«Писал правду для себя…»

Мы познакомились, когда Михаилу Федоровичу Махневу было, как говорится, уже далеко за семьдесят. Познакомились случайно, хотя долго жили в одном городе. Его жизнь заслуживает не очерка — книги.

Казалось бы, уже есть «Архипелаг ГУЛАГ», «Колымские рассказы», «Непридуманное», «Крутой маршрут»… Но каждая крупица исторической правды о тех трагических временах бесценна. Михаил Махнев не собирался писать книгу, но вел записи для себя. Всю жизнь… Объяснял он это так: «Я не считаю себя литератором. Я просто писал правду для себя. На Колыме выживал один из тысячи — я выжил и, значит, должен рассказать обо всем, что видел».

Сегодня мы печатаем те страницы воспоминаний Михаила Федоровича Махнева, которые он сам предложил напечатать в «Вечернем Новосибирске». Но сначала нужно сказать о нем и его непростой судьбе.

Жил в небольшой деревеньке в Свердловской области, учился в школе красной молодежи. Жизнь рисовалась в розовом цвете. Поступить в железнодорожный техникум. Получить настоящую специальность и дальше — мир новостроек и больших свершений. Но жизнь повернулась иначе: отца за то, что раздал в голодный год излишки зерна крестьянам, отправили в бессрочную ссылку в Сибирь. Так в 1933 году семья оказалась в поселке Маслянино в Новосибирской области. Дед и бабка умерли от голода, отцу кое-как удалось устроиться пастухом. Михаила, как «грамотного», взяли бухгалтером в одну из районных организаций. Заочно он поступил учиться в Московский институт народного образования. Казалось бы, худшее позади, но не тут-то было…

За ним пришли в 37-м. Зачем и почему — непонятно. Протокол допроса он подписать отказался, хотя следователь бил рукояткой нагана по голове и хвастался: «От нас никто не уходил». Чтобы поумнел, отправили в «холодную». Там, чтобы не замерзнуть, он плясал три часа без перерыва: кончилось тем, что следователь расписался за него и констатировал: «Десятка тебе обеспечена!» Статья 58 (контрреволюционная деятельность)…

Потом были десять лет на Колыме: забойщик, бурильщик, бригадир забоя, горный мастер… На волю вышел 12 февраля 1947 года, но справку о реабилитации получил только через одиннадцать лет. Жил в Куйбышеве. Работал на пищекомбинате. И писал для себя. Писал о том, что с ним было, начиная с того самого момента, как на судне «Джурма» его этап отправили морем в негостеприимные края. Кстати, год спустя на этой же самой «Джурме» прибыл в те края «американский шпион» Георгий Жженов — великий русский актер. Может быть, они там свиделись…

Владимир Кузменкин

Отрывки из дневника Михаила Фёдоровича Махнева,

который провёл на Колыме 3600 дней

На «Джурме» привезли на Колыму и «американского шпиона» Георгия Жженова…

В июне 1938 года нас, как скот, погрузили в трюм грузового судна «Джурма» и повезли через Татарский пролив на Колыму. В полутемном сыром трюме людей набилось, как селедок в бочке. У многих кружилась голова от бесконечной качки. Плыли очень долго, наконец причалили к берегу. Все вокруг серо, на сопках еще лежал снег. Заключенных пересчитали. Послышалось грозное предупреждение: шаг в сторону — расстрел. Вокруг конвой. Рядом с солдатами — охрипшие от лая овчарки.

Пригнали в распределитель, рассортировали по отрядам. Я попал на самый большой золотоносный прииск Верхний Ат-Урях. Зона огорожена глухим трехметровым забором, под ним в несколько рядов колючая проволока.

Бараки лепились у подножия сопок. Все пространство вокруг окутывал туман. Из-за него почти не видно солнца. Как в бездне. Один заключенный, сняв шапку, горько воскликнул: «Долина смерти».

В тот же день заключенным выдали робу и тяжелые на резиновой неснашиваемой подошве ботинки. Лица у всех скорбные, черные от щетины, фигуры сгорблены — как монахи.

Едва забрезжит рассвет — в бараки с криком врывались нарядчики с палками. Ударом палки они будили тех, кто еще не проснулся. За нарядчиками бежали конвоиры с собаками. В бараке поднимался страшный шум, все смешивалось — и отборная ругань солдат, и собачий лай.

Полусонные люди стараются впихнуть в себя пайку черного хлеба с жиденькой баландой и под конвоем идут на работу. Целый день они возят огромные тачки с золотоносным песком, а поздно вечером без чувств падают на голые нары. Только поздней осенью заключенным дадут матрацы и колючие одеяла.

