«ЖЕНСКАЯ ОПТИНА»

В 1992 году Свято-Троицкой Сергиевой Лаврой была выпущена в свет книга «Русское православное женское монашество XVIII—XIX вв.». В ней я, к великому своему утешению, прочитала: «...до последнего времени Аносин монастырь был образцовой общежительной пустынью как по укладу жизни, так и по духовным своим достижениям. В Москве его прозвали — женская Оптина пустынь». Вот про эту Аносину пустынь, где Господь сподобил ме.ня прожить три года, с 1925-го до 1928-го, когда она была закрыта большевиками, про ее монахинь, инокинь и послушниц я и хочу рассказать в своих воспоминаниях.

Из прежних насельниц я одна дожила до воссоздания этой дивной обители, и сейчас, начиная эти воспоминания, я не могу не видеть в этом Промысла Божия и как бы предызбрания меня для этой цели.

Начну с того, что в моей памяти сохранилось все с удивительными подробностями. Вижу каждую из 130 сестер, помню их имена, послушания, где кто жил. В этом главную роль сыграло и мое место в монастыре: все три года я была младшей келейницей у матушки игумений и по своему послушанию должна была невольно все это знать. Общалась и с приезжими духовными лицами, подавала чай епископу Серафиму (Звездин-скому), схиигумении Фамари (Марджановой), старцу Филарету и другим видным духовным деятелям, навещавшим нашу святую обитель. Чудесным образом только у меня одной сохранились монастырские фотографии и две иконы тех лет. Впоследствии мать Магдалина (Фомина) подарила мне тетрадь своих стихов, а мать Антония (казначея) перед смертью отдала два своих семейных альбома с фотографиями епископа Арсения (Жада-новского), отца Филарета и многих других.

Помню необыкновенный сон монахини Елены, регентши левого хора, когда вскоре после закрытия обители я навестила сестер, живших в селе Аносине. Ей приснилась предпоследняя игумения Иоанна, которая ходила в ограде монастыря и искала меня, обращаясь ко всем: «Где же Нюша-келейница?» Потом в подтверждение, что ищет именно меня, назвала меня «чулочницей» (у нас в келлии три сестры и я в свободное время вязали чулки — то была работа последних перед закрытием монастыря лет).

Мне же, по благословению старца Троице-Сергиевой Лавры, довелось писать прошение Святейшему Патриарху Алексию II об открытии нашей Аносиной пустыни. И хотя я знала, в каком жутком она разорении, помнила

я и о другом: о том, что в недрах этой земли покоятся много истинных подвижниц духа, верила — они помогут.

Хотя меня и, можно сказать против личного желания, владыка Мануил (Лемешевский) и две известные московские юродивые монахини-старицы и выдали замуж, но, как сказала, вернувшись из ссылки, моя дорогая матушка игумения Алипия: «Хотя ты и замужем, а все равно наша».

Я поддерживала живую связь с сестрами обители, всю жизнь оплакивала Аносину пустынь, почти каждый год ездила на дорогие руины и до сих пор храню у себя, как святыню, кирпич от Троицкого собора.

* * *

Свои воспоминания о моем трехлетнем пребывании в Борисо-Глебском Аносином женском монастыре я хотела бы предварить некоторыми сведениями о моей предыдущей жизни.

Родители мои были крестьянского происхождения, но, поженившись, тут же переехали в Москву, так как отец еще в деревне, в созданной родственниками мастерской, получил специальность художника-чеканщика, что в поисках заказов, естественно, побуждало жить в городе. Наняли квартиру на Суворовской улице, рядом с Преображенской площадью. В 1905 году родился сын — первенец Николай, через два года — я, Анна; через полтора года — сестренка Лидочка, но она умерла на 9-й день.

В это время отец заболел чахоткой. Помню, как меня брат за руку вел по лестнице дома под последнее благословение родителя. Отец лежал на кровати, мы подошли, он благословил нас иконами. Вскоре он умер в Сокольнической туберкулезной больнице. Долго я хранила больничную выписку: Семен Гаврилович Трифонов умер 24 лет от чахотки 12 июля, в день святых первоверховных апостолов Петра и Павла...

Мама отправила нас с братом в деревню к бабушке, своей маме, — Авдотье Яковлевне Филипповой в деревню Ремягино или Большое Заовражье, в 10 километрах от города Волоколамска, по большой дороге в Иосифо-Волоколамский монастырь, до которого было еще 7 километров. Бабушка недавно овдовела, потом погорела, с помощью зажиточных добрых соседей построилась, за это как-то отрабатывала. В семье были еще 19-летний сын и две дочери — 12-ти и 7-ми лет да мы с братом. Работали целые дни. Вскоре сына женили. Молодая хозяйка была с неспокойным характером, и я рано почувствовала свое сиротство. От остальных родных видела одну лишь любовь и заботу. В деревне я жила до 15 лет. Конечно, как и все дети, рано начала работать. В 6 лет нянчила, с семи мыла полы.

Весь уклад жизни деревни, все сельские работы и заботы, отношения соседей друг с другом — все сохранилось в моей памяти. Помню, как долго бабушка после трудового дня молилась коленопреклоненно перед святыми иконами, — большими, красивыми, которые дедушка заказывал

в Москве, куда он в зимние месяцы уезжал на заработок. Работал он мастером на текстильной фабрике «Красная роза», что в Теплом переулке, а молиться ходил в Кремль, в Успенский собор.

Через овраг, на горе, село Буйгород с прекрасной пятипрестольной побеленной кирпичной церковью. Службы мы посещали регулярно. С благодарностью вспоминаю священников и своих учителей (закончила три класса начальной школы), молюсь за них. Помню крестные ходы из Волоколамска в Иосифов монастырь и обратно с чудотворным резным образом Святителя Николая, что сейчас находится в церкви села Спирова.

Вспоминаю, как впервые увидела монахинь — двух женщин средних лет в необычной длинной черной одежде. Они мне очень понравились и я далеко ушла вслед за ними — за деревню, увлекаемая не столько любопытством, сколько неосознанным влечением и восхищением.

В 15 лет приехала в Москву к маме. Раньше меня уехал брат. Москва встретила нас Неприветливо. Мама вышла замуж. Отчим был человеком, суровым. Мама от нас отвыкла. Хорошо, что у нас с братом была маленькая отдельная комната.

Тогда, в годы НЭПа, все близ расположенное Черкизово занималось кустарной работой на рынок. Меня посадили за вязальную машинку. Вязала чулки. Дали норму, которую едва выполняла за день. Носила готовые изделия к красителям и забирала их. За все — одни попреки, укоры, грубости.

Мама от церкви отошла. Я же в воскресные дни стала постоянно посещать Преображенский храм. Там у меня появились подружки. С ними паломничали по другим приходам и обителям Москвы. Больше всего полюбили Данилов монастырь.

В то время Москва стала местом ссылки архиереев других епархий. В нашем храме, по приглашению нашего боголюбивого старосты, стал служить владыка Августин (Беляев). Нам он очень полюбился и мы попросили его принять нас в духовные дети. На всю жизнь дорогой Владыка-мученик (расстрелян в 1937 году) связал нас, семерых девчат, поистине святой духовной дружбой. Сейчас нас осталось двое. Всю жизнь мы не оставляли друг друга, были как самые близкие сестры. Все, кроме меня, провели в миру жизнь одинокую, сугубо монашескую, уневестили себя Единому Христу. Все, кроме меня, росли в благополучных семьях и имели больше свободного времени. Они были в Сарове, Дивееве, у блаженной Марии Ивановны.

Однажды весной 1925 года, вскоре после Пасхи две знакомые девочки из наших прихожанок рассказали об Аносиной пустыни. Перебивая и дополняя друг друга, они с восторгом рассказывали о их новой знакомой инокине Марии Бросовой, которая и познакомила их с самой Аносиной пустынью. «Ах, что это за монастырь! Он ни на что не похож! Как там хорошо!»

Мы с девчатами загорелись желанием скорее увидеть святое место своими глазами и уже накануне Святой Троицы впервые отправились в названную обитель. Рано утром с Рижского, тогда Виндавского, вокзала доехали поездом до станции Снегири, оттуда пять километров пешком, лесом: пересекли две небольшие деревушки (одна из них — Жевнево), перешли по мостику через реку Истру и, пройдя оврагом, краем тогда небольшой деревни Аносино, поднялись на небольшую возвышенность и оказались у стен Борнео-Глебской Аносиной пустыни.

Невысокая кирпичная побеленная монастырская стена с угловыми круглыми башнями почти скрывала все монастырские строения и только

зеленый купол Троицкого храма и соборная колокольня возвышались над ней. Святые ворота с калиткой, слева от них небольшой храм. Калитка была открыта. Вошли и тут же справа увидели сидящую на лавке у крыльца небольшого домика пожилую монахиню-привратницу. Поприветствовали и рассказали о цели нашего приезда, прося разрешения остановиться в монастыре на два дня. Привратница пошла в расположенный рядом корпус доложить о нас матушке игумений.

Мы с интересом разглядывали открывшуюся нашему взору часть территории монастыря. Совсем рядом небольшой белый собор с низкой папертью и невысокой колокольней, справа от него — одноэтажный деревянный корпус с палисадником вокруг. А за ним — двухэтажный, каменный; перед последним фруктовые деревья. Было очень красиво, чисто, совершенно безлюдно и тихо-тихо.

Привратница вернулась с полученным для нас от матушки благословением остановиться на гостинице. Гостиница находилась за стеной монастыря и составляла с рядом других зданий как бы ограду другой, почти квадратной, территории, немного меньшей территории самого монастыря.

Старшая по гостинице монахиня Дорофея встретила нас приветливо, отвела нам два номера на втором этаже, предложив с дороги пообедать. И здесь тоже было тихо. Немного отдохнули. В половине шестого раздался благовест к праздничной всенощной. Мы поспешили в собор.

Монахини, схимницы, инокини, послушницы молча расходились по местам. Служба была в главном приделе — небольшом, полукруглом — Троицком. У каждого клироса — небольшая береза. Боковые приделы невысокие, более просторные. Миряне — человек 30, не больше — стоят в середине. Служат два мирских священника, старенький иеромонах и диакон. Пение пустынное, неторопливое, умилительное. Служба длинная, но не утомительная. Никто во время службы не ходит, свечей не передают. Свечи ставит молоденькая инокиня. После полиелея, начиная со старших, попарно, чинно подходят сестры к праздничной иконе на елео-помазание и также парами подходят под благословение к игумений.

Разговоров никаких, даже среди мирских, — так приучены. После службы все, молча, быстро разошлись. Поужинали на гостинице.

В самый день праздника — Литургии: ранняя в 6, а поздняя в 10 часов. Отстояли обе и остались на вечернюю службу. Днем походили по окрестностям монастыря, любуясь окружающей природой и удивляясь уединенностью обители. Ничем не нарушаемая тишина!

Вечером — акафист Пресвятой Троице. Удивительный распев припева: «Свят, Свят, Свят, еси Господи Боже наш, помилуй ны, падшее создание Твое, Имене ради Святаго Твоего». Прихожан уже не было, кроме нас и еще 5—6 человек с гостиницы.

Помню, после вечерней службы, когда уже почти все разошлись, вижу от алтаря идущую высокую строгую монахиню средних лет с крестом. Приняв ее за игумению, поклонившись, попросила благословения.

Она меня благословила. Это была мать Антония, казначея, тесная дружба с которой связывала меня несколько десятков лет, вплоть до ее кончины.

На следующее утро мы уехали, увозя с собой неизгладимое, сильное впечатление. Аносина пустынь и своим уединенным местоположением, и своими тихими, молчаливо-строгими насельницами невольно мысленно переносила в отдаленные времена пустынного монашества. Я точно узнала в ней свой отчий дом и жаждала только скорее поделиться всем виденным и перечувствованным за эти дни со своим духовным отцом, дорогим Владыкой, чтобы получить его отеческое благословение на прохождение монашеского жития в этой святой обители. Владыка одобрил мое намерение и благословил меня. В ближайший же свой выходной я вновь была в Аносине и просила матушку игумению принять меня в число насельниц. Матушка приветливо выслушала и дала свое согласие.

Предстояли трудности с родителями: проситься было бесполезно, мама не поймет. Ушла ночью, тайком. Знали только две соседки, верующие, жалевшие меня. Они со слезами проводили меня и закрыли за мной дверь. Оглянулась. Увидела их, смотрящих в окно вслед мне, плачущих.

Маме оставила на столе записку такого содержания: «Мама, я ухожу из дома навсегда в монастырь Аносина пустынь. Я ничего не взяла из дома, кроме одежды, которая на мне. Если ты вздумаешь вернуть меня, я уйду туда, где ты меня никогда не найдешь. За все меня прости». (Написала адрес). Пошла к одной из своих подружек, от которой рано утром пешком ушла на Рижский вокзал. Приехала в Аносино.

Меня, как и всех вновь поступающих, поместили на гостиницу под начало матери Дорофеи. Должна была пройти в течение нескольких дней как бы искус: ночные длительные службы, послушания. Не все выносили. Помню, за три года две девушки-москвички не вынесли, ушли. Я Недолго оставалась на гостинице. Мать игумения вызвала меня к себе и сказала: «Ты будешь у меня младшей келейницей». Меня поместили в игуменский корпус, в келлию вместе с послушницей Екатериной Петровной Прохоровой. С ней я прожила вместе все три года, ни единого раза мы друг на друга не посерчали, и так сроднились, что и родные сестры по плоти так близки подчас друг другу не бывают.

Я стала уже вживаться в свою новую жизнь, все более и более прилеплялась сердцем к святой обители, как вдруг приезжает брат Коля от мамы с наказом не возвращаться без меня. Привратница доложила об этом матушке игумений, которая послала на переговоры с братом мать Антонию — казначею. Брат был непреклонен. Тогда матушка сказала мне: «Поезжай домой к маме, а если Матери Божией будет угодно, то мама смирится и тебя отпустит и ты к Успению Божией Матери вернешься к нам». Я уезжала с горькими слезами. Весь монастырь узнал об этом. Жалели меня... Но как сказала матушка, все так и получилось. Мама встретила меня сурово, но, видя мое непреклонное желание, смирилась, заплакала и благословила меня моим нательным крестиком. Мы мирно простились. На душе стало легко. Все уладилось за два-три дня, и я вернулась в Аносино за день до Успения Божией Матери. Этот праздник у нас почитался особо, в виду того, что в нашу обитель, по желанию Самой Царицы Небесной, был еще при игумений Евгении (Озеровой) передан чудотворный образ Успения Божией Матери, привезенный из Святой Земли.

В корпусе у нас было семь келлий: матушки игумений, которую убирала я, недостойная; матушки казначеи Антонии и еще других трех инокинь. Матушку провожу, бывало, и мы вдвоем с Катей все приведем в порядок. Пол покрыт линолеумом и никакого коврика. Протрем все влажной тряпочкой за десять минут, поставим два прибора (матушке игумений и матери казначее Антонии) и уходим, когда кончаются часы.

Мы ни с кем не общались. Сестры встречались только в храме. Если только мне что-то поручали, а в остальном никакого любопытства, никаких лишних слов, потому что от основания монастыря так положили.

Для мирян в праздничные и воскресные дни служили позднюю Литургию. За оградой были два священнических дома. В них жили два мирских

священника. Оба Александра. Один — пожилой, одинокий, старший протоиерей; он возглавлял службу; а другой — молодой, отец Александр Лавров. Протоиерей Александр «старший» умер в ссылке в Средней Азии.

Оба батюшки и диакон жили очень бедно. Имя отца диакона, к сожалению, забыла, помню только, что у него были две дочери, которые работали на чулочных машинах, обрабатывали огород.

Всенощную перед большими праздниками возглавлял отец Александр «старший». Богомольцев было немного. Они стояли в середине храма. На зиму главный придел — Пресвятой Троицы — закрывался; служили для сестер обители почти всегда в Успенском приделе.

Во все посты в монастырь приезжал духовник и останавливался в архиерейском корпусе. Жил у нас одну-две недели отец Филарет — архимандрит из Чудова монастыря. Он исповедовал и постригал сестер.

Отец Досифей, старец Смоленской Зосимовой пустыни, жил при богадельне, в отдельной келлии. Служил он каждый день. В особенности все ночные службы — повечерие, вечерню. Ему помогал одно время отец Григорий, иеромонах Саввино-Сторожевского монастыря, лет шестидесяти. Потом его перевели в Москву, и отец Досифей служил один.

ТЕРРИТОРИЯ МОНАСТЫРЯ

Слева от Святых ворот монастыря была встроенная в ограду церковь Свт. Димитрия Ростовского. Сами Святые ворота в северной стене были трехсоставные. Те, которыми можно было войти в монастырь, были лишь правой частью ворот. Центральная же их часть, большая по размеру, увенчанная образом Нерукотворного Спаса и небольшим куполом с крестом, была заложена и оставлена ниша. О левой их части также напоминала лишь ниша в стене. Дугообразный верх всех трех частей ворот был украшен фигурной кирпичной кладкой. На стенах в нишах, как внутри, так и вне монастыря, были изображены Евангельские сюжеты работы сестер обители. Помню как уже престарелая мать Арсения освежала изображение Нагорной проповеди Спасителя внутри монастыря в боковой нише. Что было изображено в центральной нише, не могу припомнить. Снаружи в боковой нише слева были написаны десять дев: пять мудрых и пять нерадивых, ожидающих пришествия Жениха и открытия дверей чертога. — Вот они, эти ворота в Царствие Божие. Ими входят лишь праведники, поэтому в центральной нише и изображены в рост фигуры четырех святых. Кого — не помню. Могу лишь предположить, что это были святые, которым была посвящена обитель (свв. Князья-страстотерпцы Борис и Глеб) и престолы храмов (святитель Димитрий Ростовский и великомученица Анастасия Узорешительница). На колоннах, поддерживающих верх врат, были изображены ангелы. Ворота, которыми мы пользовались, были на запоре, открыта была лишь небольшая

калиточка в них. Здесь же на скамеечке сидела, тихо перебирая четки, привратница.

Все стены монастыря были белые, а двускатная крыша на них темно-зеленая. Корпуса кирпичные оштукатуренные — белые; а деревянные — коричневые. Крыши на корпусах темно-коричневые.

