Во втором часу ночи 1 декабря 1942 года раздался стук в дверь. Вся моя семья помещалась в одной комнате. Кухню, расположенную ближе к входной двери, мы с женой уступили семье, эвакуированной из Ленинграда. Поэтому в квартиру ночных посетителей впустила квартирантка. Она же постучала в нашу комнату: «Владимир Ефимович, принимайте гостей». Я обрадовался: как раз ожидал брата, ехавшего с фронта.

Открываю дверь и вижу двоих мужчин. В черных овчинных полушубках, с ремешками на плечах. Я увидел знакомое лицо работника НКВД: «Ну, принимай гостей, Кремнев».

— Пожалуйста, — говорю. Все члены семьи: теща, жена и дочь поднялись с постели, только маленький сын — ему не было и трех лет — лежал в кроватке.

— Мы у тебя сделаем обыск. Вот познакомься, — подают мне бумажку.

Взяли с десяток книг и энциклопедию, перелистали и положили.

— Огнестрельное оружие у тебя есть?

— Нет.

— А холодное?

— Холодное есть.

— Какое?

— Топор, ножи.

— Нет, не это.

— А что?

—  Финка, кинжал.

—   Нет, этого у меня никогда не было.

Затем один из «гостей» залез в сундук, с самого дна выдернул все белье. Что он искал — не знаю.

Осмотрели подпол. Сели за стол оформлять протокол. Я тоже сел. Минуту посидели, как перед дальней дорогой, и поднялись. Глядя друг на друга, говорят: «Ну что ж, пойдем?»

Ну, думаю, ничего не нашли недозволенного, сейчас уйдут. Вдруг слышу: «Собирайся, Кремнев, с нами». У меня чуть не оборвалось сердце. Все, думаю, пропал, настал мой черед.

— Что мне с собой брать?

— Ничего не надо, там все есть.

У жены покатились слезы. У тещи — ужас в глазах. Дочь еще ничего не понимает в происходящем. Надел пиджак, валенки, пальто, взял сумочку с хлебом и чашку. И пошел впереди них...

Декабрь в тот год был сильно морозный. Иду по поселку к виадуку через железнодорожные пути. Вот тут-то вспомнил, как в 1937-1938 годах часто с женой, проходя по виадуку, мы останавливались и слышали крики заключенных в теплушках. Все железнодорожные пути были забиты этими составами с заключенными. Они кричали: «Дайте нам хлеба! Почему вы нас не кормите, какие мы будем для вас работники, если вы нас морите голодом!»

Такие крики раздавались по всем путям. Вот, думаю, настал и мой страшный час.

Здание НКВД находилось на привокзальной площади. В подвальном помещении следователь записал мой год рождения и объявил, что я привлекаюсь по 58-й статье и что я здесь с этого дня никого товарищем не должен называть.

Повели меня в другую комнату. Там сидели двое. Велели мне раздеться. Ощупали пальто, пиджак, карманы в брюках. Забрали все, что было при мне. Мелкие монеты, расческу, ремень и отрезали все пуговицы с брюк.

—   А как же я буду ходить, что, все время руками брюки поддерживать, дайте мне хоть какую-нибудь веревочку.

Мне бросили кусок веревочки. Женщина, дежурная-надзиратель, повела меня по длинному коридору, открыла мне дверь, и я вошел в камеру. Дверь за мной с железным грохотом захлопнулась. Вижу — в узкой комнате две кровати, на них лежат мужчины. Оба бодрствуют. Один, в форме железнодорожника, спрашивает меня:

— За что посадили?

— Не знаю.

— А где работал?

— Преподавателем техникума.

— О, тогда понятно, по 58-й статье.

Я был так ошарашен случившимся, что даже не поздоровался с ними. Этот же человек, сожалеючи, мне говорит:

— Всего у нас две койки, располагайтесь на полу между ними.

Что я и сделал, но уснуть я не мог.

