьму есть недоразуме-ти: то сам арест группы "Союза коммунаров", их осуждение и дальне» шее пребывание Ронкина и Хахаева в заключении есть результат безответственной карательной политики. Поэтому дело группы "Союз коммунаров" должно быть пересмотрено, а Ронкин и Хахаев должны быть освобождены (остальные осужденные по делу "Союза коммунаров" уже отбыли срок заключения и находятся по ту сторону колючей проволоки).

Казалось бы, все обстоятельства делают пересмотр дела "Союза коммунаров" возможным. Кроме одного; КГБ, Суд и Прокуратура, которые занимались делом "Союз коммунаров", будут препятствовать этому. Ни у КГБ, ни у Суда, ни у Прокуратуры (и персонально, и институционально) не найдется необходимой для этого нравственной решительности и интеллектуальной смелости. Никто из них не сможет поставить человеческие и национальные интересы выше соображений служебного благополучия. Положим, что мир не без хороших людей, и они найдутся и в КГБ, и в Суде, и в Прокуратуре. Они с необходимостью должны там быть, и они, конечно, там есть. Но сама острота проблемы ставит должностных лиц в положение, когда они не могут взять на себя такой инициативы. Поэтому КГБ, Суд и Прокуратура будут препятствовать рассмотрению этого вопрос; Кроме того, чтобы пересмотреть дело группы "Союза коммунаров", кто-то должен будет признать свои ошибки, хотя дело совсем не в ошибках, а в ошибочной природе самой карательной политики по политическим и религиозным мотивам, запускающей карательные механизмы, которые автоматически срабатывают по нормативам принятой правовой технологии.

И все же всякий конкретный пересмотр судебного дела сопряжен с выявлением судебной ошибочности. Нежелание признать ошибочность ставит людей на путь демагогических рассуждений. Демагоги сразу же начинают кричать, что будто бы кто-то хочет дискредитировать советский суд. Но вряд ли есть необходимость дискредитировать его, он сам себя достаточно дискредитировал в делах по политическим мотивам.

Я убедился в этом на собственном опыте. Я не могу касаться здесь всего своего дела в целом. Позволю себе показать только один узел дела. Вот он.

При обыске у Добровольского изъяли 2 000 рублей. При помощи этих денег Добровольский создал версию о том, что он получил эти деньги от Ю. Галанскова для использования в политических целях. Версия А. Добровольского ставила Ю. Галанскова в крайне сложное положение. Но у Добровольского положение было еще более труд-нос. На очной ставке Добровольский растерялся.

А. Добровольский: "Ему (т. е. Ю. Галанскову) будет непонятно, откуда я эти деньги взял"... — начал он.

Ю. Галансков: "Да как же мне будет непонятно, если ты говоришь, что я их тебе дал?"

Добровольский осознал положение и замолчал.

Из этого признания Добровольского прямо следует, что Ю. Галанскову будет непонятно, откуда у Добровольского эти деньги. Добровольский опасался, что Ю. Галансков будет строить какие-то невыгодные для Добровольского предположения относительно происхождения этих денег, а Ю. Галансков его остановил... Следствие сделало вид, что не заметило этого (а может быть, оно действительно не заметило), но оно пошло по пути искусственного создания дела. Этот эпизод записан на магнитофонной ленте, и искаженная машинописная запись этого эпизода имеется в деле. Я поднимал этот вопрос в своей кассации. Дело прошло сквозь все вышестоящие судебные и прокурорские инстанции, и ни одна из этих инстанций не дала мне ответа, хотя они обязаны были мне этот ответ дать. Суды и судьи молчат, ибо в данном случае признание судебной ошибки равносильно отмене приговора.

Суды и судьи молчат. Но нужно думать, что когда-нибудь в России перестанут болтать о строгом соблюдении законности и начнет законы соблюдать. Кстати, этот узел с деньгами —уникальный случай, как и все наше дело. В свое время оно потрясет юристов.

Итак, совершенно очевидно, что бессмысленно ставить вопрос о пересмотре каждого конкретного дела. Такая постановка вопроса увязнет в служебных и ведомственных интригах. Но из всего этого еще следует, что вопрос не имеет решения. Вопрос должен быть поставлен, именно перед властью, о пересмотре самой карательной

политики по политическим мотивам. И если я говорю о пересмотре дела группы "Союз коммунаров", то я тем самым хочу показать, насколько очевидна необходимость пересмотра карательной политики. Ведь если ошибочность в деле с "Союзом коммунаров" становится очевидной, то очевидной становится и ошибочность самой карательной политики по политическим мотивам.

*

В 1964 году генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти в своей "Памятной записке", опубликованной в "Правде", решительно поставил вопрос о том, что итальянским коммунистам непонятно, почему в России до сих пор сохраняется режим подавления и ограничения демократических и личных свобод, введенный еще Сталиным. Вопрос остался открытым...

Но если у коммунистов Запада этот вопрос вызывает недоумение и, ь лучшем случае, досаду, то для нас это — вопрос жизни. Для нас режим подавления и ограничения демократических и личных свобод означает подавление политической и экономической активности национальных сил, он давит и душит всякую творческую инициативу, убывает в человеке веру, лишает его надежд.

Растерянность человека, потерявшего веру, его задавленность под обломками рухнувших надежд есть распад магического кристалла мировоззрения и растление души. Вот опасность, которая угрожает России изнутри.

Иногда говорят, что Запад разлагается от свободы. Вряд ли это так. Я бы сказал, что даже свобода не является достаточным средством, чтобы преодолеть те трудности, перед которыми оказался Запад сегодня.

Нам нужна свобода, чтобы развернуть национальную самомобилизацию.

Нам нужна свобода, чтобы привести в движение все необходимы; механизмы, обслуживающие выполнение этой задачи.

Нам нужна свобода, чтобы выполнить свои обязанности перед Россией и жизнью.

Есть просто Земля и есть Русская земля, на которой ты стоишь и которая кормит тебя. И если сегодня на твоей земле за колючей проволокой сидят люди, которые однажды подчинились зову своей совести и были верны ей, — ты должен помнить об этом, ибо ты отвечаешь за эту землю и за жизнь на этой земле.

Позиция П. Тольятти и критика представителями западных компартий внутренней и внешней политики КПСС — это не случайное явление. Между характером внутренней и внешней политики КПСС

и фактом существования западных компартий есть прямая зависимость. Вот она.

Итальянцы, французы, англичане, американцы, австрийцы, японцы и т. д. спрашивают коммунистов Италии, Франции, Англии, Америки, Австрии, Японии: это вы такой нам социальный строй предлагаете, в котором будут ликвидированы все политические свободы, в котором оппозиционную мысль будут загонять на путь неофициальных и нелегальных действий, а потом репрессировать и бросать за колючую проволоку поддула автоматов? Вы нам такой социальный строй предлагаете, в котором не только невозможны будут оппозиционные партии, но даже "Союз коммунаров" будет сидеть за колючей проволокой? Вы нам предлагаете общественный строй, в котором будут отрывать мать от ребенка (дело Л. Богораз-Брухман), отца от детей (К. Бабицкий), мужа от жены (П. Литвинов) и отправлять в ссылку за обыкновенную демонстрацию протеста?

"Ни в косм случае!" — вынуждены будут сказать западные коммунисты. Мы осуждаем такую политику и отмежевываемся от нее. Наш коммунизм будет не таким, мы обеспечим все политические и творческие свободы, мы будем терпимы к инакомыслящим. Тогда коммунистов Запада спросят:

"А почему мы должны вам верить? Вы сами утверждаете, что критерием истинности всякого учения является практика, а практика показала, что две крупнейшие коммунистические державы (СССР и Китай) проводили и проводят политику, которую вы сами же осуждали и осуждаете. Более того, практика показала, что две крупнейшие коммунистические державы находятся на грани войны, которая может привести к уничтожению русского и китайского народов. Вы нам говорите о трудностях и ошибках, а чем вы можете доказать, что в самой природе коммунизма не заложены такие явления, как сталинизм и маоизм? Чем вы можете доказать, что ваш итальянский, французский или английский коммунизм не станет национальной трагедией для итальянского, французского и английского народа?

Вы хотите уверить нас, что коммунизм способен обеспечить демократические и личные свободы более полно, чем их обеспечивает западный мир? Вот вам, коммунисты, западная система, на ликвидацию которой направлена ваша деятельность, предоставляет все организационные и технические возможности осуществлять эту самую деятельность. Вы имеете свои партии, свои газеты, свои издательства, свои книжные магазины и пользуетесь всеми политическими свободами, а в России группа молодых марксистов "Союз коммунаров" сидит в лагере. Ну, ладно бы, если бы коммунисты по тем или иным причинам ограничивались политикой надзора за мыслями, т. е. запретили бы официально "Союз коммунаров" и взяли бы под

надзор по месту жительства членов этой группы, но ведь дело обстоит гораздо хуже.

Вы осуждаете такую политику, вы отмежевываетесь от нее. Вы уверяете нас, что режим подавления и ограничения демократических и личных свобод не лежит в самой природе марксизма. Вы уверяете нас, что этот режим всего лишь результат трудностей и ошибок. Вы уверяете нас, что КПСС способна преодолеть свои ошибки и изжить режим подавления и ограничения демократических и личных свобод. Вы нас в этом уверяете. В таком случае поставьте перед КПСС вопрос:

1) о проведении полной и всеобщей амнистии для лиц, осужденных по политическим и религиозным мотивам и

2) о пересмотре карательной политики по политическим и религиозным мотивам.

Ведь за все это вы, как единомышленники КПСС, несете морально-политическую ответственность. А если вы будете уклоняться от этой ответственности, если вы будете покрывать карательную политику КПСС рассуждениями о том, что вы не можете вмешиваться во внутренние дела братской компартии, то мы выдвинем против вас обвинение в безнравственности и политической беспринципности. И мы прямо скажем избирателям, что режим подавления и ограничения демократических и личных свобод лежит в самой природе марксизма и с необходимостью вытекает из политической практики коммунистов. Мы объявим вас вне закона, загоним в подполье и будем держать за колючей проволокой под дулами автоматов до тех пор, пока КПСС будет держать за колючей проволокой всех инакомыслящих.

Таким образом, не только политическая популярность, но и сам факт существования западных компартий находится в прямой зависимости от характера внутренней и внешней политики СССР. Все извращения во внутренней политике КПСС с необходимостью ведут к обострению противоречий, к теоретическому разномыслию и политической раздробленности внутри международного коммунистического движения.

Внутри идеологический диалог между КПСС и компартиями Запада становится неотвратимым. Отвлекаясь от различных сторон этого сложного процесса, мы выделим только непосредственно необходимую нам грань. Вот она.

Все чаще и настойчивее представители и органы различных западных компартий выступают по отношению к политике КПСС как свободная оппозиция внутри коммунистического движения. Это обстоятельство приобретает чрезвычайную ценность ввиду того, что оно делает возможным диалог внутри коммунистического движения, обеспечивающий развитие.

Сколько бы ни говорилось о самостоятельной природе законов национального развития, все же невозможно отрицать, что судьба России во многом зависит от характера эволюции КПСС как правящей партии. А характер эволюции КПСС находится в прямой зависимости не только от диалога с Западом, но и, прежде всего, от внутриидеологического диалога в системе международных коммунистических отношений. Руководство западных компартий должно ясно понимать, что КПСС сохраняет режим подавления и ограничения демократических и личных свобод не потому, что КПСС не хочет, а потому, что КПСС не может от него отказаться, и не знает, что делать.

Например, прошло уже более десяти лет как образована конституционная комиссия по выработке новой конституции, а Россия все еще живет по так называемой сталинской конституции, в которой одни статьи провозглашают самые широкие свободы, а другие начисто отменяют свободы, провозглашенные в первых статьях, или вверяют эту отмену административным органам. Практически это равносильно отсутствию конституции. Этот потрясающий пример правового бесплодия заставляет задуматься о многом.

Другой пример. На XXI съезде КПСС была принята Программа партии, в ней написано, что через 20 лет будет создана материально-техническая база коммунизма, есть еще подобные фантастические вещи, которые прямо заставляют думать о теоретической сомнительности самой Программы.

Эти два примера настораживают и делают серьезность положения очевидной. Потому очевидной становится и та чрезвычайная ответственность, которая ложится на компартии Запада как свободную оппозицию в системе международного коммунистического движения. От их инициативы, от их принципиальности и бескомпромиссности зависит эволюция политики КПСС и, соответственно, судьба России, а от судьбы России решающим образом будет зависеть политическая картина мира.

Поэтому безынициативность, беспринципность, компромиссы с совестью в данной ситуации равносильны предательству дела мира.

Лагерь 17-а, пос. Озерный

1969

Приложение

 Л. Алексеева

ПЕРВЫЕ ПРАВОЗАЩИТНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ (1965-1968 гг.)^*

...В начале 1968 г. письма с протестами против ресталинизации дополнились письмами против судебной расправы с молодыми самиздатчиками (Юрий Галансков, Александр Гинзбург, Алексей Добровольский, Вера Лашкова). Все четверо были студентами-вечерниками и зарабатывали на жизнь неквалифицированным трудом; кроме Лашковой, остальные пережили исключения из институтов, а Гинзбург и Добровольский даже отбыли лагерные сроки но политическим причинам.

"Процесс четырех" был непосредственно связан с делом Синявского и Даниэля:

Александр Гинзбург и Юрий Галансков обвинялись в составлении и передаче на Запад Белой книги. Юрий Галансков, кроме того, обвинялся в составлении самиздатского литературно-публицистическою сборника "Феникс-66", а Лашкова и Добровольский — в содействии Галанскову и Гинзбургу. По форме протесты 1968 г. повторили события двухлетней давности, но в "расширенном" масштабе: демонстрация "недоучек", в которой участвовало около 30 человек; за эту демонстрацию были осуждены но новой статье 190 на трехлетние сроки Владимир Буковский и его друг Виктор Хаустов; стояние у суд;) — но собралась не кучка друзей обвиняемых, как два года назад, а люди разного возраста и разного общественного положения. В день приговора у суда толпилось около 200 человек. Петиционная кампания тоже была гораздо шире, чем в 1966 г. "Подписантов", как стали называть участников письменных протестов против политических преследований, оказалось более 700. Андрей Амальрик в своей работе "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?" проанализировал их социальный состав. Среди них преобладали люди интеллигентных профессий: ученые составили 45 %, деятели искусств —11 %, издательские работники, учителя, врачи, юристы — 9 %. Заметную часть "подписантов" на этот раз дала техническая интеллигенция (13%), рабочих оказалось даже больше, чем студентов (6 % и 5 % соответственно). Правда, рабочие были "нетипичные" — главным образом из молодых "недоучек".

Таким образом, преобладающей формой протеста в 1968 г. стали письма в советские инстанции. Участие в петиционной кампании приняли представители всех слоев интеллигенции, вплоть до самых привилегированных. Амальрик заметил но этому поводу, что обращение с петициями характерно для авторитарных обществ. Он напоминает, что с петиций к королю начинались французская революция 1830 г. и движение, свергшее эфиопскую монархию в 1975 г. Можно добавить, что и в России в последние десятилетия царской власти были распространены петиции. Так что возникновение кампании петиций в СССР как бы свидетельствовало, что советское государство после смерти Ста-лин.1 из тоталитарного стало превращаться в авторитарное. Эти петиции и выступления против ресталинизации затормозили се наступление. Не будь их, этот процесс был бы куда более быстрым и крутым. Но непосредственного успеха подписантская кампания 196Я г. не имела: Гинзбург был осужден на 5 лет лагери, Галансков — на 7 (в 1972 г. он умер в заключении после неудачной операции язвы желудка), а над "подписантами" была устроена массовая расправа.

За редким исключением, члены партии были изгнаны из партии, «про автоматически вело к увольнению с работы. Многих беспартийных тоже уволили или перевели на более низкие должности; студентов исключали из институтов; художников и писателей — из творческих союзов, их перестали публиковать (выставлять); ученые, ожидавшие защиты диссертации, не смогли их защитить и тд. Эти люди, до тех нор благополучные, оказались изгоями.

стные положения философии. Я мог бы коротко процитировать тебе только одно: « Он (Фейербах) или сводил историю к качественно неотличимой части природного процесса, или же вообще отрицал за ней характер естественного процесса, т. е. не поднялся до понимания естественноисторического процесса соответственно человеческой деятельности, как особенной части природной деятельности».

Вот то яйцо, ради которого пришлось вить гнезда из цитат по истории философии, — и уж ты извини за скуку. И дело вот в чем.

