Николай Владимирович Кукелъ-Краевский — известный в городе человек, много лет отдавший комсомольской, партийной, советской и хозяйственной работе. Но мало кто из омичей знает, что это человек необычайной судьбы, а по биографии семьи Кукель-Краевких можно изучать не только историю советского государства, но и дореволюционной России.

Прадед Николая Владимировича — адмирал Невельской — знаменитый исследователь Дальнего Востока, отец — Владимир Андреевич — был крупным морским деятелем.

1.

Мой отец Владимир Андреевич Кукель (Кукель-Краевский), бывший кадровый морской офицер царского флота, в 1918 году командовал одним из самых революционных кораблей на Черном море — эскадренным миноносцем «Керчь».

Обстановка на юге России в то время была чрезвычайно сложной. Вопрос стоял о судьбе Черноморского флота. Нарушив условия Брестского мира, германские империалисты вторглись в Крым и в ультимативной форме требовали сдачи флота. В руках немцев и белогвардейцев флот мог стать опасной силой против молодой советской республики.

Моряки, понимавшие необходимость потопления флота, были в труднейшем положении. Кубано-Черноморская республика заявила, что каждого участника потопления флота поднимут на штыки. Команда «Керчи» повела борьбу за выполнение ленинских директив Совнаркома. Возглавил эту работу отец.

«Керчь» пошла ко дну 19 июня близ Туапсе. Но прежде в эфир полетела телеграмма. «Всем, всем, всем! Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочитали гибель по-

зорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец «Керчь».

Прибывшая в Новороссийск немецкая эскадра требовала выдачи отца. Давали большую награду, белогвардейцы тоже обещали за голову руководителя потопления чуть ли не 30 000 золотом. Отец с частью команды скрывался в Кисловодске. Город заняла банда Шкуро, и моряки стали пробираться на Каспий.

Отец был сначала назначен командиром судов Астрахано-Каспийской флотилии, а впоследствии, когда флотилией стал командовать Раскольников, отец стал у него начальником штаба. Всю гражданскую войну они прошли вместе.

Судьба забросила отца в числе первых дипломатов советской России в Афганистан. Известно, что с Персией и Афганистаном первыми были установлены дипломатические отношения. Весной 1921 года отец по приглашению члена ВЦИК Ф. Ф. Раскольникова, назначенного полпредом в Афганистан, становится вторым секретарем советского полпредства в Кабуле. Мать работала там же переводчицей.

Затем отец был назначен председателем советско-афганской комиссии по соблюдению договора между нашими странами. Жил то в Кабуле, то в Москве до 1928 года. Но мечтал о море.

В 1929 году желание отца сбылось. По его просьбе он был переведен на флот. Отцу поручили организовать службу морской пограничной охраны. Таким образом, он попал в Севастополь — начальником окружной базы ОГПУ по Крыму, по Черному морю.

А где-то в 1932-м отца послали в Финляндию — хотели заключить договор на строительство пограничных судов. Однако затем решили строить их в Италии, несмотря на то, что там уже был Муссолини. Итальянцы строили в то время самые лучшие корабли. Отец в ранге инженера-флагмана 3-го ранга был там главным наблюдающим за постройкой. В 1935 году отец становится начальником Морской пограничной охраны Дальнего Востока — края, исследованием которого прославился его дед адмирал Невельской. Совершает еще одну служебную командировку — в Японию, награждается Орденом Красной Звезды. В январе 1937 года ему присваивается воинское звание капитана I ранга... В 3 часа ночи 18 сентября 1937 года раздался стук в нашу дверь. Это были сотрудники НКВД. Отца уже арестовали — прямо в рабочем кабинете. (Тогда работали допоздна). А к нам пришли с обыском. Меня, сонного, стащили «за шкирку» с кровати и посадили на диван. Там уже сидели бабушка, мать и сестренка. И в ту же ночь мать забрали в тюрьму, а нас с сестренкой — в приемник НКВД. Когда нас уводили, бабушка тоже просилась: так и меня заберите. Ей ответили: кому ты, старая, нужна! Квартиру опечатали — бабушка больше недели сидела на лестнице. Матросы сердобольные ей подбрасывали хлеб. Матросы очень уважали отца...

2.

