Памяти моих дорогих тётушек

Софьи Яковлевны и

Розы Яковлевны посвящаю

Несмотря на обилие несчастий и трагедий, затронувших меня лично, мою семью, наш народ и все человечество в течение более семи десятков последних лет минувшего столетия, я на финише дней своих остаюсь с верой и надеждой на светлое будущее большинства жителей земли на всех континентах. Мое особое желание, чтобы счастье не обошло моих бесконечно любимых внуков. Надеюсь, что воспоминания об уроках моей жизни помогут им найти наиболее ясные и правильные пути в жизни и избежать хотя бы некоторых ошибок.

Недавно в средствах информации промелькнуло сообщение о том, что молодой человек, зажатый жизненными обстоятельствами, забрался внутрь узла убирающегося шасси рейсового самолета и отправился в Италию поправлять свое материальное положение. Он не учел отсутствие герметизации – недостаток кислорода и арктический холод, с которыми

ему предстояло встретиться на высоте. В результате - задохнувшийся, замороженный труп был обнаружен при осмотре самолета после возвращения его на московский аэродром.

Этот незаметный эпизод напомнил мне сходный образ моих мыслей шестидесятилетней давности, когда обуреваемый мыслями и желаниями свершений я отправился на войну за свободу и независимость истекающей кровью Испании. Финал был не столь трагичен, как у путешественника в Италию, но, может быть, более поучителен. Это событие подтолкнуло меня к окончанию одной из частей воспоминаний, которые я хочу оставить своим внукам не в назидание, а для размышления.

В конце тридцатых годов на нашу семью обрушился шквал несчастий. Первой жертвой стал мой отец Леонид Тарский, который жил тогда в Воронеже и совмещал работу заместителя начальника политотдела Юго-Восточной железной дороги с обязанностями ответственного редактора дорожной газеты «Вперед». С отцом жили мой старший сводный брат Лева и молодая жена – Анна Васильевна Руднева. Отец был арестован 17 декабря 1936 года, о чем маме сообщил Лева, заехавший в Москву. 13 мая 1937 г. отец был осужден «за антисоветскую агитацию и

незаконное хранение оружия» на 10 лет лишения свободы. По данным Главного информационного центра МВД РФ отец «умер в заключении 10 января 1938 г., а где неизвестно». Брата я видел в тот его приезд в Москву в последний раз. Анна Васильевна осталась на всю мою жизнь в памяти милой ласковой женщиной, которая во время моих поездок в Воронеж постоянно уделяла мне внимание и находила время заниматься со мною музыкой. Более шестидесяти лет прошло, а я помню песню, которую она разучивала со мной «…чайки плачут, а моряк не плачет никогда…». После ареста отца она вскоре вышла замуж за военного, родила дочь Евгению, развелась, переехала в Москву, где благополучно проживала и уже в восьмидесятые годы скончалась, будучи профессором Гнесинского института. С ней я встречался после демобилизации, но о судьбе отца она ничего сообщить мне не могла, хотя и выразила сочувствие и обещала помощь.

Следующей жертвой стал мой отчим, Вениамин Люлькин. В это время он жил в г. Калинин, где после образования Калининской области работал управляющим областной конторой «Заготзерно». Арест произошел 30 марта 1937 г., а 16 июля 1937 года его осудили на 10 лет лишения свободы «за вредительство и участие в антисоветской троцкистской организации».

Дальше тучи начали стремительно сгущаться над мамой. В сентябре она получила извещение об «уплотнении в связи с арестом мужа». Мама подала протест в суд, ссылаясь на наличие троих детей. Суд

определил незаконность ее претензий, а 3 ноября к нам явились два молодых человека с ордером на обыск и арест - события развивались с космической скоростью. На следующий день мама была осуждена Особым совещанием при НКВД СССР «как член семьи изменника родины к заключению в исправительных лагерях сроком на 8 лет»

Во время обыска меня удивило, что молодые люди ничего не искали. А просто перекладывали с места на место и тщательно переписывали наше имущество. Переписано было все, включая поломанную кукольную кровать, детские книжки и игрушки. Так как понятой - дворник был неграмотным, протокол обыска за него предложили подписать мне. Маму увезли первой. Была уже глубокая ночь, когда меня и моих сестер - пятнадцатилетнюю Витю и шестилетнюю Ингу, попросили одеться и спуститься вниз. У подъезда стоял легковой газик, на котором мы отправились в путешествие по новой жизни.

Нас привезли в Свято-Данилов монастырь, где в то время размещался приемник-распределитель для «малолетних преступников». Эти преступники были разделены на две категории, изолированные друг от

друга колючей проволокой. Одну часть составляли дети, родители которых были арестованы по политическим мотивам, другую - малолетние правонарушители, задержанные милицией. Поля нашего пребывания не пересекались.

Мамина сестра, наша тетя Соня от знакомых узнала, куда помещают детей арестованных по 58 статье родителей, и сумела вскоре заполучить нас к себе домой. Сравнительно короткое пребывание в монастыре запомнилось тем, что мы жили в теплых чистых комнатах, где казарменными рядами стояли кровати. Нас хорошо кормили и ежедневно водили на прогулку на задний двор, где среди куч мусора были свалены различные дорожные указательные знаки. Помню, что самостоятельно выходить из помещения мы не могли, нас проводили в столовую и на прогулку мимо забора из колючей проволоки, за которой находились юные арестанты «второй группы» и наш проход сопровождали их дружные выкрики: троцкисты, шпионы, изменники… Помню также, как в первую ночь, когда нас привезли из дома, мы, до размещения в палатах, были подвергнуты полной процедуре регистрации уголовников, включая анкетирование, фотографирование в фас и в профиль и снятие отпечатков пальцев. Эта «игра» очень понравилась маленькой Инге. Помню

окружавшие нас монастырские стены, обильно усеянные сверху битым стеклом, заделанным в бетон.

Итак, тетя Соня забрала нас к себе домой и мы оказались в квартире, где она жила вместе с сестрой Розой и дочкой Мусенькой – пяти лет. Население квартиры сразу удвоилось, а у моих теток вместо одного стало четверо иждивенцев… Были разорваны все мои дружеские мальчишеские связи, которые только-только начали устанавливаться после нашего переезда с Петровки, где я жил от рождения, на новую квартиру, находившуюся на углу Старопименовского переулка и улицы Горького, в так называемой «Булганинской надстройке».

Справедливости ради следует отметить, что школьные дела меня совершенно не занимали, и я был фундаментальным троечником, у которого четверки, не говоря уже о пятерках, были как пятна звезд среди темного неба. Предоставленный сам себе, я имел три рода занятий: первое – изображал учителя и занимался с младшими сестрами, второе – проводил обширные военные игры с вырезанными из бумаги солдатами, пушками, танками, кораблями, самолетами… и, наконец, третье – дотошно изучал в газетах, которые выписывали тетки, состояние международных дел. А дела международные были бурными и я принимал их близко к сердцу. 12 марта

1938 года немецкие войска вступили в Австрию и был объявлен «аншлюсс», присоединение ее к Германии, в июле наши дальневосточные войска учинили разгром японцам на озере Хасан, а 29-го сентября было заключено Мюнхенское соглашение между премьер-министром Англии Чемберленом, премьер-министром Франции Даладье, Гитлером и Муссолини, которое предусматривало удовлетворение претензий Германии, Венгрии и Польши к Чехословакии. Судетская область была отторгнута от Чехословакии и передана Германии. 1939 год начался еще динамичнее. 15 марта Германия, Венгрия и Польша оккупировали Чехословакию, которая перестала существовать как государство, 22 марта немцы вступили в литовскую Клайпеду, а в апреле итальянцы вторглись в Албанию. Но главное, что держало меня в постоянном напряжении и что ежедневно освещалось в газетах, были события в Испании.

Начавшийся в июле 1936 года военно-фашистский мятеж против Республиканского правительства Испании, образованного коалицией левых партий, победивших на выборах, привел к затяжной гражданской войне. Возглавляемый генералом Франко режим после двух с половиной

лет ожесточенной борьбы при открытой поддержке Италии и Германии ранней весной 1939 года в ожесточенной борьбе преодолевал отчаянное сопротивление республиканских войск и приближалась трагическая развязка.

В конце декабря 1938 года началось наступление мятежников на Каталонию. В конце января 1939 г. правительство Каталонии переехало на север к французской границе в Жерону, так как путь на Барселону был практически открыт. В феврале пала вся Каталония. В начале марта начались выступления против республики в Мадриде и Картахене. 26 марта войска Франко перешли в широкое наступление против Республики по всему фронту.

Надо рассказать, как все советские мальчишки воспринимали в то время события в Испании. Нам не нужна была географическая карта, чтобы понять где расположены Севилья, Бильбао, Саламанка, Бадохос, Теруэль, Валенсия, Гвадалахара. С великой гордостью до самой зимы счастливые обладатели носили «испанки» - пилотки с кисточками – головной убор бойцов республиканской армии. Постоянной игрой была игра «в Испанию» с непременным подъемом кулака и приветствием “No

pasaran”. Улицы Москвы впервые за свою историю увидели торговые точки, продававшие апельсины, которыми, видимо, расплачивалось испанское правительство за наши поставки. Бумажные обертки от апельсинов стали ценными ребячьими сувенирами.

Это было время, когда волны революционной романтики охватили детскую, да и не только детскую часть населения. Несгибаемая стойкость интербригад под Мадридом, разгром итальянских войск под Гвадалахарой, потопление нашего парохода «Комсомолец» в Средиземном море, мужественная борьба басков и астурийцев, отрезанных на севере страны держали в напряжении всех и воспринимались как наши собственные победы и поражения. Мы проклинали непримиримую ярость франкистских генералов Варелы, Кейпо де Льяно, восхищались героической стойкостью Модесто, Листера. Все эти события держали меня, как и множество других мальчишек, в постоянном напряжении. Прошло более 60 лет со времени тех событий, но и воспоминания о тех бурных днях заставляют с волнением переживать эти неординарные дни первой половины двадцатого века.

Я с самого первого дня мятежа, когда общая обстановка была еще не ясна и легионеры Франко на немецких самолетах перелетали из

Марокко на материк, так как республиканский флот господствовал на море, с болезненным вниманием воспринимал каждое изменение ситуации на фронтах. По мере осложнения положения республиканцев меня все больше охватывало неудержимое желание добраться до Испании и «включиться в борьбу за торжество правого дела». В начале марта я твердо решил, «что мой час настал» и, покинув квартиру на Каляевской, направился в Испанию. К глубокому сожалению, мой путь и судьба Испанской республики разошлись. Двадцать седьмого марта пал Мадрид. Тридцать первого марта вся Испания была в руках франкистов. Справедливости ради надо отметить, что некоторые республиканцы ушли в горы, и партизанская война продолжалась до 1951 года. Но я об этом в то время уже не знал, так как находился в КПЗ ДТО НКВД Калининской железной дороги (камере предварительного заключения дорожно-транспортного отдела Народного комиссариата внутренних дел) в г.Ржеве и мне было предъявлено обвинение по статьям 58-1,58-10 ч. 1 и 84 УК РСФСР, что в переводе на обывательский язык означало: измена Родине, антисоветская агитация и нелегальный переход государственной границы.