Рассматривая гносеологическое отношение как общественное отношение, полагая, что в общественном отношении человек продолжает "ограниченность, связанность животного отношения к природе", полагая человеческую чувственность как практическую, человечески-чувственную деятельность, полагая все это, — было ли найдено тем самым достаточное, "естественное основание", говоря словами Фейербаха.

Поставив акцент на человеческой практике, мы развиваемся от из? до небоскребе в, от шкур до синтетических шкур, ноне гармоничнее, не естественнее ли улитки прячут себя в великолепных раковинам , а звери в шкурах? Вот в чем вопрос. Ведь в нашей практической деятельности мы вполне можем впадать в ошибки и можем губить себя разнообразными способами (например, ядерная война, или нарушение  экологического равновесия, или демографическая проблематика и т. п.). Фейербаха упрекают за то, что "он в общем и в целом принадлежит к тем философам, которые не сумели раскрыть определяющего влияния практической деятельности на человеческое мышление". Положив практическую деятельность как определяющую, не свели ли мы практически все к практицизму, утилитаризму, низводящему природу только "на степень средства к достижению грязно-торгашескнх целей", как думал Фейербах. Не был ли тем самым утвержден принцип, который, как предостерегал Фейербах, "будучи проведен последовательно (...), сводится к самому низменному и пошлому утилитаризму", когда "природа перестает улыбаться! моим поэтически-чувственным блеском всему человеку". Не оказались ли мы в плену социальной гипертрофии, все более вырывая себя из природы? Разрушая себя в своей биологической основе? Может быть, раковина, звериная шкура, сети паука, муравейник и т. д. — более мудрое состояние, чем изба, платье, провода и рельсы, города и т д. Где оптимальная гармония? И где ошибка концепции определяющего влияния практической деятельности? А?

В "Новом мире" №10 за 71 г. есть статья В. Эфрисмона "Родословная альтруизма" (этика с позиции эволюционной генетики человека) и следующая статья (здесь же) академика Б. Астаурова. (Обязательно прочитай.) Автор напоминает:

"Вспомним высказывание Ф. Энгельса о том, что определяющим моментом в истории является производство и воспроизводство самой жизни, имеющие две стороны: с одной стороны — производство средств жизни, а с другой... производство самого человека, продолжение рода, таятся среди всей совокупности причин и причины наследственного закрепления тех якобы противоестественных человеческих эмоций, эмоций человечности, самоотверженности, благородства, жертвенности, непрерывное восстановление которых остается подчас загадкой или представляется алогичным с вульгарно-материалистических позиций".

Вот еще интересное место. Говоря о преступности, о роли среды и наследственности, автор пишет:

"Известно много наследственных болезней, вызывающих эмоционально-этическую деградацию личности. Но гораздо большую социальную роль играют широко распространенные наследственные отклонения, близкие к норме, характерологические особенности эпилептоидов, шизоидов, циклотимиков. Каждый из этих типов отклонений имеет не только отрицательные, но и социально ценные стороны. Однако при несоответствующей микросреде целеустремленная настойчивость эпилептоидов оборачивается взрывчатостью, а абстрактное мышление и уход во внутренний мир шизоидов — догматизмом, бесчувственностью и фанатизмом. Доброта, общительность циклотимиков — безответственностью. Воспитание и дисциплина могут подавит». нежелательное проявление личностных особенностей, но метод проб и ошибок достаточно мучителен и дорог. "Надлежащий человек на надлежащем месте" — вот оптимальное решение для характерологических отклонений, потенциально ценных, но и особых условиях".

Короче, прочитай сама. Мне бы очень хотелось этого. Знаешь, (...), некоторыми вещами я интересуюсь именно потому, что о них напоминаешь мне ты. Вот Рильке. Его переводили мало, и о нем не так-то много у нас известно, хотя он интересовался Россией в высшей степени. Ты прислала мне его стихи, и я лезу в философский словарь и читаю:

"Рильке, Райнер Мария — поэт, философ, род. 4.ХII.1875 г. (Прага), ум. 29.Х11.1926 г. (Вольман близ Монтре); почти всю свою жизнь провел в путешествиях по России и европейским странам (...)".

Ну вот... опять огромная цитата. Но думаю, что твой интерес к Рильке не случаен, и, может быть, что-нибудь неизвестное для тебя окажется в этой справке. А может быть, ты переводишь его? Не помню, знаешь ли ты немецкий?

Мне приятно знать, что Рильке с такой любовью относился к России, но, Бог мой, сколько в этом наивного:

"Испытываешь странное ощущение, находясь ежедневно среди этого народа, который полон смирения и набожности, и я глубоко радуюсь этим новым открытиям". (...)

... Он, может быть, вслед за Ницше, считал (Россия, по мнению Ницше, единственная страна, имеющая будущее и умеющая ждать и обещать, прямая противоположность "жалкой нервности" западноевропейского парламентаризма; ее могущество будет возрастать и впредь, если его не ослабит введение "парламентского идиотства") Россию страной будущего, противопоставлял Западу и т. д. (...). Правда, Ницше рассматривал Россию в духе своего атеистического учения, а Рильке — с позиций мессианства, когда творчески активным народ создаст Бога.

"Прекрасный укромный уголок в сердце Господа, все Ею прекраснейшие сокровища сокрыты там. И они разбросаны в ней повсюду, праздные и покрытые пылью. Они все служат той глубокой набожности, благодаря которой испокон веков создавались прекрасные произведения". "Мое искусство стало сильнее и богаче на целую необозримую область, и я возвращаюсь на родину во главе длинного каравана, тускло поблескивающего добычей".

... Извини, что письмо получилось из сплошных цитат. (Кстати, если сможешь, прочти и статью в "Москве" № 10, 71 г. о национальном. Это интересно в том смысле, что отечественный литературный вопрос разрешается и, очевидно, в будущем в еще большей мере будет разрешаться в ключе национального. Но там, вообще-то говоря, хотя вопросы и рассматриваются на литературном материале, — речь идет далеко не о литературе).

Получил твою открытку от 29 октября со стихотворением М. Рильке.

Мне кажется, что-то чуть-чуть

с недавних пор убывает

и словно и нас вызывает

печаль но кому-нибудь.

Я не устал, но, разумеется, — болею. Осень. Плохо, подержусь весьма.

"Снег шел всю ночь, всю ночь, тихий, как дыхание". Если он шел всю ночь, то когда же ты спала? Извини, но я просто хотел спросить: разве иногда ты не спишь ночами? Я, например, только и жил ночью, когда один, за столом.

И у нас был снег, такой же тихий, "как дыхание", и я думал о тебе. Думал хорошо и спокойно. И мне не приходило в голову, что "что-то чуть-чуть с недавних пор убывает". Даже голые ветки рябины я ощущал в будущем, в листве, в цвету, просто и естественно.

Какая странная сегодня осень. Дважды наступала и отступала зима. Небо и земля слились в единой белой яичной скорлупе. Я подумал: "Это уже зима". Но на другой день снег растаял. Во второй раз было опять много снегу, но сверху подтаял, потом подмерз, но к вечеру снежная корка опять размякла и в электрическом свете лос-

нилась, как шкура белого бегемота (белых бегемотов, конечно, не бывает). Вскоре и этот второй снег сошел, и вновь появился покров поздней осени, с островками побуревшей и даже почерневшей травы среди зеленой, с многочисленными клочьями увядшей, еще чуть желтой травы. И кажется, что кое-где выглянули новые зеленые ростки. Утра туманные, земля сырая. Я переболел простудой с высокой температурой, но все прошло. Перед сном принимал мед с таблетками. Было жарко, как в печке.

От тебя что-то давно уж нет писем. Я ждал после 19 ноября, пока нет, но, может быть, вот-вот должно...

Скоро Новый год. Рождество.

Пос. Озерный. 30 ноября 1971 г.

Л. М. Б.

... Ребята уже улеглись и переговариваются друг с другом. Сейчас погасят свет.

Прошел день и вечер в заботах и суете. Я никак не собрался продолжить письма. А когда взялся за перо, времени осталось совсем мало. Люди умываются, раздеваются, разбирают койки. Я сделал себе рубашку из толстой банки, она белая и пушистая, как снег на улице — веселый снег ранней зимы.

... Письмо, которые я отправил 30 ноября, ушло 3 декабря и было в Москве 10 декабря, но никаких писем из Москвы нет. Досадно. Только от мамы милые закорючки с открытками.

Очень кстати пришло твое письмо. Я, действительно, начал волноваться. Это — беспокойство. Теперь мне спокойнее, А заботы — это не беда. В заботах вся наша жизнь, есть много трогательного в человеческих заботах. И мне даже "сквозь них", сквозь них — даже лучше — жизненнее, человечнее, теплее."... вернуться до срока" — это не такая уж проблема: сесть, написать Николаю Викторовичу в Верх. Совет несколько строчек — вот, пожалуй, и все. Во всяком случае, это — не проблема для меня. И в то же время — для меня это и проблема. Но и эта проблема — не проблема, ибо она имеет вариативные решения, не противоречащие совести. Проблема в другом, в том, что существуют другие проблемы, которые выше личных интересна. Конечно, я с удовольствием прибыл бы сегодня на Голутвинский. Не отказался бы. К тому же, меня, кроме мамы с папой, особенно-то никто не ждет, поэтому я сам могу выбирать место в пространстве и времени.

Видишь ли, заботы бывают разные. Забота, когда делаешь больному брату чай с лимоном. Здесь все понятно, а вот со стаканом молока — сложнее. Слушай меня внимательно. В озере жили пескари на костлявые уклейки, да еще лягушки-квакушки. Это было так скучно, что никто не замечал ни озера, ни уклеек, ни лягушек. Но вот развелись в озере караси, окуни, лини, судаки, лещи, карпы, а на поверхности величественно плавали лебеди — гордые чистые птицы. И люди удивились. Как же так? И что же это такое? — заинтересовались они. С одной стороны, все вроде бы и просто: ну, озеро, ну, ры(>ы, ну, птицы. А с другой стороны, — вовсе нет, вовсе не просто... И, между прочим, кто будет поливать клумбу, если с нее оборвать самые яркие цветы? Ее не заметили даже пчелы. А ведь яркость цветов — это не просто суета, как это иногда легкомысленные думают. Да, да, легкомысленно, с кажущимся глубокомыслием. В яркости цветущего растения — вековая мудрость природы. Это понимают многие. Но не у многих хватает ума видеть мудрость жизни и вообще мудрость в любом, казалось бы, самом обыденном месте, где она вдруг оказывается. И разве в яркости цветка нет жертвенности? Ведь тог.) и гляди кто-нибудь повредит, сорвет, поломает. Но цветут цветы и плавают лебеди. И я в своей белой рубахе из байки...

Веселая зима! И я ее переношу легче, чем осень, в смысле здоровья. С чего ты взяла, что я лежу? Я работаю. Шью по сто рукавиц в день, только дым идет из-под шапки моей машинки. И в конце работы выхожу в зиму, в снег, на мороз, дышу и быстро прохаживаюсь по тропинке в сугробах. Сегодня вечернее небо, как грудь снегиря, говорят, что завтра будет морозно. С чего ты взяла... Екатерина Алексеевна сказала. Противоречие не должно тебя смущать. Нынче жизнь такая. Жизнь из-под колеса. Глядеть нужно в оба. Выпустишь ситуацию из рук, недоглядишь — раздавит, изомнет, перемелет, останутся только рожки да ножки, или кости да кожа. И не то что кто-либо такой злой и вредный. Совсем не так. Просто если сам о себе не позаботишься, другие вряд ли позаботятся о тебе — не заметят, не разберутся, не расшевелятся, а колесо-то — оно тут как тут: наедет бездушный автоматизм и потом поздно будет рассуждать. Сверкает и искрится зима в белоснежных сугробах. Пусть в новогодние дни это будет и для тебя...

Пос. Озерный, декабрь 1971 г.

N.N.

(...) Христианско-иудейский миф сделал гонимыми евреев на многие века. Чем может кончиться очередной теологический эксперимент? Конечно, приятно осознавать себя Богом избранным наро-

дом в государстве Великом Израильском. Но ведь это может вдруг оказаться забавным, как старинный сюртук на столетнем монстре. А соседство арабов? Не очень-то удачное соседство.

Интересно, впечатление "съесть друг друга" —не случайное ли? Может быть, это просто показалось? Или это действительно так? Мрачные всходы, весьма. Если вредное семя прорастает только вглубь, его легко срезать. Когда же оно разрослось вширь, приходится косить. Невеселая жатва!

Все это я пишу тебе и только тебе. Все это не для идиотов. А то не поймут ничего и переврут десять раз. Ясно? Хотя, пожалуй, А. можно показать. Я хотел бы знать, что она об этом думает. Ибо она способна думать. Ее человеческое качество таково, что для меня важно се мнение.

Можно было бы дать и Влад. Ник., но он в этом вопросе любит только радикальные ракурсы. Выясняющий ракурс  этой темы его может только рассердить. А я не хочу подрывать его здоровье. (...)

Сашу Харитонова я, может быть, и видел у Минны на Арбате. Что-то вспоминаю, по-моему, это был он. Кто же еще мог быть? Плавинский? Нет. Олег Целков? Нет. И не Зверев. Разве что Кулаков... Славное время было! Минна молодая, пухленькая, розовощекая. Предупредительная, внимательная ко всем. Ходила в деревенском полушубке, оставаясь при этом элегантной. (...)

Меня она прихватила и опекла. Давно это было. Я еще в школе учился, случайно пошел в литобъединение при "Московском комсомольце". Руководил объединением М. Максимов. А тон задавали там всякие Фирсовы и Шефераны, Хромовы, Гриценки, Красавицкие. И даже Леня Ч. однажды явился. Отругал Марка Максимова, набросился на Курганцева (сейчас он переводчик, иногда встречаю его переводы стихов с арабского. (...) И вот Минна Стефановна поволокла меня по кочкам... Заезжала домой или оставляла записки. Например, позвони туда-то, будет день рождения у такого-то. Или поедем смотреть картины такого-то (...)

Погода у нас еще сырая. И морозно ночами. Правда, в стационаре тепло. Печи хорошие. В ящиках набирает силы цветочная рассада. Только что половина неба была темная, а половина — солнечная. Красиво. Думал, что пойдет дождь, но он не пошел. Радуга была во все небо. Генка Гаврило встал объяснять мне, что такое радуга. Говорит, воздух насыщен, пары, конденсация, линза. Я ему говорю: "Да не может быть, какие пары, какая конденсация, какая линза, когда на небе радуга..."

Вот только что зашел человек и Геннадий Владимирович вопрошает: "Дядя Миша, видели, была радуга?" Я перебиваю и возражаю: "Какая радуга? Никакой радуги не было. Был воздух насыщен, пары, конденсация, линза. В чем дело, Гаврилов?!" Он улыбается. Лежит

на животе, читает всякие ученые книжки. А сейчас читает "Логику" Гегеля, выписывает, систематизирует, превращает в формулы. За день он пишет по несколько кг. цифр Я значков всяких. Создает свою "Глобальную логику". Любимое мое занятие — издеваться над ним. Любя, конечно. Вот и сейчас, на ужин принесли селедку. Гаврилов ковыряется у тумбочки, а потом спрашивает: "А где соль?" Я сразу же вопить: "Дайте Гаврилову соли, он хочет селедку посолить". И вот так во всем. Генка — крепкий парень, бывший морской офицер. В Эстонии, где он служил, осталась его жена и девочка Любаша (...) На следствии у него началась аритмия. И вот сейчас сердце побаливает, кислотность нулевая, в брюхе что-то болит, голова. От волнений и переживаний всяких это. Читает и пишет много.

(...) Один латышский священник говорит, что радуга — это Божий пояс. (...)

(...) Обнимаю вас всех.

Ваш Юра

(1971?)

МИННЕ

... Ах, Минна, Минна! Что говоришь ты? Как могу я забыть юность свою, и было бы в ней столыко всего красивого и хорошего, — если бы не ты? Должно быть, Господь Бог послал мне вас с Валентином. И вы с ним — добрые Ангелы моей жизни. Моя юность... Она, как серебряная рыбка, задыхалась бы в каком-нибудь помойном ведре, если бы не ты. Твои птицы-записки прилетали ко мне и уносили меня на своих крыльях в поэзию, в живопись, в жизнь. Твой зовущий голос вдруг слышался в телефонной трубке и приглашал на чей-нибудь день рождения, на какой-нибудь вечер, на выставку, к кому-нибудь, куда-нибудь. Разве не ты каждый раз протягивала мне руку, звала, увлекала... И в конце концов вытащила из трясины, которая засасывает и губит людей миллионами. Разве не ты — спасла? Спасла для жизни, для виденья ее многоцветья, ее острых граней, раздирающего драматизма. (...)