У южной стены с воротами находился двухэтажный больничный корпус с церковью Св. вмц. Анастасии Узорешительницы. Вход был посредине со стороны Троицкого собора, коридоры шли в оба конца. Слева и справа келлии. В правой части на первом этаже располагалась большая больничная палата на пять коек. Пол в церкви был паркетный. Помню только одну службу в ней в день памяти св. вмц. Анастасии.

От юго-восточной башни вдоль восточной стены стоял двухэтажный башмачный корпус. На первом кирпичном этаже была мастерская; на втором, деревянном — келлии.

Живописный двухэтажный кирпично-деревянный корпус. Мастерская занимала часть второго, этажа. Остальные помещения на обоих этажах — келлии.

Магдалинин корпус — маленький деревянный домик на две келлии в саду напротив супротивных углов живописной и башмачной. Помню старенькую монахиню Магдалину, обладательницу красивого низкого голоса. Она умерла при мне в 1926 году. Рассказывали, что домик этот построили для нее ее родственники.

За живописной располагался небольшой одноэтажный деревянный просфорный корпус.

За ним в северо-восточном углу стоял небольшой кирпичный подсобный корпус неизвестного мне назначения. Он был пристроен к стене монастыря.

Также к стене монастыря (между башнями и живописным корпусом) была пристроена небольшая кирпичная прачечная с печкой. Только раз в год, к Пасхе трапезница здесь бучила полотна из мешковины, устилавшие трапезную, да, воспользовавшись этим, монахиня Варвара, стиравшая на матушку игумению и казначею, кипятила здесь небольшое количество белья. Запомнилось мне это по одному забавному случаю. Однажды м. Варвара, собираясь идти в прачечную, обратилась ко мне с Анфисой, послушнице одних со мною лет: «Сестры, не хотите ли постирать что-либо на себя в прачечной?» Мы согласились, пошли. В это время в котле было заложено белье для кипячения, а м. Варваре нужно было куда-то отлучиться и она попросила нас: «Сестры, как закипит, подложите два полена», — и ушла. Через некоторое время, когда вода в котле закипела, мы с Анфисой выбрали два чистых березовых полена и положили их в... котел поверх белья. Когда вернулась мать Варвара и увидела, что дрова в печке уже давно прогорели, спросила: «Сестры, что же вы дров-то не подложили?» — «Как же, мать Варвара, подложили». Увидев, куда мы их «подложили», она так и ахнула.

Трапезная у западной стены была большая, светлая, очень красивая. Вверху под потолком по периметру всего помещения на церковнославянском был написан 90-й псалом «Живый в помощи». Слева — окна на собор, на правой глухой стене — в рост изображения преподобных Феодора Студита и Сергия Радонежского; других не помню. Посередине передней стены большие иконы в киотах в виде складня: в центре — образ Пресвятой Троицы, справа и слева — свв. Бориса и Глеба. В переднем углу у окна аналой, за которым во время трапезы читались поучения. Во всю длину трапезной в два ряда стояли столы, покрытые клеенкой, и скамьи. Пол был сплошь устлан сшитыми полотнами отбеленной мешковины.

Монастырское кладбище располагалось за алтарем Троицкого собора, повторяя его округлую форму. То были шесть-семь рядов невысоких, близко друг к другу расположенных земляных холмиков. Без крестов, без трафареток, без цветников. Смиренные инокини пустынного монастыря оставались такими и после смерти, находя упокоение в этих безымянных могилках под общей сенью соборного креста. Но зато на псалтири ежедневно прочитывался монастырский синодик с именами всех сестер обители от самого ее основания^¹.

Между корпусами и южной стороной Троицкого собора был посажен яблоневый сад, обнесенный некрашенным штакетником и разделенный (для более удобного прохода сестер в собор) на две части дорогой, также огороженной штакетником. Всего в саду было около десяти старых яблонь.

Помню, вдоль палисадника домика матушки игумений, снаружи росли георгины. Вся остальная территория между монастырскими постройками была засыпана песком с битым кирпичом и плотно утрамбована. Ухаживавшая за кладбищем сестер, как и за всей территорией монастыря, хроменькая монахиня Виталия содержала все в идеальном порядке. С помощью отшлифованного чурбака с прибитой к нему гладкой поперечиной она выравнивала буквально каждый бугорок. Так что грязи у нас на территории никогда не было, и мы, всюду ходя в своих несменяемых сапожках, ни в корпуса, ни в келлии грязь не заносили.

В сторону Павловой слободы за восточной стеной была еще одна замкнутая территория. Она была меньше монастырской, от обители ее отделяло пространство в виде коридора, по ширине достаточное для разъезда

встречных упряжек. Здания и помещения разного назначения, располагаясь вплотную друг к другу, служили ей своеобразной оградой.

С северной стороны были ворота для выезда на лошадях. Сразу же слева от них — богадельня — деревянное здание, со стороны монастыря одноэтажное, а со стороны ворот, благодаря склону, — двухэтажное. Посередине крылечко с лестницей в четыре ступеньки. Слева, окнами во двор, три келлии для наших сестер. Здесь жили: больная Евфросиния; Матрона, сидевшая в трапезной напротив меня, и лежачая парализованная монахиня Меркурия. Инокиня Евфросиния лет 45-ти, высокая, красивая, стройная, изредка приходила к нам в корпус и просила меня доложить матушке игумений, чтобы та ее приняла. Матрона, лет 60-ти, считалась нашей сестрой, но вела себя странно: в церковь и на послушания не ходила, ни с кем не разговаривала, приходила только на общую трапезу и садилась с последними послушницами. Монахиня Меркурия была из богаделок. Когда ее парализовало, ее постригли в мантию и причислили к нашим сестрам. Полуслепая, она могла только говорить да перебирать сведенными на груди руками четки. За нею ухаживала одна из богаделок, послушница Марина, крепкая крестьянка лет 45-ти. Она так любила свою больную и так преданно служила ей, что даже на короткое время никому ее не доверяла. На лето монахиню Меркурию выносили в чистенький уголок в амбаре, где вместе с ней жила и послушница Марина. Для остальных восьми богаделок была общая большая комната. Все восемь были безродными старушками. В 1926 году, после закрытия Страстного монастыря, в нашей богадельне нашли временный приют три стареньких монахини: матери Елевферия, Аполинария и Гликерия. В храм и трапезную они ходить не могли. Летом, помню, прогуливались около святых ворот. Одна из них, монахиня Аполинария, в свое время была знаменита в Москве благодаря своему красивому голосу — дисканту. Она мне рассказывала, что ее пение слушал однажды «Государь батюшка». В нижнем этаже богадельни, ближе к воротам было две келлии, где жили обслуживавшие ее монахиня Серафима и инокиня Наталия. В том же корпусе помещалась и келлия старца Досифея — угловая со стороны ворот.

За богадельней стояло одноэтажное деревянное здание — странноприимная. В ней было два помещения: слева от входа — келлии старшей странноприимной монахини Алевтины и инокини Гликерии, в послушание которой входил уход за лошадьми и дальние выезды на них; справа — большая 16-метровая комната со столом, лавками и тремя деревянными диванами.

Под одной крышей со странноприимной находились три отдельные келлии со своими крылечками. В угловой жил монах отец Дормидонт со Старого Афона, вернувшийся в Россию по причине возникших там разногласий. Он был уже очень стар. Только однажды я видела его в церкви, выходящим из алтаря. Рядом с ним в отдельной келлии около года жили супруги Мансуровы, редко показывавшиеся на людях.

Восточную стену составляла двухэтажная гостиница (низ кирпичный, верх деревянный). Старшей была монахиня Дорофея, а ее помощницей — инокиня Анна «скитянка». Здесь останавливались родственники сестер и наши гости. Среди них было немало лиц интеллигентных, благородных, требовавших особого к ним обращения, что для наших сестер-пустынниц, оторванных от мира, было затруднительно. С этой целью из Серафимо-Понетаевского монастыря и была переведена к нам монахиня Дорофея, высокой духовной и светской культуры.

Дальше вдоль восточной стены, до самого угла, располагалось одноэтажное деревянное здание — подсобное помещение, относящееся к гостинице: небольшая кухня с плитой, на которой подогревалась пища, приносимая из трапезной.

Вдоль всей южной стены была конюшня с четырьмя стойлами для наших любимых лошадок. Горностай — упитанный широкогрудый красавец, белый с коричневыми, точно хвостиками, пятнами. Зебрик — высокий, коричневый с бодьшой проседью. Он один не боялся машин, и потому только на нем ездили на наше подворье в Москве (Цветной бульвар, 23 а)^¹. В монастыре его использовали также на общих послушаниях. Третий конь Сокол, вороной масти. На нем мать Гликерия ездила на железнодорожную станцию Снегири в пяти километрах от монастыря встречать и провожать паломников. Четвертый — Мальчик, простой рабочий конь. Его послушанием было качать воду на весь монастырь. Вспоминаю их сейчас и до слез больно, что любимые наши лошадки из ласковых монашеских рук перешли в жестокие руки большевиков, разделив в какой-то мере участь сестер...

К конюшне примыкал сеновал и амбары, которые от угла до калитки уже составляли западную стену. На сеновале хранили клевер для лошадей, солому — для подстилки, в амбарах — овес.

За конюшнями располагался скотный двор, между ними проходил пространный проезд для телег. Обнесенные забором, там стояли коровники и два рубленных дома. В первом жили сестры: в одной келлии — старшая монахиня Любовь, во второй — инокиня Елена и три пастушки — старшая инокиня Мелания, послушницы Анна (Анюта) и Евдокия (Дуня). Второй дом, с большой русской печью, составлял подсобное помещение. Здесь кипятили молоко, раздавали его и творог дежурным по корпусам сестрам. По скоромным дням каждой сестре давали по пол-литра молока. Я не знаю, сколько у нас было коров, никогда не видела даже стада. В советское время на скотном дворе стали разводить свиней на покрытие налогов. Скотницы на тачке приезжали на кухню за отходами.

За скотным двором стояла рига — обширная постройка из теса (крыша, помнится, тоже была тесовая). Там молотили рожь, овес обрабатывали вручную, помогали лошадки. Зимой в риге хранилась солома и сено для коров.

С ригой граничили огороды. Старшей огородницей была мать Леонида. У нее было несколько помощниц из певчих, так как послушание это не считалось тяжелым. Выращивали капусту, свеклу, морковь, лук, огурцы, зелень.

УСТАВ ОБИТЕЛИ

Монашеская жизнь в Аносиной пустыни была, как говорили, устроена по Уставу прп. Феодора Студита. Я не знакома с самим этим уставом; расскажу лишь о том, что за три года (1925 — 1928 гг.) видела и смогла уразуметь в свои двадцать лет. При этом следует учесть, что к тому времени вот уже несколько лет монастырь жил под давлением большевиков. В связи с этим во многом были допущены вынужденные послабления.

Наш монастырь носил имя пустыни не потому только, что был удален от человеческого жилья (ведь Аносино, какой мы видим ее сейчас, расстроилась и подошла вплотную к стенам монастыря только после его закрытия), но и потому, что укладом своей жизни напоминал натуральное хозяйство: насельницы его почти всем необходимым обеспечивали себя сами и, если не было особой нужды, не общались с миром. У нас никогда не было наемного труда. Все полевые работы, включая сенокос, лесоповал и заготовку дров, сестры выполняли сами. Шили одежду, выделывали кожу и тачали сапожки, клали печи и производили мелкий ремонт корпусов. Лишь мелкие плотницкие работы выполнял у нас один старичок — странник Николай, живший в отдельном уголке в странноприимной.

Конечно, никакого крупного ремонта в советское время в монастыре не производилось. Донашивалась старая одежда из рухольной, сестры больше стали зависеть от родственников. Вынужденная работа для покрытия налогов на артели (стежка одеял, вязка чулков и пуховых вещей) и необходимость для этого выращивания свиней и разведения пуховых кроликов повлекли за собой не только участившееся общение с миром, выезды сестер из монастыря, но и отклонение от десятилетиями устоявшегося уклада жизни. Если в прежнее время церковная служба начиналась у нас в час ночи, то при мне ее перенесли на 4 часа утра, и только Великим постом она начиналась в три. И тем не менее она по-прежнему оставалась основой всей нашей жизни. Поэтому я и начну с порядка наших богослужений.

У нас сохранялся древнейший монашеский обычай ходить с билом^¹. Это послушание выполняли исключительно только молодые сестры из игуменского корпуса: инокини Татиана Фомина и Любовь Левицкая, послушницы Екатерина Прохорова, Анфиса Дикарева и я, Анна Трифонова. Несли его по неделям. За полчаса до начала служб, в половине четвертого или половине третьего часа утра одна из монахинь — алтарница Гавриила или м. Никандра (последняя мне заменила скончавшуюся монахиню Михаилу) — приходила в наш корпус и будила дежурную сестру. Помню, будит меня мать Никандра, а я не могу еще проснуться и говорю ей: «Мать Никандра, а как спать-то хочется». А она меня ласково по-матерински спрашивает: «А в рай-то хочешь?» — «О, конечно. хочу!» — быстро вскакиваю, а она напутствует: «Вот и иди, буди сестер на молитву, как Архангел Михаил будет собирать всех на Страшный суд».

Умываюсь холодной водой, сон пропадает. Одеваться почти не приходится: спали всегда в подрясниках. Вешаю на шею доску-било, беру в обе руки по палочке и начинаю обходить весь монастырь. Постучу в коридоре игуменского корпуса, на уголке матушкиной келлии и иду к другим корпусам. Маршрут всегда один и тот же. Стучу с молитвой: «Время бдению, молитве час. Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас». В большие двухэтажные корпуса (трапезный, больничный, башмачный и живописный) вхожу в коридор (у нас нигде не было запоров: ни в келлиях, ни в корпусах) и постучу внизу, а эхо разносит по всему корпусу. Маленькие корпуса (хлебный, Магдалинин, крольчатник, просфорню) прохожу мимо, постучав у окон.

Все. Кончила. Кругом тишина. На душе радостно. Захожу на могилки двух игумений — основательницы и внучки и беру у них благословение, а в это время церковница инокиня Стефанида или Анастасия за веревку тянет колокол — «дон-дон», а привратница монахиня Мелетия уже открывает калитку старцу Досифею. Я возвращаюсь в корпус и вижу, как сестры тихо, одна за другой, молча, идут к храму. Входят, делают три поясных поклона Господу, а потом глубокие поклоны сестрам — направо и налево, и сразу идут на-свои места.

Мантийные монахини стояли на возвышенном с деревянным полом месте, находившемся вдоль стен — от одного придела до другого. Против алтаря у западной стены — место матушки игумений. Рядом с ней справа стояла казначея мать Антония, слева — благочинная мать Антонина. Послушницы стояли в передних рядах, за ними — инокини. Схимницы находились у западной стены в углу в левом приделе.

Мое место было в переднем ряду. В ряду нас было пять человек. Слева направо стояли: Вера (сестра церковницы инокини Стефаниды), потом Ириша Воронежская (впоследствии мать Иоанна), потом мое место, Елизавета (мать Гавриила) и Груня маленькая. Часть послушниц, несших послушание на скотном дворе, в гостинице и трапезной, ходили на службы по очереди, да и в монастырь уже стало поступать мало сестер. Инокинь было рядов пять. Позади меня стояла «скитянка» инокиня Ольга Патрикеева.

Во время служб никто не сходил со своего места, не разговаривал, не поворачивался по сторонам. Только иногда очередная читавшая псалтирь монахиня подходила к кому-нибудь из инокинь с просьбой заменить ее. Псалтирь читался круглосуточно по келлиям старыми монахинями, а во время служб — в северном Борисо-Глебском приделе собора.

Не было у нас такого, чтобы кто-то без причины не пришел или опоздал на службу. Это было невозможно и всем сразу заметно, ибо пустовало бы место. Особенно обратила бы на это внимание игумения да и старица не оставила бы без внимания.

У нас не было принято прикладываться к иконам и раскланиваться, уходя раньше окончания службы по необходимости послушания (например, дежурные по корпусу). Таковые выходили из своего ряда, делали поясной поклон перед иконой Успения Божией Матери, и тихо уходили. Не принято было также подходить к матушке в неположенное время под благословение. Все это создавало бы суету, мешало бы сосредоточиться, чего у нас никогда не наблюдалось. По окончании утренней службы все шли прикладываться ко кресту: первая матушка игумения, а за ней все по старшинству. И тут же выходили. Никаких посторонних разговоров в храме не было. За всенощной после полиелея к праздничной иконе на аналое, а потом к священнику под благословение или елеопомазание шли парами, также по старшинству. Матушка подходила первой и возвращалась на свое место, а сестры, также парами, затем шли к ней под благословение.

Мы не покупали свечей — у нас не было своих денег; не подавали записок — наши имена, как и всех наших живых и мертвых родных были внесены в монастырский синодик. В наше время в Псково-Печерском монастыре один порядок показался мне? сходным с нашим. За ящиком народ кладет на тарелку свою лепту на общие свечи, а монах расставляет по подсвечникам большие восковые свечи, и только, может быть, однажды за всю службу меняет их. Обычной суеты у подсвечников не было. Церковный ящик был слева от входа в храм. За ним стояла помощница матери казначеи — монахиня Алексия. Но все это для мирских, а их у нас на службе почти не было, если только кто из странноприимной или гостиницы. Они, как правило, стояли в середине.

Служба начиналась с полунощницы, потом утреня и Литургия. Ни молебнов, ни панихид обычно не было. В воскресные дни служилась

поздняя Литургия специально для мирян. Из сестер оставались лишь певчие. В летнее время, когда эта служба проводилась в главном приделе, они стояли наверху на небольших хорах. Только на праздничных всенощных мы вместе молились с нашими местными прихожанами, а их у нас было немного, в основном из трех ближайших деревень: Аносина, Захарова и Падикова. Ведь неподалеку от нас была Павловская слобода со своим храмом и церкви в селах Рождественском и Ивановском.

По территории монастыря никто из посторонних вообще не ходил. С родными и близкими встречались только в гостинице. Помню, у меня был плеврит и я лежала в больничном корпусе. Мама, доставлявшая одно время работу в монастырь (заказы из артели), узнала, что я в больнице, и прошла как-то незамеченной в калитку. Появление мирского человека среди бела дня вне службы в ограде обители было дивом и я через открытое окно услышала голос матушки игумений, бывшей у себя в садике: «Сестры, кто это там ходит?»