Теперь, когда более шестидесяти лет отделяют меня от того времени, на исходе дней моей бурной жизни оставляю моим внукам эти воспоминания.

Для полноты картины, объясняющей мое неудержимое стремление в Испанию, отмечу, что летом 1938 года наши тети, мобилизовав все свои финансовые возможности, вывезли нас в деревню недалеко от станции Обнинская, по Киевской железной дороге, где ныне вырос город атомщиков. В то время возле станции размещался детский дом, в котором находились испанские дети, эвакуированные в основном из Астурии и Басконии перед захватом этих областей франкистами. С испанскими детьми, моими сверстниками я проводил большую часть времени на берегу реки Протвы, где они безнадзорно гуляли от завтрака до обеда. Мы общались на выработанном совместно русско-испанском диалекте и с помощью жестов. Это общение еще больше приблизило меня к Испании. Теперь вернемся к «истории».

Мое раннее детство было счастливым и безмятежным. Мы жили на пятом этаже корпуса, расположенного во дворе большого углового дома в центре Москвы. С одной стороны дом выходил на Петровку, а с другой – в Столешников переулок. Ворота дома, сохранившего до сегодняшних дней

№ 15, выходят на Петровские линии и из них видна Неглинная улица. В начале двадцатого века в доме размещалась гостиница «Марсель». С 1925 года мы занимали две смежные комнаты в восьмикомнатной квартире, в которой в дореволюционное время проживала хозяйка гостиницы.

Брак между моими родителями, как это было принято в то время, не был зарегистрирован и со времени как я себя помню отец жил отдельно от нас в маленькой темной комнате для прислуги, заваленной книгами, имевшей вход с кухни. Отец был журналистом. Он работал ответственным редактором журнала «Книгоноша» до 1926 г. Журнал «Книгоноша» был еженедельным бюллетенем критики, библиографии, библиотековедения и книгоиздательского дела, органом Совпартиздательства при отделе печати ЦК РКП(б). После ликвидации журнала отец несколько лет трудился в ТАСС и в «Известиях», а затем был направлен на Дальний Восток. Там он работал на КВЖД и сотрудничал в газете «Тихоокеанская звезда». В начале тридцатых годов его направили в Воронеж на Юго-Восточную железную дорогу, где, как я отмечал, он совмещал работу заместителя начальника политотдела и ответственного редактора дорожной газеты «Вперед».

Мама работала экономистом в «Союзтекстильмашине». А я и моя сестра Витя целый день находились под надзором няни Поли и родственницы отца Анфисы Ивановны. В памяти моей Анфиса Ивановна всегда сидела в кресле и что-то вязала или читала. Я вступал в отношения с ней, когда окружающие решали, что мое поведение превышало допустимый уровень шума. Тогда кресло отодвигалось, меня ставили в угол и кресло снова задвигалось, а я оставался в «одиночном заключении». Длилось оно недолго. Старушка впадала в дремоту и я под креслом выбирался на свободу. Совсем иные отношения были у меня с Полей. Она была очень молоденькой подвижной симпатичной девушкой из Рязанской области. Поля обладала бесконечной добротой и огромным терпением. По рассказам старших она во мне души не чаяла и называла меня «мой ненанетный». В то время, по рассказам мамы и теток, я был спокойным и ласковым ребенком. Моим единственным желанием было оставаться безнадзорным. Я не предъявлял никаких претензий ни к еде, ни к одежде. За все детские годы лишь один раз болел. Да и то корью в легкой форме. Таким образом, в отличие от старшей сестры, доставлял всем, особенно Поле, минимум хлопот и был общим любимцем. Двор нашего дома – узкая

щель между центральным корпусом - пятиэтажкой и окружающим гостиничным комплексом – был и остался сейчас истинным каменным мешком. Гулять во дворе было негде. Поэтому Поля водила меня на Театральный сквер, на Страстной или Петровский бульвары или на не существующий ныне, Кузнецкий сквер. Каждый из этих прогулочных уголков был по-своему очень интересен для меня. Например, на Театральной площади, там, где теперь станция метро «Площадь Революции», располагалась автобусная станция, с которой отходили автобусы в Красную Пахру. Линию обслуживали трехосные автобусы английской фирмы «Лейланд». Эти огромные красные пузатые чудовища с блестящими медными поручнями на входе и выходе казались мне океанскими кораблями: утром они отправлялись в «далекую неведомую Пахру», а вечером, запыленные и утомленные возвращались назад. Я постоянно приставал к Поле, чтобы она повела меня на отправление или на прибытие автобуса. Позднее, когда я подрос и стал самостоятельно ходить в нулевку и в первый класс, мы, объединившись в мальчишескую компанию, бегали провожать или встречать загадочные «лайнеры». Как мы завидовали счастливым пассажирам, отправлявшимся в далекое путешествие. Болезненная страсть к путешествиям в неведомое

сохранилась у меня на долгие годы, но, увы, впоследствии приносила мне не только радости. С автобусом «Лейланд» связана у меня память о первом трагическом эпизоде в моей жизни. Петровка тогда зимой не очень тщательно очищалась от снега и мы, пацаны, проволочными крючками цеплялись за автобусы и на коньках катились вдоль улицы. Напротив наших ворот была остановка, что создавало большие удобства. Прицепившись к стоящему автобусу мы проезжали остановку, а затем возвращались домой. Итак, мы вдвоем прицепились к углам автобуса, а он забуксовал и дал задний ход. Я потерял связь с автобусом, а мой товарищ поскользнулся, упал и попал головой под огромные задние колеса. Более семидесяти лет прошло, но эту ужасающую картину: кровавое месиво, крики, толпу, собравшуюся возле автобуса, я помню, как будто бы это было на прошедшей неделе

Другой достопримечательностью нашего района был Охотный ряд. До сих пор, закрыв глаза, я могу вызвать образы здоровенных севрюг, белуг, калуг, туши которых, ощетинившись пилообразными спинами висели на крюках в рыбном ряду. В памяти от Охотного ряда осталось

также огромное разнообразие грибов всевозможных видов и способов консервирования.

Охотнее всего Поля ходила на Кузнецкий сквер, на котором она встречалась со своим ухажером, стрелком охраны Наркоминдела со странным именем Коля-Володя. Я не пытался вникнуть в тайны их отношений и этого странного имени, зато получал от этих свиданий мальчишечьи удовольствия. Коля-Володя подхватывал меня своими сильными руками и подбрасывал вверх. Затем он давал мне грош или копейку, и я бежал на окраину сквера к лотку Моссельпрома за леденцами. Плата за эти удовольствия была минимальной и ничего для меня не составляла. Я называл Полю мамой и никому не рассказывал про встречи на сквере.

Поля в соответствии с традициями того времени состояла членом «Союза» и занималась в ликбезе, а после его окончания поступила по рекомендации мамы на курсы телеграфисток, поступила работать на Центральный телеграф, где постепенно стала кадровым работником самой высокой квалификации и откуда ушла на пенсию. Моя мама помогала Поле во всех ее начинаниях, но мы очень горевали по поводу ее ухода. Я же сохранил на всю жизнь самые нежные чувства и глубокое уважение к

моей «маме» и несколько раз встречался с ней после войны. Сейчас, много лет спустя, после моего безмятежного детства, в минуты радости из глубины воспоминаний, вдруг всплывают милые рязанские Полины припевки на слова: тындер, тындер, тындер….

Отец после отъезда в Воронеж поддерживал отношения со мной и Витей посредством переписки. Он периодически, с небольшим интервалом посылал нам художественные открытки с коротким письмецом на обороте. В письме, как правило, были наставления по поводу учебы, перечень купленных им для нас книг, которые он периодически пересылал в Москву, а мне в конверты часто закладывались иностранные марки для коллекции. После перевода отца в Воронеж, я просился у мамы к нему на лето и дважды он меня принимал. Но это было уже в 1934-1936 годах. На лицевой стороне посылаемых нам открыток преобладали три сюжета: мировая художественная классика, революционное движение, каторга и ссылка царской России и гражданская война и пафос послереволюционного созидания… Не знаю были ли у него какие-либо предчувствия, но среди последних открыток он дважды послал Вите открытку, изображавшую картину Ван Гога «Прогулка заключенных» .

Окончание моего дошкольного возраста совпало с двумя важными событиями. Первое связано с маминой гимназической подругой Розой Павловской, родители которой в дореволюционной Одессе владели магазином на Дерибасовской и, в силу этого она всю жизнь чувствовала моральное превосходство над моей мамой и, в меру сил, временами с большой пользой для нас, осуществляла свою опеку. Летом 1932 года она пристроила меня на лето в детский сад завода «Красный факел», выезжавший в Евпаторию. Это был мой первый отрыв от дома и семьи. До этого я или уезжал на дачу, или в Подмосковье с детским садом, где мама устраивалась на лето руководительницей. Приключения начались по дороге на юг. Наш поезд в районе Орла попал в крупное, нашумевшее в то время крушение. Не помню деталей. Но знаю, что были даже опрокинувшиеся вагоны. К счастью в нашем коллективе кроме испуга и легких ушибов ничего не было. После возвращения я узнал, как волновались родные пока не получили сведения, что с нами все в порядке. От поездки в Евпаторию у меня в памяти на всю жизнь остались три события. Первое - Черноморский флот. Прямо напротив пляжа, где мы загорали и купались каждый день, на рейде стояла черноморская эскадра, в составе которой каждый из мальчишек различал линкор «Парижская

коммуна» и крейсеры «Червонна Украина», «Красный Кавказ» и «Красный Крым». Команды кораблей шефствовали над детскими организациями, а некоторые командиры ухаживали за воспитательницами. И вот в один прекрасный день с крейсера «Красный Кавказ» - нашего шефа – пришел катер и старшая группа вместе с воспитательницами отправилась на экскурсию. Был довольно свежий ветер, поэтому море, спокойное у берега, основательно покачало наш катер. Нескольких ребят вывернуло. Помню, что я выстоял в борьбе с морем, чем очень гордился. Мы показали краснофлотцам свою, заранее подготовленную, самодеятельность, они сплясали для нас «яблочко». Впечатлений хватило до отъезда домой, а память осталась на всю жизнь. От Крыма остались на всю жизнь в памяти вольные ласточки, мечущиеся в высоком голубом небе. Это воспоминание воскресло в тюремной камере, когда я смотрел в щель между стеной и «намордником», и возникает всегда, когда я чувствую себя запертым в неволе.