Матушка моя из семьи военных. Отец ее, Ильенко, был полковником, военным историком. С того времени, когда мой отец скрывался от немцев в Кисловодске, матушка всегда была с ним.

Она была женщина с характером, активная общественница. Знала несколько языков.

Мы сейчас знаем, что было с женами крупных деятелей, арестованных в те годы. Матери же, по ее словам, повезло. Что значит повезло? Попадались чекисты, которые старались сделать все, чтобы в тех условиях облегчить участь арестованных. Следователь допросил мать всего один раз. Она сказала, что все обвинения — чушь. Следователь отправил ее в камеру, взяв подписку о том, что она будет молчать об этом разговоре, что мать добросовестно и делала до самой реабилитации отца. Ее предупредили, чтобы сидела в камере и ни в коем случае о себе не напоминала, пока не вызовут. И вот она два года отсидела с женщинами-уголовницами. В камере были растратчицы: бухгалтеры, кассиры — среди уголовников более или менее «интеллигентные»

люди. Словом, ей досталась не самая худшая участь жен крупных «врагов народа».

В камере она с этими женщинами уроки политграмоты проводила, рассказывала о русской истории, пересказывала романы — в общем, занималась образованием этой компании как истинная общественница. Этим как-то и жила. А потом ее вызвали и вручили справку об освобождении. Вернулась в Хабаровск, выписала дочь, мою сестренку, из Нерчинского детдома. В Хабаровске, правда, если бы не помощь моряков, умерли с голоду.

Когда началась война, маму с сестрой выслали в Амурскую область — в село Верное. Работала она там в сельской библиотеке. В селе к ним относились хорошо. И там мать была агитатором — как была в душе коммунистом, так и осталась. Не могу себе, правда, простить, что верил их письмам на фронт, что все у них хорошо, не знал, что голодают... Там они жили до тех пор, пока я после фронта не забрал их к себе в Омск.

На работу ее долго не брали. Хотела она работать, допустим, в библиотеке Пушкина — и знания были, и образование. Все ахали, охали, но... клеймо. Ну, что же, она пошла на завод резино-технических изделий — разрисовывать резиновых уток. До самой пенсии рисовала.

Жалею, что не записал рассказы матери о многих выдающихся деятелях гражданской войны. С ней ушло то, что, может быть, никому не известно. Остались в памяти некоторые характеристики людей, с которыми она была близко знакома. Чисто личные, конечно, поэтому не претендующие на объективность, но не безынтересные.

Орджоникидзе — это был чистый кавказец. Воспламенялся, заводился моментально. Очень горячий был. Но такой душевный, хлебосольный, с широкой душой, очень общительный.

Киров — это был кумир. У него какой-то был магнетизм — необычайный дар притягивать к себе людей. Он был талантливым оратором. С какой-то исключительной логикой мысли. То, что кто-то рассказывал длинно и сложно, он мог передать коротко и совершенно ясно. Тоже очень общительный человек. Душа нараспашку, как и у Орджоникидзе.

Куйбышев был более замкнутый, но тоже исключительно порядочный человек.

Микоян — мягкий, вкрадчивый, очень дельный, работоспособный, но о нем меньше мать рассказывала.

Очень хорошо отзывалась о Федоре Федоровиче Раскольникове. Он уехал по дипломатической линии в другую страну. Знаю, что была у него встреча с отцом, когда тот был в Италии. Потом отцу это припомнили — Раскольников же стал лютым врагом Сталина, написал ему открытое письмо. Дружба с Федором Федоровичем отразилась, конечно, на судьбе отца.

В 1937-м, перед тем, как отца арестовали, мы были с сестренкой в пионерском лагере в Крыму. Как раз в тот год к нам приезжали Чкалов, Байдуков, Беляков — знаменитые летчики, герои. Мы их встречали. Помню, тогда же встречали Георгия Димитрова, знаменитого революционера, выигравшего процесс с фашистами. Повязывали ему пионерский галстук. Все это тоже было атмосферой того времени. Герои-летчики и борцы-антифашисты. Героика не отделялась от борьбы, особенно для нас, мальчишек, в том числе и борьбы с врагами народа.