Утром второго заключенного в возрасте примерно пятидесяти лет, звали его Готлиб Готлибович Ваккенгут, увели на допрос. Оставшийся со мной человек расспрашивал меня внимательно, кто я есть, что делаю. Я рассказал. Он говорит:

— Вас, может быть, и отпустят, а его...

И приложил указательный палец к затылку.

Через день меня повели в подвальную комнату. Там сидит за столом низенький, горбатенький человечек. Голова на шее скривилась. Этот человек, глядя на меня, стал записывать мои приметы. Когда он кончил, я ему говорю:

— Вы ведь самую главную примету не записали.

— Какую?

— Я ведь хромой, одна нога короче другой.

Он записывает. Я тогда подумал, что хороший врач ни за что не пойдет на такую работу.

Когда меня привели обратно в камеру, одного из заключенных уже куда-то перевели, и мы остались вдвоем с Готлибом Готлибовичем. Тут он мне рассказал, что его рассматривают как организатора контрреволюционной группы.

— Когда гитлеровцы подошли к Сталинграду, мы, немцы, работающие на строительстве ветки Кулунда-Барнаул, были обеспокоены тем, что в случае победы немцев, нас всех могут уничтожить, стали советоваться, как нам спасти себя. Об этом то-то донес, и нас забрали восемнадцать человек, ак контрреволюционную организацию.

Впоследствии я встретил Ваккенгута в колонии. Он мне сказал, что из восемнадцати человек были приговорены к высшей мере восемь, а остальные к разным срокам заключения. Он три месяца просидел в «смертной» камере, пока не пришло решение о замене высшей меры десятью годами заключения.

Привели меня к начальнику отделения, подполковнику Ежевскому. Этот сразу мне заявил:

— Вот что, Кремнев, раз тебя взяли, значит, есть преступление и тебя будут судить. Твоя судьба зависит от меня. Тебе я задам вопросы и если ты правдиво на них мне ответишь, то я облегчу твое положение. А если нет, то пеняй на себя. Первый опрос — занимался контрреволюцией?

— Нет, не занимался.

— Подожди, не спеши, подумай, потом говори.

— Нет, говорю, не занимался.

— Тогда так и запишем.

Смотрю — открывается дверь, вводят инженера с нашего завода. Он работал конструктором в техотделе, имел большое пристрастие к спиртному. И я не раз наблюдал, когда он на работе был весь опухший после пьянки.

Его спрашивает Ежевский:

— Ты занимался контрреволюцией?

— Занимался.

— Кремнев занимался с тобой контрреволюцией?

— Занимался.

— Уведите его.

— Вот видишь, твой сообщник арестован и он признается в контрреволюции и тебя обличает. А ты отрицаешь. Дело твое. Второй вопрос — про картошку говорил?

— Про картошку теперь все говорят.

— А как ты говорил?

— Не я один, а весь педагогический состав техникума обсуждал вопрос о направлении вагона в Славгород. Техникум наш железнодорожный, поэтому мы могли направить вагон. В Славгороде мы купим на 1000 руб. три мешка картошки, а здесь в Омске только два.

— Сколько ты зарабатываешь в техникуме в месяц? — спрашивает Ежевский.

— Примерно 1000 руб.

— Что же выходит, по-твоему, ты в месяц зарабатываешь два мешка картошки, так получается?

— Потому что картошка продается только на рынке у частника, у государства ее нет.

— А сколько молока ты зарабатываешь в месяц?

— Я не знаю, почем молоко сейчас на рынке.

— 80 рублей литр.

— Ну так что же, — говорю, — разделим 1000на 80 и получим 12,5 литров.

— Вот это и есть контрреволюция, ты опошляешь материальное положение трудящихся Советского Союза.

Мне было предъявлено обвинение по трем пунктам 58-й статьи: 10, ч. 2, 11 и 14.

Мои непризнания себя виновным вызвали бешеную ярость следователя. На допросах он стал угрожать:

— Тебя все равно расстреляют, твоя жена и дочь будут здесь же.

