ОБ АВТОРЕ

Лесняк Борис Николаевич, литератор, родился в 1917 году в Чите. До ареста в 1937 году — студент Московского мединститута. После реабилитации окончил Всесоюзный заочный политехнический институт. 35 лет провел на Колыме, из них — 18 лет в лагере и ссылке.

В 1988 году в альманахе «На Севере дальнем» опубликованы его воспоминания.

Живет в Москве.

ВОЙЦЕХ ДАЖИЦКИЙ (ОТЕЦ МАРТЫНЬЯН)

Блаженны нищие духом...

Блаженны чистые сердцем...

Из Нагорной проповеди

16 ноября 1946 года я приехал в Магадан со Стана Утиного, чтобы встретить с последним рейсом парохода «Феликс Дзержинский» Нину Владимировну Савоеву. 20 ноября в темной каморке Магаданского загса мы «обвенчались». Санитарный отдел Дальстроя пошел навстречу и выдал нам назначения на прииск «Ударник» Западного управления, мне — на

должность начальника санчасти прииска, жене — на должность главврача больницы. Начальник санчасти прииска — первая и недолгая в моей жизни административная должность.

Хорошо зная лагерь изнутри, в первые же дни по приезде на новое место я начал знакомиться с приисковыми участками и лагерными пунктами, разбросанными на большие расстояния от центрального стана: Хадыкчан — на 20 километров, Буркандья — на 30, Табга — на 40, и все по бездорожью. Зимой трактор прокладывал санный путь — зимник, по которому проскакивали машины — от пурги до пурги.

На один из лагпунктов я пришел, как обычно, рано утром, проверил санитарное состояние территории, бараков, столовой и начал в амбулатории прием больных, освобожденных от работы. Я уже заканчивал, когда в лагерь привезли с участка ночную смену. Я попросил фельдшера обойти ночные бригады и объявить, что веду прием в амбулатории и желающие могут обратиться. Минут через десять амбулатория стала заполняться людьми.

Так как алиментарная дистрофия была основным диагнозом, главной бедой того места и времени, принято было начинать прием с внешнего осмотра: больному предлагалось снять рубаху, спустить штаны и повернуться спиной. Лагерники, особенно «доходяги», правило это знали и, не дожидаясь приглашения, раздевались сами. Весь этот ритуал не случаен. Медицинский работник получает возможность сразу увидеть и оценить общий вид больного — степень истощения, характер кожных покровов, наличие физических изъянов, если таковые имеются.

Пришедшие на прием из ночной смены стали быстро раздеваться. Один из них сразу привлек к себе мое внимание. Я сам был «доходягой», «доходяг» повидал, но то, что я увидел тогда, меня поразило. Я увидел скелет, обтянутый кожей; я не мог понять, за счет чего он удерживается в вертикальном положении. Поражала несоразмерная телу большая голова. С этой головы смотрели на меня удивительно ясные, василькового цвета глаза. Эти глаза и этот скелет являли собой такой контраст, что перехватывало дух.

Фельдшер заметил мое волнение и заерзал на стуле.

— Что, — спросил я его, — этот «стахановец» ходит на работу?

— Так он же ни разу не обращался ко мне, — сказал фельдшер.

Я подошел к человеку-скелету.

— Вы что, в самом деле ни разу не были в амбулатории?

— Не был, — ответил он.

— Почему? — вырвался у меня недоуменный вопрос. — Почему в таком состоянии вы не обратились в амбулаторию?

— Я ничем не болею, — ответил он.

— Вы же едва держитесь на ногах!

— Все от Бога, — сказал он смиренно. И чуть улыбнулся.

Я взял бланк амбулаторной карты и обмакнул перо в чернила.

— Установочные данные! — произнес я слова, знакомые каждому заключенному.

— Дажицкий Войцех Якубович, год рождения тысяча девятьсот восемнадцатый, статья пятьдесят восьмая, пункт десять, срок восемь лет.

