Разнообразны облики, в каких предстает перед нами герой этой книги: солдат первой мировой войны, Георгиевский кавалер, и - крупный работник советского кино; разведчик, выполняющий особое задание в Польше и в США, - затем, естественно, узник Карлага.

Столь же разнообразны жанры, представленные в книге: документальная проза, зарисовки, миниатюры, философские раздумья дневников, письма о любви - подлинный роман в письмах.

У книги как бы два автора. В основу ее положены рассказы, письма, дневники самого героя - Михаила Короля. Их поясняют и дополняют воспоминания его дочери - Майи Король.

Член Союза журналистов России

Кузьмина Э.Б.

——————————————————————————

Так случилось, что книга «Одиссея разведчика» вышла не в «Современнике», где рукопись лежала несколько месяцев, ожидая изменений в экономической ситуации в издательском деле. Но изменений так и не дождалась.

Майя Михайловна Король - дочь военного разведчика, а именно она выступает в роли автора. Собрав по крохам энную сумму, она все же сумела издать эту книгу в память о своем отце, и это похвально.

Конечно же, жаль, что книга о разведчике вышла не у нас. Грустно признавать, что факт остается фактом — в таком положении у нас находятся рукописи Татьяны Поповой (Маневич) о своем отце Льве Маневиче — разведчике, герое Советского Союза, знаменитого военного разведчика, участника Словацкого восстания генерала Ивана Скрипки, записки дипломата М. С. Ветрова, сотрудника ГРУ Е. В. Попова и многих других.

Уверен, что книга «Одиссея разведчика» найдет у читателей добрый отклик.

Зам. главного редактора

издательства «Современник»

А. В. Диенко

Умер один из работников советской военной печати и кинематографии Михаил Давыдович Король.

Солдат царской армии, прошедший с нею всю империалистическую войну, активный участник гражданской войны, Михаил Давыдович работал с 1922 года в Политуправлении Красной Армии. С начала издания “Красной Звезды” он стал в редакции заведующим отделом и являлся одновременно редактором журнала “Военный крокодил”.

Позднее партия направила Михаила Давыдовича Короля на работу в кинематографию, в качестве заместителя председателя правления Совкино. Михаил Давыдович Король приложил много сил для выпуска фильмов, повествующих о гражданской войне, о героизме, проявленном в ней, нашим народом. В частности, он принял участие в создании такого шедевра советской кинематографии, как "Чапаев".

В последние годы жизни Михаил Давыдович был связан с киностудией "Мультфильм".

Все знавшие Михаила Давыдовича навсегда сохранят память о нем, как о превосходном организаторе, талантливом публицисте и скромном, глубоко преданном партии товарище.

Группа товарищей.

"Красная Звезда". 1959 год. 10 декабря.

И ни слова, ни слова о том, что он был репрессирован и жестоко пострадал!

В ГЕНЕРАЛЬНУЮ ПРОКУРАТУРУ СССР

От Короля Михаила Давыдовича,

проживающего по адресу:

Москва, 4-я Тверская-Ямская ул.,

дом ЗЗ/10, кв. 13.

тел. Д-1-65-18

3 а я в л е н и е

Я два раза был арестован и подвергался пытке на допросах. До сих пор я не жаловался потому, что мешали тяжелые сердечные приступы (я перенес инфаркты), но считаю, что этот вопрос - не лично мое дело. Поэтому собрал последние силы и пишу Вам.

Первый раз я был арестован в Москве органами МГБ в августе 1944 года. Я был обвинен в том, что участвовал в контрреволюционной организации Я.Б. Гамарника.

При допросах МЕНЯ ПЫТАЛ МАЙОР РУБЛЕВ. Он избивал меня специальной резиновой палкой, морил холодом, а самое страшное средство в руках этого палача была бессонница. Проверьте записи в проходной, когда меня возили на допрос к РУБЛЕВУ, когда уводили, и Вы убедитесь, что я шесть дней и ночей не спал ни минуты.

В результате я заболел и был положен в больницу Лефортовской тюрьмы. Крики пытаемых слышались в течении ночи в камерах следователей в Лефортовской тюрьме.

Рублев не был моим следователем, а только - специалистом по пыткам.

В результате этих допросов и мошенничеств ОСО приговорило меня к пяти годам ИТЛ.

Я отбыл срок и в августе 1949 года направлен в ссылку в Северо-Казахстанскую область, Ленинского района, в село Явленка.

В 1950 году я вновь был арестован. На этот раз по обвинению в групповой антисоветской агитации, и был приговорен к 10 годам заключения в спецлагере, из которого освобожден по реабилитации только в 1956 году.

Новое дело было грубо и неграмотно составлено из показаний лжесвидетелей и провокаторов МГБ. Главную роль в этой грязной истории играл не следователь, а прокурор Северо-Казахстанской области ЖИГАЛОВ. Его пытка была горше

пытки Рублева. Она меня довела до гипертонии, грудной жабы, инфаркта и др. болезней.

Он (ЖИГАЛОВ) отличался наглостью, цинизмом и садизмом. Приведу несколько примеров:

Свидетель, который дал показания против меня, - бывший лейтенант латвийской армии, фашист, доброволец гитлеровской армии - Пакулис.

Когда я попросил дать очную ставку с ним, Жигалов издевательски ответил, что не знает, где он проживает. На мою просьбу указать в протоколе, что он фашист, гитлеровец, Жигалов ответил мне руганью и угрозами, а в конце-концов дал дополнительную бумажку, в которой было написано, что он (Пакулис) служил в “германской армии”, избежав слов “доброволец” и “фашист”.

Два лжесвидетеля - Покотилов и Мальцев - показали, что они случайно зашли в столовую сельпо и услыхали антисоветский разговор, который вели я, мой соквартирант Синицкий и портной, фамилию которого они "забыли". На мое указание, что в селе Явленке всего четыре портных, и портного легко установить, если предъявить лжесвидетелям всех четырех портных, прокурор Жигалов ответил, что он не может установить личность портного потому, что мы не указываем его фамилию.

Покотилов и Мальцев показали, что их вызывали в МГБ через три дня после того, как они были в столовой. На мой вопрос, откуда знали в МГБ, что мы были в столовой, Покотилов замялся и не знал что ответить.

Тогда выступил Жигалов и попросил суд запретить мне задавать вопросы, раскрывающие "методы работы" органов МГБ.

Я написал в Верховный Суд Казахской ССР, что свидетелей никогда в глаза не видел (это Жигалов, опять же Жигалов на заседании Верховного Суда поддержал свое обвинение). Суд вынес решение: так как я не указал, что у меня плохие отношения со свидетелями, то приговор Суда считать правильным.

Я указал, что в глаза никогда не видел свидетелей, а Верховный Суд Казахской ССР с помощью Жигалова ответил, что у меня плохие отношения со свидетелями!

Но самое страшное преступление совершил Жигалов позже! Это довело меня до моих сердечных болезней!

17 октября 1954 года Главная Военная Прокуратура сообщила моей дочери за №2/бв 40452-44 следующее:

“Дело по обвинению Короля Михаила Давыдовича пересмотрено, наказание ему снижено до пяти лет лишения свободы в ИТЛ. В соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 4/Ш-54 г. об амнистии КОРОЛЬ М.Д. ПОДЛЕЖИТ ОСВОБОЖДЕНИЮ СО СНЯТИЕМ С НЕГО СУДИМОСТИ”.

Что сделал Жигалов?

Он состряпал свое постановление, в котором с меня снят п.11-1, а срок заключения ОСТАВЛЕН ПРЕЖНИМ.

Верховный Суд Казахской ССР утвердил Жигаловское постановление, ИГНОРИРУЯ постановление Генеральной Прокуратуры, и я просидел больной до 1956 года, когда был освобожден по реабилитации.

Целью Жигалова было УМЕРТВИТЬ МЕНЯ. Он боялся, что, если я выйду на волю, то разоблачу его, и поэтому старался меня уничтожить.

Не хочется верить, что Жигалов, который был верным ставленником Берии и его подлой группы, до сих пор является членом партии. На его совести МНОГО ПОДЛЫХ УБИЙСТВ.

Прошу вызвать меня для дачи показаний.

Справки:

Двумя постановлениями Верховного Суда СССР от 15 дек. 1955 года за №02/6205 и от 1 февраля 1956 года за N02/6205-Е-55/ я реабилитирован и освобожден из заключения.

По постановлению партколлегии при МК КПСС я восстановлен в партии (партбилет №07303650).

Я восстановлен в воинском звании бригадного комиссара (Письмо Главного управления кадров Мин-ва Обороны от 16 августа 1956 года за NГУК/4/63133).

Я - персональный пенсионер (пенсионная книжка №53920).

подпись /М. Король/

9 сентября 1959 года.

РОДОСЛОВНАЯ

(Воспоминания дочери)

Мой прапрадед Михоэль Алтер, фамилии которого никто не знает, в семилетнем возрасте был схвачен “хапунами” и отправлен в одно из аракчеевских поселений. Его крестили, дали фамилию КОРОЛЬ и заставили служить солдатом в течение двадцати пяти лет.

Он стал кантонистом.

По окончании военной службы вышел с посессией: получил десять десятин земли “навечно”. Вскоре землю продал и в местечке Мотыжино (под Киевом) построил кузню. Прапрадед вернулся к вере предков, женился, обзавелся многочисленным потомством и умер, прожив более ста лет.

Почти все его сыновья и внуки работали кузнецами или бондарями. Мой прадед стал учителем (ребе), содержал хедер. Он был жестоким, детей не любил и нещадно избивал. Сосед - протоиерей Колбиков - не раз спасал детей от экзекуции.

Правнуки бывшего кантониста были ремесленниками или мелкими служащими.

Папу при рождении назвали Алтером (старшим). В детстве он тяжело заболел и, чтобы Бог его не прибрал, срочно дали другое имя - Михоэль. Ребенок выздоровел. Потом по документам всю жизнь значился Михоэлем (Михаилом), но в семье его продолжали именовать Алтером. Этим именем подчеркивалось уважение к старшему и умному сыну.

Мама - двоюродная сестра отца. Ее нежно звали “фейгеле”, что по-еврейски означает “птичка”. Полное имя мамы - Фаина. Папа и все родственники называли маму - “Феней”.

Она обладала добрым сердцем, веселым, спокойным характером, редкой красотой! Помню восторженные отзывы многих киевлян: “Феня была первой красавицей нашего города!”.

Мамина семья жила безбедно, имела возможность дать детям образование, потому, что моя бабушка держала на Крещатике молочную.

* * *

Папа родился в многодетной бедной семье в Киеве на Шулявке.

Вот что он пишет о ней:

Шулявка славилась своими ворами и бандитами. Фетисовы, Заремба, Кабанюк, Гольдберг - знатные фамилии, которые не раз упоминались в газетах в связи с грабежами и судом. Извозчики боялись ехать на Шулявку после захода солнца, хотя Шулявка была наполовину заселена извозчиками. Особенно прославили Шулявку говновозы. Эти добрые люди имели привычку отвинчивать отверстия у бочек и поливать по ночам улицы этим плохо пахнущим добром. Но владельцы этих бочек давали своим детям хорошее образование и имели свои дома...

А убой кабанов за канавой у железнодорожной насыпи? А гулянье воров, которые ходили по Шулявке с песнями и нам, малышам, кидали конфеты и деньги? Нет, нельзя хулить Шулявку! Были прекрасные огороды у Илька: морковь, салат, огурцы. Какое это было наслаждение перемахнуть через забор и схватить одну морковку! Риск огромный - при поимке тебе спускали штаны и пороли крапивой.

И жили на Шулявке мирно. Иногда дрались, чтобы "кровь не застоялась". Я не был любителем этого спорта, но мои братья нередко возвращались с оторванными рукавами и разбитыми носами.

А какие были домовладельцы!

В огромном дворе, заставленом биндюгами, дрожками, бочками, было четыре дома. Домовладельца звали Пал Борисыч или “кацап”. Он ходил по квартирам собирать квартплату. Большинство жильцов не платили. Разговор происходил примерно такой:

- Когда ты, Хаим, хоть что-нибудь заплатишь?

Хаим на этот вопрос отвечал кратко и твердо:

- Нет денег, хозяин!

Пал Борисыч за это объяснение называл Хаима антихристом, христоидолом. Таким образом, противоречия между домовладельцем и квартиронанимателем сглаживались, и все шло по-старому.

А рабочий обход 1905 года, когда рабочее население Шулявки расправилось с хулиганами и погромщиками! Нет, я Шулявку люблю! Правда, в молодости, когда знакомишься с девушкой и проговоришься, что ты с Шулявки, это не вызывало энтузиазма.

Когда я был “большим киношником” и приехал “наводить порядок” на киевскую киностудию, я в своем докладе назвал студию “хутором”, “хутором на Шулявке”. Никто не дал мне отпора, но один работник, член фабкома сказал: “Почему тов. Король начал стыдиться Шулявки? Ты теперь - высший начсостав, ответственный работник, но не следует забывать, что ты в детстве гонял на одном коньке, привязанном веревочкой, в канаве на Шулявке”.

Оказывается, этот фабкомщик был моим сверстником.

* * *

- Сукно, трико, муслин, ситец, сатин!.. В течение дня я выкрикивал эти слова сотни раз у входа в магазин. Я зазывал покупателей. Все приказчики и даже хозяин делают то же самое, когда проходят по магазину мимо дверей. Меня учат “стать человеком”. Я попал в магазин мальчиком по большой протекции и подбираю бумажки на полу. Мне показывают, как надо свертывать кусок материи и положить его на место. Но как развертывать кусок мне еще не показывают. И не все приказчики умеют это делать так артистически, как Альтшулер. У него в руках материал становится живым и поворачивается к покупателю, как кокетливая девушка.

Мне не пришлось войти в этот мир искусства: я оказался не способным к этой чистой и талантливой профессии...

Моя новая специальность оказалась более подходящей: гравер по металлу. Тут никого зазывать не надо, и общения с покупателями нет. Я также несу кипяток, подметаю и учусь работать у верстака.

... Мне двенадцать лет. Я ко всему присматриваюсь, впитываю в себя... Через три года выхожу на улицу в странной белой куртке, как опереточный герой. В руках у меня задачник Клюковского - “Сто задач для конкурсантов политехнического института”. Я останавливаю студента с симпатичной бородкой - я научился различать, кто симпатичный, а кто нет, - и спрашиваю:

- Простите, как решить эту задачу?

Никто никогда не отказывал и всегда тут же объяснял. Другие приглашали к себе домой и тут же объясняли...

В Киеве у отца было много знакомых интеллигентных русских и украинских семей. И вот однажды в такой семье девушки, шутя, заспорили, кто Миша по национальности: армянин, грузин, грек, болгарин? Но вот одна робко, неуверенно высказала предположение:

- А может быть - еврей?

- Фи, какая гадость! - воскликнула одна из девиц. После этого папа, знакомясь, всегда представлялся:

- Пусть вас в дальнейшем не постигнет разочарование, поэтому я ставлю Вас в известность, что я - еврей. Если Вас это не устраивает, можете считать наше знакомство несостоявшимся.

И никто больше ни разу не отвернулся.

Учиться он любил страстно! Спустя сорок лет писал: “Я всю жизнь больше всего хотел знать и понимать, поэтому я не был энтузиастом какой-либо доктрины, программы, системы. Несправедливость меня возмущала, но я всегда старался понять смысл явлений. Я любил учиться и понимать. Знания приобрел собственным трудом: я не был в гимназии, а учился дома, зарабатывая на жизнь тяжким трудом...”

Но хотя экстерном папа прошел курс гимназии, к экзаменам допущен не был.

Когда умер Лев Николаевич Толстой, отец решил поехать в Ясную Поляну на похороны. Бабушка причитала:

- Зачем тебе приспичило хоронить какого-то графа? К чему еврейскому юноше ехать в Россию? Что, ему делать нечего или завелись лишние деньги?

Несмотря на протест родителей, отец был на похоронах великого писателя.

* * *

Отцу шел двадцать первый год, и он подлежал призыву на военную службу. Тогда мой дед повел его к "специалисту", обещавшему сделать “такую хворобу”, чтобы освободить юношу “подчистую”.

- Я могу сделать бельмо глаза, вызвать лихорадку или понос.

Папа слушал, слушал, потом, усмехнувшись, сказал:

- Похоже, Вы можете освободить меня не только от армии, но и от жизни!

Отказавшись от услуг “специалиста”, отец пошел на призывной пункт...

В 1912 году - начал военную службу в Москве, в четвертом Пехотном Несвижском Гренадерском полку. Жил в Хамовнических казармах, а в свободное время занимался самообразованием: посещал публичные библиотеки, музеи, театры.

Спустя много лет вспоминал, как выступал на сцене Большого театра с самим Шаляпиным! Администрация театра, решив сэкономить на статистах, пригласила солдат для участия в массовках: Шаляпин пел, а “народ безмолвствовал”... Прошло несколько спектаклей, и вдруг обнаружилось, что разворован ценный реквизит. Таким образом “совместное с Шаляпиным творчество” прекратилось.

Когда срок службы подходил к концу, началась Первая мировая война, и он сразу попал на передовую, в окопы. Вот что он писал потом в дневнике:

Зима 1914-15г.г. Я марширую с ротой по печальной польской земле. Я - солдат. Впереди меня в строю потные, темные затылки, крепкие ноги. Я - часть огромного, многоногого существа. Серое, мокрое небо. Серо и мокро под

ногами. Я не чувствую усталости и холода. Что мне война и немцы, что мне беспросветная солдатская быль? У меня глубокое горе. Оно больше меня и моего личного страдания. Я не раз видел, как донские казаки вешали, рубили, били моих единоверцев. Я слышал их крики и стоны, я видел и слышал бесчеловечную ненависть к ним...

В одном местечке я увидел много заплаканных лиц. Девушки прятали слезы в шали и платки. Солдаты отпускали грубые шутки. Слезы меня не удивляли, я видел много слез и молодых, и старых. Горе, страдания, беспросветность были обычными явлениями. Я догадывался, что Рахили, Юдифи и Эсфири плачут над своим большим несчастьем, которое им принесли война и донские казаки.

Я застенчиво спросил:

- Что случилось, мои сестры?

Одна на меня удивленно посмотрела и сквозь слезы, сквозь всхлипывания ответила:

- Перец преставился...

Я ушел от нее. Умер Перец! Этот чудесный сказочник, поэт и мыслитель. Я любил этого писателя, поклонялся ему, как язычник. Перец связывал меня с миром красоты среди уродства, с мыслями среди бессмыслицы.

... Прошлое становилось настоящим, и я - солдат русской армии, - переносился в мир моих предков, стоящих смиренно перед своим Богом и спрашивающих его о смысле жизни...

Перец умер, а мои товарищи пели “тары-бары-растабары”. У них не было вчера, и нет завтра. Они живут только сегодня, а завтра можешь стать трупом. Сегодня надо поесть, поспать, если можно выпить, и - верх блаженства - женщина.

“Стой, девица, стой, стой. С нами песню пой, пой...”

Я не осуждаю моих бедных друзей. Я люблю эту простую прелесть, и наивность, и правдивость. В этом больше смысла жизни, чем в любой риторике. Но мое состояние не было созвучно этой радости жизни на виду у смерти...

* * *

В 1915 году папа получил тяжелое, проникающее ранение в брюшную полость, после которого начался перитонит. Был без сознания более недели, едва не умер. Рассказывал, что его выходила сестра милосердия, не отходившая от него ни днем, ни ночью... Выздоравливал медленно. Через пару месяцев был зачислен в "слабосильную команду", там же в госпитале.

Он написал несколько рассказов о последних месяцах первой мировой войны.

РАССКАЗЫ ГЕОРГИЕВСКОГО КАВАЛЕРА

НА ВОЙНУ!

Мои погодки - призыва двенадцатого года - службу заканчивали. Три месяца осталось. Скоро домой. Копошатся солдаты, перебирают свои сундуки. Туда много откладывалось. Там письма, фотографии, вещички. У каждого свой сундучковый хлам.

И однажды неожиданно:

- Бросай, ребята! Выходи строиться! - командует фельдфебель, - выходи строиться! Разбирай сундучки живее! - тормошит фельфебель.

Он три ночи не спал. Глаза красные. Лицо изменилось. Он спешит, по-отцовски подгоняет:

– Живей, ребята! Не возись!

Вот она – война! Бросай все – началась новая жизнь. И плакал фельдфебель простыми мужицкими слезами. Его подтянутый вид, красивые усы – пропали. Он размазывал слезы по огрубелому лицу. Рядом плакала жена, удивленно-грустными глазами наблюдали дети.

Прошел молебен. Отец Рафаил окропил полк. Быстро что-то сказал. Все слова о Боге, о царе, о родине – они не пристали к солдатам. Ясно одно – война! В этом весь смысл. За кого воевать-то? Почему? Может, оно и справедливо, что надо немца проучить?! Солдаты набожно крестились. На войну!

Набитые теплушки. Мобилизационная война кончилась. Опять наступил какой-то привычный порядок. Везли на войну. Смертельная опасность угрожала каждому. Один солдат, стоя у открытого люка, говорил:

– Аршау хотят забрать – пущай берут, хрен с ней. Отцы Артур сдавали и – ничего, живем. А тут за Аршау убьют!

Но этот солдат и не думал бунтовать. Он покорно ехал на войну. “Мы обречены” – вот что было написано на лицах солдат.

Пили водку, одеколон, шутя громили станционные буфеты, продолжали двигаться в какое-то неизвестное “туда”, где идет война.

На какой-то большой станции батальонный командир, старый полковник, читал манифест царя перед солдатами. Когда дошел до слов: “с Богом в сердце и железом в руках”, он достал из заднего кармана своего сюртука носовой платок и утер старческую слезу: “Вот, ребята, с Богом в сердце и железом в руках”... На солдат это не произвело никакого впечатления. Шли на войну, деваться некуда, надо идти – вот и все!

Они уверены, что весь мир против них. Как же мужику хитрить? – ему все одно податься некуда. Против мужика вон сколько народу, и все сильны. Барин может донять на работе, на аренде, да мало ли на чем? Ежели плохой барин, он шкуру с тебя спустит – ничего ему не будет. Урядник, пристав, казаки, чиновники, а теперь офицеры. Все они против мужика. Одно утешенье – выпьешь. Да и смерть где-то близко ходит. Что будет?

Война!

О СУДЬБЕ

Озарение! Оно пришло, как послание из другой сферы – неведомой и таинственной. Я не знал никаких путей к Богу и не понимал людей, действующих по его указанию.

Но таинственные процессы происходили в моем организме, каждый атом делал свои соединения и разъединения в голове, сердце, легких, во всем теле вспыхнуло озарение; я оглянулся: нет ли кого возле меня?.. Никого нет. Я один ле-

жу на своей койке, и еще несколько человек сидят так же, как и я, на своих местах. Все молодые, успевшие пережить самое главное в человеческой жизни – свою собственную жизнь, увидеть себя умирающим.

Мы находились в одной из московских казарм, превращенной в слабосильную команду в 1914 году. Я – солдат одного из московских гренадерских полков – попал после тяжелого ранения в московский госпиталь (“военная госпиталь” – значится на вывеске) и после трехмесячного лечения переведен в слабосильную команду.

Здесь хорошо. Девушки и дамы – патронессы в накрахмаленных накидках и халатах обдают нас своим обаянием: шуршанием юбок, стуком каблуков, сияющими глазами и приятным запахом духов. Мы – первые ласточки с фронта. Мы – безвестные герои, о которых пишут в газетах, стали известными и нуждающимися в уходе. Милые сестры милосердия отдают нам свою искреннюю любовь и внимание. Так идут им красивые кресты на груди и наколки на голове. Нас водят в цирк и на разные вечера в пользу раненых и так кормят, что едва ли кто-нибудь из нас когда-нибудь во сне видел такую пищу. Я знал и видел черную икру, но никогда ее не пробовал. У меня в памяти осталась черная икра, которую купили умирающей тете.

* * *

Сестра милосердия открыла дверь в мою палату и радостно пропела: “Молитесь Богу – Вам на роду написано жить!”.

У каждого человека в жизни бывают изгибы, опасности, избавления. Это – обычно, как говорят, выходит так на так, и круг завершается. И поэтому нет ничего интересного, что у тебя получается так...

- Да, но не все выходят из опасности. Разорвался снаряд, рядом сидящего убило, а тебя не тронуло. Раз, другой раз так же. Случайность? Но если это повторяется несколько раз, то уже понятие случайности не подходит. Тут что-то другое.

* * *

Вы верите в судьбу? Случилось так, что я отправился на фронт в 1914 году из Москвы и вскоре вернулся сюда тяжело раненный. И здесь в Москве зародилась та странная мысль, что судьба оберегает меня. Я увидел свою судьбу.

Это было ОЗАРЕНИЕ.

Мои однокашники по роте почти все были суеверны. Они имели дело с нечистой силой и всякой чертовщиной еще до военной службы. В казарменной жизни они часто вызывали мои насмешки, что в свою очередь вызывало резкий протест:

– Образованный! Ученый! Ему русским языком говорят, что домовой, почитай, живет в каждом доме, что чорт – нечистая сила – часто путает человека и гоняет чорт знает куда, что собственной избы не отличишь от соседской. Ты думаешь, если книжки читал, так ты умнее всех?!

Выходило так, что, “друг Гораций”, в мире есть то, о чем наши мудрецы и не думали. Но на фронте в бою я заметил, что мои одноротные крестьянские парни кидаются в бой без страха. Они вздрагивают при свисте пуль и при разрыве снарядов, но не закрывают глаза в опасности. Они идут ей навстречу уверенные: чему быть – тому не миновать. Короче, они верили в судьбу и верили, что случится с ними только то, что должно случиться. Сколько ни оберегайся и ни рассуждай, судьбы не избежишь, она всегда с тобой, как тень, никогда не покидает тебя.

* * *

Как появилась судьба в одиночной камере Лефортовской тюрьмы? Два-три дня горестного плача, придушенных рыданий. Мне надзиратель приказал замолчать и прекратить всхлипывания. Потом появился ОН.

Кто Он? Я его долго чувствовал с собой и был счастлив.

СОЛДАТЫ И КОМАНДИРЫ

Все ожидали приезда командующего по московскому военному округу. Мы – слабосильные – построились шпалерами вдоль наших коек и в страхе ожидали визита высокого начальства, а наши местные начальники просто дрожали от страха.

Начальник слабосильной команды – старенький полковник из отставных - места себе не находил. Он то и дело обращался к нам:

– Глядите, не этого-этого, покажите, что вы – русские солдаты.

Казалось, чего нам бояться? Мы были в боях, были тяжело ранены и после лечения в госпитале набирались сил в слабосильной команде. Но мы боялись больше нашего доброго полковника. Нам угрожала отправка на фронт, а никто из нас не желал вторично пройти этот путь. Насмерть запуганный полковник побежал с рапортом.

