^¹Родился в 1925 году в Чувашской АССР в семье сельского русского учителя. Перед войной закончил 8 классов. В, 1941 году был направлен в школу ФЗО г Комсомольска-на-Амуре. В 1943 году добровольно пошел в армию, чтобы попасть на фронт. Но служить пришлось на острове Сахалин при штабе зенитного дивизиона. В 1948 году был осужден военным трибуналом по статье 58, п.10, ч.2 на срок 25 лет лишения свободы с отбыванием первых десяти лет в тюрьме. Срок отбывал в ИТЛ Сахалина (штрафные зоны) — полтора года, восемь лет — в тюрьмах Златоуста и Чернигова. В 1956 году решением комиссии Верховного Совета СССР был освобожден. После освобождения работал в учреждениях культуры, в редакции железнодорожной газеты. Закончил факультет печати общественного университета и получил диплом о высшем политическом образовании.

О моей изломанной судьбе и нашем трагическом времени можно писать и несколько строк, и объемную книгу с обобщениями' философско-политического толка. Вот сжатая формула сути событий: один год убийственного беспредела в адских особых лагерях и долгие годы бесчеловечного режима в Златоустовской закрытой тюрьме — за попытку осознать истину антинародной сталинщины.

Год 1948-й. Остров Сахалин. Мне 21 год. Позади уже пять лет армейской службы. Я — старшина-штабист

Стоял теплый июньский день. В штабе шло все обычным чередом. И я, вчерашний школьник, который рвался на фронт, да не успел, познавал армейскую службу на Сахалине и сам остров Сахалин.

Ничто не предвещало беды. «Открой»,— сказал зашедший ко мне лейтенант, показывая на сейф за моей спиной. Я повиновался чисто автоматически, повернул ключ. В одно мгновение в руках офицера оказалась папочка с моими рисунками и стихами. Мне бы вырвать ее! Пусть бы даже это стоило синяков, выговоров, на худой конец попал бы в штрафной! Но в ту минуту я не оценил ситуации, слишком уж неожиданным был такой визит. О существовании папочки знали только пять человек, друзей-сослуживцев. В кино ли, на природе — мы, сверстники, всегда были вместе. Любили по-мальчишески

подурачиться, поострить. И под критическим углом нередко оценивали политическую жизнь в стране. Помню, была у меня такая, например, карикатура: тома Ленина, и Сталин на них оправляется. Или еще: мужик тащит тяжелый мешок с надписью «Пятилетку — в четыре года!» А Сталин стоит сзади, с автоматом. Ребята от души смеялись вместе со мной. Мы видели массовый психоз, когда толпы рукоплескали вождю, и тоже иронизировали по этому поводу. За что было преклоняться перед ним? За то, что в 1933-м голодало пол-России? Что и после 1933-го до самой войны жили как нищие? Помню детство. Поешь свеклы — и бежишь в школу, по колено в грязи, за несколько километров от дома. А по радио тем временем звучат песни о «кипучей и могучей», победоносные сводки с колхозных полей — что-что, а веселить народ тогда умели.

Кто предал? Точно до сих пор не знаю. Один из нашей компании стал секретарем Сахалинского обкома КПСС, второй руководил Львовским горкомом, третий возглавлял на Всесоюзном радио отдел сельского хозяйства. Их фамилии часто видел в центральной печати.

...Уже вечером я был в следственном изоляторе. А через пять дней меня судил трибунал. Две минуты — и 25 лет тюрьмы обеспечено.

В то время, в середине 1948-го, на Сахалин усилился поток штрафников,— тех, кто служил у немцев, и уголовников. И нас, политических заключенных, бросали в этот же котел. В целом сахалинский архипелаг представлял собой 24 лагпункта, от 700 до тысячи человек в каждом. За полтора года я побывал в восьми из них. Нас все время тасовали, каждый раз заставляя волочь на себе казенный скарб, даже матрац, а иногда еще и уголовник навешивал свой тюк.

Особенно запомнился первый маршрут. Октябрь. Земля уже покрылась изморозью. Нас, 60—70 заключенных в полосатых одеждах, подгоняют конвоиры с дубинками и псами. Как только колонна повернула в лес, конвоиры начали бить дубинками всех, кто попадался под руку. Даже женщин. Они потеряли туфли и весь оставшийся путь босыми шли по ледяной земле. Когда в кино вижу, как фашисты ведут пленных, содрогаюсь, ибо это мало чем отличается от того, что я видел на Сахалине. Пьяные охранники гнали нас, как скотину. Могли приказать лечь в грязь, лужу так просто — из шутовства. И попробуй замешкайся!