В его речи чувствовался сильный акцент. «Кто он?» — подумал я.

— Поляк, — сказал он, как бы читая мои мысли.

— Вы кто по специальности? — спросил я.

— Ксендз, — ответил он.

— Отправьте его в сангородок на первой подводе, которую я пришлю за отобранными в больницу. Если вещи у него какие есть, сходите в барак, принесите, а он пусть ждет отправки здесь, — сказал я фельдшеру, заканчивая прием.

Месяца два колдовала Нина Владимировна над Дажицким, а потом перевела его в слабосильную команду пятичасовиков для использования на подсобных работах в лагере. Сангродок был набит до отказа, но сколько убогих и сирых тоскливо ждали своей очереди на передышку и, быть может, спасение.

Однако Дажицкого из поля зрения мы не выпускали и через недолгое время снова забрали в сангородок, определив гладильщиком в прачечную больницы. А потом взяли к себе в дом в качестве дневального, платили за него лагерю, как и все другие наниматели. Армейское слово «дневальный» вошло в лагерный обиход и вышло за его пределы, обретя несколько иной смысл. Вне лагеря под дневальным подразумевался домработник, если лагерь был мужским, и домработница, если лагерь был женским. По режимным соображениям в дневальные допускались заключенные по бытовым статьям с правом бесконвойного хождения. Пятьдесят восьмая статья к таким работам режимом не допускалась. Редкие исключения делались или для очень высокого начальства, или — вдали от административных центров — для людей с ненормированным рабочим днем, пользующихся доверием местного начальства. Такими людьми были врачи.

Вспоминается Беличья. Маленький домик главврача среди больничных бараков одной стороной смотрит на второе терапевтическое, его задворки, другой — на опушку леса, переходящую в бескрайнюю колымскую тайгу. Нина Владимировна, полная

идей, планов и кипучей энергии, разве только на ночлег приходит домой да перекусить, когда почувствует голод. Домом правит Нисон — дневальный, здесь он полный хозяин. На кухне возле большой кирпичной печи его железная кровать. Домовитый, неугомонный старик редко на часок приляжет днем отдохнуть. Нисон Азарович шестидесяти двух лет от роду, участник первой мировой войны, родом из Белоруссии, говорящий с резким акцентом: «Ну, тоже — приравновав яблоки до табаки!» (приравнял яблоки к табаку). Три пальца на правой руке не сгибаются — память войны. Он мастер на все руки и без дела никогда не бывает. Осужден к десяти годам тройкой НКВД по статье АСА, что в переводе на человеческий язык означает — антисоветская агитация. Не иначе как «приравновав» где-нибудь «яблоки до табаки»...

Это Петр Семенович Каламбет, заключенный врач, заведующий первым терапевтическим отделением, с мнением которого Нина Владимировна очень считалась, посоветовал ей в дневальные Нисона Азаровича. Он лежал у него с плевритом в той самой палате, где Евгения Гинзбург в первые недели своего пребывания на Беличьей помогала фельдшеру раздавать лекарства и измерять температуру.

Ранней колымской осенью 1943 года в тот час ночи, когда сон особенно крепок, злоумышленники — по всей вероятности, беглецы — пытались проникнуть в домик главврача. Ее разбудил лязг упавшей на завалинку железной перекладины, перекрывавшей ставни. Нисон Азарович спас тогда жизнь Нине Владимировне.

В сентябре 1945 года, когда Савоева уезжала с Беличьей в Нижний Сеймчан, ей разрешили взять с собой Нисона и выдали на руки его формуляр. Летом 1947 года Нисон Азарович закончил свой десятилетний срок и освободился из лагеря. Из нашего дома он возвращался на родину. Это обращением к Нисону Варлам Шаламов заканчивает одну из поэм тех лет, посвященных Нине Владимировне:

Кончено. Можно, вступив на крыльцо,

Видеть лицо своего «мажордома»,

Сонное (или Ни-сонное) вовсе лицо

При выражении — «вот мы и дома».