В то лето отец должен был лететь во Владивосток и взял меня с собой тайком от матери из пионерского лагеря. На «летающей лодке» я вместе с ним улетел во Владивосток. А потом на «Кирове», корабле, который отец строил в Италии, несколько суток ходили в Посьет и на Сахалин. Мать не знала об этом. Она тогда работала в Хабаровске заведующей иностранным отделом краевой научной библиотеки. Думала, что я в лагере. А я по Тихому океану плавал...

Тогда слышал я разговоры на корабле, что вот на флоте кого-то взяли. Но это сейчас я понимаю. А тогда меня, мальчишку, больше интересовало, какой корабль, катер, какая пушка.

Когда мы вернулись, отец был какой-то нервозный, и мать нервничала. А почему... с нами об этом не разговаривали.

Сомнения были какие-то, когда взяли Тухачевского, Якира, Егорова. Особенно, когда взяли Блюхера, которого я видел, а сыновей его хорошо знал — росли вместе в Хабаровске. Это уже было совершенно не понятно. Но к тому времени уже был арестован и отец, а о Блюхере я узнал уже сам, будучи в заключении.

3.

В детприемнике меня вызвали в кабинет начальника. Там сидел военный с одной «шпалой».

— Ты Кукель-Краевкий?

— Я.

— Вот подпиши.

— А что такое?

— Подпиши, тебе говорят!

— А прочитать можно?

— Ну, читай.

Я прочитал и говорю, что подписывать не буду. (Это было отречение от отца).

— Но он же у тебя враг, а ты комсомолец...

— Отец у меня не враг, а враги те, кто его арестовал.

Получил затрещину.

— Подписывай!

— Не буду!

Так разговор и закончился. Обошлось несколькими затрещинами. На другой день меня опять военный вызвал и повел в школу. Там собрали комитет комсомола — исключать меня из комсомолa. Энкавэдешник говорит директору школы: вы объясните ребятам, в чем дело. А директор в ответ: лучше вы это сделайте сами. Тогда он начал. Вот так и так, дескать, товарищи комсомольцы. Ваш комсомолец потерял бдительность, проворонил отца, Врага народа. И теперь не место ему в комсомоле. А ваша задача сейчас — исключить его.

— Котька, это правда? (Ребята меня Котькой звали).

— Не верьте, — говорю.

И сколько ни бился товарищ из НКВД, так пеня и не исключили. Я уже тогда был заместителем секретаря комитета ВЛКСМ школы, и ребята не верили. Директору потом попало, что не провела определенную линию по отношению ко мне.

Потом повезли меня в райком и там уже исключили. Не знаю, как меня осенило, но перед этим я спрятал свой комсомольский билет, как сейчас помню № 046845. Завернул в клеенку, расшатал кирпич в фундаменте детприемника и туда засунул.

В райкоме начали допытываться: где билет? Обыскали. Не нашли. Товарищ из НКВД здесь же мне пару зуботычин дал. Чем секретарь райкома даже возмутился: разве можно в райкоме бить! Как будто за райкомом можно. Короче говоря, билет у меня сохранился.

С сестренкой нас разлучили. Ее отправили в детский дом. А меня этапом в Ачинск. Там был в пересыльной тюрьме, потом снова этапом в Абакан, ютом в Свердловск и оттуда попал в колонию для совершеннолетних преступников.

Везли нас в арестантском вагоне — столыпинском - битком набитом. Я с урками ехал. Таких, политических, как нас звали, был, кажется, всего еще один парнишка. Я попал с уголовниками, как и мать. И в этом тоже, наверное, повезло.

Сидел я с жульем, с карманниками. Нравы, конечно, были дикие. «Паханок» там всем руководил. Но я был не из пугливых и как-то с ними нашел общий язык. Правда, несколько раз нос расквашивали. Пару раз кричали: бей троцкистов! Они тоже по-своему патриоты были. Но парень я был спортивный и боксом занимался. Так что себя в о6иду не давал.

Поставили меня машинистом на дизель-электростанцию. И что интересно — эта работа имела связь с флотом. Дизель был со знаменитой английской лодки Л-55, потопленной эсминцем «Азарт» в 1918 году и поднятой со дна Балтийского моря, кажется, в 35-м году эпроновцами. Дизель передали в колонию, и я на нем работал, что мне даже потом помогло, когда попал на флот.

