ЗАПРЕТНАЯ ТЕМА

Еще в детстве я поняла, что наша семья чем-то отличается от других. Мой дедушка - Владимир Иванович Милохин - по возрасту должен был воевать, но каждый год 9 мая, в День Победы, он не надевал орденов и медалей, не шел на парад. А когда мой одноклассник Сережка Шуваткин спросил его о воинских званиях, смущенно ответил, что в этом не разбирается. Дедушка никогда не рассказывал, как он жил в эти военные годы, и в его молчании было нечто такое, что мы понимали: нельзя спрашивать.

У бабушки в шкафу на вышитом полотенце стояла старинная икона. Вечерами она учила меня молиться. Об этом тоже никому нельзя было говорить. А когда по телевизору показывали нашего руководителя партии и страны, бабушка говорила:

- Гори он ясным огнем, сипим пламенем! - и, видя, что я завороже-

на столь красивым ругательством, поспешно добавляла: - Смотри, не повторяй этого нигде!

Рассказывая нам, детям, о прошлом, дедушка и бабушка неизменно говорили только о добром, хорошем, забавном или поучительном. Нам предстояло жить в этом мире, быть пионерами, комсомольцами, получать профессии, создавать семьи, и нас не нагружали тем знанием, которое могло отравить всю нашу жизнь.

Да и нелегко, наверное, рассказать о том, что дедушка, которого мы так любили и уважали, восемь лет провел в тюрьмах и лагерях, что его зверски пытали, вынуждая подписать показания против отца и брата; что он болел, голодал, сходил с ума, долгие годы был униженным и бесправным. И только когда при Горбачеве начали печатать материалы о Сталине и его соратниках, о политзаключенных, о лагерях и переселенцах, дедушка стал вспоминать свое прошлое, записывать, посылать тем, кому это могло пригодиться, кто писал о сталинизме. Ночи напролет он проводил с лупой, читая журнал «Огонек», так как плохо видел. Из своей скромной пенсии он выделял деньги, посылал на памятник жертвам репрессий и был счастлив тем, что дожил до того дня, когда об этом заговорили открыто.

Между тем разоблачительные речи стали постепенно стихать, ведь это все прошлое, история, а нынешний день - он такой трудный! Это отметили и преподаватели у нас в университете. Один старый профессор как-то на семинаре сказал:

- Прежде, когда речь заходила о Сталине, студенты из штанов выпрыгивали, а теперь ленятся руку поднять.

Наступивший экономический кризис больнее всего ударил именно по этим старикам - жертвам политических репрессий. Ветераны Великой Отечественной войны, во всяком случае, раньше всегда пользовались уважением. А у них, бывших зэков, с момента ареста считавшихся врагами народа, в душах жил постоянный страх, пронесенный через всю жизнь. Свой трудный век они доживали в нищете.

У моего дедушки обесценились все накопления, которые лежали на сберкнижке, все, что он откладывал на похороны себе и бабушке. Незадолго до смерти он ездил продавать золотые часы, полученные на работе в награду за долгий и безупречный труд, чтобы купить себе костюм на смерть.

Нынче стариков не жалеют, с цинизмом говорят, что они свое отжили.

Да, отжили. И не дай нам Бог пройти через то, через что прошли они. Это могли выдержать только сильные духом. Не такие, как мы.

* * *

Мой дедушка, Владимир Иванович Милохин, родился в 1907 году в семье сельского учителя. Семья была большая - пятеро детей, и достаток самый скромный. Мечтой родителей было дать детям образование и, забегая вперед, скажу, что им это удалось. Одна девочка умерла, три брата стали инженерами, а младшая дочь Катя - врачом.

Окончив реальное училище, Володя стал готовиться в институт. Он занимался по шестнадцать часов в сутки и довел себя до такого переутомления, что фельдшер приходил впрыскивать ему камфару и велел на некоторое время оставить занятия, иначе можно тяжело заболеть.

На следующий год Володя поступил в Тимирязевскую академию и окончил ее с красным дипломом, стал инженером-электриком. Что означало учиться в те годы? Жили в маленькой, битком набитой людьми комнатушке, жили впроголодь. По ночам разгружали вагоны, чтобы заработать какие-то копейки на еду. Если отваливалась подошва от ботинок, прикручивали ее проволокой, потому что новые купить было не на что. Но все же ходили в театры, на лекции. Дедушка слушал выступления Кржижановского, Бухарина, Луначарского, Богомольца, Келлера, Марла. Это осталось в памяти на всю жизнь.