Наконец, появился командующий. Мы слыхали о нем, о генерале Сапрецком. Он шел сзади монахини. Это была вдовствующая великая княгиня Елизавета Федоровна, жена великого князя, убитого Каляевым. Она была игуменьей монастыря. У нее грустные глаза женщины, перенесшей много горя.

Но, Боже мой, какое страшное лицо у командующего войсками генерала Сапрецкого! Высокий, с продолговатым лицом и огромными мешками под глазами, он был олицетворением страха. Это была страшная маска.

Где я видел такие глаза? Где-то в зоопарке среди хищных зверей. Он, видимо, знал, что «нагоняет страх» и охотно выполнял эту роль... Он не знал, что пройдет два года, всего два года, и он будет стоять перед такими же солдатами, как мы, и дрожать во весь свой огромный рост перед расстрелом. Но тогда в слабосильной команде он был страшен.

Сапрецкий двигался медленно, постукивал своей толстой палкой и кожаными калошами с прорезями в задниках для шпор. Он вяло останавливался и обводил глазами наши ряды. Он, по-видимому, не видел наших лиц. Он к этому привык за долгие годы службы. Он видел в нас единое многоголовое существо, безликое и бездушное.

Помню, во время отступления в пятнадцатом году какой-то солдат-бородач лет сорока нес большое зеркало под мышкой. Поравнялись с ним: “Куда, борода, прешь зеркало? Ведь не донесешь!”. Бородач отбежал в сторону и швырнул зеркало об камень: “Мать его за ногу!” – выругался, и пошел догонять свою роту.

А война продолжалась. Зимой нас в маршевом батальоне накормили червивыми щами. Наберешь в ложку щей, а там белыми ниточками черви плавают. Ругались солдаты, не скрывая своей вражды к батальонному командиру. Никто щей не ел. Пошли за кашей. Построились в очередь у котлов, ждут раздачи. Показался командир батальона. Заорали солдаты: «Идет! Идет...». Оглянулся полковник, как укротитель на зарычавшего тигра, и подошел к котлу. Дали ему пробу.

Солдаты свое кричат: «Пробует! Пробует, пробует». Не стерпел полковник этой обиды, сплюнул.

Солдаты не остались в долгу, заорали во всю глотку: «Плюет! Плюет! Плюет!».

Кончилось это занятие тем, что всю очередь разогнали и приказали на кухню вести под командой.

А через неделю вышел приказ: «Всех на позиции». Обсуждали солдаты на двухэтажных нарах это событие. Кое-кто заметил, что не надо бы орать, а то раньше времени на позиции угонят. Молчали покорно. Кое-кто вздохнул: «Сами себе зло делаем».

Поднялся на нары какой-то незнакомый солдат с русой бородкой, достал из кармана кисет с махоркой, свернул цигарку, закурил, прищурив один глаз, и плавно заговорил:

– Да, сами себе зло делаем. Больше нас никто нам зла не делает, потому что темные мы и запуганные. Друг дружку боимся, а чего бояться? Все одно погибать, тогда хоть с умом. Ежели бы всем вместе, по-иному бы все пошло.

Солдаты зорко вглядывались в него. Он понял, что все внимательно слушают, улыбнулся и заметил:

– А вы вон бунт поднимаете из-за щей. Щи – чорт с ними! Тут на другое голову надо иметь.

Такая смелость среди покорных – она привлекала.

– Ну, спать, ребята! - объявил он, лениво опустившись на соломенную мату. Все поняли: среди них один сказал настоящее слово, но не может больше – скован, боится своих же.

* * *

Бесчисленные бои изменили людей, война сделала отбор. Одни ушли в “летчики”, т.е. они вечно догоняли и разыскивали свои части и никак не могли их найти. Пошли по этапным комендантам, меняя свои фамилии и части. Другие – основная масса – продолжали жизнь солдата в кровавом кругу боев. Привыкли к войне и покорно переносили ее лишения. Правда, покорность стала иной, какой-то нечеловеческой, звериной.

Помнится картина: в бараке на одном из этапов видел и слышал я “летчика”. Он занимал видное место на третьем этаже нар. Босой солдат выкладывал свою накопленную на войне “мудрость”. Она была проста: “воюют дураки, умные люди сидят на этапах. А кончится война – пожалте домой. Мы кровь проливали, на позициях стояли и страдали”. Обшарпанный мудрец был любим на всех этажах нар. Новичков встречали советами:

– Пойди к Ягору, он тебе скажет.

И меня Егор поучал:

– Не езжай, землячок, в Витебск. Комендант – собака, за морду цапает. Не этап, а горе. Ни тебе покушать, как следовает, ни отдыхнуть. Не вырвешься оттель, на позиции попадешь. Сиди здесь на этапе. Орловский этап хороший. Харчи здесь аккуратные. Чечевика нету. Сиди на нарах и жди, когда сапоги дадут. Чего тебе еще? На позиции захотел? И близко к фронту не подходи – затянет. Наш брат, что вша. Влез в гашник и помалкивай. Вылезешь на ноготь – возьмут.

“Поучения” Егора о витебском коменданте поддерживали все солдаты из этапной команды «летчиков».

– Погонят – идешь, а чтобы сам человек полез – этого не бывает. На то и начальство, чтобы гоняло.

Егор встал на крепкие босые ноги и крикнул:

– Выноси, Тимоха, не могу больше удерживаться!

Тимоха – содат в новых сапогах – не спеша, подошел к нарам и подставил свою спину, на которую ловко примостился босой солдат Егор.

На этапе свои обычаи и традиции. Поддержать босого товарища – долг солдата. А если боишься давать сапоги, -неси его на себе в уборную. Тимошка не вылазил из новых сапог, а потому и таскал на себе бессапожных с третьего яруса нар.

– Чего тебе Витебск? – спросил вернувшийся на Тимошке солдат.

– Витебск близко к фронту. Ну его... Дай, землячок, закурить.

Он забрался на свой третий этаж нар и продолжал оттуда кидать свой опыт войны. Бог весть какую неделю отбывал он без сапог. Растягивая дни в недели, недели в месяцы, он хотел переждать войну на этапных нарах. Сапог не давали.

Зима семнадцатого года.

Спали в окопных землянках на вшивых матах. Солдат – окопный человек – привык к войне. Смерть – такое же естественное явление. Стрельба не нарушает нормального течения жизни. Она - часть ее, законнейшая часть.

Перед ротой злобно бегает наш новый командир – прапорщик Фиолетов. Вздорный, глупый мальчишка, еле доучившийся до четвертого класса гимназии, носил с великим достоинством прапорщии погоны. Ему хотелось походить на настоящего офицера. Он пьет и бьет солдат, всегда угрожает “загнать”, “показать” и беспорядочно сквернословит. Откуда у этого гнилого юнца столько мерзости? Однажды какой-то обросший солдат старик грел на рассвете чай в котелке. Немцы заметили дымок и пустили пару снарядов. Заругались солдаты:

– Бросай свой чай! – заорали из землянок.

Солдат приподнялся на колени – он раздувал костер, отхаркнулся от дыма и философски заметил:

- Что же, не пимши остаться? Он тут кажный день садит из орудиев.

Откуда ни возьмись – мальчишка, прапорщик Фиолетов. Он подбежал к старику солдату и ударил его в лицо. Старик заморгал. Полились слезы на бороду.

Прапорщик не унимался:

– Я тебе покажу! Нюни, сволочь, распустил!

Старик утер лицо и, всхлипывая, заметил:

– У меня, Ва благородие, сын такой, как Вы, на войне...

Солдаты хмуро слушали. Казалось – вот-вот прорвется, падет покорность, на части разнесем паршивца прапора. Глубоко вздыхали, как звери в клетке.

Мрачные то были дни и годы. Текли звериные дни. Нет просвета. Никогда не кончится эта война, никогда не избавишься от усталости, голода, грязи. Окопный солдат всегда грязный, вшивый, вонючий.

Шагаем, зажатые в роты и полки, падаем, бредем дальше. И нет конца этому страданию.

* * *

Уже несколько дней не было поездов на Петроград. Не было газет. В роте, насчитывающей более двухсот человек, это интересовало четырех: ротного командира, прапорщика Кокина, фельдфебеля из запаса Угрюмова, Грачева и меня.

Остальные двести человек газет не читали и интересовались только одним – когда кончится война.

Мы с Грачевым вскакивали до подъема и бегали на вокзал небольшой станции в районе Полоцка за газетами, чтобы не опоздать к поезду. Почтовый поезд из Питера проходил здесь на рассвете, стоял пятнадцать минут, и только тогда можно было достать столичную газету. Позже газет не было.

Уныло нас встречал станционный жандарм, но уже не гонял. Прогуливались возле станции, расспрашивали вокзальных служащих и женщин, выносивших снедь для продажи. Не было ни одного поезда.

Эта маленькая станция выросла в большую во время войны. На ней разгружались воинские составы с продовольствием и разным войсковым добром.

Несколько дней поезда из Петрограда не приезжали. Что бы это значило? Грачев, знакомый с революционной литературой, читавший «Питерский рабочий», прямо высказывался:

– Может, выступление какое рабочих?

Фельдфебель роты Угрюмов – спокойный, умный человек, – объяснил мысли Грачева:

– А не дали ли Николаю по шее?

– Свинство какое! Как же так нет газет! – возмущался прапорщик Кокин.

И, наконец, наступил день и час, когда нам сказали, что поезд уже вышел из соседней станции. Ждем. Светает. Холодно. В ботинки сквозь худые ранты пробивается снег. Топчемся на месте.

Паровоз приближается медленно. Казалось, – он что-то потерял в своей резвости и красоте. Мы бросились к почтовому вагону. Почтовик стоял, нагнувшись спиной к нам. Он подбирал почту.

– Что в Петрограде? – спросил Грачев. – Почему поезда не шли?

Почтовик, не разгибаясь, повернул к нам голову и сказал:

– Его дело плохо, – как бы бросил он, указывая на кого-то в нашу сторону, кого мы не видели. Обернулись. Стоял длинный станционный жандарм.

– В Петрограде революция!

Жандарм исчез незаметно, будто провалился сквозь землю.

– А газеты?

Почтовик дал нам несколько газет. Мы жадно бросились читать. И в газете слово: Революция!

Мы побежали в роту. Прапорщик поздравил нас, пожав руки, с революцией. Солдаты окружили нас и просили читать.

Мы читали о том, что происходило в Петрограде и в Государственной Думе, о Волынцах.

На моих глазах солдат Грачев с русой бородой стал вожаком. К нему обращались все.

– Войне конец! – уверенно говорил он. – Кто теперь будет воевать, раз царя нет?!

Прапорщик позвал нас в ротную канцелярию. Он имел вид растерянный. Двадцатилетний мальчик с красным офицерским темляком подражал кадровым офицерам.

Наша рота стояла на отлете недалеко от станции. Мы уже около месяца разгружали вагоны со снарядами и продовольствием.

– Господа! – сказал нам прапорщик, – как нам быть, пока мы получим указания начальства? Посоветуемся, что делать?

Что делать, когда в Петрограде революция, – никто не знал.

Грачев сказал, что надо соблюдать порядок. На этом совещание и закончилось.

Но наш прапорщик придумал один революционный номер. Он предложил пойти пить чай в первый класс вокзала.

Солдатам и унтер-офицерам вход в первый класс был строго запрещен. Только офицеры могли там находиться. Мы, солдаты, всегда чувствовали обиду и с злобным чувством глядели на первый класс вокзала. Он был символом унижения человеческого солдатского достоинства. Пойти с офицером в первый класс чай пить - это вызов офицерству, это попытка показать офицерам, что мы не ниже них.

И мы пошли.

В первом классе сидели за столиками человек пять–шесть офицеров. Они посмотрели на нас с любопытством. Нас было восемь человек солдат. Прапорщик – девятый. Мы расселись за двумя столиками, сдвинув их. Наш командир заказал чай и какое-то печенье. Оказался один чай, а печенья и здесь давно уже не было.

Нам принесли чай, и началось веселое чаепитие в первом классе рядом с озадаченными офицерами. Наше появление в первом классе могло быть расценено, как простое хулиганство или... Прапорщик, вместе с нижними чинами, распивающие чай,– это такая новинка, которая могла ошарашить любого кадрового офицера. Офицеры молчаливо наблюдали за нашей группой. Лица у них были озабоченные.

Спокойно встал из-за стола плотный офицер с фронтовыми погонами, написанными чернильным карандашом. Он

немного задержался, как будто слегка подтягиваясь, и сделал несколько шагов к нам. Мы встали. Он посмотрел на нас, козырнул и пошел в другой конец зала. Мы сели. Заметили два просвета на погонах – полковник! Не успели мы сделать глотка из стакана, как полковник повернулся и опять пошел к нам. Мы опять вскочили, отдавая ему честь. Полковник опять откозырнул и прошел мимо. Мы опять сели, но ненадолго. Полковник прогуливался по вокзалу, а мы каждый раз при его появлении вставали. Он глядел на нас внимательно, козырял, но не говорил: «садитесь». Мы не знали, как быть. Надоел полковник и чай тоже. Возмутился и наш прапорщик, который так же, как и мы, вставал.

– Не вставайте, – сказал нам тихо прапорщик, - ну его к ...

Наступила минута большого напряжения.

Мы уже чаю не пьем, а следим за полковником. Он поворачивается и идет к нам, зорко наблюдая. Он поравнялся с нами – мы сидим!

Я с трудом сидел, ноги сами хотели вскочить при виде полковника, но я заставил себя сидеть. Он поравнялся с нами. Остановился и повернулся лицом к нам. Мы затаили дыхание: что будет? Полковник сдвигает ноги, как по команде, глядит на нас испытующе и вдруг резко, будто хлестнул нас по лицу, скомандовал: – “Встать!”

Мы вскочили, как заведенные автоматы, и наш прапорщик вместе с нами. Он имел растерянный вид. А ноги сами сдвинулись вместе по твердой команде, и руки сами опустились по швам.

– Из вокзала шагом арш! – уверенно скомандовал полковник, следя за нами. Мы пошли к выходу, маршируя и отбивая шаг. Когда первые ряды подошли к выходу, задние не толпились и продолжали шаг на месте.

Маршируя, мы отошли шагов на десять от вокзала и завяли. Первым подал голос прапорщик:

- Он не имел права!

Грачев проворчал:

– Теперь поздно говорить! Выгнал, как собак, а мы послушно подчинились.

В вокзал больше не вернулись, а пошли в роту.

Почему мы так легко подчинились? Как будто не знали о революции? Шестилетняя привычка подчиняться офицерской команде, как дрессированный зверь выполняет команды своего дрессировщика, еще была крепка. Сообщение о революции еще не захватило нас.

* * *

Но прошло всего три дня, как гипноз подчинения спал сам собой. Солдат выпрямился, он зажал свой вздох, захрустел челюстями. Революция, свобода всей силой захватила людей. Солдат почувствовал себя человеком, гражданином, сбросившим ярмо покорного раба.

Мы разыскивали полковника, который так мерзко издевался над нами. Кто-то сказал Грачеву, что этот полковник скрывается от нас. А его все же нашли в том же вокзале: он сидел в темном углу, трусливо оглядываясь. На нем была солдатская шинель. Когда наша группа окружила этот угол, я увидел, как он боялся за свою жизнь.

Грачев подошел к нему вплотную:

– Что, полковник, жалеешь, что уже нельзя солдат бить по мордам? (А господа офицеры били, да еще как!)

Солдаты кричали:

– Скидавай шинель!

Полковник встал. Шинель упала на стул, а он дрожал, как жалкий, обыкновенный трус.

Не знаю почему, но мне было стыдно за него. Видимо, Грачев, наш вожак, испытывал то же. Он презрительно сплюнул в сторону полковника и скомандовал:

– Из вокзала шагом арш, рядовой полковник! А вы, товарищи, садись пить чай.

Мигом исчез трусливый полковник, и все мы весело уселись за столик.

ВОСПОМИНАНИЯ ДОЧЕРИ

Мама – «красавица Феня» - добровольно ушла на фронт сестрой милосердия.

Будучи ребенком, я краем уха улавливала разговоры взрослых, из которых запомнила эпизод маминой фронтовой жизни:

Госпиталь, в котором она служила, посетил один из великих князей. Очарованный яркой красотой еврейской девушки, вельможа влюбился, не скрывал своего обожания, уговаривал ее уехать в Петербург.

(В одном из номеров журнала «Нива», якобы, была помещена фотография, на которой запечатлен великий князь среди сотрудников госпиталя и раненых: слева от него – мама, справа - главный врач.)

Лет двадцать назад я занялась поиском: отправилась в Историческую библиотеку искать эту журнальную фотографию. Пролистала все номера «Нивы» за пять лет и ушла не солоно хлебавши: все великие князья выезжали на все фронты, посещали все госпитали и, к моему разочарованию, везде фотографировались.

Госпиталь. Группа раненых. В середине – великий князь. По одну руку – врач, по другую – сестра милосердия. Лица размером с горошину. Словом, в массе этих фотографий свою маму я не обнаружила.

* * *

В 1915 году отец вступил в еврейскую рабочую партию – ЕРП.

Вот, что он пишет в автобиографии: “Мое вступление в эту партию – результат зверского антисемитизма, который я прошел на фронте...”

После февральской революции под Двинском отца выбрали в батальонный комитет, а затем на всеармейский съезд Первой Армии и т.д. Он был среди добровольцев в июльском наступлении, получил тяжелую контузию, попал в госпиталь.

После Октября добрался до Киева. При Деникине руководил подпольем Правобережья Украины, при красных стал начальником охраны города, командовал первой ротой

коммунистического полка в Киеве, был секретарем еврейской коммунистической партии Правобережья Украины.

Папа с головой окунулся в революцию, всего себя отдавал ее идеалам. Они ему казались идеями правды, справедливости, всего того лучшего, светлого, о чем он мечтал в юности. Евреи настрадались от антисемитизма, от презрения и погромов. А революция с антисемитизмом покончила.^¹

* * *

Родители поженились в 1918 году. Спустя год родилась дочь Бронислава (дома ее звали Брушей). Через год – опасный польский вояж, папин арест и побег...

В 1920 году отец стал сотрудником Разведывательного Управления Украины.

Из автобиографии Короля: «Я был заброшен в Польшу организовывать «Красное подполье».

В подполье продержался семь месяцев, затем попался, чуть не погиб. Военно-полевой суд приговорил его к повешенью, но вмешалось наше посольство, и папу отправили в концентрационный лагерь. Подпольщики помогли ему бежать.

Я понятия не имею, в чем заключалась работа отца. Ясно одно: он должен был играть роль, перевоплощаться в преуспевающего буржуа.

Сохранились две фотографии тех далеких лет (1920–1922гг.): на одной запечатлен высокомерный господин в шляпе, пенсне и с тросточкой – типичный «буржуй-эксплуататор»!

На другой - он же с женой и дочерью-малюткой. Лицо ”барина” мягкое, выражение задумчивое. Мама – нарядная, красивая, счастливая барыня в нелепой с перьями шляпе.

Между родителями сидит беленькая, курносая, годовалая Бруша.

Знала ли мама, зачем они прибыли в Польшу? Имела ли представление о степени риска? Когда она уехала из Польши - до или после ареста отца?

Раньше я не интересовалась, а теперь спросить не у кого.

Возможно, в анналах Разведупра Украины что-либо сохранилось? Но мне туда доступа нет. Это тема для историков: что такое "Красное подполье"?

Вернулся отец в 1922 году. Затем вошел в комиссию по приему в РКП, членом которой уже сам был.

С 1922 года стал работать в Политуправлении РККА, потом в редакции газеты "Красная Звезда", потом - редактором "Военного крокодила". Написал много очерков, фельетонов, несколько книг и брошюр.

В МОСКВЕ

Родители с Брушей получили большую комнату в московской многонаселенной квартире на Б. Лубянской улице. Спустя год родилась я. У соседей по квартире тоже были дети. Мы особенно дружили с детьми Грачева: того солдата, который был с папой на фронте.

Перед каждым революционным праздником в нашей комнате начинались репетиции детских спектаклей. Часть комнаты отгораживали занавесом из накрахмаленной, выкрашенной в зеленый цвет марли. За занавесом - "сцена".

Наконец наступал долгожданный праздник.

Все взрослые со своими стульями занимали "партер". Конферансье - десятилетняя дочь Грачева - выходила на сцену - в пионерском галстуке, торжественно раздвигала занавес и оповещала:

- Тихо! Представление начинается!

Перед восхищенной публикой возникали пирамиды из детских фигур.

* * *

Но вот был создан военный кооператив, и в 1927 году началось строительство шестиэтажного дома на Тишинской

площади. Председатель правления - отец, члены - Толмачев, Шубин, Анкудинов, Горецкий. Все пайщики принадлежали к высшему комсоставу.

При строительстве дома в фундамент заложили бутылку с соответствующими данными и подписями членов правления.

Мы купили просторную трехкомнатную квартиру с кладовкой, кухней и даже комнаткой для прислуги.

Вскоре под заголовком "Образцовая квартира советского командира" в каком-то военном журнале поместили фотографии наших комнат.

Обстановка была крайне убогая: двадцатиметровая "детская" вмещала два канцелярских "рыжих" стола, две такие же этажерки, две продавленные кровати на панцирных сетках и фанерный шкаф. Общежитие - да и только! Под потолком на проводе одинокая лампочка без абажура.

В маминой комнате - пружинный матрац на "чурках", покрытый рядном, фанерный буфет, трельяж и "шифоньер", обшарпанный обеденный стол, а на нем скатерть с бахромой.

Вся эта убогость компенсировалась роскошным старинным, дубовым письменным столом в папиной комнате. Рядом с ним - этажерка-вертушка, тахта на "чурках". Остальные стены занимали стеллажи от пола до потолка. Каких только книг там не было! Художественная литература, философская, техническая, военно-политическая и другая. Папа покупал дорогие и редкие книги в Брокгаузовском издании, получал подписные многотомники, Большую Советскую энциклопедию, репродукции великих художников, поэтические альманахи и многое другое.

Он стремился привить любовь к книгам и нам.

Когда Бруше исполнилось десять лет, он подарил ей Сервантеса "Дон Кихот". Читать было скучно, но, чтобы не обидеть отца, она говорила:

- Спасибо, папочка! Очень интересно.

Бруша была спокойной, общительной, прилежной девочкой. Училась по всем предметам отлично.

Однажды папа завел беседу о русской истории и спросил:

- Что ты знаешь о Екатерине Второй?

- Она была продуктом самодержавия! - выпалила Бруша и умолкла.

Отец схватился за голову, а назавтра пошел к школьной учительнице истории:

- За что Вы ставите моей дочери "оч. хор."? Она же ничего не знает!

Если у папы было время, он водил нас в цирк, зоопарк и в театры. А зимой мы ездили кататься на лыжах в Сокольники.

Помню первое посещение балета "Эсмеральда" со знаменитой Гельцер в заглавной роли. Я была совсем маленькая и воспринимала Эсмеральду, как заводную куклу. Когда кончился спектакль, и артисты стали покидать сцену, я заревела:

- Возьмем балеринку домой! Хочу балеринку!

Зрители смеялись. Папа, растерявшись, схватил меня в охапку, вынес на улицу, но я продолжала вопить:

- Хочу балеринку! Возьмем балеринку!

В цирке он сам сидел зачарованный: ловкость, красота, физическая сила акробатов вызывали восторг, но особое волнение он испытывал, когда выступали воздушные гимнасты, ежесекундно рисковавшие жизнью.

Физически отец был не тренирован, но чувство риска, знакомое с молодости, продолжало щекотать нервы, было созвучно его натуре.

Зоопарк находится недалеко от Тишинской площади. Туда мы ходили пешком. Останавливаясь около клеток с животными, папа рассказывал нам о стране их обитания, обычаях, языке жителей, сельском хозяйстве, правительствах, флоре, войнах и т.д. Посещения зоопарка обогащали нас духовно и интеллектуально.

В квартире у нас жили то хомяки, то котята, то черепахи, то рыбки. Собак не было (протестовала мама). Однажды папа привез из командировки медвежонка. Мы нежно за ним ухаживали, поили молочком, а когда он подрос, отдали в зоопарк. При расставании обливались слезами.

Папа старался приобщить нас к еврейской культуре. Родного языка мы не знали, о религии и культуре не имели представления. Прочли "Блуждающие звезды" Шолом Алейхема, на том и остановились.

Религиозная бабушка, приезжавшая из Киева погостить, огорчалась нашей русификацией и угрожала:

- Если выйдешь замуж за гоя, не получишь в приданое, ни пуховых подушек, ни перины, ни одеяла!

Мы смеялись, а она обижалась.

Я умудрилась выйти замуж за "гоя", но она об этом не узнала: ее и всех, остававшихся в Киеве родственников, расстреляли в Бабьем Яре.

Несколько раз отец водил нас в еврейский театр. Запомнился Михоэлс, игравший короля Лира на еврейском языке. Талант великого трагика мы до конца не поняли - язык чужой!^¹

Однажды были в эстрадном театре на концерте Анны Гузик: изящная, тоненькая, красивая, она, танцуя, двигалась через проход к сцене и пела: "Бамир без душейн..." Эта песенка "Красавица моя" долго была популярна в Москве. Один раз ходили на спектакль "Уриэль Акоста" в Малый Театр. Заглавную роль играл знаменитый Остужев. Пьеса оставила впечатление...

Кстати, папа несколько раз видел Остужева в роли Отелло. Убийство из ревности отец считал тягчайшим преступлением, даже если к тому есть основания.

Сам он порой ревновал маму, когда его глупая младшая сестра приносила сплетни, но ревность скрывал, однако скрыть раздражение не мог.

Отец был общительным, очень любознательным, остроумным. К нему часто приходили друзья: вели беседы об искусстве, литературе, музыке. Играли в шахматы.

Помню посещения молодого, обаятельного киносценариста Алексея Каплера^¹. В 1968 году, случайно встретив его у знакомых, я спросила:

- Вы знали Михаила Давыдовича Короля? Я - его дочь.

Он, улыбнувшись, ответил:

- Я знал даже Вашу бабушку, у которой была молочная на Крещатике! А уж Михаила Давыдовича никогда не забуду — умнейший, благородный человек!

До сих пор у меня хранится книга Каплера: "Годы, сценарии, фильмы" с автографом: “Майе Михайловне Король - дочери нашего чудесного Миши”.

Несколько раз я видела скромную, немолодую женщину - вдову писателя Фурманова.

Прообразом Анки в книге Фурманова "Чапаев" послужила Вера Васильевна Бердникова - героиня гражданской войны, разведчица, ставшая впоследствии женой Марка Павловича Шнейдермана^². А он был другом и коллегой Михаила Давыдовича. Но об этом речь позже...

