Из воспоминаний Израиля Абрамовича Зекцера^¹

...Я мечтал стать ученым физиком, атомщиком либо астрономом. Увы, судьба не позволила мне подняться вы-

ше прикладной геофизики... Осенью мы собрались в 10-м классе школы № 11, в ту пору последнем классе полной средней школы. Но не пришлось мне его закончить. Я все чаще задумывался, почему мы так плохо живем, почему говорим одно, а делаем другое, почему так беззастенчиво хвалим себя, а сказать правду боимся. Дошли до меня и слухи о кровавом терроре. Мой дядя в 1937 г. попал под жернова Ежова, готовился под следствием на роль «диверсанта», намеревавшегося взорвать электростанцию, но «доблестные» чекисты не успели его «обломать», и с приходом Берии дядя попал под «свежую струю», которой и был выметен из тюрьмы. Дяде сказочно повезло, хотя после всего пережитого он немного «свихнулся».

Если жестокие провалы в сельском хозяйстве, экономике, в обеспечении товарами народного потребления еще можно было в ту пору оправдать последствиями войны, то процветающую коррупцию, особенно партийно-чиновничьей элиты, вездесущий блат и соответствующую общественную мораль оправдать в моих глазах было нечем. Переполненный чувством неудовлетворенной справедливости, детскими мечтами и «революционным духом», я и создал «Новую коммунистическую партию справедливости» в составе: Изя Зекцер, председатель, Слава Павлов, Вадя Юмшанов, Боря Белов и Дима Плешков, присоединившийся впоследствии. Мы признавали программу ВКП(б), а устав собирались переработать. Наша цель была - восстановить справедливость, устранить коррупцию, построить «действительно социалистическое» общество. Наш метод - путем пропаганды и агитации вовлечь в свои ряды большинство населения и сбросить, отстранить от власти партийно-чиновничью элиту. Но о диктаторе - ни слова. Настолько был силен страх перед ним и его репрессивной системой, что определиться в отношении к ним мы интуитивно не решились. Мы были дилетантами, мы не имели понятия об азах макроэкономики, об основах управления государством. Мы были просто большими детьми и затеяли большую, вдохновенную, но опасную в этом государстве игру. Во всяком случае - я! Ибо, как оказалось, из пяти членов нашей «партии» (впоследствии именуемой «антисоветской организацией») двое изначально оказались сексотами (секретными сотрудниками КГБ). Ничего противоестественного в этом не было: таков, примерно, был расклад нашего «передового советского общества». Нам дали просуществовать два месяца. 6 декабря 1945 г., после дня «Сталинской конституции», я был арестован. Наступила юность, начались мои лагерные университеты.

Ранним утром 6 декабря я вышел из дому и направился в школу. Было совсем темно. Как только я завернул на Комсомольский проспект, между улицами Коммунистической и Ленина, меня догнали двое здоровенных мужиков в штатском, а рядом остановилась «эмка». Меня схватили и потащили в нее. С большого испуга, еще не поняв, в чем дело, я вырвался и побежал. Естественно, меня догнали и затолкали в машину. Один из «группы захвата» собрал мои рассыпавшиеся учебники и тетрадки (шик моды: мы ходили в школу без портфелей), что меня несколько успокоило, хотя всю недолгую дорогу я канючил: «Дяденьки, куда вы меня везете?» Когда машина остановилась, старший, сидевший рядом с шофером, вылез, встал в позу и изрек: «Есть такое учреждение — КГБ!» Меня отвели наверх, почти сразу завели в кабинет начальника следственного отдела полковника Хецелиуса. Мы «познакомились». Это был красивый мужчина, лет 35. Я узнал, что я государственный преступник, что следствие будет вести он лично, и что я буду помещен во внутреннюю тюрьму Пермского КГБ, куда меня вскорости и отвели.