Вечером на буднях у нас служилось малое повечерие с положенными тремя канонами и двумя акафистами — в 15 часов и вечерня — в 18 часов. На малое повечерие приходили лишь старые или больные монахини, не занятые на послушаниях; на вечерню приходили сестры по возможности. После вечерни в летнюю пору певчие и сестры, кто желал, всегда с отцом Досифеем обходили с Тихвинским образом Матери Божией весь монастырь вдоль наружной стены с пением стихир «Высшую небес...» и других. Икону (приблизительный ее размер 75x65 см) несли в руках на полотенце. В летнее время этот чтимый у нас образ находился в киоте, закрывая левый клирос в главном Троицком приделе. Зимой на особом столике стоял за левым клиросом в Успенском приделе.

Все службы для сестер изо дня в день правил наш старец отец Досифей. Поздние Литургии, как и праздничные всенощные возглавлял протоиерей Александр «старший», которому сослужили иерей Александр Лавров и диакон. Жили они в двух домах за западной оградой монастыря в сторону Аносина. Эти два священника исповедовали мирян, причащали, служили заказные молебны и панихиды. Пока существовал монастырь, других треб, в том числе и отпевания мирян, у нас никогда не совершалось, ибо это противоречило бы самому укладу монастырской жизни, ограждавшему сестер от мира. И если теперь кто-то из старых жителей Аносина говорит, что мирян отпевали у нас, очевидно речь идет о том времени, когда после закрытия монастыря наш собор на какое-то время был обращен в приходской храм.

В церковь сестры ходили в полном облачении. В отношении монашеского одеяния у нас было очень строго. С самого основания монастыря по замыслу его основательницы игумений Евгении (Мещерской) у нас не полагалось шелковой или шерстяной одежды, не было ни одной пары галош, которые в начале XX века служили скорее признаком состоятельности, нежели служили по своему прямому назначению. Да у нас

и не было в них нужды. Ведь наши кожаные полусапожки, сшитые в нашем монастыре, не промокали, а на территории обители не было никогда никакой грязи.

До революции известные благодетели нашего монастыря фабриканты Цуриковы всем сестрам дарили к Пасхе вырабатываемую на их фабрике простую черную материю. Из нее-то и шили подрясники, рясы, мантии, апостольники, ватники (полупальто особого монастырского покроя) и даже наметку на камилавку. Камилавка по форме была у нас, как говорили, «колышком»; у послушниц она была обшита плисом (материя типа дешевого бархата). Наметку на нее нашивали после 6-7-летнего пребывания в монастыре, когда послушницу возводили в инокини.

Первый год жизни в монастыре наши послушницы ходили в черных длинных платьях и платочках. Через год перед праздничной всенощной матушка игумения в своих покоях (гостиной) облачала послушницу в первоначальную иноческую одежду: рясу, апостольник, камилавку, вручала четки (апостольник послушницам детали давать только при последней матушке игумений Алипии, до нее апостольники носили только инокини и монахини). Был у нас от основания заведенный порядок: облачая в иноческую одежду, матушка своей рукой коротко остригала волосы (под кружок) в знак отсечения своей воли и избавления от лишней заботы по уходу за волосами, а также, чтобы не тщеславились ими, и уже до конца жизни все сестры носили только такие короткие волосы.

Круглый год мы носили кожаные сапожки, только зимой на выезды в лес выдавались валенки. Ни у кого не было шерстяных вязаных кофт, носили ватные безрукавки, одевая их в холодное время в церковь (под рясу). Пуховых платков ни у кого, даже у матушки игумений, не было; их нам заменяли простые теплые черные шали.

Апостольники у нас никогда не заменяли платочками. Спали в них, ходили на любые послушания. Летом не возбранялось одевать на послушания белые апостольники. Цветных подрясников у нас не носили.

Все не по сезону вещи сохранялись у м. Елевферии в рухольной. Кроме того, в каждом корпусе была своя небольшая кладовка или шкаф в умывальной, куда сестры убирали сезонную рабочую одежду. Зимние вещи (ватники и др.), хранившиеся летом в рухольной, на следующий сезон не возвращались к «своей» хозяйке, а кому что выдаст мать Елевферия.

В келлиях у нас было пусто. Келлии были небольшие, в одно окно. Монахини жили по одной, послушницы и инокини — по две. Так как у нас не полагалось ходить по келлиям, что строго всеми соблюдалось, то я могу рассказать лишь о своей келлии и келлии игумений, которую мне, по послушанию младшей игуменской келейницы, приходилось убирать.

Начну с игуменских покоев. Они занимали часть игуменского корпуса, в сторону трапезной, и были отделены от нашей части небольшим коридором, имевшим два выхода: парадный в сторону собора, прямо против паперти

метрах в 25-ти не больше от нее, другой выходил к рухольной. Из этого коридора две двери вели в игуменскую гостиную и трапезную, а две, с другой стороны, — в наш общий коридор и в келлию казначеи матери Антонии.

В матушкиной гостиной — угловой комнате в три окна, выходивших на две стороны, площадью около 20 квадратных метров стоял небольшой круглый столик, покрытый бархатной скатертью, шесть венских стульев, за маленькой ширмочкой физгармония. В углу между окнами — образ Божией Матери «Троеручицы» с лампадой. При входе на стене справа от двери висел большой в рост живописный портрет основательницы монастыря игумений Евгении (Мещерской).

Справа от входа в игуменский корпус была дверь в игуменскую трапезную. Матушкина трапезная была площадью метров в шесть в одно окно, выходившее на рухольную. Ближе к окну находилась изразцовая печь, обогревавшая все три игуменских помещения с топкой в трапезной. Стояли небольшой квадратный столик, два простых жестких кресла, шкафчик с посудой. На стене, где была дверь, ведшая в матушкину келлию, висело несколько небольших икон.

Матушкина келлия была угловая, площадью шесть квадратных метров. Одно ее окно выходило в сторону трапезной, другое — в сторону ограды (д. Аносина). Как и во всех остальных корпусах, на матушкиных окнах не было занавесок. В зимнее и осеннее время я их закрывала снаружи деревянными ставнями. Как зайдешь, в этой келлии налево была печь изразцовая, за ней диван, обитый черной кожей с такой же подушкой. За ним угол, закрытый фанерными створками, оклеенными обоями с висевшими там матушкиными мантией и рясой. В Св. углу между окнами — большая икона Матери Божией «Утоли моя печали» с лампадкой перед нею. У окна в сторону монастырской стены маленький письменный стол с простым стулом. При выходе с левой стороны угол был также закрыт створками; там был умывальник, стоял тазик, внизу — ведерко. Пол в келлии был обит плотным черным кожезаменителем.

В игуменских трапезной и гостиной пол был покрыт коричневым линолеумом, который келейницы натирали воском суконкой. Во всех матушкиных покоях была только одна керосиновая лампа с абажуром — стояла на столе в трапезной. В матушкиной келлии горела лишь лампада. Коридор освещался пятилинейной керосиновой лампой. В матушкиных покоях не было не только коврика, но, как и во всех келлиях обители, даже простой дорожки. Единственный во всем монастыре небольшой ручной работы коврик (очень красивый, в бирюзовых тонах) лежал за решеткой перед чудотворным образом Успения Божией Матери в Троицком соборе.

Другая большая часть игуменского корпуса соединялась с матушкиной половиной коридором, по обе стороны которого шли келлии и подсобные помещения. Справа, с окнами на собор, начиная с игуменской половины, в келлиях жили: в первой — инокиня Екатерина,

старшая матушкина келейница и послушница Анфиса Дикарева; во второй — монахиня Алексия, помощница матери казначеи; в третьей (самой большой, ранее служившей трапезной) — инокиня Екатерина Прохорова, я и благородная, очень милая, пожилая инокиня (из дворян) София Кошелева, как говорили, соседка по поместью нашей казначеи (до нее с нами недолго жила Мария Сенаторова из с. Захарова, сестра московского протодиакона Иакова; ее перевели в другой корпус); в четвертой — инокини Татиана Фомина и Аюбовь Аевицкая, певчие; в пятой — инокиня Варвара, матушкина прачка и инокиня Ксения, бывшая прислуга матери Антонии.

По левой стороне, за келлией м. Антонии, находились: келлия монахини Елевферии (до пострига в последний год существования монастыря — инокини Марии) и инокини Екатерины Протопоповой; подсобные помещения с коридорчиком между ними и выходом в конце его на территорию монастыря в сторону стены. В ближайшей к келлии матери Елевферии комнате был наш общий умывальник, стоял шкаф для рабочей одежды; здесь же мы мылись и стирали в корыте. В нашем монастыре ни бани, ни ванн, ни душевой по уставу не полагалось.

Дверь из коридорчика направо вела в нашу будничную трапезную. Здесь стояли: печь с вмазанным кубом, где всегда был кипяток, столы, скамейки, шкафчик с посудой. В коридор выходили топки печей. Каждая из них обогревала две келлии. Коридор освещался висевшими керосиновыми лампами. Лампы были и в каждой келлии. Топку печей всего корпуса и уход за всеми лампами добровольно взяла на себя мать Елевферия, сестра казначеи. Я так подробно остановилась на нашей половине игуменского корпуса, потому что подобно были устроены и все остальные корпуса.

Что же было в нашей келлии? — Общий для сестер Св. угол с иконами. Вдоль стен деревянные узенькие, типа топчанов, кроватки с тонким матрасом, перьевой подушкой, тоненьким байковым одеялом (в келлии было тепло). Днем кровать закрывали темным покрывалом. Пододеяльников не было. Простыни были из материи темного цвета. Все это было для упрощения быта и облегчения стирки. У нас была только одна смена белья и два хитона. Я никогда не видела, чтобы где-то на территории монастыря сушилось белье. Тумбочек у нас не было, только по тубаретке на каждую и еще общий маленький шкафчик, где стояла наша посуда: у каждой сестры своя миска с ложкой (вилок не было), чашка и маленький глиняный кувшин для молока. Полотенца наши висели в умывальнике.

ПОРЯДОК ПРИЧАЩЕНИЯ

Причащались во все посты. Великим постом несколько раз. В другое время, если была необходимость или желание причаститься, это не возбранялось: только согласовывалось каждой сестрой со своей старицей.

Причастница ходила на все службы и в этот день освобождалась от послушания.

ОТКРОВЕНИЕ ПОМЫСЛОВ

Как и полагалось по Уставу прп. Феодора Студита, у нас было заведено откровение помыслов. Каждая вновь поступившая сестра передавалась матушкой игуменией под духовное окормление опытной монахине. Делалось это спустя какое-то время после поступления в монастырь, чтобы успеть присмотреться к новой сестре, понять ее духовное устроение и дать ей соответствующего духовного руководителя. Впрочем, матушка всегда считалась с желанием самой послушницы. Аносинские монахини, прожив в таком строгом и духовно благоустроенном монастыре не менее 25 лет до пострига в мантию под руководством опытных стариц, могли и сами неплохо управить молоденькую послушницу. И последние в их лице действительно находили истинных духовных матерей.

Нетрудно было придти и открыть свои помыслы, а повторением своих ошибок не хотелось оскорблять свою старицу. Идешь, бывало, куда на общее послушание вместе с сестрами и поневоле не болтаешь, а «тянешь» четки. Ведь что старица-то скажет? Спросит: зачем в монастырь пришла? Один раз, второй повторится, а потом стыд-то какой. Возьмет да и запретит грешить.

На откровение помыслов ходили не каждый день, а по потребности духа. Впрочем, если долго не идешь, мать сама к тебе придет. А со временем уже не боязнь, а великая любовь рождалась в сердце к своей духовной матери.

Вспоминаю, как Поля (инокиня Павла) до конца жизни мать Антонию, свою духовную мать, не иначе звала как «мамочкой», даже при людях посторонних. А сколько их, таких дочерей, добровольно поехали в ссылку за своими наставницами. Вот почему, когда не стало матушки игумений, многие как бы объединились вокруг казначеи матери Антонии, как старшей.

ВЕЛИКИЙ ПОСТ

В Прощеное Воскресение, после вечерней службы, все шли в трапезную, после которой матушка игумения всех благословляла на пост, давая каждой сестре, подходившей к ней и кланявшейся в ноги, кусочек ржаного хлеба, который брала из стоявшей рядом корзины. Подходили к матушке, начиная со старших, и становились в ряд; к ним после матушки подходили за прощением следующие. Все друг у друга просили прощения. Впечатление незабываемое. Тусклый свет от двух керосиновых подвесных ламп едва освещал большую и красивую трапезную,

где в торжественной тишине более ста сестер склонялись друг перед другом в земном поклоне.

Великим постом утренняя служба начиналась на час раньше — в 3 часа и кончалась в 10—И часов. Всю Первую седмицу мы только молились, никаких послушаний не несли, кроме самых необходимых. Выстаивали все долгие уставные службы. Утром в службах был перерыв на один час и мы расходились по келлиям. Ощущался необыкновенный духовный подъем и, хотя спали очень мало, в храме не дремали. В эту седмицу в трапезной печи не топились. Ели один раз в день — холодную, заранее сваренную картошку в мундире, хлеб, квашеную капусту и огурцы. Кваса и чая не полагалось.

Причащались в субботу 1-й седмицы, на 4-й, 7-й седмицах и в Светлое Христово Воскресение. Общей исповеди у нас никогда не было. Исповедовались сестры только у монахов: о. Досифея, о. Григория (когда был) и у нашего общего духовника — архимандрита Филарета.

На второй неделе Великого поста матушка говорила: «Сестры, по желанию, кто может, приходите в храм в 12 часов ночи пропеть: «Се Жених грядет в полунощи...» Я всегда ходила, так как любила всю эту необыкновенную молитвенную обстановку.

Темно в храме. Теплятся только две лампадки перед местными иконами Спасителя и Матери Божией в иконостасе правого придела. Кто пришел пораньше, в глубоком молчании сидит на деревянной возвышенности у стены, склонив головы. Церковница Стефанида (или инокиня Анастасия) следит за часами. Стоит за ящиком со свечою в руке. Когда стрелка часов приблизится к 12, она подходит к сестрам. Все встают против алтаря и с первым ударом часов начинают не спеша, тихо, умилительно, проникновенно: «Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща... Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши...»

На Страстной седмице, как и на первой, выполняли послушания только необходимые. Были на всех службах. Убирались в корпусах, келлиях. Очень напряженно было на кухне; кроме певчих, там помогали молодые сестры. Пеклись куличи. Плащаница и аналойные иконы у нас цветами не украшались. Вообще, кроме георгин, насаженных вдоль садовых дорожек, цветов в монастырской ограде не было.

На Светлой седмице в хлебной делали вкусную пасху. На послушания не ходили, и вообще все воскресные и праздничные дни весь год строго хранились, никаких полевых, огородных работ, никакого сенокоса.

ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ МОНАСТЫРЯ

У каждого корпуса был свой сарайчик для дров. Он находился или под одной крышей с ближайшими подсобными помещениями или был пристроен к корпусу. Дрова заготавливали зимой в ближайшем лесу и на

даче. С дачи привозили уже готовые; из леса возили бревнами, пилили и кололи на территории монастыря. Это делали сестры, работающие на общих послушаниях.

В церкви и игуменских келлиях стояли печи голландки, облицованные белыми изразцами. В корпусах была одна печь на две келлии. Топили из коридора дежурные по корпусу или этажу. Имелась в монастыре и своя печница — мать Иоанна, в схиме Амвросия. Было ей уже за семьдесят. Она следила за исправностью всех печей, дымоходов и чисткой труб. Работы было много, она едва справлялась с этим. Ее почитали за особую подвижницу. Помню ее постриг в схиму, который совершил проживавший у нас в то время епископ Серафим (Звездинский).

Накануне пострига при мне произошел такой разговор матушки игумений с м. Иоанной. На вопрос игумений: «Мать Иоанна, какое бы имя вы хотели иметь в схиме?» — подвижница ответила: «Матушка, я не смею об этом сказать». Тогда матушка вторично задала вопрос: «А все-таки какое?» И тогда м. Иоанна рассказала случай из своей юности. Пришла она как-то в Оптину пустынь и стала в очередь к старцу Амвросию. Близко была она к крылечку, на которое вышел Старец, и, обратясь в ее сторону, сказал: «Амвросия, подойди ко мне». Никто не отозвался. Тогда отец Амвросий прямо указал на нее и повторил свое приглашение. То был особый случай, когда дали такое имя — Амвросия. Схимниц у нас называли обычно в честь архангелов. Были при мне схимонахини Иегудиила, лица которой я ни разу не видела, Салафиила, Варахиила.

Когда нам дали срок в три дня освободить монастырь, я специально пошла к матери Амвросии попрощаться; поднялась на второй этаж башмачного корпуса. У нее была угловая довольно большая келлия. Мать Амвросия села на табуретку, а я рядом на пол. Я очень сильно скорбела, а она меня утешала...

Старшая трапезница — мать Иннокентия, монахиня лет 55-ти, не только следила за кухней и трапезой сестер, но и несла послушание экономки игумений, согласовывая с игуменией и казначеей необходимость покупки для монастыря тех или иных продуктов. Покупали в основном растительные масла и пшеничную муку (на фосфоры и куличи), крупы и изредка головизны осетровых рыб. Картофелем, овощами и ржаной мукой монастырь обеспечивал себя полностью.

Мать Иннокентия готовила пищу на весь монастырь, в этом ей помогали постоянная помощница инокиня Пелагия (впоследствии монахиня Платонида) и три-четыре сестры из младших: инокиня Мария («скитянка»), поел. Татиана, Евдокия (Дуня). Анна (мон. Иоанна). Последние подавали, чистили овощи. Со своими скамеечками приходили на часок-другой помочь старенькие монахини, по возрасту или болезни освобожденные от общих послушаний. В погребах, где стояли кадки с квашенной капустой и солеными огурцами, несла послушание инокиня Мария Бросова. Но она лишь следила за всеми этими засолами да мыла кадки;

соление же неизменно происходило под руководством м. Иннокентии. На игуменской кухне пищу для матушки и ее гостей (духовенства и настоятельниц других обителей) готовила инокиня Пелагия (впоследствии в миру принявшая постриг с именем Софронии).