И еще обнаружилось, что у него хороший голос. Отец его был не только учителем, но и регентом церковного хора, в нем пели мальчики. Став старше, Володя очень полюбил оперную музыку, некоторые арии пел сам, волею случая пел с настоящими артистами и даже получил предложение работать в театре. Но после долгих раздумий решил остаться верным избранной специальности.

Дипломная работа его была связана с гидроэлектростанцией г. Корсуня, и там, в этом маленьком городке, он и познакомился с моей бабушкой.

Насколько серьезно относился к учебе дедушка, настолько бабушка была в этом отношении легкомысленной. У нее была блестящая память, она все схватывала на лету, что оставляло ей довольно много времени для занятий физкультурой и художественной самодеятельностью. Она немного поучилась в педагогическом училище, немного - в пчеловодном техникуме, и в конце концов сердце успокоилось на бух-

галтерских курсах. Что же касается будущего замужества, то тут Маруся была категорична:

- Мне нужен умный муж, иначе он у меня всю жизнь в дураках ходить будет.

Приехавшая в Корсунь группа молодых инженеров вроде бы подходила под категорию умных. Но это надо было проверить в личном знакомстве. Перевязали с подружками лентой букет, бросили в открытое окошко...

При ближайшем рассмотрении инженеры оказались очень даже ничего. Особенно дедушка, который в соответствии с бабушкиным вкусом был «такой худой, как будто одной ногой в могиле стоял». Дедушке же, наоборот, понравилась крепкая, румяная украинская дивчина, и вскоре он увез свою Марусю в Москву.

Арестовали дедушку в феврале 1939 года. К тому времени у них было уже двое детей: дочь Тамара, трех лет, и сын Игорь, которому шел пятый месяц. Работал дедушка в то время во Всесоюзном тресте морских дноуглубительных работ, которым командовал сам Ежов.

Что стало причиной ареста? Был у дедушки друг - иностранец Сурур. Москва ведь - не так уж трудно здесь и познакомиться, и общаться молодым людям. Ну и, конечно, статья 58-10- антисоветская агитация и пропаганда и 58-6 - шпионаж. Как писал Солженицын: «Шестой пункт - шпионаж - был прочтен настолько широко, что если бы подсчитать всех осужденных по нему, то можно было бы заключить, что ни земледелием, ни промышленностью, ни чем-либо другим не поддерживал жизнь наш народ в сталинское время, а только иностранным шпионажем, и жил на деньги разведок. Шпионаж - это было нечто очень удобное по своей простоте, понятное и неразвитому преступнику, и ученому юристу, и газетчику, и общественному мнению.

Широта прочтения здесь в том, что осуждали не прямо за шпионаж, а за ПШ - Подозрение в Шпионаже, НШ - Недосказанный Шпионаж, и за него - всю катушку! И даже за СВПШ - Связи, Ведущие к Подозрению в Шпионаже. То есть, Например, знакомая знакомой вашей жены шила платье у той же портнихи (конечно, сотрудницы НКВД), что и жена иностранного дипломата».

Но хоть и эфемерны причины, а следствия куда как реальны. Незадолго до ареста дедушке предложили стать осведомителем НКВД, попросту - стукачом. Он отказался, и с тех пор чувствовал себя обре-

ченным. Когда его пришли забирать, бабушка схватилась за топор и заявила вошедшим:

- Зарублю обоих!

Ей тогда было двадцать пять лет, и можно было себе представить, чем станет ее жизнь после этой фразы. Но ничего, обошлось. Ей даже сказали:

Даем вам честное слово коммунистов, что ваш муж вернется через сорок минут.

Как мне не поверить честному слову коммуниста, - говорила нам бабушка много лет спустя. - Мне же и потом, когда вызвали в тюрьму к следователю, говорили: «Знаете, ваш муж - государственный преступник». А я в ответ: «Я скорее поверю, что вы государственный преступник, чем мой муж. Если бы все были такие, как он, - коммунизм бы был ровнехонько через два года». Он ударил кулаком по столу: «Думайте, что говорите!» Я вышла из кабинета, иду по коридору и думаю: «Сейчас арестуют, из здания выйти не дадут. На кого же детей оставлю?»

Но бабушку не арестовали, вместе с детьми она уехала в Украину, там прожили всю жизнь, пережили голод, оккупацию, Корсунь-Шевченковскую битву и недоверие наших освободителей, ведь все бывшие «под немцем» считались неблагонадежными.

А бабушкин отец, мой прадед Иван Ипатьевич Мойсияха был арестован в тридцатые годы и погиб в лагерях. Реабилитирован посмертно. По делу деда посадили и его отца Ивана Лаврентьевича, и брата Анатолия. Пытали. Дедушка только в последние годы жизни скупо рассказывал о допросах, которые длились сутками, так что падали в изнеможении. О дыбе. Об избиениях, когда отливают водой и снова бьют, и уйти своими ногами уже не можешь, волокут за ноги, как мешок.