Отец происходил из интеллигентной семьи Соколовских. Его старший брат Илья, известный в то время журналист, был редактором газеты «Одесские новости», писал популярные статьи под литературным псевдонимом Седой. Илья Львович в дореволюционные годы был близким

другом Льва Троцкого и уже в 1920 году был отправлен в ссылку, а в 1941 г. погиб при пересылке на тюремном этапе. Старшая сестра отца Александра принимала активное участие в подпольной революционной работе. Судьба свела ее с Троцким, женой которого она стала в девяностые годы позапрошлого века. Судьба Александры, а также двух ее дочерей, моих двоюродных сестер и второй сестры отца Марии широко известна и я не буду на ней останавливаться. Отец также с юных лет включился в революционную деятельность. Тарский – его подпольная кличка. Об уровне этой работы свидетельствуют документы, подтверждавшие, что в возрасте двадцати четырех лет он на I и II съездах КПБ(У) избирался членом ЦК Украины и по его заданию был направлен в Одессу с целью организации большевистского подполья для борьбы с Деникиным. Подпольная большевистская газета «Одесский коммунист», изданием которой он руководил, выходила до освобождения Одессы в феврале 1920 г. более 140 раз. По словам очевидцев, Одесса буквально была наполнена «Коммунистом». По рассказам мамы, отец очень плохо относился к Троцкому. Причиной, видимо, было то, что он оставил его сестру с двумя детьми, но тень Троцкого, падавшая и на него, видимо привела его к гибели в годы сталинских репрессий 37-го года одним из первых.

Компромат на Тарского вылезает также из каждого номера «Книгоноши», которые заполнены множеством положительных отзывов на статьи и книги деятелей, впоследствии квалифицированных как «враги народа», и крайне редких на труды Сталина и его ближайших соратников. Объективно это, видимо, истекало из количества опубликованных в те годы статей и книг, тем не менее факт остается фактом.

Семья мамы резко отличалась от отцовской. В семье было двенадцать детей. Старшие вполне годились в родители младшим. Моя мама была последним ребенком. Она родилась в 1899 году. Дореволюционную жизнь этой семьи хорошо описала в своих воспоминаниях ныне покойная Эстер Моисеевна Бакинская-Мах, которую в маминой семье называли Настя. Вот отрывок из ее воспоминаний.

«В конце 1911 года я поступила на работу в мануфактурно-галантерейный магазин: сначала уборщицей, а затем «выдвинулась» в продавщицы. Это был «магазин мадам Рабинович» на Алексеевской площади Молдаванки. У мадам Рабинович была большая семья, много девочек. Именно в этой семье я обрела настоящих друзей, с которыми прошла всю жизнь, привязанность к которым сохраняю и сейчас, когда в 1966 году пишу эти страницы.

О семье Рабинович стоит рассказать. У матери был большой магазин. А все дети шли совсем иным путем. Все старшие занимались революционной работой, сидели в тюрьмах, скитались по всему свету. В этом доме находили приют все товарищи и друзья старших детей. Младшие дети должны были помогать старшим, когда те находились в тюрьмах, помогать их товарищам, попавшим «в беду». Младшими были Роза, Соня и Ева. Они часто отправляли посылки высланным в отдаленные районы, они же были частыми гостями в одесской тюрьме, когда носили передачи своим братьям и сестре и их товарищам. Меня тоже приобщили к этому делу, и я несколько раз носила передачи в тюрьму. Где же брали деньги на посылки, денежные переводы и передачи Розочка, Соничка и Евочка (так их все всегда называли). Мать часто уезжала по делам торговли, уплаты по векселям и т.п. в центр к разным поставщикам товара для ее магазина. В это время упаковывались посылки с отрезами на платья, пальто, чулки, шапки, носки, полотенца и пр. Деньги из кассы брались незаметно для мадам Рабинович. Так она расширяла свою торговлю, не зная и не ведая, на кого она работала… В этом доме в 1912 году я впервые узнала о революционном движении»…

Чем жили старшие дети этой большой семьи Рабиновичей? Виктор (выбравший партийную кличку Волынский) родился в 1882 году. В 1902 г. окончил Одесское реальное училище. В этом же году он установил связь с одесским комитетом социал-демократов и начинал работать в качестве агитатора-пропагандиста. Реакция властей не заставила долго ждать, 26 марта 1903 года его арестовали. Четыре с половиной месяца в одесской тюрьме и три с половиной – в Воронежской, куда был переведен за участие в тюремной голодовке. Приговор – высылка в Восточную Сибирь на 4 года. Далее его неспокойная жизнь проходит в режиме бешенных прыжков: 16 февраля 1904 г. он прибывает в Якутск и с 18.08.1904 г принимает участие в вооруженном протесте на «Романовке». Выступление подавлено, Виктор получает 12 лет каторги и направляется в легендарный «Александровский централ». Там он участвует в беспримерном подкопе: заключенные выкопали в промежутке между деревянным полом и каменным основанием, высотою от 6 до 8 вершков туннель, утрамбовав под полом 40 кубометров земли. В ночь с 16 на 17 января 1905 года побег состоялся. Не для всех он был удачным. Виктор прошел Нижнеудинскую

рогатку и добрался… до Парижа. С этого момента он становится профессиональным революционером. В мае 1905 года он уже в Женеве. Работает в типографии «Искры». В России разгорается революция. ЦК РСДРП направляет его в Крым. В октябре 1905 г. он руководит всеобщей забастовкой в Мелитополе. Принимает активное участие в восстании флота и гарнизона в Севастополе, а после его разгрома увозит матроса Григорьева, которому грозил расстрел, в Америку. В 1907 г. нелегально вернулся в Россию, был арестован в Одессе, не раскрыт и выслан, в 1908 г. нелегально вернулся в Петербург, провалился, но смог скрыться. В 1909 г. был арестован в Белостоке. Также не был раскрыт, и освобожден. В 1910 г. арестован в Петербурге. Раскрыт и привлечен по «Делу Романовки» и побегу 1905 года, но вновь бежит и добирается до Лондона. Два года работает секретарем профсоюза. В 1913 г. переехал в Аргентину, где работал на постройке подземного туннеля на горной дороге. В связи с кризисом 1914 года и началом Мировой войны перебрался в Австралию. В Англии, Аргентине, в Африке и Австралии был связан с социал-демократическими организациями и выполнял их задания.

После Февральской революции 1917 года выехал в Россию через Японию, но в связи с закрытием границы Временным правительством

застрял в Харбине. В октябре 1917 г. руководил Советом рабочих депутатов полосы отчуждения КВЖД, принявшим всю полноту власти. После разгрома Советской власти китайскими войсками через Владивосток вернулся в Одессу.

В 1918 – 1919 годах работал в Одессе на нелегальном положении. После изгнания интервентов из Одессы в начале 1920 г. работал заместителем председателя Губсовнархоза, затем заведовал отделом агитации и пропаганды обкома КПБ(У) и редактором газеты «Коммунист». В конце 1920 года был отозван на работу в Наркоминдел, где работал до 1925 года первым секретарем посольств в Латвии, Эстонии и Мексике. В 1924 г. выпускает книгу «Английская рабочая партия». В 1927 г. направляется в Хабаровск в качестве заведующего отделом печати Далькрайкома ВКП(б). До 1930 г. совмещает эту работу с подготовкой издания «Энциклопедии Дальневосточного края», а затем его отзывают в Москву, где он начинает работать помощником главного редактора БСЭ Отто Юльевича Шмидта. В июле 1932 года секретариат ЦК ВКП(б) направляет его на работу в Метрострой, в качестве начальника отдела зарубежного опыта и редактора журнала «Метрострой». И, наконец, в 1934

году он направлен в Шанхай в качестве заведующего бюро печати при посольстве СССР в Китае. Умер Виктор Яковлевич Волынский в Шанхае 9 апреля 1934 года от болезни желудка, полученной в бесконечных странствиях по миру. Эти сведения о жизни Волынского почерпнуты мною из некролога в журнале «Каторга и ссылка» общества бывших политкаторжан, членом которого он был и в доме которого до сих пор живет семья его младшего сына, Шурика Волынского. Некролог этот заканчивался такими словами редакции: «Последний отзыв о его работе после большого некролога в «Правде» передали нам товарищи из Китая. Это была вырезка статьи из белоэмигрантской газеты в Шанхае. В статье выражается огромная радость по поводу того, что «сдох» Волынский, который терроризировал русские белоэмигрантские организации в Китае».

В моей памяти он остался веселым, подвижным, добрым человеком, сыпавшим анекдоты, остроты, шутки. В семье все старшие и младшие звали его просто Витька и он ни на кого не обижался. Я его обожал, так же как и его жену Лиду, журналистку газеты «Гудок», которая погибла в результате несчастного случая. В мою жизнь Лида внесла

важный вклад – в младшем школьном возрасте на всю жизнь отучила меня от курения.

Второй старший брат моей мамы, Филипп, именуемый в семейном обиходе Фишка, был менее доступен. В годы, предшествовавшие репрессиям, его сферой деятельности была внешняя торговля. Будучи председателем «Аркоса» и торгпредом в советском посольстве в Лондоне он с семьей постоянно находился в Англии и лишь наездами бывал в Москве, занимая роскошный номер в гостинице Метрополь. После возвращения в Союз он занимал посты заместителя министра внешней торговли, а перед арестом заместителя министра лесной промышленности. Он также получил свои десять лет и бесследно исчез. С ним были арестованы его жена Софья и дочь Нюрочка, а внучка Галя прошла «систему НКВДистского образования». Помимо роскошного номера в «Метрополе» у меня в памяти о Филиппе остались заграничные тетрадки с божественной гладкой бумагой, совершенно недоступные «обыкновенным» школьникам, великолепные карандаши с резиночками на конце, которые он неизменно дарил мне и Вике, приезжая из-за границы, а так же два или три парада на Красной площади, куда он брал меня с собой.

Среди его друзей в то время были П. Л.Капица и Н.М.Шверник. Ради восстановления истины следует отметить: когда Софья и Нюра вернулись домой из лагерей, Капица принял живое участие в их судьбе, семья Шверников не пожелала вспомнить о прошлом знакомстве и отказалась от встречи.

Я еще не ходил в школу, когда в жизни нашей семьи произошло важное событие. Место отца, с которым я общался крайне редко, так как он после работы в «Книгоноше», «Известиях» и ТАСС отбыл на Дальний Восток, в Маньчжурию, где несколько лет работал на КВЖД, занял очень подвижный, динамичный, веселый и сравнительно молодой человек. Он был на восемь лет моложе отца и на три года мамы. Требовательный и суровый на работе, дома он был необыкновенно чутким и добрым. Для меня стали праздниками еженедельные выходы в Сандуновские бани, напротив входа в которые расположен наш дом 15. Мы с дядей Веней, как мы с сестрой Викой именовали своего отчима, Вениамина Львовича Люлькина, ходили в 1 разряд с бассейном. Особое удовольствие мне доставляли три «мероприятия»: взаимное намыливание на полке, окатывание из шайки холодной водой и плавание в бассейне.