Я знал уже людей, у которых девочку двенадцати лет посадили раздетую на сквозняке при матери и заставляли ее просить родителей, чтобы они поступили так, как требует следователь. Моей дочери столько же... При угрозах следователь подходил ко мне вплотную и, подняв кулак, нецензурно ругался.

А я в то время был худой, обессиленный, сижу и думаю: как даст мне сейчас по голове, и дух вылетит из меня. Если бы я был физически здоров, то, думаю, взял бы табуретку и ударил бы его самого по голове, а там — будь что будет.

— Ты, слизняк, — кричит на меня, — кулацкий выродок! Все показания свидетелей против тебя, а ты все упорствуешь. Пеняй на себя! Отсюда не выйдешь!

Меня поместили в камеру-одиночку. На допросы стали вызывать в 10 часов вечера и только в 5 утра возвращали в камеру. Кабинет, где происходили допросы, а, вернее, не допросы, а сплошные запугивания расстрелом и нецензурная брань, оскорбления, не отапливался, а меня стали водить на допрос в нижнем белье, не давали надеть ни брюк, ни пиджака. Окна намерзли снегом. Сам следователь в телогрейке и шинели, в шапке и валенках. На столе стоит стакан с горячим чаем. На улице мороз.

Последний протокол о признании себя виновным я никак не хотел подписывать. После первой бессонной ночи в 5 часов утра я в камере думаю: «До подъема остался один час, хоть час посплю». Но не тут-то было. Только я лег, открылся глазок и надзиратель кричит:

— Поднимись с кровати!

Я поднялся. Глазок закрылся. Я облокотился на спинку кровати и думаю: буду дремать сидя. Опять глазок открылся и крик надзирателя:

— Убери руку с кровати, кровать у тебя отберем.

Сижу. С мороза мне стало в камере тепло, так хотелось уснуть! Но сидя невозможно дремать — валишься на бок. Так просидел я весь день. Надзиратель все время проверял.

Вечером на следующий день меня снова — на ночной допрос с предложением подписать протокол. То тихо уговаривают, то с матом и оскорблениями, такими циничными выражениями, о которых невозможно писать. Я не подписал. В камере — опять сижу. На третий день все повторилось. Самочувствие какое-то странное. В голове тяжесть. Сидишь и смотришь в стену. На момент закроешь глаза, валишься на бок. Однажды, долго глядя вниз на стену, у самого пола я увидел вычерченные две головы — собаки и теленка, обе с высунутыми языками. Очень я заволновался и даже испугался. Неужели, думаю, у меня начались галлюцинации. Отвернусь, не смотрю, снова посмотрю вниз. Изображение голов не исчезает. Наконец решился проверить и быстро наклонился, рукой начал водить по этому месту. И как я обрадовался, что изображения тех голов были выцарапаны. Видимо, какой-то заключенный, лежа на полу, сделал эти изображения.

На четвертые сутки меня снова повели раздетым в холодный кабинет. Снова сыпались грубые оскорбления. Подписи они от меня не добились.

Промучился четвертый день в камере под бдительным оком надзирателя. Четверо суток то на мороз, то в тепло, не спать, не лежать, а только сидеть. Вконец измотали меня! Голова болит, в ушах звон, сознание какое-то притупленное, все как будто во сне. Безразличие ко всему.

На пятый день в холодном кабинете следователя я увидел некоторую перемену. Табуретка для меня стояла не в углу комнаты, а у стола следователя.

— Садись, — сказал следователь.

Я сел и начал следователь таким тихим, я бы сказал, ласковым голосом:

— Ну что ты, Кремнев, не подписываешь, сам мучаешься и я время теряю. Ведь это только форма требуется. Ну мало ли что ты на себя напишешь, ведь не по этому будут судить, а по делам.

И подумал я: «Да ведь и правда, вот я сам напишу на себя, например, что я хочу убить Сталина, но где и как могу убить его, ведь это в моих условиях никак невозможно осуществить. Кто же будет за глупость судить. Чего же я упорствую».

— Давайте, подпишу.

И подписал.

— Вот теперь-то ты себя и угробил, — с улыбкой на лице воскликнул следователь.