* * *

Зимой 1932 года Анна Никитична Фурманова впервые переступила порог нашего дома. Она принесла отцу "либретто" под условным названием "Чапаев".

По сохранившимся у отца документам я узнала, что весь материал о фильме передан на кинофабрику "Росфильм" в Ленинград.

Тогда шла полемика: каким делать фильм - немым или звуковым. Все застопорилось из-за несовершенства звуковой аппаратуры.

Но вот за дело взялись "Братья Васильевы" - Сергей Дмитриевич и Георгий Николаевич. Кстати, они не были родственниками, а были однофамильцами.

Ранее "братья Васильевы" работали монтажерами в "Совкино". Их считали способными, творческими, необыкновенно трудолюбивыми молодыми людьми.

Взявшись за работу над звуковым фильмом "Чапаев", "братья" часто стали посещать отца. Когда они приходили, в доме царило веселье.

Михаил Давыдович являлся редактором окончательного варианта сценария.

Закончив работу над сценарием, "братья" сделали трогательную, шутливую надпись на обложке: “Нашему доброму Королю верноподданные авторы. Надеемся, что после просмотра фильмы, не велите казнить... С. Васильев. Г. Васильев”.

* * *

В нашей школе образовался драмкружок, которым руководил один из молодых актеров театра им. Революции. Я всецело отдалась Мельпомене. Драмкружок и МХАТ составляли смысл жизни. Отец, узнав о моем желании стать актрисой, огорчился, но сказал:

- Что ж, попробуй!

И принял "Соломоново решение":

- У меня есть знакомый режиссер, - сказал он. - Пойдешь к нему домой. Он тебя прослушает и, если скажет, что ты талантлива, я препятствовать не стану. Договорились.

На следующий день, надев "заграничное шмутье", пошла к режиссеру. Прочла подготовленный отрывок из "Рыцаря на час" Некрасова. Одобрил. Потом дал несколько этюдов, не отличавшихся особым разнообразием. Помню, словно не прошло более полувека!

Этюд первый: - Вы собираетесь на свидание. Вдруг телефонный звонок. Возлюбленный сообщает, что его отец арестован.

Этюд второй: - у Вас дома хранится запрещенная литература. Должны нагрянуть с обыском. Что Вы будете делать?

Этюд третий: - Вашего друга считают иностранным агентом. Ваша реакция?

Все пантомимы я выполняла топорно: возможно, потому, что возлюбленного у меня не было, а папа еще был на свободе.

Словом, режиссер деликатно посоветовал поступать в медицинский институт, где есть драмкружок и превосходный руководитель. Отец ликовал.

Режиссер, "зарезавший" меня, погиб в ополчении.

Спустя четверть века папа вернулся из лагеря. Однажды спросил:

- Ты не жалеешь, что стала врачом?

- Нет, нет! Нисколько!

- А я виноват, - признался отец. - Ведь режиссер по моей просьбе дал тебе "отвод". Я очень за тебя боялся: загубишь жизнь, останешься навсегда на выходных ролях, вроде: "кушать подано-с!", или того хуже - "изображать за сценой лай собак".

... До войны, когда я училась в девятом классе, над нашей школой шефствовала киностудия “Мостехфильм”.

Однажды после уроков в класс вошел веселый сотрудник шефской организации.

- Ребята, хотите сниматься в кино? - спросил он.

Сниматься в кино?! Еще бы не хотеть! Над партами поднялся лес рук:

- Ура! Ура!

- Ну, что ж, - улыбнулся мужчина. - Тот, кто пройдет кинопробу, будет участвовать в съемках учебного фильма об оборонной работе в старших классах школы. К тому же еще и получит по пять рублей за каждый съемочный день.

В назначенное время более тридцати человек гурьбой отправились на киностудию. Кинопроба отобрала двоих: Женю Кроткову и меня.

... Летом начались натурные съемки. По сценарию изображалась воздушная тревога. Мы демонстрировали защиту от химических средств нападения: сначала “спасатели” укладывали на носилки "пострадавших" и бегом уносились с ними вон из кадра. Потом - менялись ролями: “пострадавшие” резво соскакивали с носилок, становились “спасателями”, а те - “пострадавшими”.

Все это было ново, чрезвычайно увлекательно, но удивляло одно обстоятельство - к чему надо было проходить кинопробу, если "фотогеничных артистов" снимали исключительно в противогазах?!

Свой "блистательный кинодебют" я от папы скрыла, так же, как и заработанные “бешеные деньги”, которые истратила на кафе-мороженое, куда щедро повела “нефотогеничных” одноклассников.

Но все тайное рано или поздно становится явным: съемки давно закончились. На отчетном партсобрании кто-то делал доклад об этом учебном фильме, перечислив в нем

фамилии "артистов". Отец, присутствовавший на собрании, немало удивился.

- Ну что, дочка, утолила свое тщеславие? - язвительно спросил он.

Я зарделась: лучше умру, чем признаюсь, что во время просмотра на экране я себя не обнаружила, потому, что все артисты были не на одно лицо, а - на один противогаз...

* * *

В 1929 году началось строительство дач в лесу на станции Красково под Москвой. Владельцы этих фанерных дач, без фундамента, без отопления - начсостав Красной Армии. Кто они? Участники Гражданской войны. Многие в прошлом - офицеры царской армии, воевавшие в первую мировую войну, перешедшие по убеждению на сторону Советской власти. Среди них были строевые командиры, военные врачи, военные инженеры и представители других военных специальностей.

Наконец, поселок "Военстрой" был заселен. Сразу же на общественных началах, как правило, работающие жены командиров, стали создавать общественную столовую, детский сад, библиотеку, общественный огород, клуб, кружки самодеятельности, спортплощадку. Педагоги, врачи, повара, строители, портнихи и женщины других специальностей совершенно безвозмездно делали свое дело.

Это была попытка создания новой модели общественного строя, время энтузиазма и светлых надежд! Кстати, дачи строили беглые "кулаки". Потом они жили в поселке семьями, как рабочие, приехавшие в Москву. И, несмотря на донос какого-то местного крестьянина, правление их защитило!

Когда начались массовые репрессии, дачники прятали жен и детей репрессированных. Изгнанные из московских квартир, но оставшиеся на воле, два десятилетия они жили на своих дачах, кое-как утеплив их.

Члены правления - полковник Кадишев А.Б., полковник Бабаев Д.С., полковник Розанов В.Н. - отстаивали права

семей репрессированных, хотя это было сопряжено с опасностью...*

* * *

Рядом с нашим поселком "Военстрой" (переименованным потом в поселок “Красная Звезда”) высоко над обрывом располагались дачи работников ВЦИКа. Их окружал деревянный забор. У ворот стоял часовой.

Мы - дети - иногда наблюдали, как открывались ворота и в машинах въезжали обожествленные вожди, лица которых узнавались по портретам.

С особым нетерпением ожидали мы встречи с обожаемым Семеном Михайловичем Буденным, надеясь, что он хоть раз обратит внимание на наши пионерские галстуки, повязанные особым образом, чтобы получились "буденовские усики". На узел прикрепляли значок - "Пионерский костер". Это было верхом элегантности!

В будние дни сквозь щели в заборе порой удавалось проникать на запретную территорию, чтобы полакомиться малиной. Там, в девственном лесу, иногда встречали красивого, черноволосого подростка. Он, сидя на шее милиционера, погонял его прутиком, словно лошадь. Мальчишке не терпелось изловить нас, но мы разбегались в разные стороны. Милиционер терялся, а мальчик сердился...

Одни говорили, что мальчик - сын Семена Михайловича, другие - что племянник...

Не прошло и десяти лет, как супругу маршала - Ольгу Стефановну Михайлову-Буденную, солистку Большого Театра арестовали (ведь она училась вокалу в Италии, значит - итальянская шпионка!). Маршал не слишком горевал и вскоре женился на юной племяннице актрисы.

Обо всем этом я узнала спустя тридцать лет, когда реабилитированная Ольга Стефановна оказалась в психиатрической больнице, где я работала ординатором женского беспокойного отделения.*

* * *

Последние перед поездкой в Америку годы папа приезжал на дачу не чаще двух-трех раз в неделю. Жил в Москве, много работал, занимался английским языком. Маму мы встречали на cтанции ежедневно. Однажды (кажется в 1935 году) она приехала за чем-то с работы в Москву. Дворник, поздоровавшись, сразу ее “обрадовал”:

- А Ваш хозяин несколько раз приводил какую-то блондинку!

Мама подумала: что это - провокация или правда? (Она знала, дворник был "стукачом".) Разволновалась, но ответила сдержанно:

- Она - наша родственница!

Дома не находила себе места. Неужели измена? Если так - разведусь!

Между родителями произошла размолвка, закончившаяся спустя месяц примирением...

Мне думается, маму пытались спровоцировать на ДОНОС! Некоторые жены попадались на удочку, но потом сами оказывались за решеткой! Молодец мама, не поддалась!

МИСТЕР ЗОВЕРМАН ЗА ГРАНИЦЕЙ

С начала 1934 года нашу семью начали обучать английскому языку: папу отдельно – по углубленной программе, нас – по ускоренной.

Потом выдали талоны в Торгсин, по которым купили два мужских костюма, рубашки, галстуки и прочую экипировку. Для мамы и для нас также были куплены носильные вещи.

До этого у отца с соседом Толмачевым – тоже бригадным комиссаром – были одни парадные галифе на двоих. А женские вещи сначала носила мама, потом Бруша и донашивала я.

Обучали отца не только языку, но и манерам, и западным танцам. Танцевать он практиковался летом на дачной террасе – с женой брата.

Мы во время “тренировок” не сводили с партнеров

глаз: уж больно галантен отец! Нам было неприятно, мы считали, что он обязан танцевать только с мамой!

Но это воспоминания, а вот факты.

* * *

Привожу отрывок из послужного списка М.Д. Короля:

“... Командирован в Военную Академию РККА 1 августа 1922 года.

По окончании Академии зачислен в резерв РККА с откомандированием в распоряжение редакции центральной военной газеты “Красная Звезда”...

“21 сентября 1934 года зачислен состоящим в распоряжении Развед. Управления РККА, зачислен слушателем школы РУ РККА...

Прибыл в Развед. Управление РККА и зачислен состоящим в распоряжении 1 дек. 1935 года. (Пр. РУ №3)...”

“Присвоено военное звание бригадного комиссара (приказ НКО СССР по л/с Армии №00324/П - 17 марта 1936 года...”

“Уволен в запас РККА по ст. 43, пункт “б” на основании приказа НКО по л/с Армии №01365 - 10 августа 1938 года.”

Перед отъездом мама вложила в чемодан путешественника дешевое, зеленоватое зеркало размером с машинописный лист и строго предупредила:

- Если разобьешь, случится несчастье! Запомни!

Отец не был суеверным, однако, для маминого спокойствия берег этот копеечный, хрупкий талисман, пересекая с ним континенты, моря и океаны...

Когда папа вернулся, среди множества заморских подарков лежал упакованный в вату, целехонький сувенир!

– Теперь, Феня, живи спокойно! – весело сказал он.

Хотя готовили к отъезду всю семью, папа уехал один.

Провожать его не разрешили. Дали нам денег, отправили гулять, сказали, чтобы вернулись через четыре часа. Пришли домой. Мама была одна. Она сидела, положив руки на стол, и горько плакала...

– Он поехал на Дальний Восток! – сказала мама.

– На Дальний Восток? Но почему же письма мы писали по-английски?

– Так надо! – отвечала мама. И, проверяя почту, приказывала переписывать так, чтобы не было ничего про “пионерский костер”, про “комсомольские собрания”, про "поездки в Ленинские Горки" и другие ориентиры, по которым можно было определить страну нашего проживания.

* * *

Шел 1937 год.

Начались массовые аресты. В нашем кооперативном доме каждую ночь кого-нибудь “брали”. Исчезли в небытие уже все члены правления: Толмачев, Шубин, Анкудинов и другие. Арестовывали многих жен. Детей отправляли в детские дома, где им “гарантировали счастливое детство”.

Спустя полвека, вступив в общество “Мемориал”, я встретила некоторых подруг “безоблачного детства” и познакомилась с другими бывшими детдомовцами.

Мама произвела чистку отцовской библиотеки, и запрещенные книги: Троцкого, Бухарина, Рыкова, Бубнова и других “врагов народа” – связала стопками, сложила в кладовку для того, чтобы потом на даче сжечь.

В это время на Тишинском рынке в бакалейной лавке принимали бумагу, из которой делали кулечки.

Я потихоньку относила туда эти “вражеские” книги, а на вырученные деньги покупала какао. Самое любимое лакомство: порошок какао, смешанный с сахарным песком и стакан воды из-под крана! Мама взглянула в кладовку – книг нет!

– Где книги? – с тревогой спросила она.

Я призналась.

– Что же ты натворила, дочка! Теперь нас всех арестуют! Ведь на папиных книгах стоит его факсимиле! Разве я не дала бы тебе денег?

Мы потом долго ждали ночных визитеров, но – обошлось.

* * *

Но чем занимался отец в Нью-Йорке? Об этом он не говорил – табу!

Бруша понимала, что от нас что-то скрывают. Она была старше и умнее меня.

Ее подозрения подтвердились через полгода, когда мы получили ПЕРВОЕ письмо от отца. Оно пришло не по почте, а его кто-то где-то вручил маме без конверта.

Угол листочка, на котором, по-видимому, была проставлена дата, оторван. В тексте кем-то зачеркнуты черными чернилами названия городов, упоминаемых папой. Однако содержание письма вносило ясность:

“Шесть месяцев я не имел писем от тебя, так же как и ты от меня”, – писал отец маме и продолжал: “ у меня было много всяких неприятных вещей... Так много пережито за это время и так мало могу писать”...

Отец сообщал, что успел побывать “в жарком, очень жарком климате”. Он просил передать Вере Васильевне, чтобы она не волновалась за своего мужа – с ее мужем поддерживается связь, несмотря на то, что он от папы находится за много тысяч километров.^¹

... На “Дальний Восток” они с Марком Павловичем Шнейдерманом уехали вдвоем. Его жену – Веру Васильевну Бердникову с двумя детьми, как и нас, в последний момент от поездки отстранили.

После возвращения папа рассказал о сложном пути, проделанном ими за кордон: вначале они поехали в Европу (Áåëüãèÿ, Германия), потом – в Японию и Китай, откуда папа прибыл в Канаду.

В гостиницах разных стран они снимали всегда один номер на двоих, потому что понятия не имели ни о каких одноместных номерах, а тем более – о номерах-"люксах".

И по этой причине их принимали за гомосексуалистов. Молва о двух “педерастах-èностранцах” шла впереди них.

В одном месте их все же вычислили, как иностранных агентов, только не установили, из какой страны они присланы.

Пришлось бежать. Самолет, в котором они летели, обстреливался.

Наконец папа добрался до Канады, где спустя какое-то время, кажется, получил вид на жительство.

Марк Павлович рисковал жизнью где-то в другом месте...

* * *

Впервые приехав из Канады в Нью-Йорк, Михаил Давыдович поселился в отеле.

На следующий день вышел погулять и заблудился. Пришлось обратиться за помощью к прохожим, но вот беда! Его “блестящее” американское произношение никто не понимал! Выручил чистильщик сапог, спросив по-еврейски:

– Что Вы хотите?

Михаил Давыдович обрадовался, и беседа потекла ручейком.

С того дня он срочно приобрел патефон с набором учебных пластинок, засел в номере и по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки слушал уроки английского языка, слушал и многократно громко повторял интонации каждого слова, каждой фразы.

Вскоре жильцы соседних номеров взорвались, начали жаловаться администратору:

– Здесь проживает какой-то сумасшедший! Он день и ночь сам с собой разговаривает! Вызовите психиатра!

Минуло две недели. У ”канадца” скопилось грязное белье. Он скрупулезно составил опись в двух экземплярах, вызвал горничную, попросив ее сдать белье в прачечную. Она мигом собрала узел, направилась к двери, но постоялец протянул ей опись. Горничная пожала плечами: к чему это? Утром чистое, выглаженное белье лежало в номере.

Потом порвались носки, и “канадец” опять обратился к горничной:

– Скажите, пожалуйста, кто может заштопать носки? Она удивленно подняла брови:

– Мистер Зоверман, ручная работа стоит слишком дорого!

– А что мне делать?

– Купите новые!

* * *

Когда он вернулся, мы слушали с интересом его рассказы о быте, характерах, обычаях рядовых американцев, о путешествиях, о каких-то деловых приемах, о проявлениях расизма и антисемитизма, об организованной преступности, о демократии и т.д.

Вскоре после приезда, гуляя по одной из окраинных улиц Нью-Йорка, отец обратил внимание на ряд однотипных домиков, стоявших вдоль дороги. Вход в двухэтажную квартиру был через дверь с улицы. Перед каждой дверью зеленел палисадник. На солнце сверкали металлические таблички с фамилией хозяина. Подойдя ближе, отец стал читать.

“Запрещается вход евреям, желтым, черным и другим низшим расам” – предупреждал хозяин одной квартиры.

“Вход разрешается всем, кроме фашистов” – было выбито на латунной пластинке, привинченной к двери рядом. И подпись: “Шапиро”.

- Парадокс! – подумал отец. Как могут сосуществовать эти две семьи?

В Нью-Йорке отец открыл банковский счет.

Однажды пошел за деньгами, забыв документы.

Кассир сочувственно спросил:

– У Вас хоть какой-нибудь документ есть?

Порывшись в карманах, нашел смятую квитанцию из прачечной, смутился и, извинившись за беспокойство, направился к выходу.

Кассир, высунувшись из окошка, воскликнул:

– Мистер Зоверман, вернитесь, пожалуйста!

Взял квитанцию, прочел и быстро отсчитал нужную сумму.

- Ну и чудеса! – подумал отец. – Как можно по квитанции из прачечной выдавать доллары!

Для лучшего ознакомления с английским языком отец часто посещал кинотеатры.

На экранах демонстрировались фильмы с очаровательной, получившей всемирную известность, маленькой девочкой – Ширли Темпл. О ней писали в газетах, передавали по радио о ее талантах и о родителях, ставших миллионерами.

Ширли Темпл! Ширли Темпл! – было у всех на устах. Иногда казалось, что во всей Америке нет других проблем, кроме восхваления шестилетней звезды!

Однажды отец увидел одну из экранизаций “Анны Карениной”.

Он был ошеломлен неожиданным финалом Толстовского романа:

Анна произносит последний монолог: ”Туда, туда, в самую середину! Я отомщу ему и избавлюсь от всех и от себя!” Вдруг на станции появляется Вронский, мгновенно оттаскивает Анну от платформы, обнимает, гладит ее волосы, плачет, и фильм заканчивается так: на экране крупным планом показывается затяжной, страстный поцелуй. Анна спасена! Хэппи энд!

А вот бытовая зарисовка:

Михаил Давыдович впервые попал в гости. После застолья дамы сидят в гостиной и ведут неторопливую беседу. А мужчины, сняв пиджаки, засучив рукава, надевают фартуки и принимаются за мытье посуды. Их никто не просит. Они сами знают – это их обязанность!

(Средний американец не держит прислугу, даже приходящую, - дорого.)

По делам отец часто выезжал в различные страны Латинской Америки, был на Гавайских островах, в Индокитае.

Прилетев, как канадский коммерсант, в Китай, Михаил Давыдович должен был присутствовать на каком-то приеме, для чего необходимо было пошить смокинг. Он обратился в ателье.

Хозяин престижного пекинского салона, китаец, низко кланяясь, сказал по-английски:

– Сейчас к Вам выйдет закройщик! Он набросает эскиз и обсудит с Вами мелкие детали, а также снимет мерку.

Прошло несколько минут, и перед Михаилом Давыдовичем предстал пожилой закройщик – еврей.

Хозяин стоял рядом.

– Интересно, на каком языке станут объясняться эти два человека: китаец и еврей? – подумал отец. И вдруг услыхал

РУССКУЮ речь! Он и виду не подал, что понимает милые сердцу звуки родного языка!

Смокинг был сшит в срок и сидел на заказчике безукоризненно.

О Китае отец вспоминал часто и, шутя, говорил о своем невежестве.

Каких только ресторанов не было в Пекине!

Истосковавшись по русской кухне, он однажды зашел в русский ресторанчик. Попросил меню, сделал заказ: водка, закуска, жареная утка. Ожидая желанное блюдо, мысленно обсасывал утиные косточки.

Вежливый китаец подошел бесшумно, поставил на столик заказ: лафитник водки, квашеную капусту, соленые огурцы и уточку с гарниром.

Оторвав руками утиную ножку, отец жадно вцепился в нее зубами и вдруг ощутил, что никаких костей нет! Зубы провалились в мякоть. Оказалось, птичье мясо, провернутое через мясорубку, было вложено в кожу так, что утка не потеряла своей формы!

Разочарование вскоре прошло – он вспомнил любимое с детства еврейское блюдо – фаршированную рыбу. Разве не такой же обман? Чучело набивают опилками, а свежую рыбу или птицу – фаршем. Утешив себя сравнением, Михаил Давыдович поел и вскоре покинул ресторанчик.

Побывал Михаил Давыдович и в Японии.

Несколько раз, смеясь, рассказывал, как был поражен, наблюдая на улицах оживленного Токио за прохожими. Народу полно. Кто спешит, кто прогуливается. Время от времени люди заходят за изящные ширмочки, стоящие на тротуаре. Эти ширмочки прикрывают туловище от талии до колен. Зачем они поставлены? – непонятно.

Вот идет молодая парочка, держась за руки, и весело щебечет. Разомкнув пальцы, молодые разошлись по разным ширмочкам, не переставая оттуда щебетать. Что же там за ширмами? Отец неуверенно подошел и прочел по-английски: “туалет”.

– Ну и фривольности! – подумал он. – До этого наша социалистическая страна никогда не дойдет!

Плавая на океанском лайнере, отец дважды посетил Гавайские острова. С острова Гонолулу привез пару альбомов, где были фотографии красивых, смуглых девушек, исполняющих ритуальные танцы в тростниковых коротких юбочках. (Злые языки говорили, что “островитянками” подрабатывают еврейские девушки из Бруклина!)

Прожив около двух лет в США, Михаил Давыдович обрел уверенность в том, что стал стопроцентным янки: он свободно говорил по-английски, приобрел манеры, вкусы, обычаи американца, однако, нет-нет, да и попадал впросак!

Прогуливаясь как-то по одной из авеню, зашел в рыбный магазин, откуда струился приятный аромат.

- Что бы это взять на ужин? – пробормотал по-английски себе под нос отец.

А продавец вдруг порекомендовал громко, по-русски:

– Возьмите донского рыбца, свежего! – и добавил: – Только что получили!

Проницательность продавца сильно озадачила “блистательного разведчика”: как он догадался? Значит, я еще окончательно не вжился?

Надо смыть с себя все русское, все советское, на все оставшееся здесь время полностью вытравить из себя прошлую жизнь!

Но ни удивляться, ни восхищаться отец не переставал.

Он приехал из нищей столицы, в которой, наряду с роскошными станциями ”Метрополитена имени Лазаря Моисеевича Кагановича”, стояли обшарпанные многоэтажные дома, лачуги, бараки и прочие “клоповники”. Подавляющее большинство москвичей проживало в многокомнатных коммуналках, в подвалах и чердаках, в бараках и других трущобах.

– И малообеспеченные американцы тоже живут в трущобах, - рассказывал отец. - Правда, они не знают, что такое “коммуналка”. Но если у них маленькая квартира и в кухне только два, а не три крана, значит – беднота! Третий кран существует для ледяной воды. (Нам бы их проблемы! – размышлял отец.)

Человек наблюдательный и общительный, он восхищался многим, в том числе и непринужденностью, жизнелюбием, отсутствием снобизма у американцев.

Помню один рассказ, иллюстрирующий его наблюдения:

– У меня заболел зуб. Пошел к зубному врачу. Кабинет находился на восемнадцатом этаже небоскреба. Прием больных вела молодая, приветливая девушка-врач. Только я, изложив жалобы, открыл рот, как она услыхала громкий скрип и обернулась. За окном проплывала лебедка. На уровне ее окна лебедка остановилась. Высокий, светловолосый, симпатичный парень, стоя в лебедке, мыл окна. Окликнул врача, улыбнулся, показав ослепительные зубы. Она весело ответила ему шуткой. Завязался игривый диалог, к которому я стал прислушиваться. Минут через десять девушка согласилась на свидание с мойщиком окон. Мой рот не закрывался, не от боли, а от изумления: врач – человек с высшим образованием и – простой рабочий легко нашли общий язык. Вот это и есть равноправие!

За три года в Штатах Михаил Давыдович почти не слышал о мелких карманных или квартирных кражах. Но о масштабах такой организованной преступности узнал впервые!

Газеты писали про большие бандитские группировки, оснащенные бронированными машинами, пулеметами и прочей военной техникой. Налетчики грабили банки, дома миллионеров, картинные галереи, совершали разбойные нападения на торговые суда, брали заложников, требуя выкуп.

Американская полиция так и не смогла с ними справиться: обезоруживали, сажали за решетку, приговаривали к электрическому стулу одну банду, как тут же формировалась другая.

В те годы у нас ничего подобного не было. Это сейчас, спустя полвека, мы догнали и перегнали Америку по организованной преступности!

Отец всегда много читал.

Будучи в Штатах, он пристрастился к чтению английской и американской литературы. Читая в подлиннике,

постепенно почувствовал красоту языка, ранее казавшегося ему далеким и не мелодичным. Сонеты Шекспира, стихи Шелли, Эдгара По он вскоре стал читать наизусть, вслух, нараспев и испытывал наслаждение, связанное с тихой грустью, словно пел какой-нибудь старинный романс.

Пару десятков особенно любимых книг и Библию он привез в Москву. Все эти книги были изданы одинаково практично: мягкий, но не мнущийся переплет, белоснежная, тончайшая и одновременно плотная бумага, мелкий густо-черный шрифт и – никаких иллюстраций!

Подобное компактное издание одной книги стоило дорого, так как вмещало четырех-шеститомное собрание сочинений.

На книгу, когда читал, он надевал замшевую обложку с закладкой, на которой по-английски было написано: “И здесь я уснул...“

* * *

Несмотря на то, что Михаил Давыдович был процветающим бизнесменом, ни водительских прав, ни машины он не имел. Вероятно, пользовался услугами фирмы. Однако, это не исключало и частых поездок на такси.

Садясь в такси, он сразу бросал взгляд на табличку с именем и фамилией водителя, прикрепленную над рулем в салоне. Иногда попадались русские, украинские или еврейские фамилии. В таких случаях он чувствовал себя напряженно, испытывал неопределенный страх...

Один из коллег, проездом навестивший отца, рассказал о сталинской кровавой расправе над военачальниками, партийными работниками, деятелями науки и искусства. Масштабы репрессий были невиданными!