Сижу на работе, шью рукавицы. Часов в десять, случайно, посмотрел в окно. Бог мой! Надел шапку, укутался в шарф, выбежал на улицу. Под золотым солнечным небом покрытые снегом розовые крыши. Вот оно! — обрадовался я. Присмотрелся и вижу — из труб валит фиолетовый дым, а северо-западная часть неба — сиреневая. А какие были закаты в первых числах января! Даже малиновые. (...).

В Сочельник вспоминали о родных и близких, о дорогих нам людях. И мы вспоминали. Помнишь, у Гельдерлина:

Там повстречают меня

голос Родины,

матери голос.

Звук пронзивший меня,

И стародавнее вновь мне воротивший!

Вы живы, родные,

Да, все цветет, что цвело,

но любящих всех и живущих

верности вечный закон

свято хранит от беды.

И единственный дар под священною

радугой мира

явленный,

всех наградит – юношей и стариков.

Речь бессвязна моя,

Но это от радости,

Завтра. Выйдем мы снова бродить

в ваши живые поля.

Там, под цветами дерев,

в дыханьи праздников вешних,

заговорю…

Да, завтра... Заговорю ли? Иногда это меня беспокоит, даже невероятным кажется. И в то же время есть вера и уверенность. И как мне знать, что значит беспокойство и вера, какая в этом связь? Что беспокоит веру?

Сегодня 20 января. Завтра еду в больницу, 19 января – осталось два года. Сегодня уже меньше, а с весной на лето останется еще меньше (...)                                            

Пос. Озерный, 20 января 72 г.|

Ю. У. КАРЕЛИНУ

... Получил письмо. Какая-то грязная писанина на 8 или 9 страницах. И откуда столько глупости и хамства. Очень меня удивил но слана Богу, высказался, и теперь мне понятно - с кем дело имеешь мы не стал ничего писать, но чувствую, что нужно. И постараюсь ответить. Не из соображении полемики, а ясности ради

Уж сколько раз твердили миру: "Не говори о том, чего не знаешь, не понимаешь и т. д.". И уж тем более не строй всяких глубокомысленных выводов, природа которых тебе неизвестна и известна быть не может, ибо эти факты не для тебя. Ну зачем, например, многозначительно иронизировать по поводу нескольких чужих рассуждений в связи с именем Евтушенко. Забавно мне читать твое, построенное на фикции, умозаключение: "Это тебе не критика какого-то там Евтушенко..." Ты, например, знаешь, что колесо не всегда бывает круглое, что лягушка не обязательно квакает (...), но ты не знаешь простой истины, что жизнь умнее тебя.

Еще я просил бы избавить меня от рассуждений такого пошиба:

"Твоя мать недоумевает, почему ты заставляешь се обивать пороги в различных инстанциях и ничего не хочешь со своей стороны, отлично зная, что все ее хлопоты без твоей помощи впустую".

В этой связи разъясню. Первый раз заявление о помиловании подали, не ставя меня в известность. Мне только написали в больницу, что мать подала заявление. Ей отказали. После чего, в письме и на свидании, я объяснил и матери и Лене, что если никто не хочет считаться с их родительскими чувствами, то не нужно ни о чем просить. Несколько позже было прямо сказано, что нужно пойти и забрать заявление из Президиума (Верховного Совета СССР). Однако весной 1971 г. сотрудники КГБ дважды приезжали к матери с разговорами обо мне. Они, очевидно, сказали им, что я запрещаю ей обращаться с просьбой о моем помиловании. После разговора с матерью сотрудник спецотдела московского КГБ вызывал меня и разговаривал со мной. Во-первых, он говорил, что никаких заявлений о помиловании до сих пор мои родственники не подавали. Во-вторых, он сказал мне, что будто бы я запрещаю матери обращаться с заявлениями о помиловании. Я ему сказал, что по ряду причин лично я обращаться о помиловании не могу, но хлопотать обо мне матери я не запрещаю и не могу запретить. Вот и весь наш разговор в этой части.

Если я о чем-то прошу, то, во-первых, я прошу об этом не мать. Ибо она почти ничего не может сделать сама. Я прошу, например, сходить в МВД, или по поводу лекарства, или по поводу моего здоровья или в связи со свиданием, или в связи с каким-нибудь другим частным вопросом. В-третьих, это бывает очень редко, и чаще всего об одном и том же приходится просить несколько раз.

Теперь я хотел бы заметить, что не нужно объяснять мне, какова ныне "исторически сложившаяся система нормативных актов", хотя бы по той простой причине, что я в этом разбираюсь гораздо лучше...

... Я объясняю это только затем, чтобы впредь не выслушивать многозначительных рассуждений, к тому же высказанных в менторской манере и вплетенных в единую хамскую систему рассуждений.

И если все это хамство — во имя заботы о моей матери, то нахожу нужным сказать несколько слов и в этой связи. Я ее не просил и не прошу, хотя и не могу ей запретить. После того, как она сама это сделала и ей отказали, я прямо сказал: "Раз так, то и не нужно, не ходи и не проси". Но если к ней пришли и вновь советовали ей (столь авторитетные в ее представлении люди), могу ли я противостоять и запрещать? И какими средствами? Могут ли быть ей понятны мои аргументы (я нарочно употреблю это холодное слово). Что значат для нее все эти отвлеченные принципы? Что могут сказать материнскому сердцу различные этические абстракции? Ведь она живет в ином мире. Я сразу же вижу ее ночами, в постели, наедине со своими переживаниями, охваченную смутным материнским беспокойством за меня. И я был бы тупым идиотом, если бы лишил ее возможности попытаться что-то сделать, в чем-то убедиться. Если бы я ей запретил, она постоянно думала бы, что вот есть такая возможность, сердилась бы на меня, надеялась бы меня уговорить, добиться того, чтобы я не препятствовал ей и т. д. И если ей отказывают, то не потому, что, "видимо, существует исторически сложившаяся система нормативных актов", а в силу совсем других обстоятельств. И прежде чем пускаться во всякие мерзкие рассуждения, нужно в этих обстоятельствах хоть немного ориентироваться, а. не усугублять недоумение пожилого человека тупыми фразами о том, что "закон есть закон", "порядок единый для всех" и проч. И уж, конечно, в системе подобных рассуждений я виноват в том, что не делаю того, чего не могу сделать, имея к тому весьма серьезные основания личного и иного порядка. Но господин Карелин считает себя умнее всех. И если кто-то поступает не так, как следовало бы по мнению Карелина поступать, то он "постоянно себя обманывает", "совершает чудовищную переоценку своей личности" и пр., и пр.

Людям отказывают в праве иметь чувства, принципы, убеждения, совесть. Им отказывается в элементарной способности соображать, совершать самостоятельные поступки, определять свою судьбу и т. п. Всему этому противопоставляется и навязывается скудная лобовая мыслишка вроде вот этой: "Извини, Юрик, ноты постоянно себя обманываешь. И эта ложь в твоем воображении трансформируется в борьбу за идею. Совершив чудовищную переоценку своей личности, ты и других хочешь заставить поверить, что ты будто бы "гигант и отец русской демократии".

Но если знакомство со мной дает право господину Карелину говорить о том, чего он "не знает и не понимает, то строить всевозможные мерзкие домыслы о людях, которых он никогда не видел — это уже совсем скотство. Очевидно, всегда находясь в болезненном состоянии чудовищной переоценки собственной личности, этот моральный калека поучает дальше: "Может быть, тебя сдерживали

какие-либо соображения морального порядка? Я имею в виду твое окружение из преступников, загримированных под "друзей народа". Это своего рода фирма, и вы как храбрые личности, видимо, решили бороться за знак ее качества. Но ты опять обманываешь себя...Продукция вашей фирмы, даже с клеймом качества, не находит сбыта. А на экспорте много не заработаешь".

Эти дубовые фразы значат только одно — человек расписался в собственном идиотизме. А какой изумительный язык! И если кого-то упрекнут в том, что у него нет своего взгляда на жизнь, то демонстрировать "взгляд на мир", подобный выше процитированному, — значит быть невменяемым монстром.

Ты посмотри на себя — кто ты есть. Ты же шут гороховый, жалкая юмористическая фигура, застывшая в пошлых штампах. Ты кретин с высшим образованием. Ты ничего не читал, кроме "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка". И эту кучу хлама из тряпья и пружин ты суешь везде, где нужно и не нужно. Двадцать лет мыслишь этими шутовскими категориями, созданными для потехи обывателя. Ты — пещерный человек, ведь твои выражения — вроде "держи карман шире", "загримированных под друзей народа", "трансформируется в борьбе за идею", "молодой гений", пострадавший за правду" — раздевают, разоблачают тебя. И ты, прибегая к своей манере выражаться, преимущественно куражась между двенадцатью стульями и вокруг золотого теленка, стоящий перед лестничной клеткой, перед собственноручно запертой дверью, (ставишь себя) в стыдное положение. Ты совершенно голый, и твое пошлое шутовство не прикрывает твоей позорной наготы. И спрятаться тебе некуда. Один мой знакомый сказал, что после чтения твоего письма возникает какое-то ощущение грязи, хочется вымыть руки. Я перечитываю твои грязные листки в надежде найти хоть что-то, сколько-нибудь оправдывающее твое уродство...

... С некоторых пор в твой мозг перестала поступать полноценная информация из внешнего мира. Со временем твой мозг становится все более похожим на разбитое зеркало, в оправе которого не целое зеркальное стекло, а лишь куски, зеркальные осколки, которые не в состоянии усвоить полноценного образа реальности. Твой мозг строит образ из фрагментов реальности и обрывков искаженной информации. Схватывая отдельные ноты, ты пытаешься пропеть мотив. И не понимаешь, в каком смешном положении ты оказываешься. И над тобой не смеются только потому, что люди не жестоки. Но когда ты наглеешь, пытаешься учить людей, которые нисколько не глупее тебя, необоснованно оскорбляешь не только самих людей, но и их чувства, выстраданные в невзгодах и лишениях, то извини, но тебя не могут не одернуть, хотя морду бить, может быть, не будут.

Вот только что по договоренности между Красными Крестами в индонезийские лагеря отправлен самолет с лекарствами, продуктами и вещами. Я радуюсь этому, ибо понимаю, что кто-то мучается без лекарств, страдает от голода и холода. А почему, например, нужно иронизировать, если больному человеку в больницу приходит посылка из Англии. Вот твои слова: "... да несколько бульонных кубиков с загранэтикеткой, которые пришлись тебе весьма кстати". Я лежал в больнице с тяжелым обострением, ничего не мог есть, и вот кубики из куриного бульона буквально помогли мне выбраться из болезни. Что же в этом плохого? Почему, например, не радоваться тому, что все так удачно сложилось? Ведь именно это было бы нормальной человеческой реакцией. Но тебя не волнует болезнь твоего друга, его выздоровление. Тебе доставляет удовольствие высказаться насчет этикетки.

Я совсем не хотел бы обидеть господина Карелина, но он поставил меня в безвыходное положение. У меня такое впечатление, что ты „овеем свихнулся. Ты уже не знаешь, как соединить куски реальности во что-то целое, логически более или менее упорядоченное, создающее хоть какую-то видимость убедительности. Для этого ты начинаешь выдумывать всякую чепуху...

... Мне приходится кое-что говорить тебе, кое о чем писать, ибо ты имеешь глупость думать, что без твоих анекдотических советов взрослый человек не сможет уразуметь, где рука правая, а где — левая. Вот ты пишешь: "Но я думаю, рано или поздноты задумаешься о своем будущем. Эти вопросы за тебя никто не будет решать. Тебе должно быть ясно, что ни в Москве, ни в других приличных городах жить тебе не разрешат. А болезнь требует длительного лечения, заботливого ухода. А специальности — никакой. До пенсии —далеко. Без семьи. Возможности матери ограничены, а тогда и еще уменьшатся. У Лены своя жизнь. А "издателю" на тебя в высшей степени наплевать. И твоя перспектива не очень радужна. Вит и думай, что же дальше. Время еще есть, но его не много".

Времени у нас у всех маловато, к сожалению. Но пока мы живы, оно у всех у нас есть. Правда, ты говоришь о другом времени — о времени, чтобы подумать. Но о чем? О своем будущем — указуешь ты. О том, что нужно будет лечиться, на что-то жить, где-то жить... И если тебя очень уж беспокоит вопрос, где я буду жить, то подыщи мне' дом около Москвы, а я его сразу же куплю. Или, по крайней мере, объясни мне в очередном письме правовую сторону этого вопроса.

Теперь несколько слов о болезни и лечении. Общеизвестно, что для больных людей существуют больницы, в которых людей лечат.

При современном уровне медицины язву вылечивают за 3-4 недели (в хорошей специализированной больнице). Так что не нужно меня пугать длительным лечением, если дело только в язве. А вот если у меня какое-нибудь серьезное нарушение обмена веществ, тогда дело сложное. Но даже и в этом случае болезнь — дело человеческое. Болеют если не все, то многие. Диетическое питание стоит максимум 2 рубля в день. Как известно, в месяце 30-31 день. Как экономисту тебе должно быть ясно, что все это не очень сложная проблема.

Почему ты думаешь, что у меня нет специальности? Пока ты отбывал на своих факультетах установленный государством срок, я учился на площадях, в сумасшедших домах, в тюрьмах, и вот уже несколько лет меня учат в мордовском университете. Мои университеты нисколько не хуже твоих факультетов. В этом вопросе ты можешь смело себя не обманывать. У меня есть две отличные специальности, и если я не захочу или не смогу ими жить, то в крайнем случае я буду шить рукавицы и буду зарабатывать больше тебя. И кстати сказать, не нужно очень уж преувеличивать значение денег в человеческих судьбах...

... Почему, например, ты думаешь, что мне не разрешат жить ни в Москве, ни в других "приличных городах"? Я не знаю, какие в твоем представлении города являются приличными, но мне можно жить почти во всех городах, кроме Москвы. Но кто тебе сказал, что я хочу жить обязательно в Москве или каком-нибудь "приличном" (в твоем понимании) городе. Может быть, я собираюсь жить где-нибудь в Крыму или в деревне около Москвы, например, где-нибудь около Зенигорода.

Теперь об "издательстве". Если ты под "издателем" подразумеваешь Александра Ильича^[1], то, во-первых, "радужность" моей перспективы ни в коей мере не зависит от того, "наплевать" ему на меня или не наплевать. Во-вторых, например, в отличие от тебя, он всегда сделает мне подписку на 20, а если будет нужно и на 30 журналов, не пускаясь в шутовские разговоры о трудовой копейке.

Очень страшный ты человек, Юра. Вот, к примеру. После тягостного шестилетнего отсутствия возвращается человек домой, едет не в набитом людьми и мешками вагоне, а на такси. Ну и что же? Капалось бы, ничего плохого в этом нет. Даже наоборот, очень правильно сделали люди, что поехали на такси. А вам это кажется странным, подозрительным. Вы тут как тут, суете нос в чужое дело, многозначительно указываете на счетчик, ощупываете чужие карманы. "Интересно» кто платит за него?" — восклицаете вы. А извините, почтеннейший, что здесь интересного? Всякому нормальному

человеку интересно могло быть другое, например, все пережитое, или человеческая радость воз... (пропуск). Сказав одну пакость, тебя так и подмывает сказать другую. Ты пакостишь без чувства меры и реальности, ты не можешь остановиться. И вот ты строчишь далее. "Но тебя так встречать никто не будет, даже если и очень попросить". Я вот думаю, что ты этим хотел сказать? Или то, что его встречали не так, как он этого заслуживает (в твоем понимании), или что я не заслуживаю такой незаслуженной встречи. Ты, должно быть, очень вырастаешь в собственном представлении, когда пытаешься принизить других. Тебе, конечно, все это не очень понравится, но это — жестокая правда, и ты ее в высшей мере заслуживаешь. Подумай, что ты пишешь и куда ты пишешь. Или совсем не пиши мне. или не юродствуй, а уж тем более не изобретай всякого мусора. Меня не столько зло берет, сколько досада.