Меня увели в камеру. На пятые сутки я впервые лег на кровать и заснул. Прошло три дня. Я спал с перерывами на еду. Вот после того, как я почувствовал себя бодрым, голова освежилась и ко мне вернулось ясное сознание, меня охватил ужас: как я мог сделать такую глупость? Ведь я твердо решил не подписывать не соответствующих действительности предъявленных мне обвинений!

Начал я стучать в дверь. Надзиратель открыл глазок и спрашивает: что нужно?

— Проведите меня к начальнику следственного отдела.

Глазок закрылся. Надзиратель ушел. Напрасно я прождал вызова. На второй день повторилось то же самое.

И только на третий день меня повели к начальнику следственного отдела.

— Ну, мудрец, в чем дело? — спрашивает строго капитан.

— Гражданин начальник, я подписал последний протокол допроса.

— Ну и что?

— Этот протокол неверный, не соответствует действительности. Я не знаю, что со мной случилось, но я его подписал.

— Ну и что ты хочешь?

— Я прошу вас дать мне лист бумаги и я напишу заявление в дело.

— А еще что?

— Больше ничего.

Вызвал надзирателя:

— Уведите его.

Находился я в подследственной тюрьме три с половиной месяца. Перед судом меня остригли под

машинку. Побрили. Разрешили свидание с женой. Жена Катя принесла передачу: продукты и вещи. Собрала все, что нужно и что могла в своих условиях, предполагая, что меня отправят куда-нибудь далеко.

Беседа была короткая, в кабинете следователя и в его присутствии. Разве тут толково поговоришь? Она сказала:

— Ничего, Володя, будет еще и на нашей улице праздник.

15-16 марта 1943 года состоялось заседание военного трибунала. Оно было закрытое. Тут я впервые увидел подсудимых, таких же, как и я: инженера Суханова и техника Ветрова. Инженера Чистякова и Юльметова я уже видел на очной ставке. Наша, так называемая, «контрреволюционная группа».

Первый вопрос председатель суда задал мне, по материалам следствия, идейному вдохновителю и организатору «группы».

— Расскажите, как работала ваша группа. Какие у вас были планы, где собирались?

— Мы нигде не собирались, никаких планов у нас не было.

— Где и как встречались, о чем договаривались?

— По работе мы встречались. Я работаю в цехе технологом. И если мне надо разработать что-то конструктивно, я звоню в отдел, оттуда присылают того или другого конструктора, который приходит и начинает выполнять чертежи.

— Нет, где и когда вы встречались по контрреволюционной работе?

— Этого не было.

Такие вопросы он задал всем пятерым подсудимым, и все дали отрицательные ответы.

По производственным вопросам сделал сообщение председатель экспертной комиссии. Он сказал, что несмотря на отдельные недостатки в работе, со стороны подсудимых не было злого умысла.

Адвокат очень осторожно выступал, и ничего конкретного я не услышал, только одно помню: он просил суд сохранить мне жизнь как хорошему специалисту, полезному для нашего общества.

Больше я ничего не помню: что предъявлено судом другим подсудимым, что говорил прокурор, председатель суда, какие вопросы задавали другим подсудимым, что говорили свидетели...

Военный трибунал приговорил: по статье 58-10 ч. 2 меня и Чистякова к восьми годам заключения, Юльметова — к шести, Суханова и Ветрова — к пяти. Приговор окончателен и кассационному обжалованию не подлежит...

2.

После суда нас всех пятерых осужденных собрали в одну камеру. Когда работали на заводе, то каждый жил сам по себе и ничего общего, личного между нами не чувствовалось. А тут такое ощущение — как будто мы стали близкими. Это постигшее нас несчастье сроднило, сблизило нас, сплотило. У всех нас, кроме Юльметова, который был еще не женат, остались жены и дети. Какая-то жизнь будет теперь у них. Каждый думал об этом.

Поместили нас в грузовичок, в сопровождении трех стрелков, ведь везут-то кого: государственных преступников!