Коллега посоветовал:

– Не возвращайтесь! Вас могут арестовать! И признался: – Лично я намерен бежать от чумы, бежать куда угодно!

- Нет! Нет! У меня на родине жена, дети, престарелые родители, братья, сестры. Разве я имею право предать их всех? Будь, что будет, но невозвращенцем не стану! – ответил

отец. И менее уверенно добавил: – Я, наконец, коммунист, я верю, что аресты скоро прекратятся, невинных освободят, а палачей накажут!

На третьем году пребывания Михаила Давыдовича за рубежом состоялась встреча с коллегами в ничего не ведающей американской семье.

Тогда из Союза прилетел с женой их высокопоставленный начальник – то ли для инспекции, то ли для инструкции. Кто его знает?

Был званый обед. Присутствовали американские бизнесмены. Их жены – высокие, стройные, длинноногие, грациозные выглядели элегантно в своих неброских вечерних туалетах, модных тогда полутонов. Наряд дам завершался ниткой жемчуга, либо маленькими сережками, либо брошью с камеей, приколотой к груди.

Но вот вошла наша почтенная супружеская пара. Он – обычный джентльмен, американец, но - она! Боже ты мой, какой стыд! Какой позор! Что подумают американцы, увидев это заморское чудо? Папуаска? Но – белая! Из каких джунглей? Толстая, грудастая, задастая тетка на рояльных ногах. Ярко-красное бархатное расклешенное платье с баской. Искусственный жемчуг панцирем закрывал короткую шею. Янтарные клипсы. Серебряная брошь, приколотая к талии. Браслет из разноцветных камней и черные лакированные туфли-лодочки завершали столь нелепый туалет.

Она держалась жеманно, старалась, невзирая на уродство и “бальзаковский возраст”, кокетничать, но знала, что должна молчать, чтобы не выдать своего русского происхождения. Муж, свободно владевший английским, время от времени бросал на нее строгие, презрительно-предупреждающие взгляды.

Иностранцы так и не догадались, кто она – эта нелепая женщина? Из какой страны прилетела “попугайчиха”?

Разумеется, эта и подобные ей дамы не вызывали у отца эротических чувств.

Но как он, оторванный от размеренной супружеской жизни, мог так долго обходиться без женщины?

Я узнала об этом спустя пятнадцать лет после

папиной смерти от Агнессы (его второй жены), с которой он поделился интимной стороной своего закордонного существования.

В библиотеке он познакомился, а затем стал встречаться с незамужней американкой тридцати пяти – тридцати семи лет. Она была ненавязчива, сдержана, аристократична, внешне привлекательна: мягкие черты лица, рассыпчатые волнистые русые волосы, стройная фигура, легкая походка.

Агнесса показывала мне фотографию этой женщины – кадр, схваченный на улице отцом: она деловито шла навстречу “фотографу” в строгом английском костюме, с сумочкой подмышкой.

Я внимательно всматривалась в любительский снимок, старалась пробудить ревнивые чувства, но ничего не получалось! Женщина вызывала симпатию! Я думала о том, что она скрасила одиночество отца, отрыв от родины и семьи, уводила его от мыслей о риске. Словом, она вызывала доброе чувство, близкое к благодарности.

Агнесса рассказала, что папа не обманывал возлюбленную, не скрывал своего прочного семейного союза, не давал никаких обетов, предупреждал о возможном “банкротстве” и необходимости уехать “в Канаду”.

Ей ничего не оставалось делать, как смириться. При расставании любовница не могла скрыть слез. Целуя отца, она робко просила хранить эту фотографию и хоть изредка вспоминать ее преданную бескорыстную любовь...

* * *

В конце 1938 года папа возвращается. Мы встречаем его на вокзале. Волнуемся. Из вагона выходит “иностранец” – стройный, прямой. В руках у него чемодан на молнии (таких чемоданов мы ни у кого не видели!) Он обнимает нас, говорит медленно, словно подбирая слова, с легким акцентом:

– Поехали! Груз прибудет позже.

Прибыл багаж, в котором было немало красивых вещей, сувениров, книг, “тряпок”, обуви и прочее. Кое-что мама раздарила, многое продали, проели. От заморских подарков у меня остался работающий утюг с терморегулятором,

да пишущая машинка (на которой я печатаю сейчас эти мемуары!)

До войны у нас дома еще хранились различные мелочи, по которым можно было предполагать, где бывал отец...

Среди них — буклеты, гравюры с изображениями прелестных японок в разноцветных кимоно и замысловатых архитектурных сооружениях на головах, фигурка Будды из желтого металла, несколько серебряных, тончайшей работы рикш, памятные открытки: площади Женевы, Парижа, Берлина, карта Гавайских островов, шахматная доска с фигурами ручной работы из слоновой кости (вероятно, японского происхождения?) и т.д.

Себе папа привез опасную бритву фирмы “Золенген” (Германия), а братьям подарил бритвы других фирм: одному – “Жилетт” (США), другому – английскую.

Среди привезенных книг было множество словарей, а также – книга Гитлера “Майн Кампф”, изданная на английском языке в Нью-Йорке.

... Кстати, во время войны Бруша продавала шахматные фигуры поштучно и этим спасла себя и свою семью от голодной смерти.

Но это уже другая тема...

* * *

Восторженные рассказы отца о чудесах “загнивающего капитализма” можно было слушать бесконечно. Вновь адаптироваться к нашим условиям было трудно. А догмы партийного руководства отец уже воспринимал, как словоблудие.

Нас с сестрой ругал за несобранность, переедание, бесхозяйственность. Да простит мне Бог, - эти недостатки получены от родителей!

Папа рассказывал, что в Америке девушка, вес которой превышает шестьдесят килограмм, не может работать учительницей - дети засмеют! Там, говорил он, полные женщины – бедные, чаще выходцы из Италии, или из стран Латинской Америки. Они питаются дешевой мучной пищей.

– Какой у тебя вес? – спросил он меня однажды. Я смутилась, пробормотала:

– Шестьдесят пять килограмм...

Он стал требовать, чтобы я следила за весом. На нас-то рычал, а сам очень быстро наел брюшко. Куда только пропала “американская стройность”?

Вскоре после его приезда мы пошли гулять: папа в середине. Мы с Брушей по краям. На нас дорогие американские пальто, туфли на каучуке, кожаные перчатки. Проехала машина, обдала грязью из лужи. Отец возмутился, сказал:

– Если бы запомнил номер, подал бы на водителя в суд!

Мы рассмеялись:

– Да кто ж у тебя примет такое чудное заявление?

Он стал объяснять, что в Штатах за подобное “хулиганство” заставляют возмещать материальный ущерб.

– А если нет денег? – спросили мы.

– Тогда, – жестко ответил он, – лишают свободы! Нет денег - сиди!

* * *

Слушая рассказы отца, прежде я не задумывалась - почему его отправили в зарубежный вояж почти не подготовленным?! Почему американцы не распознали в нем советского разведчика?!

Видимо, там, за железным занавесом, люди не имели абсолютно никакого представления ни о наших обычаях, ни о нашем скудном быте. Ну, кому, например, могло прийти в голову, что состоятельному бизнесмену жена штопает носки?...

ТЕМНАЯ ПОЛОСА

Мама умерла поздней осенью 1939 года. У нее обнаружили рак груди. Оперировал знаменитый профессор Герцен, но - поздно. Начались метастазы. Мамина смерть ошарашила! От меня скрывали диагноз, говорили – “воспаление печени”, и я верила.

Бруша уже была студенткой, а я еще училась в школе, раздумывала, куда поступать – в медицинский институт или в театральный.

Беда не приходит одна: после возвращения из Америки папу “проверяли”: из армии уволили в запас, на работу не принимали, партийный билет не отдавали. Он сидел дома, со дня на день ожидая ареста.

Во время маминой болезни к нам часто приходили родственницы, помогали ухаживать за умирающей, морально поддерживали отца. Одна из них красавица – Агнесса Ивановна Миронова, жена маминого брата (подпольная кличка времен борьбы с басмачами стала позже его фамилией). В начале 1939 года Миронова арестовали. Надежды на его возвращения не было.

После смерти мамы Агнесса смела родственниц – соперниц, и в 1940 году отец женился на ней.

В 1942 году Агнессу арестовали “за антисоветские разговоры”.

* * *

Незадолго до маминой смерти Михаил Давыдович снова вернулся в кинематографию, но не на руководящую работу, а на редакторско-переводческую. Работа по договорам оплачивалась значительно лучше, и отец стал хорошо зарабатывать.

В этот период он написал сценарий художественного фильма: о дружбе американского и советского народов, о любви американского летчика к русской девушке. Сценарий не был принят и дома не сохранился.

Впоследствии, когда отец стал критически относиться к своей литературной деятельности, этот сценарий он считал единственно путным, что сделал в литературе.

Вспоминаю еще такой случай: в 1940 году папа переводил (на английский язык) дикторский текст к документальному фильму о знаменитом профессоре-офтальмологе Филатове. Фильм предназначался для США.

Профессор Филатов был глубоко верующим человеком. Перед каждой операцией он молился, чтобы операция прошла удачно. В фильме было место, где мать ребенка, которому Филатов вернул зрение, горячо благодарит его и пытается поцеловать руку.

А профессор в ответ:

– Не меня, а ЕГО благодарите!

И указывает пальцем вверх, на небо.

Но режиссер в этом месте велел дать заставку – крупным планом портрет Сталина. Филатов, дескать, просит сказать спасибо “великому вождю”, товарищу Сталину.

Папа воспротивился:

– Заставку надо снять! Американцы не поймут, при чем тут Сталин!

Режиссер нахмурился:

– Что ж, значит, Вы не верите товарищу Сталину?

Не помню, как папа выпутался из этой истории, но спустя пять лет на одном из допросов ему об этом напомнили...

* * *

Но вот школа позади. Я сдала экзамены во Второй Московский Медицинский Институт. Не зная еще, будет ли балл проходным, я попросила отца “похлопотать”, кого-то попросить (так сделала мать моей подруги – начальник главка). Он возмутился:

– Просить? О чем просить?! Не попадешь в институт, пойдешь работать на завод, к станку. Не стану унижаться из-за того, что ты была недостаточно прилежной!

В институт я поступила – “без блата”, закончила первый курс, но...

Началась война!

16 октября 1941 года мы эвакуировались в г. Куйбышев (ехали с сотрудниками студии кинохроники, где к тому времени отец работал редактором-переводчиком).

В день объявления войны он сразу же пошел в военкомат, просил отправить его на фронт – отказали! Отказали, несмотря на то, что партийный билет ему вернули.

* * *

... Нас поселили в здании Куйбышевской студии кинохроники. Проживали в служебных кабинетах по несколько семей. Папа продолжал работать редактором, я -поступила на студию учеником киномеханика.

Фронтовые корреспонденты провозили отснятый материал, который потом монтировался и озвучивался.

Днем мы с киномехаником “крутили” свежий материал, а по ночам демонстрировали членам правительства художественные, чаще трофейные, фильмы.

Перед приездом правительства улица, здание, коридоры киностудии оцепливались охранниками: они стояли у дверей каждого кабинета, в котором спали эвакуированные, и даже - около туалетов.

В кинобудку входил импозантный мужчина средних лет, молча садился на стул и наблюдал за нами. Киномеханик – женщина, так же молча, подготовляла аппаратуру; я таскала из подвала бобины с лентами. Иногда мужчина спускался со мною в подвал, а я по неведению решила, что пленила его “неземной красотой”. Раз так, пусть уж поможет таскать тяжелые бобины!

Я попросила, он не отказал.

Вошли в кинобудку – я налегке, он – нагруженный выше головы.

Женщина бросила испуганный взгляд.

Когда кончился просмотр, правительство и охрана исчезли, наставница спросила:

– Знаешь, кто этот человек?

– Понятия не имею! – игриво ответила я.

Она открыла мне глаза:

– Он – начальник всей правительственной охраны!

А ты по дурости чуть нас не погубила!

У киномеханика были основания для беспокойства: до нее работал мужчина, угодивший за решетку, как “враг народа”. Эпизод казался бы смешным, если б не кончился трагически.

Шла демонстрация художественного фильма “Великий гражданин”. Мужчина-киномеханик, перепутав бобины, прокрутил убийство Кирова прежде, чем его пламенную речь.

* * *

Через четыре месяца нас с Лизой Синявской призвали в армию. Ее отец – секретарь парторганизации киностудии – был вызван в военкомат, где его обязали обеспечить мобилизацию девушек, работающих на студии. Девушек было всего две: Лиза и я. Он сказал дочери:

– Я смогу освободить только тебя! А она ответила:

– Если не освободишь и Майю, пойдем с нею вдвоем! Я не смогу смотреть в глаза Михаилу Давыдовичу, коли останусь (папа в это время был в командировке).

Мы с Лизой пошли в военкомат...

Весной 1942 года на рассвете дождливого туманного утра старый грузовой пароход медленно пришлепывал к пристани. С пассажирами на палубе прибыли в Саратов мобилизованные девушки – будущие морзистки.

По окончании школы связи мы рассыпались кто куда. Через несколько месяцев вышел приказ Наркома Обороны о демобилизации девушек-студенток. Я обрадовалась, поехала в Омск, куда был эвакуирован мой медицинский институт. Лиза демобилизовываться отказалась:

- Не имею морального права до тех пор, пока не кончится война!

* * *

Мы встретились с нею через двадцать лет. Она чуть ли ни силой затащила меня к себе. Мария Александровна – Лизина мать – была очень уж, до слащавости гостеприимна: нахваливала Агнессу Ивановну, вспоминала их “дружное куйбышевское житье”, справлялась о ее здоровье, передавала приветы, приглашала меня почаще к ним приходить..

(К этому времени я знала, что Лизины родители причастны к аресту Агнессы и моего отца).

Лиза и думать не могла, что ее родители – “стукачи”!

Щадя ее дочерние чувства, я не решалась открыть ей глаза. Продолжать дружбу не хотела, под разными предлогами отказываясь от встреч. Лиза, видимо, поняла...

Больше я никогда ее не видела. Ни о ней, ни о ее подлых родителях ничего не знаю...

* * *

Папа жил один в Москве. Агнесса арестована. Бруша работала в Новосибирске на военном заводе. И вдруг впервые папа излил чувства в письме ко мне:

6 февраля 1943 года.

Маечка, доченька моя!

Сейчас четыре часа утра. Встал и зажег плиту. Газ горит. Немного согрелся и расчувствовался. Вдруг мне стало ясно, что у меня никого нет в целом свете, кроме тебя.

Ты всегда ревновала меня к Бруше, считала, что я ее больше люблю. Да, я Брушу очень люблю. Она моя первая дочка, детище моей Фени, но я тебя любил не меньше. Ты всегда привлекала меня, потому что больше напоминала мне Феню и еще потому, что ты больше носила в себе мои недостатки и Фенины, и нуждалась больше в моей помощи.

Сегодня я знаю, что у меня никого нет во всем свете, кроме тебя.

Помнишь, Маечка, когда мы с тобой ночью ходили на телеграф говорить с Брушей? Не знаю, заметила ли ты, что я много плакал тогда. Стыдно сознаться, я уходил от тебя, чтобы поплакать. Я почувствовал твое одиночество, твою тоску и свою раздвоенность. Тогда были ТЫ и АГА. Я чувствовал, что тебе тяжело, что ты очень одинока, и что Ага стала между мной и тобой. Мне казалось, что ты воспринимаешь именно так. Отец забыл свою дочь, забыл Феню и увлекся другой женщиной. Но меня соединяло с Агой общее горе, и я любил Агу, я был привязан к ней, но никогда не забывал о тебе и о Бруше. Особенно о тебе.

Я не хотел отпускать тебя от себя, хотел держать при себе, и - никто, никакая сила не могли бы разлучить меня с

тобой. Пространство может разъединить нас, но не мое сердце. Понимаешь, доченька, ведь у меня никого нет, кроме тебя. Я верю, что будет лучше, что я опять буду тем чудаковатым отцом, который отчитывает, произносит скучные проповеди и какие-то истины, которые досаждают. Но, если помнишь, я всегда любил свою семью, свою берлогу.

Сегодня я один. У меня никого нет. Я работаю, пишу рецензии на студии, делаю совсем не то, что мог бы делать, и скорее бегу в свою берлогу. Живу в маленькой комнатке у кухни, здесь теплее. Ты знаешь, что такое холод, ты переживаешь это так же, как и я. Суставы болят, ноги становятся деревянными и голова пустой. Но страшнее всего одиночество, даже не одиночество, а сознание того, что некому передать своей жизни.

Ты понимаешь, Маечка, я хотел обеспечить тебя и Брушу всем. Если бы я жил в селе, то оставил бы вам избу, сад с плодовыми деревьями, огород. Но я живу в городе, я не садовод. А так хочется оставить что-то близким. Среди близких ты – самая близкая, нет никого ближе тебя!

Верю, что пройдет лихая година, и я опять стану на ноги и буду цельным, крепким и нормальным.

В мои годы недопустимо так распускаться, предаваться чувствам. Надо контролировать себя. Нервы – вещь ненадежная. Они могут все извратить. Собственно, чего я хочу? Если бы я мог поставить тебя на ноги, я был бы свободным гражданином. Знаешь, меня смерть не пугает, а страшит то, что ты одна. А когда я тебя устрою, я буду спокоен и счастлив. Моя жизнь никогда не была замкнутой, она всегда была связана с жизнью других людей, особенно – моей тройки. Но сегодня я стал страшно отделенным от всех, от самых близких.

Не беспокойся обо мне, доченька, я принимаю меры, чтобы вызвать тебя сюда. Я очень хочу, чтобы ты была здесь. Когда ты вернешься, я буду так счастлив, как будто солнце начало греть и ласкать, и ушли холода. Верю, Маечка, что так будет.

Целую тебя, мою самую большую надежду.

Твой отец Алтер.

ПЕРВЫЙ АРЕСТ

Демобилизовавшись из армии для продолжения учебы, я поехала в Омск, куда Второй Московский Медицинский Институт был эвакуирован. Я, как большинство студенток, оказавшихся там без родителей, почти умирала от голода: четыреста грамм хлеба, кипяток – и больше ничего!

У меня начались цинга, голодные отеки, трофические язвы. Писала отцу отчаянные письма. Но чем он мог помочь, кроме вызова в Москву? Продал пианино, выслал деньги. Я купила на них две буханки хлеба, которые съела за два дня.

Через шесть месяцев он прислал мне вызов.

Я приехала в Москву в мае 1943 года. Я была настолько грязна, истощена, измучена, что папа, увидев меня, не смог сдержать слез.

Мы стали жить вдвоем.

Наша бывшая домработница – Пахомова Мария Александровна – прислуживала в семье какого-то академика и домой приходила только ночевать.

Папа получал карточки и дополнительные талоны с прикреплением к закрытому магазину для работников искусств, находившемся на Трубной площади.

Помню, как, прописавшись, поехала первый раз “отовариваться”. Очередь была громадная. Я заметила группу лилипутов, сидевших на подоконнике, и изловчилась подсмотреть их продуктовые карточки.

– Какая несправедливость! – размышляла я. – Такие махонькие, а получают те же нормы, что и мы!

Тем временем очередь продвигалась.

Я забыла перечень и нормы продуктов, купленных мною по всем нашим карточкам, но до гроба буду помнить четыре килограмма американской лапши!

Сев в трамвай “Аннушка”, я развязала мешок с волшебной лапшой и принялась ее “хрумкать”. По вкусу она напоминала подсоленное хрустящее печенье. Оторваться не было сил. Словом, когда я вошла в квартиру, мешок был пуст!

Отец находился в подавленном состоянии, весь был поглощен мыслями о жене, попытками ее спасти...

Сдав сессию, я уехала со студентками на трудфронт – в совхоз.

В середине августа, закончив работы, мы вернулись в Москву. На заработанные деньги получили по мешку овощей. Кое-как дотащили мешки до поезда.

Предвкушая встречу с отцом, я испытывала чувство гордости: “Все заработано мною! Папа будет благодарен! Перезимуем!”

Но встретила меня наша старая домработница – Мария Александровна.

– Где папа? – встревожилась я.

– В командировке, – сдержанно ответила Мария Александровна.

Приехали домой. Умылась, сбросив мешки. И вдруг заметила линялую штору, закрывавшую дверь папиной комнаты. Приподняла штору, увидела пломбу. Ничего не понимая, не предчувствуя несчастья, спросила:

– А зачем Вы повесили штору? Почему на двери пломба?

Мария Александровна со слезами ответила:

– Пока тебя не было, папу арестовали!

Я рухнула. А она продолжала:

– За ним пришли ночью. Был обыск, я присутствовала, как “приемная мать М.Д. Короля”. Перерыли в комнатах все. Открыли запертый ящик твоего письменного стола, долго рассматривали какую-то тетрадь, пошептались и изъяли ее. (Я вела дневник, пользуясь азбукой Морзе, так как Мария Александровна была любопытной. Я записывала азбукой Морзе наивные девичьи тайны). Мария Александровна продолжала:

– А у Михаила Давыдовича вывезли книги, документы, рукописи, облигации...

ПОСТАНОВЛЕНИЕ НА АРЕСТ

Нарком Госбезопасности СССР – /Меркулов/

Прокурор Союза СССР – /Горшенин/

Я, старший уполномоченный 2-го отдела 3-го отд. 2-го Управления НКГБ СССР капитан Госбезопасности Раскатов, нашел:

На протяжении ряда лет поступают материалы о том, что Король М.Д. среди своего окружения проводит антисоветскую агитацию, допускает резкие выпады в отношении руководителей Правительства и вождя народов. Особенно активно проявилась антисоветская деятельность во время Отечественной Войны.

Король ориентируется на преобразование советской государственной системы по пути Америки и Англии, противопоставляет советский строй буржуазно-демократическим странам. Король заявляет о непрочности советского строя, о том, что во время Отечественной Войны советская система создала внутри страны противоречия, которые неизбежно должны привести к коренным изменениям. В связи с этим он распространяет клеветнические измышления.

После войны должны будут произойти коренные политические изменения, причем давление извне не будет иметь главного значения. С внешним миром хозяин договорится. Но внутри страны дело будет обстоять иначе. Возникла новая формация – генералы. Они появились потому, что нужны народу, социализму. Но генералам социализм не нужен. Генералы теперь будут бороться против социализма. Генералы дорвались до пирога, их теперь за уши не оттащишь. Не знаю, как кремлевский хозяин выйдет из затруднения, как он помирит генералов с социализмом. Взять же их голенькими, как в тридцать седьмом году, не удастся.

Можно перестрелять 100–200 тысяч, но многомиллионный народ не перестреляешь... А аресты, клеветничество и доносы - все это признак не силы, а слабости...

Развивая эту клевету, он пытается утверждать, что уже сейчас в нашем правительстве происходит борьба за власть.

Клеветнически оценивает экономическое положение страны. Высказывает намерение выехать за границу с тем, чтобы не возвращаться.

Резко националистически настроен, распространяет измышления о том, что, якобы, советское правительство взяло курс на уничтожение еврейской культуры и искусства. Положительно относится к террору и является сторонником создания строго законспирированной еврейской террористической организации для борьбы с существующим строем.

Изобличается в прошлой троцкистской деятельности, в 1927–28гг. был связан с подпольным троцкистским центром, по поручению которого вел подготовку к выпуску троцкистской литературы.

Осужденный в 1938 году ГЕРОНИМУС А.А., участник троцкистской организации на допросе от 25–27 апреля 1938 года, показал: “... из работников ПУ РККА как активные троцкисты выступали... Король (работник агитпрома).

Работая в политуправлении, а затем в Разведуправлении РККА, Король поддерживал тесную связь с ГАМАРНИКОМ, ОСЕПЯНОМ и УРИЦКИМ. Арестованный и осужденный в 1938 году, бывший начальник Разведупра РККА БЕРЗИН Я.К. в собственноручных показаниях заявил: ”Короля, так же как и ШНЕЙДЕРМАНА, в Разведуправление внедрял ГАМАРНИК. Я это хорошо понимал, но не противодействовал.

Враждебное отношение Короля к ВКПб и Советскому Правительству также подтверждается показаниями осужденного писателя ПАКЕНТРЕЙГЕРА, который на допросе от 31/1–1940г. показал: “... антисоветские разговоры я вел на квартире... У меня бывали КОРОЛЬ /перечисляет другие фамилии/.

На основании изложенного постановил: КОРОЛЯ М.Д. подвергнуть аресту и обыску. /ст. оперуполномоченный 2 отд. 3 отд. 2-го управл. КГБ РАСКАТОВ.

Нач. 3 отд. 2 Упр. НКГБ подполковник Госбезопасности ШУБНЯКОВ.

СОГЛАСНЫ: нач. XI отд. 2 упр. НКГБ комиссар Госбезопасности ЭСАУЛОВ.

Нач. 2 упр. НКГБ СССР комиссар Госбезопасности 3 ранга ФЕДОТОВ.

Ордер на производство ареста и обыска № 2024 11/VIII-44г. выдан ЧЕПЫРИНУ и КАЗАНОВУ.

Подписи:

Народный комиссар Госбезопасности КОБУЛОВ.

Арест санкционирован Зам. Прокурора СССР Государстваным советником юстиции САФОНОВЫМ.

ПРОТОКОЛ ОБЫСКА

Дворник дома Михальчук Софья Иосифовна, арестованный КОРОЛЬ, приемная мать ПАХОМОВА МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА.

Изъятые документы:

Прод. карточка хлебная /с 13 по 31 авг. на сухой паек литер “Б” на авг. 1944г. /не полная/, стандартная справка на получение продкарточек на сентябрь. Фотоаппарат, часы дамские, облигации, иностранная валюта разная – четыре купюры за №№..., Георгиевский крест, монеты иностранные девять штук – белого металла, медные – 14 штук, разные старые документы – 69 штук, дневник личного характера периода 1942–44 г.г., разные письма военных корреспондентов в редакцию газеты “Красная Звезда” на 130 листах, статьи Короля и переводы дикторского текста “Победа в Тунисе” на 108 листах, разные черновые записи, брошюры Бухарина, Бубнова, Зиновьева, книга Яковлева “Русский анархизм в великой Русской революции “.

Секретное наставление по организации разведслужбы в Красной Армии на 134 стр. Разные брошюры с пометками и надписями на полях.

На студии Документальных Фильмов изъяты все служебные документы, находившиеся в столе, которым пользовался Король.

На имущество НАЛОЖЕН АРЕСТ. Опечатана одна комната.

Опись имущества: Облигации №№... на 6 тыс. 200 руб. и на 10 тыс. 200 руб.