Общая трапеза у нас была только по воскресениям и праздничным дням спустя час после поздней Литургии. В 12 часов дня церковница ударяла в небольшой колокол и сестры из своих келлий шли в трапезную в полном облачении (за исключением мантий). Когда все было подано на столы, мать игумения звонила в колокольчик, все вставали, певчие пели все положенные молитвы, «Отче наш» и в конце: «Матушка игумения, благослови!» Сестры садились, приступали к трапезе, чтица читала.

В открытых двухстворчатых дверях, ведущих в большую кухню, ставили стол. Трапезницы заставляли его глиняными мисками с едой, которые три молодых инокини в белых фартуках сверх рясы и в камилавках разносили по столам сестрам. Одна такая миска приходилась на три сестры: две по одну сторону стола, а третья — по другую. На первое обычно были щи или картофельный суп; на праздники, когда полагалось по уставу, первое готовилось из головизны осетровых рыб. За ними специально ездили в Москву, а хранили в подвалах, набитых снегом. Второе блюдо, как правило, состояло из вкусных запеканок картофельных или морковных; когда можно было — на молоке. Это были замечательные запеканки с румяными корочками из большой русской печи. Никогда и нигде больше я не ела такой вкусной морковной запеканки, и очень жалею, что не знаю ее рецепта, также, впрочем, как и рецептар необыкновенно вкусного свекольного кваса.

Начало молитвы перед трапезой, смена блюд и окончание еды — все было по матушкиному колокольчику. За нашей праздничной трапезой из монастырского и приезжего духовенства, включая и архиереев, присутствовать дозволялось лишь нашему общему духовнику архимандриту Филарету. Не было никого посторонних.

Во время трапезы сестры сидели не только молча, но даже не поворачивали головы. Слышно было одно лишь чтение поучения да тихая Иисусова молитва, с которой дежурная сестра ставила на стол новые блюда.

Напротив меня сидела одна из наших сестер, уже пожилая; она жила при богадельне и не несла никаких послушаний. Кто она, откуда, почему жила вне ограды — ничего о ней, кроме имени ее Матрона, я так и не узнала, хотя вместе с ней да с послушницей Марией Сенаторовой из д. Захарова я ела из одной чашки все три года. Расходились из трапезной мы также молча. Под влиянием общего настроения и у меня не было любопытства. Я не помню, чтобы когда-либо я видела сестер праздно стоящих или о чем-то разговаривающих. На послушаниях тянули четки, перебирали картошку, яблоки — все молча, каждый молился про себя. За все время моего пребывания в обители не слышала я недовольного, раздражительного или повелительного тона, вообще громкого голоса, смеха.

Я вспоминаю аносинских монахинь, и каждую из них хочется назвать преподобной. Молчаливые, строгие, серьезные, спокойные, степенные и в то же время очень смиренные и кроткие, они внушали к себе такое уважение у младших сестер, что им хотелось подражать. При них боялись сказать лишнее слово. Под их руководством изо дня в день учились монашескому деланию. Бывало, соберемся в своей корпусной трапезной — молодые инокини, послушницы. Придут клирошанки, что-то расскажут, особенно про чудачества юродствовавшей инокини Марии Детской из Серафимо-Знаменского скита, тоже певчей. Сдержанно поулыбаемся, если рядом нет старших. А то войдет мать Алексия, постоит, молча послушает, возьмет немного в свою мисочку еды и, не садясь с нами, уйдет к себе в келлию.

На буднях сестры трапезничали в своих корпусах. В каждом была маленькая отдельная трапезная. Сестры, жившие вместе в одном корпусе и на одном этаже, исключая престарелых, несли поочередно (по неделям) послушание дежурных. Обязанностью дежурной сестры было принести хлеб из хлебной, обед с кухни, в скоромные дни молоко со скотного двора. Нужно было натопить принесенными накануне вечером дровами кубовую печь, чтобы была горячая вода, подмести полы в коридоре.

Ради этого дежурные по корпусам уходили из храма сразу после запричастного, чтобы все приготовить к приходу из церкви сестер.

У каждой сестры была своя посуда, хранившаяся в специальном посудном шкафчике, имевшемся в каждой келлии. После трапезы каждая сестра мыла свою посуду и уносила к себе. Вечером дежурная оправляла и зажигала в коридоре керосиновые лампы. После обеда сестры сразу шли на послушание, с которых возвращались в разное время и шли ужинать в рабочую трапезную, где их обслуживала приветливая и всегда и со всеми ровная инокиня Пелагия со своими помощницами, предлагая, по желанию, или первое и второе блюда или соленые огурцы и квашеную капусту. На столах всегда был квас. Никому ни в чем не отказывали. Чай пили по корпусам с хлебом и медом с монастырской пасеки, который каждая сестра получала на медовый Спас (Происхождение честных древ Животворящего. Креста Господня). Варенье не варили. Сахар же, если и был у кого, то от родственников или благодетелей. Ни о кофе, ни о какао, ни о компоте и речи не было. Так же, как и мед, всем сестрам на Преображение Господне раздавали яблоки из сада обители.

С инокиней Пелагией, готовившей на весь монастырь, я была связана в течение всей ее жизни. С ней и с послушницей Евдокией мы втроем, после закрытия монастыря, с горькими слезами уехали в Москву. Всех троих приютила в частном доме в Черкизове мать моей духовной подруги Насти — Татьяна Александровна Решетова. Вскоре я переехала к своей крестной на Крымскую площадь. Пелагия же с Евдокией ходили в храм Большого Креста на Солянке. Их там арестовали и сослали в Казахстан на три года. Вернувшись, они уехали на свою родину (обе были из Рязанской губернии) к родной сестре Дуни в село Летово. Там в храме они и прислуживали до самой их кончины. Пелагия же приняла постриг с именем Платонида. Одно время в этом храме служили два отца Иоанна. Один из них стал архиереем (в постриге Глеб), а другой — нынешний архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Мать Платонида была подвижницей. Она не только алтарничала, но еще пекла просфоры, а по ночам долго молилась. Вместе с Настей Решетовой у нее однажды побывала моя дочь. Я же ездила на ее похороны... Помню ее в Аносино. Тогда ей было под сорок. Несмотря на трудное послушание, она была приветлива к каждой сестре, всем старалась угодить, предлагав вернувшимся с послушания что-либо из оставшейся пищи.

Дуня жила в монастыре два года, несла послушание уборщицы. Пострига она и впоследствии не принимала, умерла в пожилом возрасте.

Инокиня Мария Бросова, лет 50-ти, блаженная. Весь-то день бывало занималась со своими бочками, только и слышно из погреба ее умилительное пение. Всегда удивительно радостная, взгляд приветливый, а при этом весьма молчаливая, усердная в своем трудном послушании, никогда не роптала. Будучи в ссылке, матушка игумения письменно дала ей послушание: ехать в Среднюю Азию в ссылку к старшему протоиерею

Александру и ухаживать за ним. Мать Мария исполнила благословение. Там она его и похоронила, там сама и жила до смерти. Ее все сестры очень любили. Какая-то радость от нее исходила и передавалась нам. Была она родом откуда-то с севера.

МОНАСТЫРСКИЕ ПОСЛУШАНИЯ

Просфорня

В небольшом отдельном домике в трех келлиях жили четыре сестры: старшая — пожилая монахиня Агния, две ее помощницы — инокини Мария и Екатерина и старший регент обители (правый клирос) инокиня Мария, в миру принявшая монашеский постриг с именем Макрина (была регентом левого хора в московском храме Ann. Петра и Павла в Лефортове). Во время спевок она играла на скрипке. В выпечке же просфор она не участвовала. Управлялись с этим три названные мною сестры. Лишь однажды, когда кто-то из них заболел, они обратились к матушке с просьбой о помощи. Игумения благословила меня.

Просфор пекли мало, ведь сестры записок почти не подавали. Только в дни памяти близких подавали записки и брали просфору у м. Агнии, всегда стоявшей в левом от входа углу храма, в приделе свв. Бориса и Глеба. На подоконнике у нее стояла корзина с просфорами.

После Литургии, когда подходили ко кресту, каждая сестра получала кусочек просфоры. Таким образом мы всегда потребляли натощак просфору со св. водой.

Хлебная

Располагалась она в правой задней башне, сразу за погребами. Почти половину этого небольшого помещения занимала большая русская печь. Были там еще две кадки для приготовления теста, ларь с мукой, полки для готового хлеба да большой стол, на котором хлебницы нарезали на каждую сестру каждодневную порцию. Рассчитано было очень точно: хлеба всегда хватало, а кусков не оставалось.

Пекли два-три раза в неделю. Хлебы получались большие — до 40 сантиметров в квадрате, а высотой сантиметров до 15-ти. При этом выпекали только ржаной хлеб; лишь на Пасху из белой покупной муки пеклись куличи на всю Пасхальную седмицу.

Рядом с хлебной была келлия на две сестры, в которой жили: старшая хлебница инокиня Ксения (после закрытия обители была в прислугах, приняв монашеский постриг с именем Капитолина) и ее помощница — инокиня Наталия.

Месить тесто было послушанием, исполнявшимся исключительно молодыми сестрами (в том числе и из игуменского корпуса). Две кадки

(высотой около 60 сантиметров), не очень широкие (диаметр около 80 сантиметров), стояли на полу, наполовину наполненные тестом. Вокруг каждой кадки на равном расстоянии друг от друга становились три сестры, правые руки которых были обнажены до локтя. Перед началом сестры просили благословения у старшей хлебницы м. Ксении. «Бог благословит», — скажет она.

Одновременно все трое опускали правые руки (кисти сжаты в кулак) в центр кадки и начинали месить тесто от центра к краю, постепенно передвигаясь по часовой стрелке. Все это в полном молчании с Иисусовой молитвой. Совершали это послушание одновременно шесть сестер. Тут же м. Ксения и м. Наталия. Всего, таким образом, в помещении пребывало восемь человек. И абсолютная тишина, как будто никого не было. Только время от времени подойдет старшая, проверит тесто на готовность и скажет: «Помесите еще немного», или: «Довольно». Месили около часа.

В тот день все, исполнявшие это послушание, получали из хлебной по ржаной лепешке.

Поля

Монастырская земля шла от обители до реки Истры в сторону Павловской слободы на протяжении трех километров, захватывая часть леса, и граничила с землей деревни Падиково (от нас 2,5 км). Помню одного усердного нашего прихожанина из этой деревни. Уже старенький, городского вида, он каждый день приходил в монастырь на вечернюю службу. В теплое время года зажигал свечу, ставил в фонарь и уходил домой.

Старшей по полевым работам была монахиня Валентина. Она руководила всеми посевами и уборкой урожая. Сеяли рожь, овес и клевер, сажали картошку.

Рожь и овес молотили в своей риге, потом отправляли на мельницу. Обычно на это послушание отправляли сестер покрепче, приходилось поднимать тяжелые мешки. Ездили инокини Гликерия, Павла и Ксения. Муку хранили в амбарах. Пекли только ржаной хлеб. Пшеничную муку покупали лишь на просфоры.

Для тюлевых работ использовали трех лошадей: Зебрика, Горностая и Сокола. Однажды был такой случай: совсем близко от монастыря был участок земли, который надо было проборонить. Я попросилась у матушки участвовать в этой работе, сказав, что в деревне выполняла иногда ее. Боронили на Зебрике. Я стала за борону, потянула вожжи. Нашим лошадям жилось хорошо. Их любили и они по-своему благодарили нас и даже умели шутить. Так вот — дошел Зебрик до конца борозды. Надо повернуть на другую, а он заржал радостно, подняв хвост веером. И так на каждом повороте. Очень он нас с послушницей Иришей и инокиней Павлой насмешил.

Огороды

Старшей на огородах была мать Леонида. Огороды наши располагались там, где наша земля граничила с Падиковой землей. Там же стояла наша большая рига. На огородах сажали капусту, огурцы, морковь, лук, свеклу.

У матери Леониды было 6—7 постоянных помощниц. Их называли огородницами. Если предстояла большая работа, старшая выпрашивала у матушки еще сестер на помощь.

Скотный двор

Скотный двор располагался за оградой, на той территории, где были гостиница и странноприимная, в сторону д. Падиково, недалеко от хозяйственных ворот монастыря. Там же был вырыт пруд для скотины.

У нас были коровы и куры. Сколько было коров — не помню, но молока хватало. Все скоромные дни каждой инокине давали пол-литра молока, за которым ходили дежурные по корпусу. Старшей на этом послушании была монахиня Любовь. Помощницы — инокиня Елена и старшая инокиня Мелания.

Рукодельная

Помещалась она на втором этаже трапезного корпуса. Это была большая комната, где шили одежду. Старшая портниха — инокиня Дария Ушакова. Зимой свободные от послушания сестры стегали здесь одеяла, брали работу из артели. Занимались рукоделием.

Ради заработка, т. к. надо было платить налоги советской власти, помимо изготовления одеял, вязали чулки на машинках, поэтому нас называли «чулочницами». В нашей келлии стояли две машины для вязания чулков. На них работали я, инокиня Екатерина Прохорова и послушницы Анфиса и Люба.

Из кроличьего пуха вязали различные изделия на продажу. В основном пуховые вещи заказывали и покупали у нас московские дачники. Помню, вязали детские вещи на многодетную семью гомеопата Дмитрия Петровича Соколова.

В нашей же келлии стояло колесо для размотки ниток. Этим послушанием занимались в основном старенькие монахини.

Башмачная

Находилась она на первом (кирпичном) этаже двухэтажного корпуса (на втором, деревянном были сестринские келлии).

Послушание это исполнялось, в основном, певчими. Кожу покупали. Шили главным образом кожаные сапожки на кожаной же подошве, подбитой деревянными гвоздиками. Они не промокали, галош не требовалось. В них выполняли и полевые работы, в них же приходили в церковь. Вместо гуталина применялась какая-то дегтеобразная жидкость, кисточкой наносившаяся на вымытую и высушенную обувь. Благодаря этому кожа становилась мягкой, эластичной, а как протрешь суконкой, то и блестит.

Шили сапожки (и соответственно жили в башмачном корпусе): инокиня Анастасия, послушница Ирина, м. Иоанна (жила впоследствии в с. Роща и скончалась в конце 1980-х гг.), инокиня Анна Белова, инокиня Мелания-альт, инокиня Настя-альт (впоследствии монахиня Анимаиса). Все они были из Воронежа.

Пасека

В ближайшем лесу километра за полтора от монастыря на берегу Истры стояли два монастырских дома и была пасека. В этих домах жили только летом три сестры: старшая, и уже пожилая, строгая монахиня Сергия, инокиня Ксения и послушница Валентина (духовная дочь вл. Варфоломея (Ремова), скончалась в ссылке).

Два-три улья на лето привозили в монастырь и ставили в игуменский палисадник. За ними ухаживала сама матушка.

На первый Спас в трапезной всем раздавали мед.

Мать Сергия была известна в округе, как искусная травница. Очевидно, лечила и продуктами пчеловодства. Приготавливала целебные мази. Помню, привезли на телеге безнадежно больного из больницы, которому там уже решили отнять пораженную гангреной руку. Привратница доложила матушке. Матушка послала приезжих к м. Сергии на пасеку, отправив с ними меня и инокиню Татиану Фомину. Мать Сергия вылечила этого больного. Помню еще и такой разговор между сестрами: спасемся ли — на что присутствовавшая при этом мать Сергия своим низким голосом возразила: «Сестры, да что вы говорите?! Да все спасемся! Ведь мы мир оставили, своею волею в монастырь пришли...»

На зиму ульи убирали в подвал одного из домов. При мне власти отобрали этот дом.

Крольчатник

Распологался он позади архиерейского корпуса, не доходя до больничного, и одной своей стороной выходил в сад. В нем в одной келлии жили две инокини: Татиана и Александра (в миру ставшая монахиней Серафимой; жила в Москве у племянницы Евфросинии).

В большей части корпуса был снят пол и устроен крольчатник. Разводили долько белых пуховых кроликов ради пуха, из которого делали вязаные изделия для уплаты налогов.

Дача под Звенигородом

На монастырской даче, в лесу, недалеко от Звенигорода, жили постоянно три сестры. Я там никогда не была и видела только одну из сестер, которую при мне владыка Серафим (Звездинский) постриг в мантию, за ее простоту дав ей имя прп. Павла Препростого. Эти сестры ходили молиться в Саввино-Сторожевский монастырь, зимой — на лыжах.

У них был свой огород. Они косили сено для монастырского стада. В этом же лесу зимой наши сестры заготавливали дрова для монастыря.

БЛАГОДЕТЕЛИ

Среди постоянных благодетелей нашего монастыря была семья Цуриковых. Когда-то они были простыми крестьянами. После войны с Наполеоном на своем огороде они обнаружили бочку с драгоценностями, вывезенными французами из Москвы. Часть драгоценностей пошло в казну, часть получила эта семья. На эти средства они построили в селе фабрику, на которой ткали простой материал. Цуриковы были богобоязненными людьми, по обету они снабжали монастырь черной тканью. От них же были пожертвованы в собор

половики, тканные из толстых льняных веревок толщиной в два-три сантиметра, которые позволяли сестрам во время длинных служб, на кафизмах, садиться прямо на эти дорожки, не сходя с места.

ИГУМЕНИЯ ИОАННА

Память о предпоследней игумений матушке Иоанне была еще жива среди сестер обители. Даже те, которые пришли в монастырь в последнее десятилетие перед его закрытием и не застали матушки в живых (года ее кончины точно я не припомню, предположительно 1818 —1919 гг.), от старших сестер много слышали о ней.

Было принято в день ее кончины не только молитвенно вспоминать, но и читать составленное сестрами ее житие. В миру ее звали Надеждой. Происхождения ее я не помню. В монастырь она пришла 18 лет, а всего жития ее было 90. Сорок последних лет она управляла нашим монастырем, став его пятой игуменией.

О матушке Иоанне вспоминали как о строгой подвижнице: она не пропускала ни одной службы, и даже если приходилось ей, куда-либо отлучившись по делам обители, возвратиться, когда в церкви еще шла служба, она, не заходя к себе в келлию, спешила в храм. Когда ее физические силы ослабли и она уже не могла сама дойти до церкви, ее приносили в кресле. Это было незадолго до ее тихой блаженной кончины.