Впервые за три с половиной месяца оказаться на свежем воздухе, видеть дома, людей, идущих по улицам, бегущие автомашины! Наконец-то мы все заговорили: «Как хорошо, что мы выбрались из этого ада». А стрелки нам ответили: «Вы в лагере еще вспомните ваше пребывание в подвалах НКВД. Там вы увидите «кузькину мать».

Сдали нас в пересыльную колонию № 7. В этой колонии было около семи тысяч человек заключенных. Поместили временно в барак с тремя ярусами нар.

Меня из-за моих больных ног приписали в бригаду инвалидов. В этой бригаде было человек сорок. Вероятно, были по 58-й статье и бытовые, потому что бригада инвалидов была одна во всем лагере. Занимались тем, что гнули крючки и петли для шинелей. Работа немудреная. На доски набиты штифты в определенном порядке и вокруг этих штифтов только крутить стальную проволоку. Приспособлений никаких нет. Крутить приходилось пальцами, проволока жесткая, а пальцы мягкие, и за три дня они у меня распухли и поранились. Надо выполнять норму, а то не будет тебе выписан хлеб.

В-тюрьме НКВД было очень тепло, и за время пребывания в ней мой организм ослабел. А когда ехали на открытой машине, меня прохватило мартовским ветерком. Я простудился, и вот теперь, сидя у верстака, чувствовал себя отвратительно. Кроме того, сидим все у верстака спиной к нарам.

Моя сумка с пайкой хлеба лежала на втором ярусе, как раз против меня. Я периодически оглядывался, и как увижу сумку на месте, так и успокоюсь. Но однажды перед обедом я в сумке хлеба не обнаружил. Его выкрали. Целые сутки я был без хлеба. Это был мой первый лагерный урок.

Спали на нарах впритык, было очень тесно. Одному повернуться с боку на бок невозможно. В первое же утро я поймал на себе большую вошь. Тихо, чтобы не будоражить людей, сообщаю об этом бригадиру. Это был техник по образованию, симпа-

тичный человек. Он во весь голос обращается к людям: «Слушайте все — вот это новый товарищ вошь поймал». Как все заахали — «да как же это так, не может быть, да откуда же она у нас появилась?» Я гляжу на них с удивлением, а они все разом: «ха-ха-ха!»

Оказывается, они меня разыграли — тут вшей было видимо-невидимо.

Мои лагерные злоключения продолжались. Нас этапировали в колонию № 2.

Колонна заключенных двинулась в путь, было утро. Земля еще мерзлая. Шли медленно, и я с мешком, а в нем было половина мешка домашних вещей: одеяло, белье, носки, валенки, полотенца, мыло...

Прошли путь примерно около двух километров. Я прошел как-то легко, даже был доволен, что прошелся. Остановились при входе в колонию. Пока оформляли документы, нас заставили всех сесть на землю, а земля еще не оттаяла, была мерзлая. Я еще от насморка не избавился, тут еще добавил, да еще когда вошли в колонию, заставили всех белье прожарить. А помещение, где раздевались, было холодное, и я еще добавил простуды. Долго пришлось помучиться, пока не пришел в норму.

Завели нас в барак, переполненный до отказа. Два яруса нар забиты людьми. Я сел прямо на проходе. Со мной вместе попали в этап два мои товарища по несчастью — Чистяков и Суханов.

Все трое поставили вещи в конце прохода, чтобы были у нас на глазах. Так как я долго не брился, вернее, меня не брили, я подумал, что главный инженер захочет видеть меня при назначении на работу, решил сходить побриться.

Предупредив друзей, чтобы они посмотрели и за моим мешком, ушел в парикмахерскую. Через час вернулся, смотрю — их вещи на месте, а моего мешка нет. Друзья эти улеглись на верхние нары и спят. Разбудил их и спрашиваю:

— Ребята, где мои вещи?

— Не знаем, они были на месте.

Остался я только с одним носовым платком в кармане.