А в лагере заключенные и в самом деле превращались в животных. Никаких разговоров о материке, политике, женщинах. У всех на уме одно: где бы пожрать? За адскую работу с шести утра — кирками долбили базальтовый грунт под водопровод — мы получали 600 граммов хлеба и немного баланды, иногда рыбы. В лагерях были собачники. Попасть в их число считалось счастьем. Злющие собаки были готовы разорвать, но это не удерживало от попыток отобрать у них полутухлые куски мяса.

Отбирали съестное не только у собак, но и друг у друга. Действовал волчий закон: «Ты умри сейчас, а я — через час». Потрясающей была также внешняя деградация. Через несколько месяцев люди совсем переставали умываться, зарастали щетиной. О бане и не мечтали. В лучшем случае довольствовались прожаркой одежды, спасающей от вшей, для чего имелись специальные камеры.

Политзаключенным было сложнее всего, так как их могли избить, обокрасть и воры, и так называемые «суки», запятнавшие свою «честь» в преступном мире. А с другой стороны всячески оскорбляли, унижали охранники: антисталинцы были для них хуже даже тех, кто служил гитлеровцам. И они никогда не вмешивались, если политзаключенный становился мишенью уголовника. Не счесть, сколько было задушенных полотенцем. Впрочем, в конфликты между ворами и «суками» охрана тоже не встревала, наоборот, даже провоцировала на столкновения. Для них кровавая бойня была развлекаловкой. При этом с усмешкой цитировали В. И. Ленина: «Преступный мир сам себя уничтожит». Я много читал о сталинских репрессиях, но нигде не встречал описания того, как команда охранников веселилась, глядя на кровавую бойню кастовых групп. Но такое — было.

Как выжить в этом аду? Некоторые от отчаяния бежали, хотя заведомо знали, что это бессмысленная затея: куда убежишь с острова? Семь километров пролива не переплывешь. Трижды бежал и я. Первый раз пробыл на свободе четыре часа, второй — сутки, а в третью попытку — трое суток. У каждого бежавшего в висках стучала одна мысль: застрелят — и слава богу! Но помню факты, когда расправа была куда более жестокой.

Однажды в лагерь вернули шестерых беглецов. У всех были выколоты глаза. Из слезящихся глазниц торчала солома... Еще помню, как нас ранним морозным утром

выгнали во двор, освещенный мощными прожекторами. В ворота ввели молодого беглеца, отсутствовавшего недели полторы. В его усталой походке угадывалась армейская выправка. Арестант не успел дойти до нашего строя: стоявший позади охранник у всех на глазах воткнул в него штык...

А было это не только от беспредельного озверения охраны — действовал в те годы бериевский приказ «на поражение»: бежишь, не надейся остаться в живых. Почему же приводили живым из побега меня? «Клюнули» оперативники на мою рисково-авантюрную «легенду». Подговорил «псевдостукачей» предупредить охрану: бежит, мол, шпион с большими связями с японцами... При ловле по ребрам и голове, правда, доставалось. Но берегли для допросов: лестно же раскрыть шпионские связи, явки...

До сих пор не верю, что я уцелел в этих страшных жерновах. Помог случай. Один уголовник, узнав, что я пишу стихи и прочее, подкатил ко мне с просьбой написать прошение о пересмотре его дела. Куда ж деваться, написал. А мужика через пару месяцев взяли да освободили. По лагерю пошел обо мне слух. И за аналогичной «услугой» потянулись другие. В итоге еще одного выпустили, а нескольким скостили сроки. За мной среди уголовников укрепилась репутация грамотея, который еще может пригодиться: такого трогать нельзя.

От работы, разумеется, меня никто не освобождал. Переносить ее помогала молодость, закалка в армии. Но смерть все равно кружила надо мной. Помню, долбили грунт. На ногах полурезиновые боты. Спали в палатках, к утру живот примерзал. Простудился. Ну, думаю, хана. Вытащат завтра за ноги трактором — видел такое! Или охранник прибьет прямо в траншее. На мое везение стукнул мороз под сорок. В этакий холод нас не гоняли на земляные работы. Нет, не из милосердия! Если в обычные дни умирали потихоньку, то тут смерти пошли бы косяком. Работать стало бы некому, а за такое лагерному начальству не сдобровать.