Пока матушка была в силе, никто, в том числе и ее келейница инокиня Евгения, не были в ее келлии. После смерти на ней нашли власяницу. К сестрам она была милостива, как мать, но строгий духовный уклад монастырской жизни ни в чем не послабляла.

В монастырь любила принимать молодых, лет до 25-ти, говоря, что молодое деревце в любую сторону согнешь, оно не сломается, а принимая, предупреждала о трудности монастырской жизни и о необходимости полного разрыва с миром. Навестить ли больных родственников или отдать последний долг усопшим, даже родителям, не допускалось. Сестры и не просились. Если же родственники приедут просить отпустить инокиню к ним, матушка кротко наставит.

— Большая польза, — скажет, — всем, если сестра останется в монастыре, всем монастырем помолимся за болящего или умершего, а выйдя из обители, сестра порассеется в миру, прежней уже не вернется.

Неизменным вопросом матушки Иоанны, когда кто-либо из монашествующих подходил к ней под благословение, был: «Душечка, а ты с Господом ли идешь?»

В один из праздников Богоявления Господня, когда всем монастырем ходили на реку Истру — «на Иордань», возвратясь, певчие перед трапезой пили чай в игуменском корпусе. Вошла к ним матушка Иоанна и. помолчав немного, тихо сказала: «Сестры, сегодня одна монахиня

на Иордане видела Господа». Кто-то из сестер сказал: «Матушка, кто же, кроме Вас?!» Она заплакала и вышла.

Умерла матушка в феврале. А когда летом мать Иоанна, печница стала делать склеп и разрыли могилу, разлилось такое дивное благоухание, что ощущали все сестры.

Над могилкой матушки Иоанны был земляной холмик и деревянный крест. Погребена она у западной стены правого придела собора, рядом с папертью.

ОТЕЦ ДОСИФЕЙ

Отец Досифей был монахом Смоленской Зосимовой пустыни и в Аносино приехал после ее закрытия. Жил он у нас в небольшой келлии при богадельне вне монастырской ограды. Было ему лет 75. Среднего роста, худенький, седой. Последнее два года изо дня в день на буднях служил один. Был у нас в большом почитании как подвижник, юродствовал. С нами никогда не трапезничал: на буднях трапезничал в богадельне, а в праздники, отслужив раннюю обедню, шел в нашу трапезную и ел в одиночестве. Он смешивал вместе все, что подавалось на трапезу, и так ел. «Пузо-то не стекло, — говаривал он, — что ни положи, ничего не видно».

Однажды я проходила мимо него в трапезной. Он сказал: «Сестрица Анна, сядь, поешь со мной». Я же ответила, что иду за чем-то для матушки игумений. Он на это пророчески, как это ясно стало после, сказал: «Да плевать на твою игумению-то!» Это ярко всплыло в моей памяти, когда, вернувшись из ссылки, сестры рассказывали как на Лубянке чекисты на матушку плевали.

Старец предсказал и свою участь. Как-то я проходила мимо богадельни. Отец Досифей стоял на крылечке в своем стареньком порыжелом подряснике. Рядом стояла тамошняя монахиня. Я подошла. Благословляя меня, батюшка как бы этой монахине сказал: «Когда я умру-то, вы мое тело заверните в рогожку и бросьте в овраг». Через несколько лет один монах, вернувшийся из того же лагеря, в котором был о. Досифей, рассказывал, что когда батюшка умер, его во что-то завернули да так и свалили в общую яму.

В другой раз батюшка из своего окна позвал меня: «Сестрица Анна, зайди ко мне». Я зашла, келлия восемь квадратных метров, не больше, одно окно без занавесок, как у всех; Святой угол, небольшой столик, табуретка и железная кровать, покрытая серым байковым одеялом, — и все.

Дважды старец писал мне, с кем-то передавая, большие письма с хорошими наставлениями (очевидно и предсказаниями) и как я ругаю себя за то, что по глупости не сохранила их.

Несколько раз было так: иду я, а навстречу старец направляется на службу. Зима, снег кругом, а он, поравнявшись со мной, бух мне в ноги, я — тоже. Так и лежим оба, склонив головы до земли. «Батюшка, — говорю, — я не встану». Он — то же самое. Потом уж напоминаю ему о его сане. Встаем оба. Благословляя, спрашивает: «Ну, что? От силы в силу!?» Отвечаю: «Да я, батюшка, плохая, молиться и поститься не умею». А он, перебивая, говорит: «Да это все ладно, да это все наплевать, самое главное никого никогда не обижай!»

После закрытия монастыря я навещала батюшку в нескольких местах его скитания: в селе Рождественское и где-то по Белорусской железной дороге. В одну из этих встреч старец благословил меня небольшой иконой Матери Божией «Слово плоть бысть» с надписью на приклеенной к ней фанерке красным карандашом: «Послушнице Анне в благословение. Иеромонах Досифей». Икону я храню до сих пор. Это было предсказание о моем дальнейшем жизненном пути.

ОТЕЦ ФИЛАРЕТ

Наши матушка игумения и мать казначея, так же, как и схиигумения Фамарь (находившаяся, по словам м. казначеи, в близком духовном общении с Вел. Кн. Елисаветой Феодоровной, принявшей схиму с именем Алексии в честь Святителя Московского Алексия, мощи которого покоились в Чудовом монастыре), духовно окормлялись у старцев этого Кремлевского монастыря и у епископов Арсения (Жадановского) и Серафима (Звездинского). В этом монастыре проходил свой подвиг смиренный старец о. Филарет, о котором, можно предположить, идет речь в воспоминаниях владыки Арсения («Свете тихий». Жизнеописание и труды епископа Серпуховского Арсения (Жадановского). Т. 1. М. «Паломник». 1996. С. 33). В них Владыка называет отца Филарета одним из «благонастроенных иноков», которого он пригласил в вверенный ему Чудов монастырь для «налаживания монастырского дела». Таким-то был старец и духовник наших сестер отец Филарет.

Сохранилось его фото из альбома казначеи матери Антонии. Говорили, что он был из болгар. Он часто приезжал к нам, а постами проводил у нас по одной-две недели, останавливаясь в ограде, в архиерейском корпусе. Обычно он не служил, а только исповедовал во время служб на клиросе. Был тих и кроток, сочетая в себе одновременно милосердие и кротость в отношении наших прегрешений.

После закрытия Чудова монастыря недолго служил в храме Большого Вознесения, жил у своей духовной дочери Марии Филипповны, недалеко от Никитских ворот. По поручению матушки, навестить о. Филарета в его болезни и узнать о состоянии его здоровья, я один раз была в этой квартире. Сидела рядом с болящим батюшкой.

Вскоре его сослали. Вернувшись из ссылки, он служил в городе Можайске и скончался в 1930-х годах в схиме с именем в честь святителя

Алексия Московского в день Благовещения Пресвятой Богородицы. Как передавали, при чтении отходной сам держал в руках свечу. Царствие ему небесное!

ГОСТИ ПУСТЫНИ

Многие гости обители жили в гостинице. Кроме супругов Мансуровых, о которых речь пойдет ниже, там летом подолгу жили семья гомеопата Дмитрия Петровича Соколова и его коллега врач Грузинов. Помню приезжал племянник митрополита Крутицкого Петра — Тихон Васильевич, с супругой и ребенком. Сам митрополит Петр (Полянский) побывал у нас до меня, как и владыка Гурий (Степанов, † 1938).

Приезжали и монахи, особенно из закрытых обителей. Из Смоленской Зосимовой пустыни: о. Димитриан (позже жил в Даниловском монастыре)^¹, о Зосима, о. Иннокентий. С месяц жил владыка Варфоломей (Ремов, , † 1935), а епископ Серафим (Звездинский) — всю зиму.

Часто Владыки и старцы останавливались в архиерейском домике, в монастырской ограде. Обычно жили дня по два-четыре. Кроме перечисленных выше исключений, лишь старец Иннокентий прожил в домике с двумя духовными чадами недели две, да о. Владимир Богданов прожил примерно столько же. Помню, когда матушка-игумения заболела, о. Владимир служил в ее келлии всенощную (я подавала ему кадило). Наш духовник о. Филарет также служил однажды у матушки всенощную.

Из мирских лиц запомнилась Александра Федоровна Ярмолович, женщина лет 45-ти из рода нашей матушки-основательницы. Будучи духовной дочерью о. Алексия Мечева и о. Константина Всехсвятского, она оставила о них замечательные воспоминания^². Как-то летом она гостила у нас, ездила с сестрами на покос. Веселая, жизнерадостная. Под любой одеждой можно было распознать ее благородное происхождение.

Все три года моего пребывания в монастыре на все лето снимали номер в гостинице две сестры-преподавательницы — духовные дочери архимандрита Симеона (Холмогорова, f 1937), старца Данилова монастыря.

СУПРУГИ МАНСУРОВЫ

Около года жили в Аносиной пустыни супруги Сергей Павлович и Мария Федоровна Мансуровы. Видные, благородные, лет около 45-ти.

Жили они в одной из трех келлий, которые примыкали к странноприимной. Говорили, что они княжеского рода. При мне в 1926 году на праздник Архангела Михаила епископ Серафим (Звездинский) посвятил Сергея Павловича во иерея (за несколько дней до этого — во диакона). После этого вскоре они уехали в женскую Зосимову пустынь по Киевской железной дороге. Там он сначала и служил, потом на приходе в Калужской епархии. Вообще служил он недолго, всего около полутора лет. Потом узнала, что он умер.

Мария Федоровна осталась одна. Без жилья, без средств. Ее приютила знакомая женщина в своем доме неподалеку от Боровска. Умирая, она завещала его ей. Уже после закрытия нашего монастыря я повстречала Марию Федоровну на Смоленской площади в Москве. Не зная, как выразить свое соболезнование, сказала: «Мария Федоровна, как Вам теперь одной скучно». Она тихо ответила: «Этого слишком мало!»

В последние годы ее жизни (еще до войны) я неожиданно узнала, где она живет, и вела с ней переписку. Впрочем, писем я не сохранила. Материально, е.е поддерживал благодетель Игорь Николаевич.

ПРО ИВАНА ЯКОВЛЕВИЧА

За год-полтора до закрытия Аносиной пустыни пришел к нам пожилой, лет 70-ти странник — Иван Яковлевич. Хотя одет он был в простую странническую одежду, однако благообразие всего его вида обратило на него общее внимание. Был он выше среднего роста, строен, окладистая борода, русые волосы пострижены в кружок. Остановился он, как и все странники, в странноприимной и прожил у нас дня три, посещая все ночные службы. Надо сказать, что последние годы странники у нас не появлялись, за исключением двух блаженных (одна была очень известная в Москве, но имя я забыла), но их пребывание почему-то не запомнилось. А Иван Яковлевич остался в памяти на всю жизнь.

По послушанию после вечерни пришлось мне идти за ограду монастыря, и я увидела необычайную картину: певчие сестры, выйдя из церкви, не разошлись по своим корпусам, а тут же близ паперти окружили этого странника. Меня тоже привлекла его русская речь и я остановилась: «Ну, вот наконец-то и пришел в Аносину пустынь (позже уже от сестер я узнала, что он странствует смолоду), о которой говорила мне моя бабушка. Был я тогда еще юным и разборчивым в еде. Как-то потчевала меня бабушка на завтрак бутербродом с черной икрой и другими кушаньями, а я все отказывался. Тогда она, вздохнув, сказала: «Эх, тебя бы в Аносину пустынь!» Не спросил я тогда бабушку, что это за пустынь, где она, а потом, когда стал странствовать по святым местам Руси, все мечтал побывать в ней. И вот в старости Царица Небесная исполнила мое желание». — и, кончив рассказ, он неожиданно запел величание

Матери Божией: «Радуйся, нечаянную радость верным дарующая». Напев был нам незнаком и очень всем понравился. С тех пор у нас его стали петь.

На другой день, идя на скотный двор за молоком, я видела как наш старец Досифей, изменив своей обычной необщительности (даже с приезжавшим духовенством), шел, беседуя с Иваном Яковлевичем, в лес.

Супруги-москвичи, жившие у нас в это лето в гостинице, упросили Ивана Яковлевича побывать у них в Москве, куда он с ними и уехал. Больше мы его не видели.

ИГУМЕНИЯ АЛИПИЯ

Последняя перед закрытием монастыря игумения Алипия, в миру Мелания Петровна Таишева, в 9-летнем возрасте сиротой была взята на воспитание в Бодбийский монастырь Св. равноапостольной Нины в Грузии. Известно, что она русская и что родители ее погибли в результате какой-то вооруженной стычки на Кавказе или на войне. Год кончины матушки 1942-й, умерла она 67 лет, значит год рождения ее 1875-й, девять лет падает на 1884 год.

Там, в Бодбийском монастыре она обучалась иконописи, там пострижена в монахини с именем Алипия (в память прп. Алипия-иконописца).

В семидесятые годы мне пришлось побывать в этом монастыре. Очень хотелось увидеть духовную Родину моей дорогой матушки. Там я увидела кипарисовую аллею, в посадке которой (помню это со слов самой матушки) она участвовала, будучи еще молодой инокиней. Там наша матушка сблизилась духовно с другой инокиней, а потом игуменией монастыря Тамарой Марджановой, в монашестве Ювеналией, известной впоследствии схиигуменией Фамарью.

А когда последнюю, в связи с начинавшимися на Кавказе революционными беспорядками и произошедшим покушением на самую жизнь матушки, Св. Синод переводит в Москву, с ней вместе едет и монахиня Алипия. Она с матушкой в Покровской общине в должности казначеи, наблюдает за рабочими на строительстве Серафимо-Знаменского скита.

По окончании строительных работ в скиту монахиню Алипию переводят старшей во вновь образующуюся общину на земле, принадлежавшей помещице Карзинкиной (по Рижской дороге), которая и ходатайствовала об этом перед Св. Синодом. Однако начавшееся лихолетие помешало осуществлению этих планов, и матушку Алипию переводят игуменией в Борисо-Глебскую Аносину пустынь по кончине там игумений Иоанны. С ней вместе из общины в наш монастырь пришла и монахиня Антония (казначея), ее сестра инокиня Мария и инокиня Ксения.

Матушка приняла обитель в цветущем в духовном и хозяйственном отношении состоянии. Всеми силами сохраняла она это до закрытия обители.

Наша матушка была небольшого роста, приятная лицом, постоянно носила очки. Всегда серьезная, сосредоточенная, молчаливая, смиренная, приветливая в обращении, она была глубоко почитаема сестрами и горячо любима ими как родная мать.

Матушка неизменно присутствовала на всех церковных службах, постоянно находясь на своем игуменском месте. Всегда в мантии, с наперсным крестом, а на праздники с посохом. Войдя в храм, она творила положенные поклоны, а утром всегда шла приложиться к иконе Успения Божией Матери. Церковница открывала перед ней дверцу оградки. (Сестры же прикладывались к этому чудотворному образу раз в год — на сам праздник Успения Пресвятой Богородицы.) Затем матушка шла на свое место, с которого не сходила до конца службы. Кроме праздничных всенощных, когда сестры подходили к матушке под благословение, в другое время никто этого не делал.

При моем поступлении в монастырь, как я уже писала, матушка взяла меня к себе 'Младшей келейницей; одновременно она взяла надо мною духовное руководство. Ее духовными дочерями, кроме меня, были старшая келейница Екатерина и Татиана Фомина. Мы с Катей с первым ударом колокола к службе уже были в игуменской гостиной, ожидали выхода матушки. Поклонившись ей в пояс, брали благословение, открывали ей двери парадного выхода. В холодное время года набрасывали ей на плечи суконную ротонду. Садовую калитку матушке открывала церковница-звонарка. Мы же возвращались в матушкины покои и за 5 — 10 минут убирали их. Торопились на службу, с которой уходили во время запричастного подготовить матушке завтрак. Одна шла на кухню, другая ставила самовар. Как правило, матушка трапезничала с казначеей матерью Антонией.

В течение дня по необходимости матушка вызывала нас звонком колокольчика. Поэтому мы, не покидая своих келлий, несли в них другие послушания. Так, я в своей келлий вязала на машине чулки. Келлия была большая и у нас стояло две чулочных машины, на которых работали я и Катя Прохорова; приходили еще Люба Левицкая или Анфиса Дикарева.

В 1923 году монастырь справил свое столетие. Сбылись пророческие слова его основательницы игумений Евгении (Мещерской) о том, что Аносина пустынь процветет, прежде всего, своим подвижничеством. Недаром называли ее «Женской Оптиной».

Однако вскоре все чувствительнее, все ощутимее врывался в десятилетиями устоявшуюся монастырскую жизнь, ее уклад, новый сатанинский дух времени. В трудное последнее десятилетие существования пустыни на игумению Алипию легла нелегкая обязанность сохранить монастырский дух и уклад на прежнем высоком уровне. Притеснения со стороны большевиков сказались немедленно. Власти обложили монастырь тяжелыми налогами. До этого ведь вся жизнь монастыря была посвящена молитве, а трудились, хотя и много, но ровно столько,

чтобы иметь необходимое, но ничего лишнего. Наемного труда никогда не было.

Теперь пришлось увеличить хозяйство на покрытие налогов (стали разводить свиней), вести новые работы (брали из артели заказы — стегали одеяла, приобрели машины — вязали чулки, развели пуховых кроликов для изготовления вязанных изделий из пуха на продажу). Сестры стали уставать. Питание ухудшилось. Пришлось, не сокращая служб, изменить их время.

Новых сестер из мира стало поступать мало, но из закрытых монастырей к нам перешло человек 15 (из Страстного монастыря три старых монахини, из Серафимо-Знаменского скита человек И). Всего нас было около 130 человек.

Власти стали все чаще и наглее беспокоить нас. Матушка терялась перед их бесцеремонностью. Ее выручала мать Антония, а мы, две келейницы, никогда не оставляли матушку одну.

Все дела с местными властями вела инокиня Екатерина Протопопова (дочь московского протоиерея Василия; впоследствии монахиня Евгения; прислуживала в Богоявленском Патриаршем соборе в Москве, где стояла у мощей свт. Алексия). Несмотря на свою молодость, благодаря своему природному уму и находчивости, она умела отстаивать перед коммунистами интересы монастыря. Наиболее серьезные вопросы разрешала мать казначея.

Вокруг игуменского корпуса и до угла келлии для приезжей игумений был палисадник с кустами сирени и клумбами с цветами. Сюда на лето с пасеки привозили два-три улья за которыми ухаживала сама матушка.