Помню неширокий коридор, по обе стороны примерно десять металлических дверей с кормушками и глазками, в конце коридора была уборная вокзального типа и двери, ведущие в два прогулочных дворика. В камере стояли две койки и между ними столик у окна, закрытого «намордником». У входа слева - обязательная параша, и оставалось немного свободного места, достаточного для «прогулок»: два шага туда, два обратно. В этой клетке уже содержались два человека. Один представился инженером из Краснокамска, другой — шахтером из Кизела. Фамилии не назывались. Днем мы сидели на койках, как в купе, на ночь сдвигали койки и спали с «комфортом», я, как самый молодой (16 лет) и не пользующийся ночью парашей, - посередине. Днем спать запрещалось, ночью яркий свет электролампочки в металлической решетке упорно бил в глаза. Однако я быстро привык к этому. На допросы арестованные вызывались, как правило, днем (чувствовалось послабление режима против 1937 г. и некоторое благодушие режимного состава в связи с благополучным окончанием войны). На допросах физические воздействия ко мне не применялись, сокамерники также не жаловались. Только однажды «гражданин Хецелиус» не выдержал моего упорства и подскочил ко мне с кулаками, но сдержался. На допросах мы вели с ним, в основном, идеологический спор. Я не скрывал свои «антисоветские» взгляды, но утверждал, что я прав. Полковник аккуратно записывал мои ответы, вставляя такие слова, как «злостно», «с целью очернить советскую власть» и т. п. Я же, подписывая каждую страницу, заставлял их вычерки-

вать. Но всю ответственность за нашу «партию» я брал на себя. Так и трудились мы дружно, пока не поссорились при попытке выдавить из меня признание о руководстве мной со стороны взрослых. Когда я гордо заявил, что до «всего» додумался сам, изучая нашу действительность, Хецелиус уверил меня, что я еще молокосос и что он с удовольствием бы снял с меня штаны и всыпал бы по первое число. На что я вскочил, возмущенный, и изрек: «Попробуйте!» Хепелиус подскочил ко мне с кулаками, но... — я уже рассказывал. После этого попытки навязать мне взрослого руководителя прекратились. Я долго удивлялся, почему всесильные органы даже не попытались привлечь к делу моего отца, почему легко согласились иметь дело только со мной — одиночкой, не привлекая к «ответу» больше никого, хотя приписали мне две статьи: 58-10 (болтовня - «антисоветская агитация») и 58-11 («антисоветская организация»). Потом я понял: обком (т. Гусаров) не был заинтересован в раздутии дела и процесса у себя под боком, в среде советских школьников и комсомольцев (проглядели, товарищи!). И я благодарил Бога за отца, за семью и за своих «друзей-соучастников». Лишь через много лет, знакомясь со своим следственным делом, я узнал о той роли, которую сыграли двое из них. Узнал я также, что все дружно постарались не заметить, не акцентировать мое исчезновение, только шептались об этом по углам. Это подтвердило мои догадки о «ЦУ» обкома. Как я понял впоследствии, власти были даже готовы признать меня «психом» и после завершения следствия направили на судебно-медицинскую экспертизу. Но об этом — потом.

Я просидел во внутренней тюрьме КГБ до июля 1946 г. с перерывом на один месяц, ушедший на психиатрическую экспертизу. Довольно скоро, еще в декабре 45-го, мне были разрешены передачи и свидание с отцом в кабинете у Хецелиуса. Отец заплакал, а я только теперь осознал всю глубину трагедии, произошедшей в моей жизни. Но было уже поздно, да и я продолжал считать себя правым. И до сих пор считаю! (И глупым!)

В самом начале я оказался под доброжелательным покровительством кашевара, простого солдата, недавно вернувшегося с войны с ранением в челюсть. Он всегда предлагал мне добавку и первого и второго, его расположение и внимание были мне дороги и тепло вспоминаются до сих пор. Неважно, что он, когда обнаружил, как я делю добавку между всеми сокамерниками, обругал меня и прекратил оказывать «гуманитарную помощь». Мои сокамерники постепенно менялись, бывали мы вдвоем, а однажды около двух недель я сидел в камере один. Это совпало с майскими праздниками, я слышал звуки оркестров

и песни демонстрантов, и жуткая тоска овладела мной. Я выл. Спасибо Богу, он сжалился надо мной и послал мне сокамерника пожилого и очень умного. Он многое мне объяснил, многому научил, а главное, показал настоящий уровень игры в шахматы, которой мы постоянно занимались благодаря разрешению Хецелиуса.