Много лет прошло, но я и сейчас отлично помню, как дядя Веня укладывал меня на банную скамейку, намыливал, а затем напевая: «Вертайтесь годы молодые», одновременно хлопал мочалкой по заднице или по животу. По этой команде я поворачивался на 180°, и удовольствие продолжалось.

Отец был далеко, от него приходили лишь малословные открытки с приветами и назиданиями, а добрый могучий отчим постоянно был рядом, вполне заменял мне отца.

Учиться я начал с нулевки. Сначала, недолго в школе в Дмитровском переулке, затем в 27 школе на Большой Дмитровке и, наконец, во вновь построенной, вполне роскошной, по тем временам, 36 школе, позднее ставшей 170. Эта школа располагалась внутри квартала и имела выходы в Петровский переулок и на Большую Дмитровку. Насколько я себя помню мою школьную жизнь до 6 класса можно охватить маминой одесской формулой: «Тихие успехи и шумное поведение». И хотя мама неоднократно после вызова на собрание с очередной проработкой показывала мне свой гимназический билет, где на первой странице было начертано: «Дорожа своей честью, вы не можете не дорожить честью своего учебного заведения», я оставался самим собой –

озорным и ленивым шалопаем. Теперь я с сожалением отмечаю: выходки мои проходили безнаказанно. Самыми ранними наказаниями были водворение меня в угол за кресло, на котором восседала папина родственница Анфиса Ивановна, или Полины угрозы, что из батареи отопления выйдет таинственный и грозный «Гамадрил» и уведет меня с собой. Так как «Гамадрил» все не приходил, я перестал его бояться.

Куда страшней для моих родных и знакомых была моя детская любознательность и склонность к экспериментам.

Я не помню, в каком возрасте я совершал свои «злодеяния», но отлично помню их сущность. Однажды я решил проверить, будут ли ходить мамины часики, которые ей преподнесли по поводу успешного окончания гимназии, если их бросить с пятого этажа. Я взял часы и осторожно выбросил их за окошко, а затем стремительно сбежал вниз. Но, к сожалению, несмотря на долгие поиски, не нашел даже корпуса. Два эксперимента я провел вместе с подружкой моего детства Наталкой, дочкой маминой гимназической подруги Розы Павловской. Мы очень дружили с ее семьей и на дни рожденья детей всегда приходили друг к другу. Так вот, на двух днях рождения Наталки я нанес «семейным реликвиям» непоправимый ущерб. У Павловских еще от «царских времен»

была роскошная ваза для фруктов. На длинной тонкой стеклянной ножке размещалась широкая тарелка из зеленого стекла. Мы с Наталкой решили испытать, выдержит ли ножка, если сесть на тарелку. Я сел – раздался легкий треск, и ваза перестала существовать. В другой раз, оставшись вдвоем в комнате, мы решили распустить бисерные нити, украшавшие большую люстру, которую Павловские привезли из Одессы.

Именно Роза Павловская подсказала нашей тете Соне, где нас следует искать после ареста мамы.

Вернемся к нашим баранам. Ранняя весна 1939 г.. Я через развалины Страстного монастыря по Малой и Большой Дмитровкам бегаю в 170 школу. Прибегая домой с нетерпением хватаю газеты… «Что в Испании?» В Испании плохо. А у меня: тетки с трудом выкручиваются, чтобы прокормить более или менее прилично четверых детей на полунищенскую зарплату. Я по мокрой Дмитровке шлепаю подметкой, подвязанной проволочкой и слышу раздающееся из репродукторов: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей…»

Все это подгоняет принятие решения: «еду в Испанию». Заложенные с раннего детства «революционные, большевистские» корни с

одной стороны, и неприемлемая действительность, с другой, подталкивают меня. Я выбираю и обдумываю маршрут: ближайшая граница – латвийская, там добирусь до моря и пароходом отправлюсь во Францию и через границу – в Испанию. Я несколько раз приезжаю на Ржевский вокзал (так тогда назывался Рижский) и уточняю расписание поездов и цену билета. Наблюдаю, как проводники тщательно проверяют билеты при проходе пассажиров в вагон. Принимаю решение: на начало маршрута нужно купить билет. В то время между детьми у нас в доме были распределены обязанности: старшая Вика занималась уборкой помещения, за мной числились вынос мусора на помойку и покупка хлеба. Я прибег к «одесскому методу» моей мамы и понемногу задерживал часть сдачи, пока не набралась сумма на билет до Ржева в общем вагоне. Кроме отсутствия денег была еще одна причина. Для покупки билета до Себежа требовалось специальное разрешение милиции на въезд в пограничную зону.

Вычерчен маршрут движения на карте Европы (эта карта и сейчас находится в моем следственном деле в архиве МВД). На случай, если меня задержит противная Испанской республике сторона, я прихватил пачку антисоветских листовок, которые ранее отпечатал на домашней пишущей

машинке «Вудсток». Часть этих листовок я рассовал в почтовые ящики в нашем доме. На мое счастье никто не сообщил НКВД о листовках, в противном случае мое будущее положение, как я теперь понимаю, было бы куда сложнее. И вот теперь с билетом до Ржева я влезаю в поезд до Себежа, где имеются международные вагоны до Риги. Не помню, когда поезд отправлялся, помню, что во Ржев, где кончалось действие моего билета, он пришел поздно вечером. Я поднялся и в общей суете протолкнулся в международный вагон. Вагон был почти пустой. Потрогал дверь в одно купе, когда коридор освободился, она открылась, в купе никого не было. Сердце бешено забилось. Я был на пути к цели, но мог оказаться в западне. Наверху, на поперечной полке лежали скатанные матрасы, забравшись на полку, я перебрался через них и построил из них баррикаду. Поезд тронулся, и я вскоре уснул. Проснулся от шума и хлопанья дверями. Судя по разговорам, пограничник с проводником проверяли вагон. Я замер, насквозь пронизанный чувством страха. Дверь распахнули, пограничник вошел в купе. Мне казалось, что шум бьющегося сердца слышен на весь вагон. Но пограничник вышел через несколько секунд, хлопнув задвигаемой дверью. Где была эта проверка, когда мы пересекали границу,

почему латышские пограничники не осматривали купе? «Граница на замке» была преодолена, но нужно было еще незаметно выбраться из вагона. Тут я допустил ошибку. Нужно было тихо лежать до самой Риги, тем более, что в противогазной сумке у меня была припасена еда. Но мне хотелось скорее выбраться на волю. На первой станции я не решился, на второй тоже, на третьей, потом я прочел, что это было Резекне, стоянка была дольше, я тихонько вышел из купе и пошел по вагону в сторону, обратную от проводников. Вагон не был заперт и я перешел в следующий. Там у выхода суетились люди, и проводника не было. Я спустился на землю и быстро пошел от вокзала. Я вышел на привокзальную площадь и меня охватил почти панический страх. Мне казалось, что каждый проходящий оглядывается на меня и видит во мне «чуждый латышской земле элемент», да так, наверное, и было. Мальчишка в буроватом бобриковом пальто с противогазной сумкой через плечо, безусловно, был чуждым и бросающимся в глаза элементом. Но никто ко мне не подходил и ни о чем не спрашивал. Недалеко от вокзала громоздились какие-то склады, обнесенные высоким забором. Я решил незаметно перебраться через забор,

передохнуть и выработать план дальнейших действий. С безлюдной стороны я перескочил через забор и увидел огромную бочку без дна, стоящую у складского помещения. Забравшись во внутрь, я решил переждать до утра и двинуться в дальнейший путь. Как это будет я не представлял и решил, что обстановка подскажет. Было начало весны и земля и стоящие на ней предметы не были прогреты. Я промерз до костей и как только забрезжил рассвет решил вылезти из своего убежица, которое защищало меня хотя бы от холодного ветра. Только я высунул голову из бочки как увидел сторожа, который смотрел в мою сторону. Я быстро присел, но было поздно. Сторож заметил меня и подойдя к бочке заглянул в нее и о чем то спросил меня по-латышски. Я молчал. Тогда он знаком предложил мне вылезти и взяв за рукав повел к станции. Мы вошли в здание и зашли в помещение, где за столом сидел пожилой человек в железнлдлрожной форме. Он внимательно выслушал сторожа, посмотрел на меня и спросил по-русски: «Мальчик, ты откуда»? Я ответил: «я из Москвы и еду в Испанию». При этом у меня стучали зубы. Затем он предложил мне сесть в углу у протопленной печки. Он отпустил сторожа, передав ему какую-то просьбу. Мы сидели молча.

Через короткий промежуток времени пришла женщина и принесла стакан горячего чая с большим пряником. Железнодорожник, назовем его так, предложил мне выпить чаю, что я немедленно сделал. Затем он обратился к женщине, она взяла стакан и вышла. Железнодорожник перекладывал какие-то бумаги и не обращался ко мне. Минут через десять вошел рослый мужчина в форме, в котором я сразу определил полицейского. Они немного поговорили по-латышски и полицейский по-русски предложил мне идти с ним. Я повиновался без вопросов. Он завел меня в небольшую комнату со скамейкой и решеткой на окне и ушел, заперев дверь на ключ. Я успокоился и без страха стал ожидать продолжения событий. Время тянулось медленно, часов у меня не было, прошло примерно два-три часа, как полицейский явился вновь и позвал меня. Он вывел меня на перрон, подвел к стоявшему поезду. У входа в вагон, к которому он меня подвел, стояли три человека. Меня завели в вагон, полицейский и один из встречавших подписали какие-то бумаги, затем полицейский ушел, а сопровождавший меня спросил, как меня зовут, забрал противогазную сумку и ушел, заперев купе. Поезд тронулся в

сторону советской границы и я понял, что мое путешествие дало обратный ход. Горькая обида пронизала меня, и я тихо заплакал.

Счастливые часы «свободного полета» позади, я заперт в купе поезда, идущего в сторону Москвы. Молодой молчаливый сопровождающий, периодически отпирает двухместное служебное помещение, осматривает меня с ног до головы и вновь запирает дверь.

И вот уже Ржев. Молодой человек вывел меня на перрон и завел в небольшое, грязное помещение. В помещении было тесно, там находились двое молодых людей в штатском, милиционер и пожилые мужчина и женщина, приглашенные в качестве понятых. Один из молодых людей и милиционер начали тщательный обыск, вытряхнули содержимое моей противогазной сумки на стол и стали выворачивать мои карманы и ощупывать меня. Выявленное содержимое заставило их отнестись ко мне весьма серьезно. Еще бы. Была обнаружена карта Европы с прочерченным маршрутом от Москвы аж до самой Испании. Маршрут пересекал советско-латвийскую границу. Особое внимание привлекли напечатанные на машинке листовки антисоветского содержания. Состоялся телефонный разговор и в сопровождении одного из штатских я был доставлен в КПЗ

ДТО НКВД Калининской железной дороги, управление которой в то время находилось во Ржеве.