Три дня свирепствовал мороз, давая мне шанс оклематься. Тогда я еще не знал, что скоро окажусь в тюрьме на материке. Сообщение об этом несказанно обрадовало. Но, попав в Златоустовскую тюрьму с надеждой на жизнь полегче, я быстро понял, что это иллюзия. Страшно и там, и здесь. В лагере, если удастся перевыполнить норму, давали премиальный кусок хлеба,

рыбину, а в тюрьме я был голодный изо дня в день все восемь лет.

В 1949 году Златоустовская закрытая тюрьма являлась большой пыточной камерой с продуманной, изощренной системой медленного умерщвления. Суточное питание было таким: хлеба—450 граммов, сахара—9, жира — 3 грамма, в обед жестянка овсяной баланды, вечером — кусок рыбы 20—25 граммов. Режим тюрьмы: прогулка 15 минут на втором году, 30 минут — на третьем. Койки на замке с шести утра до одиннадцати ночи. Пол цементный, если приляжешь — вытягивает остатки жизни.

Как-то, сидя в одиночке, осмелился у охранника по кличке Иса попросить еще один черпачок баланды. Я уже успел хорошо подумать об Исе, видя, как тот опускает черпак в котел, но он... выплеснул горячую жидкость мне прямо в лицо. Дал понять: не смей говорить с надзирателем! Это было действительно запрещено. Три года назад я видел этого зверя, был в Златоусте. Живет он в душной лачуге. Жалкий, сморщенный весь. Земля его еще как-то носит...

Единственным лучиком радости в тюрьме была пятнадцатиминутная прогулка по тюремному двору. Как иногда хотелось стать птицей, очутиться в бескрайнем небе! Но это было только в мечтах, которые угасали с каждым днем. И мы становились тупыми, совершенно опустошенными, одним словом — роботами. Свобода воспринималась как другая планета, до которой никогда не добраться.

Как не сойти с ума, находясь годами в объятиях каменного склепа, без малейшей связи с родными и внешним миром вообще?! Терять мне было нечего—впереди еще 23,5 года тюрьмы — и я придумал хобби: «плести» на себя. Вновь вернулся к той легенде, что выручала в лагерных побегах.

Доложил начальству, что я японский шпион, что участвовал а таких-то диверсиях и так далее. Фантазия работала безгранично! А следователю льстило, что он имеет дело не с каким-то там стихотворцем, а с преступником большого калибра. Вызовы на допросы встряхивали меня, хоть как-то скрашивая заключение в одиночной камере. Но я всегда старался точно помнить все, что написал. И, осознавая риск, в конце своей писанины ставил подпись так, что при внимательном взгляде ее можно было прочитать: «И все вранье».

Наступил 1956 год. О начавшейся «оттепели» мы, естественно, не знали. Меня в этот год перевели в Черниговскую тюрьму, где у каждой камеры лежал хлеб. И я впервые за девять лет наелся. Через три недели мне сообщили об освобождении. Сначала думал: очередной подвох. До последней минуты не верил, что меня и в самом деле отпускают на волю.

Офицер, оформлявший документы, в знак непонятно с чего возникшего ко мне расположения, не указал в справке ни статьи, ни подробной мотивации моего заключения. Указал лишь, что «освобождается на основании Указа Верховного Совета СССР о реабилитации».

Я был на седьмом небе от счастья! Наивный! Я думал, что отсутствие ярлыка антисталинца поможет мне устроить судьбу, но я заблуждался. Во всех нас, вышедших из лагерей, крепко сидел страх. Мы боялись вымолвить лишнее словечко, ступить не так. Если человеку годами вбивали, что он скотина, он и сам так будет считать. Нечто подобное творилось тогда и со мной. Оттаял много лет спустя, когда встретил на Урале свою будущую жену... Создав семью, я, Ватрацкий Л. В., взял фамилию своей жены. Думаю, причины понятны без объяснений.

И уж, конечно, когда я получал справку, то не предполагал, что через 36 лет, в 1992 году, информация из нее понадобится для получения государственных компенсаций. Черниговские архивы, куда я обращался, пока не дали разъяснений. И в итоге я до сих пор полностью не реабилитирован.

...Плохо сплю по ночам. На склоне лет память прямо осатанела. Вспомнил вот старого лесника, который принимал в своей избушке заезжих «партейных» охотников.

— Это кто? — спросил один из них, кивая на портрет Сталина с трубкой.

— У — хотник,— со знанием дела добродушно ответил дед. И на обратной стороне картонки порезал лапшу на суп для гостей.

Пропал ведь старик. Пропал в сахалинском аду...