Теперь о Леше (Добровольском). Это ты его, как я понимаю,, попросил выйти вон. Он безусловно дрянь, и от таких людей нужно держаться подальше. Но, видишь ли, на войне жертвы не останавливают, на войне очень часто обрекают людей на мучения и гибель. А он, безусловно, мыслит логикой войны, хотя и кривляется при этом в духе самой низкопробной бесовщины. Ведь он — бес. Надеюсь, ты читал "Бесов" Достоевского. И более, чем вывихам его мышления, нужно удивляться времени, когда эти вывихи, это кровожадное извращенство кажется нормой, имеет свою логику вещей и свою мораль. И его позиция не просто абсурд, не будем строить иллюзий на этот счет.

Милый Юра. Подумай, пожалуйста. Это трудно, конечно, но ты уж постарайся. Это тебе не помешает и даже, может быть, на пользу пойдет. И вот еще просьба. Это письмо не исключает возможности ответной полемики. И поскольку ты человек очень остроумный и в совершенстве владеешь пером, то даже просто мысль об ответной полемике пугает меня до ужаса. Ты уж, пожалуйста, пожалей меня. И воздержись от пикирования. Ты вот лучше хорошенько подумай, а подумать тебе есть о чем. Короче говоря, спокойно пиши, не увлекайся, не входи в раж. Ведь вот иногда бывает, что человек войдет в раж и никак остановиться не может и ну куражиться, пока его по лбу не треснут. Да и отвечать мне трудно. Болею я.

Ваш

Ю. Галансков

Пос. Озерный, 31 марта 1972

Л. ТОПЕШКИНОЙ

(Юрий комментирует газетную заметку, приклеенную им к письму, о рождении в Польше пятерых близнецов одновременно.)

Ничего себе! За один раз — сразу пятерых. И трое из них — будущие солдаты. (...) А девочки, должно быть, пойдут в маму и будут столь же плодовиты. Славянам это невредно. А то плодятся сплошь желтолицые. Нарушено всякое равновесие и смещены все демографические пропорции. Нет, это невозможно. Так дело не пойдет ... (...) Нет, могучий человек был Федор Михайлович. Ну, ладно. А впрочем, если настроение будет, черкни несколько строк из своего кукуевского озера. Не забывай, что такие эстеты, как Ф. Тютчев, иногда позволяли себе пускаться в имперские рассуждения:

«Славянские страны дроби, а Россия – знаменатель, и только подведением под этот знаменатель может осуществиться сложение этих дробей». (Цит. По книге К. Цигарева «Жизнь и творчество Тютчева», с. 157).

А это подведение под общий знаменатель Тютчев понимал весьма решительно:

"Расширение России Тютчев понимал как "громадное воссоединение", и результаты которого погибли и исчезли от ее руки нее пороченные Россиею на споем пути противоестественные стремления, правительства и учреждения, изменившие великому началу, которого она были представительницей". (Полное собр. соч., с. 451, 1844 г.)

А кое-кто поговаривает, что "в государстве нет места поэту". Как видишь, оно есть. Ведь только имея это место, можно мыслить, подобно Ф. И..

"Все что можно было сделать и могло дан. ним мирное подражание Европе, нее это мы уже получили".

И попробуйте только ему сказать, что у него нет места в государстве, что он занимается апологией России, он вам сразу же влепит:

"Апология России... Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял ее до сих пор довольно  успешно. Истинный защитник России — это история, ею в течении трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу". (Статья "Россия и Германия").

Конечно, это все мысли Тютчева-дипломата, а Тютчев-поэт, может быть, сказал бы что-нибудь иное. Не берусь судить, но все же

думаю, что среди поэтов, как и среди людей, многие не знают своего места или точнее — не осознают его. Так оно и должно быть, ведь это не так-то просто...

Надеюсь, я тебя в своем имперском качестве привожу в восторг! А как же иначе!? Разве может не восхищаться дама блеском военизированного ума? Да ведь один только мундир... А, что там и говорить... Все это давно известно. (...).

(1972?)

А. ЦВЕТОПОЛЬСКОЙ

... Анна! Поздравляю тебя с весенним праздником! Желаю, чтобы в этот день было тепло и солнечно. И легко на душе. Купи себе цветов — думай, что это я тебе подарил. Знай, что я очень люблю этот праздник. Правда, я осознаю его очень по-своему, по-язычески. Если в новогодние дни елка в моем представлении символизирует все многоцветные зимы, то в дни весеннего женского праздника Женщина, как пробуждение Природы, вдруг возникает перед нами в лучах потеплевшего солнца, в легком одеянии ласковых весенних ветров, в радостном щебете птиц, играя соками жизни, как весенняя березка. Она — друг, жена, мать. Она — зов любви и голос радости, она — беззаветная материнская любовь.

Ах, как мало мы задумываемся об этом. И поэтому очень бедно себе все это представляем.

Еще раз желаю тебе всего хорошего. Пиши, пожалуйста, и мне. И спасибо за то, что другим часто пишешь.

Я сейчас, к сожалению, болею. Это весьма досадно и больно. Но я стараюсь поправиться. Во многом мое здоровье зависит от вашей помощи. Я об этом писал в письме домой. Почему от Алика нет писем?

Ю. Галансков

Пос. Озерный, учрежд. ЖХ-385-17а

(1972?)

N. N.

... Знаете, милая моя, дело, может быть, не столько, в Ваших письмах, сколько в Вашем почерке. Представьте себе, что Ваш по-

черк мог показаться кому-то мужским, И получается нелепость — письмо от женщины, написанное мужским почерком. К тому же без обратного адреса, да еще и со значком каким-то. Забавно, не правда ли. И все же нужно писать обратный (чертановский) адрес и не нужно этой значкообразной подписи. Меня об этом прямо предупредили. Так что подписывайтесь как-нибудь иначе, например, именем. А то опять какое-нибудь недоразумение получится. И, кстати, не посылай никаких книг по почте. Нам давно уже все это запретили^*. Книги мы можем получать только из магазина. Открытки, конверты, марки посылать в письмах можно. Некоторое время запрещали, теперь опять разрешили^**. Еще раз обращаю внимание: письма должны быть заказные и желательно с уведомлением. И не пиши, пожалуйста, лишнего...

В конце апреля я написал тебе большое письмо. Примерно на 15 страницах. Но ты его не получишь, к сожалению.^***

Вот сейчас постараюсь написать новое. Постараюсь в этом письме рассказать все, что хотел в том...

... Речь совсем не об изящной словесности. А о языке, о нашем языке, о родном русском. Возьмем, к примеру, два слова "папа" и "отец". Что может сказать русскому человеку слово "папа"? И совсем другое дело — "отец". Отец — это отчество, отчизна, отечество и т. д. Каралось бы, все это вопросы языкознания, лингвистики, семантики и т. п. Но в конце-то концов все это вопросы психологии (правда, просто психологии никогда не было и быть не может), общественной психологии, национальной психологии (это уже ближе к истине), И уж если говорить точнее, то это, в конце концов, вопросы национальной культуры, т. с. жизненно важные для нации вопросы. И не просто жизненно важные, а вопросы основополагающего значения.

Представьте себе фантастическую ситуацию: в силу тех или иных причин умирают сразу все русские писатели, и одновременно в Россию со всех сторон, со всего света собираются французы, немцы, англичане, японцы, китайцы и т. д. Сначала все они кое-как учат русский язык, кое-как говорят на нем, постепенно овладевают им все более и через некоторое время начинают даже писать книжки. Допу-

стим. что никто не понимает, что же, собственно, происходит. А они вес пишут и пишут. Все написанное ими начинают называть сна чала литературой, а потом и прямо русской литературой. А является ли он;, на самом деле таковой? Во-первых, русский ли это будет язык в нашем фантастическом примере? Ни в косм случае. Теперь взглянем на .)то с несколько другой стороны, несколько в ином ракурсе, и спросим себя: Какими соображениями и интересами руководствуются пишущие люди в нашем фантастическом примере? Заняты ли они, действительно, русскими делами или, может быть, еще чем-то? Может быть, еще чем-то? Может быть, они, таким образом, всего лишь приводят свои интересы и всего лишь утверждают себя? Если это так, а в нашем фантастическом примере это так и иначе быть не может, то что же тогда получается? Получается, что литература существует сама по себе, а нация сама по себе. И даже более того, получается видимость существования русской литературы, языка, культуры. И в этой видимости — суть подмены, катастрофическая суть. И, между прочим, может быть, подмены сознательной...

... Я не могу писать тебе равно, как и всем. Может быть, поэтому за все годы я написал всего два письма, которых ты не получила. Второе письмо по своему человеческому напряжению, по емкости переживания могло бы заполнить молчание многих лет. Ноты его, к сожалению, не получишь, хотя я и попытаюсь что-нибудь сделать. Своеобразие человеческих судеб конкретно, и здесь всякая формализация равносильна умерщвлению живого, когда исчезает пульс, дыхание, тепло. Она убивает и того и другого, приравнивая неповторимость ситуации ко всему третьему.

Ты для меня не все другие, а ты. И я, в известном смысле, был созван не всеми другими, а тобой. В этом смысле я творение твоих чувств, движений и эмоций. Твоих — и ничьих более. Хороших и дурных, но твоих...

В одном из твоих писем было нечто о сверхактуализации. Может быть, мне трудно (и даже невозможно) судить об этом. Я затрудняюсь сказать, будет ли сверхактуализацией воспоминание о том, как мы в первый раз шли в Донской монастырь. Мы вошли в ворота, пошли по дорожке до кладбища, через кладбище и сели на скамейку около одинокой заброшенной могилы. Нет, тогда я не просто шел. Это было какое-то парение чувств. Двое идут по улице. Но что значит идут? Идут и на базар и на плаху, но что общего в этом? Разве что в том и в другом случае — переставляют ноги. Нет, нельзя сказать, что мы когда-нибудь просто шли. Мы всегда стремились друг к другу. Если бы на моем пути к тебе оказалась стена и ее

невозможно было перейти, — я стал бы разбирать ее голыми пальцами. Это было бы почти безнадежное дело, но я делал бы это безнадежное дело. (У меня нет времени продолжать письмо. Я не все сказал. Буду писать дальше.)

С 7 мая лежал в больнице. Завтра 9 июня. Выписываюсь и еду в лагерь. Пишите.

Ю. Галансков

8 июня 1972 г.

N. N.

... Мама, конечно, беспокоится, и это огорчает меня более всего. Если бы она знала, если бы она умела и могла ориентироваться в современной жизни, она; конечно же, запросила бы телеграммой, где я и что со мной. И она вполне могла бы послать телеграмму прямо ми». И даже, может быть, не одну, а несколько. Но она не знает, не умрет и не может. Даже написать письмо для нее не так-то просто. Написать адрес на конверте она должна попросить кого-то. Поэтому ее беспокойство всегда мучительно осознавать.

И совсем другое дело—друзья, знакомые. Нельзя сказать, чтобы я был зол на них. Нет, это не соответствовало бы действительности. Скорее, пожалуй, мне невозможно думать о них без чувства некоторой досады, возмущения и раздражения. Проходят вспышки возмущения, но постоянно остается общий фон досады и безнадежности. Кое-что можно было бы отнести за счет непонимания, незнания...

Например раз в месяц нужно интересоваться официально моей судьбой. Подчеркиваю — официально. Повторяю — раз в месяц как минимум, автоматически. Жив ли я, здоров ли, ем ли я и что? И тем более это просто необходимо, если от меня нет писем.

Меня всегда умиляют трогательные вопросы — получил ли я такое-то письмо. Когда я получаю что-то, я об этом пишу. Во всех остальных случаях — не у меня нужно (именно нужно) спрашивать, по» ему не дошло то или иное письмо. Вам это должны объяснить в обязательном порядке, мне же — нет.

Все это называется — стиль, стиль внимания, стиль заботы, если говорить хотя бы о минимуме серьезности и основательности отношений.

С 7 мая я лежу в больнице в хирургическом отделении. Ночью мне стало плохо, и в воскресенье утром меня привезли сюда. К счастью, все обошлось без хирургического вмешательства. Сейчас лучше Боли не очень уж мучительные, и думаю, 9 июня меня выпишут. Лежу почти месяц здесь, а вы пишете мне на 17-й. Если нет от меня

писем, лучше было справиться у администратора, где я и что со мной. А то если пролежу здесь еще два месяца, вы так и будете продолжать писать мне на 17-й? Ведь администрация на то и существует, чтобы отвечать на запросы родных и близких. Это одна из ее служебных обязанностей.

... Получил с Телеграфного 13 и14 письма. Спасибо за травы. Большое спасибо. Вроде бы все это должна привезти мама. Но вот ни»:то не едет и не везет. И я не знаю, почему не едут и о чем думают. Может быть, произошла задержка по причине переезда лагерей. Но ведь больница останется на месте, а когда будут лагерные переезды, никто точно не знает. Правда, теперь вроде бы вот-вот, в июне месяце.

Я просил прислать прямо в письме, растерев, черники сухой. Это нужно было бы сразу же (в 13, 14 письме) сделать. Даже в малых количествах это было бы мне нужно. Я очень ждал. И просил об этом не просто скуки ради. И написал я об этом не упрека ради, а в связи с крайней нуждой. Я знал, что ты достанешь те травы, которые есть в аптеках. Но я знал и другое. Я знал, что появится сотня всяких препятствий и проволочек с получением их. И я не ошибся. Травы будут лежать, я буду болен.

О бандероли. Прошлую бандероль я получил в декабре 1971 г. Очередная должна быть через б месяцев. Следовательно, ее уже можно и нужно высылать. Я просил Алика^* достать растворимый кофе или 1 или 2 пачки табаку "Золотое руно". Может быть, он написал мне в этой связи, но я уже месяц ничего от него не получаю... Где-то в апреле я получил от него очередную открытку...

Про свидание. Очень плохо, что мои не приехали на свидание в мае. Ибо чем дольше они будут тянуть, тем позже у меня может быть личное свидание. Одно свидание после другого может быть только через 4 месяца. Теперь такой порядок^**. Значит, если они приедут в конце июня на общее свидание, то личное свидание возможно будет только в конце октября, то есть через 4 месяца. Конечно, если у них были серьезные причины для задержки, то я ничего против не имею. Значит, так было нужно. Но нужно было послать мне телеграмму.

Почему не пишет Арина^***? Я бы ей советовал писать и даже чане, чем в былые времена. Ей простительно, у нее много всяких забот. В этом она не виновата. Супруг ей постоянно разъяснял, что нужно делать и в каком порядке.

Коля^* на камерном будет до 6 сентября, а Юрий Иванович^** до 6 ноября. Пиши Коле, но вряд ли он сможет отвечать, так как у него сейчас только одно письмо в два месяца.

Мне крайне нужна литература по зоопсихологии. Или хотя бы литература по зоопсихологии за последние годы. Сейчас это более всего меня интересует. И даже перечень вышедших книг был бы мне очень нужен. Интересно было бы знать, что имеется серьезного по вопросу гомостатичности биологических систем, по вопросу современных решений альтернативы редукционизма и организма. Очень интересуют новейшие концепции в экологии, новейшие подходы к эволюционной теории. Но главное — зоопсихология. Если появится что-нибудь новое о муравьях и пчелах — очень нужно. Прошу все это учитывать. Можно прямо покупать для меня. И можно выписывать через магазин "Книга — почтой". Пусть Алик не очень выписывает для меня книги по своему усмотрению. У меня нет денег даже на оплачивание самой необходимой литературы. Эти вопросы нужно согласовывать со мной.

На новое издание Даля пусть меня кто-нибудь подпишет. Алик обещал. И пусть он не забудет этого сделать. Жду уточнений, когда он выйдет и за какое время. Но словарь Даля (да и Фасмера) мне был нужен уже давно^***. Сейчас он мне крайне нужен. Алик пишет, что с Фасмером трудно, а Даль — библиографическая редкость. Это я и без него знаю. Но он любил говорить: "Уметь надо". Вот пусть умеет. Не такие книги достают. Вот и достал бы. Да поскорее... Я прошу достать Даля пять лет. Делали кому угодно и что угодно. Для всяких ученых монстров и дураков доставали всякую чертовщину, а мне за 5 лет не смогли достать "Науку логики" Гегеля. Теперь не могут устроить Фасмера через магазин, а ведь Москва набита знакомыми лингвистами...

Колин Женя^**** просил у своих (уже несколько лет) достать ему "Бесов" Достоевского. Можно ли ему устроить это? Я бы с удовольствием получил сочинения Хомякова, если это возможно.