...Войцех Якубович Дажицкий вошел в наш дом в роли дневального, столь для него неожиданной, несвойственной и незнакомой. Мы с ним почти ровесники, тогда нам не было еще тридцати.

Войцех на свет явился седьмым из детей, младшим. По характеру был склонен к созерцанию, размышлению. Духовный мир привлекал его больше, нежели кипучая проза жизни.

Мы сочувствовали ему, удивлялись его светлой и кроткой душе, силе духа, питаемой верой. И немного завидовали.

Беря Дажицкого под одну с собой крышу, мы не ждали от него ни кулинарного мастерства, ни большой домовитости, но твердо были уверены, что при нем можем говорить, не обдумывая предварительно каждое слово. Недавно в письме Дажицкий написал нам: «Трудно представить мое чувство, когда я первый раз после произвола колымских лагерных условий очутился в чистой постели и тепле. Я тогда почувствовал, что я не вещь, а человек. И ясно, что я не мог даже сдержать слез... Тут Вы начали спасение моей жизни. Я почувствовал Ваше гуманное отношение: Вы не делали разницы между зеком и вольняшкой, а в одном и другом видели человека. Не знаю, из каких соображений Вы взяли меня к себе. Ведь я домашней работы не знал и, как дистрофик, не годился ни к какой работе. Вы не только терпели меня в сангородке на «Ударнике», но еще забрали меня с собой в Сусуман в райбольницу».

Тогда на «Ударнике» в первые дни пребывания в нашем доме Войцех сказал мне как-то:

— Зовите меня Валькой.

— Почему? Чего ради? — не понял я.

— Здесь все зовут меня Валькой. Войцех непривычно русскому уху.

— Я буду называть вас Отче. Идет?

— Не идет, нет. Лучше Валькой.

Воспитанный в духе вульгарного атеизма, склонный к озорству и иронии, я задирал, поддразнивал Войцеха, обращаясь к теме чудес, некоторых христианских догматов. Он пытался отстаивать свои позиции. Все же неравенство наших положений, пусть формальное, и бедность его русского словаря мешали Войцеху защищаться в полную силу.

Наши «диспуты» были безобидны, весьма примитивны и у стороннего наблюдателя не могли бы вызвать ничего, кроме улыбки. Я не был Луначарским, и он не был Флоренским! Однако должен сказать, что ему, Войцеху Якубовичу, я обязан пробудившимся во мне интересом к Библии — Старому и Новому Заветам.

Мы были направлены на работу в райбольницу Заплага.

Начальник лагеря прииска разрешил взять с собой в Сусуман двух заключенных — Войцеха Дажицкого и одного фельдшера больницы.

Растление в райбольнице Заплага было феноменальным. Вся больница состояла из торговых очагов. Аптека и медперсонал торговали лекарствами, больничная прачечная торго

вала больничным бельем, конбаза торговала овсом, огород — овощами. Главный врач, предшественник Нины Владимировны, военизированная охрана больницы и врачи забирали из больничного котла лучшую часть продуктов. Больные голодали. Территория больницы была завалена мусором и отбросами. Вот такое наследство приняла Савоева.

С приходом нового главврача муравейник зашевелился, насторожился и ощетинился.

Вспомнив прачечный опыт Дажицкого, Нина Владимировна поставила его в прачечную. Так одному «торговому дому» был нанесен удар.

К весне 1949 года жена получила право на отпуск за три календарных года «с использованием в центральных районах страны». Для меня это был первый выезд с Колымы и первый отдых за долгие 12 лет, а также встреча с сестрой и мамой.

Дажицкий оставался в райбольнице на хорошей работе с хорошей характеристикой и репутацией.

В начале 1952 года Нина Владимировна оставила лагерь и перешла работать хирургом в Магаданскую областную больницу.