Что произошло со мной в психушке? Было лето, и я все дни проводил в зеленом дворе, огороженном забором с колючей проволокой. Сторожевых вышек не помню, но мы (потенциальные психи) находились под постоянным наблюдением. Я подружился с одним взрослым интеллигентом, который мне признался, что «косит под сумасшедшего», и время от времени выкидывал всякие штучки. Он играл в шахматы не хуже меня и играл со мной «на интерес», например на яйцо, конфету или что-либо иное из съестного, поступавшего нам в передачах, периодически доставляемых моими несчастными родителями и его не более счастливой женой. Что с ним стало, удалось ли обмануть «сторожевых психиатров», «родных и близких» профессора Сербского, не знаю, ибо ушел оттуда первым. Мне — не удалось, да я и не старался. Настал день, когда собралась компетентная комиссия под руководством профессора Залкинда, чтобы прокомиссовать меня. Из всей процедуры мне запомнился только последний вопрос: «Сейчас ваша семья имеет возможность уехать в Польшу. Хочешь ли ты туда вернуться?» И мой ответ: «Нет, ведь там тоже нет социализма!» На что последовала реплика профессора: «Так ты до сих пор упорствуешь, что в СССР нет социализма? Иди!» И вскоре меня водворили обратно в тюрьму. Оглядываясь теперь на ушедшие события, я благодарю Бога и профессора за то, что избежал насильственного помещения и «интенсивного» лечения в психиатрическом лечебном заведении.

Примерно до конца июня я прокантовался в «родной» тюрьме, занимался только чтением, шахматами и едой. Затем был вызван к начальнику тюрьмы, и он зачитал мне под расписку приговор ОСО (особого совещания при министре БД): 3 года ИТЛ общего режима. И поздравил с таким «мягким» решением. И то правда: когда я недавно знакомился со своим делом, то узнал, что тов. Хецелиус, направляя дело в ОСО, просил для меня 5 лет. Спасибо, пожалели пацана! Спасибо судьбе, что я не угадал ко временам космополитов и врачей-вредителей, а то бы «отмотали» мне на «полную катушку»!

Моя «пересыльная» эпопея завершилась благодаря стараниям отца. Начальником ОЛП № 1 был лейтенант Фудельман, и это помогло отцу упросить его (думаю, не бескорыстно) взять «ребенка» к себе. Нас, человек 50, в том числе около 10 малолеток построили, предупредили о

последствиях побега («шаг вправо, шаг влево — считается побег!») и вывели из ворот тюрьмы. Конвоиры с собаками повели нас по улицам Перми до будущего кукольного театра на Карла Маркса. Так я оказался в «привилегированной» промколонии, где и отбыл весь оставшийся срок.

Колония (ОЛП) занимала целый квартал между улицами Карла Маркса и Газеты «Звезда» и была разделена на примерно равные жилую и производственную зоны...

В первую же ночь в бараке «малолетки», куда я попал с этапа, зарезали одного урку (воришку). Для меня это было большим потрясением. Заметившие меня влиятельные политзеки (в основном, соплеменники) немедленно изъяли меня из барака, и я очутился во взрослой камере. Во вторую ночь я был «занаряжен» на работу слесарем в замочный цех. Мастером ночной смены был зек, еврей из Белоруссии. Он выдал мне напильник, показал, как надо опиливать литейные заготовки под замочные языки, и пожелал успешно выполнить норму. К сожалению, я по своей природе не был приспособлен для физического труда и до сих пор надлежащим образом не владею ни слесарным, ни плотницким, ни столярным ремеслом. К утру мастер доделывал (и переделывал) за меня работу, а я спал под верстаком. После обеда я был вызван в каптерку. Так я познакомился с Жаном Фельдманом, ставшим для меня другом, товарищем и защитником. Это был молодой, красивый, исключительно эрудированный румынский еврей-интеллигент, конечно, с 58-й статьей и 10-летним сроком. Устроился он в лагерном понимании исключительно удачно, жил себе во второй комнате каптерки «в ус не дуя», еду ему приносили «на дом» с «барского стола», вольнонаемные дамы сами бегали к нему в каптерку «на прием». Он был единоличным распорядителем каптерского добра, начиная с постельного белья до шуб и полушубков, а после войны это очень ценилось. Первым делом Жан расспросил меня обо всем, затем мы сыграли с ним партию в шахматы, которую он проиграл (впоследствии он мне почти никогда не проигрывал). Потом в каптерку был вызван Зюня Гельман, начальник электроцеха, и я был определен учеником электрика. Из всех людей в колонии, ставших мне друзьями, товарищами, доброжелательными наставниками, и не только евреев, а и русских, и украинцев, самым любимым стал Зиновий Гельман. Одессит, исключительно умный, остроумный, с добрыми, излучающими блеск и тепло глазами! Ко мне он относился с юмором, даже с иронией, ибо явно не одобрял мою неприспособленность к физическому труду. Что его мирило со мной, это моя сообразительность, честность и умение играть в волейбол! А сам он играл вдохновенно и прекрасно.