Духовных лиц, посещавших нашу пустынь и желавших побеседовать с ней, матушка принимала в своей гостиной, но почти никогда никого не оставляла с собой трапезничать (исключениями были епископ Серафим (Звездинский)^¹ и схиигумения Фамарь^²). Лишь однажды за три года, по просьбе сестер игуменского корпуса, матушка разрешила устроить в своем садике именинный чай в день своего ангела 17/30 августа, на котором присутствовали оба отца Александра, отец диакон, несколько старших по труду. Все остальные сестры поздравляли матушку на бывшей

до этого общей трапезе. Игумения Алипия в своей жизни была очень скромной, только из-за больной печени ей иногда готовили отдельно.

По монастырским делам к матушке приходили лишь старшие на послушаниях. Остальные сестры все вопросы решали со старшими по труду и своими старицами. Послушания в обители были так организованы, что каждая сестра с вечера знала, что ей надлежало делать на следующий день. Не припомню ни одного случая недовольства, во всяком случае до игуменского корпуса они не доходили. Разговор между матушкой и старшими шел ровный, тихий, спокойный, часто серьезные вопросы обсуждались вместе с матерью Антонией (казначеей).

Наступил роковой для обители 1928 год. Жизнь в монастыре шла своим порядком, но день его закрытия приближался. Месяца за два до этого, как всегда неожиданно, из Павловской слободы наехали власти — 4 человека. Трое из них без стука, без предупреждения, можно сказать, ворвались в наш корпус и потребовали, чтобы через час были собраны все сестры. Сестёр оповестили.

Не ожидая ничего хорошего, все молча потянулись в трапезную. Сели, склонив головы, опустив руки на колени, читая про себя молитвы. Собрание открыли. Приезжие прочитали бумагу. В ней оповестили сестер, что в их жизни ничего не изменится, что они будут жить, молиться и работать, как и прежде, объявлялось только, что отныне они будут именоваться не монастырем Борисо-Глебским, а трудовой артелью. Несколько раз задавали вопрос: «Все понятно?» В ответ молчание, тихие вздохи и еще ниже склонились головы: «Господи, Твоя воля». Расходились молча.

Это было весной, а в конце июня приехали и арестовали матушку и еще четырех сестер: мать Антонию, мать Елевферию, инокиню Татиану Фомину и инокиню Любовь Левицкую. Арестованных повезли в Москву, а всем сестрам велели через три дня освободить монастырь.

Когда матушку с сестрами забрали, одна инокиня из просфорного корпуса, Мария, быстро переоделась в мирскую одежду и поехала вслед за ними через Павловскую слободу к станции Нахабино. Из машины арестованных пересадили в поезд. Она села в тот же вагон и видела, как на вокзале в Москве их посадили в черный ворон. Она потеряла их из виду, но потом выяснили, что их увезли на Лубянку.

Утром того дня, когда вместе с игуменией были арестованы сестры из игуменского корпуса, я получила от матушки послушание съездить в Истру к каким-то людям с поручением. Возвращаюсь в монастырь, в воротах мать Мелетия со слезами встречает меня словами: «Милая ты моя! Горе-то у нас какое! Большевики увезли матушку и игуменских сестер. А всем дали срок три дня». Проведя меня тут же в келлию для приезжих игумений, мать Мелетия дала мне три иконы из Святого уголка: маленький образок Нерукотворного Спаса в серебряной ризе и две иконы побольше, также в серебряных ризах — Матери Божией Иверская и святителя Николая, которую я недавно возвратила в открытую

обитель. «Возьми себе,— сказала м. Мелетия,— пока большевики не опечатали и эту келлию». И действительно, покои матушки и келлии арестованных сестер были опечатаны. В корпусе было пусто и уныло.

Печаль, тяжелая печаль разлилась по монастырю. Сестры, рыдая, стали собирать свои узелки. Отец Досифей тут же уехал в Павловскую слободу к соборным сестрам^¹. Службы продолжали править наши белые священники, но уже только Литургии в 8 часов утра. Мать Гликерия на Соколе развозила сестер, кого на станцию Снегири, кого в Павлову слободу. Помню пришли с нами прощаться несколько женщин из Аносина, другие бросились занимать келлии игуменского корпуса, мыли полы.

Уходя из корпуса, последний раз окинула взглядом наши коридорчики, опечатанные келлии игумений Алипии и матери Антонии. Уже выходя через парадное крылечко, на подоконнике узенького окошка рядом с дверью увидела небольшую стопу стеклянных фотонегативов. Я взяла их. Как оказалось впоследствии, это были единственные сохранившиеся фотографии Нашей обители. Очевидно, большевики во время обыска у матушки изъяли их, но забыли с собой прихватить.

Наши келлии заняли мирские и две ночи мы ночевали в трапезной. Больше молились, чем спали, и плакали. Разъезжались кто куда. Уезжали мы втроем с инокиней Пелагией с кухни (впоследствии монахиня Платонида) и послушницей Дуней. В Москве нас временно приютила в своем доме Татьяна Александровна Решетова, мама одной из моих подруг Насти.

МАТЬ АНТОНИЯ

Казначея (второе в монастыре лицо после игумений) манатейная монахиня Антония, награжденная наперсным крестом, пришла в Аносину пустынь со своей сестрой инокиней Марией и бывшей прислугой — инокиней Ксенией из закрытой общины вместе с матушкой Алипией, когда последняя была назначена в нашу пустынь игуменией.

Мать Антония, в миру Екатерина Павловна Якимова, и ее младшая сестра Мария Павловна были дворянского происхождения, родились и выросли в своем имении в Михайловском уезде Рязанской губернии. Родители их были очень благочестивыми. Отец утрами около двух часов простаивал на молитве, а одна из тетушек, монахиня Филарета, была игуменией в Киевском Покровском женском монастыре.

Уже в молодые годы они лишились отца и для продолжения образования переехали в Москву. Здесь мать Антония закончила Екатерининский институт благородных девиц. О ее занятиях до поступления в монастырь мне ничего неизвестно. В Москве, вместе со своей матерью

Ольгой Александровной, они стали посещать богослужения в Кремлевском Чудовом монастыре и вскоре стали духовными детьми владыки Арсения (Жадановского). Жили они близ архиерейской дачи в Черкизове, где часто бывали епископ Арсений (Жадановский) и архимандрит Серафим (Звездинский), у храма Илии Пророка.

Брат их, Николай, царский офицер был женат и имел уже маленького сына Димитрия, когда, после революции, за отказ перейти на службу к большевикам в красную армию, был расстрелян, не нарушив присяги Государю, что ставил выше жизни. В это время умирает Ольга Александровна^¹, и обе сестры вместе со своей бывшей прислугой, по благословению владыки Арсения, поступают в общину, которую возглавляет матушка Алипия, и впоследствии вместе с ней переходят в Аносину пустынь.

Мать Антония, имея высшее образование, от природы наделенная большим умом и рассудительностью, имея навык общения с миром, в отличие от матушки Алипии, возросшей в монастыре, стала деятельной помощницей неумении и близкой ей по духу сестрой.

Когда я в 1925 году поступила в монастырь, матушке Антонии было под пятьдесят. Это была высокая, стройная, очень благородная, красивая монахиня, строгая и молчаливая. Когда мать Антония приняла постриг и когда была награждена крестом, мне неизвестно. Мать Антония всегда была рядом с матушкой игуменией, в храме стояла рядом с ней, трапезничала вместе с игуменией, келлия ее была рядом с матушкиной, а когда уже совсем стало невмоготу от властей, в игуменской гостиной для матери Антонии поставили раскладушку. Все переговоры с советскими властями из Павловской слободы вела мать Антония.

Помню такой случай: по какому-то вопросу к матушке пришла монахиня Валентина, старшая по труду. Я доложила матушке. Она вышла на крылечко и присела на ступеньку.

Рядом была мать Антония. В это время в святых воротах показались трое молодчиков из местных властей и, не обращая внимания на привратницу, быстро направились к нам. Матушка в своем белом балахончике и белом же апостольнике, как легкая птичка, быстро вскочила и скрылась в корпусе. Мать Антония осталась и вела с ними какие-то переговоры.

У матери Антонии была очень преданная ей духовная дочь — инокиня Павла (Поля). Была она сильной девушкой из соседней с монастырем деревни и пришла в обитель лет на пять раньше меня. Проходила она общее послушание. После закрытия монастыря и ареста матери Антонии их разлучили. Мать Антонию с сестрой — матерью Елевферией выслали в Среднюю Азию в г. Актюбинск. Матушку — на Север, тогда ссылали всех на 3 года. К матери Антонии поехала инокиня Павла. С этого времени они уже никогда не расставались.

По возвращении из ссылки, матушку игумеиию с матерью Антонией приютили бывшие благодетели Аносиной пустыни Лобовы. Они занимали на Большой Полянке рядом с церковью Свт. Григория Неокесарийского двухэтажный небольшой домик; предоставили изгнанницам комнату на втором этаже. Там они и провели всю зиму 1931 — 1932 гг. Молиться ходили в основном в храмы Свт. Григория Неокесарийского и в Воскресения в Кадашах, где в то время при церкви жил и служил владыка Мануил (Лемешевский). Наши сестры, жившие в Москве или приезжавшие в столицу, могли встречаться с матушкой в этих храмах; только с предостережением некоторых принимали на квартире.

С началом весны матушка и мать Антония переехали на дачу Лобовых (по Белорусской дороге в пяти километрах от станции Кубинка). Уединенно от близлежащих поселений в лесу стояли две дачи. Жили скромно, как простые старушки, в мирских одеждах. Мать Елевферия поступила в прислуги. Инокиня Павла поселилась в Москве, работала в аптеке, а в свободное время неизменно приезжала на дачу. Жили на пожертвования, на Полину зарплату. Летом мать Антония подрабатывала на продаже цветов соседей по даче. Шла пять километров пешком до станции, везла цветы в Москву, получая какие-то проценты.

О местопребывании матушки с матерью Антонией знали теперь уже очень немногие. Поля, мать Магдалина (Таня Фомина) — в свои редкие приезды в Москву, инокиня Екатерина Прохорова — вот, наверное, и все посетители.

Между тем началась война. Пришли немцы. Путь в Москву закрыт. Поля приехать не может. Отступая, немцы сожгли дачи. Приютила матушек вдова лесничего, дочь священника Мария Евграфовна в уцелевшей своей лесной сторожке. Настало голодное время. Мать Антония в разорванных башмаках в лютые морозы ходила по ближайшим деревням, собирая милостыню. Матушку парализовало незадолго до смерти, но потом немного отошло, и она до конца могла передвигаться с палочкой.

Умерла игумения Аносиной пустыни Алипия (в схиме Евгения) 5/18 марта 1942 года. Наняли каких-то рабочих выкопать могилу, под яблоней на участке сгоревшей дачи Лобовых. Хоронили вдвоем: мать Антония с Марией Евграфовной. Отпевать было некому. Летом поставили крест без надписи, обнесли могилу деревянной оградой. Одна. Кругом лес. На несколько километров нет жилья.

Позже мать Антония отпела матушку заочно в Покровском храме с. Акулова (ст. Отрадное по Белорусской железной дороге). У глинских старцев разрешила вопрос о возможности перенести останки матушки в ограду, на что было получено благословение настоятеля храма о. Сергия Орлова, отпевавшего игумению. Старцы решили: раз матушка Алипия была пустынницей, пусть в пустыни и покоится.

Кто-то приискал мать Антонии, ради жилья в Москве, место прислуги у бывшей артистки — певицы Веры Васильевны Александровской, которая

в то время была неверующей и тяжело переживала недавнюю смерть мужа — Бориса Ивановича, профессора. Скорбь ее доходила до отчаяния. Мать Антония не навязывала своих убеждений хозяйке, но последняя, поучаясь самой жизнью матери Антонии, постепенно духовно прозрела и потом многие годы до самой своей кончины ежедневно вместе с матерью Антонией бывала на Литургии и вообще вела монашескую жизнь. Однако она до конца так и оставалась барынькой, хозяйкой, и мать Антония смиренно всегда говорила: «Что скажет Вера Васильевна, как она решит».

Поля все свое свободное время проводила у них, служа обеим. Со временем Вера Васильевна разрешила навещать мать Антонию аносинским сестрам, собираться на ее именины и другие памятные дни обители.

Многие аносинские сестры, а также духовные дети владыки Арсения и «скитянки» (бывшие насельницы Серафимо-Знаменского скита) как бы сгруппировались вокруг матери Антонии, почитая ее за старшую. Из известных мне лиц мать Антонию постоянно навещали — кроме, конечно. Поли и сестры, матери Елевферии и матери Магдалины (Тани Фоминой), — инокиня Екатерина Прохорова (эта очень часто), другая мать Магдалина (инокииня Ирина), «скитянки»: Татьяна Сергеевна Волкова

(мать Арсения), Александра Михайловна Качанова (в схиме Арсения), Татьяна Николаевна Протасова (монахиня Фамарь), ее сестра Александра Николаевна, сестры Пенюгины, хирург Нина Фроловна (инокиня Нина) и монахиня Мария, Павла Ивановна Летвиненко (монахиня Уриила), наша сестра монахиня Гавриила (Аиза).

Вера Васильевна, став под влиянием м. Антонии ревностной христианкой, каждый месяц 18-го числа (день кончины супруга) устраивала у себя поминальную трапезу, на которой присутствовали все близкие м. Антонии. Собирались также в дни ангела м. Антонии и Веры Васильевны. Все эти дни ждали и, кто мог, собирались со всех концов. Все, кого объединяло духовное родство, стремились насладиться тихой беседой с м. Антонией. Приходили иногда и знакомые священники.

Времена были еще напряженные. Старались не подвести хозяйку. Сходились и расходились поодиночке. Однажды после такого дня Веру Васильевну вызвали в милицию и учинили допрос, не скрывая, что им известны почти все из присутствовавших на обеде. Подозрение пало на одну аносинскую монахиню, впервые на этом обеде присутствовавшую.

Здесь уместно заметить, что после закрытия обители сестры разбрелись кто куда; но даже некоторые из тех, кто обосновался в Москве или вблизи от нее, кто еще до монастыря окормлялся у какого-либо старца, как бы отошли от аносинских, вернувшись в свои былые общины. Так сразу отделилась старшая игуменская келейница Екатерина (духовная дочь Зосимовского старца Иннокентия), инокиня Екатерина Протопопова (духовная дочь владыки Варфоломея) и некоторые другие, которых я уже никогда у м. Антонии не встречала.

Так вот одна из таких как бы отделившихся (но не поименованных выше) и была заподозрена. Мать Антония прекратила с ней всякое общение и предупредила всех нас и меня в том числе. Но кроме этой инокини «под подозрение» попал и телефонный аппарат, который с тех пор тщательно закрывался подушками.

Незадолго до смерти м. Антонии та инокиня (позже она приняла монашество) в церкви подходила к ней и просила прощения. Об этом мне рассказала Поля — инокиня Павла.

Уже много лет спустя после смерти м. Антонии во время отпевания моей родственницы в отдаленном от меня храме ко мне подошла эта инокиня. Времена изменились, страхи отошли и я с ней до конца ее жизни общалась изредка, больше по телефону. Каждый день она была в храме. А что тогда произошло — Один Господь ведает...

Никогда я не порывала отношений с матерью Антонией. Глубоко почитала ее, часто навещала. И мать Антония, в свою очередь, часто бывала в моей семье. Очень почитали мать Антониию священнослужители. Живя на М. Пироговской улице, мать Антония с Полей и Верой Васильевной каждый день бывали за Литургией то в уцелевшей церкви Новодевичьего монастыря, то в церкви пророка Илии в Обыденском переулке.

Однако особое духовное утешение они получали у отца Сергия Орлова (иеромонаха Серафима). Там, в храме Покрова Богородицы в Акулове, была как бы своя духовная община, где, помимо матери Антонии и всех ее названных выше близких людей, находили духовное окормление многие и многие иноческие и священнические лица и даже иерархи.

Время шло. Все старели. Настало время расставаний. Первой призвал Господь Веру Васильевну. В течение пяти лет после смерти Веры Васильевны ее большую комнату (около 30 кв. метров; мать Антония была прописана на 9 кв. м.) никто не занимал. И это в центре Москвы, при острой жилищной проблеме! Безприютная мать Елевферия поселяется теперь у сестры. Сидит, старенькая, слабенькая, на кроватке и все сорок дней читает псалтирь, молится об упокоении новопреставленной. Через два года умирает и мать Елевферия. А еще через три года — мать Антония в 88 лет. Мне довелось во время болезни часто ее навещать. Попрощалась с ней накануне смерти. На отпевании ее и похоронах было много народа. Приехал и племянник Димитрий Николаевич. Дивны дела Божий.

Самая молодая, но самая болезненная Поля — инокиня Павла, много лет страдала тяжелой стенокардией и часто на «скорой» попадала в больницу. Она всех до конца довела.

Каких людей воспитала Аносина пустынь, какой любовью сплотила и объединила всех! Как до последней минуты заботой и любовью окружала мать Антония нашу матушку, так же верно всю жизнь послужила Поля матери Антонии. Нежно и необыкновенно ласково она всегда называла ее «мамочкой», даже когда заочно говорила о ней. Мать Елевферия, родная сестра, обращалась к матери Антонии не иначе как к своей духовной матери. Как-то сказала мне, когда я ее навещала в Хотькове: «Говорю я сестрице, что желание большое имею с ней рядом в могилке лежать, а она мне и отвечает, что по милости Божией так и будет. Да как же это (будет) возможно? В разных местах живем!»

Но исполнил Господь и это скромное, последнее земное желание. Похоронены они рядом, на Востряковском кладбище. Только уж давно у них никто не был. Кажется мне, что я нашла бы их, помню где, только уж кто повезет?..

МАТЬ ЕЛЕВФЕРИЯ

О матери Елевферии хочется сказать особо. Когда я поступила в монастырь, она еще была инокиней Марией. При мне ее постриг в мантию владыка Серафим (Звездинский). Мать Елевферия жила в игуменском корпусе и несла послушание в рухольной — так называется в монастырях особая кладовая, где хранится одежда и обувь умерших прежде сестер. У нас ведь по келлиям ничего лишнего не позволялось иметь, только самое необходимое. Никто ничего не мог получить от мира.