Глубочайшая тоска об утраченном «вольном полете», в котором я пребывал менее суток, охватила меня, и я вновь судорожно беззвучно зарыдал. Меня трясло и беззвучные рыдания, и поток слез полностью захватил меня. Следователи прекратили допрос и занялись оформлением протокола, формальностей своей организации. Помню, что самое тягостное было то, что обнаружилось, что на моих стареньких носках зияли огромные незаштопанные дыры. Это злило и почему-то успокаивало. Я перестал плакать. Сняли отпечатки пальцев, постригли, сфотографировали в фас и в профиль. Эти фотографии вполне характеризуют мой внешний вид на предстоящий год и мое испуганное растерянное состояние в первые дни задержания. Сотрудник, знакомивший меня с делом при реабилитации, разрешил мне взять их с собой также как и одну из сохранившихся в деле злополучных листовок. Приведу здесь текст моего творчества, сохраняя орфографию и пунктуацию:

Гражданин. Окончился ХVIII съезд ВКП(б) и на нем еще раз прокричали о свободе. Но где же эта свобода ее то и не видно. Попробуй

ты только пискнуть против Советской власти… Изобилие – кричат на съезде, а ты гражданин не можешь достать без очереди молока, мануфактуры не говоря уже об обуви. Масло есть только в столице. ДЕРЕВНИ ГОЛОДАЮТ. Все кричат о победе у озера Хасан. Подумай, гражданин, трудно ли целой армией разбить пехотную дивизию. Делай сам вывод гражданин, а мы сказали свое слово».

В последующие дни я быстро пришел в себя, ко мне вернулось чувство юмора и пребывание в КПЗ и на допросах превратилось в своеобразную, занятную игру.

После предварительных процедур меня водворили в небольшую двухместную камеру, где я месяц с небольшим отсидел в полном одиночестве, предоставленный самому себе и своим размышлениям. Камера представляла собой прямоугольный параллелепипед, размером примерно 4х1.5 м., высотою около 2,5 м., все оборудование состояло из навешанных на стены кроватей, табуретки и лампочки, защищенной сеткой, над небольшим окном, снаружи закрытым деревянным щитом. Этот щит, называемый, как я позднее узнал, в арестантском просторечии «намордником», плотно прилегал к наружной стене, оставляя в верхней части щель, шириною с ладонь, через которую прижавшись щекою к стене

можно было увидеть полоску голубого неба, а при длительном наблюдении поймать взглядом стремительно проносящихся ласточек. В камере отсутствовали даже стол и параша. Последнее послужило причиной первого моего конфликта. Впрочем, исключая это недоразумение, которое было быстро улажено, с охраной, состоявшей из молодых ребят, вероятно срочной службы, у меня сложились прекрасные отношения. Дело в том, что режимом КПЗ предусматривалось хождение в туалет по графику, который исполняла охрана, я же по своей наивности и неосведомленности считал, что имею право ходить в туалет, когда захочу. Я стучался, меня не пускали. Я пожаловался при контрольном обходе начальства и получил соответствующие разъяснения.

Мне нравилось насвистывать, подражая птицам. Часами я прогуливался из угла в угол камеры, анализируя свое положение. Бдительная охрана засекла мой пересвист и снисходительно приняла мои объяснения. Мне было разрешено потихоньку насвистывать в камере, так как запрещение не было предусмотрено правилами.

Так прошел месяц. Допросами мне не докучали. Они проходили пару раз в неделю. Здания ДТО НКВД и КПЗ были соединены коридором, так что кроме стен камеры, туалета, коридоров и комнаты допросов я

ничего не видел. Исключение составлял небольшой дворик, в который меня и еще трех – четырех человек, ежедневно выводили на прогулку. Дворик представлял квадрат, две стороны которого были глухие стены КПЗ, а две другие – высокий деревянный забор, который был надстроен несколькими рядами колючей проволоки. В углу забора стояла вышка, где сидел охранник с винтовкой. Прогуливаясь кружочком под неусыпным оком одного или двух надзирателей, стоявших в углу напротив сторожевой вышки, мы являли собой копию одной из любимых мною картин – «Прогулка заключенных» Ван Гога. Каждый раз, когда я выходил на прогулку, мною немедленно овладевало желание бежать. Во время прогулки я рассчитывал, сколько шагов до забора и хватит ли у меня времени добежать, подтянуться, перевалить через колючую проволоку и, главное, что за этим забором. А вдруг там внутренний двор НКВД. Как это ни странно стрелок с винтовкой на вышке меня совершенно не пугал. Погруженный в свои планы я отставал от впереди идущего и разбивал непрерывность группы, за что пару раз получал окрик надзирателя. Сомнений и нерешенных проблем в осуществлении моих мечтаний было много и не знаю к добру или нет я не решился на попытку побега.

Следствие по моему делу вели два человека: сержант Смирнов и старший лейтенант Осипчик или Осипчук. Первое, что я отметил, знаки различия в петлицах не соответствовали армейским. У Смирнова в петлицах было по два кубика, что соответствовало армейскому лейтенанту, а у Осипчика – шпала, что соответствовало капитану. Допросы вел Смирнов, Осипчик появлялся редко и ко мне не обращался, а что-нибудь говорил Смирнову. Со следователем мне определенно повезло. Смирнов был спокойный, незлобивый, даже улыбчивый молодой человек. Даже в первые дни допроса он никогда не повышал голос, хотя я отказывался сообщить, откуда и когда выехал. В числе немногих предметов, которые лежали в моей противогазной сумке, была школьная тетрадка с надписью «170 школа Свердловского района», без указания города. В связи с этим был направлен запрос во все Свердловские районы СССР. Найти мой адрес следствию помог встречный запрос моей тети Сони: «Куда пропал мальчик Володя».

Монотонность моего сидения на втором месяце была прервана тремя событиями. Первым было появление во Ржеве моей дорогой тети Сони, вторая подсадка ко мне в камеру партнера – ветерана первой

мировой и гражданской войн и, наконец, явление прокурора Калининской железной дороги перед предъявлением мне обвинительного заключения.

Моя неуемная беспокойная тетя Соня не могла смириться с моей пропажей. Она обратилась в Свято-Данилов монастырь, где в 1937 году я находился после маминого ареста. Вездесущие органы помогли ей найти меня во Ржеве. Следствие было закончено. Мне определили два пункта 58 статьи – 1а – измена родине и 10 - антисоветская агитация и статья 84 – переход государственной границы. В ожидании суда Соничке разрешили свидание и передачу. Свидание было кратковременным. Меня мучили угрызения совести за созданные семье неприятности, но раскаяния в содеянном не было.

Через несколько дней я был переведен в городскую тюрьму. Я принес туда печенье, полученное в передаче, и угостил всех сокамерников. Последнюю неделю в КПЗ у меня появился сосед. Ему было что-то около сорока или чуть больше, но мне он казался глубоким стариком. Это чувство определялось его рассказами о дореволюционном времени, о первой мировой войне, участником которой он был с самого начала и до Октябрьской революции. Память у меня в то время была превосходной. Я с

первого раза запоминал систему чинов в армии, в казачьих частях и жандармерии, знаки отличия, наименование частей и соединений, фамилии генералов, командовавших соединениями. Эти и последующие беседы с другими моими воспитателями в общей камере городской тюрьмы составили в моей голове довольно обширный энциклопедический справочник, многие страницы которого до сих пор сидят в моей голове и позволяют мгновенно обнаруживать фальшь в кинокартинах и телепередачах, которой, по правде сказать, немало.

Памятным событием было явление в мою камеру прокурора Калининской дороги. Вечером неожиданно загремели засовы и в камеру вошли трое: начальник КПЗ, сержант Смирнов и молодой незнакомый человек в гражданской одежде. Не удосужившись представиться, он сразу бросил: «Это и есть тот самый мерзавец» или что-то в этом роде. «Стрелять таких надо». И при этом топнул ногой. Несмотря на его суровый вид и угрозы он не произвел на меня никакого впечатления, больше того, на меня нахлынуло веселое настроение. Мне казалось, что Смирнов тоже в душе улыбается и сдерживается, чтобы это не было заметно.

Фантастическое обвинительное заключение, которое я подписал, и которое было направлено из ДТО НКВД в линейный суд Калининской железной дороги, суд возвратил назад. Суд не увидел доказательств измены родине. Но это уже было позднее. Детали этих злоключений моего дела я узнал лишь летом 1993 года. когда в процессе реабилитации читал свое следственное дело.

Следствие было закончено за два месяца и я познакомился с «Черным вороном», на котором меня доставили в городскую тюрьму. Надзиратель легонько подтолкнул меня в спину, я сделал шаг вперед, тяжело хлопнула массивная дверь. Злобно лязгнул засов камерного запора и я очутился в сумеречном, зеленоватом пространстве, просеченном узким лучом света. Этот луч - единственная связь с застенным миром прорывался сквозь узкую щель между стеной и «намордником». И я на несколько месяцев вошел в число жителей камеры № 16.

Окно камеры было расположено в верхней половине стены и заключенные могли увидеть кусочек голубого неба, лишь забравшись на камерный стол и прижавшись щекой к оконной нише. Последнее было категорически запрещено тюремными правилами и наказывалось карцером. Каждый раз возвращаясь в камеру после вызовов в ДТО НКВД я по

неведомым ассоциациям переносился в воспоминаниях в раннее детство, в котором меня мама водила в Большой театр на балет «Конек-Горбунок», и память приводила сцену подводного царства с танцующими русалками. Правда, фигуры окружавших меня в камере «водяных», мало напоминали танцующих русалочек. Но я был охвачен радостным волнением – двухмесячное одиночество следственной камеры, наконец, завершилось. Я вошел в «новый мир». Вокруг меня образовалось живое кольцо острых любопытных глаз, которыми «старожилы» пронизывали меня насквозь. Мне подставили табуретку, и шквал вопросов обрушился на мою бедную голову.