Цех, куда меня определили работать, изготовлял ручные гранаты. Я в жизни не держал в руках ручной гранаты. А тут надо работать над технологией ее изготовления. Значит, надо изучать ее конструкцию. Весь день и вечер я нахожусь в конторке начальника цеха и разбираю «по косточкам» гранату. Проходит неделя, уже кое-что проясняется.

Вошел в курс дела. На второй неделе излагаю военпреду свои предложения по изготовлению гранат. Когда он понял мою мысль, то сразу же согласился:

— Это правильно, пиши рацпредложение.

— Какое, — говорю, — рацпредложение, надо немедленно изменить технологию.

А он мне снова говорит:

— Пиши предложение, это тебе здесь пригодится.

— А кому подавать его?

— Начальнику цеха.

Я и подал первое предложение. Позже появились и другие.

Ко мне обратились вольнонаемные написать им статью в стенную газету к 1 Мая. Я написал, как и прежде на воле, глубоко продуманную, патриотическую статью от лица заключенного. Им моя статья понравилась и говорят, если я не возражаю, они поместят ее передовицей, но только фамилию мою не будут подписывать. Я согласился.

И вот однажды вечером, когда я один занимался в конторке, заходит начальник колонии. Кое-что спросил, а потом говорит:

— Вот что, Кремнев. Твоя работа нам нравится. Я тебе не обещаю, что мы тебя освободим, но срок снизим.

Прошло три месяца, как я в колонии. Моей жене, как поощрение за мою работу, дали разрешение на свидание.

И вот я взял на руки сына. Когда меня увели из дома, ему было два с половиной года, а теперь уже три. За полгода у него притупились чувства ко мне, и он сидел сначала у меня на руках безразлично. Но вот к нему вернулись эти чувства, и он так крепко вцепился в меня, обхватил ручонками и сильно прижался.

Кончилось время, отпущенное на свидание. Поднялись. Я стал передавать сына матери, а он не хочет от меня оторваться, да как закричит: «Папа!» А из глаз текли два ручейка слез. У меня самого потекли слезы, я ушел в барак и, как ребенок, плакал.

Позже меня перевели в колонию № 5. Только слез с машины, подходит ко мне Зубриловский, бывший сосед по квартире, двери были рядом.

— Здравствуй, Владимир Ефимович.

— Здравствуй, Гавриил Иванович. По какой же ты статье? — спрашиваю его.

— А, наверное, по той же, по какой и вы.

— Так я же по 58-й.

— Ну, и я по 58-й.

Вот так — рядом жили много лет и не знали, что являемся «контриками». Его взяли в 1941 году. Я несколько раз спрашивал его жену — по какой причине арестовали Гавриила Ивановича, она отвечала, что не знает. Я и подумать не мог — малограмотный человек, токарь низкого разряда, мог быть арестован по «политической» статье. Брали всех, кто попадался в поле зрения.

Зубриловский в колонии возглавлял бригаду по опрессовке корпусов авиабомб. Нужно сказать, что эта колония находилась при тюрьме. Изготовляли авиационные бомбы небольшого размера весом около пяти килограммов — корпус, головку и стабилизатор. Зарядку делали где-то в другом месте.

Семью мою из квартиры выгнали, жить ей было негде и не на что, так как маленькой зарплаты моей жены, аптечного работника, не хватало даже прокормиться. Выехали в районное село Купино.

Однажды произошло чрезвычайное происшествие. За одну смену получился брак 80 корпусов. Естественно, по этому случаю прибыл сам начальник УИТЛК. Собрали руководящий состав из числа заключенных — человек сорок. Поднялся начальник. Поглядел на всех и заговорил:

— Ну, так что, на Гитлера стали работать? Поднимите руку, у кого 58-я статья!

Вот, думаю, несчастье. Осторожно взглянул на ряды. Оказалось, восемь человек по 58-й. Остальные все бытовики.

— Вы фронт подрываете. Виноватые понесут суровую кару.

Стали последовательно разбирать, откуда, у кого и как получился брак.