Нарядчик — первое лицо в лагере. Обычно такой подбирался из заключенных, обладавших хорошей физической силой. У нарядчиков было луженое горло и низменные потребности. По их рекомендации расстреливали, сажали в карцер. Это были первые доносчики. С ними нужно было держать ухо востро. Ведь в любое время они могли подсунуть ножик, объявить, что заключенный готовится к побегу. Одним словом, нарядчик был полновластным хозяином зоны.

Правда, встречались среди них и порядочные люди, такие, например, как Петр Мищенко. Это был стройный белокурый красавец, поэт в душе. Держался он достойно, ладил со всеми ворами, никогда не доносил. Сила у него была неимоверная — с размаху пробивал гвоздем, зажатым в руке, пятисантиметровую доску.

Начальник лагеря — полковник Гаранин был палач из палачей. В конце 1938 года его вдруг объявили японским шпионом и расстреляли, чтобы скрыть следы всех его преступлений. Гаранина сменил генерал

майор Иван Федорович Никишов. Заключенным специально показывали снимок в газете, на котором Сталин беседует с Никишовым перед назначением.

Василий Иванович Лебедев из донских казаков был следующим начальником лагеря. Он тоже оставил о себе хорошее впечатление: заботился о чистоте территории, построил баню. К нему можно было обратиться с любым вопросом. Заключенные любили его, между собой называли «дядей Васей». Позже его перевели начальником другого лагеря, о чем мы все сильно сожалели.

Началась война. Я послал десять заявлений с просьбой отправить меня на фронт. В ответ — молчание. Стране как никогда нужно было золото. Им расплачивались с союзниками за оружие, оборудование, продукты питания. А золота в это время на Колыме было огромное количество — и в россыпях, и в шурфах, и в шахтах. Добывалось же оно неимоверно тяжело. Поэтому обидно, что каторжный труд заключенных, в большинстве своем безвинно осужденных, так и не оценен пока потомками. А ведь эти люди сделали для победы очень много.

С каждым днем нас оставалось все меньше. Пополнения не было, потому что всех отправляли на фронт. План добычи золота всякий раз увеличивался. Для начальства лагеря выход был один: беречь людей, хорошо кормить, одевать, иначе некому будет работать. Когда немцы подошли к Москве, администрация лагеря побоялась, что среди заключенных вспыхнет восстание, поэтому на сопках были расставлены пулеметы. Но люди вопреки всем прогнозам стали работать еще лучше, искренне веря в победу над врагом. Убедившись в полной надежности «контры», начальство приказало снять пулеметы. За хорошую работу многим моим товарищам, в том числе и мне, «скостили» по одному году пребывания в лагере. Наиболее опытные заключенные стали выдвигаться на ответственные должности — бригадирами, горными мастерами.

В конце войны к нам стало поступать горное оборудование американского производства, хорошие инструменты: удобные лопаты, кирки, топоры. Продукты тоже были привезены из-за границы. Для заключенных стали устраивать концерты художественной самодеятельности. Для нас пел знаменитый Вадим Козин, артист-самородок Саша Грызлов. Сафо Розаидзе без аккомпанемента пела «Соловья» Алябьева. Бывший моряк Осин танцевал «Яблочко» со стаканом на голове, из которого не пролилось ни одной капли.

День освобождения

Человек ждет его с особой надеждой. Чем он ближе, тем больше начинаешь тревожиться, а вдруг «тройка» подкинет тебе новый срок? Ведь такое случалось довольно часто.

Со мной в день освобождения тоже сыграли злую шутку. Меня вдруг повели в неизвестном направлении. Следом шел рослый капитан Миронов. Я почувствовал какую-то надвигающуюся беду. Навстречу нам попался начальник учетно-распределительной части. Он спросил Миронова о том, куда мы идем. Тот отозвал его в сторону и стал показывать какие-то бумаги. Все это было как во сне. Вскоре меня отвели назад, в барак, а на следующий день я получил полную свободу. С тех пор прошло столько лет, но до сих пор все мучает мысль: куда меня вели и зачем?

Христосик

…Зима 1939 года. Колыма. Лагерь. Мрачное раннее утро. Человек очень маленького роста, остроносый, с глубоко запавшими глазками на смуглом, небритом, землистого цвета лице. Одет в черное истрепанное зэковское одеяние. На ногах — рукава от телогрейки, приспособленные вместо валенок. На голове — шапка из черного грубого сукна, похожая на монашескую скуфью, только с ушами. Перед ним лагерный нарядчик Петр Мищенко — белобрысый молодой, рослый мужик, сильный и красивый.

— Слушай, Сергеев, сколько можно с тобой возиться? Тебя бьют, садят в холодный карцер, не дают пайки, а ты все равно в воскресные дни не выходишь на работу. Вот и сегодня опять из барака еле вытащили. А мне за тебя влетит.