В короткое время я близко познакомился со всеми сокамерниками, привязался к большинству, а некоторых полюбил. Но в первое свое «явление» я в качестве чужака был подвергнут дотошному квалифицированному допросу. Находясь в центре внимания незлобивых заинтересованных взрослых людей я радовался общению и отвечал, отвечал, отвечал… Вопросы сыпались один за другим: кто, когда, где и, главное, за что. В этот день я сумел уйти от ответов на большинство вопросов по существу своего дела. Позднее я осмыслил камерную этику,

состоящую в том, что отвечать на вопросы, касающиеся следствия, не обязательно и каждый может говорить, что бог на душу положит, в зависимости от личной фантазии и изобретательности. Главную роль играло то, что я был «свежим» человеком «с улицы», а мои собеседники месяцы, а некоторые и годы были оторваны от бурных событий, которые кипели за толстыми тюремными стенами и потрясали мир. В то время моя молодая еще не контуженая немецкими осколками голова содержала огромный набор событий, имен, другой информации, которая вызвала жгучий интерес слушателей. Я рассказывал о Мюнхенском соглашении, о только что происшедшем крушении и разделе Чехословакии, о войне в Китае, о трагическом кризисе Испанской республики, о боях с японцами у озера Хасан. Я помнил тогда огромный ворох забытых теперь неважных и никому не нужных дат, названий населенных пунктов, фамилий государственных деятелей и как заправский лектор подробно рассказывал на уровне своего детского восприятия о международном положении и о важнейших событиях в стране. Эти нехитрые рассказы принесли мне статус «своего» и я «без голосования» был принят в коллектив.

Кто же были мои слушатели, с которыми мне пришлось делить многие месяцы места на нарах и тюремную пайку. Лишь один из них за время моего «сидения» был судим, осужден и увезен от нас. Со всеми остальными я прожил вместе дружной артелью до моего осуждения Особым совещанием при НКВД СССР и последующего освобождения.

Итак, я был водворен почти во дворец с высоким сводчатым потолком, построенный еще в царские времена. Буро-красные, выкрашенные масляной краской стены были испещрены множеством цензурных и нецензурных надписей. У боковых стен располагались два ряда сплошных нар. У двери царствовала параша. А под окном в самом светлом месте камеры стоял небольшой стол. Над оконным проемом к самому потолку была прикреплена лампочка, закрытая стеклянным колпаком и сеткой из толстой проволоки.

Пришло время представить окружившие меня в табачном облаке силуэты, которые надолго стали моей семьей.

Наиболее общительными, деятельными, подвижными и заметными были два неразлучных друга, которые в камере постоянно находились рядом. Их называли «Старый сват» и «Молодой сват». Никто в

камере не мог объяснить мне, откуда пошли эти прозвища. Но никто их иначе не называл. «Старый сват» был крепкий, крупный, круглолицый мужчина с добрыми глазами. Он был единственным в камере человеком, с которого усилия ржевских НКВДистов не смогли согнать лишний вес. Во время гражданской он был рядовым красноармейцем в кавалерии. В последующей жизни он спокойно преуспевал, а арестован был за не вполне лояльные анекдоты. В момент ареста он работал бухгалтером местного пивоваренного завода.

«Молодой сват» до ареста после окончания военного училища проходил службу в местной авиационной части в звании воентехника П ранга. Что соответствует технику-лейтенанту послевоенного времени. В камеру его привело «страшное» преступление. Во время майского парада 1939 года он был откомандирован на какой-то подмосковный аэродром для подготовки материальной части к полетам. После парада, по установившейся традиции, руководители партии и правительства устраивали в Кремле грандиозный прием, на который приглашались участники парада и, куда Коля, так звали «молодого свата», по своему положению, естественно, приглашен не был. Когда он вернулся в часть, начались вопросы с соответствующими «подначками»: где ты сидел на

приеме, с кем сколько выпил и т.д. и т.п. Темперамент у Коли был взрывной. Он побежал к своей тумбочке (холостые воентехники жили в казарме) и вернулся с открыткой, на которой во всей своей маршальской красоте сверкал Климент Ефремович Ворошилов. На обратную сторону открытки Коля успел нанести «автограф» наркома: «На память товарищу по выпивке и закуске». Ребята посмеялись, но как-то очень сдержано. А утром Колю вызвали в штаб части, откуда была прямая дорога в нашу компанию. «Преступление» было налицо, и ему предъявили «политическое хулиганство» Он был единственный сокамерник, покинувший нашу команду за время моего пребывания в ней. Весь наш коллектив переживал и сочувствовал Коле. Ему дали три года лагеря. Жалко было расставаться с молодым, незлобивым, бодрым, постоянно шутившим и смеявшимся товарищем. Однако, как потом признали, все ждали худшего и в душе считали, что он легко отделался. Правда, был уже 1939, а не 37 год, но суды все еще были непредсказуемы. К чести Ржевского суда отмечу, что вскоре он вернул мое дело в ДТО НКВД Калининской железной дороги, считая обвинение в «измене Родине» необоснованным.

Но продолжим знакомство с сокамерниками. Пользуясь теплой заботливостью и доброй снисходительностью ко мне, я вел себя с подростковой развязностью. Однако в камере был человек, который одним взглядом без слов приводил меня в нормальное состояние и ставил на место. Это был преподаватель истории одной из ржевских школ по фамилии Абрамов. Еще при царе Николае он обучался в Московском университете и после его окончания непрерывно жил и работал во Ржеве. Низкорослый, щуплый, сильно сутулый, бородатый он любил присесть с кем-нибудь один на один и поблескивая очками в полутьме камеры проводить учительские собеседования о нормах поведения.. И польза была. Место и нормы нашего существования способствовали неограниченному включению в нашу речь матерных слов и выражений. Абрамов органически не переносил мата и не обращая внимания на ответную реакцию, которая, как правило, была далеко не положительной, резко и жестко бросал: «Прекратите это мерзлейшее похабство. Это омерзительно». Не помню, чтобы его воспитание сильно действовало на остальных, учитывая, что одному из нас было более восьмидесяти лет. Но я с тех пор полностью исключил мат из своей речи. Ни армия, ни литейный цех, ни МТСовские будни не приучили меня к мату. Не переносил

Абрамов похабных анекдотов – этот жанр народного искусства у нас процветал. Еще до Октябрьской революции Абрамов вступил в РСДРП, но, «увы», был стойким меньшевиком, большевиком так и не стал и постоянно подвергался преследованиям всю свою сознательную жизнь. В то время его обвиняли в принадлежности к контрреволюционной организации. В предшествующий период он был основательно обработан следователями и подписал на себя целый ворох «реальных злодейств». Но пока дело дошло до суда, избиения прекратились и он от своих показаний полностью отказался. Страстью Абрамова была безграничная любовь к русской истории. Он мог часами рассказывать о князьях, царях, полководцах и флотоводцах, революционерах и подвижниках искусства. Времени у нас было предостаточно и всегда находилось два – три слушателя его пространных интересных рассказов, от которых он получал удовольствия не меньше, чем его слушатели.

Постоянное чувство нежной привязанности внука к деду я испытывал к восьмидесятилетнему деревенскому кузнецу Карлу Ивановичу Загеру. Этот могучий старик, казалось, сам был сформирован в кузнице ударами кувалды из качественной стали. Добродушный и

немногословный он был постоянным объектом острот и шуток, однако, он на них практически не реагировал, и они отскакивали от его железной невозмутимости, как удары ручного молотка от массивного слитка. Карл Иванович, латыш по национальности, «естественно» обвинялся в шпионаже в пользу Латвии. Во время первой мировой войны он был конным разведчиком в русской армии. Это навело следствие на нехитрую подставку, и полуграмотный кузнец подписал протокол допроса с признанием, что являлся «контрразведчиком». Этот кряжистый несокрушимый дуб, казалось, легко переносивший все удары жизненных бурь и в дотюремной жизни стоял, как утес среди житейского моря. У него осталось в деревне крепкое хозяйство, которое включало корову, несколько свиней и овец. Но главным объектом его рассказов о доме, а также подшучивания заключенных, была его восемнадцатилетняя жена. Этот факт не подлежал сомнению, так как, ввиду завершения следствия, ему было разрешено свидание и она приезжала во Ржев с передачей. Трудно, не зная обстоятельств, определить, что двигало поступками этой женщины, сам кузнец или его хозяйство. Однако, под каскадом шуток он

однажды в припадке откровенности поведал нам, что жена жаловалась на то, будто он замучил ее приставаниями.

В камере находились еще двое заключенных, обвинявшихся в шпионаже, но в пользу Эстонии. Один из них паровозный машинист по фамилии Иокст был солдатом в первую мировую, красноармейцем – в гражданскую, а затем работал в угрозыске. Второй, которого я очень плохо помню, был молчаливый, сдержанный, сухощавый человек, с примесью эстонской крови по фамилии Брацишко.

Для меня, пацана по возрасту и жизненному опыту, все сокамерники были личностями, полными знаний и прошедшими через невероятно интересные, неведомые мне события. Поэтому я был благодарным, терпеливым слушателем и представлял для каждого из них заинтересованного собеседника, с которым можно коротать бесконечные часы тоскливого камерного однообразия.

В камере находился еще один заключенный, который резко выделялся среди всех своим широким кругозором, образованием и безоговорочно принятым всеми положением лидера. Знакомство, а затем и дружба с ним сыграли исключительную роль в моей ржевской тюремной жизни.

Действительно, мне в ржевской тюрьме повезло почти как Дантесу в замке Иф. Среди заключенных оказался мой «аббат Фария». Правда, наша встреча не принесла мне сокровищ, но внесла в монотонные дни сидения в городской тюрьме невероятное оживление и разнообразие. И уроки, полученные мною, оставили след во всей дальнейшей жизни.

Моим «аббатом» был бывший директор ржевской льноперерабатывающей фабрики «Красная Звезда», а до того референт видного партийного и государственного деятеля Наркома легкой промышленности СССР Исидора Евстигнеевича Любимова. Звали моего покровителя и опекуна Борис Иванович Юштин. Жизнь Юштина до ареста проходила под счастливой звездой. Высокий, красивый, спортивный, несомненно, очень способный он после окончания Института легкой промышленности был направлен на практику в Германию, а после возвращения на работу в Наркомлегпром. Долгие месяцы заключения и обработка, проведенная следователями, довели его до высокой степени физического истощения. Он был худ на уровне «кожа и кости». Его истонченные руки теперь ассоциируются у меня с руками ленинградских блокадных детей, которых мы в начале лета 1942 года, когда я работал

кочегаром на пароходе «Жемчужина», перевозили по Волге и Каме в хлебную Татарию на откорм. Удивительно, но при этом он сохранил быстроту движений и, главное, подвижность и остроту мышления. Голубые горящие глаза на изможденном лице излучали энергию и бодрость. Его рассказы - бесконечная гирлянда заграничных командировок, любовных приключений и интересных технологических решений по обработке льна. Он занимался со мною английским и арабским языками, игрой в шахматы. Трудно поверить, но факт – нарисованная
мокрой спичкой по натертому табачным пеплом тюремному столику арабская азбука сохранилась в моей памяти на всю жизнь.