* * *

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ГЕРОНИМУСА от 7/IV–38г.:

“... Из работников ПУ РККА, как активные троцкисты выступали Антонов–Овсеенко, Штейнгардт, Кутузов, ... Король”.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПАКЕНТРЕЙГЕРА СОЛОМОНА ИОСИФОВИЧА:

... Мы встречались у Тасикс на квартире у Давурина... и у меня бывал и Король (перечисляет другие фамилии). Мы распространяли гнусную клевету на руководителей ВКПб и Советское Правительство.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ БЕРЗИНА ЯНА КАРЛОВИЧА:

“... Короля, так же как и Шнейдермана, в Р.У. внедрял Гамарник, как своего человека... При мне, до моего снятия с Разведупра. Король вместе со Шнейдерманом и Вередниковой^¹ проходил подготовку по коммерческой линии в течен. нескольких месяцев. Я к нему присматривался и изучал его с расчетом впоследствии, в случае надобности завербовать и использовать для шпионской работы. Однако, на этот период я его не вербовал и шпионских разговоров с ним не вел. Передавая дела Урицкому, я его, равно и Шнейдермана, рекомендовал, как грамотных, способных людей, командированных в Р.У. Гамарником, и советовал использовать по линии фирмы, которую требовалось укрепить людьми. Политическую их физиономию советовал самому (Урицкому) еще раз проверить у Осепяна и Гамарника.

О предыдущей его работе в разведотделе Украины и Крыма и его провале я знаю только официальные данные, а также и то, что из польской тюрьмы он вернулся в порядке обмена заключенными. Я его намечал к работе по линии фирмы к Мрачковскому. Подготовка затянулась уже без меня. Его Урицкий отправил в Америку “акклиматизироваться”... К конкретной работе после возвращения, как мне сообщили, он не приступал. О контрреволюционных связях его мне ничего конкретно неизвестно. Знаю, что, работая в ПУ РРКА, он был близок с Гамарником, им он был направлен в Госкиноуправление. Был ли Король завербован в заговорническую организацию, мне неизвестно, я его не вербовал.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА КАЦЕНЕЛБОГЕНА (Богена) МИХАИЛА ЭММАНУИЛОВИЧА от 28/Х–39г.

– Известна ли вам фамилия Король?

– Такую фамилию я помню, как один из агентурных объектов одной из разведок по троцкистам, которые велись уполномоченным Врачевым, у которого я работал по учету. Разработка эта может быть под названием “Политцентр” или “Московский центр”. Данные о нем можно найти в рабочем деле агента под кличкой “Михаил” (Ахматов), он же – “Валентин”. Рабочее дело хранилось у оперуполномоченного Шарок. Помню, что Короля не могли установить и разыскивали через агентуру (СПО), наружное наблюдение и оперод.

Розыск был связан с чем-то весьма серьезным, им руководил лично Агранов и Рутковский. Чем окончились розыск и разработка – не знаю... Не было данных о его имени, отчестве, личных приметах и фамилии КАРОЛЬ или КОРОЛЬ. Король не был арестован только по невозможности установить его личность. Разработка Короля велась ЗАМБРЖИЦКИМ... Было указание не арестовывать Короля, а разработать его связи (нач. отдела Рутковский).

1944–45 гг.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА КОРОЛЯ М.Д.

от 16/V111-44 г.

КОРОЛЬ: Никакой вражеской работы против советской власти я не вел.

- Назовите лиц из вашего окружения, арестованных органами НКГБ?

К: Двоюродный брат – Миронов-Король Сергей Наумович – бывший работник органов НКВД, его жена, которая стала затем моей женой, Миронова Агнесса Ивановна, двоюродный брат Элькинд Ефим Дав. – бывший работник НКВД Украины, арестован примерно в 1936–37г., муж моей двоюродной сестры Ильин-Пузиков Илья (отчество не знаю) – арестован в 1938 году. Освобожден в этом году по отбытии срока, в прошлом – так же работник НКВД.

Кроме того, в разное время были арестованы мои знакомые: Шнейдерман Марк Павлович – уроженец Иркутска, лет 46, бывший бригадный комиссар

Разведуправления РККА, арестован в декабре 37 года. Я знаком с ним с 1923 года. С 1934 года я и он работали в Разведупр`е РККА. Петухов Иван Павлович, лет 55, бывший корпусный комиссар, арестован в 1938 году, умер в заключении. Шубин Исидор (отчество не знаю), бывший старший инструктор ПУ РККА, арестован в 1937 году. Крутов (имя и отчество не знаю), арестован..., бывший Пред. Дальневосточного Крайисполкома. Суслов Павел Константинович, лет 45, бывший зам. редактора газеты “Красная Звезда”..., Биневич, Серпуховитин Василий, Шумяцкий Борис Захарович, лет 65, бывший председатель комитета по делам кинематографии. Родионов Федор (отчество не знаю), бывший начальник театра Красной Армии, Геронимус (имя и отчество не знаю), лет 40, бывший зам. Родионова, знаком с 1932 года. Берзин Николай Иванович, лет 55, бывший начальник Разведупр`а РККА, арестован в 1937 году, знаком с ним с 1922 года. Подсоцкий Константин (отчество не знаю), лет 40, бывший работник Военгиза, Дегтярев Леонид Сергеевич, бывший зам. редактора “Красной Звезды”. Арестован в 1937 году.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА от 19 авг. 44г.

- Вы назвали всех лиц, репрессированных из Вашего окружения?

– Нет, к ним относятся ПАКЕНТРЕЙГЕР (имя и отчество не знаю), лет 55, бывший сотрудник газеты “Красная Звезда”, знаком с ним с 1928 года. Арестован он в 1939–40г. Асливекян Сурен (отчества не знаю), бывший инструктор ПУ РККА по кино, Зильберберг Шулим Исаакович, Северный Борис Самойлович бывший работник Наркомпищепрома, лет 55, знакомы с 1920 года, Муртазин..., Толмачев Александр Николаевич, лет 55, бывший работник артиллерийского управления РККА, знаком с 1925 года. Остроумов Феодосии Петрович, лет 40, сын известного московского протодьякона, знакомы с 1927–28 года.

– Когда впервые Вы начали вести антисоветские разговоры?

– В антисоветскую деятельность я начал втягиваться примерно с 1928 года. Разговоры того периода касались в основном вопроса коллективизации. Я высказывался против

методов насильственного включения крестьянства в колхозы. В результате колхозы не дадут желательных результатов. Я истолковывал действия по переселению кулацких элементов как неправильные, ошибочные. С подобными моими клеветническими заявлениями соглашались (Сокол), Биневич и др., Суслов Павел Константинович, Петухов Иван Павлович (трое впоследствии были репрессированы).

– Какие антисоветские разговоры вы вели впоследствии?

– Примерно в этот же период я высказывался против темпов индустриализации. Мне казалось, что за счет снижения темпов индустриализации лучше было бы развивать легкую промышленность.

* * *

ПОСТАНОВЛЕНИЕ О ПРЕДЪЯВЛЕНИИ

ОБВИНЕНИЯ 26/VII-44г.

Нач. 3 отд. XI отд. 2 Управл. НКГБ СССР майор Госбезопасности РУБЛЕВ...

Король достаточно изобличается в том, что является активным троцкистом. На протяжении ряда лет проводил организованную антисоветскую работу, высказывал террористические намерения против руководителей ВКПб и Советского Правительства.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ОТ 25/IХ–44г.

– Я не признаю себя виновным в том, что был троцкистом и высказывал террористические намерения, но признаю себя виновным в том, что высказывал антисоветские взгляды.

– Каков смысл в Вашем дальнейшем запирательстве? О Вашей троцкистской работе и террористических намерениях Вы будете еще неоднократно допрошены. На территории, занятой белыми, Вы были?

– Да, был в 1919г. в Киеве во время занятия деникинскими войсками.

– Подвергались ли аресту у белых?

- Нет, не подвергался.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ОТ 17/IХ–44 г.

– Сегодня Вы будете давать правдивые показания?

– После моего возвращения из Америки я среди знакомых всячески восхвалял американскую демократию и приводил много фактов. Так, в отношении свободы личности я говорил: американская конституция гарантирует свободу каждому гражданину, т.е. он имеет право говорить что хочет и где хочет. Например – полицейский не имеет права войти в дом. Арестованный за большие преступления имеет право не давать показаний, не посоветовавшись с адвокатом. По поводу советской конституции я говорил, что у нас человек беззащитен и что той демократии, о которой писали вожди партии, в действительности почти нет.

– С кем Вы по этим вопросам говорили?

– С Каплун Сарой, Веньер Ириной, Посельским Иосифом, Бессмертным Михаилом, Спандорян Марией, Фраткиным, Караваевым, Синявским, Киселевым, Тимофеевым, Вайнштейном, Поповым Всеволодом, Закс Львом, Зоровым, Варламовым Леонидом, Байковым Владимиром, Смирницким Юрием, Виноградовой, Кармазинским Николаем. Все упомянутые лица работали на центральной студии документальных фильмов (подробно рассказывает о каждом из них).

– С кем из них Вы находились в особо близких отношениях?

– С Поповым. Я познакомился с ним в августе 42г., когда вернулся из эвакуации из Куйбышева. На киностудии мы работали в одном кабинете. В сентябре 42г. была арестована моя жена, дочь была на фронте, и я был в подавленном состоянии... Нас сблизили общие интересы к истории, литературе, науке. Попов снабжал меня книгами, в частности дал читать Гершензона “Молодая Россия”, в которой меня захватила биография Печерина, и – того же автора “Мудрость Пушкина”, где привлекла мое внимание глубина постановки вопроса в “Медном всаднике”. Оба эти произведения переносились нами на современность: в протесте Евгения против Петра Первого мы находили протест миллионов Евгениев против своего сильного руководителя..

... Я также говорил об американской демократии: там власть не сконцентрирована, как у нас, а децентрализована. Это дает то, что индивидуум менее зависит от государства и

может вступать в отдельных случаях в конфронтацию с властью. При такой системе имеет большое значение общественное мнение, и государственная власть там обязана считаться с этим мнением. Свобода печати дает там возможность реализовать свою политическую активность. Например, американская демократия допускает там реальное существование коммунистической печати, несмотря на ее враждебное отношение к ней.

– Как реагировал на Ваше восхваление буржуазной демократии Попов?

– Он был со мною согласен... По вопросам Западной Белоруссии и Западной Украины он защищал точку зрения лондонского эмигрантского правительства.

Спустя некоторое время Попов сказал, что ему неприятно давать информацию в органы НКГБ, в том числе и на меня. Я спросил: “Кто тебя вызывает? Районное?”. Он ответил: “Нет, Центральное”. Я предложил ему давать правдивую информацию, но это меня насторожило, и я прекратил с ним близкую связь.

– Когда этот разговор происходил?

– Примерно в первой половине 43 года. Но летом 44 года (июнь – июль) он мне сказал, что его освободили в органах НКГБ, чем он очень доволен. Я не допускал, что провокация исходит от него, думал – от главного бухгалтера студии Абрагамова. Он предложил свои услуги в освобождении моей жены. У него есть знакомый полковник, кажется, какого-то спецотдела, и, если я не пожалею больших денег, то путем дачи взятки, при помощи этого полковника можно освободить жену. Такие дела делались. Я не согласился, усматривая провокацию по вымогательству денег.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ О ПРОДЛЕНИИ СРОКА СЛЕДСТВИЯ от 17/IХ–44г.

(Майор Госбезопасности КОЧНОВ):

– Как Вы сами относились к органам НКГБ?

– Недружелюбно, и с недоверием. Я говорил, что НКГБ творит произвол и перед ним человек беззащитен.

– Когда и кому вы это говорили?

– Не помню... В 1938 г. с работником ПУ РККА Литвиновым (имя и отчество не помню).

– Вы высказывали свои взгляды по вопросу советско-финской войны?

– Да, безусловно, я говорил, что война, поскольку она возникла, являлась справедливой, но неподготовленность нашего командования считал неудовлетворительной, и общественное мнение неподготовленным.

– Когда и кому Вы это говорили?

– Не помню.

– Прекратите увиливание! Не ссылайтесь на плохую память! От дачи правдивых показаний уйти Вам не удастся!

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ОТ 17/IХ–44 г.

– Расскажите, пожалуйста, в чем выражалось Ваше знакомство с Геронимус?

– В 1927–28г. я написал книгу “Вопросы военно-политического воспитания в Красной Армии“. В отношении этой книги резко выступала “Военно-политическая Академия им. Толмачева в Ленинграде и Политуправление белорусского военного округа. Геронимус выступил против меня вместе с другими работниками Академии и требовал моего снятия в газете “Красная Звезда”. После этого я с ним встречался два раза на официальных совещаниях.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА от 13/Х–44 г.

– Я говорил, что в период Отечественной войны антисемитизм расцвел махровым цветом. Я говорил, что он проник из освобожденных от немцев районов. Кроме того, я называл антисемитами двух руководителей партии, в частности - приводил пример Ленинградской области.

(В последующих допросах следователь настаивал на признании Короля в подготовке террористических актов, в принадлежности к троцкизму).

– Что касается русского и советского патриотизма, я говорил, что советское воспитание в Красной Армии было недостаточное. Поэтому во время войны отсутствовали четкие и ясные лозунги защиты отечества. Пришлось мобилизовать русский национальный патриотизм, имеющий глубокие корни. Поэтому я говорил: победа в войне

принадлежит русскому патриотизму, русскому народу, а не советскому патриотизму.

( Далее – продление следствия и многочисленные допросы с повторением одних и тех же обвинений).

– Я хочу дополнить в отношении русского и советского патриотизма. До начала Отечественной Войны история русской армии в нашей стране игнорировалась. Существовал шаблон: генералы русской армии считались бездарными, в том числе и блестящие русские полководцы, а солдаты – темными. И поэтому истории русской армии у нас не было, а была история Красной Армии, которая началась с 1917 года.

В отношении генералов Отечественной войны я имел в виду не только генералов армейских, а и лиц, занимающих ответственные посты, командные должности в нашем народном хозяйстве. Тем самым я сеял недоверие: они, якобы, заботятся о своем личном благе, а не о благе народа и не о социализме, но вождь партии заставит их строить социализм.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПОПОВА ВСЕВОЛОДА МИХАЙЛОВИЧА, 1907ã/ð, îò 2/II–1945г.

Попов – старший редактор отдела фронтовой группы студии документальных фильмов.

– Вы давали обязательство, что свою связь с органами не будете разглашать?

– Это обязательство я полностью выполнил.

(Вводится арестованный – очная ставка). Король подтверждал содержание имевшихся разговоров, Попов отрицал, повторяя, что Король преклоняется перед американской демократией, которая защищает личность от государства. Об оплате труда: Король говорил, что главный стимул – деньги, а не идейные убеждения.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ от 8/II–45г.

Компрометирующие материалы на Попова выделить в отдельное дело.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА от 7/II–45г.

– Признаюсь, что восхвалял Америку, неправильно оценивал коллективизацию, утверждал, что во время войны расцвел антисемитизм. В тот период я не считал, что эти разговоры являются антисоветскими. Дополнить свои показания не могу.

Для искупления, признавая допущенные мною в беседе нездоровые настроения, нездоровые разговоры, которые могли нанести вред советскому государству, прошу направить меня на фронт, имея при этом в виду, что я являюсь высшим начсоставом Красной Армии.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ О ПЕРЕКВАЛИФИКАЦИИ ОБВИНЕНИЯ 9/II–45г.

Из ранее предъявленного обвинения исключить ст. 17–58–8-УК РСФСР. Совершенное преступление квалифицировать по ст. 58 п.10, ч. П и п. II УК РСФСР.

Зам. нач. 3 отд. 2 Упр. НКГБ СССР КОЧНОВ.

“Согласен”: нач. 3 отд. XI отд. 2 Упр. НКГБ майор Госбезопасности РУБЛЕВ.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА от 9/II–45г.

Примерно в 1920–21 году, когда я работал в Разведуправлении Крыма, мне было предложено написать псевдоним, и я выбрал БРУШЕНКЕВИЧ АЛТЕР ДАВИДОВИЧ с тем, что у меня два имени, которые дали мне при рождении – МИХОЭЛЬ (Михаил) и АЛЬТЕР.

* * *

ВРАЧЕБНАЯ СПРАВКА

По заданию внутренней тюрьмы КГБ.

Общее состояние хорошее. Сосуды склерозированы. Тоны сердца глухие. Границы в пределах нормы. В легких изменений нет.

ДИАГНОЗ: атеросклероз.

ВЫВОДЫ: Трудоспособен к физическому труду. 10/II–1945 года.

* * *

Вскоре комнату отца занял следователь НКВД СПЕЛОВ. Поселившись с семьей он через год вернул мне все, что находилось в комнате по описи, а также – облигации.

Спелов относился ко мне уважительно, держался корректно. Об отце никогда ничего не говорил, а я и не спрашивала – боялась!

(В феврале 1993 года, ознакомившись в Министерство Безопасности с делом отца, фамилии Спелова я не обнаружила. Вероятно, он не имел к делу отношения!).

В 1948 году нашу кооперативную квартиру с выплаченным паем передали генералу Родичеву. Мне вернули остатки пая, равные по рыночным ценам двум буханкам хлеба, и предложили освободить площадь как утратившей связь с Министерством Обороны.

– Пусть институт даст Вам общежитие! – порекомендовал комендант дома.

А институт — в оборону:

– Общежитие дочери врага народа?

После папиного ареста нужно было выстаивать огромные очереди, чтобы относить передачи, получать сведения, да и самой существовать. А на какие деньги?

В сентябре 1944 года мне вручили папину доверенность, написанную в тюрьме, на получение гонорара за работу: – то ли редакторскую, то ли переводческую, выполненную им в соавторстве с другим человеком. И этот “другой” не дал мне ни копеечки!

Пришлось продавать вещи. В ход пошла хозяйственная утварь, потом – мебель и, наконец, – книги! Папину уникальную библиотеку скупил оптом известный книголюб, скупил за бесценок.

... А Мария Александровна потихоньку торговала на Тишинском рынке овощами, заработанными мною в совхозе.

Она меня любила, но собственное шаткое положение вынуждало ее идти на сделку с совестью.

Много позже я осознала свою вину перед нею! Этими овощами я вряд ли расплатилась сполна за раскулачивание, за косвенную вину моих родителей, которые осуждали, но активно не выступали против насильственной коллективизации.

А я ничего не понимала, не интересовалась, не сочувствовала “кулачке”, вынужденной когда-то бежать из разоренного гнезда...

Я училась на четвертом курсе института, жила в страхе, ожидая исключения, выселения, возможного ареста. Отречься от “врага народа” невозможно, а потому с комсомольским билетом пришлось расстаться...

Агнесса отбывала свой пятилетний срок. Из лагеря она прислала мне письмо, в котором умоляла отдать все облигации ее племяннику. Я не решилась отказать, и облигации “уплыли”.

От бездомности спас добропорядочный человек (ставший впоследствии моим мужем). Он пошел со мною в ХОЗУ Министерства Обороны, где произнес пламенную речь:

– Дети за родителей не отвечают! Пусть ее отец - враг народа, но она всем сердцем предана партии и правительству, и учтите, что она была на фронте!

Меня переселили в маленькую темную комнату двухкомнатной квартиры того же дома. В большой комнате той же квартиры поселился опять майор СПЕЛОВ с семьей.

Совершив обмен, я навсегда покинула прокаженный дом и в качестве соседки переехала в квартиру жениха.

* * *

Мы расписались в ЗАГСе тайно.

Штамп о регистрации брака мужу – подполковнику - поставили в военном билете.

Вскоре после увольнения мужа в запас я “потеряла” паспорт, а свидетельство о браке мы уничтожили. Ведь борьба с “безродными космополитами” набирала силу.

Я забеременела и родила сына, как мать-одиночка.

Муж – украинец - обожал своего ребенка и по-прежнему любил меня. Но по Москве уже шла молва о выселении всех евреев, о том, что где-то в Сибири достраиваются барачные поселки...

Тогда мой муж после длительной юридической волокиты оформил усыновление “ребенка соседки”, а я – “непутевая жиличка” - добровольно отказалась от материнских прав. Однако мы продолжали жить в одной квартире и фактически оставались любящими друг друга супругами, страдающими в ожидании предстоящей разлуки...

После смерти Сталина стрелка часов повернулась: я вновь стала законной женой и заботливой мамой, но сохранила отдельный лицевой счет на комнату. Подсказал муж – он предвидел, что Михаилу Давыдовичу в случае реабилитации вряд ли преподнесут отобранную квартиру на Тишинской площади, а до получения новой квартиры он, вероятно, не доживет. А потому моя комната – единственное пристанище для него и Агнессы.

* * *

Когда папу арестовали, правление дачного кооператива перевело дачу на меня. Однако, “домовладелицей” я была недолго: отец из лагеря прислал письмо, в котором просил продать дачу, а деньги отдать Агнессе, уже вернувшейся из лагеря.

Агнесса нашла покупателя, договорилась о цене. Я только поставила свою подпись. Так и дача уплыла...

Агнесса должна была на эти деньги купить дом в тех краях, куда сошлют папу, но его вновь арестовали, а она быстро освободилась от незначительной суммы, полученной за дачу...

БРУША

Бруша, как и я, колебалась между двумя призваниями - литературой и химией. Куда поступать: в ИФЛИ^¹ или в химико-технологический институт?

Папа оказал некоторое давление:

- Если есть писательский талант, он когда-либо проявится. Вспомни биографии выдающихся людей России: Чехов и Вересаев - врачи, Бородин - химик, Качалов и Хмелев получили университетское образование, прежде чем стали актерами и т.д. Много, слишком много у нас развелось "инженеров человеческих душ"! - с жаром воскликнул он. - Ты должна иметь твердую профессию!

Бруша вняла разумным доводам, тем более, что несколько лет она увлеченно занималась в школьном химическом кружке.

Вступительные экзамены в институт им. Менделеева сдала успешно.

Бруша стала всеобщей любимицей благодаря женскому обаянию, веселому, общительному характеру, разносторонним способностям. От поклонников не было отбоя...

Но вот Бруша влюбилась в сокурсника. Он не был Аполлоном Бельведерским, однако, девушки по Борису вздыхали: чувство юмора, непредсказуемость, нестандартное мышление - все привлекало в нем.

Едва началась война, как Бруша с Борисом поспешили в ЗАГС. Вскоре их направили в Новосибирск, где Борис работал начальником цеха оборонного завода, а Бруша - лаборантом.

Несмотря на полуголодное существование, Бруша в 1943 году забеременела, а в феврале 1944 года (уже в Москве) родила сына.

Она проживала в семье мужа - с его родителями и младшим братом, инвалидом Отечественной Войны.

На молодой маме лежали все заботы: хозяйство, ребенок, продолжение учебы, прерванной войной. Словом, трудилась без устали.

Летом 1944 года она с грудным Сашенькой жила на нашей даче в Краскове. Там и узнала о папином аресте!

Свет померк! Силы покинули мою сестру!

Надо сказать, что Брушин свекор - известный ученый, доктор химических наук, профессор Борис Моисеевич Беркенгейм и свекровь - Таисия Ивановна - преподаватель вуза^¹ - душевно относились к невестке, сочувствовали ей...

Несмотря на горе, жизнь продолжалась!

Брушу и Бориса приняли в аспирантуру. Она по простоте душевной поделилась несчастьем с близкой подругой, та, сопереживая, рассказала другой и ... пошло-поехало!

Их изобличили в сокрытии родства с врагом народа и с треском изгнали из аспирантуры.

Свекор помог Бруше устроиться химиком-косметологом на парфюмерную фабрику, где она быстро пошла в гору.

А после папиной реабилитации - стала главным косметологом и заведующей лабораторией.

У Бруши не было врагов, видимо потому, что она никого не осуждала, в каждом человеке старалась найти что-то хорошее. Она пыталась понять, оправдать тот или иной неблаговидный поступок любого знакомого человека. И поэтому ближайшие друзья называли ее У.Б.Б., что означало “Универсальный Благотворитель Бруша”.

Моя сестра была душевно богатой, образованной, по-настоящему интеллигентной. Она, несмотря на загруженность, много читала: увлекалась и русской классикой, и приключенческой литературой, и книгами о животных. Специальную литературу переводила с английского на русский, почти не пользуясь словарем.

Особенно ценила сестричка произведения Лескова, отрывки из которых артистически цитировала при всяком подходящем случае.

Но настоящей, всепоглощающей страстью ее было кино!

Бруша не пропускала ни одного нового фильма, ни одного кинофестиваля. Она знала отечественных и

зарубежных деятелей кино не хуже любого киноведа и давала меткую оценку актерской и режиссерской работе.

Второй страстью оставался, конечно, театр!

Билеты Бруша умудрялась покупать с рук или виртуозно выменивать один билет на другой.

Третья страсть - фигурное катание.

Сестра неизменно попадала на все соревнования, на все показательные выступления звезд. Иногда мы ходили вдвоем, и она объясняла мне названия фигур, каждого движения фигуриста. Ее тихие оценки редко расходились с оценками судей.

И, наконец, она питала нежную любовь к животным. Если выкраивалось свободное время, спешила в зоопарк, чтобы успеть проникнуть туда за час до закрытия.

Посетителей мало, и Бруша переходила от одной клетки к другой, ворковала с животными, кормила хлебом медведей, верблюдов, маранов, пони и других.

А телепередачи “В мире животных” с блестящим ведущим Згуриди! Она старалась не пропускать ни одной.

Порой нам удавалось вместе проводить отпуск.

Бруша жадно впитывала красоту подмосковной природы, наблюдала за повадками птиц:

- Смотри! Смотри! Вот трясогузка спешит впереди нас по тропинке! Эта птичка всегда показывает дорогу.

И добавляла:

- Правильной дорогой идете, товарищи!

Заметив муравейник, Бруша садилась на корточки рядом:

- Милые вы мои! Работяги неутомимые!

К туалетам сестра была равнодушна, хотя теоретически обладала художественным чутьем.

Однажды нам рассказали о рабочем, получившим из-за бугра миллионное наследство. Я сразу заявила:

- Если бы на меня свалилось наследство, немедленно отказалась бы от него в пользу государства! Гарантия, что не посадят!

Бруша с жаром возразила:

- Ну и дуреха! А я ни за какие коврижки не отдала бы его нашим правителям! Я за неделю все бы растратила!

- Миллион за неделю?! Что же ты купишь? - спросили мы.

- Найду применение!

Бруша приготовилась загибать пальцы:

- Значит так: дача, машина, квартира мне не нужны...

- Так что бы ты купила?

Она выпалила:

- Новый диван-кровать!

Мы расхохотались:

- Вот и иссякла твоя фантазия!

На фабрике Бронислава работала с увлечением. Порой ей приходилось выполнять секретные, хорошо оплачиваемые заказы: наша страна не желала покупать лицензию на тот или иной товар. Тогда руководство Главка обращалось к ней, как к специалисту высочайшего класса: “Просим срочно расшифровать рецептуру”!