И свирепея, добавляет: «Вот как щелкну — так копытки отбросишь…»

Ожидая удара, поэтому втянув голову в плечи и часто моргая маленькими глазками, он смиренно и тихо отвечает: «За веру Христову готов принять любые земные муки, а в воскресенье работать грех…»

Толку от него как работника мало, он доходяга. Но в остальные дни, кроме воскресенья, он регулярно выходит на работу…

А начальство и нарядчики ждут, когда этот «контрик» покинет белый свет, избавит их от волокиты, и надеются, что это будет скоро.

Виктор Викторов

В ту пору мы работали в штрафной зоне Верх-Ат-Уряхского лагеря. Условия труда и жизни — адские. Мало кто выносил их. Среди штрафников особенно выделялся молодой высокий парень Виктор Викторов. Был он неистощим на юмор, а то вдруг вздумалось ему петь. Причем пел он везде, где бы ни находился: в гараже, в мрачных шурфах, по дороге на работу. Своим полуохрипшим, но приятным голосом он пел нам цыганские романсы. «Темную ночь», «Калитку» и другие. Складывалось впечатление, что этот Викторов легкомысленный человек, но многих он спас тогда своими песнями. А когда однажды конвоир принялся

избивать Ваську-цыгана, Виктор бросился на вооруженного конвоира. Надо было только видеть его перекошенное от ярости лицо и злые глаза.

— Не тронь, гад, — крикнул он.

То ли от его дикого крика, то ли от чего-то другого конвоир вдруг прекратил избивать лежащего на земле Ваську-цыгана и удивленно уставился на Виктора.

Если успеешь…

Июль 1938 года. Прииск. В бараках тесно, душно. Заключенный Иван Уварич, в прошлом инженер-сантехник, грязный, оборванный, с бессмысленным взором на худом желтом лице, сегодня освобожден от работы в забое по причине расстройства желудка. И вот он ведет разговор с таким же бедолагой, чуть-чуть не попавшим на тот свет:

— Вы, Эдуард Павлович, возьмите сегодня и съешьте мою пайку, а я завтра вашу съем.

— Если успеешь, — бормочет тот в ответ.

Свидание

Колымская темная зимняя пора. Сквозь просветы в облаках изредка выглядывает ночное бледное небо. Метет поземка. Стройная женщина легкой походкой идет за мужчиной. Надежда Ивановна Малютина — жена главного механика прииска «Ветреный», имеющая двухлетнего сына, и заключенный Виктор Григорьевич Зорин, отбывающий здесь срок, оставивший на воле жену и дочь, искали в эту пору место для тайной встречи. Вскоре они совсем исчезли из вида…

Пьяные от любви два совершенно противоположных по занимаемому положению человека решились на свидание… в морге. Морг стоял в ста шагах от прииска и никогда не закрывался.

…Надежда с ужасом отпрянула от Виктора, когда светом от зажженной спички из темноты выхватило груды голых скрюченных трупов. Это были тела бывших заключенных, не выдержавших пятидесятиградусного мороза и тех жутких лагерных условий жизни и работы, в каких они находились в сороковых годах.

Встречи и ласки среди трупов… Тот, кто не прошел этот путь, не поверит, что эти люди были безмерно счастливы в ту морозную ночь. Живые среди мертвых… Наслаждаясь ворованным, кратковременным счастьем, они не думали о неизбежной расплате…

Трояк

Вечером перед разводом зачитали приказ начальника лагеря о расстреле за саботаж. В числе тех, кого должны были завтра расстрелять, был черный, как грек, мужчина средних лет. А фамилия у него была русская — Ларионов. Знаком я с ним был давно — работали в одной бригаде. После вечерней проверки Ларионов подошел ко мне и протянул замусоленный трояк — долг, который он возвращал перед смертью…

У костра

Группа заключенных в короткие минуты отдыха собралась погреться у костра. Разговор зашел о том, что при такой жизни смерть им уже не страшна. Взрывник Федя Бурдынин бросает в костер патрон. Все бросились врассыпную, кто куда.

— Ну храбрецы, ну, уморили… А говорили, умирать не страшно, — хохочет он, катаясь по траве. Смущенные, они вновь собираются к костру и сидят, наслаждаясь теплом, пока не подскочат от грозного окрика мастера или бригадира.

В шурфе

Как-то спустился в шурф, чтобы заложить взрывчатку. Поджег шнур и начал вылезать из ямы, сорвался, понял, что не успею уйти отсюда, и принялся лихорадочно выдергивать шнуры.

Три успел выдернуть, четвертого не нашел. Прислонился к стенке и жду смерти. То, что чувствовал в эти минуты, не опишешь. В памяти пронеслась вся моя жизнь. Вспомнились мать, сестренка, отец. Не кричал, не плакал, не ждал…

И до сих пор для меня остается загадкой: почему не взорвался четвертый заряд?