Он прошел через все тюрьмы: Лефортово, Таганку, Суханово. Его бил сам Кабулов, одно имя которого наводило на заключенных ужас. Он сидел в одиночке и каждую ночь ждал расстрела. Начались галлюцинации: ему мерещилось, что он качает на руках сына. Многие тогда сходили с ума.

Потом его перевели туда, где были настоящие люди. Около пяти месяцев он провел в камере 25-й Бутырской тюрьмы, где были люди, которые оставили заметный след в истории: Фриц Платтан - швейцарский коммунист, который много сделал для Ленина и его соратников,

спас Ильича при первом покушении на него в Петрограде; начальник разведчасти из дивизии Буденного Тюленев; майор Перхович; комбриг Мозолевский. Во время Отечественной войны двое первых были в звании генерал-лейтенантов. А сколько замечательных людей встречал он, находясь в сибирских лагерях!

Из воспоминаний Владимира Ивановича Милохина:

- В апреле меня признали непригодным к труду, и я больше месяца, сидя на мостике через реку Кан, считал бревна, плывущие в затон лесозавода, выполняя тем самым учет сменного труда бригады сплавщиков леса.

В один из дней меня вызвали на врачебную комиссию, и известный хирург, профессор А. А. Белыд - бывший директор нейрохирургического института - при осмотре предложил мне сделать операцию, сказав: «Грыжи надо удалить непременно, так как вас в любое время могут отправить в тайгу. Там, на лесоповале может произойти ущемление, а спасать вас никто не станет - там хирургов нет».

Я попросил его отсрочить операцию, так как в моем состоянии даже незначительная потеря крови могла привести к катастрофе. А через неделю меня вместе с другими вызвали ночью и отправили на самый глубинный лагерный пункт № 7 Нижне-пойменского отделения. Через полгода я узнал, что стал жертвой случая: канские лагерные «делители» из уголовников, спасая от этапа одного из своих друзей, вместо его личного дела подложили мое. Так в сентябре 1940 года я оказался в дремучей тайге, где люди, жившие в маленьком лагерном пункте, занимались лесоповалом и строительством железной дороги в сторону Байкала. Я испытал те и другие работы, с нормами, естественно, не справлялся и через два месяца оказался в таком состоянии, что едва мог двигаться. Заработанная «горбушка» была очень маленькой, и я вскоре имел вид мумии, покрылся струпьями, и мне казалось, что если я споткнусь и упаду, кожа порвется, вытечет последняя кровь, и останутся одни кости. Меня не стали выводить из лагеря на работу, я пролежал в бараке дней десять.

И вот вдруг в судьбе моей нежданный крутой вираж. Меня вызвали к начальнику лагеря. Он, узнав, что я энергетик, осведомился, могу ли я установить причину плохой работы двигателей в их хозяйстве. Электродвигатели почти не действовали - было темно и в бараках и в зоне. Через день я дал обоснованное объяснение и рекомендации: нужно за-

менить сечение кабелей. Меня отпустили в барак, а через несколько дней снова вызвали и предложили работу в зоне в качестве нормировщика. Радости моей не было границ: легкая работа в зоне лагеря, где можно предложить свои услуга подсобного рабочего на кухне и добыть себе хоть что-то для беспокоившего желудка. На кухне за помощь в работе позволяли выскребать со стенок кастрюль остатки еды.

Работали нормировщики по ночам. Вечером принимали от бригадиров возвращающихся с работы бригад сведения об объемах, а к утру мы должны были представить данные, по которым, согласно выработке, нарезались зэкам «горбушки» и приложения к ним.

В один из вечеров в ноябре или декабре 1940 года я познакомился с Дмитрием Васильевичем Поленовым, сыном знаменитого художника Поленова. Он был бригадиром «слабосиловки» - так назывались ослабевшие люди и старики, которые на лесоповале выполняли облегченные работы по расчистке полосы выпиливаемого леса от кустарников и мелколесья. Дмитрий Васильевич - чуть ли не единственный среди товарищей по несчастью носил гражданскую одежду: был в длинном тулупе и валенках. Запомнился он мне небритым - с бородой и усами.

Как-то раз возвратившийся с работы Дмитрий Васильевич зашел в комнату нормировщиков и, подавая мне наряд с объемами работ, выполненных его бригадой за день, сказал: «Прошу вас, молодой человек, при нормировании труда, выполненного моей бригадой, учесть ее состав, трудовые возможности соответственно возрасту и физическому состоянию».