... Узнал точно, завтра (9 июня) уезжаю из больницы. Говорят, что у вас появились 800 гр. коробки настоящего индийского чая. Вот бы попробовать. В посылках и бандеролях нам чай не разрешают. Но, может быть, вы привезете на личное свидание.

Всех обнимаю, Юра

 8 июля 1972 г

Добрый день!

Когда мое письмо дойдет до Москвы — будет конец августа (или даже начало сентября). Не будет этой ужасной жары и духоты, и можно будет собираться на свидание ко мне. Свидание у меня могло быть с 6 августа, но я не хотел, чтобы мама задыхалась в дороге, и писал, что лучше приехать 2 или 9 сентября. Надеюсь, 2-го не приеду г. Можно 9 сентября, но лучше 16 сентября. Да, 16 сентября, пожалуй, лучше.

По новым правилам свидание дастся без вывода на работу. По этим же правилам на свидании могут присутствовать не более двух родственников. Значит, приехать должна мама и Лена. Но если поедет отец, то можно будет сделать так. Сначала зайдут мама с отцом, а Лена останется ждать. Потом отец уйдет, например, ловить рыбу, а вместо него войдет Лена. Если отец не намерен ловить рыбу, то он, очевидно, уедет в Москву, а мама с Леной будут на свидании. Правда, не знаю, стоит ли в таком случае отцу ехать? Вряд ли. Но вот в чем проблема. Смогу ли мама с Леной дотащить вещи? Может быть, смогут. В первых своих открытках Алик писал, что у него есть желание сопровождать моих. Сможет ли он? Я в этом не очень уверен. И даже прямо думаю, что не сможет, А сейчас пишу об этом только в связи с тем, что он когда-то писал об этом. Кстати сказать, за все время (весной) я получил от него несколько открыток, но никаких писем от него не получал. Теперь он совсем обо мне забыл. Вот уже четвертый месяц — ничего! Ни одной открытки. Нет, он не человек. Он — паровоз! Или даже — трамвай!..

... В последних письмах ты почему-то уговариваешь меня не сердиться, не обижаться и т. п. С чего бы это? Сердиться на тебя? как можно? Даже если ты чего-то не сделала или сделала не так — невозможно было бы на тебя лично обидеться. Невозможно, понимаешь? Понимаешь ли ты это, или нет? А?

Я не говорю о чувстве благодарности и признательности. Я не говорю об этом этическом оформлении. (Можно быть благодарным за что-то, можно быть признательным в связи с чем-то и в то же время быть равнодушным, безразличным и т. п.).

... Иногда в жизни завязывается столько мучительных узлов, и уж, не в человеческих силах их развязать или разрубить. И тогда отвлечься от всех этих хитросплетений судьбы — наилучший, может быть, выход из чертовщины. Участие — не всегда истина. Часто истина в неучастии. К сожалению, человек не всегда в состоянии убежать от очередной вспышки чертовщины. Она настигает его, душит, окружает, и он сгорает, как лань в огне лесного пожара.

Извини за лирическое отступление. Я знаю, что ты многое понимаешь. Но не думай, что твое многое — обязательно многое действительно. Ах, как часто мы в этом ошибаемся. Будем жить своими человеческими заботами. То, что нет Золушки — это не беда. В крайнем случае я мог бы подыскать. Беда в том, что нет человека. Головы я найти не могу. Я совсем на тебя не сержусь. Да, да — ужасная жара. Я живой человек, и вполне могу понять живого человека.

К Арине я всегда испытывал самые нежные чувства. А в своих чувствах я человек постоянный. Стало быть, и по сей день я к ней отношусь с нежностью...

Вспоминаю Юлика^*. Он на все смотрит со своей колокольни. А колокольни наши очень разные. Поэтому наши отношения с ним не сложились (конечно, исключительно по моей вине). Но что поделаешь, если мы решительно разные! В первое время он пытался мне писать, потом, естественно, перестал. И я вполне его понимаю. Хотя по соображениям такта, в порядке этического формализма он все же должен был вспоминать обо мне, ну, скажем, раз в шесть месяцев. Хотя бы принимая во внимание мое положение — должен. Но он не вспоминает. Это дурно с его стороны. Хотя, конечно, у каждого свои представления об этических формальностях.

Пашка с Майей^** иногда пишут мне очень дружеские открытки. В мае-июне он писал, что в ноябре будет в Москве и будет ждать моего возвращения. Я его понимаю, но знает ли он, как все изменилось за эти годы? Идет совсем "другая драма", хотя я не скажу "и на этот раз меня уволь". Нет, этого я сказать не могу. Но, Бог мой, как все стало сложно. Передай, пожалуйста, привет ему.

Знаешь, подельник у меня человек гениальный. За шесть месяцев я не получил ни одного его письма... А ты говоришь: "не сердись, смягчай тон"...

Сейчас жизнь идет всерьез. К тому же, каждый день достается мне трудно. Я понимаю, что различные обстоятельства не только не благоприятствуют, а наоборот затрудняют и даже запутывают положение вещей. Нет необходимой ясности и определенности. Ее нет и не будет, если он сам эту ясность и определенность не внесет... Или, может быть, он думает, что все сделается как-нибудь само собой. Увы, само собой ничего не делается...

Евгения Александровича^*** должно быть, на месте нет. Где он сейчас — трудно сказать. Я ничего не могу вам посоветовать. Мо-

жешь сказать Лене^*, что мы друг другу понравились, поняли друг друга и сблизились. "Бесов" ему следовало бы найти. В крайнем случае — они могут оказаться в моей библиотеке.

... Я вот ругался, а сам думаю, у Алика скоро ребенок родится. Своих забот и хлопот прибавится. Не, до меня ему сейчас. Я уж как-нибудь доживу свое. И, пожалуй, не стану ему морочить голову. И пусть он не обижается.

У нас все жарко. Хочется прохлады. Со здоровьем терпимо.

С уважением, Юра

 Озерный, 22 августа 72 года

ПИСЬМА ДЕТЯМ ^**

Милый мальчик Митя, мне очень понравилось твое рисование. Давай договоримся с тобой вот так... ты будешь присылать мне свои рисунки каждый раз к празднику. Жду. А этот кот — он очень добрый кот. Смешной и добрый. Вот он принес цветы. А завтра он, может быть, придет с пирогами. А потом принесет ягоды. А потом будет сидеть на трубе. А потом залезет в сапог. А что будет еще потом? А? Расскажи мне, милый мальчик. Жду.

Юра

17 марта 1970г.

Митенька, здравствуй. Мне писали, что ты болен, но потом все же ты был в деревне, ходил в лес, на озеро, видел лягушек, рыбку разную. А ходил ли ты в лес, собирал ли ты грибы, ягоды? Были ли у вас там цыплята, гуси, коровки? А лошадей ты видел? Любишь ли ты лошадок? Ох, как я люблю лошадок! Ты ходишь в школу. Любишь ли ты ходить в школу? Любишь ли ты своих учителей? Напиши мне об этом. Крепко обнимаю тебя.

Юра

23 сентября 1970г.

Катя и Митя, вас и малышей Настю и Тимошу поздравляю с Новым годом и Рождеством.

Может быть, взрослые почитают вам как-нибудь вечером сказку "Щелкунчик" писателя Эрнста Теодора Амадея Гофмана, а пока послушайте, что он пишет в этой сказке про елку:

"Большая елка посреди комнаты была увешана золотыми и серебряными яблоками, а на всех ветках, словно цветы  или бутоны, росли обсахаренные орехи, пестрые конфеты и вообще всякие сласти. Но больше всего его украшали чудесное дерево сотни маленьких свечечек, которые, как звездочки, сверкали и густой зелени, и елка, залп гая огнями и озарявшая псе вокруг, так и манила сорвать растущие на ней цветы и плоды. Вокруг дерена нес пестрело и сияло. И чего там только не было! Не  знаю,  кому  под силу это описать..."

Да, трудно писать о красоте новогодней елки. Но вы постарайтесь и напишите мне. О елке, о новогодних праздниках, о своих радостях. И если вас сфотографируют в новогодние дни, то пришлите фотографии мне. И какие вам подарят подарки к Новому году? Пишите.

А где лежат ваши елочные игрушки? Уж, наверное, где-нибудь в коробке на шкафу или в каком-нибудь ящике, в темноте и пыли. И даже самые красивые из них валяются в куче, как попало: и боком, и н;| корточках, и вверх ногами, мерзнут в сугробах снежной ваты и даже, может быть, дрожат от холода и сырости. Снегурочке, конечно, холод не страшен. А что если она окажется около печки или батареи? Ведь она и растаять может. А какой-нибудь птичке, бабочке или стрекозе — негде и крылышками пошевелить. Даже жуку — ведь и тому иногда, небось, хочется раздвинуть переливающуюся скорлупу панциря и расправить свои бедные крылышки.

Нет, так нельзя... Хотите знать, что рассказывает писатель Гофман про стеклянный шкаф? Тогда слушайте:

"Как только пойдешь к Штальбаумам и гостиную, тут сейчас же, у двери палено, у широкой стены, стоит высокий стеклянный шкаф, куда дети убирали прекрасные подарки, которые получают каждый год.

Луиза была еще совсем маленькой, когда отец заказал шкаф очень умелому сто; яру, а тот вставил и него такие прозрачные стекла и вообще сделал псе с таким уме п.ем, что и шкафу игрушки выглядели, пожалуй, даже все ярче и красивей, чем когда их брали в руки".

Может быть, вы думаете; что игрушки могут ТОЛЬКО сломаться, разбиться, запылиться, но не могут дрожать от холода, плакать от страха, пугаться темноты, говорить, бегать, летать? Но вы вспомните деревянного малыша Буратино.

А вот когда вам будут читать "Щелкунчика", вы узнаете много всякого интересного про ЖИЗНЬ игрушек и про чудесное в нашей простой жизни. Если вам понравится "Щелкунчик", то напишите мне об этом. Всего вам хорошего.

Ваш Юра

Декабрь 1970 г.

Здравствуй, Митя, твое письмо получил. Оно мне понравилось. Спасибо, милый мальчик. Как ты живешь в деревне? Посылаю тебе Открытку про грибы. Оказывается, грибы собирают не только люди, но и всякие зверьки и букашки. Они их охотно едят и даже собирают на зиму. Сушат на веточках, прячут в норках, едят сами и кормят детишек. А, например, белочки собирают не только грибки, но и орешки. Орешки они собирают в дупло, а потом грызут их всю зиму.  Всякие гусеницы и вредные букашки кусают деревья, грызут веточки и проедают листочки до дыр, а муравьи этих вредных букашек прогоняют. Поэтому, когда поддеревом живут муравьи, дерево весело шуршит и хлопает в зеленые ладошки. Пишите мне из деревни, обнимаю вас всех.

Юра

30 мая 1971

Дорогой Митя! Вот какие муравьи... У них и пожарные есть. И даже пострадавших муравьев унесли в муравейник лечиться. Они ..совсем как люди. А муравьиной кислотой можно лечиться. Этой кислотой мой дядя вылечил свой желудок. Ты пишешь, что у вас есть муравьиная дорога. Это интересно.

У вас есть цыплята и утята. И все они у вас на двух ногах. А вот в газете пишут про цыпленка, у которого 4 ножки. Это почему же? У всех по 2 ножки, а у него — 4. Видишь, как интересно бывает в природе.

А этот мотороллер я нашел для тебя. Ведь ты любишь всякие мотоциклы. Митенька, скоро день рождения у мамы. Пиши мне, обнимаю тебя.

Юра

9 июля 1971

Милая Катя! Это сказочное озеро и сказочные дети. Но всякое озеро может быть сказочно интересным. Нужно только этого захотеть. А сколько удивительного в вашем Кукуевском озере. Ты приглядись...

Высылаю тебе газетную вырезку про дельфина. Это очень добрые и умные существа. Они очень дружелюбно относятся к людям. Знаешь ли ты еще что-нибудь про них?

Если хочешь, я пришлю тебе еще кое-что о дельфинах. А если у тебя будут какие-нибудь вырезки из газет и журналов, то можешь прислать мне.

Юра

19 июля 1971 г.

Милая Катя, еще раз поздравляю тебя с Новым годом. Вот тебе эстонская снегурочка с пряником в руке. Твое новогоднее поздравление (с зайчиком) получил. Спасибо. А я уж заждался твоих писем. Я уж было думал, что ты так прилежно учишься, что у тебя совсем не остается времени для письма. Пиши мне, пожалуйста, иногда.

У меня все терпимо. Работаю. Читаю книжки. А ты книжки читаешь? Я буду ждать. Глажу по головке Настюшку, обнимаю вас всех.

Сегодня 29 декабря. Ждем Нового года. Каждому из нас прислали к Новому году всякие сладости, и мы храним их к празднику. А мне даже прислали красивую пачку сигарет "Российские". Я доволен. Красивое слово, не правда ли?

Обязательно напишите.

Ваш Юра

29 дек.1971 г. Пос. Озерный ЖХ-385-17-а.

Милая Катя! Я давно уже получил твое письмо с этой открыткой. И берег эти ромашки, чтобы однажды прислать их тебе. И вот посылаю. Ибо получил много ваших фотографий и увидел, что ты совсем большая девочка. Твоя ромашка, Катенька, все еще не выросла, а моя, хоть и цветет, но гадать я не хочу, т. к. знаю, что все равно не отгадаю... А девушку, которая мне нравится, ты знаешь очень хорошо. И я знаю, что она нравится и тебе. И сама эта девушка об этом все знает.

Вот если хочешь, то погадай за меня. И напиши мне, что скажут тебе ромашки: любит... не любит...

Я начал с фотографий. Их целых семь. Весь день рождения Мити и Насти. Например, Настя за столом с рукой, властно опущенной на стол. И на обратной стороне надпись: "Сахалин будет наш". Это может быть понято в двояком смысле, т. с. наш или японский. Предлагаю другой вариант: мы сделаем Настю царицей острова Сахалин. Тогда он будет наш и японский. Прекрасный выход. Вот что значит политика и дипломатия.

Привет Мите, Насте и Тимоше. Обнимаю.

Юра

Март 19721

ОБРАЩЕНИЕ

В Международный Красный Крест

В Комиссию по правам человека

19 января 1967 года я был арестован. Нахожусь в заключении шестой год.

Я болен язвенной болезнью двенадцатиперстной кишки. Из пищи, которую я получаю в заключении, могу есть только незначительную часть, поэтому изо дня в день я недоедаю. И в то же время условиями строгого режима я фактически лишен какой-либо реальной возможности получить необходимые мне продукты питания от родных и близких. У меня мучительные вечные боли, поэтому ежедневно  я недосыпаю.

Я недоедаю и недосыпаю уже пять лет. При этом я работаю по 8 часов в сутки.

Каждый мой день — мучение, ежедневная борьба с болями и болезнью. Вот уже пять лет я веду эту борьбу за здоровье и жизнь.

Я молчал пять лет. Все эти пять лет меня не покидала уверенность, что компетентные судебные и государственные органы наконец то более реалистично осмыслят сложившееся положение. Но пошел уже шестой год мучений. Мое здоровье непрерывно ухудшается. В результате систематического многолетнего недоедания, недосыпания и нервного перенапряжения процесс язвенной болезни осложнился заболеваниям печени, кишечника, сердца и т. д.

Пять лет меня мучили в заключении — я терпел и молчал.

Оставшиеся два года меня будут убивать. И я не могу об этом молчать, ибо под угрозой не только мое здоровье, но и жизнь.

Обращаясь с этим заявлением в Международный Красный Крест и в Комиссию по правам человека, я хотел бы через эти международные организации обратиться к международной общественности с прсьбой — обратить внимание соответствующих государственных и судебных органов СССР на невыносимость моего положения.

Ю. Галансков

Мордовская АССГ, Зубово-Полянский район

нос. Озерный, учреждение ЖХ-385-17-а

 Февраль 1972 года

Обращение Ю.Г. Галанскова и МКК стало достоянием общественности лишь спустя три месяца после его трагической смерти в неволе. Можно предположить, что оно своевременно проникло за границу, но по какой-то причине "не заинтересовало" получателя. В любом случае, тот,  кто знал, то умолчал о человеческой трагедии, виновен перед судом совести за соучастие и поистине чудовищном преступлении. — Ред.

"ЧЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН ВЕЛИКОЙ РОССИИ"

Сначала была открытка, переданная с оказией из соседней зоны — поздравление со светлым Воскресением. Адресована мне. Незнакомый почерк и знакомая фамилия— Ю. Галансков. Помню слова о том, что есть просто Земля, и есть Земля Русская, выкормившая нас, перед которой мы в долгу, за которую мы в ответе. Хорошо было сказано, поэтически, и было мне очень близко по глубинному своему смыслу.