Бруша вдвоем с лаборанткой ночами выполняют заказ, а по окончании работы она вносит в список исследователей директора, заместителя, главного инженера фабрики, художника и т.д. А также не забывает чиновников Главка. Свою фамилию ставит последней. Таким образом, гонорар делится на десять-двенадцать человек и на должность главного косметолога приходится рублей пять-семь.

- Зачем ты даешь себя обкрадывать? - возмущаюсь я.

- Не хочу, чтобы мне завидовали! - неизменно отвечает она.

Бронислава Михайловна проработала на фабрике тридцать лет. Она скончалась от рака желудка 25 января 1977 года.

Гражданская панихида проходила на работе... Станки остановились. Рабочие со слезами чередой обходили вокруг гроба, а начальство повторяло примерно одни и те же слова:

- Бронислава Михайловна была мозговым центром нашей фабрики, нашей промышленности! Она пользовалась любовью и уважением всех, знавших ее чуткую, отзывчивую душу! Она не была членом партии, но мы считаем ее беспартийным большевиком!

* * *

Следователь обвинил папу в участии в военном заговоре Гамарника.

Многие писали тогда письма Сталину. Папа не писал, но мысленно такое письмо составлял, потом он нам рассказал о своих ночных мыслях в тюрьме. В своем воображаемом письме он не называл Сталина ни “уважаемым”, ни “дорогим”, ни “товарищем”. Он говорил: “Вы меня считаете врагом, а я от Вас отличаюсь тем, что Вы, как руководитель, знаете об окружающей Вас жизни только по докладам и отчетам тех, кто Вам эти доклады и отчеты подает, а я живу этой жизнью”.

В одиночке у папы бывали минуты отчаяния. Он пишет об этом в дневнике: “... в камере Лефортовской тюрьмы ... два-три дня горестного плача, приглушенных рыданий. Мне надзиратель приказал замолчать и прекратить всхлипывания”.

“... Начинаю шагать по камере. Пять с половиной шагов в одну сторону, а в другую меньше. Я поворачиваюсь на каблуке и продолжаю путешествие по Тихому океану... Гавайские острова, Гонолулу и известный т еперь всему миру Пирл-Харбор. Я вхожу в “Гавайи вилед”. За вход уплатил доллар, зрителей немного. Гонолуляне лезут на тридцатипятиметровое кокосовое дерево. Они передвигают ноги по дереву без обхвата и добираются до кроны. Девушки танцуют “ула-ула”. На них юбочки из какой-то травы. Ноги стройные. Сзади себя слышу одно замечание, касающееся меня, а другое – танцовщиц. Говорят, что они не гонолулянки, а девушки из Бруклина, из “бурлес”. Меня же прозвали “сосунком”. Не буду с ними связываться.

На душе спокойно. Поверхность океана блестит под солнцем. Я поворачиваюсь на каблуке и натыкаюсь на открытый глазок. Пусть смотрит.

Я устал. Путешествие по Тихому океану кончается, я сажусь на кровать и держу себя крепко в руках, чтобы не уснуть.

Долго сидеть нельзя – карцер.

О допросах Михаил Давыдович потом писал Агнессе:

В 1944 году во время моей ночной “дружеской” беседы со следователем я посочувствовал ему и рассказал такую историю:

Уже 300 лет назад произошло следующее. В Англии и Америке жгли ведьм на кострах. Следователи и судьи работали вовсю. Мужья изобличали жен в колдовстве, дочери доносили на матерей... Свидетели давали присягу, что видели, как ведьмы по ночам доили коров, душили детей в качалках, летали на кочерге. Но, самое поразительное, что ведьмы сознавались во всем. Я читал показания многих “ведьм”, как они с помощью чертовского зелья превращались в кошек, гусей, свиней. Следователи писали протоколы, устраивали очные ставки, а судьи выносили смертные приговоры. Костры пылали, и сотни молодых и старых женщин сгорали.

Это длилось долго-долго, но однажды английский король издал указ: судья, который примет к слушанию дело о ведьмах, подлежит сам преданию суду – к смертной казни через повешенье!

И свершилось чудо: исчезли ведьмы, очевидцы, свидетели и весь мрак!

Мой следователь слушал повествование с большим вниманием, но вывод сделал не тот, который я ожидал. Он мне по-дружески, не сердясь, сказал:

– Вот Вы и сидите за то, что рассказываете подобные истории, и будете сидеть!

Показалось, что в моем повествовании он нашел какую-то аналогию своей работе. И ведьмы ему показались знакомыми по материалам свидетелей.

* * *

Получить показания, необходимые для расстрельного финала, следователи Лубянки не смогли. В ход шли самые нелепые обвинения. Криминалом служили даже разговоры в бане. Вот как позже написал об этом отец:

Я очень люблю баню, люблю париться, люблю простор бани с ее большими водными ресурсами и неэкономной тратой воды, а главное – отсутствием необходимой осторожности пролить, облить, залить! Лей, сколько душе угодно!

Люблю запах заварных веников, горячего влажного пара и свободу бани: голый человек в голом помещении – полное равенство! Даже министр и маршал выглядят, как все смертные.

Откуда у меня эта страсть – не знаю, но с детства я любил баню и в зрелом возрасте собирался в баню, как в театр.

Может, в моих жилах течет благородная кровь римских патрициев? Патрициев, любивших мрамор бани, вино и ложе прелестных патрицианок? Едва ли. На Шулявке потомков патрициев не было. И баня моя не похожа на римскую.

Она была обычной баней на Красной Пресне, без мрамора и бассейнов, но очень уютная и гостеприимная. В этой бане меня все знали, я был своим человеком, и я знал всех. Кассирша мне улыбалась. Верхнее оставляла без номера, а банщики встречали приветливо:

– Давно Вас не видно было!

Меня мыли, парили, обволакивали простыней и хлопали по спине, желали мне “с легким паром” и подносили кружку пива, а если надо, и что-нибудь покрепче.

Раз я подхожу к бане и вижу издали огромное объявление на дверях. Первая мысль: закрыта? Разве сегодня понедельник?

Подошел. Нет, баня открыта, но администрация предупреждает: “Строго воспрещается стирать белье в бане. Нарушители будут привлечены к уголовной ответственности”.

У меня отрицательное отношение к слову “воспрещается”. Оно всегда заставляет меня морщиться. Я считаю себя воспитанным человеком, которого не надо предупреждать, что то-то и то-то строго воспрещается.

Если помнишь, учитель Беликов очень любил это слово “воспрещается”. В нем он видел глубокий и ясный смысл: “воспрещается” и баста! В слове “разрешается” он всегда видел какой-то подвох. Черт его знает, как понимать это слово? Сколько разрешается? От каких и до каких пор? Беликов любил то, что суживает, сокращает и запрещает абсолютно.

Это объявление произвело на меня неприятное впечатление: уголовная ответственность за стирку белья?! А черт его знает, на какие еще запреты наткнешься и попадешь под уголовную ответственность, под суд!

Я купил билет и сразу пошел к заведующему баней. Ему я объяснил цель моего прихода. Он меня пригласил сесть и объяснил, чем вызвано это объявление: стирка белья загрязняет баню, увеличивает расход топлива и воды, задерживает пропускную способность бани.

Я с ним согласился. Но почему он угрожает судом?

– Поймите, – сказал я ему, - Вы не имеете права предавать суду и угрожать им. Разве трамвайный трест привлекает к ответственности нарушителей входа и выхода из трамвая? Это делает милиция. У Вас хорошая баня, вы хорошо ведете это дело, и я отношусь с уважением к Вам за то, что Вы честно и добросовестно обслуживаете много тысяч людей.

Но предавать суду не Ваше дело. Потом учтите, что это - Красная Пресня – историческая Красная Пресня, прославившая себя в баррикадных боях 1905 года против царской армии. Хорошо ли вывешивать такие объявления? Если живы участники этих боев, как они отнесутся? У вас моется рабочий класс Красной Пресни. Хорошо ли угрожать потомкам, а то, может, и – участникам боев 1905 года?

Он выбежал, сорвал объявление и вернулся в контору:

– Спасибо! Спасибо, товарищ, что сказали мне по-дружески. Но не подумайте, что я сам это выдумал. Посмотрите на извещения, которые я получаю.

Он показал мне разные бумажки от пожарной охраны, МОГЭСа, водопровода, от углетреста и т.д.

Что это за наваждение! Как это я раньше не заметил? Я где-то читал надпись ЗАПРЕЩАЕТСЯ, а что именно запрещается, стерто и смыто... Не зевай, дескать, а помни, что существует запрещение, и ты должен бояться, как бы не напороться.

Я ушел из бани без обычного чувства легкости и благодушия. Я продолжал размышлять: почему хороший человек с такой легкостью угрожает? И вспомнились мне десятки случаев, когда любой орган Советского Государства брал на себя больше, чем ему положено. Боже избавь попасть в руки какого-нибудь районного органа! Замучит.

Странно, ведомство – часть государства, его органа. Баня - тоже государственное предприятие. Заведующий угрожает предать суду в интересах государства. И я ведь так

же рассуждаю. Интересы государства – мое мерило всего, моя совесть, моя мораль. Я интересуюсь людьми, но с позиции советского государства, а люди сами по себе меня не интересуют. Государство – цель, а я и все – средство, да и только. Каждый руководствуется высокими принципами государства, и все вместе делаем жизнь трудной.

На студии я сказал об этом Филе – секретарю партбюро. Он согласился со мной, что получилась какая-то отчужденность органов от населения. Он даже добавил, что закрытые распределители – зло. Они отгородили руководителей от населения. Парадокс. Но и Ленин считал, что у нас большой привесок бюрократизма, и что профсоюзы нужны для защиты рабочих от его государственных органов. Так мне казалось.

Но когда меня посадили, то это мнение мое и Фили стало антисоветской агитацией и враждебным отношением к советской власти.

... Мысли, навеянные объявлением завбаней, превратились в антисоветскую клевету и по каким-то секретным колесикам докатились до следователя и легли в его папку как серьезное государственное преступление.

Я не отрицал содержания беседы, но был удивлен, что это – антисоветская клевета.

Следователь стоял на своем. Он мне доказал, что моя концепция родилась в результате критики и недовольства советской действительностью. Я не отрицал, я был недоволен, но именно потому, что любил свое государство, а не отвергал его.

Следователь колебался, но требование долга профессионального обличителя взяло верх, и он это занес в протокол. И я подписал.

Прошло месяцев пять-шесть. И я, и следователь забыли об этом, а следствие все тянулось: “материалу мало”. ”Строго запрещенные методы”, примененные ко мне в несколько деликатной мере, ничего не дали, несмотря на свою мучительность, доведшую меня до сердечной болезни.

– Чего вы упираетесь? – сказал раз следователь во время мучительной ночной беседы, носившей милый характер. (Заметь, все гадкое делается ночью, чтобы никто не

видел!) - Что Вы значите против нас? Вы – один, а мы – наркомат, и стены у нас прочные, и решетки железные, и охрана хорошая. А Вы? Вы – муравей, который пытается свалить своими усиками огромный дом.

Это заявление вызвало в памяти объявление на дверях бани и мое непродуманное высказывание о защите советского человека от его государственных органов.

– Скажите, гражданин майор, почему эта самая мысль, высказанная мной, была окрещена как антисоветская клевета, а когда вы ее высказываете...

Следователь не дал мне докончить фразы:

– Вы забываетесь, где находитесь! – напомнил он.

Я извинился, понял, что он боится не меньше меня и так же ходит под запретом. Он, пугающий меня, сам больше всего напуган!

Потребовалось много лет практического ознакомления со многими вещами, чтобы понять наивность моих тогдашних размышлений. Но до сих пор я не понимаю, почему во имя высшей цели делаются низкие дела и почему высокая цель требует стольких жертв. Но вскоре стало не до рассуждений. Допросы ужесточились.

* * *

Михаил Давыдович потом говорил, что нельзя было пройти следствие и остаться нормальным человеком.

* * *

ОСО приговорило его к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. Он отбывал наказание в разных зонах Карлага (Антибес, Майкадук).

Вначале его направляли на общие работы в шахты, но он стал часто болеть.

Подолгу не было вестей. Вдруг пришло лаконичное письмо и – опять молчание.

В 1949 году Агнесса, отбывшая свой срок заключения, получив от нас деньги, поехала на свидание к отцу в лагерь, находившийся около города Марьинска...

Лагерный срок кончился. Михаил Давыдович ждал решения своей судьбы. В эти дни он писал Агнессе:

"... Пьеса сыграна, занавес дан, но главному актеру не велели снимать грим. Пока он был занят в пьесе, кто-то написал эпилог, которого раньше не было, и ему надо продолжать играть.

Вчера мне сообщили, что я буду направлен на распределительный пункт, а оттуда – кто его знает куда!

Я сделал все, чтобы вырваться из этого, но эпилог писал не я. Огорчен, но не подавлен. Любопытно. Посмотрю новый край, новых людей, буду работать и верить в хорошую жизнь, и напевать Чайковского.

Связалась ты, Агочка, с мужем-непоседой, которого носит по земле. А я никакого края не боюсь, и даже одиночество не пугает.

Если бы судьба хотела дать мне немного счастья, приласкать меня, то сделала бы так, чтобы ты была со мною. Куда угодно пусть пересылают – не страшно, но тебе жить на севере трудно. Поэтому подождем еще месяц-два, когда выяснится со мной, тогда и решишь, как быть.

Готовлюсь к переезду, который будет 10 августа утром. Одиннадцатого я буду знать, куда меня направят, и напишу.

Потом – длительный перерыв, но ты езжай в Москву."

* * *

По окончании срока Михаил Давыдович был сослан в село Явленка (Северный Казахстан), где позже руководил самодеятельностью.

Получал 180 рублей в месяц. Голодал. Снимал угол.

Соквартирантом был спецпереселенец – поляк Синицкий.

Этот период жизни, как и второй арест, образно освещен Михаилом Давыдовичем в письмах и дневниках.

Щ Е П К И

Лес рубят, щепки летят...

Эй, Вы! Вы верите в судьбу? В возмездие верите? Вы помните библейскую легенду об Иове? Я вам помогу вспомнить.

* * *

Я видел прострацию в уфимской тюрьме на пересылке. Русский солдат в английской форме, лет сорока, стоял во дворе и глядел в одну точку на бревно. Прогулка длилась минут двадцать, а он не менял позы. Потом его взяли за руки и повели в камеру. Было от чего впасть в такое состояние. Около трех лет он провел у немцев в лагерях, чудом выжил и, наконец, пошел домой, но не в свой дом, не к своей семье, а – в тюрьму! По-видимому, он размышлял о судьбе и возмездии.

* * *

Через пять лет я попал в такое же положение и “окосел”.

Четыре дня длилась прострация. Я размышлял о судьбе и возмездии.

* * *

– Гражданин начальник, разрешите поплакать над покойником. Ему легче будет и нам. У него где-то жена, дети, а кидают в яму, как собаку.

* * *

– Скажи, куда написать о тебе?

– Никуда.

– У тебя есть кто?

- Была жена и дети. Теперь не знаю, где они, а напоминать не стоит.

(Через полчаса умер.)

* * *

... Я посмотрел в окно. На земле сидит бывший майор, очень милый человек, с красивыми, добрыми глазами. Он уже побывал в психиатричке, парализован. Он сидит на земле и делает какие-то странные движения руками. Заметив, что я гляжу на него, улыбается своей милой улыбкой и задерживает движения.

* * *

Каждый барак имеет свое лицо и особые черты характера. В одном поставлена на высокую ногу живопись на боковинах земляного пола. Там каждый день трут кирпичи, готовят хлорку и выводят узоры на полу.

В другом бараке высоко ценится команда “внимание”. Там всегда подбираются голосистые старики, любящие команды. В третьем – дисциплина украшает жизнь поселения.

А в пятнадцатом бараке украшение – сумасшедшие. Этот барак именуется полустационаром. Там живут люди, которых невыгодно держать в больницах и нельзя держать среди здоровых.

Здесь эпилептики, паралитики, гипертоники, безногие, слепые и душевнобольные. Все живут вместе, но имеется кабина, куда запирают душевнобольных, когда они становятся буйными. Имеются и постоянные жители кабины. Их всего четыре человека: иранец – шпион, Митька – палач из гестапо, Лелька Каледа – студент медицинского факультета третьего курса и Сережка М. – неизвестного происхождения.

Нередко запирают в кабине двух наиболее интересных людей - КОСТЕЦКОГО ВАЛЕНТИНА ПАВЛОВИЧА, православного священника из-под Вильно, и сына раввина из какого-то местечка - АРОНА РАБИНОВИЧА.

Костецкий, Рабинович и Каледа – интеллигентные люди, много спорящие между собой а Костецкий и Каледа, кроме того, много пишут.

Костецкий на редкость обаятелен. Он добряк, веротерпим и умен. Он – поэт, всегда весел, всегда готов давать ответы на вопросы.

Рабинович зол, менее развит и совершенно противоположен Костецкому в вопросах веры. Он фанатик.

Вместо доброй, приветливой улыбки Костецкого на лице Рабиновича всегда разлита озлобленность и готовность дать отпор по всем вопросам веры. Он всегда молится громко, нараспев и часто плачет во время молитвы. И по внешнему виду Рабинович – такая же противоположность Костецкому. Костецкий обрил волосы, бороду и усы и похож на русского интеллигента, а у Рабиновича большая рыжая борода. Ему 37 лет, он здоров и силен. Глаза горят. Он всегда возбужден.

Так же и Лелька Каледа. Он отстаивает материализм и марксизм перед Костецким и Рабиновичем, всегда кипит и жестко нападает на религию, бога и реакцию.

* * *

Церетели вставал ночью и со свечой в руках отпевал своего спящего врага.

* * *

Слепой сектант, безбожник, перед смертью обходил и просил прощения у всех. Лег и умер. Земля пустила газы и забрала воду...

* * *

Следующее событие:

1. Костецкий принимает меня в свои секретари. Ганди Второй. Его смерть. Обещание Рабиновича расщепить атом и новая философия – парадоксия. Красов бьет меня. Карпов, буйный во время сна, подозревает, что мы ему подписали смертный приговор. Рабинович и Митько: уход.

– На свисток бежит, видно, милиционер. Иван Битков – главный психиатр.

“О” без “Я” – любопытная формула душевнобольного Костецкого. Его заявление начальнику:

– Я – основоположник новой системы парадоксов. Все в мире парадокс: Я - и Сталин.

Подпись: иерей православной церкви Костецкий, Ганди Второй. Он поверил в это “О” без “Я”. Это жизнь – бесконечность. Шар-бесконечность, а “О” есть абрис шара.

Человек и жизнь есть “Я”. Там, где нет “Я”, там остается жизнь травы, животных, но нет человека. Человек – не только жизнь, но уже существо, имеющее “Я”. Этим человек отличается от всего живого.

Все живое существует по своей необходимости, оно подчиняется законам биологии. Рыба, или лошадь, или птица, или пшеница живут, подчиняясь основному закону жизни: питание, рост, создание потомства. Только человек, помимо этих биологических. свойств, имеет еще нечто другое. У него есть свое Я, он входит в семью живого, но он также противопоставляет себя природе. Следовательно, ”Я” – отличительный признак человека. “О” без “Я” означает жизнь, но без человека. Существо, похожее на человека, но не имеющее “Я” - это обезьяна. Другой вывод, что материализм – обезьяноведение.

* * *

Ночью пришли мысли, что история пятнадцатого барака с его умалишенными богата материалом. То, что происходило в Палате №6 у Чехова, кажется бледными и малозаметным в сравнении с бараком №15. Понятно, что дело идет только о фактах, т.к. гений Чехова несравним.

* * *

Приходил Шапиро прощаться. Почти слепой, он освобожден и едет в Полтаву. Жена его оставила после ареста. Беспомощный, без средств и без зрения он поехал “на свободу”.

* * *

“На диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой”. Красиво поют и любят ее. Какой думой был объят этот мыслитель? Почему она (песня) не воинственна, а грустна?

* * *

– На што скрыпка, колы вона пыщить, а толку мало.

Вот труба як загремить, то аж душа радуется, або в цымбалы забить.

– Ни, и скрыпка гарный струмэнт, тилько вона тихо грае. Вона слабже трубы, но вона тоже ничего.

* * *

– У меня вся кровь сожженная! – говорит один блатной, – не трогай меня, не давай мне срока, уйди от греха.

* * *

На дворе новосибирской пересылки. Роман красивой девушки с таким же юношей, а двор был забит четырьмя – пятью этапами. Они привыкли к этапам и не видели в них ничего отталкивающего.

* * *

Захар Иванович Коваленко – мой сосед по нарам. Мы спим рядом. Он из села Пшеничники возле Канева. Человек тихий, трудолюбивый, медлительный и добрый. Он мне много помогал. Его освободили по жалобе, которую я ему написал. Он не хотел, надеясь на актировку. Актировка провалилась, а по жалобе освобожден. Перед отъездом он совещался со мной. Ему должны вернуть конфискованное имущество.

– Требовать хату?

Оказывается, эту хату забрали еще в тридцатом году, когда его “раскулачивали”.

– Як пришлы нимцы, я забрав свою хату, починив ее и жил в ней: я же ее будовав – я и забрав. А як пришлы наши, опять хату забралы и посадили. Посоветовать: не искать хаты!

* * *

Неравенство и зависть.

Превосходство оскорбляет. Материальное превосходство угнетает. Зависть – первая ступень к борьбе.

Степень неравенства определяет силу зависти, а последняя определяет силу сопротивления, силу борьбы. Против неравенства всегда стояло, как символ веры, – равенство, и никогда оно не достигалось.

Знает ли человек, что он жив? Он это узнает при угрозе смерти. А до этого он живет, не думая о жизни, а занят своими делами: пашет, кует, любит, учит, изучает и т. д.

Индийские мыслители видели все зло в желании, а потому искали пути освободиться от желаний, но равенства не достигли. Они освободились от зависти.

* * *

Трагедия Дубровского ужасна! Он кончил срок и потерял речь. У него где-то сын и дочь. Дочь вышла замуж, и он не знает ее фамилии и адреса. А если бы знал, то не в состоянии написать или сказать. Он страшно, выразительно играет лицом и кричит: “Почему?” Но что это значит – никто не знает.

* * *

Пришел за бушлатом, чтобы не пропал (после моей смерти). А “умереть – умрет” – говорил помощник каптера обо мне.

* * *

Музыка встречает лучшие бригады, и подаются им машины в поле. Блатные выпалывают культурные растения и оставляют сорняки.

* * *

Санитарка била старика, укравшего морковь из свиного корыта.

* * *

Скрипченко: сегодня пустить в жензону такие-то бригады и по пять человек от таких-то бригад.

Женщины перелезают через забор в мужзону. Начальник надзора Кролик лезет за ними и угрожает стрелять.

* * *

– Дайте поплакать над трупом!

– Вы их знаете?

– Нет, но это были люди.

* * *

Презрение к жизни и презрение к смерти у нас.

* * *

Отдал концы, дуба дал, дубанул, сактирован.

* * *

В 1920 году на Украине в селе был Ревком. Председатель - страшенный матрос. Люди считали, что фамилия этого матроса - Ревко. Когда вызывали, говорили: “Иду до Ревка”.

После там опять был Ревком, но в нем был другой человек - Литвин, а вывеска опять же – Ревком. Люди испугались: “Опять Ревко вернулся”! Но смелые все же зашли и убедились, что там свой:

– Не бойтесь, Ревка нэма, это только стара вывеска его.

* * *

Наряду с самым враждебным и бесчеловечным отношением имеются явления, не частичные, а систематические, повторяющиеся...

* * *

В саду разгуливает человек. На щеке саркома – размером вдвое превышает голову человека. Рот искривлен и

покоится на шаре. Человек молчит, он ждет смерти, страшной смерти. Саркома его задушит! Какое у него дело?

* * *

Обер-Хвист – фамилия, но его зовут Оберсвист. Занятие его – собирает окурки по зоне.

Год назад его кто-то подбил написать заявление, что он невиновен. Ему написали. Теперь его освободили и посылают домой. Ему дали обходные, но он не знает, что с ними делать. Объяснили, а он не хочет. Вызвал начальник лагеря:

– Почему с обходным не ходите?

– А зачем он мне?

– На волю, домой пойдешь.

– А нельзя ли еще немного пожить тут? Табаку много, и. окурков много – самый урожай. А тут уезжай! И ехать некуда!

– Вы освобождены и должны ехать домой!

А Оберсвист начал просить:

- Дайте еще немного пожить!

Собиратель тряпок и коробок в восьмом отделении. Он в баню не ходил. Был мусорщиком на воле.

* * *

В лагере тупые, нелепые люди просвещаются: они сидят вместе с образованными людьми. Но большинство пришло тупыми и злобными, и ничего знать не хотят. Их презирают, называют “быдло”. Они враги всего разумного, прогрессивного, передового. Они дальше толщины сала (показывает пальцами) не идут.

Нелюбовь, порой враждебность “простых людей” к ученым, к людям знаний и нежелание знать. Толстой где-то говорит об этом, как о достоинстве русского человека. “Простой” человек хочет жить по-своему, т.е. брать от жизни все, что дается.

* * *

Ранее сдерживали мораль, церковь. Теперь нет. Зависть к человеку знания, боязнь его. Это оскорбительно – знание.

Каждый считает себя лучше, чем он есть, и не хочет снижения. “Ученый” снижает. Богатый – меньше. Можно отобрать богатство, а знания – нельзя. Там, где знания не связаны с лучшими условиями жизни, и “простой человек” там более культурный, там нет зависти.

Интеллигентный человек относится с презрением к этому “быдлу”. Им не доверяют. Может продать и предать, обмануть. Совместная жизнь этих двух категорий людей обостряет неприязнь.

* * *

“Ухарь-купец” – народная песня, а о врачах, которые спасали народ на холере, нет песен. В разнузданности купца, в его пьянстве и разгуле народ чувствует себя, а в интеллигенте чувствует врага.

“Ванька-ключник, злой разлучник - разлучил князя с женой”. Ай да Ванька, молодец! Отомстил барину! Полез в постель к княгине!

У купца можно отобрать его деньги, у князя можно отобрать жену и честь, а у ученого ничего отнять нельзя: знания при нем всегда, и он выше, и унижает окружающих своими знаниями.

* * *

– Мымра, воруешь ты, как артист. Никто с тобой не сравнится в этом, а прятать не умеешь, – говорит надзиратель молодому вору.

– Научусь, гражданин надзиратель, это дело не трудное!

– Учись, учись, а то с тобой много возни.

- Постараюсь, начальник!

“Мымру” судили каждые два-три месяца за кражу. Он воровал чаще, но ловили реже и судили тут же в производственной зоне. Приезжал суд, и в одной из комнат происходило заседание.

Последний раз Мымру судили за кражу на базисном складе. Он проник на склад и на саночках увез много добра. За это его судили и, как обычно, давали новый срок с

поглощением. Так у него постоянно было десять лет не разменяемых.