Я пообещал ему сделать все возможное.

Приведу ниже отрывок из письма дедушки сыну Дмитрия Васильевича - Федору: «Просьба Вашего отца меня так потрясла, что я не мог скрыть от друзей по несчастью выступившие на глазах слезы. Образ Дмитрия Васильевича, запечатленный мной в тот вечер, сохранился на всю жизнь. Ваш отец жил в бараке, смежном с тем, где жил я. Рядом с ним - бок о бок на нарах - прекрасный человек, крупный инженер Николай Григорьевич Чернобаев. С ним мне довелось познакомиться еще в Бутырской тюрьме и с одним этапом приехать в Канск, а потом на лагпункт № 7. Я довольно часто заходил в их барак, беседовал с ними. Однажды Николай Григорьевич пригласил меня на чай. Он получил из дома посылку, что в ту пору для тех мест было редко-

стью. Я принял с благодарностью приглашение, и мы втроем с удовольствием пили чай с сахаром, долго беседовали, вспоминая минувшие дни.

Нормировщики работали по ночам, когда все труженики леса спали. Днем я спал, и поэтому мы встречались не так часто. А в середине января 1941 года мне неожиданно объявили об этапе и в тот же день, до возвращения зэков с работы вместе с тремя товарищами по несчастью меня отправили в Канск. Когда мы шли пешком до железнодорожного полустанка мимо лесопильного завода, где работал Чернобаев маркировщиком, конвоиры по моей просьбе остановились, разрешив мне попрощаться с Николаем Григорьевичем. Минут пять я разговаривал с этим чудесным человеком. Николай Григорьевич сказал мне, что судьба будет ко мне милостива и я вернусь в Москву, просил, чтобы я зашел в дом на Старо-Пименовской и навестил его семью. Он обнял меня, поцеловал и заплакал. О его дальнейшей судьбе ничего не знаю».

Их нельзя забыть - этих встреч, этих людей. Нельзя забыть, как твоего друга в столовой бьют черпаком в лицо. Очки разбиты, кровь... А он, поспешно болтая ложкой в миске с баландой, куда упали обломки очков, говорит: «Есть Бог, Володя, - стекла целы...» Как ты уже в больнице, полуживой, ползком тянешься, чтобы напоить умирающего, а он завещает тебе еду в тумбочке. Ему уже не надо - и верно, к утру он умирает.

...Из Канска дедушку направили в Куйбышевскую область, на Безымянскую ТЭЦ, а потом - прорабом - тянуть линии электропередач в Зольное и Жигулевск. Жить нужно было на трассе, в промороженной палатке, вместе с рабочими. Указания по строительству были заграничные, на английском языке. Так что ночью порой и спать не приходилось, а сидеть со словарем. Был он в ту пору уже вольнонаемным, но поднадзорным. Регулярно его вызывали отмечаться, требовали писать доносы. Он отказывался - требовали убраться из Жигулевска в 24 часа. Начальство выручало, просило за него - как специалист он был незаменим. А у него в ту пору уже начался открытый туберкулезный процесс, скоротечная чахотка. Спасли санатории, кумыс.

Тогда же он получил квартиру. Вызвал его начальник строительства и спрашивает:

- Владимир Иванович, в чем вы нуждаетесь?

Он начал перечислять производственные нужды - столько-то леса, столько-то...

- Да нет, лично вы - что вам нужно?

- Ах, мне... Видите ли, у меня туберкулез, а живем мы с семьей в коммунальной квартире: нам бы отдельное жилье, чтобы не было риска для соседей.

Перед пенсией дедушка работал на ТЭЦ в Тольятти, а потом начальником монтажного сектора ОКСа на заводе «Синтезкаучук». Выйдя на пенсию, двадцать лет проработал в собесе. Ушел оттуда, когда ему исполнилось восемьдесят.

В семье Милохиных было трое арестованных. Дедушкин отец погиб в лагере, брат умер на пароходе, когда его везли в Магадан. Все - реабилитированы.

До конца жизни дедушка считал себя виноватым, что из-за него погибли отец и брат, из-за того, что у него был друг иностранец. Перед смертью попросил он позвать священника, чтобы исповедоваться и причаститься. Умер он через несколько дней после того, как мы им с бабушкой отметили бриллиантовую свадьбу.

...Живем мы сейчас в квартире, которую получил дедушка. Платим за нее меньше, потому что моя мама считается пострадавшей от политических репрессий. Выходит, дедушка заботится о нас до сих пор.

А как позаботилось государство о тех, перед кем виновато?

К сожалению, этого мы не знаем...