Уже на второй день моего появления в колонии я получил возможность продемонстрировать свою игру. А ведь я даже не дотягивался до верхнего края сетки, был исключительно защитником и, главное, распасующим игроком. Так и повелось: я «работал» всегда с двумя нападающими, с правой руки - Зиновий, с другой - левша, тоже мой постоянный партнер (фамилию забыл). Надо сказать и о футболе. Вскоре появились у нас два футболиста. Это самый старший из знаменитых братьев Старостиных, Александр, и молодой грузин, «Кацо», бывший игрок тбилисского «Динамо». Старостин, бухгалтер по профессии, так и числился, а был расконвоирован и тренировал команду «Динамо». Каждый день они вдвоем отправлялись на «работу» и возвращались обратно на ночь. Мы познакомились, когда на плацу гоняли по выходным мяч. Как бесценную реликвию я вынес из колонии подаренный мне учебник игры в футбол с дарственной надписью Александра Старостина: «Изе Зекцеру, будущему мастеру спорта, от бывшего». Я не стал мастером спорта, а к Старостину это заслуженное звание вернулось со славой.

В нашей игре обычно участвовали сам Старостин, и «Кацо» (если они были свободны от большого футбола), и мой наставник электрослесарь Саша Карташев. Молоденький рабочий парень, бытовик, он учил меня в электроцехе мотать статоры сгоревших моторов. Вскоре я с грехом пополам научился мотать статоры крупных моторов, а мелкие портачил, так как требовалась ювелирная работа рук, и мне ее не поручали. Расчеты обмоток делал Гельман, а непосредственно командовал нами в цехе мастер Дьяченко, компанейский и добрый человек. Примерно через год меня перевели на работу в «придурки» на место клерка в отделе снабжения и сбыта после освобождения работавшего там Гришина. С Гришиным впоследствии меня снова свела судьба в ссылке в Сибири...

Шел 1948 г., близилось мое освобождение. Однако молодая начальница спецчасти сообщила Жану Фельдману, что пришло указание направить меня вместо освобождения в ссылку на спецпоселение в Красноярский край. Отец поднял на ноги всех, кого мог, и постановлением областной прокуратуры, учитывая мой возраст и примерное поведение, я был все-таки освобожден!

Конечно, мне дали 24 часа на то, чтобы я убрался из режимной Перми с запретом проживания во всех областных, краевых и прочих центрах. Поэтому я на второй день был передислоцирован на временное проживание к тете, где прокантовался целых десять дней.

Надо было устраивать свою жизнь, несмотря на приклеенный мне штамп инакомыслящего и пятый паспортный параграф. Мне было 19 лет, образование 9 классов

средней школы, ну и, конечно, трехгодичный лагерный «университет». В колонии я сделал попытку продолжить образование в заочной школе, что мне было высочайше разрешено начальством, однако вскоре забросил учебу. Не так давно где-то мне попалось на глаза рассуждение одного академика о том, что гениальные люди не могут не быть отчасти лентяями. Так вот, по этой части я в жизни оказался «сверхгениальным». Итак, семейный совет решил, что для меня будет наиболее реальным поступить учиться в какой-нибудь техникум в заштатном городишке, поближе к Перми. Папа повез меня сначала в Краснокамск в целлюлозно-бумажный техникум. Но директор техникума «струхнул» принять меня не то что на второй курс, но и на первый. Тогда мы поехали в Красновишерск. Помню, на вокзале Перми по перрону важно прогуливался милиционер, и я дрожал, как осиновый лист: вдруг он проверит документы. В Красновишерске я был зачислен на второй курс техникума и устроен на квартиру к папиной хорошей знакомой, сын которой. Толя, учился на том же курсе техникума. Шла вторая декада декабря, в январе предстояла сессия за первый семестр, и я неукротимо принялся вгрызаться в общеобразовательные дисциплины, например в высшую математику, и в целлюлозно-бумажные науки. Все было для меня ново, но я успешно сдал экзамены и зачеты, в том числе и аналитическую химию, котировавшуюся не хуже сопромата. И впервые (последний раз в жизни) я получил учебную стипендию. К сожалению. Толя, с которым мы сдружились, оказался еще более «гениальным» по части лени, чем я, и завершил сессию с хвостами. Я же мог себе позволить поучаствовать вместе с однокурсниками во встрече Нового 1949 года, где впервые основательно приложился к уральской бражке до потери сознания; поиграть в шахматном турнире на первенство техникума, где занял второе место; подружиться на новогоднем вечере с Генриэттой Чепурновой, милой девушкой, моей ровесницей, очень полюбившейся мне за красоту и внешнюю, и внутреннюю, за исключительную доброту и моральную чистоту. Но не судьба была мне ни жениться на Гете, ни стать техником-технологом целлюлозно-бумажной промышленности. В середине января, во время каникул, когда меня не было дома, явился милиционер и оставил повестку: явиться мне к начальнику отделения милиции. На следующий день, ничего не подозревая, я пришел, заслушал постановление о моем задержании и препровождении в ссылку по месту назначения в Красноярский край. Мне не дали даже проститься с друзьями, знакомыми, с Гетей. Меня ждали КПЗ, этап до Соликамска, затем столыпинским вагоном до Перми и дальше, дальше...