Потом я попал на больничную зону (когда положение с зубами стало совсем безнадежным) и здесь увидел его портрет — работы художника-зэка Ю.Е. Иванова-Сиверса. Галансков казался высоким и грозным, с черной бородой, в очках, взгляд неистовый, горящий. Может быть, излишне патетично, но в сути своей — верно; безошибочно увидел Юрий Евгеньевич главное. Не говорю уже о замечательном портретном сходстве.

Поэтому, когда утром 7 мая 1972 года, выйдя из барака, я увидел на скамейке возле хирургического отделения молодого еще человека в сером халате, в очках, с бородой и большой трубкой в зубах, я не сомневался, что передо мной — Галансков. Без церемоний подошел знакомиться. Оказалось, его привезли ночью с острым приступом язвенной болезни; лишь к утру боль утихла. Этот внезапный этап спас Галанскова от очередной посадки в ПКТ, где уже сидел его и мой друг (и подельник по ВСХСОН) Н. В. Иванов. Оба участвовали в очередной голодовке протеста, и перед обоими стояла реальная перспектива Владимирской тюрьмы. Как позже рассказывал мне сам Юра, он сознательно стремился в "крытку" — "чтобы все испытать". "И потом, — добавил он с обезоруживающей улыбкой, — мне очень хочется познакомиться с Огурцовым, а это единственный способ пока".

В тот же день я мог лично убедиться, как относится к Галанскову лагерная администрация. Отправили его в больницу в связи с резким ухудшением состояния здоровья: положение было настолько серьезным, что его везли не в "воронке", как обычно и здоровых, и больных, — а в открытом грузовике, бросив на дно немного сена; разумеется, в сопровождении вооруженной охраны. Но в самой больнице ("Центральная больница Дудровлага", пос. Барашево) ему — язвеннику — целых три дня не могли выписать ни диетического питания, ни даже молока, и на обед он получал все такой же кусок ржавой селедки, как и мы, лечившие зубы. Конечно, это был не просто "недосмотр".

После обеда (Юра проглотил пару ложек баланды, и только) мы остановились около столовой, возле дерева, продолжая разговор. Внезапно он схватился за живот обеими руками, согнулся и стал

оседать на землю; лицо его было искажено от боли. Я и мой товарищ бросились к нему. Через силу он проговорил: "Ничего не надо, ребята. Это бывает. Сейчас пройдет. Вот посижу немного". И, скрюченный, замер поддеревом.

Мы не заметили, как сзади подошел офицер в форме. Сразу в крик: "Почему не приветствуете начальника? А вы почему не встаете? Встать немедленно! Ваша фамилия?!" Это относилось к Юре.

"Вы что, не видите, больной человек, у него приступ", — пытались мы урезонить разбушевавшегося пришибеева в офицерских погонах. Юра начал уже приходить в себя, жестом остановил нас и через силу, но очень спокойно стал объяснять: что, во-первых, здоровается обычно первым тот, кто подходит, во-вторых, здесь больница и общие правила на больных не распространяются, в-третьих... и т. д. Заключил он с некоторым вызовом в голосе; "А фамилий моя — Галансков".

Начальник, начавший багроветь у нас на глазах, вдруг изменился. Спрятал обратно в карман записную книжку и с недоброй усмешкой произнес: "А, Галансков... Как же, как же, слыхали". И удалился.

За недолгое мое пребывание в больнице мы близко сошлись с Юрой. Он уже был знаком с моими единомышленниками по ВСХСОН — с М.Ю. Садо, В.М. Платоновым, Л.И. Бородиным и очень интересовался нашей идеологией. Можно утверждать, что знакомство с идеями социал-христианства, персонализма через живое общение с носителями этих идей оказало на Юрия Тимофеевича значительное влияние. Я чувствовал это в наших разговорах, об этом говорили мне люди, близко знавшие Галанскова, свидетельства этого находим и в опубликованных посмертно его письмах из лагеря.

Спешу оговориться. Влияние не в том смысле, что он переменил свои прежние воззрения. Я вообще не верю в возможность радикальных перемен в мировоззрении. Нет двух Достоевских — до и после каторги. Абрам Терц—один, до и после лагеря. Творческая личность всегда остается собой, подчиняясь лишь собственным законам внутреннего развития. Положительно воздействует на нас лишь то, что отвечает как-то нашей внутренней сути. (Приблизительно таким подходом мы руководствовались при подборе кандидатов в члены нашего Союза.) Поэтому и социал-христиане "повлияли" на Галанскова, и Галансков, всей своей жизнью-подвигом, повлиял на членов ВСХСОН как знавших его, так и только слышавших о нем.

Говорили мы с ним много и о многом. Обыкновенно вечером, после ужина, я приходил к нему в курилку хирургического отделения. Заваривали чайку ("Чаепитие — форма русского медитативного идеализма", — утверждает Вяч. Иванов в исследовании о Достоевском), выпивали его, передавая друг другу кружку, и тянулся до

полуночи бесконечный разговор "русских мальчиков" (хотя и было нам обоим уже за 30).

Говорил в основном он. Я или отвечал на его вопросы, или, чаще, слушал. Он будто спешил выговориться — странное, тревожное ощущение оставалось в душе после этих его ночных исповедей. Да, исповедей. Я не хочу преувеличивать степень нашей близости, — но так "исповедуются" в вагоне и случайному попутчику с предельной и беспощадной искренностью, пьянея от собственных признаний. Юра говорил о себе, о своем пути, о своих метаниях, поисках. Подробно пересказал мне "Откровения В. Вольского", так и не назвав автора. И опять — о себе, ранних знакомствах и увлечениях, демонстрации у памятника Маяковскому, своем пребывании в психбольнице, о "Фениксе"... Это был как бы черновой макет никогда им не написанных мемуаров. Не смею касаться личного. Припомню некоторые "идеологические" темы и мотивы, постоянно всплывавшие в полумраке больничной курилки.

Очень интересовался Галансков славянофильством. Даже при неожиданном этапе в больницу прихватил с собой журнал (кажется, то был "Вестник Московского университета", философская серия) с большой статьей о Хомякове, которого весьма почитал. Идею "соборности" мы обсуждали целый вечер. Он жалел, что на воле, когда были возможности, мало читал славянофилов, и вот теперь приходится довольствоваться отдельными цитатами в советских журналах . Говорил о важности размножения такой именно литературы. Последнее так характерно для Галанскова: непременно какие-то практические выводы из самых, казалось бы, отвлеченных, теоретических бесед.

Обнаружил солидное знакомство с Бердяевым, особенно ценил его историософию. И опять же: что следует распространять в первую очередь, как "доставать" необходимые книги русского философа. Часто возвращался к вопросу о геополитике, намеревался сделать это в дальнейшем преимущественной сферой своих научных знаний. Отзвуки этого узнаю в его письмах. "Мы совсем не способны взглянуть на жизнь сквозь призму религии, расы, культуры, психологии и логики, антропологии и биологии..." И опять — планы, проекты, предложения — вполне конкретные, обращенные ко мне лично, к моим друзьям, предложения совместной работы... Да, хорошо знали чекисты в Москве и Мордовии, кого они убивали.

Совсем другим был Галансков днем, на людях. Боец, постоянно искавший повод спорить, доказывать, переубеждать. В деле убеждения и переубеждения мастер он был непревзойденный. Одновременно с нами в больничной зоне лечился совсем еще молодой человек с Урала, "истинный коммунист" по убеждениям (за что и был судим) — очень неглупый и честный. Вот он-то и явился основным объектом "переубсждения" с нашей стороны.

Мне обычно не хватало терпения, казалось скучным и пыльным делом разбивать глиняные кумиры; я больше интересовался отношением к религии нашего упрямого оппонента. Другое дело Юра. Он терпеливо вникал в третьестепенные детали схоластических построений новоявленного марксистского теоретика и — кирпичик по кирпичику — выбивал теоретический фундамент из-под его ног. Делал он это увлеченно, с полной самоотдачей. Как-то после очередной бурной дискуссии (наш "идейный противник" не хотел сдавать свои позиции так легко, хотя и лестно ему было, что с ним спорит "сам Галансков!") Юра сказал мне, все с той же грустной улыбкой: "Вот таким я себя помню очень хорошо"...

Я встретился с нашим упрямцем незадолго до моего отъезда на Запад.

Помянули Юру. Разговоры с ним не прошли бесследно для бывшего "истинного коммуниста". Сейчас он — настоящий русский патриот.

В таких дневных дискуссиях, ночных монологах передо мною отчетливо вырисовывалась идейная платформа Юры Галанскова — "убежденного социал-пацифиста" (но не непротивленца!), что-то в нем сохранилось от этого до конца. Если бы был возможен русский "гандизм" (в чем я далеко не уверен), Галансков, безусловно, возглавил бы это движение. Он стоял у истоков рождавшейся в 60-е годы независимой общественности будущей России. Галансков был теоретиком "легализма", одним из зачинателей легального, открытого движения за права, одной из первых ласточек Самиздата. Особенный и постоянный интерес к легальным аспектам освободительной борьбы чрезвычайно ему свойствен. Здесь он был бесконечно изобретателен, неистощим в проектах. Галансков обращался к интеллигенции, но мыслил масштабами всей нации, как "честный гражданин Великой России" (цитата из его блестящего письма-памфлета Шолохову).

... Еще одна врезавшаяся в память картина-воспоминание. Вечером, в сумерках, мы проходили около его барака — хирургического отделения. В окне операционной зажегся свет: кого-то будут "резать". Обратил мое внимание на это Юра. "Постой, подожди, давай посмотрим". Непонятное, болезненно-напряженное любопытство в его голосе, во всей его фигуре — больше, чем любопытство. Крадучись, подошел к самому окну. Заглянул. Я остался на месте, мне было не по себе. Синий мертвенный свет за стеклом, и прильнувший к стеклу Юра. Так продолжалось минут десять. Когда он вернулся, лицо его было бледнее обыкновенного, он долго молчал... Странное предчувствие жило в его душе, из которой тремя месяцами раньше вырвался (тщетный) вопль о помощи, о спасении, адресованный Комиссии по правам человека, так и не услышанный на Западе...

Случилось так, что он сам познакомил меня с человеком, которым делал ему последнюю операцию. Нет, это неверно, будто был то "врач-заключенный, не имевший квалификации хирурга". На воле Шурер (такова его фамилия) имел чин подполковника (или даже полковника) медицинской службы, был хирургом с многолетним стажем. Судили его за взятки, и "сидел" он в "бытовой" зоне с уголовниками. Его приводил надзиратель на операции, с которыми справлялся он всегда успешно. Юра был с ним знаком, досконально знал его дело и давал ему ценные советы касательно пересмотра приговора. Об этом они говорили и в тот день, когда мы втроем собрались на крыльце хирургической "палаты". Как я слышал еще в лагере, вскоре после смерти Галанскова Шурер был досрочно освобожден и, кажется, восстановлен в прежнем воинском звании...

Юра сказал однажды, что потеря веры для человека равносильна растлению души. Был ли он сам человеком верующим? Когда в одной из бесед с упомянутым молодым марксистом тот спросил его, крещен ли он, Галансков, спокойно посасывая трубку, ответил: "А как же иначе? Я — человек русский". (Как оказалось, и наш неистовый спорщик тоже крестился.) И все же самые ожесточенные споры у нас с Юрой были именно о предметах веры. Все так же спокойно, с неизменной трубкой в зубах, он говорил: "Ну, хорошо. Вот ты мне объясни, пожалуйста, одно — как это Ева была создана из ребра Адама?" Улыбался снисходительно, считая разговор оконченным.

Тогда я на него даже сердился. Потом — понял. Для него этот вопрос был подобием дзэнского коана, имевшего целью разорвать цепь рациональных разглагольствований о вере. Да, он веровал, веровал истинно и действенно. И православный крест над его могилой на лагерном кладбище — посмертное утверждение его веры.

"Есть просто Земля, и есть Русская Земля, на которой ты стоишь и которая кормит тебя. И если сегодня на твоей Земле за колючей проволокой сидят люди, которые однажды подчинились зову своей совести и были верны ей, — ты должен помнить об этом, ибо ты отвечаешь за эту Землю и за жизнь на этой Земле". (Из письма Юрия Галанскова.)

Е. Вагин

"Посев",№11, 1977

ОСТАЛСЯ С НАМИ

Когда пришла весть о мученической смерти Юрия Тимофеевича Галанскова, убитого в лагере, у нас шло Посевское совещание. Тут же в зале была отслужена первая панихида, и знавшие и не знавшие близко Ю. Галанскова молились и плакали о нем как о родном человеке. Он так вошел своим обликом, делами и порывом в нашу жизнь, что горе его потери было для нас личным горем.

Тогда почти никто не знал, что Юра Галансков — член НТС, что его восприятие Союза отражалось в его деятельности и стремлениях. И как ни скрыты были его отношения к НТС, через Юру Союз жил в России, а Россия — в нас, как и через каждого члена Союза в нашей стране.

Мы знали о Юрии Галанскове задолго до того, как нам суждено было с ним встретиться. Он вошел в нашу жизнь через свой "Человеческий манифест". Это страстное, с болью и любовью рожденное слово о падении и прозрении человека, о его восхождении к Кресту и к духовному воскресению настолько завладело нашими душами, что между нами, друг друга не знавшими, установилась уже нерушимая близость. И была эта близость столь же проста и крепка, как просты и тверды были сказанные позже слова Юрия: "Я считаю себя членом НТС".

Только смерть позволила, сказать о том, о чем при его жизни знали только Юра и принявшие его в Союз друзья за рубежом. Молчать нужно было, чтоб оградить Юру и его дело от еще больших ударов врага, чтобы не подвергать опасности окружавших его и не знавших об его отношении к НТС людей.

Когда Галансков впервые узнал об НТС — нам точно не известно. Но подошел он к нему впоследствии пытливо, доброжелательно, связывая его со своим пониманием вечных ценностей России и ее будущего. Он воспринял Союз не только как идейную силу, но как Дело, необходимое для освобождения России.

Вращался Галансков среди прочего и в среде, в которой с избытком ходили порочащие НТС слухи (вплоть до "инфильтрации" нас органами: этот слух, исходящий из самих органов, подхватывался охотнее всего теми, кто еще не освободился от иллюзий о прогрессивности Октябрьской революции). Юра относился к этим толкам спокойно и хотел сам разобраться в их причине. Однажды, описывая отрицательное отношение к НТС, Галансков пришел к такому выводу:

... объективный психологический анализ литературы и документов Союза приводит к более оптимистическим выводам. Например, действительно, организация, которая руководствовалась бы в

своей деятельности интересами личной наживы и злобы, как об этом пишет коммунистическая Пресса, казалось бы, не могла быть столь жизнеспособной. Однако отрицательное восприятие доминирует над положительным, и крупица желания видеть в Союзе серьезную, организованную, действительно существующую оппозицию (а каждый серьезный русский человек этого хотел бы) тонет в океане подозрительности и сомнения. Эта подозрительность и эти сомнения являются основным решающим фактором, препятствующим росту структуры Союза в России. Поэтому Союз должен любой ценой прорвать этот психологический барьер.

Если Союз окажется в состоянии справиться с этой задачей, то налаживание системы Союза в России будет очень несложным делом. Тогда Союз легко может стать единственной мощной организованной оппозицией. Тогда дело создания второго полюса не будет представлять никакой сложности, ибо идея второго полюса в тоталитарной России — это желанный ребенок, которого все подсознательно и сознательно ждут и который, к сожалению, никак не может родиться".

За тот короткий срок, который был дан ему судьбой, —от "площади Маяковского" до ареста в январе 1967 г., — Галансков вырос духовно и политически. Обладая не только добротой и скромностью, но также суровостью и самоотверженностью, Юра стал подлинным представителем русской политической оппозиции. Он стал одним из создателей открытого Освободительного движения и, пожалуй, единственным тогда понимавшим жизненную необходимость заполнения этого движения политической задачей. Насколько широко и политически мудро он понимал задачу, мы видим хотя бы в его большом плане мобилизации общественных сил, даже в мировом масштабе, изложенном в его проекте "Организационные проблемы движения за полное и всеобщее разоружение и мир во всем мире".

Вести эту борьбу Галанскову было нелегко. Он знал, что почти неизбежен удар врага. На это он шел, и сообщил об этом друзьям. Но не это пугало. Труднее было то, что мало находилось единомышленников и много было людей нспонимающих и враждебных политической борьбе.

