РОКОВАЯ ОШИБКА

(из Записок жены Алексея Васильевича Евдокимова)

Произошло это 10 августа 1937 года. Я с мужем и мои родители жили тогда на углу Моховой и Пестеля. Был обычный рабочий день. Я с работы возвращалась в 5 часов, а муж работал главным бухгалтером в Торговом порту и приходил домой часов в 6-7 вечера. И в этот день он пришел в это время. Ко мне пришла еще приятельница Надя Гончарова, и мы весело болтали, не предполагая, что надвигается гроза. Раздался продолжительный звонок в парадную дверь. Кто открывал, не помню, но тотчас открывается дверь нашей комнаты и появляются трое мужчин. Двое в форме НКВД и один в штатском. Я видела, как один из них протянул бумажку мужу. Я следила за лицом мужа - он очень побледнел и сказал «пожалуйста». Начался тщательный обыск. Лазили даже на печку, но ничего не нашли. Взяли лишь несколько фотографий из моего альбома и предложили мужу одеться, заявив, что он арестован. Я спросила, следует ли мне сообщать у себя на работе. На это мне ответили, что, если сочтут нужным, они сообщат сами.

С болью в сердце я смотрела в окно на увезенного мужа. С этого момента начались мои муки. Чтобы узнать, в чем обвиняется муж, приходилось занимать на улице Воинова очередь с вечера, так как таких как я были сотни, и все метались в неведении. Мне один раз удалось сделать передачу в сумме 50 рублей. Продукты не принимали. Через некоторое время я вновь пошла, чтобы передать деньги, но у меня их не приняли, заявив, что он «плохо себя ведет». Удалось мне попасть к начальнику НКВД, чтобы узнать, по какой статье обвиняется мой муж. Ответ был - статья 58-10. Я задала вопрос: «Что гласит эта статья?» Он с ехидством ответил: «Как это вы не знаете?» Я действительно не знала уголовного кодекса и поэтому решила его разыскать. Статья гласила: контрреволюционная деятельность и срок от 3 до 10 лет. Мой муж всегда был сочувствующим Советской власти, и я знала, что никакой контрреволюционной деятельностью он не занимался. Еще раз я была в НКВД, и мне сообщили, что всех отправили в дальневосточные лагеря сроком на 10 лет. 30 сентября меня вызвали к следователю и взяли подписку о невыезде. Обстановка в это время в Ленинграде была очень тревожная, повсюду говорили об арестах. Как я узнала позднее, в ту же ночь вместе с моим мужем в ленинградском порту было арестовано 14 человек, включая начальника порта.

Мой арест

Моя двоюродная сестра Вера сказала, что одновременно забирают и жен, и сослалась на сестру Михалевой, которая работала директором какого-то предприятия и была партийной. Я тогда размышляла так: Михалева партийная, крупный работник, а что я? Незаметный работник... В •тот злополучный день, возвращаясь с работы, я увидела у своего парадного крыльца «черного ворона» - так называли тогда легковую машину М-1

черного цвета. Мной овладел страх, я не решилась пойти домой и шла вперед по Моховой улице, одновременно наблюдая, стоит ли машина у подъезда. Когда я увидела, что машины не стало, пошла домой. И первым делом у родителей я спросила: «Меня никто не спрашивал?» На что мама ответила: «Нет». Настроение у нас было подавленное - предчувствовалось, что надвигается новая гроза.

В нашей квартире, а она состояла из 9 комнат, уже было арестовано трое. 8 октября тридцать седьмого года, в 12 часов ночи, я уже легла спать, раздается опять продолжительный звонок, и вновь появляются трое мужчин. Входят в мою комнату и предъявляют мне ордер на мой арест. По прочтении ордера у меня помутилось в голове, и было такое чувство, что я лечу в пропасть. Обыск не производили, а сделали опись вещей и предложили мне взять теплые вещи. Меня мучила мысль, как останутся мои бедные старики. Я старалась утешить их и говорила, что, вероятно, меня вышлют из Ленинграда. Я не плакала, так как знала, что этим еще больше расстрою своих родителей. И не знала я, что расстаюсь с ними навсегда. На улице меня ждал «черный ворон». Увозили меня из родного дома. Так рушилось мое счастье, моя семья.