Много рассказывал он мне про своего бывшего шефа И.Е.Любимова. Борис Иванович знал, что он осужден и расстрелян еще в 1937 году. Однако, находясь под обаянием его незаурядной личности, подробно посвящал меня в то, как костромской крестьянин, в двадцать лет вступивший в РСДРП, уже в двадцать пять стал делегатом 5-го (Лондонского) съезда партии, после революции последовательно занимал посты председателя губисполкома, члена реввоенсовета и председателя Совнаркома Туркестанской республики, председателя Главхлопкопрома,

председателя правления Центросоюза, заместителя наркома внешней и внутренней торговли и, наконец, с 1932 года и до ареста, наркома легкой промышленности. И.Е.Любимов успешно справлялся со всеми обязанностями. Он был расстрелян в ноябре 1937 года и посмертно реабилитирован.

Свои истории Борис Иванович любил рассказывать мне за игрой в шахматы, за которой мы коротали часы нашего бесконечно текущего времени. Эти шахматы, я изготовил под его руководством. Маленькие фигурки были вылеплены из мятого хлеба. Черные оставались в натуральном цвете высушенного хлеба. Белые – красились зубным порошком. Доска готовилась на каждую игру. Для этого на столике равномерно растирался табачный пепел. А затем влажной тряпочкой протирались черные клетки. Эта тихая шахматная игра однажды привела меня к знакомству с тюремным карцером. Обычно мы бдительно следили за «очком», через которое тюремные надзиратели периодически наблюдали за нами. Надзиратели делились на две категории. Одни нарочито гремели заслонкой «очка», при этом они не всегда заглядывали в него. Цель их была поиграть у заключенных на нервах и постоянно напоминать, «что стража не дремлет». Другие бесшумно отодвигали

заслонку и длительное время наблюдали за жизнью в камере, пытаясь узреть что-либо предосудительное. Как правило, это были безнадежные потуги, так как если мы и творили что-то незаконное, один из нас своим телом прикрывал обзор. Не всегда мы успевали перейти в невинное состояние, пока надзиратель гремел отпираемыми запорами и открывал дверь. В тот день в камере было благодушное и ленивое настроение и «очко» никто не страховал. Да собственно и не происходило ничего предосудительного, если не считать, что мы с Юштиным играли в шахматы. Собственно, шахматы не значились в перечне азартных игр, запрещенных для заключенных. Внезапно мы услышали шум отодвигаемой заслонки, и кто-то тихо произнес «все дома». Черт меня попутал, и я добавил довольно громко «никто пока не помер». Угрожающе загремели быстро открываемые затворы, и в камеру ворвался «Сам» начальник тюрьмы в сопровождении двух надзирателей. Начальник подобно коршуну ринулся к нашему столику и, увидев наше мирное хлебно-пепельное игрище, закричал: «Что за безобразие, почему допускаете грубое нарушение режима». И не дожидаясь нашего объяснения, скомандовал старшему надзирателю, указывая на меня: «Увести». Меня вывели. Препроводили в нижний этаж и затолкнули в

небольшой каменный мешок размером 2х1.5 м. с вентиляционным оконцем под потолком. Это был «теплый карцер». Загремел засов и я, при свете маленькой лампочки, прилепленной к потолку, начал изучать мой «роскошный дворец».

Это было не сложно. Единственной достопримечательностью были стены, покрытые облезшей штукатуркой, испещренные множеством цензурных и нецензурных надписей и проклятий.

Бетонный пол не был полностью очищен от испражнений моих предшественников. Единственное напутствие, которое я получил от запирающего меня конвоира: «Не стучи. Никто не услышит и не откроет». Лампочка была, видимо, на 25 вт., поэтому, несмотря на малые размеры помещения, я приступил к изучению автографов, когда глаза привыкли к полутьме. Была середина лета, и примерно через полчаса я в полной мере ощутил все прелести своего нового жилища и понял суть названия «теплый карцер». В холодный сажали зимой. Тело постепенно покрывалось все более густой испариной. Легкая тошнота перешла в головокружение. Присесть было не на что. В карцере не было ни одного предмета, даже

параши. Но я пребывал в хорошем настроении и мысли мои крутились вокруг вопроса «как они там». А они волновались, шумели и стучали в дверь, и требовали вернуть «малолетку» в камеру. В результате этого, а может быть и по другой причине, я часа через четыре был возвращен в мое родное жилище в камеру №16.

Кроме шахмат, в камере от обыска до обыска постоянно была игра в домино. Но верхом рукодельного искусства и конспирации были игральные карты, которые не могли обнаружить даже при самых жестоких «шмонах». Кости домино лепились из мятого хлеба и не представляли собой ничего особенного. Игральные же карты представляли пример технического творчества и подлинного искусства. Первоначально из листочков курительной бумаги с помощью хлебного клейстера склеивались жесткие карточные листочки. Сам клейстер являл образец «высокой технологии». Он приготавливался путем длительного жевания и последующего процеживания через носовой платок. Потом клейстер ровным слоем наносился на листочки. Они аккуратно складывались и помещались под матрас на прессование и сушку. Далее проводилась главная операция – раскраска. Единственным художником и хранителем колоды был «старый сват». Он принимался за изготовление новой колоды,

когда старая становилась ветхой. Рисунок наносился чернилами, приготовленными из грифеля чернильного карандаша, а затем карты раскрашивались обломками грифелей цветных карандашей, извлекаемых для этой цели из тайников в камере и из углов одежных швов. После изготовления новой колоды старая спускалась в туалет. Играли в карты в углах камеры, недоступных обзору через «очко». Поскольку выигрывать и проигрывать было нечего, игры в карты и домино носили престижный характер и велись, главным образом, для времяпрепровождения.

Более важным элементом коротания уныло тянущихся дней было тихое пение. В сумме заключенные знали бесконечное количество песен самых различных жанров, и у большинства были очень приличные голос и слух. У каждого певца был более или менее определенный репертуар. Особенно преуспевали в качестве запевал наши «сваты». Чаще других они собирали кружок слушателей, которые по мере возможности подтягивали песни. В репертуаре «Старого свата» были, главным образом, песни гражданской войны и первоначального советского периода. Песни были безапелляционные, яркие, образные, в соответствии со временем их

создания, с нехитрыми, но хорошо запоминающимися мотивами. Почти шестьдесят лет прошло, но эти песни буквально въелись в мою память.

От голубых Уральских гор, в боях

к Чонгарской переправе

Прошла тридцатая вперед в пламени и славе

Или:

Стальною грудью врагов сметая пошла на битву двадцать седьмая,

У Енисея коней поила, в широкой Висле врагов топила…

Любил он и песни красных курсантов:

Школа красных командиров

комсостав стране своей кует

Смело в бой идти готовы за трудящийся народ…

Любимая бесхитростная песня пулеметчиков:

Я пулеметчиком родился, в команде Максима возрос.

Припев – короб, кожух, рама, шатун с мотылем,

Возвратная пружина. приемник с ползуном.

Раз, два. Три, Максим на катки.

Подносчик дай патроны, наводчик наводи(2 раза).

Наш пулемет в бою горячий. Не остывает никогда,

Припев (2 раза)

Мы в бой поедем на тачанке и пулемет с собой возьмем.

Припев (2 раза)

Пели и широко известную в то время:

Дальневосточная опора прочная.

Союз растет, растет непобедим

И все, что было кровью завоевано,

мы никогда врагу не отдадим…

Но коронным номером «Старого свата» была бесконечная песня про красноармейца, конного разведчика. Эту песню, протяженностью более двадцати куплетов, особенно любил Карл Загер. Он готов был слушать ее тихонько подпевая, несколько раз подряд.

Красноармеец был герой на разведку боевой.

Эх,эх, красный герой на разведку боевой.

На разведку он ходил, все начальству доносил…

Трагический конец этой песни, когда разведчик был захвачен белым разъездом и после допроса казнен, он не мог слушать без слез.

Красноармеец промолчал, острый штык в груди торчал

Эх, эх, красный герой, на разведку боевой.

Репертуар «Молодого свата» отличался коренным образом. Он состоял из двух частей: блатные песни и строевые песни времени его пребывания в училище и в части. Среди блатных были бесконечные варианты «Гоп со смыком»…, начиная с «От развода прячемся под нары…» и кончая широко популярной в то время матерно-блатной. « внешнеполитической декларацией». Примерный куплет этой песни достаточно четко характеризует ее содержание:

Раз пришел Италии посол. Хрен моржовый глупый как осел.

Говорит, что Муссолини вместе с Гитлером в Берлине

Разговор про нашу землю вел. Я ему ответил это вот:

Ах ты курва …в рот

Ты моржовый хрен в томате. Ты кусок говна в салате и т.д.

Исполнение этих куплетов всегда встречало яростное сопротивление Абрамова. Остальные же насколько я помню. Слушали с удовольствием,

Строевые песни тех лет безнадежно забыты, но я приведу пример:

Крепи пилот дозор боевой

Вершины мира в тисках сжимает кризис

Трещит прогнивший строй к гибели близясь.

Миллионы рабов из лачуг и полей

Сметут в грозный час золоченных королей.

Или:

Низвергнута ночь, поднимается солнце над гребнем рабочих голов

Вперед комсомольцы, вперед краснофлотцы на вахту встающих веков.

Вперед же по солнечным реям на фабрики, шахты, суда.

По всем океанам и странам развеем мы алое знамя труда.

Песни Абрамова были из другого мира. Он никогда не пел никаких советских песен. Зато знал бесконечное множество народных и ставшими

народными песен каторги и ссылки царского времени. Помнил эти песни с тех дней, которые провел в ссылке в дореволюционный период.

Как дело измены, как совесть тирана, осенняя ночка темна.

Темней этой ночи встает из тумана видением мрачным тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво,

В ночной тишине то и знай

Как сон раздается протяжно, тоскливо

Слушай…

Или:

Не за пьянство, не за буйство и не за грабеж ночной,

Стороны родной лишился за христианский люд честной…

Одна из песен Абрамова очень нравилась мне. Ее напряженный волнующий мотив и спокойные слова я полюбил на всю жизнь

Хороша эта ноченька темная

Хорошо этой ночью в лесу

Выручай меня силушка мощная.

Я в неволе свой срок не снесу.

Вот рванул я решетку железную.

Застучали в стене кирпичи

И услышала стража тюремная:

«Эй, сорви голова, не стучи».

Но забилося сердце тревогою.

Кровь по жилам пошла ручейком

Дай попробую снова решеточку.

Поднажму молодецким плечом.

И упала решетка железная.

И упала она не стуча.

Не услышала стража тюремная.

Не поймать вам меня молодца…

Несмотря на самые разнообразные вкусы и пристрастия моих сокамерников, несмотря на их несопоставимый уровень образования и социального положения до ареста, любая песня всегда принималась дружелюбно, поднимала настроение в камере и приносила доброе умиротворение, увеличивая совместимость и сглаживая, периодически возникающую между отдельными заключенными неприязнь.