Это непонимание воспринималось Юрием остро. Он болел за Дело. Нашло это противостояние свое отражение в большом споре о том, что важнее — издание политической газеты или публицистического журнала и первоочередности установления "свободы творчества". Спор был вызван глубинно разным пониманием путей борьбы для будущего России. Галансков отрицал концентрацию внимания только на "свободе творчества". Он органически не принимал отгораживания интеллигенции от политических задач и нужд народа. Он настаивал на политической разумности рабочих и крестьян:

"Рабочим и колхозникам такая литература (политическая) нужна, и они ее будут читать, потому что только она укажет им правильный выход из безвыходного положения, в котором они находятся теперь, ибо в рамках ныне существующих общественных отношений решение народных проблем невозможно".

В частности, Галансков считает необходимым издание газеты, "посвященной организационным проблемам политического движения, с учетом разработки идеи создания свободных профсоюзов и свободных сельскохозяйственных объединений".

Проблема организационная была, пожалуй, одной из коренных в тогдашней деятельности Юрия Галанскова. В ее свете он видел необходимость политической газеты.

"Своеобразие сегодняшнего момента состоит в том, — писал он, что все слои населения России находятся в состоянии стихийной, бесструктурной оппозиции к режиму. Поэтому Союз, как наиболее дееспособный революционный элемент должен заняться созданием этих структур, одновременно вклиниваясь в них и давая необходимое направление развитию. Но первым и основным шагом к созданию этих структур (партий, союзов, групп) является создание газеты (пусть даже если она будет выходить 5 раз в год. Не в количестве и даже не в тираже дело), которая должна выбросить знамя и призывать к объединению (в партии, союзы, группы), призвать к созданию партийных типографий и партийных органов печати".

Как во многом другом, так и в вопросе политической литературы, Галансков руководствовался будущим России. Ей нужны идеи, которые эта литература должна нести:

"Что же касается России, то она сейчас находится в состоянии идейного вакуума, и если идущий с Запада поток вульгаризованного позитивизма и прагматизма нас не затопит и не убьет в нас на некоторое время жажду идей, то от России можно ожидать глубоких поисков и серьезных решений".

Годы перед арестом были для Юрия временем непомерного напряжения сил, полной отдачи себя на создание ядра независимых общественных сил, на внесение в них политического зерна, чтобы выиграть с этих позиций очередной бой с властью.

"Горстка людей выполняет совершенно гигантскую работу (всегда лично и всегда рискуя). Все события, о которых вдруг узнает мир, — сделаны горсткой этих людей. Приходится возиться с мальчишками и с академиками. Всюду нервы и психология. Беготня. Иксы. Игреки. Зеты", — так он писал в одном из своих писем к нам.

Союз для Галанскова был непрекращающимся Делом. На идейно-теоретическую работу не хватало времени. Не успел он заняться проблемой трудовых формаций, которые его интересовали. Не хватало времени для оценки союзной литературы, "хотя это важно и

нужно". Считал сокращенный вариант Программы НТС "чрезвычайно важным делом, хотелось бы его сделать как можно скорей".

Новее оборвалось а ростом.

Юра Галансков и на следствии, на суде, и в лагере продолжал бой, чтобы не дать "мошенникам и предателям" выиграть "войну за демократию и Россию".

Но что особенно важно — в заключении Юра встретил людей идейно и политически близких, которых он почти не находил в той срезе интеллигенции, с которой ему приходилось общаться на воле. С ними он мог развить и углубить свое идейное мировоззрение, которое его сблизило с Союзом. В этом глубокий смысл встречи и взаимовлияния Юры с друзьями из ВСХСОН, организации, близкой НТС по идейным и стратегическим основам и по программным положениям. Близкой в понимании России и ответственности перед ней. Почти трагично, что такое духовное слияние происходило в заключении, а не в совместной борьбе. Но от этого не теряется значение этого взаимодействия для будущего России. И, быть может, этот последний вклад Галанскова в идейно-политическое и структурное расширение Освободительного движения стал началом нового отрезка его развития.

Трудно говорить о Юре в прошедшем времени. Потому что, уйдя из .этого мира, он всем своим духовным богатством остался с нами, остался неотъемлемой живой частью России и в ее борьбе, и в ее грядущей победе.

Л. Сергеева

"Посев", №11,1977

О ДРУГЕ ЮРИИ ГАЛАНСКОВЕ^*.

Летом 1958 года открыли памятник Маяковскому. На официальной церемонии открытия памятника официальные советские поэты читали свои стихи, а по окончании церемонии стали читать стихи желающие из публики. Такой неожиданный, незапланированный поворот событий всем понравился, и договорились встречаться здесь регулярно. Поначалу власти не видели в том особой опасности... Стали собираться чуть не каждый вечер, в основном — студенты. Читали стихи забытых и репрессированных поэтов, свои собственные, иногда возникали дискуссии об искусстве, о литературе. Создавалось что-то наподобие клуба под открытым небом, вроде Гайд-парка. Такой опасной самодеятельности власти не могли терпеть дальше и довольно скоро прикрыли собрания...

Одним из наиболее часто читаемых произведений на Маяке был "Человеческий манифест" Галанскова. Читал его и сам автор, и ребята-актеры. До сих пор не знаю, действительно ли это хорошие •стихи, и не могу оценить: слишком кровно они связаны со всей памятью о тех временах. Мы воспринимали "Человеческий манифест" как симфонию бунта, призыв к непокорности.

Выйду на площадь

и городу в ухо

втисну отчаянья крик... — 

звучало над площадью Маяковского, словно здесь и сейчас найденное слово. В Юркиных стихах было то, что мы ощущали, чем мы жили:

Это — я,

призывающий к правде и бунту,

не желающий больше служить,

рву ваши черные путы,

сотканные из лжи. 

Как и он, мы чувствовали, как из этого отчаяния, бунта прорастает, возрождается свободная и независимая личность:

Не нужно мне вашего хлеба,

замешенного на слезах.

И падаю, и взлетаю

в полубреду,

в полусне...

И чувствую, как расцветает                   

человеческое     

во мне.

Действительно, был это человеческий, а не узкополитический манифест.

И вообразите себе, что все это произносится в центре Москвы, под открытым небом, в той самой Москве, где еще семь-восемь лет назад за такие слова, сказанные шепотом, влепили бы десять лет без всяких разговоров.

Не имея уже той свободы действий и от этого еще больше стервенея, власти не собирались терпеть такую вольность: чуть не с первого чтения они устраивали провокации, задерживали чтецов, записывали их фамилии и сообщали в институты, так как большинство из нас были студентами. В институтах принимали свои меры —в основном исключали. Формально — карательными мероприятиями против нас руководили горком комсомола и комсомольский оперативный штаб, фактически — КГБ. Периодически у ребят проводились обыски, изымали сборники стихов и прочий самиздат. Оперативники провоцировали драки на площади, пытались нас разгонять, не подпускали к памятнику в назначенное время, оцепляя его. Но все это не могло нас остановить — да и толпа всегда была на нашей стороне.

Одновременно против нас начали кампанию клеветы в партийной печати. Какой только чепухи не писали про нас — чаще всего, что мы паразиты, бездельники, нигде не работаем. Последнее иногда формально соответствовало действительности, так как по распоряжению КГБ нас выгоняли из институтов и никуда не давали устроиться на работу. Но вся эта клевета только создавала рекламу, и люди все больше тянулись к нам "на маячок".

В. Буковский

ЕГО СГНОИЛИ В ЛАГЕРЕ... ^*

Но он не предал заложенное в каждом из нас человеческое, не мог "оскотиниться, как все". Однако силы были слишком не равны, чтобы победить в той борьбе с произволом лжи, подлости и лицемерия государственных чиновников. Но не бороться значило становиться соучастником торжествующей в твоей стране несправедливости, самому превращаться в послушное животное...

Юрий Галансков был правозащитником и поэтом. В 1967 году его осудили на 7 лет лишения свободы. А через 5т он умер в лагере от обострения язвы желудка. На алтарь демократии легла еще одна жизнь, погубленная нашими властями. Судьи, прокуроры, продажные публицисты, лагерное начальство, все те, которые загубили этого человека, продолжают "править бал" в стране и даже в той зоне, где он погиб. Теперь они клянутся в своей приверженности демократическим ценностям, за стремление к которым они издевались над Галансковым. Их казенное лицемерие оскверняет идеалы демократии и справедливости, за которые Юрий Галансков отдал свою жизнь. Его стихи сегодня еще более актуальны. Вчитайтесь в них, читатель.

О, небо! Не знаю, что делаю…

Мне бы карающий нож!

Видишь, как кто-то на белое

Выплеснул черную ложь!

Видишь, как вечера тьма

Жует окровавленный стяг,

И жизнь, страшна, как тюрьма,

Воздвигнутая на костях.

Падаю, падаю, надаю...

Вас оставляю лысеть.

Не стану питаться падалью,

Как все!

Не стану кишкам на потребу

Плоды на могилах срезать.

Не нужно мне вашего хлеба,

Замешенного на слезах.

И падаю, и взлетаю

В полубреду, полусне.

И чувствую, как расцветает

Человеческое во мне!

В Италии, недалеко от Рима, в 1974 году установили памятник погибшему в "нашем" лагере автору этих стихов. В 1980 году в Германий издали о нем книгу. А у нас и сейчас стараниями новых-старых КГБэшников и политиков дело поэта Ю. Галанскова остается в

забвении. Несмотря на велеречивые заверения карьеристов о приверженности принципам правового государства, не слышно даже намека на привлечение к ответственности виновных в незаконном осуждении и гибели этого человека, Они его погубили, но не победили! Смелая гражданская позиция поэта до сих пор является дерзким вызовом злу и несправедливости, призывом к борьбе за правду.

Это я, призывающий к правде и бунту,

Не желающий больше служить,

Гну наши черные путы,

Сотканные из лжи.

Это я, законом закопанный,

Кричу человеческий манифест,

И пусть мне ворон выклевывает

На мраморе тела крест!

Всему миру стали известны слова Юрий Галанскова:

"Вы можете выиграть этот бой, но все равно вы проиграете эту войну. Войну за демократию и Россию. Войну, которая уже началась и в которой справедливость победит неотвратимо".

С. Потуткин

О МОЕМ ДРУГЕ

О Юрии Галанскове я мог бы рассказывать сутками, хотя провел с ним в одном лагере всего год. Но узнал я его заочно, как и все мы друг друга, раньше, чем его арестовали — слухами земля полнится.

Осенью 1971 года меня перебросили из лагеря № 17 в лагерь № 17-а. Эти два лагеря находились в ста метрах друг от друга, и мы даже иногда перекрикивались, хотя за это карали. Но когда сильно надо было, то на наказания никто не обращал внимания.

Юра был среднего роста, с черной бородой, худой, можно даже сказать, изможденный, но очень веселый. Только потом я стал замечать, как тенью по его лицу пробегали судороги болей, которые мучили его много лет. У Юры была обводная язва желудка, болел он еще с воли. Чекисты, конечно же, знали об этом, знал об этом и суд, но, несмотря на это, ему вкатили "на всю катушку" — 7 лет строгого режима.

23 сентября 1991 года в здании КГБ на Лубянке, куда В. Буковский, я и группа документалистов из Свердловска под руководством режиссера Бориса Евсеева пришли знакомиться с делом Галанскова, в записной книжке Юры я прочел такие слова: "...Ночью сильно болели грудь и живот. Разорвал на себе майку. Когда этому будет конец? А может быть, конца не будет. Или, вернее, единственный естественный конец. Проклятье!!!" Эта запись сделана 7 марта 1959 года.

Родился Юра в Москве в семье рабочих. С юности писал стихи. В школе даже был комсоргом, но из-за своего свободолюбивого характера и повышенного чувства справедливости вынужден был оставить школу. Учился в вечерней и писал стихи, работал осветителем в театре. Потом поступил в МГУ, но оставил университет по тем же причинам, что и школу. Перешел в историко-архивный институт и не закончил его. Уже тогда он с группой друзей и единомышленников выпускал подпольный рукописный журнал "Феникс". Их называли "отщепенцами" и "антисоветчиками". Дважды Юра побывал в психушке, а потом арест, суд, и вот он уже в лагере № 17-а в Мордовии.

В местах заключения он не щадил себя. Слабый здоровьем, показывал пример несгибаемости и стойкости, голодал вместе с нами, несмотря на боли в желудке и наши запреты, сидел в карцерах, бастовал, писал жалобы и заявления. Он боролся как мог за светлые дни, когда люди смогут без страха говорить правду.

Наши койки разделял проход. Я видел его мучения и днем и ночью, когда он от жутких болей сползал на пол, садился на корточки и качался так маятником, тихо постанывая. Редко боли отпускали его. В такие немногие минуты я учил его стоять и ходить на руках.

Летом лежали мы на траве за бараком и мечтали о будущем без коммунистов, когда наша страна перестанет быть пугалом для всего мира.

За границей и на воле многие честные и смелые люди боролись за освобождение Юрия Галанскова, за его жизнь, за его здоровье. Мы тоже голодали, бастовали, писали протесты, требуя его освобождения, но все было тщетно. Кровавый молох империи зла требовал жертв.

Не скрою, что Галанскову предлагали сделать операцию в центральной больнице мордовских лагерей в лагере № 3, но он отказался от этого. Да и как можно было ему согласиться на операцию, если обезболивающие средства, когда вырезали аппендицит главврачу больницы, принесли ей из дому. Не было элементарных лекарств, бинтов и хороших специалистов, способных сделать подобную операцию. А вот допустить к нему заграничных врачей власти не хотели. Ему даже не отдавали присланные матерью импортные лекарства, а выписывали советские, срок годности которых давно истек

"Зык — это не человек", "Вам тут не дом отдыха", "Коммунизм — это нажимай курок!", "Нам не нужна ваша работа, нам нужно, чтобы вы мучились, чтобы тюрьма не показалась вам домом отдыха", "Мы вам тут покажем и права человека, и декларацию ООН, и где раки зимуют" — подобные высказывания мы слышали почти каждый день.

Когда я сидел в лагере № 17, через койку от меня спал русский парень из Эстонии. У него была язва желудка, и чтобы получать лекарства, он стал стучать. Стучал и на меня, я знал это, но злобы к нему не питал, так как видел его мучения. Мы заметили, что он стучит с умом, чтобы не причинить нам вреда. Это потом подтвердилось, чекисты и оперативники поняли, что он их дурачит, и парень этот был лишен лекарств, медицинской помощи. Он дотянул до освобождения. Что сталось с ним на воле, я не знаю.

Юра Галансков был совершенно другого склада. Больной, слабый физически, он проявлял несгибаемую волю и необыкновенную твердость характера. Он не шел с администрацией, с чекистами ни на какие компромиссы. Ему предлагали написать прошение о помиловании, раскаяться, наконец, просто ждали от него отказа от правозащитной деятельности и обещали освобождение, но он отвергал все это и продолжал свою борьбу.

Однажды мы сидели с ним в карцере. Дело было весной, и печи уже не топили. Ночью было очень холодно, но теплой одежды не давали, спать приходилось на голых досках, кормили через день, да и то какой-то бурдой. Юра очень мучился, даже слезы от боли выступали на его глазах. Я просил освободить его и сказал, что досижу его срок карцера за него, взывал к совести администрации, но в ответ были наглые, кривые усмешки, издевательские слова и только. «Тут

мораль не действует», — сказал мне как-то начальник лагеря № 36 майор Котов. Да, мораль в местах заключения в СССР недействовала. Немного ее было и в политике партии по отношении к вольным людям, которых только с большой натяжкой можно назвать таковыми.

В августе 1972 года наиболее активных и известных политзаключенных, а также тех, у кого были большие сроки, вывезли в Пермскую область. Юру этапировать не решились, боялись все-таки, что он может умереть по дороге, которая была очень тяжелой. По очереди обнялись мы с ним, попрощались, и никто тогда не мог знать, что ем} осталось жить всего два месяца.