«Арсеналка»^¹

Так привезли меня в тюрьму. С лязгом раскрылись железные ворота, и тотчас же защелкнулся замок. Ощущение от этих звуков было ужасное, словно жизнь кончалась. Провели меня в «обезьянник». Это огромная железная клетка. Здесь было несколько человек, все женщины. Нас по очереди обыскивали, отбирали некоторые вещи. У меня взяли часы, ножницы маникюрные, пудреницу и прочую мелочь. После этого привели в помещение бывшего клуба, так как все камеры были переполнены. Здесь я увидела удручающее зрелище. В этой комнате было 150 человек, и все сидели на полу, кто на своих чемоданах, кто на узлах, которые взяли с собой. Как выяснилось из разговора, все женщины были женами и были арестованы в разных числах этого месяца (октября). Горестно смотрели на свою участь. Кое-кто плакал, разговоров почти не было, так как все молча переживали случившееся. Человек не может сразу оторваться от мысли о постигшем его горе.

Шли дни, они казались очень длинными, но жизнь сама помогает в беде, и постепенно люди начали сближаться друг с другом. Объединились в группы. Еду приносят. Начались вызовы к следователю. Делалось это обычно в ночное время. Некоторых очень долго держали и доводили до обморочного состояния. Особенно был такой следователь Огурцов. Я лично попала к следователю по фамилии Набок. Он спрашивал, почему я знала о контрреволюционной деятельности своего мужа и не донесла. Я ответила, что мой муж не занимался никакой контрреволюционной деятельностью, а потому мне нечего было доносить. Он был лоялен к Советской власти, всего себя отдавал работе и за это имел похвальные грамоты...

Днем на 15 минут выводили во двор на прогулку. Вечером ежедневно производилась поверка. Через несколько дней, после отправки первого этапа жен, нас из клуба перевели в камеры. Здесь были уже нары и «параша».

Петь не разрешалось.

Будучи сами невиновными, мы верили в невиновность мужей. Их арест был личным горем для нас, считавших происшедшее роковой ошибкой. Наш же арест по аналогии стал подтверждением невиновности мужей.

В одной из камер на стене было написано стихотворение женами первого этапа. Привожу его:

В стенах Арсеналки угрюмой

За прочной решеткой окон

Убитых тяжелою думой

Немало скрывается жен.

В тюрьму мы попали случайно,

Не знаем вины за собой.

Тоскуем, грустим чрезвычайно

И рвемся к ребятам домой.

Остались они где попало,

С соседкою, с няней, одни.

И, может быть, горя немало

Уже испытали они.

Всю жизнь до последнего часа

Мы честно и с пользой прошли.

А нынче врагами народа

Нас вместе с мужьями сочли.

Улик против нас не имеют,

Но страшною карой грозят.

За что же лишать нас посмеют

Свободы, семьи и ребят?

Конечно, мы держимся гордо,

Невинные мы пред судом.

Но сколько тягчайшего горя

И было, и будет потом.

Это стихотворение ходило по рукам, и все мы его знали наизусть. Оно вызывало слезы за свою горькую участь^¹.

А жизнь шла. Наступили октябрьские праздники. Тяжело было на душе, ведь совсем рядом течет свободная жизнь Ленинграда, а мы, невинные ни в чем, лишены свободы. За этот месяц многие из нас сдружились компаниями. Наша компания сроднилась и мы старались поддерживать друг друга и не падать духом, надеясь, что в конце концов разберутся и мы вновь будем на свободе.

Приговор

После октябрьских праздников, числа 12 ноября, стали по очереди вызывать из камеры. В коридоре близ камеры был поставлен стол и два-три стула. За столом сидели двое военных. Перед ними лежали узкие полоски бумаги, где был написан приговор такого содержания: «Решени-

ем Особого совещания НКВД от 2 ноября 1937 осуждена сроком на 8 лет дальних лагерей как член семьи изменника Родины»^¹.

Было предложено расписаться под этим приговором.

Руки так дрожали, что получались каракули. Я получила 8 лет. Многие плакали - рушились все надежды, и впереди была неизвестность. С тех пор мы стали зека - заключенные. После приговора допросы прекратились.