В течение двух часов докопались до истинных виновников брака. Оказалось, молодые рабочие, почти мальчишки, чтобы отомстить заместителю начальника цеха за грубые наскоки, нарочно сделали брак. Их отправили в тюрьму. Так прошла гроза мимо «политических».

Жизнь в колониях и лагерях выматывает человека, его душу. Он страдает и физически, и душевно. Особенно репрессированные по 58-й статье. Ведь они-то страдают безвинно. Бытовикам, уголовникам легче переносить гнет. Они знают, что сами заработали наказание. Их семьи или родственники не преследуются в обществе. На семьи же репрессированных ложилось страшное угнетение. Если живут в казенной квартире, то выселяют прямо на улицу. Люди избегают с ними общаться. Были такие, что могли бы чем-либо помочь, но страх, что за это на них самих обрушится гонение, не позволял им этого сделать.

Меня перебросили в колонию № 6. Она была создана из тех кадров, которые работали на изготовлении ручных гранат.

Меня встретили хорошо, видимо, мои товарищи обо мне хорошо отзывались. Колонию еще не успели обнести высоким забором, но окружили тремя рядами колючей проволоки, так что изнутри колонии было видно, как люди ходят по улице. Это до некоторой степени сглаживало заключение. Меня назначили заместителем начальника механического цеха,

Однажды вечером я подобрал человек пять я начали петь русские народные песни. Я в институте участвовал в студенческом хоровом кружке. А тут просто от скуки попели. Назавтра опять попели. К нам стали присоединяться любители пения. Потом появились люди, музыкально грамотные, учителя пения, и они возглавили образовавшийся хоровой кружок, который просуществовал не один год. Был создан и драмкружок, я в нем участвовал до конца срока.

Можно подумать, что было весело, если пели песни. Нет, это далеко не так. Бывало, сидим во время репетиции, я посмотрю на всех, сидят, опустив головы. Думаю, вот у всех на душе тоска и горе, а все-таки во время концерта сами оживают, хоть немного поднимаются духом и других кратковременно отвлекают от тяжких дум. В этом и достоинство самодеятельности.

Организовалось маленькое техбюро из двух специалистов — технолога и конструктора. В это бюро были назначены я и Чистяков. Помещением бюро служила небольшая клетушка, сколоченная из досок. Выложили в ней маленькую плитку для отопления. Зимой было очень холодно. Сидишь в телогрейке, сам мерзнешь, и ноги мерзнут. Брезентовые чуни и ватные чулки не греют. Поднимешь ноги на плиту, немного погреешься, а только опустил на пол, они сразу же замерзнут. Только летом мы и оживали, работали на улице.

Проверки численности заключенных проходили утром и вечером. Полторы тысячи человек! Пока просчитают, больше часа простоишь на морозе. Ноги до того застынут, что просто щипать их начнет.

В колонию прибыл заключенный — бывший главный конструктор завода «ЦАГИ» — Петр Леопольдович Отген из группы А. Н. Туполева. Вся группа Туполева в течение трех лет помещалась в отдельном доме и их отправили в Москву, а Оттена оставили досиживать срок в Омске.

Стало в нашем маленьком техбюро два конструктора. Оставаясь наедине с Петром Леопольдовичем, я спрашивал, правда ли, что, как говорят в народе, Туполев продал чертежи самолета?

— Надо продать целый вагон чертежей, это совершенно невозможно, — отвечал П. Л. Оттен.

Все руководящие работники жили в отдельном бараке. Помещалось в нем человек восемьдесят. Посредине барака была выложена одна большая плита. На ней готовили кашу и сушили валенки. Наложат валенки на плиту, прижимая к кирпичной

трубе до самого потолка. Иногда эта куча сваливалась, и валенки оказывались, сырые и холодные, на полу. В основном жили здесь инженеры, врачи, педагоги, бухгалтеры, экономисты... в большинстве 58-я статья, В среде уголовников мы считались «фашистами». Когда кто-нибудь спрашивал блатного, где живет такой-то, он показывал пальцем на барак: там, где фашисты живут. По их мнению, мы — фашисты, а они, хоть и воры, но советские люди. Во время праздников администрация устраивала слеты отличников, на которых приходилось бывать и мне. У меня сохранились на память о том времени книжки отличника. Иногда моя фотография вывешивалась на Доске почета.