И на этот раз так было.

Суд удалился на совещание, а Мымра удалился в ларек и обокрал его на 900 рублей. Ларек закрыт. Дело было днем, а Мымра попадал в производственную зону крайне редко. Он и воспользовался случаем судебного заседания и обокрал ларек.

Суд объявил приговор, и Мымру отправили в подконвойную зону. Хватилась ларечница через два часа и подняла тревогу. Надзиратели сразу догадались: работа Мымры. Но, когда успел?

Два дня наблюдали за ним и, наконец, поймали с поличным. Никакого суда не было: стыдно разбирать такое дело во время судебного заседания.

* * *

Мисаил Владимирович Кирица, 71 год. Священник, в обвинительном заключении приложено вещественное доказательство - требник, переписанный рукой этого священника. Дали десять лет.

* * *

Один судья, Бойко, мальчик бойкий, неразвитый, но твердый и смелый, говорил:

– Я всегда даю десять лет, а что не так – пущай наверху разбирают!

* * *

Мне рассказывал Лазаренко из села Воздвиженки соседнего района, с которым сидел в Петропавловске, семидесятитрехлетний человек, неграмотный: “хлеб у нас дают только вострым”. “Вострый” – это остронуждающийся.

* * *

– Еще до революции, бывало, едешь на базар,

останавливаешься в станице у знакомого казака. Раз приезжаю, а старик-казак сидит на печи. Два губастых сына в лампасах сидят за столом и едят. Старуха-мать им подает. Казак с печи говорит старухе:

– Ты подай что-нибудь на стол, б..., видишь, угостить надо добрых людей!

Старуха добродушно улыбается, не обращая внимания на оскорбительное наименование.

Раза два старый казак обращался к своей супруге и называл ее б... Старуха ему ответила незлобиво:

– Что ты все б.... и б..., Степанович! И не надоест тебе.

– Да ты честная была, когда за меня пошла?

– Честная.

– Врешь, б..., ты до меня опробовала, и я знаю, кому подвернула!

– Ничего не знаешь, а говоришь только, чтобы сказать.

– Нет, я знаю, я помню, какая ты была! Ничего ты не помнишь, ты пьяный был и как бревно храпел до утра.

Дальше записывать неудобно. Они коснулись таких подробностей той ночи, которые можешь найти только у Казановы или Рабле, только – в азиатском издании. Вмешался старший сын:

– Замолчите, старые б..., постыдитесь чужих людей, а то возьму нагайку и обоих успокою.

* * *

“Питекантроп – обезьяночеловек, неандерталец, кроманьонец...” Книжка М. Ф. Нестурха,1950 год. Я извлек одно хорошее суждение, что и в наше время, через миллионы лет, человек, имеющий все формы и строения хомо сапиенса, недалеко стоит в своей мыслительной способности от кроманьонца, а некоторые и от питекантропа. Не этим ли объясняется много исторических явлений, что небольшое количество передовых людей своего времени ведут питекантропов, кроманьонцев куда хотят?

Запросы многих недалеко ушли от запросов людей ледникового периода.

* * *

Презрение к смерти – не бояться ее угрозы, но презрение к мертвым? Свои же ограбили трупы своих солдат, которых за день до этого кормили и заботились, о них.

Факты: немцы возмутились тем, что ограбили трупы советских солдат в советском селе. Жадность? Или – смерть – ничто, можно и умереть тоже бездумно, как и живется.

Печорин видел Грушницкого в бою. Он шел в атаку с закрытыми глазами: "Это – не русская храбрость, – думает Печорин. - Надо глядеть смерти в глаза, не морщась и не боясь."

Не бояться смерти можно при глубокой вере в загробный мир, а тут что-то другое. Тут жизнь не привязывается, и смерть не страшит.

* * *

Страшная история Мирошниченко – он расстрелял 48 коммунистов за то, что они не эвакуировались!

* * *

СПРАВКА

“Дана Гурковским Сельсоветом гр-ке Зык Анне Даниловне, г.р.1897 в том, что она действительно нуждается в помощи своего сына Зыка Степана Николаевича, т.к. дров нет, сена нет, ограда разрушена, крыша избы течет. Требуется ремонт. Она не имеет возможности отремонтироваться. Справка выдана для предъявления, что и удостоверяется. Пред. Юрченко. Секр. – Гуркова. Колхоз им. Суворова, справка выдана на предмет подательства сына”.

* * *

Ему лет 35. Четыре раза проходил фронт от немцев к нам. Кончил особые краткосрочные курсы у немцев, а потом – годичные, как способный и преданный человек.

Он рассказывал самые омерзительные вещи о своей жизни и работе. Его немецкие хозяева были не менее грязны,

чем он. Наконец, он попался. Приговорили к повешению, потом заменили двадцатью пятью годами. Я присматривался к нему. Раз спросил:

– Какой силы была Ваша ненависть, что Вы так жестоко отвернулись от страны и народа?

– Я? Да я люблю советскую власть! Я – комсомолец и кандидат партии. Я – советский человек рабоче-крестьянского происхождения.

На мой вопрос, как это совместилось, он ответил:

– По бессознательности.

Я понял, что этот тип был и остался негодяем, грязной тварью.

Второй гад встретил меня. Ему один мой знакомый писал заявление. Он повесил несколько советских людей на службе немецкой жандармерии.

- Темный был, по бессознательности.

Сегодня оба освобождаются по амнистии. А Соколов, Шапиро и другие сидят. Знал, кого вешать!

* * *

Частушка на вечеринке. Пела Варя, красиво размахивая платочком. Она была пьяна.

- Бригадира я любила,

Председателю дала,

В поле не работала,

Стахановкой была.

На вечеринке был секретарь комсомола района и другие. Эти частушки не вызывали осуждения.

* * *

В Явленке я был чужим. Ничто не могло связать с населением. Я им неприятен своим, как им казалось, превосходством.

Партийцы невежественны и надуты, настоящие столбовые. Остальная публика живет в грязи, скудности и очень довольна.

Некоторые не хотят переехать в Петропавловск, покидать родное село. Я был бы счастлив, если бы удрал оттуда. Даже арест и лагерь не смущают.

ВТОРОЙ АРЕСТ

В 1949 году Михаил Давыдович попал в ссылку в село Явленка Северо-Казахстанской области. Агнесса готовилась ехать к нему жить. Мы продали дачу, отдали ей деньги по просьбе папы; деньги были нужны для покупки избы.

Когда она уже собралась в дорогу, получили телеграмму от соседа Михаила Давыдовича, соквартиранта по углу: “Король выбыл Петропавловск. Синицкий”. Мы поняли – отца арестовали второй раз!

Его обвинили в антисоветской агитации. Дело было шито белыми нитками, состряпано грубо, буквально из ничего. Позже он написал нам, что послужило поводом.

* * *

2 фев. 55г.

Дорогая Майя!

Мне Бруша писала, что прокурор спросил ее, кто такой Брушенкевич, а также сказал, что я что-то сотворил в Казахстане, но что – неизвестно. Вношу ясность в оба вопроса. Начну со второго: что я натворил? Я – не вор, не убийца, не вредитель, не спекулянт. Я – преступник совершенно иной категории: я вижу вещи в том свете, в каком они представляются мне, и игнорирую дикторский текст. Я ничего не должен делать, мне достаточно поморщиться по поводу чего-нибудь, как я сразу совершаю преступление. Но, если я не морщусь, а молчу, то тоже подозрительно, и всегда найдется человек, который засвидетельствует мое молчание и даст показания, нужные для протокола. Мы знаем Джамбула по переводам, нас не интересует, так ли он хорош в оригинале, и был ли вообще оригинал. Протоколу важно не то, что я говорил, а то, что слышал свидетель, а слышал он как раз то, что нужно для протокола. Я могу молчать, но, раз свидетель слышал, - ”сознавайся”! Ты пойми, какое несчастье! Когда ты крадешь, есть вещь украденная, когда ты вредительствуешь, есть вещественные доказательства твоего вредительства, а когда тебя обвиняют по п.10 ст.58, то ничего не надо, кроме ушей, которые, якобы, слышали. Какой простор для лжесвидетелей и провокации! И как это удобно для расправы с любым человеком!

Вот пример: в феврале–марте 1950 года я пришел в клуб в моей родной Явленке. Меня сразу обступила группа молодежи, участников Отечественной Войны. Задали такой вопрос: какая обувь принята в советской армии? И, несмотря на то, что я был весьма осторожен, я не уловил в вопросе ничего такого, что могло быть перевернуто против меня. Я ответил, что в нашей армии обувь – сапоги и объяснил почему, последовал другой вопрос: а почему у нас на фронте в артилерии выдали ботинки? Я ответил, что иногда не успевают изготовить и доставить достаточно сапог, тогда выдают ботинки. Сразу вопрошающий заметил: чудно получается! 33 года существует советское государство, а, по-вашему, получается, что у нас недостатки, и что правительство не может обеспечить! Я понял: меня наряжают в костюм антисоветского агитатора. Вопрошавшие развернули дело, как следует по инструкции, но провокация не удалась.

Наш баянист клуба, бывший ст. лейтенант, брат ст. лейтенанта, работник МГБ соседнего района неожиданно вмешался и грубо заметил: Что Вы крутите! У меня в роте так было, как М.Д. сказал. Не было сапог – выдавали ботинки. Что же тут особенного и чего же вы перекручиваете то, что человек сказал?

Таким образом, эта провокация не попала в протокол. Я нигде не бывал и ни с кем не встречался, но нашлись люди, которых я в глаза не видел, и они также говорят, что со мной не говорили, но они случайно вошли в столовую сельпо, в которой я никогда не обедал (я варил сам дома) и случайно подслушали антисоветскую беседу в то время, когда я лежал в больнице. И эти свидетели тоже никогда не обедали в столовой, но на этот раз случайно зашли в столовую. Сколько случайностей! Таких свидетелей везде уйма, и любого можно приспособить к любому делу в качестве слушателя. И недорого обойдется! И какую дикую чушь сочиняют эти свидетели и их инструктора! Но, ничего, это годится для супа №10 для меню 58. Разве прокуроры и судьи не знали этого? Врут, знали! Но они подчинялись инструкциям господ Берия и Абакумова. А там это нужно, чтобы держать всех в. страхе и постоянном беспокойстве. Палачам, шакалам и прочим скотам хорошо живется в такое время.

Другой пример: весь май 1950 года я был на разъезде с труппой для обслуживания посевной в районе. Я оставил мой угол и по приезде валялся в клубе на стульях, у родителей нашей уборщицы, у колхозников, у моего старого соквартиранта-бухгалтера сельпо, который уже имел какую-то собачью будку.

Я замерзал на полу, и кости ныли. И вот я ему под настроение рассказал содержание повести одного еврейского писателя. И это попало в протокол, как моя антисоветская агитация. Вот краткое содержание.

Один богатый еврей до такой степени увлекся накоплением богатства, что ничего не замечал вокруг себя. Он никому не помогал, нищих выгонял и жил только для своего богатства. А жена у него была добрая женщина, и она часто плакала, и просила Бога, чтобы он смягчил сердце ее огрубевшего мужа.

И вот однажды летом, в пятницу перед сном этот богач пошел купаться. Он хорошо плавал, нырял и увлекся этим.

Когда вышел из воды, то своего платья не нашел. Не идти же голым по местечку! Он подождал сумерек и задами, огородами добрался до своего дома. Ворота были уже заперты, и ставни закрыты. Он крепко постучал, слуга спросил, кто стучит. Он его обругал и приказал открыть немедленно. Слуги открыли ворота и отлупили его, на крик выбежала хозяйка, жена. Слуги ей объяснили, что какой-то голый человек прибежал, себя называет хозяином, требует впустить его в дом. Хозяйка сказала, что, по-видимому, это душевнобольной и приказала вынести ему старое платье хозяина. Слуги так сделали и заперли ворота. Жена его не узнала! Без сил он подошел к ставням, заглянул в щель. Он обомлел! За столом сидел его двойник. Жена, дети беседовали с ним, как с родным мужем и отцом. Он побежал к раввину, но тот его не признал хозяином Шаей, а сказал, что Шая вечером был в синагоге и много пожертвовал для бедных. Он побежал к помещику, с которым тоже имел дела. Тот его не признал. Бедный Шая потерял рассудок. Он стал нищим, бродил по местечкам, собирая милостыни. Все знали его пункт помешательства.

Прошло много лет, и он однажды вместе с другими нищими попал в свое местечко на богатую свадьбу. Выходила

замуж его родная дочь. По обычаю невеста в день венчания дает обед для нищих, угощает их, дарит подарки, танцует с ними. Это – символ молодого счастья к несчастью других... И вот этот Шая сидит в своем доме, за своим столом, видит свою жену, дочь, и он – чужой среди них, не узнаваемый никем. Он один со своим горем, и нет ему утешения. Заныло сердце, он упал в обморок. Его перенесли в спальню и раздели. Когда он пришел в себя, перед ним стоял двойник, переодетый в нищенское платье. Он сказал: “Хватит тебе страдать, ты искупил свои грехи и вернулся в свой дом”. Двойник исчез.

Когда вошла жена, он улыбался, его лицо сияло счастьем, но слезы лились из глаз. Жена ему сказала, что он неожиданно потерял сознание за обедом. Вошли дети. Все были довольны, что у отца прошел обморок. Он им ничего не сказал о своей мучительной долгой жизни, но понял, что был наказан Богом, и просветленный вернулся в свою семью, в свой дом,

Мой друг слушал очень внимательно. Надо сказать, что я лучше это рассказывал, чем описал здесь. Закончил я так: хотел бы и я дожить до своего счастья, чтоб кончились мои скитания по тюрьмам, лагерям и ссылкам, чтоб я, наконец, покончил со своей одинокой, нищенской жизнью и вернулся бы в свою семью.

В этот же день мой бухгалтер рассказал повару сельпо, и в редакции повара или его инструктора, концовка получалась вот какая: – Король сказал, что ему надоело быть нищим актером среди нищей публики. А это уже – охаивание советской действительности!

Это попало в протокол, об этом я писал поначалу, это записывалось и с серьезным видом вносилось в мое дело.

А насчет Брушенкевича дело вот как выглядит: Те, которые приписали мой псевдоним в качестве моей второй фамилии, отлично знали, что это – литературный псевдоним, но сделали это для того, чтобы я всюду был подозрителен для окружающих Король, он же Брушенкевич – человек с двумя фамилиями – жулик или того хуже.

Когда меня в 1950 году вновь посадили, началась возня с этой фамилией и моими именем и отчеством. Фамилию Брушенкевич сняли с меня, но заинтересовались, почему фамилия у меня русская, а литературные псевдонимы еврейские: Брушенкевич, Маевич, Фейгин и др. Объяснил. Видно, не смогли выжать из этого национализма и космополитизма, да и не нужно было! Материал уже готов по другому настрою. Поехали дальше: почему меня зовут Михаилом Давыдовичем. Объяснил. Тогда мне было предложено именоваться по-еврейски. Я согласился и назвал себя Михоэль. Следователь для удобства произношения тут же переименовал меня в Михеля Дувидовича. Я запротестовал и напомнил, что антисемиты всегда любили переименовывать наши имена: Мойшу в Мовшу, Якова в Янкеля и т. д. Я попросил записать меня Михоэль бен Довид и никаких “ич”. Следователь заявил, что “бен” звучит по-арабски, как арабское слово, я объяснил, что это значит – сын. Но следователь был честный и хороший парень, он почувствовал в этом запах, неподходящий для коммуниста. Назавтра сказал, что решил оставить прежние имя и отчество.

В 1952 году меня повезли в Москву, и там опять ожил Брушенкевич, а, когда уехал, Брушенкевич опять отпал.

Люди, которые призваны делать зло, делают такие вещи. Они грубеют, дичают, вырождаются в скотов. Да, чему удивляться! В Москве, в столице, где ЦК Партии и Правительсто, группу профессоров заставили сознаться, что они – шпионы и убийцы, применяя к ним “несоветские методы”. Я знаю, что кроется под этими скромными словами! Что же тогда говорить о Явленках, Покровках, Петропавловсках и др.? Стоит ли удивляться, что там были свои маленькие Берия, Абакумовы, Меркуловы? Эти люди не знали, что такое моральное и антиморальное, стыд и бесстыдство, хорошее и плохое. Все, что они делали, оправдывалось, якобы, великой целью, а на самом деле потому, что это было выгодно. Неужели этого не знают прокуроры? И если они действительно не знают, я лучше подожду здесь, пока кошмары ужасной ночи скроются перед солнцем.

6 февр. 55 г.

Бруше

... В дополнение к моему заявлению сообщаю еще пару деталей. Свидетель обвинения Покулис, которого не было на следствии и на суде, этот поручик Киже, не имеющий фигуры – брат известной латышской певицы Покулис. Эта певица – депутат Верховного Совета, вытаскивала своего брата-фашиста. Когда кончилось следствие, надо было подписать специальный документ об окончании следствия. Я отказался подписать, пока не будут удовлетворены мои четыре требования. На три сразу согласились, но на четвертом уперлись... Я настаивал, чтобы было указано, кто такой Покулис. Начальник следственного отдела ответил, что это не мое дело. Я заявил: Покулис – старший лейтенант знаменитой латышской дивизии, которая в составе армии Гитлера совершила много преступлений. Убийства евреев и поляков, карательные экспедиции – работа этих латышских палачей. Начальство мне отвечает: это не относится к делу, он свидетель по Вашим преступлениям, а не по своим.

Я отказался подписать. Прибежал прокурор Жигалов и давай мне угрожать. Я наотрез отказался, и в письменном виде сообщил свое мнение: несколько лет назад, – писал я, - этот гитлеровский бандит убил бы меня как еврея и коммуниста, сегодня тот же самый бандит пытается это сделать с помощью советских органов: он использует в своих фашистских целях советские органы, а советские органы не стесняются использовать его. Фашист, подлый убийца стал защитником советской власти от меня, коммуниста! Он бдителен, чтобы советская власть не пострадала от меня.

Когда прокурор прочел это, он сошел с ума от бешенства. Пена била у него изо рта, как у бешеной собаки.

– В карцер! – кричал он, – в карцер!

Меня увели. Через час опять привели. Вновь ругань, угрозы. К чести следователя, должен сказать, что он в этом безобразии участия не принимал. Только прокурор Жигалов и начальник следственной части. Опять увели. Ночью вызвали и дали мне прочесть документ за подписью начальника Областного Управления МГБ, прокурора и других должностных лиц.

В документе указано, что Покулис действительно служил в армии Гитлера, но в звании старшего сержанта. Я опротестовал это. Тогда мне ответили, что он был старшим лейтенантом латвийской армии, а у Гитлера – старшим сержантом.

– Значит, – сказал я,– для войны против нас он даже отказался от своего офицерского чина?

Мои насильники молчали. Я подписал акт об окончании следствия. И все же я не уверен, что этот документ попал в дело. Они могли его сочинить, а потом порвать. Они считают, что с врагом нечего чикаться, а врагом они считают того, кого хотят. Большие Берия и маленькие старались наловить как можно больше ”врагов”. Эта ловля хорошо оплачивалась. Удивительно ли, что столько оказалось “агитаторов” и “террористов”. Не думайте, что террор – это покушение на чью-нибудь жизнь. Нет! Кто-то слышал (”свидетель”), что кто-то сказал, что, если бы такой-то помер или сгорел... Это называется террор через пункт 17, и 25 лет заключения готово! Сколько я видел таких “террористов”, начиная с самого зеленого возраста и кончая восьмидесятилетними стариками!

Другой свидетель – повар сельпо “слышал”, как я сказал, что во Франции много ценностей. А было так:

Спросили меня: что богаче – Лувр в Париже или Эрмитаж в Ленинграде? Вопрос был задан для дела провокатором. Я ответил: “Конечно, наш Эрмитаж!”. Тогда последовал такой вопрос: “А в Лувре тоже что-нибудь есть?”. Я ответил, что в Лувре имеются художественные ценности. А в протоколе слово “художественные“ опущено, остались ценности... Вся штука получила политическую характеристику: “Восхваление империалистического строя. Тем более, когда в деле имеется такое преступление, как знание иностранного языка (иностранных языков). Интересно, что провокатор, раскрывший это “преступление” указал, что я в совершенстве владею английским языком, сам не зная ни одного английского слова... Когда я спросил, как он определил мое знание языка, когда он сам его не знает, следователь ответил - “это дело следствия”.

- Но, почему знание языка – преступление? – спросил я.

Следователь ответил:

- Это характерно для вас.

Поверь мне: процессы ведьм триста лет назад имеют меньше нелепостей, чем мой. Мне иногда казалось, что я схожу с ума, не может быть, что все это реально...

Вот здесь начало моей гипертонии. Я удивляюсь, что выдержал и не потерял рассудка.

* * *

Михаила Давыдовича осудили на десять лет строгого режима. Особенно усердствовал прокурор Жигалов, который часто вел допросы вместо следователя.

Была зима. А зимы в Северном Казахстане лютые.

Уже после реабилитации, находясь в Москве, 14 декабря 1957 года отец писал в дневнике:

14 декабря 1950 года – дата в моей жизни. В этот день меня изувечили и довели до такого состояния, в котором я нахожусь. Грудная жаба и гипертония делают свое дело...

Я не знал, но догадывался, что наступил второй тур сталинского мракобесия и безумия и что я буду умерщвлен. Сцена суда подтвердила это. Неграмотные палачи разыграли комедию суда.

После шести с половиной месяцев тюремного заключения, голодая и холодая в сырых камерах, я был перевезен в “столыпинском вагоне” в Караганду. Поезд пришел ночью 11 декабря. Нас выгрузили из вагона.

При высадке нас встретил большой конвой с каким-то офицером. Когда я спускался по лестнице - с седой бородой и слабый, - я услышал возглас:

– Товарищ Абррам приехал!

“Р” было гортанным.

Я посмотрел на того, кто меня так приветствовал. Это был сержант конвоя. Офицер улыбнулся. Я уже знал наш конвой. Меня уже били ногами и прикладами. Но такого антисемитизма я не ожидал. Меня избивали, как “врага народа”, как “контрреволюционера”, но как еврея ударили словом впервые.

За все время следования меня несколько раз именовали Абррамом.

Нас доставили на вокзал, где мы провели время до утра. Утром повезли в “воронке” в лагерь (Новый Майкадук) и поместили в БУР (барак усиленного режима), который отапливался формально. После трех суток такого содержания нас вывели из лагеря. Подали “воронок”. В нем нас катали два часа, высадили и погрузили в открытую грузовую машину. Принял новый конвой из восьми человек и старшего лейтенанта, командовавшего этим воинством, вооруженным автоматами.

Весь конвой и офицер в полушубках, в валенках и в ушанках. На некоторых тулупы. А мы? Кто – в ботинках, кто – в брезентовых туфлях. Сколько градусов мороза было – не знаю, но не менее тридцати!

Машина поехала. Куда, не знаем. Как спасти ноги, чтобы не отморозить их. Я шевелю пальцами в ботинках, стараюсь не засыпать. Дремота.

Мы остановились. Офицер пошел бриться. Потом опять остановились. Потом поехали, и где-то вновь остановились. Офицер опять ушел – ужинать. Вернулся через час или немного меньше. Подошел к нам и весело спросил:

- Не замерзли? Смотрите, если замерзнете, шкуру сниму!

Конвой засмеялся.

Я уже начал замерзать, но инстинкт самосохранения... Продолжаю жить. Опять зашевелил пальцами ног. Обмочился.

Но офицер ушел. На этот раз за покупками. Он был хорошим семьянином и пошел покупать подарки жене и детишкам. Он, видимо, не понимал, что жесток. А, может быть, был сознательно жесток с “врагами народа”. Ему было выгодно верить, что мы – враги. Это оправдывало его жестокость.

Не менее трех часов мы добирались до Спасска. Я шевелил пальцами ног. Когда прибыли, я не мог сойти с машины. Меня сняли и поволокли... Ночь провели в бане. Я отогрелся, но был “испорчен”.

Меня перевели в барак. Я все время лежал. Мне было холодно. Я не мог согреться. Фельдшер, обходивший бараки, заметил меня, повел в амбулаторию... У меня было давление 245/120.

... Когда в сумерки присматриваешься к людям, они все похожи на душевнобольных. Кто старается во сне найти покой, кто сидит и размышляет. Мусульмане молятся. Полумрак делает наш барак ужасным. “На дне” у Горького чище, светлее, лучше. Мы на дне, а горьковское дно – и не дно, а житейские развлечения в сравнении с нами.

Когда приходят офицеры и осматривают барак и его обитателей, они вызывают тяжелые воспоминания, как будто пришли посмотреть на дело рук своих.

В особенности – врачи, которые (по глазам видно!) готовы в любое время отравить, уничтожить нас. Мы – их кормовая база, мы – угроза их существования.

Неудивительно, что я столько болел, удивительно, что я еще жив и не ушел туда, куда ушли сотни и тысячи таких, как я. Пишу это для того, чтобы вы не беспокоились обо мне. Я подготовлен к смерти и не страшусь ее.

ЛАГЕРНЫЕ ТИПЫ

Долго не спал и обдумывал характеры людей, с которыми жил последние двенадцать лет. Вначале я думал о каждом, рассматривал его, вспоминал его поведение, разговор, жесты. Получалось любопытное зрелище – какой-тот парад странных людей, не связанных между собой. Не общество, а отдельные индивидуальности. Один не замечает другого.

Блатные – наиболее яркие представители. Каждый имеет свое лицо... Пятьдесят восьмая – меньше, но также имеет свое лицо, также яркие индивидуальности.

Как это случилось – объяснить не могу, но вдруг все слилось и стало обществом, и я понял, что является движущими силами этого общества: все живут искусственными, вымышленными дополнениями к своей реальной жизни... Реалисты в борьбе за существование они все выдумывают то, чего им раньше недоставало на воле, а здесь – отрешенные и запертые – они дают простор мечтательности или измышляют истории, или переделывают их применительно к неудовлетворенному желанию.

Толстый доктор в восемь пудов, импотент рассказывает о своем половом могуществе. Он живет этими воспоминаниями, им же выдуманными.

Коля Беликов – горбун и убийца – врет, что был неотразим для женщин:

– Как наступает лето, мне отбою нет – разъезжаю по курортам.

С одной поживу неделю, с другой день. Все – жены наркомов, генералов. Денег зарабатывал – девать некуда! Одна мне уплатила за одну ночь пятьдесят тысяч, чтобы я еще оставался на ночь, но я не схотел. Надо ехать на новый курорт.

Один революционер, бывший член партии, прокурор, фантазировал о своем революционном прошлом. Лично добрый и привлекательный, он выдумывал многое. Я его очень любил, хотя подозревал, что в его рассказах много фантазии.

А бывший диаматчик Дорохов всегда читал лекции о своей системе философии.