Завершилась одна страница моей неприкаянной юности, впереди маячила романтика тайги, «сибирских рудников» и неведомых приключений!..

Во второй половине февраля мы были снова погружены в столыпинские вагоны и отправлены в Красноярск. Красноярская пересылка мало чем отличалась от Свердловской. Здесь я пробыл также почти полмесяца, пока собирался этап на Ангару. Здесь мне встретились люди, которые сыграли громадную роль в моей дальнейшей судьбе, которые отечески заботились обо мне и учили меня уму-разуму вплоть до 1954 г. и моего возвращения с Валей, женой-ангаркой, и дочкой Любушкой в Пермь. Это были (да, мои соплеменники) Берникер, инженер-механик, бывший директор завода, и Бацер Давид Миронович, по профессии бухгалтер, меньшевик, доживший до наших дней (в основном, по тюрьмам, лагерям и ссылкам), оба исключительно интеллигентные, эрудированные люди. В начале марта 1949 г. нас наконец-то спецавиарейсом доставили на Ангару в село Матыгино. Посадка производилась прямо на ангарский лед. Затем погрузка на грузовики-студебеккеры, и к вечеру мы были уже в Киргитее, маленьком поселке недалеко от конечного пункта нашего путешествия - поселка Нижне-Ангарска, или Усово - по имени ученого, открывшего здесь залежи железных (гематитовых) руд.

На следующий день мы прошли профессиональный отбор и к вечеру прибыли в Усово. Каждый уже был определен на работу и жилье. Я как неквалифицированная рабочая сила был зачислен младшим буровым рабочим на крелиусное (мелкое) разведочное бурение. В поселке размещалась Нижнеангарская геологоразведочная экспедиция Енисейстроя МВД СССР. Буровиков, таких как и я, разместили в большой десятиместной палатке с железной печкой «буржуйкой» посередине (был март, и сибирских холодов уже не ожидалось). На следующий день спозаранку за нами явились наши буровые мастера и увели каждого на буровую, большинство из которых располагалось в тайге в радиусе 2—3 км от поселка. Моя буровая КАМ-300 применялась на самое мелкое бурение, до 50—100 м, обслуживалась двумя: моим начальником и мной. Он, молодой невысокий парень, был и движущей, и основной физической силой, я — подсобной. Моей обязанностью было при спуске инструмента подсоединять трехметровые буровые штанги к элеватору — специальному замку на конце подъемного троса, свинчивать их и последовательно устанавливать спускаемый инструмент на специальную вилку. При подъеме инструмента все делалось в обратной последовательности. Конечно, такая работа никак не удовлетво-