Вновь поступавшей в монастырь послушнице на первое время все давали из рухольной. Так мне подошел по размеру подрясник недавно, но еще до моего прихода, умершей монахини Сарры, которая знала наизусть всю псалтирь. Как же он радовал меня, этот подрясник. Я относилась к нему, как к святыне. Когда же послушницу «одевали», тут уж ей шили все свое. Износится же что из одежды — опять в рухольную.

Приходилось матери Елевферии нести и общее послушание, где потребуется. А одно послушание она выполняла от себя, конечно, получив на это благословение матушки: всем в игуменском корпусе она служила — сама носила всем воду, дрова, топила все семь печей в корпусе, следила, чтобы в кубовой всегда была горячая вода, оправляла и доливала керосином все лампы.

А еще юродствовала она. Будучи родной сестрой матери-казначеи, она не только не пользовалась этим, но и старалась унизить себя до последней послушницы. После закрытия монастыря и трехлетней ссылки, вернувшись в Москву, мать Елевферия поступила в прислуги.

Через несколько лет ее отослали на дачу в Хотьково, где хозяева завели корову, и на плечи матери Елевферии ложится все хозяйство: дом, сад, огород, корова. Местные жители удивлялись, сколько ей приходилось работать. После войны хозяева развелись, дачу продали. Мать Елевферия стала работать на новых хозяев в качестве сторожа, без какой-либо оплаты.

Для жилья ей предоставили совершенно непригодное помещение, где хранился огородный инвентарь. Там зимой стены покрывались инеем. Мать Антония с Полей по возможности навещали ее и каждую неделю присылали к ней рабу Божию Марию Васильевну, которая привозила матери Елевферии продукты.

В начале 1960-х годов я тоже несколько раз приезжала к ней. Когда у нас освободилась комната, мы взяли туда мать Елевферию. Здесь она прожила два года Каждый день мы навещали ее, приносили еду.

ИГУМЕНИЯ МАРТИНИАНА

В 1926 году, когда епископ Серафим (Звездинский) жил у нас, из женского монастыря из-под города Дмитрова к нему приезжали две монахини просить новую игумению в свою обитель (куда делась их прежняя игумения — не знаю). Выбор Владыки пал на нашу монахиню Мартиниану — старшую в богадельне. Ее он и поставил в игумений в названный монастырь.

Уже после закрытии нашей пустыни мне довелось, по поручению владыки Августина (Беляева), к которому мы с Настей Решетовой, будучи его духовными чадами, ездили в ссылку в Среднюю Азию в город Ходжент, быть в этом монастыре. Матушка Мартиниана ласково приняла меня и даже оставила ночевать в своих покоях. Поручение же Владыки

состояло в том, чтобы отыскать старца Досифея и что-то ему передать. Но его уже в этом монастыре не оказалось.

Позже я узнала, что матушка Мартиниана после закрытия монастыря была отправлена в ссылку. О дальнейшей ее судьбе узнать не пришлось.

ПОСЛЕ ЗАКРЫТИЯ ОБИТЕЛИ

Матушку Алипию в монастыре все любили и уважали Но никогда все гладко среди людей не бывает. Были скорби и у матушки. В богадельне в это время жила впавшая в прелесть из-за неблагословленных никем непосильных подвигов инокиня Евфросиния. Она была хорошая, но вся какая-то расслабленная. В церковь не ходила. Иногда придет к нам в корпус, кто-то спросит: «Мать Евфросиния, как себя чувствуешь?» — «Какое уж мое чувствование? Все ведь от матушки зависит, как она того захочет, так со мной и бывает...»

Все приезжавшие к нам духовные лица были гонимы, за всеми следили. Были предательницы и среди наших сестер — инокини Феодора, Мария и Татиана, жившие в Магдалининском корпусе. Еще при назначении матушки Алипии игуменией в нашу пустынь они ее сразу не признали. Одно ослушание, другое, и враг запутывал их все больше и больше в свои сети. Я никогда не видела их в храме, они не несли никаких послушаний, не присутствовали на общей трапезе, правда еду с кухни брали. С сестрами они не общались. Может быть, уже тогда они каким-то образом были связаны с властями. Во всяком случае, это стало очевидно в последнее перед закрытием обители время, когда большевики, «навещая» нас, в первую очередь заходили к ним. После закрытия монастыря они еще какое-то время продолжали жить в своем домике.

Помню, месяца через полтора после закрытия монастыря я приезжала навестить это святое место. Хотела поклониться могилкам, но, увидя одну из них, поспешила скрыться. Их боялись.

Стареньким сестрам, в том числе схимницам еще какое-то время разрешали жить на своих местах в монастыре. Там еще совершались службы. Все это, однако, продолжалось недолго.

В одной из аносинских изб доживали свой век схимонахини Салафиила и Амвросия. За ними ухаживала монахиня Евлампия. Схимницы там скончались и были похоронены. С матерью Евлампией (арестам она не подвергалась) мне довелось встретиться уже после войны.

Там же в Аносине сняли домик еще три сестры, певчие. По праздникам они еще пели в соборе обители, превращенном в обычный приходской храм, в котором служили оба отца Александра. Из них я запомнила только одну — регента левого клироса инокиню Елену. Впоследствии она была сослана в Казахстан, где умерла от дизентерии. В один из двух моих приездов после закрытия монастыря она и рассказала мне свой сон о том, как меня разыскивала игумения Иоанна (я уже о нем рассказала).

Я только плакала, а она, глядя на меня, сказала: «Дорогая моя, как ты полюбила наш монастырь! Я и не знала».

В Аносине же поселилась пчельница монахиня Сергия. Там же она скончалась и похоронена на сельском кладбище. С ней жили две ее помощницы — инокини Ксения и Валентина. Последняя пришла к нам из Серафимо-Знаменского скита, была духовной дочерью владыки Варфоломея (Ремова), скончалась в ссылке.

Около десяти сестер, в основном «воронежских», главным образом певчие, после закрытия монастыря жили в селе Рождественском, в приходском храме которого служил о. Досифей. К ним я тоже ездила. Бывала я и у других сестер.

По возвращении матушки игумений и матери Антонии из ссылки мне довелось навещать их, пока они жили в Москве. После их отъезда на дачу к Лобовым с матушкой я уже не виделась, так как там они проживали тайно.

Почти каждый год я приезжала в Аносино поклониться остаткам Святой обители, дорогим могилкам, походить, погрустить, поплакать. Все корпуса тут же заняли мирские люди. Храмы были закрыты. С каждым годом на этом святом месте все отчетливее проступала мерзость запустения. Разрушались корпуса, стены растаскивались на какие-то постройки. Во время войны неизвестно кем был взорван собор с колокольней. Потом территорию монастыря заняли пришедшей в негодность сельхозтехникой.

Лет через пять приблизительно после закрытия монастыря кто-то, как мне сказали, пытался раскопать могилку игумений Иоанны. Креста на ней уже давно не было. Вместо холмика была неглубокая яма...

СЕСТРЫ ПАТРИКЕЕВЫ

Патрикеевы были богатейшими московскими купцами. В городе им принадлежало три дома, один из которых (с рестораном) стоял на Театральной площади неподалеку от Большого театра. Впоследствии этот дом сломали. В Химках у Патрикеевых был дворец, где отмечались именины и другие семейные торжества.

Бабушка Патрикеевых, очень состоятельная, рано овдовела, и к ней присватался богатый купец. Ее одолевали сомнения и она решила поехать в Гефсиманский скит к старцу Варнаве, узнать Божию волю. Старец благословил ее на брак и благотворительность. С тех пор бабушка Патрикеева стала помогать монастырям, храмам, щедро жертвуя на это свое немалое состояние. На ее средства был выстроен храм в женской Зосимовой пустыни, дополнительная трапезная в Киево-Печерской Лавре.

Семейство Патрикеевых духовно окормлялось у епископа Арсения (Жадановского) и архимандрита (позже также епископа) Серафима (Звездинского) в Чудовом монастыре, куда отец сестер Патрикеевых обычно подъезжал на белых лошадях.

Старшая сестра Ольга поступила в Серафимо-Знаменский скит к схиигумении Фамари. Она была инокиней, когда скит закрыли. Мама была еще жива и жила в Серпухове. Ольга поехала к ней, устроилась работать бухгалтером в артели. Приезжая по работе в Москву, она останавливалась у Нины Фроловны, хирурга, духовной дочери владыки Арсения. Однажды после того, как она рассталась с Ольгой, поехавшей к себе в Серпухов, Нину Фроловну вызвали в приемный покой Боткинской больницы, где она работала. Там она, к своему ужасу, видит Ольгу без обеих ног. Распрощавшись с Ниной Фроловной, та попала под трамвай. Пережив такое, Ольга не потеряла сознания. Оперировать Нина Фроловна не могла. Пришлось вызывать другого хирурга. На другой день Ольга сказала: «Видимо, я недостойна своими ногами ходить по земле. Но ведь руки-то Господь оставил мне. Я и перекреститься и платочек могу сама одеть». Удивительная сила духа! А какое смирение! Ей дали пенсию, комнату. А отец Леонид с Преображенки, ее духовный отец, купил ей колясочку. Целый день, одев деревянные ноги, она сидела на стульчике, читала, пела, а самое главное — не унывала. Я ее навещала. Она была удивительно кроткой и смиренной. Однажды поскользнулись ее деревяшки, она упала в коридоре да так и лежала до вечера, ждала, когда придут соседи.

Другая сестра, инокиня Мария, была в Серафимо-Дивеевском монастыре, умерла в 39 лет от тифа в Муроме, куда после закрытия обители выехали дивеевские. Я мало что о ней знаю.

Третья, младшая, Анна с детства была духовной дочерью епископа Серафима (Звездинского). Он ее и постриг с именем Иоанна. С Владыкой она была и в Дмитрове и в Аносиной пустыни. Вместе с инокиней Клавдией (лет 45-ти) сопровождала его в Дивеево. Епископ Серафим просил дивеевскую матушку разрешить ему с двумя сестрами-певчими ежедневно править службу в храме. Они и правили ее в церкви Тихвинской иконы Божией Матери. Алтарничала мать Клавдия. Это были самые злые времена. Вскоре Владыку арестовали и сестры ждали пока его выпустили из тюрьмы, потом его отправили куда-то на пароходе. Сестры предполагали, что его утопили. Они вернулись в Москву.

Однажды мне сказали, что мать Иоанна (Патрикеева) прислуживает в храме Ann. Петра и Павла на Преображенке. Придя туда, я действительно там ее увидела. Это было в 1950-х годах. Однако мать Иоанна недолго алтарничала — ушла в затвор.

Она поселилась в ветхом домике на краю деревни Дубки в 30—40 километрах от Дмитрова. Две женщины из деревни помогали ей: носили воду, дрова. Приезжал ее духовник отец Б. с матушкой, которая до конца своей жизни была благодарна ей за батюшку и все время ей помогала. Репутация у о. Б. до встречи с м. Иоанной была не из лучших: его то и дело видели в ресторанах. И вдруг мать Иоанна просит его стать ее

духовным отцом. Она помогла ему избавиться от многих искушений. Вскоре ее постригли в схиму с оставлением прежнего имени Иоанна.

Между тем домик пришел в окончательный упадок: крыша текла, в любое время мог обвалиться потолок. По ходатайству матушки о. Б. и двух женщин, помогавших ей, м. Иоанне дали комнату на окраине Дмитрова на втором этаже 4-этажного дома для слепых. Ее соседями была семья с двумя девочками. Мать Иоанна повесила изнутри на двери ватное одеяло и выходила из своей келлии только ночью.

Первой из двух оставшихся сестер Патрикеевых скончалась Ольга, а потом схимонахиня Иоанна.

Царствие небесное и вечный покой!

ПОСЛУШНИЦА АННА ПЕТРОВНА

Племянница художницы монахини Арсении, сирота, пришла в монастырь с 15 лет. Несла послушания в кухне и гостинице. Лет десять

пребывала она в обители, но так и оставалась послушницей. После закрытия монастыря жила в Москве, вышла замуж, рано овдовела, осталась с психически тяжело больным сыном. Много перенесла она от него. В 1970-е годы приняла постриг в мантию у схиархимандрита Амвросия (Иванова) с именем Иоанна.

Тяжело переживала она трагическую гибель сына. Почти ежедневно многие годы она ходила молиться в храм. Будучи очень тихой и малограмотной, она хранила в своей душе большую любовь к Аносиной пустыни и монашеству. Эту свою любовь она сумела вселить в довольно юного молодого человека из неверующей семьи, который впоследствии принял монашеский постриг и в настоящее время подвизается в числе братии Оптиной пустыни, среди ее начальствующих лиц.

Скончалась мать Иоанна в 1987 году.

ПОСЛУШНИЦА ЕЛИЗАВЕТА

Она была на два-три года старше меня и в монастырь пришла годом раньше. Была она москвичка, единственная дочь в семье. Аиза была девочкой бойкой и работящей. Мать и отчим, поистине отечески к ней относившийся, были портными. Однажды я была у них дома, они жили недалеко от Рижского вокзала. Через родителей она доставляла в монастырь работу (мы стегали на артель одеяла, выполняли другое шитье).

В монастыре Лиза была на общих послушаниях. Ее духовная мать, алтарница Гавриила, лет 70-ти пришла, как рассказывали старшие сестры, в монастырь еще девушкой с Иисусовой молитвой на устах. После закрытия обители послушница Елизавета не покинула свою старицу. Впоследствии отец Досифей постриг ее в мантию с именем Гавриила. При постриге у Елизаветы не оказалось тапочек, на что о. Досифей сказал: «Она и босиком дойдет». Вскоре обеих монахинь арестовали, но младшую отпустили, а старицу сослали и она вскоре умерла.

Всю оставшуюся жизнь мать Гавриила прожила в Москве. Каждый день она была за Литургией в Знаменском храме у Рижского вокзала, где всегда стояла у чудотворного креста. Это скульптурное распятие из Страстного монастыря было очень почитаемо москвичами. Стояло оно в притворе собора Страстного монастыря, который днем никогда не закрывали, чтобы каждый желающий мог приложиться ко кресту. Мне и самой приходилось прикладываться к нему в Страстном монастыре. После закрытия монастыря некоторое время крест находился в храме Рождества Пресвятой Богородицы (на М. Дмитровке), потом в храме, находившемся на углу Сретенки и Рождественского бульвара, а уж после его перенесли в Знаменскую церковь.

У креста мать Гавриила следила за подсвечниками и почему-то терпела всякие искушения и притеснения, на что она неизменно говорила: «Умру, но от креста не уйду!» Чтобы иметь возможность посещать

Литургию, мать Гавриила работала уборщицей в гостинице в вечерние часы. Незадолго до смерти она приняла постриг в схиму, сохранив прежнее имя, у оптинского старца схиархимандрита Амвросия (Иванова), жившего на ст. Балабаново в селе Софьинка.

Скончалась она в конце Св. Пятидесятницы в 1970-е годы. Приехала на последний акафист Воскресения Христова в Покровский храм Московской духовной академии. Во время службы почувствовала себя плохо, подошла к кресту, приложилась к нему и потеряла сознание. Ее отправили в больницу, где она скончалась на следующий день от инсульта, не приходя в сознание. Лавра и похоронила ее на местном кладбище, так как родных у нее не было.

ИНОКИНЯ МАРИЯ БРЯНЦЕВА

В монастыре инокиня Мария была на общих послушаниях. После закрытия долгое время (около 20 лет) была в ссылке. Кто постриг ее в мантию с именем Магдалина — не знаю.

После ссылки до конца жизни жила в Александрове; много лет была алтарницей в соборе Александровского монастыря. Никогда не порывала связей с м. Антонией (казначеей). На именинах последней мы обычно и встречались, изредка навещая друг друга.

Духовно окормлялась она у старцев Троице-Сергиевой Лавры. Перед смертью была пострижена в схиму с именем Мстислава. Я ее во время болезни навещала и была на похоронах. Погребена она на городском кладбище.

ИРИНА ВОРОНЕЖСКАЯ

Рядом со мной в церкви (в одном ряду) стояла послушница Ирина. Родом была она из Воронежа. Пришла в Аносину пустынь, где уже подвизалась ее родная сестра — инокиня Анастасия (певчая), пришедшая в обитель годом раньше меня. В монастыре она была на общих послушаниях.

После закрытия Аносина некоторое время вместе с певчими инокинями Меланией и Анастасией (ее сестрой) жили в селе Рождественское, где служил о. Досифей. Однажды я ездила к ним. У старца была отдельная комната. Потом они все переехали куда-то по Белорусской дороге (не помню храма) и там один раз я у них была. Однако вскоре батюшку арестовали. Сестры Мелания и Анастасия уехали на родину в Воронеж, а младшая Ирина (она уже была пострижена старцем в мантию с именем Иоанна) переехала на жительство в Калужскую область в село Рощу близ Пафнутиево-Боровского монастыря. Там она прислуживала в храме и жила вместе с монахиней Арефой из женской Зосимовой

пустыни до конца своих дней. Я ее навещала. Там же недалеко от села доживала свой век Мария Федоровна Мансурова.

Никогда после Аносина мать Иоанна не снимала монашеской одежды. Умерла она в 1980-х годах. Там при церкви ее и похоронили. Позже. когда хоронили мать Арефу, я была у нее на могиле.

АНФИСА ИВАНОВНА ДИКАРЕВА

Жила она в игуменском корпусе и была певчей. Духовной ее матерью была казначея м. Антония, к которой она вместе с Полей поехала в ссылку. До поступления в Аносину пустынь Анфиса целый год странствовала. Была она из благородной московской семьи. У нее были две сестры — Тамара и Раиса, которым она впоследствии посвятила всю свою жизнь.

Сестры были очень нелюдимы, замкнутые; работать среди людей не могли. Подрабатывали на дому тем, что делали цветы; пенсии себе не заработали. Анфиса впоследствии закончила институт и работала корреспондентом в какой-то редакции. Так втроем и жили на одно жалование. Были нищими, но в своей нищете хранили истинно христианское благодушие, никогда не жаловались и не роптали.

Я навещала их. Они были очень милы в общении и между собой имели большую любовь. Анфису обожали и смотрели на нее как на свою опору. После смерти сестер Анфиса прожила недолго. Перед смертью я ее навещала в больнице и хоронила.