Первый год я был под конвоем. А на второй по моей просьбе меня расконвоировали и разрешили посещать школу рабочей молодежи при кожевенной фабрике. Там я окончил восьмой класс.

Работал токарем, слесарем-лекальщиком. И даже мне доверяли довольно точные работы. К тому же я работал со взрослыми и получал стахановскую карточку.

А в конце 39-го года вызывают: получи трудовую книжку. Назавтра прихожу в контору, мне вручают проездной билет до Хабаровска, 10 рублей денег, буханку хлеба и круг краковской колбасы: через два часа поезд — ты свободен.

Кое-как доехал до Хабаровска. Разыскал мать. Они с сестренкой уже были там. Об отце никаких сведений. Писали несколько раз Сталину — безрезультатно. Потом нам сказали: не пишите — хуже будет. Тогда мы еще не знали, что такое «10 лет без права переписки» — такой приговор был у отца...

4.

Устроился я инструктором физкультуры детской секции по лыжам и по плаванию в «Динамо» (по иронии судьбы — это общество НКВД). Одновременно учился в школе, руководил физкультурной работой в комитете комсомола школы. Восстановился в комсомоле: тогда как раз был такой экивок — дескать, сын за отца не отвечает. И я попал в эту струю одним из первых. Потом снова этих сыновей... Но меня судьба как-то обошла. Порядочные люди попадались: они же и на работу устроиться помогли. А ведь многие такие, как я, стали изгоями.

В 1941-м году я окончил десятилетку. Обратился в военкомат с просьбой о направлении в военно-морское училище на учебу — продолжать семейную традицию. Получил отказ. Тогда попросился в артиллерийское училище военно-морское — тоже отказ. Вот тебе и «сын за отца не отвечает». Так я был расстроен, что военком посмотрел на меня: чего ты так, сынок? Я объяснил.

Спустя некоторое время вдруг приглашают меня в военкомат и говорят: пойдешь на Тихоокеанский флот. Вот так я и попал на флот. И тут сразу началась война. Я подал рапорт добровольцем на фронт — отказали. Был направлен на подводную

лодку «Малютка». Но прослужил там недолго. Вдруг вызывают и направляют в отдельный инженерно-строительный батальон.

— Как так?

— А вот так. Ты списан с плавсостава по причине тебе известной. Доверия служить на подводной лодке тебе не оказано.

Приказ есть приказ. Строил — и кайлить пришлось, и штукатурить. Стал комсоргом роты. Написал еще один рапорт — отказ. Тогда я рискнул и написал командующему. Ответ пришел командиру: научите своих подчиненных обращаться по уставу.

Дали мне десять суток строгой гауптвахты. Однако обещали, что при первой возможности моя просьба будет удовлетворена. И это обещание было выполнено...

Ехали на фронт эшелоном. В Челябинске опросили, кто ходит на лыжах. А я перворазрядником был. Отобрали нас двенадцать человек — формировалась 18-я отдельная лыжная бригада для рейдов по тылам противника. Я был назначен физруком лыжной разведки. Ходили летом на лыжах по камышам, политым мазутом, при полной выкладке при 25-градусной жаре. Осваивали другую науку, нужную разведчикам, — ориентировку, знание карты, владение ножом. Потом ходили по первому снегу. И 26 ноября 1942 года были отправлены под Сталинград.

Во время посадки в эшелон вдруг вызывает меня майор-особист — начальник особого отдела:

— Вот тебе пакет — шагай в казарму обратно.

— Но ведь эшелон же отправляется!

— Не рассуждать. Пакет доставь — там все сказано. Нечего тебе делать в части, которая будет работать в тылу противника. Еще сбежишь. А рассуждать будешь — под трибунал пойдешь.

Пошел я, и такая мысль: ну его к черту такое житье-бытье. Рвался на фронт, а тут... Вот такое чувство впервые при всем моем характере оптимистическом, настырном. Шлепнусь, думаю. Минута такая слабости была — даже кобуру расстегнул... Потом — нет, думаю, докажу все-таки!

И тут как раз идет навстречу командование бригады всей. Я за несколько метров до них — строевым и обращаюсь к командиру бригады по уставу.

— Что такое?

— Крайняя необходимость есть обратиться.

— Ну, иди, сейчас зайдем в вагон, там поговорим.