ряла меня. К тому же в первое время я оказался совсем на голодном пайке: своих денег не было, а вновь я их еще не заработал. Выручил меня Берникер. Он меня кормил почти полмесяца, пока мне не пришел перевод от отца, и я с благодарностью рассчитался. Правда, на обед в столовке приходилось есть только суп да кашу, но тут уж выбор был не за мной. С получки я гульнул. Впервые заказал в столовой стандартную порцию спирта (а в наших краях бывали только спирт, коньяк да «Советское шампанское») - 40 г. После чего весь вечер ходил очень веселый и был отведен строгими дружинниками с танцев домой. Очень быстро освоился я в поселке, стал участником самодеятельности (танцевальный кружок), завсегдатаем танцевальных вечеров в поселковом клубе и вошел в состав поселковой волейбольной команды, а затем и футбольной. Конечно, я участвовал в шахматных турнирах и был бессменным чемпионом поселка. Быстро завелись друзья на спортплощадке, а подружки на танцах. Я написал Гете, объяснил свое положение, обреченность на вечное положение ссыльного и попросил у нее прощения за то, что не оправдал ее надежды. Движимый чувством бескорыстной любви, я довольно сурово предложил ей прекратить нашу дружбу. Вскоре я получил ответ. Он был полон любви и желания самопожертвования. Но этого я не принял, я был уверен, что не имею права загубить жизнь Гети, и вскоре переписка прекратилась.

А жизнь шла своим чередом. Я познакомился с Мордухаем Исаковичем Сингаловским, варшавянином, инженером-связистом, также после лагерного срока направленным в ссылку в Красноярский край. Он руководил телефонной станцией поселка и, так как в лагере работал в геофизической разведке, предложил главному геологу экспедиции Иванченко (это был специалист, культурный человек, ранее, до ее перевода в состав МВД, руководивший экспедицией) опробовать на поисковых работах электрическую разведку. В начале июня был организован геофизический отряд под руководством Сингаловского, и он взял меня к себе. Я получил задание освоить логарифмическую линейку и вскоре уже выполнял работу вычислителя. Эта работа мне понравилась. Мне полюбилась тайга, хотя было трудно передвигаться по мягкому мху-ягелю. Большим испытанием была мошка, сплошь заполнявшая тайгу и выедавшая у некоторых людей мясо аж до костей, особенно в тугих местах, например между пальцами рук. Без накомарника можно было ходить только в поселке (там больше продувал ветер), но никак не перед дождем, когда мошка сплошь заполняла воздух, залезала в рот и нос, глаза и уши. Зато лесные клещи совсем не были за-

ражены энцефалитом, и их укус обычно был неприятен, но совершенно безвреден...

Нас было сначала 5 человек: Илья Бахур, белорус, бывший водитель какой-то партийной шишки в Минске, поплатившийся лагерем за это; Станислав Иванович Ковалевский, самый умудренный жизнью, отбывавший срок за «сотрудничество с немцами» (если верить ему - а я верил, так как это был очень честный, мягкий, дружелюбный человек, — «сотрудничество» заключалось в работе дворником при магистрате); Вилли Гробман, немец, инженер, попавший в Советский Союз в числе специалистов, направленных Гитлером на помощь Сталину согласно пакту Молотова-Риббентропа в 1939 г. Естественно, в 1941 году он был направлен дальше - прямехонько в лагерь, а потом попал и к нам, в ссылку. Это был очень простодушный человек, никак не сумевший приспособиться к нашим советским нравам, честный и верный товарищ. Четвертый - Юра Кулунчаков, мой одногодок и самый близкий друг, прибывший к нам после распределения из ашхабадского техникума. Пятый я.

Илья, Юра и я с осени поселились вместе в доме-срубе, купленном Ильей, и жили коммуной. Нередко выпивали, и я быстро обучился этой «грамоте». Зимой 1949/50 г. у нас уже работали два электроразведочных отряда (Кулунчакова и Симонова), а Сингаловский стал начальником партии и сидел дома. Я работал с Юрой вычислителем, а Станислав Иванович старшим рабочим, таскал на спине две тяжелые электроразведочные батареи и командовал рабочими. Передвигались мы по тайге на камусных (покрытых оленьим мехом) широких лыжах. Так как нам платили побригадно-сдельно (по установленной цене за точку), то мы первыми стали работать не всемером, а вшестером: я выполнял работу и вычислителя, и рабочего на ближнем измерительном электроде. Это позволяло зарабатывать больше. В камералке у нас работала Анеля, юная ссыльная литовка. Вся наша молодежь приударяла за ней, но она была правоверной католичкой и ждала «своего» жениха. Помню кратковременный «десант» нашего отряда в глубь тайги на участок Северный. Нас вывезли со всем оборудованием на тракторных санях, и мы заночевали прямо на снегу в меховых спальных мешках: наломали хвойных веток под спальники, разожгли костер и, главное, хорошо приняли внутрь. Сколько было смеха, когда оказалось, что спальный мешок слишком мал для Станислава Ивановича, и мы всей пьяной оравой еле затолкали его туда...