Я не остался в стороне от коллектива «певцов». Мама моя родилась в Одессе, где ее детство и юность прошли на Молдаванке. Одесские мотивчики: «Прихожу я в ресторан, сажуся за стол, скидываю шапку, бросаю на пол…», «С одесского кичмана бежали два уркана…», «Как на Дерибасовской угол Ришельевской…» и подобные им были впитаны мною «с молоком матери». Мама имела очень приятный голос и веселый нрав, унаследованный от нее репертуар был по достоинству оценен в камере и способствовал моему признанию в качестве «своего парня».

Другой причиной, способствовавшей росту моего авторитета в камере стали мои способности по установлению и поддерживанию связи с нашими соседями. Еще до своего «путешествия в Испанию» я выучил азбуку Морзе. Но попытки перестукивания еще в камере следственного изолятора натолкнулись на полное непонимание соседей. Хотя я четко выстукивал: точка – тук, тире - тук, тук. Теперь в 16-ой я быстро и в совершенстве овладел «бестужевкой» - тюремной азбукой, которую согласно арестантским легендам изобрел декабрист Бестужев. Эта нехитрая азбука строится на выстукивании сначала номера ряда, состоящего из пяти букв, а затем места буквы в ряду. По принятой у нас азбуке, код выглядел следующим образом:

Место буквы в ряду

Номер ряда 1 2 3 4 5

1 А Б В Г Д

2 Е Ж З И К

3 Л М Н О П

4 Р С Т У Ф

5 Х Ц Ч Ш Щ

6 Ь Ъ Э Ю Я

Например, буква А выстукивалась следующим образом – один удар и один удар; Т соответственно – четыре удара и три удара. Постукивая в стену, я внутренним голосом напевал сначала заглавную букву ряда А, Е, Л, Р, Х, Ь, а затем букву в ряду. Таким образом, не нужно было запоминать шифра каждой буквы и связь работала безошибочно. Азбука Морзе применялась нами лишь в сторону одной камеры, где ею в совершенстве владел командир РККА (Рабоче-крестьянской Красной Армии). Срочный сигнал подавался в случае внезапной необходимости. Например, получив справа сведения о проведении в тюрьме планового всеобщего обыска, я срочно отстукивал налево: «шухер, шмон». Обыски проводились часто, как систематические плановые, так и внезапные, всей камеры или только заключенных по пути в туалет. Обычно, всех выводили в коридор, расстанавливали с интервалом, примерно, в полтора метра и давали команду раздеться и положить одежду на пол. Надзиратели блестяще владели техникой обыска. Они заглядывали в рот, в уши, в задницу. Тщательно перетрясали одежду, проминая все швы. Затем нас заводили в туалет. А в это время полному разгрому подвергалась камера. Но как ни старались наши хозяева, они почти всегда оставались ни с чем.

Наши потери, как правило, не превышали одного – двух обломков карандашных грифелей, извлеченных из углов швов. У большинства заключенных обыски вызывали сильное раздражение. Некоторые же, к которым принадлежал и я, относились к этой процедуре как к занятной игре, в которой выиграть невозможно, но важно не проиграть.

Так день за днем прошли лето, осень, наступила зима. В камерной жизни ничего не менялось, разве что для выхода на прогулку надо было потеплее одеваться. Меня давно не возили к следователям, и я начал забывать об их существовании. И вдруг, в один из однообразных дней застучал запор, дверь отворилась, и надзиратель сказал «Тарский, с вещами на выход». При этом он не уходил, лишив меня возможности обменяться с моими многоопытными товарищами какой-либо информацией. Собрать «вещи» я успел за полминуты. Меня вывели во двор и посадили в «воронок». Жалко, переводят, подумал я. Мы вылезли в ДТО НКВД, где сопровождающий передал меня сотруднику, который ожидал у проходной. Мы пошли, но не в маленький кабинетик Смирнова, а в большой кабинет начальника, которого я раньше не видел. В кабинете были высокий человек

с двумя шпалами, Осипчик, Смирнов и еще один сержант. Мне предложили сесть, начальник прочитал решение Особого совещания при НКВД СССР, передал его Осипчику и вышел. Содержание решения было короткое: «Обвиняемого по ст. ст. 58-10 ч. 1 и 84 УК РСФСР гр.Тарского В.Л. освободить из-под стражи с зачетом в наказание срока предварительного заключения». Меня попросили расписаться в получении справки об освобождении, а затем в том, что я обязуюсь не разглашать обстоятельств и материалов дела, причем Осипчик особо подчеркнул, чтобы я никому не рассказывал, как обошел наших пограничников. Я расписался. Мне вручили билет до Москвы, за что я тоже расписался. Затем ДТО НКВД сделало роскошный жест. Меня на газике отвез на вокзал Смирнов и пожелал мне с улыбкой счастливого пути.

Прошло много лет, пока 18 октября 1991 года был принят Закон РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий». Согласно этому закону все решения «Особого совещания НКВД СССР» были отменены, так как само это «совещание» было признано незаконным органом. Наконец, от прокурора г. Москвы 23 июня 1993 года я получил справку о реабилитации и смог в МВД ознакомиться со своим следственным делом. В деле не оказалось ряда документов, о которых я помнил, зато оказались

документы, которые мне во время следствия не показывали. В числе этих документов было заключение какого-то, видимо, большого начальника на обвинительном заключении: «Согласен, 5 лет», расшифровки фамилии, должности, звания не было. Особое совещание поступило со мной более милосердно, ограничившись уже отсиженным годом.

Но больше этого меня взволновали лежащие в деле допросы свидетелей. Неожиданными оказались показания молодой женщины, которая числилась в нашей школе «инструктором ЦК ВЛКСМ по комсомолу». В коротком ответе она сообщала, что я ни в каких предосудительных поступках или выступлениях не замечен. Более печальными были показания моей любимой учительницы, которой я по своей наивной искренности излагал, что думаю о существующем в стране порядке. Несколько смягченные, но сохранившие смысл мои высказывания были изложены. Видимо это, да и мои злополучные листовки определили, что статья 58-10 п. 1 была оставлена Особым совещанием. Смехотворным было приобщение к делу «знамен», вырезанных из бумаги для бумажного

же моего воинства, которым я играл в войну со своими младшими сестрами.

В общем и целом этот прошедший в тюрьме год моей жизни сильно изменил мой характер. В моей справке о реабилитации имеются такие «ценные сведения»: место работы и должность (род занятий) до ареста – несовершеннолетний, ученик шестого класса школы 170 г. Москвы. Итак, год прошел, а я остался учеником 6 класса, а не 7-го как было бы, если бы я не отправился в Испанию. Я вернулся в 6 класс, правда, другой школы и окончил его как и последующий 7 на одни пятерки в июне 1941 года.

Коренным образом изменилось мое отношение к маминым сестрам Соне и Розе. Меня постоянно мучили угрызения совести за «неприятные последствия», которые обрушились на них из-за моего «легкомысленного путешествия». Они со своей стороны прекрасно понимали мое состояние и ничем не напоминали мне о прошедших событиях. Я же получил урок на всю жизнь и в дальнейшем всегда взвешивал возможные последствия и неприятности, которые могут обрушиться на других из-за моих действий. И всегда старался избегать этих последствий. Соничка старалась успокоить

маму, которая находилась в лагере в г. Юрге и писала ей, какой я стал хороший мальчик – внимательный, старательный, ласковый и т.п.

Кроме учебы меня захватили бурные события международной жизни. В начале это был Советско-Финляндский конфликт, который начался, когда я еще был в тюрьме, д затес с 1940 года Германский «блиц-криг» последовательно сокрушавший Данию, Норвегию, Бельгию, Голандию. Францию…

19 июля 1940 года из заключения был освобожден Вениамин Львович «в связи с прекращением дела производством». Он стал добиваться освобождения мамы, которая находилась в лагере «как член семьи изменника родины», что в связи с его освобождением не соответствовало «действительности». Однако, «органы» не проявляли быстроты и оперативности, которые были им свойственны при арестах и осуждениях. Маму освободили лишь через полгода 21 декабря 1940 года. Ни нашу квартиру в Москве, ни квартиру Вениамина Львовича в Калинине, где его арестовали, не вернули. Наша семья, наконец, в количестве восьми человек собралась на Каляевской в квартире нашей тети Сони.

Некоторые даты и события жизни:

31.03.39 г. Я передан в ДТО НКВД Калининской железной дороги и направлен во внутреннюю следственную тюрьму.

13.04.39 г. Подготовлено обвинительное заключение по ст. 58 ч. 1, 58 п. 10 ч. 1, СТ. 84. Дело передано в линейный суд Калининской ж.д.

19.05.39 г. После возвращения дела судом проведено повторное расследование. Подготовлено обвинительное заключение по ст. 58 п. 10 ч. 1 и ст. 84. Переведен в Ржевскую городскую тюрьму.

27.09.39 г. Дело направлено в 1 спецотдел НКВД СССР.

20.10.39 г. Заключение НКВД по следственному делу «5 лет высылки».

17.12.39 г. Решение Особого совещания при НКВД СССР «Нелегальный переход государственной границы»; «Освободить из-под стражи с зачетом в наказание срока предварительного наказания».

01.40 г. Освобождение.

28.06.93 г. На основании ст. 3 п. б и ст. 5 п. а «Закона о реабилитации жертв политических репрессий» от 18.10.91 - реабилитирован.

Даты истории моих родных:

Папа

5-12.07.18 г. на 1 съезде Коммунистической партии (большевиков) Украины избран в секретариат ЦК.

17 – 22.10.18 г. На 2 съезде КПБУ избран в секретариат ЦК.

1923 – 1926 гг. Ответственный редактор журнала ЦК ВКП(б) «Книгоноша».

1935 – 1936 г. Зам. Начальника политотдела Юго-Восточной ж.д., ответственный редактор газеты «Вперед».

17.12.36 г. Арестован.

15.05.37 г. Осужден по ст. 58 п. 10 и 82 ч. 1 коллегией линейного суда Ю.-В. ж.д.

10. 01.38 г. Умер. Место смерти и захоронения неизвестны.

16.06.92 г. Реабилитирован верховным судом РСФСР.

Мама

03.10.37 г. Арестована.

04.11.37 г. Особым совещанием при НКВД СССР осуждена на 8 лет, как член семьи изменника родины.

30.11.40 г. Особым совещанием при НКВД СССР «Дело прекращено ввиду отсутствия состава преступления».

21.12.40 г. Освобождена.

Отчим

1935-1937 гг. Уполномоченный в/о «Заготзерно» по Калининской области.

30.03.37 г. Арестован

16.07.37 г. Осужден военной коллегией Верховного суда СССР по ст. 58 п. 8 и ст. 58 п. 11 в закрытом заседании без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей в порядке Закона 1.12.34 г.

16.07.39 г. Постановлением Пленума Верховного Суда СССР приговор отменен с направлением дела на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия.

19.06.40 г. Постановлением НКВД по Калининской области из под стражи освобожден с прекращением дела производством.