Здоровье мое начинало слабеть. Заболела десна около зуба. Боль все больше и больше усиливается. Увеличилась опухоль, есть было невозможно. Зубной врач, вольнонаемная молодая женщина, сказала, что у меня авитаминоз. Зуб надо удалять,

— Ну, что ж, удаляйте.

Удалили один, потом второй, третий, так и пошло.

Питание в колонии было плохое. Если во время войны иногда попадали коровьи губы, уши, потому что мы давали продукцию оборонного значения, то после войны одна баланда и каша из жмыха от льняных семян. Сначала, после одной баланды, при появлении в колонии плиток желто-оранжевого цвета, мы так обрадовались, что даже с машины начали их воровать. Но вот как пошла каша из этих плиток и утром, и в обед, и на ужин... Так продолжалось несколько месяцев. Невозможно представить, как она опротивела всем, даже глядеть на нее не хотелось, не только есть.

Такая же история получилась с рыбой скумбрией. Прекрасная рыба, мясистая и на вкус хорошая. Но она была единственным блюдом круглые сутки в течение шести месяцев. Как она надоела! Уже после выхода на волю я не мог без отвращения глядеть в магазинах на консервы из скумбрии. Физически я очень ослабел, потерял сон. И в таком состоянии выполнял свои обязанности технолога. Вольнонаемная врач спрашивает меня:

— Что с тобой, Кремнев?

— Не знаю, доктор, я совсем не сплю.

— Тебе надо утром и вечером обтираться холодной водой.

— Утром обтираться — это понятно, на день бодрость придает, а вот на ночь-то зачем?

— Надо!

Ну, думаю, раз надо, значит, надо. Я уже превращался в доходягу. А настроение у меня паршивое. Я сам мучаюсь, и семья страдает ни за что. Жить не хочется! В то время я желал конца, но только такого, чтобы все разом. Хотя бы луна свалилась на землю и раздавила бы все и вся. Но пока жив, надо жить.

Я обращаюсь к брату в Новосибирск, хотя знаю, что и на воле у них с продовольствием плохо. Прошу их: «Соберитесь вместе, помогите мне хотя бы немного чем-нибудь! Если сейчас не поможете, то потом уже никакая помощь не потребуется».

Выслали мне кусок свиного сала, граммов 500, и с килограмм меда. Начал я принимать в день по чайной ложке меда и маленький кусочек сала. Да к тому же в это время администрация колонии выписала мне на месяц усиленное питание — кусочек омлета из американского яичного порошка.

Каждое утро и вечер проводил водные процедуры. Поздняя осень, холодно. Длинный умывальник стоит в пристройке к бараку. А я без рубашки там занимаюсь. Слышу, голос раздается: «Кремнев-то с ума сошел, на морозе без рубашки обтирается!» А что мне оставалось делать?!

И так вот постепенно я ожил. Стало лучше настроение и самочувствие. Восстановился сон.

Наступил 1950 год, последний год моего срока. Каждый прошедший месяц на самодельном календаре я густо зачеркивал. Все ближе, ближе декабрь. Какое радостное чувство в ожидании конца этого страшного бытия!

И вот первое декабря. День, к которому я стремился восемь лет!

Меня вызывают на вахту с вещами. Как раз наступил конец рабочего дня. На вахте дежурный надзиратель осмотрел мои вещи, открыл дверь и сказал: «Выходи!»

Трудно передать словами, какое чувство меня охватило. Радость бесконечная. При подписании обходного листа начальник культурно-воспитательной части мне сказал: «Ну, Кремнев, будь осторожен, там за каждым твоим словом будут следить».

С чемоданом в руках я вышел за вахту...

P. S. В сентябре 1956 г. В. Е. Кремнев решением Верховного суда СССР был полностью реабилитирован.