Весной 1950 г. Сингаловский куда-то съездил и привез Льва Давыдовича Поллака с женой. Это был известный ученый в области радиационной химии, попавший под

молот сталинской системы и волею судьбы оказавшийся тоже в красноярской ссылке. Стал он техруком нашей партии и в мгновение ока лично организовывал и осуществлял измерения ВЭЗ (вертикальные электрические зондирования), что позволило прослеживать рудоносные пласты на большую глубину...

В марте 1950 г. у нас произошло знаменательное событие: под руководством Поллака были организованы курсы геофизиков-операторов с присвоением специальности «техник-оператор по электро- и магниторазведке». Я с отличием закончил курсы и уже на законном основании стал работать техником-оператором электроразведочного отряда, а с осени — старшим техником-оператором каротажного отряда.

Для меня главными событиями лета 1950 г. были посещение отца, приехавшего повидаться со мной, и появление у нас молодого специалиста. Это была Катя Кузнецова, закончившая геологический факультет МГУ и попавшая по распределению в геолком «Енисейстроя» МВД, а оттуда - к нам. Летом мы все работали в камералке, т. е. на обработке полевых материалов и составлении геологического отчета. Очень быстро у нас с Катей возникла взаимная симпатия, и я, немного выпив для храбрости, явился к ней в гости. Мы читали стихи (я пытался читать и свои), поговорили о многом, в том числе и о моей судьбе, и.... признались в любви. Решили получше узнать друг друга и, если не разочаруемся в своих ожиданиях, — пожениться. Катя была очень душевным человеком, очень чистым и честным. Мне в ней нравилось все, но больше всего, теперь я могу сознаться, то, что нравился ей я, отмеченный клеймом политпоселенца, не имеющий высшего образования и особых перспектив в жизни в советском обществе. С другой стороны, опять же мой характер, склонность к рыцарскому самопожертвованию, особенно ради близких друзей, излишняя самокритичность и заниженная самооценка не позволяли мне добиться физической близости и ускорить нашу женитьбу. И я поплатился за это. Катя, конечно, была в комсомоле, и, когда всем стала ясна наша дружба, она подверглась жесточайшему давлению со стороны партийного, комсомольского руководства да и «войск МВД» в лице майора Панкова. Ей популярно разъяснили, что ее ожидает в случае, если она станет женой бывшего политзека. И Катя, не кривя душой, со слезами призналась мне, что ей не хватает мужества на это. Мне, конечно, было очень больно, но... возобладал мой характер. И я пошел на разрыв с Катей, считая, что так будет лучше для нее. Такова была наша судьба! И по прошествии стольких лет, в свете последовавших событий, не берусь судить, что было бы лучше для нас: сойтись

наперекор судьбе, выстоять и попытаться построить свое счастье или то, что случилось? Во всяком случае, через некоторое время, когда наши пути уже совсем разошлись, Катя в письме моей маме пожалела об этом, но было уже поздно... Милая Катя! Я еще очень долго вспоминал тебя и всю жизнь хранил благодарность тебе за те мгновения счастья, которые ты мне доставила!

Дорогая моя мама! Ты справедливо упрекнула меня тогда за нерешительность, «либерализм». Сама такая маленькая и хрупкая, но мужества тебе было не занимать. И в начале лета 1951 г. ты приехала ко мне. Посмотрела, повидалась и с моими друзьями и уехала успокоенная. С большой благодарностью, преклоняясь перед тобой, я вспоминаю это.