Страшная весть о его смерти пришла в лагерь № 36 в поселке Чусовом весной 73 года. Для нас она была ударом. Под большим деревом между столовой и бараком после работы собрались мы за столом, чтобы почтить память нашего товарища и единомышленника. Заварили чай, и по зэковскому обычаю кружка пошла по кругу. Вспоминали разные случаи из лагерной жизни, связанные с Юрой. Вдруг появились надзиратели во главе с замполитом капитаном Журавковым. Они запретили "сборище" и стали вытаскивать нас из-за стола, но мы всякий раз возвращались назад. Нам грозили карами, лишениями, но мы не обращали на это внимания. Вдруг кто-то тихо запел "Черного ворона", все подхватили, и вот уже песня взмыла над лагерем, над окружавшим нас лесом высоко в небо, голубое и бездонное, унеслась туда, куда улетела душа замученного политзэка. Надзиратели дрогнули, отступили, со страхом и ненавистью смотрели они на нас, а "Черный ворон" вился над лагерем.

Многие церкви мира отслужили панихиды по Юрию Галанскову. В Италии, близ Рима, правозащитная организация "Европа чивильта" поставила Галанскову памятник "Роза в огне", но в нашей стране его имя было запрещенным, стихи его люди передавали друг другу таи ком. За знаменитый "Человеческий манифест" можно было полу-чт ь срок.

Вот тогда, за тем лагерным столом и высказал я мысль о перезахоронении праха Юры в Москве, на Родине, но в те времена об этом можно было только мечтать. И не думал я тогда, что именно мне доведется осуществить это.

Прошли годы, я освободился, хотел уехать из страны, но вышло так. что я остался. Обзавелся семьей, восстанавливал конфискованные повести и рассказы о лагерях и тюрьмах. Написал повесть о Юрии Галанскове под названием "Сова". Сейчас заканчиваю сценарий художественного фильма о Галанскове.

Я переписывался с сестрой Юры Еленой Тимофеевной, и когда снова в нашей стране стал таять лед, заговорили о демократии, я приехал в Москву, чтобы добиться перезахоронения своего друга и

товарища по лагерю. Но даже тогда это было сделать не так-то просто. Пришлось долго бегать, чтобы получить свидетельство о смерти Юрия Галанскова, которое все эти долгие годы не выдавали его сестре на руки. Потом я оббивал пороги в Моссовете, где хотел получить разрешение на захоронение праха русского поэта-мученика и правозащитника на Ваганьковском кладбище. Но не для Юры было это престижное кладбище, и поэтому пришлось получать разрешение захоронить его прах на Котляковском кладбище, где находятся могилы его бабушки и дедушки. К тому же нужны были немалые деньги, чтобы поехать в Мордовию, также требовалось разрешение на разрытие могилы и т. д.

Когда почти все было готово и мы собирались выезжать, грянули события 19 августа. Со мной в Мордовию должен был ехать документалист из Свердловска Борис Евсеев со своей группой кинохроники. Они наняли автобус, оплатили часть расходов, связанных с перезахоронением. Небольшую сумму денег дал я, сильно помог Володя Буковский, и большой вклад внесли представители НТС, которые в это время находились в Москве на съезде соотечественников.

Надо отметить, что некоторые люди в Москве говорили мне, что я взялся не за свое дело, удивлялись, что я псрезахораниваю Юрия Галанскова, предсказывали провал поездки. После подавления попытки переворота мне вообще не советовали ехать в Мордовию, но мы все твердо решили не откладывать начатое святое дело, и 28 августа 1991 года. наш автобус выехал в Мордовию.

Остров ГУЛАГа встретил, нас бесчисленными вышками и заборами колючей проволоки. Красивейшие места были превращены в тюрьму. Принимали нас так, как в застойные времена высокопоставленные комиссии. Начальник управления Дубравлага был в отпуске (когда-то он был начальником лагеря, в котором мне довелось сидеть) , и нас все время сопровождал его заместитель по политической части. Работники администрации думали, что мы приехали их арестовывать, но страх на их лицах исчез, когда они узнали истинную причину нашего приезда. Мы сделали вывод, что они совершенно не знают, что происходит в Москве, в стране.

Замначальника предложил установить на месте могилы Галанскова памятник жертвам ГУЛАГа. Он даже взял лопату и копал вместе с нами. Зэковское кладбище находится в сотне метрах от лагеря. Мы видели десятки свежих могил. Будто это был не лагерь по исправлению преступников, а место их уничтожения. Мы ходили по человеческим костям, которые валялись повсюду. А рядом с кладбищем располагалось свалка мусора, которую замначальника обещал убрать.

Я ушел в лес, чтобы не видеть останки своего друга. Их уложили в гроб, а крестика, который когда-то надзиратели силой пытались

сорвать с Юры, в могиле не оказалось. Может быть, мать сняла крестик с умершего сына, а может быть, надзиратели сорвали с мертвого — ненавистного им поэта и правозащитника.

Юра был православным и всегда гордился этим. Не раз видел я, как он тихо молился. Был он необыкновенно добр ко всем. И лагерные негодяи — стукачи могли всегда рассчитывать на его совет или помощь, он не питал к ним ненависти. И на надзирателей, офицеров смотрел с сочувствием и сожалением.

Гроб с останками поэта поставили в кузов грузовика и повезли к автобусу. Мы забрали с собой и крест, который когда-то изготовили заключенные соседнего лагеря по просьбе сестры Юрия.

Когда мы приехали к управлению, с фронтона здания уже был снят коммунистический лозунг. В коридоре убрали бюст "железного Феликса", а из своего кабинета замполит унес в кладовку бюст Маркса. Побывали мы и у лагеря №11, где мне довелось сидеть два года. Перед административным зданием стоял большой бюст Дзержинского на постаменте. Я сказал оператору: "Анатолий, снимай его". "Сейчас снимем, — подскочил ко мне замолит, — уже за краном послали".

Вечером мы выехали в Москву. Я вспоминал те далекие дни, когда мы с Юрой были вместе. Как-то весной после грозы с ветром надзиратель принес в лагерь маленького мокрого совенка. Мы его обсушили, накормили. Для Юры в тот месяц мы выбили больничное питание 6 "б". Это в общем-то была почти такая же пайка, какую получали все зэки, но только на обед давали маленькую котлетку или кусочек мяса, а на ужин больной получал стакан молока, кусочек масла. И вот Юра стал отдавать совенку котлетки и мясо. Я ругался с ним тогда, но ничего поделать не мог. Сжав в руке котлетку, он тайком нес ее птице. Совенок быстро рос, тяжелел, мы стали учить его летать. Жил он на дереве у барака и никуда не улетал.

В Москву мы приехали ночью. Гроб с прахом оставили в церкви Ильи Пророка. На другой день состоялось отпевание усопшего.

Я получил в Моссовете разрешение на проведение прощания с прахом поэта и мученика на площади Маяковского, где в далекие шестидесятые годы Юра читал свои стихи. В это время в Москву приехал Владимир Буковский. Они были друзьями с Галансковым. Не раз Володя спасал Галанскова от милиции и чекистов, уводя его с площади проходными дворами.

1 сентября 1991 года возле памятника Маяковскому, у пьедестала которого мы поставили гроб с прахом Юры Галанскова, прошел митинг-прощание с поэтом. Выступали многие, читали "Человеческий манифест", Буковский рассказал о том, как познакомился с Галансковым и подружился. Потом гроб с прахом поэта повезли на Котляковское кладбище.

На Котляковское кладбище состоялась панихида. Служил Отец Геннадий, в миру Гаврилов Геннадии Владимирович, бывший политзаключенный и друг Юрия Галанскова. Он специально приехал из Твери. Гроб опустили в могилу. Сестра Юры первой бросила горсть земли. Тут же были и племянники Юры, его родственники. Российское телевидение снимало о нем фильм, который потом дважды показывали.

4 ноября 1991 года в Московском историко-архивном институте, где перед арестом учился Юрий, мы провели вечер памяти поэта. Жаль, что студенты равнодушно проходили мимо 6-й аудитории, в которой собрались бывшие политзэки и друзья поэта. Такое равнодушие лишний раз подтверждает, что наша нация больна. Удивительно еще и то, что создатели таких передач как "Взгляд" или программ литературно-художественной редакции Останкино не приехали в тот вечер в институт.

А через год в этот же траурный день мы установили мемориальную доску в фойе историко-архивного института, посвященную поэту и правозащитнику Юрию Галанскову. Я два дня обзванивал редакции газет, журналов, бывших политзаключенных, приглашая их на открытие мемориальной доски. Пришли те же люди, которым небезразличен Юра Галансков. "Взгляд" ответил мне, что это не их тема, а другие журналисты и корреспонденты просто не пришли. Мемориальную доску я заказал в Ростовской области, в г. Батайске. В Москве сказали, что нет мрамора, в Ростове тоже материала не нашлось, а вот в Батайске сумели изготовить прекрасную мемориальную доску, посвященную человеку, который один на один вышел на бой с тоталитаризмом, погиб, но не сдался.

Видно, мало еще времени прошло со дня смерти Юрия Галанскова, чтобы по достоинству оценить его вклад в поэзию страны, в политическую борьбу за свободу, справедливость, счастье всех людей. Тоталитарный режим и его верные прислужники делали все, чтобы имена борцов 'за свободу канули в безвестность, да и сейчас они не сидят сложа руки. Мы же должны приложить все силы, чтобы имена людей, которым мы обязаны возможностью не таясь говорить правду, стали известны всем.

Мало написал Юра стихов, да и когда ему было писать их... Но то немногое, что оставил он нам, навсегда войдет в историю России, которую он любил беззаветно и за свободу которой не пожалел жизни.

В.А. Абанькин

1994

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭТА ^*

(редакционная статья)

... И снова площадь Маяковского. Тридцать лет спустя сюда вернулся Юра Галансков. Из мордовской земли, где он нашел свое последнее пристанище, спустя 18 лет после его гибели, останки Юры привез Витольд Абанькин. Там, в лагере 17-а, в поселке Озерное, они были друзьями.

Среди тех, кто собрался 1 сентября 1991 года "на Маяке" (так назывался между собой этот пятачок площади в те годы) мало было слышавших, как читал когда-то здесь Галансков свои стихи. Как, впрочем, было мало и шныряющих мальчиков комсомольского вида и спортивной выправки. На что им сегодня "стучать"? Другая нынче осень на дворе.

И другие мальчики теперь слушали Ларису Богораз и вернувшихся — пока еще в гости — Владимира Буковского и Льва Копелева... И Копелев, стоя рядом с деревянным крестом, привезенным с мордовской могилы Галанскова, благодарил его за прозрение, за прощание с иллюзиями комдоктрин (в 1967 году за "подписантство" в защиту Галанскова его исключили из КПСС). "Пришла революция без мести, но с возмездием", — этими словами Копелева точно означено возвращение Москве и России Галанскова, а истории — совести и смысла.  

Перезахоронили Юру на Котляковском кладбище в Чертаново.

ПЕРВАЯ ЖЕРТВА

Когда в марте этого года я увидел демонстрацию, пытаясь запретить которую, Горбачев ввел танки в Москву, у меня, у нас всех возникло ощущение, что это то, о чем мы мечтали. Мечтали тогда, когда это все только начиналось. Люди, наконец, раскрепостились. А сегодня, когда народ не допустил штурма Белого дома, когда провалился путч, уже ясно, что это — следствие раскрепощения, что народ стал другой. Народ сделал свой выбор. И какую-то лепту в это внесли и мы. И Юра Галансков не в последнюю очередь. Конечно, многие погибли. И Юра был первой жертвой этого времени.

Все началось с чтения стихов на площади Маяковского.

Первое чтение состоялось в 1959 году, но это было официальное мероприятие. Приехали официальные поэты, почитали стихи, но народу понравилось. Люди стали собираться регулярно, и стали читать уже свои стихи поэты, мало кому известные. Потом власти прикрыли эти собрания. Тут подоспели мы. И в 1960-м начали заново. Все это длилось год — с 1960-го по 1961-й.

Собирались довольно регулярно: каждую неделю, обычно по субботам или воскресеньям.

Юра тоже участвовал. Нас всех забирали часто, несмотря на все меры, которые мы принимали для того, чтобы дать возможность уйти от' блюстителей порядка". Обычно мы как делали: пока толпа стоит, она нас охраняет. А когда чтения кончались и зрители начинали расходиться, мы оставались совершенно беззащитны. Надо было выводить чтецов из толпы, переодевать, изменять как-то внешность, пока люди еще стоят. Иногда кончалось идеально: толпа стоит, а чтецов нет и брать некого. Менты все же на народ просто так бросаться не хотели — центр города, да и иностранные журналисты уже знали об этом.

Юру там, конечно, тоже много раз брали. А потом был такой период, когда они решили всех нас бить. Ловили по дороге домой — они уже примерно знали, где мы живем, когда расходимся, каким путем идем домой. Они ловят — ив машину, в свой подвальчик — бить. Несколько человек прошло через это. Били, а потом отпускали. Занимался этим комсомольский оперативный отряд. КГБ был как бы в стороне. Его люди были ведущими, оперативниками, разработчиками. Сами не лезли.

 У Юры было несколько вещей, которые были очень известны в то время, например знаменитый "Человеческий манифест". Это, действительно, была взрывная, бунтарская поэма, за которую его очень не любили власти.

Все закончилось осенью 1961-го, надвигался XXII съезд... у

Памятник Маяковскому был закрыт — вокруг ездили уборочные машины, иногда стояли цепи милиции. Да и нам было не до того: начались аресты, допросы. Я тогда после суда уехал в Сибирь.

Но хотя "Маяк" прикрыли, среда никуда не делась! Люди перезнакомились, узнали друг друга. В этом и была идея. В наших тогдашних условиях найти единомышленников было невозможно. Не было возможности обозначиться. Это сейчас есть газеты, клубы. А нас собрал "Маяк". Начали готовиться первые самиздатовские сборники. И вот "Маяк" закрыли, а сборники остались: среда осталась. Возникли как бы дрожжи. С этого и самиздат возник как система. Сначала не было никакой политики. Это был чисто литературный феномен, за исключением самой направленности поэзии. Поэзия была острой. Ну, а вершина самиздата известна — солженицынский

"ГУЛаг". Так вот, Галансков был одним из редакторов и составителей этих сборников, несколько он успел выпустить, и последний, за который он сел, назывался "Феникс".

Посадили его в 1967 году. Мы уже к тому времени после 1965 года за демонстрацию на Пушкинской площади к Дню сталинской конституции (потом она превратилась в традицию и стала устраиваться не пятого, а десятого декабря, к годовщине принятия Декларации прав человека) отсидели в психушках: Юра — три месяца, я — восемь.

Результатом нашей демонстрации на Пушкинской было введение 190-й статьи. Видимо, они давно обдумывали этот шаг, но не было прецедента. И тут появились мы. Это был как раз конец 1966 года, Галансков выпустил "Феникс", Гинзбург собрал Белую книгу по процессу Синявского и Даниэля. Тогда утверждался новый режим — брежневский, требовалось показать, кто хозяин этой жизни, и режим пошел в атаку. Взяли Галанскова, Лашкову, а мы решили, что тоже пойдем в лобовую атаку, и провели в январе 1967-го демонстрацию на Пушкинской. Ребята уже сидели, и мы вышли с требованием их освобождения...

Сначала мы с Юрой проходили по одному делу. Это было как-то логично. Потом взяли и разделили. Нам за демонстрацию стали клеить 190-ю, а им с самого начала — 70-ю. Власти решили, что им 'так удобнее: надо опробовать 190-ю статью. Ребят судили чуть позже нас.

Больше мы не встречались. Юра сидел в Мордовии, в политической зоне. А я — в уголовном лагере, как полагалось по 190-й статье, за преступление против порядка управления. Дали ему семь лет.

Уже на суде он был очень болен. У него была страшная язва желудка. Мы-то получили язвы уже в тюрьме, в лагерях. А для него это была верная смерть — с язвой там не выживают. Ему становилось все хуже и хуже. На суде он вообще еле сдерживался: были ужасные боли. Но держался очень хорошо.

В. Буковский

ИЗ ПИСЬМА ПРОКУРАТУРЫ Г. МОСКВЫ

В.А. АБАНЬКИНУ

Уважаемый Витольд Андреевич!

На Ваше заявление с просьбой о реабилитации Галанскова Ю.Т сообщаю, что Галансков был осужден по ст. 70 ч. I УК РСФСР (антисоветская агитация) к 7 годам лишения свободы...

В соответствии с Законом РСФСР от 18.10.91 г. "О реабилитации жертв политических репрессий" Галансков Ю.Т. прокуратурой г. Москвы 08.09.92 г. по ст. 70 ч. I УК РСФСР реабилитирован...

Справка о реабилитации Галанскова выслана его сестре — Шматович Е.Т.

Начальник отдела Ю.А. Адамов

06.10.92