Я сзади них пристроился — и в штабной вагон. Только зашли — эшелон тронулся. Стою в тамбуре, жду, когда позовут. В этот момент из второго штабного вагона идет майор-особист. Увидел меня — на дыбы: под арест пойдешь! Я в ответ: выполнял в соответствии с уставом последний приказ - зайти в вагон.

— Где пакет?

— Вот он у меня.

Выматерился и пошел в вагон. Слышу, меня зовут. Захожу. Командир бригады полковник Муратов спрашивает: как, ты сказал, фамилия?

— Кукель-Краевский.

— Кукель... Кукель... Что-то знакомое. А у тебя никто в Астрахани в гражданскую не был?

— Отец был начальником штаба Астрахано-Каспийской флотилии.

— А-а, сынок! А я казачьей сотней командовал тогда. А где батька?

Рассказал ему, что так и так, батьки нет, сидит, видимо, если живой.

— Не может быть! Не могу поверить...

А тут особист вклинивается: не могу допустить, чтобы... Муратов говорит: ну, что, давай поверим парню! Если что, я ему сам первый пулю пущу. Особист на дыбы: особисты же тогда подчинялись только фирме Берии — было такое государство в государстве в воинских частях. Тогда Муратов говорит: нам ведь с тобой воевать вместе в тылу, как же мы будем воевать, если начнем с такого? Тогда тот махнул рукой. Так я остался в разведке...

Под Сталинградом меня опять особист вызывает: поедешь сопровождать офицера связи, особое задание. И еще один парень со мной. Поехали на полуторке. Ехали часов шесть. Недалеко где-то от Котельникова налетели на нас два «мессершмитта» и со второго захода разбомбили. Последнее, что помню — верхушку телеграфного столба на уровне глаз. Очнулся в Красноармейске под Сталинградом в полевом госпитале. Через десять суток. Рассказали, что похоронная команда уже меня раздела (тогда с убитого солдата снимали обмундирование, оно штопалось, стиралось и — на пополнение), но на груди в тельняшке нащупали комсомольский билет, который был там зашит. Когда доставали, обнаружили, что вроде еще теплый и сердце бьется. Прикрыли шинелью — и в госпиталь.

Отошел. Здоровый был. Только долго заикался. Дали мне личное дело — к шинели привязали, погрузили на машину — и в тыл. В Ленинске я сбежал. Начал искать свою часть. В другую часть не пошел. Вспомнил этого майора-особиста. Представил, что в другой части мне встреча с другим особистом предстоит, а у меня, кроме комсомольского билета — ничего. Признают еще за дезертира — пропадешь ни за грош. Пошел к военному коменданту. Короче, со многими сложностями я попал все-таки в свою родную часть.

Майора-особиста я не встретил. Он погиб. А другой начальник особого отдела даже проникся ко мне доверием, когда я взял одного немца. Даже больше того, когда шли на одно боевое задание, я написал заявление: если не вернусь, прошу считать меня коммунистом. После выполнения этого задания он дал мне рекомендацию в партию. Рекомендовал начальник политотдела бригады и особист. Они знали про отца.

И все же... Когда начальник политотдела вручал кандидатскую карточку, сказал: если ты здесь не получишь билет, чего ты заслуживаешь, больше тебе нигде его не видать.

5.

Под Николаевом я был ранен тяжело — третий раз. Газовая гангрена была, лежал в палате смертников. 22 человека лежали — двое живых осталось. Мне повезло. Лежал в Херсоне в госпитале в Запорожье, потом привезли в Омск. Вот так омичом и стал. В 1944-м году. Здесь в Омске женился. Вылечили, инвалидность дали, но я от нее отказался. Подал рапорт командованию СибВО. Мою просьбу удовлетворили. Назначен был комсоргом батальона. Позже работал в райкоме комсомола, комсоргом на Сибзаводе. Хотел учиться. Но в институт не приняли: мандатную комиссию не прошел из-за отца. Окончил вечерний техникум.

В 1958 году реабилитировали отца. После этого долгие годы был на партийной и хозяйственной работе.

Размышляю об истории — о прошлом и настоящем. И думаю: правда в конце концов побеждает. Жаль, что не всегда вовремя. Но чтобы эта победа не запаздывала, надо учиться, надо уметь за нее бороться.