О Войцехе Якубовиче до нас доходили слухи, что он все еще в Сусуманской райбольнице на прежнем месте, даже с повышением. Теперь мы были за него спокойны. А в конце 1952 года Дажицкий, освободившись из лагеря, приехал в Магадан. Месяца два он прожил у нас, отдыхая от лагерного «коллективизма». Выезд на «материк» ему разрешили, и я посадил его в самолет, улетавший на запад...

Вот как обо всем этом рассказывает сам Войцех Якубович: «Никогда не забуду, когда в 1952 году, в самый день праздника Рождества, 25 декабря, мне удалось переночевать на 4-м километре в инвалидном бараке. Утром внезапно слышу голос, кто-то произносит мою фамилию. Не понимаю, что случилось. Прихожу в себя и узнаю голос Бориса Николаевича. Вы тогда взяли меня опять к себе и Вы меня приютили в то время, когда я скитался, не имея крыши над головой. Я не чувствовал никакой дистанции между Вами и собой. Таня (наша дочь. — Б. Л.) была маленькой остроумной девочкой, изучала стихи, а я учился от нее и некоторые помню до сих пор, даже часто их повторяю среди моих сотрудников. У Вас я был по 22 февраля 53-го года. Было воскресенье, день выборов. Борис Николаевич провел меня до самолета».

Я всех этих подробностей не помню, не помню деталей и удивляюсь, как ему удается хранить в памяти все точные даты событий своей жизни.

После освобождения из лагеря его «вольная» жизнь на «материке» не складывалась: неустроенность, скитания, унижения, издевательства уполномоченных от религии. Только в 1957 году он получил приход с костелом в поселке Городковка Крыжопольского района Винницкой области. Здесь много поляков и украинцев католического вероисповедания. Дажицкий занял свое место в жизни и все остатки сил отдал служению людям и Богу.

Давно уже, живя в Городковке, отец Мартыньян — Войцех Дажицкий — обслуживает три прихода. Он постоянно в дороге, почти лишен отдыха.

...В 1974 году на квартире ксендза и в костеле был проведен погромный обыск. Антисоветской литературы, радиопередатчика не нашли. Даже стихов Мицкевича... Отец Мартыньян не лишен чувства юмора. В одном письме во время болезни так он определил свое положение:

«Приколот к постели, как довесок к пайке!»

В одном из писем Дажицкому я назвал себя атеистом. Он на это отреагировал так:

«...Одно Ваше слово ударило меня как бы током. Почему вы зачислили себя к числу «безбожников»? Ведь Вы всю жизнь творили Божьи дела. Вы спасали людей несчастных, а

написано: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, это сделали Мне» (Матфей, 25 — 40). Значит, не так уж плохо...

Вы же не враг Сотворителя. Вы ищете Его всегда, когда ищете правду, и, думаю, ее найдете — я этого Вам от всего сердца желаю».

Вот такое письмо. Почти отпущение грехов.

Как-то из Москвы я отправлял телеграмму Дажицкому.

Приемщица, прочитав адрес, с недоверием поглядела на меня.

— Что, есть такой район — Крыжопольский? — спросила она.

— Есть, — сказал я. — А что вас смущает? Город Крыжополь Винницкой области. Полис — так назывался город в античном мире. Отсюда Севастополь, Симферополь, Мариуполь. А крыж — по-польски «крест».

Поселок Городковка Крыжопольского района Винницкой области находится в двадцати километрах от железной дороги. В этой глуши с 1957 года трудится скромный, безмерно уставший католический священник отец Мартыньян.

И вдруг — приглашение в Ватикан.

30 сентября 1990 года отец Мартыньян в Ватикане участвовал в богослужении вместе с папой римским Иоанном Павлом Вторым во время Ассамблеи епископата.

Еще кое-что дошло до меня. Папа римский отнесся к отцу Мартыньяну с большой теплотой и вниманием. Дажицкий получил от него индивидуальное благословение, что выпадает не каждому.

На фотографии, где папа римский Иоанн Павел Второй и отец Мартыньян сняты в профиль, я обратил внимание на их поразительное портретное сходство.