МАТЬ МАГДАЛИНА

С Таней Фоминой (так звали до пострига мать Магдалину) меня связывала духовная дружба всю жизнь. Она была старшей дочерью московского профессора-медика. Семья была большая, дружная, но совершенно безбожная.

Как Господь привлек Таню на служение Себе, не знаю. Было начало 1920-х годов. Таня училась на втором курсе медицинского института и украдкой от родных ходила в храм Святителя Николая на Маросейке к батюшке Алексию Мечеву. Там у нее появились подруги, которые собрались поступить в монастырь. Кто-то им рассказал про Аносину пустынь. Было это в 1922 году. Они просили благословение у Батюшки, а он послал их в Зосимову пустынь к старцу отцу Алексию Затворнику.

Таня рассказывала:

— Когда мы приехали, одна из нас первая пошла к отцу Алексию с просьбой благословить ее в монастырь, но батюшка не благословил. Не благословил и вторую и третью.

Подошла и Таня. На коленочки стала и заплакала.

— Деточка, что же ты плачешь?

— Как же не плакать? Вы всех благословляете замуж, а я не хочу.

— Да как же я тебя благословлю замуж, когда ты в мантии родилась! — и старец благословил ее идти в Аносину пустынь.

Тайно покинула Таня родительский дом. Шесть лет родные не желали ее видеть. Только младшая сестра Людмила и брат Сергей потихонечку приезжали навещать сестру. Отец же говорил, что ему легче было самому застрелить свою дочь, чем видеть ее в монашеском облачении. И вот однажды приезжает к Тане сестра и говорит, что отец вызывает ее. Матушка благословила ее, а мы все провожали со слезами. Весь монастырь знал, что она уезжает, все молились за нее. Приехала Таня в Москву и пошла к отцу в институт на кафедру в своей монашеской одежде, которую никогда не снимала. Ему доложили. Вошла. Поздоровалась. Отец не ответил. Он сидел за столом, не шелохнувшись, глаз не поднял, сказал: «Твоя бабушка при смерти и хочет тебя видеть. Я разрешаю тебе придти в мой дом проведать ее». Таня поблагодарила и вышла. Отец так ни разу и не взглянул на нее. Она навестила бабушку и возвратилась в монастырь на второй день. Вскоре бабушка умерла и Таня ездила на похороны. Больше она отца не видела. После закрытия монастыря Таня три года пробыла в ссылке, а когда вернулась, отца уже не было в живых.

Таня пришла в Аносину пустынь за три-четыре года до меня. При мне ее облекли в иночество. В монастыре Таня пела на клиросе^¹, была звонаркой. Я ей помогала. В положенное время перед всенощной, поздней Литургией она проходила мимо меня и брала с собой на колокольню. Набор колоколов был небольшой, а колокольня невысокая, но поскольку обитель стояла на возвышенном месте, звон разносился далеко по окрестностям. Я ударяла в большой колокол, а Таня трезвонила в маленькие колокола. На буднях к службе звонили церковницы снизу, дергая за веревку. Как и все певчие, Таня была на общих послушаниях. Жила вместе со мной в игуменском корпусе.

Когда арестовали матушку игумению, в числе других забрали и ее. Сослали на три года в Казахстан. Когда вернулась, жить в Москве не разрешили, и она уехала на родину отца в Ростовскую область.

По возвращении из ссылки Таня встречалась с матушкой игуменией на даче Лобовых под Кубинкой. Матушка благословила ее на монашеский постриг и отослала с этой целью к епископу Серафиму (Звездинскому), скрывавшемуся тогда на станции Пионерской Белорусской железной дороги у матушки Фамари. При этом матушка Алипия дала Тане письмо для Владыки. Был назначен день пострига. Таня, готовясь к нему, решила взять с собой тетрадь с чином пострижения и это было Божиим внушением, т. к. у Владыки этого чина не оказалось. Постриг совершился и Владыка дал Тане в пострижении имя Магдалина. После она и спрашивает: «Владыко, простите, имя Магдалина по Вашему желанию или по матушкиному?» — «А я еще не читал матушкино письмо». Каково же было общее удивление, когда из прочитанного после пострига письма узнали, что матушка желала бы назвать Таню именно этим именем.

В Ростовской области в городе Шахты брат купил матери Магдалине небольшой домик. Но и там, как монахиня, она дважды подвергалась аресту, подолгу сидела в тюрьме. Однажды она всю зиму провела в холодной камере с цементным по!ом. Ее изнуряли частыми ночными допросами, обзывали непристойными словами, говорили непотребное, водили темными коридорами, подталкивая прикладами; угрожая, заставляли подписывать ложные показания. Но Господь укреплял ее, и она все перенесла, удивляя следователей своими мудрыми ответами. Много позже, уже после того, как миновали эти ужасные времена, она однажды повстречала своего следователя. Он сам подошел к ней и молча с большим уважением пожал ее руку.

Уже потом она рассказала об одной игумений, тоже матери Магдалине, с которой сидела вместе в тюрьме в Ростове-на-Дону. Была она уже просватанной невестой, жила в дружной и хорошей семье и вот незадолго до ее свадьбы отец ее по неизвестной причине покончил с собой. Скорбь была невыразимой, свадьбу, конечно, отложили, а они с матерью поехали к старцам. И вот первый же старец говорит: «Нет тебе дороги замуж, иди в монастырь и посвяти свою жизнь искуплению души отца». То же самое сказал и второй старец из другого монастыря. Она послушалась и поступила в монастырь, полюбила эту жизнь, неся разные послушания и подвиг молитвы. По прошествии многих лет, как было раньше положено во многих женских обителях, ее постригли в мантию. После пострига, как известно, вновь постриженные какое-то время безвыходно пребывают в храме, и вот тогда-то она увидела удивительный сон. ...Большое поле, усеянное цветами. Впереди показался тарантас, запряженный белым конем. Когда он приблизился, то она увидела ангела, управляющего им, а в тарантасе — своего отца. Поравнявшись с ней, тарантас остановился. Из него вышел отец, поклонился дочери в ноги и она услышала голос: «Вот эта дочь выкупила душу своего отца».

Последний ее арест косвенно коснулся и меня. Было это в конце 1940-х—начале 1950-х годов. А надо сказать, что мать Магдалина стала

после смерти отца особо любима и почитаема в семье, хотя никто из родных тогда еще и не пришел к вере. Это были глубоко интеллигентные, умные, дружные люди. Каждый раз, когда она приезжала в Москву, она навещала меня, а я была знакома со всеми ее родными. Мы вели постоянную переписку. И вот однажды с неизвестной мне женщиной средних лет приходит ко мне мама м. Магдалины — Елена Васильевна. Она представила незнакомку, как близкую знакомую Тани, только что приехавшую от нее из города Шахты и передавшую ей от дочери письмо и гостинцы. Было письмо и мне с баночкой маслица и баночкой меда в придачу. Незнакомку звали Клавдией Тихоновной. Быстренько я прочитала письмо от м. Магдалины. Почерк ее мне был хорошо знаком, однако какой-то внутренний голос сразу же внушил мне недоверие к этому человеку. Душа моя чувствует в ней волка в овечьей шкуре. Вида, конечно, я не показала, но внутренне вся насторожилась. Стала расспрашивать Клавдию Тихоновну о матери Магдалине. В разговоре она все время подчеркивала своюt близость к ней, высказывая осведомленность о многих ее знакомых. Отзываясь о ней восторженно, она постоянно высказывала желание познакомиться со всеми ее московскими друзьями.

На комоде у меня лежало недавно полученное по почте письмо от м. Магдалины на бумаге такого же цвета, что и письмо, привезенное ею. Клавдия Тихоновна попросила разрешения прочитать его. В конце этого письма мать Магдалина передавала поклон нашей общей знакомой, подруге моей юности Наташе Сержантовой. А тут — надо же такому случиться — ко мне неожиданно пришла другая наша подруга — Оля «маленькая». Между тем, Клавдию Тихоновну заинтересовала Наташа, и она изъявила желание познакомиться с ней. Я уклончиво сказала о том, что знаю, где она живет, но почтового адреса не помню. Оля же, ничего не подозревая, выпалила: «Как же не помнишь? Второй Зборовский, дом 2». Я попросила Олю выйти на кухню, посмотреть чайник, потом вышла сама. Здесь я высказала ей свои подозрения и попросила скорей предупредить Наташу. Сели пить чай. Оля вскоре ушла. Уехала и Елена Васильевна, а Клавдия Тихоновна попросилась у нас переночевать.

Утром она поехала к Наташе. Та жила на втором этаже деревянного дома. Предупрежденная накануне, она посадила у окна свою тетушку. Показалась Клавдия Тихоновна. Кричит снизу: «Наташа Сержантова здесь живет?» — «Здесь». — «Можно ее видеть?» — «Только вчера уехала отдыхать с мужем на море». — «С каким мужем?! Она ведь незамужняя!» — «Время-то сейчас какое! Вчера познакомилась, сегодня расписалась». Наташа спряталась в кладовке и все слышала. Так Клавдия Тихоновна и ушла ни с чем.

Мои подозрения, к сожалению, подтвердились. Близкие м. Магдалины из города Шахты прислали телеграмму: «Таня в больнице», — что на условном языке означало, что ее арестовали. Внешне я продолжала вести себя спокойно. Жили мы бедно, но Клавдия Тихоновна уехала с подарками:

четыре пары новых чулок, грибы, бидончик... Я отдала ей все лучшее, что у меня было. Лишь бы только она ничего не заподозрила.

Позже, после очередной отсидки, м. Магдалина рассказала, как постепенно в течение трех лет Клавдия Тихоновна входила к ним в доверие. Из-за отдаленности церкви в праздники собирались помолиться на дому, и все три года Клавдия Тихоновна неукоснительно приходила, молилась. А потом всех выдала... Всего по ее показаниям арестовали сорок человек. Все они на ее совести.

После отбытия срока заключения матери Магдалине не разрешили возвратиться в свой дом; сказали, что это было бы возможно, если бы кто-нибудь из ее близких был депутатом или погиб на войне. Но депутатом Верховного совета был ее отец, а родной брат, художник, погиб на фронте. И ей не только разрешили по-прежнему проживать в городе

Шахты, но позже за заслуги отца дали даже пенсию. Теперь она могла без всякой оплаты прислуживать в пригородной церкви.

В последние годы жизни мать Магдалина часто бывала в Москве, подолгу жила у своих сестер, для которых являлась надежной опорой во всех скорбных обстоятельствах жизни, постепенно приводя их к вере. В Москве же она неизменно навещала казначею мать Антонию, поддерживала связь и переписку со многими аносинскими сестрами.

ИНОКИНЯ АНАСТАСИЯ

Настя-альт, как все мы ее звали, была канонархом правого клироса. Впоследствии, кажется, о. Досифей, постриг ее в монахини с именем Анимаиса. После закрытия обители она всю жизнь прожила при церкви в селе Осташкове Мытищинского района. Жила она в церковной ограде в домике с монахиней Ниной (не знаю из какого она была монастыря). Они полностью обслуживали храм: и пели, и убирались. В последний раз я ездила к ней лет пять-шесть назад. Ей было тогда 92 года, но она была такой живой, подвижной. Только что закончилась Литургия и она пела на молебне. Не знаю, может быть, она еще и жива. От последней встречи у меня сохранилась магнитофонная запись.

ИНОКИНЯ ЕКАТЕРИНА ПРОХОРОВА

Из всех сестер обители ближе всех в течение всей моей жизни была моя незабвенная Екатерина, Катя, с которой в Аносиной пустыни все три года прожили мы в одной келлии и ни разу не посердились друг на друга. Была она года на два старше меня. Родом она была из соседней к Аносину (в 9 километрах в сторону Звенигорода) деревни Палица.

Мама ее Дария очень любила наш монастырь. И вот, когда Кате исполнилось 17—18 лет и она уже стала интересоваться нарядами, мать и говорит ей: «Кать, шла бы ты в Аносино. Как там хорошо!» А та в простоте согласилась: «Ну что ж, мам, и пойду». И мама привела ее к матушке игумений Алипии.

Первое время она несла послушание на кухне, мыла посуду, чистила овощи. Полюбила она монастырь, полюбили и ее сестры за простоту нрава. Вскоре матушка перевела ее в игуменский корпус. А когда я пришла в монастырь, матушка взяла меня к себе младшей келейницей и поселила в одну келлию с послушницей Екатериной (там же жила и послушница Анфиса). Так мы с Катей, душа в душу, несмотря на мое замужество, и прожили долгую жизнь до самой ее кончины.

После закрытия монастыря она со своей старицей м. Леонидой, старшей огородницей, поселилась у своих родных в деревне. Мама ее была необыкновенной — сильная духом, крепкая верой. Она старалась помогать

в храме, где ее дочь была псаломщицей. На усадьбе родители Екатерины выстроили для нее со старицей дом. Но вскоре их арестовали и поместили в Звенигородскую тюрьму. Там оказалась и схиигумения Фамарь. Поместили их в разных камерах, но на прогулках в тюремном дворе встречались. Екатерина вспоминала о том, что матушка Фамарь все время читала вслух молитвы, а когда ее повели из тюрьмы по городу, отправляя в ссылку, она все время повторяла: «Господи, на все да будет воля Твоя». Народ смотрел на нее, плакал и крестился.

Катю из-за ее крестьянского происхождения вскоре отпустили и она нанялась в прислуги на дачу Капицы на Николиной Горе. Так до пенсии она у них и проработала. Последние годы она жила со своей родной сестрой сначала в ветхом домике близ Нового Иерусалима, потом в коммунальной квартире (уже до самой смерти).

В начале 1970-х годов ее постриг в мантию с именем Варвары наш общий старец схиархимандрит Амвросий (Иванов). Она была уставщицей в Троицкой церкви под Истрой. Очень близка была м. Варвара матери Антонии, помогая последней, чем могла, всю жизнь.

Ее отличали кротость, смирение и молчаливость. И в конце жизни всем своим обликом, спокойным взглядом своих лучистых глаз она живо напоминала прежних наших аносинских стариц.

В последние годы она жила в одной квартире с рабой Божией Матроной, служившей у отца Мирона в с. Чехове. Когда мать Варвара совсем ослабела и уже почти не могла сама ходить, Матрона, как родной матери, служила ей. Скончалась она 19 апреля/2 мая. Погребена за алтарем храма в с. Чехове.

Мать Варвара не дожила до открытия Аносиной пустыни всего лишь два-три года. Когда же последняя открылась, то в число ее сестер поступила ухаживавшая за ней Матрона.

МОГИЛКА МАТУШКИ

После войны, когда мать Антония вернулась в Москву и сообщила о кончине матушки, мы ее могилку стали изредка навещать. От станции Кубинка километров пять-шесть шли пешком. Могилку берегли, не подписывали. Чья она, не знал никто из жителей близлежащих поселений. Последними из тех, что знали, были мы с матерью Варварой (Катей Прохоровой), а после ее кончины лишь я одна.

В конце 1980-х годов с помощью монахов Троице-Сергиевой Лавры удалось заменить деревянную ограду хорошей, металлической. Крест еще раньше пожертвовала пюхтицкая игумения Варвара. Она с матушкой Георгией и Виктором Васильевичем (будущим о. Варсонофием) побывали со мною в Аносине. От станции крест несли на себе. На сердце была печаль: что же будет с могилкой, когда я не смогу за ней ухаживать?

Но Господь все дивно устроил. Еще лет за пять-шесть до открытия Аносиной пустыни мои рассказы о ней вызвали большой интерес у одного лаврского старца и он вместе со мной на машине посетил монастырь, вернее то немногое, что от него уцелело, и могилку матушки игумений. На следующее лето сразу три архимандрита — о. Наум, о. Амвросий (Юрасов) и о. Анатолий из Вильнюса — отслужили панихиду на могилке матушки. Присутствовала там игумения Ксения из Коломны и несколько мирских лиц.

* * *

Еще в 1970 году сподобил меня Господь с моим боголюбивым кротким супругом диаконом Алексием принять монашеский постриг от последнего оптинского и пафнутиево-боровского старца архимандрита Амвросия (Иванова). А несколько лет назад, будучи, как казалось, смертельно больной, была пострижена лаврским архимандритом в схиму. И Господь воздвиг меня вновь с одра болезни, чтобы, как думаю, поведать всем об Аносиной пустыни и ее насельницах.

Вскоре, по благословению старца, было написано Прошение на имя Патриарха Московского и всея Руси Алексия II:

Ваше Святейшество!

От имени многих усердствующих и желающих проходить иноческое житие просим Вашего благословения на возобновление бывшей Аносиной пустыни, да прославятся Живоначальная Троица, Пречистая Дева Богородица, святитель Димитрий Ростовский, великомученица Анастасия Узорешительница, страстотерпцы Князья Борис и Глеб, ибо под Их покровом мы пребывали до 1928 года, вознося молитвы за весь мир и за Русскую землю.

Просим возродить былую славу обители, жизнь которой отличалась особым благочестием, строгостью устава, где совершенно не было наемного труда, а сестры исполняли все работы. В Московской епархии, среди многих женских обителей, Аносина пустынь и ее игумений с сестрами пользовались особой честью и вниманием.

Просим Ваше Святейшество взять под Свой Патриарший Омофор нашу обитель, что будет великой радостью для всех.

Схимонахиня АННА.

нижайшая послушница Вашего Святейшества

с почитательницами и усердными богомольцами

...И вот теперь спустя почти пять лет эту дорогую для меня могилку под Кубинкой посещают сестры возрождающегося Борисо-Глебского Аносинского женского монастыря.

* * *

Прожив три года в Аносиной пустыни среди сонма, не преувеличивая, воистину преподобных стариц и в дальнейшем продолжая общение с сохранившими их дух такими сестрами, как м. Антония, м. Варвара, м. Магдалина (Фомина), схимонахиня Мстислава, м. Платонида, м. Иоанна и др., я, как неключимая раба Господня, ни в чем не подражала их жительству, и теперь, на закате своей земной жизни, прошу и молю тех, кто прочтет мои воспоминания, где нет ничего надуманного, вознести за меня, грешную, свои молитвы к Богу: да помилует Он мою грешную душу по великому Своему милосердию.

Схимонахиня АННА (ТЕПЛЯКОВА)