Иуда Скариотский

Его, чуть живого от истощения, взял в контору нормировщиком начальник шестого приискового участка Блинов, молодой статный москвич, попавший на прииск имени Ворошилова Ат-Уряхского горного управления после ранения в ногу в первые дни Отечественной войны.

Через месяц-два Букбулатов, добравшись до жирных харчей, поправился, и его чисто азиатского типа лицо заблестело здоровым цветом жизни и силы.

Блинов по своему русскому простодушию часто рассказывал о непорядках на участке, о том, что много золота идет в отвалы, о поломках импортных дорогих машин. Слушал откровения своего начальника Бикбулатов и сквозь зубы сплевывал слюну — такая у него была привычка. А вечером, по-собачьи заглядывая Блинову в глаза, все повторял: «Спасибо вам за мое спасение, человеком стал. Век не забуду. Из тюрьмы выйду — детям о вас рассказывать буду. Ведь погиб бы я в забое».

— Ну ладно, ладно, знай работай честно, — говорил добродушно Блинов.

…Раз в неделю охрана и нарядчики делали в бараках сплошной обыск — «шмон», как звали этот процесс заключенные. Вот в такой день нарядчик Алеха и извлек из кармана пиджака Бикбулатова лист бумаги, исписанный красивым почерком: «Уполномоченному НКВД Федорову… Начальник участка Блинов И. А. вредительски, с целью уничтожения запасов золота сбрасывает его в отвалы, а 12 июня 1943 года умышленно вывел из строя бутару. Вообще это вредный для государства человек, скрытый враг народа. Бикбулатов».

Блинов читал донесение подлого человека и всё пожимал плечами да качал головой и удивленно бормотал: «Вот иуда Скариотский, вот мерзавец!» А Алеха добавил: «Сучейший из сучек, стукач из стукачей!»

Справка: Бикбулатов, бывший ответственный работник Татарии, осужденный тройкой НКВД на 10 лет по статье 58.

Замороженный этап

Среди колымских заключенных в 40-е годы ходили зловещие слухи о гибели шеститысячного этапа вместе с конвоем в Омчакской долине Тенькинского горного управления. Говорить тогда об этом вслух боялись, не ровен час, подслушает кто-нибудь из осведомителей, донесет куда следует, и каюк тебе, припишут злостное распространение слухов, и загремишь в вечную мерзлоту.

Но вот в «Огоньке» № 51 за декабрь 1990 года появилась статья «Кровью стелется иван-чай» кинорежиссера-документалиста Аркадия Кордона, который поставил картину о Колыме.

Вот что он пишет: «Да, у нас тут морозы, — говорил инспектор. — Если ехать из Магадана, не доезжая Теньки, Долина смерти есть. Слыхали, небось? А почему так называется? Там в одну ночь замерз целый этап, вместе с конвоем. Шесть тысяч человек».

…Находясь на Колыме и по сей день, я все время ломал голову над этой трагедией и вспомнил, что в этой долине наша фронтовая и еще две бригады рыли шурфы, которые подлежали взрыву для вскрышных работ.

Золото лежало под породой на глубине 1,5–2 метров. Хорошо помню эту долину — большая, открытая площадка, не защищенная ни сопками, ни лесом. Звали ее еще и трубой, там постоянно дул свирепый ветер. Из нашей бригады в один из штормов погиб молодой узбек, хороший работяга, унесенный вихрем в глубокий снег. Откопать его не могли…

А когда мы впервые пришли туда, один из заключенных по фамилии Горбунов встал над шурфом во весь рост, одетый во все черное, сам лицом черный от ветра и морозов, и крикнул: «Долина смерти, черная долина!» — и быстро исчез в шурфе… По поводу гибели этапа могу сделать личные выводы. Колымские морозы достигали минус пятьдесят градусов, а иной раз минус шестьдесят с бешеным ветром, и если этап сбился с дороги и застигла его темнота, если ослеплены снежным вихрем, не знаем, куда идти дальше… Развязка наступит скоро. Нет там леса, никакого укрытия, а известно, как плохо одевали заключенных — бушлат на вате, чуни на ногах да портяная шапка. Очевидно, эту долину, полную золота, разрабатывали и после 40-х годов. Остались в живых старожилы, они подтвердят мои слова.

…Не удивляйтесь этой трагедии. Если откроются архивы «планеты Колыма», вскроются такие факты из времен 30–50-х годов, особенно при диктатуре начальника «всея Колымы» Павлова и начальника лагерей полковника Гаранина и иже с ними, ужаснется самое каменное человеческое сердце. Не приведи Бог, если люди допустят возврат к тем временам.

Для справки. Во время войны с фашистами было введено звание «фронтовая бригада», которое присваивалось лучшим бригадам прииска, добившимся высоких показателей в соревновании с другими. Их было очень мало, не более двух-трех на весь многотысячный приисковый контингент заключенных.