Летом 1951 г. наша геофизическая партия была ликвидирована. Катя, Анеля и некоторые специалисты были переведены на север, другие, например Юра Кулунчаков, во вновь организуемую татаро-мурожнинскую геофизическую партию с размещением в селе Матыгино при геологическом управлении района, я же с Ильей Бахуром были оставлены самостоятельным каротажным отрядом в Усово. Я пребывал в сильной депрессии и не желал оставаться в этом месте, навевающем гнетущие воспоминания. Мне повезло. В экспедицию приехал главный геолог районного управления Лебедев. Я знал, что он с большим участием относится к политссыльным, которых он называл «белыми неграми». И я подал ему рапорт с просьбой о переводе в татаро-мурожнинскую партию. Побеседовав со мной на ходу, он тут же написал резолюцию о моем переводе в татарскую геофизпартию (село Татарка), которой руководил ссыльный известный геофизик Зандер. Зандер же назначил меня начальником вновь организуемого отдельно действующего электроразведочного отряда в тайге в 5 км от Киргитея по поискам бокситовых руд. Я набрал рабочих в Усове из числа вновь прибывших ссыльнопоселенцев, в том числе своего будущего большого друга харьковчанина Новаковского, организовал полевой лагерь, снабжение и сам в качестве оператора выполнял ежедневно электроразведочные работы. То есть работал за троих, а в качестве вознаграждения получил и оплатил в конце сезона недостачу продуктов, которые висели на моем подотчете и хранились в лагере в простом шалаше. К ноябрю, когда уже стояли морозы и лежал снег, отряд завершил исследования на полигоне и выполнил поставленную задачу. Меня перевели в зимний электроразведочный отряд, стоявший в селе Рыбное. Часть зимы 1951/52 г. прошла опять на тяжелой зимней таежной работе. Там мы вновь встретились со Станиславом Ковалевским и жили с ним

коммуной, работал у меня в отряде и ставший мне опекуном Новаковский...

К этому времени я уже был женат на Валентине Кала-биной, матыгинской сибирячке, с которой познакомился на танцах, быстро сдружился и... женился. В первый и последний раз в жизни! Валя была из рабочей семьи. Жила с матерью и отчимом в своем доме за речкой Рыбной. Несмотря на то что при первых же проводах после танцев местные ребята обещали мне «ноги вырвать и спички вставить», наша связь не прекратилась, просто я перестал провожать Валю, а она стала провожать меня и оставалась ночевать... Так мы и поженились. В апреле была сыграна свадьба.

Летом 1952 г. мы работали в поле вместе с Валей, она - рабочей геофизотряда. Опять мы встретились с Юркой Кулунчаковым, также уже женатым, всласть побродили вместе по тайге вдали от постоянных людских селений. А к зиме нас с Валей опять сократили. Только к февралю 1953 г. мне удалось устроиться рабочим в Ишимбинскую буровую партию (разведка на гематит), руководил которой знакомый мне геолог. Перед этим была попытка «органов» загнать меня в колхоз, но я выстоял. К лету нам с Валей выделили комнатушку в поселковом доме-бараке. На Ишимбе мы вновь встретились с Давидом Мироновичем Бацером, который работал главным бухгалтером буровой партии. Для нас он был вместо отца. Мы часто по вечерам пропадали у него в доме, вместе со многими интеллигентами поселка, в том числе Грампами - «английскими» армянами, естественно, ссыльными.

И вот настал март 1953 г. Умер Сталин! Помню напряженную обстановку перед этим событием. Голос Левитана! И, наконец, траурный митинг, на котором «идейное» меньшинство, в том числе и мужики, ревело, а большинство (ссыльные) хмуро стояло и сдерживало рвавшуюся наружу неизмеримую радость! Прозвучал указ об амнистии, под которую попал и я со своим трехлетним сроком «наказания». Но только через год, в течение которого произошло для нас с Валей еще более радостное событие — Валя родила дочь-первенца Любу, — я был официально освобожден из ссылки со снятием судимости и с правом возврата в Пермь.

В начале июля 1954 г. мы распрощались со всеми, с кем могли, получили благословение Валиных родителей и погрузились на пароход, следовавший по Ангаре из Богу-чан до Стрелки на впадении Ангары в Енисей. Любушке было 4 месяца, Вале - 22 года, мне - 25 лет.

Завершался мой сибирский ссыльнопоселенческий период жизни, завершились мои лагерные университеты! Прощай, Сибирь, такая холодная и жаркая, далекая и

близкая, такая молчаливо агрессивная и романтически привлекательная! Прощайте, дорогие мне друзья, ставшие мне родными и близкими, прощайте, люди добрые, спасибо вам за все, хорошее и плохое, чему вы меня учили, за то, что вы не позволили мне ни на йоту потерять веру в человека, в созидательную силу великой Природы!

Впереди нас ждал этап взрослой жизни, воспитания детей, взаимной притирки и радужных надежд и ожиданий...