Ничтожный писатель врал о своих литературных подвигах.

Любопытны хулиганы... Они врали о хулиганстве, приписывали себе такие хулиганские события, которые наряду с гнусностью были очень ярки.

Заведующий баней выдавал себя за врача.

Мелкий вор – за конструктора–изобретателя.

И все это для восполнения того, чего им похватало в жизни.

ЛАГЕРНЫЕ ПРОФЕССИИ

Наилучшая профессия в лагере – это возчик. Каждый возчик - монополист по внешней торговле. Все, что можно вывезти из зоны и продать вольным, идет через руки возчиков. Они же доставляют обратно необходимый, необычайно ценный товар – водку. Вся ловкость состоит в

умении провезти через вахту, где все тщательно обыскивается. Надзиратели орудуют железными щупами, которыми протыкают бочки с капустой, зерно. Обыскивают возчиков. Иногда раздевают догола, особенно женщин (этим занимаются надзирательницы).

Из материального склада украдены три мешка шерсти. Вор учел, что склад находится в производственной зоне, и оцепление выставляется вокруг зоны только днем, когда народ бродит из подконвойной зоны в производственную и обратно. Дело было зимой. Вор проделал отверстие через кузницу в стенку склада. Мешки шерсти погрузили, по-видимому, на повозку, которая завозит в подконвойную зону хлеб и кухонные бадьи, а возят из хлебопекарни общей кухни и больничной.

Шерсть была спрятана в каком-то бараке и днем же переправлена через забор на другую сторону. Мешки легли на снег. Потом к ним подъехали на санях, подняли, вывезли в город Марьинск и продали. По следу саней нашли, чьи были сани, но возница сказала:

– Знать не знаю, ведать не ведаю!

Она даже обвинила надзирателей и других ”вольных”, что они нарочно это сделали, чтобы отвести глаза и перевести обвинение на зэка.

А между тем, все знали, что это – работа Любки, что она и не такие номера откалывает.

Любка исполняла должность возчицы детей начальства. Она их возит в школу и обратно: утром, днем, вечером – две смены. В каждую возку она обязательно привозит водку и продает с накидкой 50% в запечатанной бутылке...

Надзиратели это знали – искали, рыскали, но ничего не находили. Она придумала такой способ: бутылку привязывала к хвосту лошади. Хвост закрывал бутылку.

Все возчики, как правило, воры. Смелые и мастера на выдумки… Но были воры повышенной квалификации – воры-ревизоры.

СУББОТИН

Субботин возил фекалии. Это работа вонючая, противная, но выгодная: вывозит две бочки и – на отдых. Звали этого дядю – Субботник. Он – бывший субботник, как

он говорил, разложившийся субботник. Он приезжал раньше всех, задавал своим быкам сено, поил их и лез на чердак, где устраивал свой наблюдательный пункт. С этого н.п. он следил за прибытием возчиков; каждый что-нибудь привозит и прячет. Тогда Субботин спускался со своего наблюдательного пункта и выкрадывал спрятанное.

ТИМОХИН

Тимохин разрезал каравай, положил себе обе половины в штаны, застегнулся, подтянув поясок потуже.

Тимохин заведовал пекарней лаготделения, выпекавшей пять тонн хлеба, чаще всего с примесью ячменя, проса, вареного картофеля – четыре тонны для четырех лагпунктов своего отделения и для двух лагпунктов других отделений. Правда, терялся процент припека, но выигрывали на муке. Вместо 61–62 процентов припека получалось 40–45. Тонна пшеничного серого хлеба выпекалась трех сортов Один сорт – серый, другой – около ста килограмм – белый, а сеянки-килограммов десять. Последний сорт Тимохин выпекал для себя и для тех, кто мог заглянуть в корыто. Конечно, хлебопеки и себя не забывали. Именно этот хлеб Тимохин два раза в день выносил за зону, а иногда и три раза, понятно – для продажи. 4–6 тонн хлеба продавали в магазине по 8 рублей килограмм.

- Видишь, - сказал он мне, – товарищ Микоян сказал: “У складской крысы хвост всегда в муке”. Товарищ Микоян – хозяйственник, понимает, кто работает на складе, тот себя не оставит без внимания. Умный человек! А другой не понимает.

Тимохин – бывший лагерник, бытовик, был на фронте, ранен. Вернулся с фронта в свой лагерь и получил должность хлебную, – я, брат ты мой, все превзошел и в кондее насиделся, а вот опять стал на ноги.

Он не предчувствовал, что начальство знает о его кражах и хочет его выгнать.

– Я опять кандидат партии и дело свое знаю. Когда мне было шестнадцать лет, я - бедняк настоящий, потомственный, понял, что надо идти в комсомолы. И пошел. И что же ты думаешь, сразу попал на хозяйственную работу. Люблю это дело: туда-сюда – дело пошло, раз напутали и – сюда. Война помогла.

Другой раз он принес очки для покупки. Мои очки кто-то украл, а потом выяснилось, что это была работа Тимохина. Запросил за свои очки, которые украл у кого-то в лагере один из клиентов Тимохина, очень дорого. Он поучал меня:

– Ученый человек, конечно, знает больше нашего брата, но надо иметь свой ум. А другой ученый дурак-дураком. Я человек простой, но котелок у меня работает!

Я всматривался в него, внимательно вслушивался и заметил, что он считает себя способным человеком и “передовым”, но “ученых” не любил, не доверял им, полагая, что они – не люди дела. О дозволенном и недозволенном он имел свои понятия, которые упирались в уголовный кодекс.

Сельский человек, бедняк, он любил деревню, был очень чуток к сельским заботам, но к городу и горожанам относился настороженно.

МУЗЫКАНТ-ГОРБУН

Мое близкое знакомство с убийствами и убийцами, совершенными на моих глазах, вскрыло предо мной одно характерное явление: редко встретишь вора, который относился бы враждебно к человеку, которого обокрал. Еще реже встретишь грабителя и убийцу, который бы относился без ненависти к своей жертве...

Вор считает себя равным всем; грабитель и убийца считает себя выше всех... Каждый человек, однажды перешагнувший порог жизни, презревший этот порог и убивший, перестает бояться убийства и присваивает власть над жизнью людей и считает себя вправе не только убивать, но и призывает к этому других в силу своих высших качеств. Так обстоит в мире государственных деятелей, окрыленных высокою идеей, так и в мире обычных убийц, ставящих себе невысокие задачи.

Когда я руководил художественной самодеятельностью, был у нас один музыкант – горбун. Он хорошо играл на гитаре, мандолине, балалайке. У него длинные красивые пальцы удлиненное лицо, смеющиеся

глаза, тонкие сжатые губы, острый подбородок. Он считал себя любимцем женщин. В жензоне у него была постоянная жена, о которой он заботился, и подруги.

У меня с ним были постоянные столкновения из-за его недисциплинированности. Он, как все блатные, органически не переносил порядка, постоянства, подчиненности.

Однажды у меня с ним произошел крупный спор на весь барак. Вдруг он перестал ругаться, посмотрел на меня зловеще и отвернулся. Эта сдержанность меня смутила, я понял, что слишком далеко зашел, и смолк. Когда мы оба успокоились и сели пить чай, он мне задал вопрос:

– Мою статью знаешь?

– Зачем мне твоя статья, Коля! Я – не следователь! Я знаю, что ты хороший музыкант, знаю, что ты – зэка такой же, как и я, знаю, что ты упрямый, как черт. Коля подобрел:

– За то тебя и любят, что ты со всеми одинаков, не делаешь разницы между учеными и темными, между пятьдесят восьмой и бытовиками. Но знать статью тебе надо, чтобы не сделать ошибки. Надо знать с кем имеешь дело. Кто я, по-твоему?

- Черт тебя знает! – ответил я смеясь. – По-моему, растрату совершил или нахулиганил, а может, и по бабьей части.

– Ошибаешься, – ответил Коля. – Я зарубил четырех человек, и только один выжил. Но я его дорублю. А ты никого не убил и не убьешь, а лезешь спорить со мной! Куда ты против меня годишься?! Один только вид рубки человека свалит тебя от ужаса.

Я с ним согласился.

– Когда ты сегодня со мной спорил, – продолжал Коля, - я подумал: дурак, куда он лезет. Я одним ударом раскрою ему череп. Я уж успел примерить, куда тебя стукнуть топором.

Такая откровенность была мне не по душе, и я старался скрыть смущение.

– Неправда, Коля! Ты не станешь меня убивать!

Он встал, подошел ко мне и, глядя мне в глаза, ответил:

- Верно, что в спокойном состоянии не стану тебя убивать. Но ты не хочешь понять, в чем тут дело. Если бы я

был вор или жулик, я бы иначе действовал. Съездил бы тебе по шеям, забрал бы твои шмотки и дело с концом. Разве вор убивает? Он боится мокрого дела, как и ты. Сдуру он еще может ножом ударить, а топором редко кто умеет. Я, когда вижу человека, который мне сопротивляется, хочу его охладить, у меня один способ – топор. Я привык, что все мне уступают и боятся. Моя сила в том, что я не боюсь убивать, а все боятся. Если хочешь сравниться со мной, возьми топор и заруби человека, а потом другой раз еще руби. Если выдержишь, тогда ты мне будешь равный, а до этого ты должен меня бояться.

/А теперь представь себе этого Коленьку на государственной службе.../

* * *

... Видела ли репродукцию офорта художника Гойи?

На нем изображена замученная инквизицией молодая женщина, которую везут в двухколесной арбе на казнь. Два конвоира охраняют ее верхами на лошадях. Один – мужчина лет 45 с красивыми черными усами, другой – юноша лет 19–20.

Мужчина бесстрастен. Он одинаково везет и на казнь, и в тюрьму, и на свадьбу. Он на службе, но его радости не в службе. Лицо юноши озарено счастьем: он везет на казнь грешницу. Ему святая инквизиция доверила большое дело. Он участник великого праздника. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он убийца, он был бы искренне изумлен. Он – патриот любит свою родину, государство, веру, обычаи. Он убивает врагов родины и веры, врагов его любви и всего дорогого ему – какой же он убийца?

Убийства и грабежи не могут служить великой цели, они уничтожают ее.

МИКОЛА ГУБАЧЕНКО

Микола Губаченко лежал возле меня на нарах и заучивал наизусть:

– Прогресс, процесс, кодекс. Он закрывал глаза и повторял слова в обратном порядке:

– Кодекс, процесс, прогресс.

Через некоторое время он перешел к другим словам:

– Пылесос, кривонос, термос.

Это новое сочетание слов меня удивило. Я знал, что мой сосед любил вставлять в свою речь иностранное слово, и делал это неуверенно, не из хвастовства. Он завидовал тем, кто легко пользуется такими словами, и хотел овладеть ими.

– Это еще что за пылесос? – спросил я его. – Это русское слово – пылесос. А Кривонос – украинская фамилия. Тебе это надо знать: Перебойнос, Закрутинос, Кривонос.

Микола, оказывается, это знал, но у него свой метод запоминания слов. Пылесос и Кривонос ему понадобились для разбега и усвоения слова термос.

Микола – мой земляк, из села недалеко от Киева. Ему 27 лет, но в селе он не жил и села не любит. В 1932 году он бежал из села пятнадцатилетним пареньком. В родной хате не осталось никого. Он один из всех выжил, выбрался и пошел беспризорничать. Этот украинский парнишка пережил такую катастрофу, которая могла из ангела сделать зверя. Беспризорник, смышленый мальчик, он научился добывать себе пропитание, избегать столкновения с милицией.

Он все же попадал в детские дома, но долго там не задерживался, а потому окончательно морально не погиб. Он был почтителен со мной, встречал “с добрым ранком”, ходил за чаем, но говорил мне “ты”. В нем сжились навыки хозяйственного сына с приобретенными манерами и языком городского блатного. В зоне он не разбойничал, держался вдали от блатных, но при удобном случае воровал, если было сподручно. В лагере чувствовал себя хорошо и спокойно плавал любым стилем. Единственное, чего он не выносил, это – работу.

Он ненавидел любой труд, а его, молодого и здорового, посылали на самые тяжелые работы в каменоломне. Он объявлял себя больным, а врач признавал здоровым. Его сажали в карцер за отказы, посылали с конвоем и кусающей собакой в каменный карьер. Ненависть к подневольному труду была в нем так сильна, что он однажды проглотил на виду у всех две алюминиевые ложки. Пришлось резать живот. Это дало законное освобождение от работы. Теперь он блаженствовал, он мог весь день делать, что хотел и не бояться преследования за невыход на работу.

– Я в законе, – отвечал он надзирателям.

Привязанность ко мне имела две причины: его тяжелое детство и одиночество вызывали сочувствие, но я никогда ему это не высказывал, а иногда сильно ругал за блатные номера. Он принимал мои попреки терпеливо и покорно.

Вторая причина – Микола хотел научиться правильно говорить, и знать, как применять иностранные слова.

– А зачем тебе эти слова: процесс, конгресс, прогресс, кодекс?

– Меня вот что интересует. Они все одинаково кончаются, а только конгресс – другое слово, а процесс, прогресс и кодекс – одинаковые: все по судебной и прокурорской части. Процесс и кодекс – это каждому видно. Так и называется – процессуальный кодекс.

– А прогресс тут при чем? – спросил я.

– В газете много читал, что у нас самый прогрессивный строй, и суды, и прокуроры, стало быть, тоже. Значит, и прогресс тоже вроде процесса-кодекса. Потому я думаю, что эти слова, чтобы сроки давать.

Я ему объяснил значение слова “прогресс”. Микола улыбнулся:

– Тогда это сюда не подходит. Я знаю, какой прогресс делают следователи и прокуроры.

Я замолчал и не желал больше развивать беседу, но мой собеседник не отставал:

- Вот еще гуманизм?

Я объяснил ему происхождение этого слова и как оно употребляется в печати и среди интеллигентных людей.

К моему удивлению, Микола вступил в спор, начал доказывать, что я не понимаю истинного значения этого слова:

– Ты знаешь из книжки, а я с гуманными подлюгами знаком на практике. Я думал, только одни следователи бывают гуманными, а в газете писали о других ответственных работниках. Что же, они тоже палками по ребрам ворочают?

– Но там писали, – ответил я ему, – в том смысле, как я тебе объяснил.

- Нет, это ты неправильно понимаешь, а я правильно: гуманный – тот, кто любит бить и калечить... Этот опер такой был гуманист, слова не даст выговорить, сразу до морды

лезет. Гад, так бьет, что потом болеешь. Я еще такого подлеца-гуманиста не видел.

Упорство Миколы меня удивило, и я искал аргументы в пользу истинного толкования слова “гуманизм”. Подумав, оставил его в покое.

Не таков ли вообще гуманизм, каким видел его украинский мальчик, бежавший из родного села, чтобы не умереть с голодухи, как вся его семья?

Он очень любил Киев и говорил о Днепре, о парках, о садах. Я ему верил только наполовину.

- Скажи, Микола, а где бульвар Шевченко в Киеве? – спросил я его.

– Очень просто, - ответил он. – Как выйдешь из уголовного розыска, пойди прямо, потом повернешь налево и прямо дойдешь до бульвара.

Но я не знал, где уголовный розыск.

– А где Пролетарский сад?

– Это недалеко от уголовного розыска.

– Слушай, Микола, что у тебя за ориентир – уголовный розыск? Там есть Владимирская горка, Университет, Софийский собор, театры, памятник Богдану Хмельницкому.

– Так они же меня, подлюги, только по уголовным розыскам таскали, а не по театрам и соборам!

Микола много читал и читал по-особому:

– Вот Горький понимает человека, он в каждом видит душу, Чехов и вовсе вникает во все. И собаки, и овцы – все понимают. А у Гоголя люди – ниже собак. Солопий Черевик – черт с ним! – смешно. И кузнец Вакула, и Голова, и Солоха и дьячок...

НИКОЛАЙ САХАНЬ

Сахань – самый интересный человек: в нем слились характеры разных людей. Анкету придумал себе такую: донской казак, инженер, кавалерийский командир, танковый майор, разведчик, заброшенный нами в Берлин в 1942 году и, конечно, – член партии. Эта анкета по мере необходимости расширялась. В области науки, любой науки он за словом в карман не лез:

– Наука не стоит на месте, идет вперед! – стыдил он одного инженера. – А вы повторяете старые выдумки интеллигентов!

Говорил он по-русски до того неграмотно, что закрадывалось сомнение в его высшем образовании: не литр, а “литра”, не инженер, а “анжинер”, не буфет, а “бухфет”, “охфицер”, “консерва”.

И действительно, когда ему пришлось писать заявление по его делу, оказалось, он еле-еле выводит каракули. Откуда же эта смелость выдавать себя за человека с высшим образованием? О нем можно сказать, что он небо посадил на землю. Он уверен, что те крохи знаний, которыми он располагает, и есть настоящие знания.

– А что сложного в том, что растет растение? Оно растет потому, что оно питается и растет. А что подсолнечник поворачивается за солнцем – тоже ничего удивительного нет: солнце его привлекает.

– А какой же механизм у стебля, который поворачивает голову, и как этот механизм действует?

– Подсолнечник – не завод, и никакого механизма там нет, а поворачивается он сам по солнцу.

Он ничего не читал, но судил обо всей художественной литературе, даже о Шекспире: “Надо иметь голову на плечах, тогда все понятно,– говорил он не раз,– а не туманить”. Донским казаком он себя сделал из зависти к казакам. Он – бедняк – наблюдал их сытую жизнь и считал такую жизнь идеалом.

МАКАТИНСКИЙ

Макатинский жил в мире абсолютного отрицания и недовольства. Его ничто не интересовало, если оно было недостойно отрицания.

Вставши утром, он сразу приступал к изложению своего отрицания или недовольства чем-нибудь или кем-нибудь. Когда он имел аудиторию, чувствовал себя прекрасно.

Он набросился на английский язык и на французский за то, что не провели реформу языка, и ругал их долго, и кончил тем, что революция сметет эту гнусную традицию.

- Вы за революцию? Какая революция?

Это подняло его дух, и он обругал революцию, хотя сам не раз гордился, что был революционером-профессионалом.

Он разбит параличом: правая рука и нога не действовали. Я массирую ему ногу, а он пощипывает или вытягивает свою седую бороду, тянет ее, причмокивает. Я уже знаю, что он ищет повода, чтобы начать обвинительную речь. Наконец, не дождавшись от меня вступления, начинает:

- Немецкие социал-демократы жульничают! Они не занимают твердой позиции...

Я делаю вставку:

– Они всегда были националистами и предателями.

Тут Михаил Яковлевич даже присел:

– Пол-Германии надо уничтожить вместе с социалистами!

Полчаса длилась речь о социалистах, которые мешают демократам и не помогают диктатуре большевиков.

После этой речи он успокоился, и я, благополучно отмассировав ему ногу, принялся за руку. Он уже был в хорошем настроении, он ”выразил и отреагировал”.

Так бывало ежедневно при массаже. Я как-то спросил его шутя:

– Что Вы будете делать, когда все Ваши претензии к действительности будут удовлетворены? Чем вы будете заниматься?

Он сразу ответил:

- Найдется для меня! Меня снова посадят!

Мы оба рассмеялись.

– Что же, выходит, вы никогда не сможете достигнуть цели?

Тут он ответил таким парадоксом, что я рот разинул:

– Я никогда не знал, ЗА ЧТО я борюсь, и всегда знал, ПРОТИВ чего я борюсь. Врут те, которые говорят, что они знают, чего они хотят. Все борются против чего-то, а не за что-то.

Каждый, кто прошел весь курс издевательств и цинизма, сам становится в собственных глазах почти героем.

Во всех тяжких переживаниях был какой-то элемент игры и признания собственного достоинства.

ЭРНЕСТ, БЕНЬЯШ и ШУЛЬЦ

Эрнест, Беньяш и Шульц – три любопытных субъекта. Все три – проходимцы, и все три – самозванцы.

Беньяш – инженер-теплотехник, Шульц – врач, Эрнест -профессор математики.

Шульца разоблачили и сняли. До этого он лечил, ставил диагнозы и, как говорят, безусловно, разбирался. Он был на биологическом факультете в Тбилиси, а здесь отрекомендовал себя врачом - видимо, читал, учился, сидя подолгу в БУРе.

Его биография интересна: родился в Нью-Йорке. Отец – коммунист, приехал сюда строить. Умер в лагере. Он попал сюда за “измену родине”, хотел бежать. Блатной, наглый, тоненькие усики сутенера, уверенный шаг и манеры.

* * *

Эрнест, по его словам, читал лекции в Перемышле, но вынужден был оставить это потому, что фирма прадеда требовала его руководства, и он стал коммерсантом. Он так же специалист по древнегерманским рукописям. Он мне читал письмо от дочери: ей досталось в наследство 80 тысяч долларов от тетушки в Америке и т.д. Потом оказалось, что дочери у него нет, что письмо он сам написал, а в тридцатом году был комсомольцем в Днепропетровске, секретарем комсомольской организации. Сидит он 18 лет, ему теперь 43 года. Следовательно, в двадцать пять лет был профессором?

Здесь он первоклассный жулик. Был зав. буфетом, сняли за мошенничество.

* * *

Беньяш поет романсы блатным, выдает себя, в зависимости от среды, то за сына профессора Беньяша в Киеве, то за русского, воспитанного профессором, то за русского дворянина и помещика. Он темнее первых двух.

Все три – евреи, и каждый по-своему врет о своем происхождении. Внешне Шульц – длинный, элегантный. Беньяш – представительный, высокий, с красивым лицом. Эрнест - невысок, со смеющимися глазами.

Все переписываются с жензоной и стоят у проволоки. Шульц называет Эрнеста профессором.

БУРУН

Недалеко от меня сидит на нарах старик. У него круглая седая борода, подрезанные усы и грустные продолговатые глаза. Седая борода подчеркивает темный цвет лица. На голове черная шапочка. Его зовут Бурун. Он – чеченец. Он очень спокоен и величав в каждом движении. Я люблю наблюдать за ним. Он часто просматривает какую-то арабскую рукопись. Мне кажется, что я вижу арабского ученого пятнадцатого века, и пытаюсь понять этот мир.

Но он не разговаривает, он не знает русского языка. Не может быть, чтобы такой человек с такими умными глазами не мог научиться русскому языку! Конечно, он не хотел знать этой речи!

Двенадцать лет назад его и весь его народ переселили в Киргизию с Кавказа, а там арестовали и послали сюда, в Спасск – в спецлаг.

Какое у него дело – не знаю и не интересуюсь. Все дела так похожи, что я ничего нового не нахожу. Я вижу, что этот человек прошел через большую драму, спокойно примирился с Божьим наказанием, не мучается, как большинство заключенных.

Он совершенно непохож на других чеченцев и ингушей. Вместо круглых глаз и большой резвости – спокойные глаза, и умный мыслитель, кажется, все понимающий и ничего не осуждающий.

Зовут его Бурун.

Но два раза, а иногда и три раза в месяц мы с ним беседуем через переводчика. Это происходит потому, что я взял на себя обязанности его литературного секретаря, который пишет письма в Киргизию под его диктовку.

Переводчиком служит мой старый друг Али – чеченец,

интересующийся историей Адама, Ноя и Авраама, а также, в частности и Марксом, – по специальному вопросу: какой калым полагается по Марксу за девушку и какой за молодую вдову. Я спросил его: а как красота этих женщин учитывается? Он сказал, что делается накидка на среднюю стоимость за красоту, и что цена, т.е. калым, некоторых девушек равняется весу золота: на одну чашу весов ставят ее, а на другую – кадку с золотом, равную по весу красавице.

Сегодня мы писали письмо. Сели за стол. Старик сказал Али кратко. Тот перевел:

– Дорогой Лала!

Бурун глядел на меня, но говорил Али. Бедный Али – он очень слаб в русском языке, и я больше догадываюсь, чем понимаю его речь. Али мне говорит, а я осмысливаю сказанное им, и перекладываю это на русский лад.

– Мне не нужны приветы от тех, – пишу я, – которые всегда спрашивают чего мне нужно и ничего не шлют.

Али понравилась моя сентенция. Я подсказываю следующую фразу:

– Пусть не спрашивают, а шлют. Они хорошо знают, что мне нужно.

Я не написал этого, а ждал одобрения Буруна. После того, как Али ему перевел, Бурун опустил голову, подумал и отрицательно замотал головой – слегка, еле заметно. Я прочел в глазах Буруна неодобрение и стыд. У меня получилась грубая фраза, похожая на вымогательство или попрошайничество. Как я не догадался, что такая фраза не подходит в письме Буруна?

– Скажи Али, что я не предлагаю ему так писать, а только по смыслу хочу вот что написать:

– Кто заботится о своем ближнем, тот знает, что ему делать, и Бог заботится о нем. А кто много спрашивает, у того сердце черствое, и он играет словами, и грешит против Бога.

Два раза я объяснял Килабову, что так говорили мудрецы, а когда он перевел с большим трудом эту фразу, старик спросил - откуда это?

Я ответил, что не помню, но знаю, что так говорили пророки библейские. Назидательность моего произведения понравилась старику, и он ласково посмотрел на меня.

Дальше я написал, чтобы Лала не принял это на свой счет, что это к нему не относится, а к другим, и что он, Лала, не спрашивал, чего надо присылать. Это было несложно, и я быстро сконструировал фразу.

Но дальше пошла такая вставка, которую я не мог сразу ни схватить, ни написать.

– Лала, не слушай женщин, потому что они – и туда, и сюда, им верить нельзя.

Я спросил, почему такое недоверие к женщинам. Али объяснил, что речь идет о жене Лала и ее матери, которые мешают.

Я хотел написать: “Не слушай, они коварные женщины”, но Али спросил, что значит “коварные”. Я ему с трудом объяснил, затратив немало слов. Он попросил: не пиши так, у нас не поймут. Я написал, что женщина, когда хочет, прикидывается доброй, ласковой и твоим другом, а сделает так, что ты будешь обманут. Она не скажет, что думает, а скроет правду.

Мне еще раз пришлось извиниться перед Лала, чтоб он это не принял за обиду, так как Бурун не имеет в виду его матери и жены.

К концу письма Бурун продиктовал:

У меня было 300 метров мануфактуры и много денег – все пропало, и я остался один.

Я понял: в этом мануфактурном деле участвовали вместе с Буруном и другие, но он никого не назвал, а страдает один.

Я спросил: так ли? Али подтвердил. Тогда я написал:

– У меня все взяли – и мануфактуру, и деньги, и никто мне не помог. Я один, никто не слышит моего голоса.

Это было одобрено.

В заключение я поздравил Лала и всех, “кто интересуется”, с праздником “байрамом” и пожелал им счастья от Бога.

Я с удовольствием пишу письма и переношусь в мир, который отстоит от меня на несколько столетий.

Не думаю, что наш мир, наше столетие лучше, но оно старше, а потому хорошо стать молодым, очень молодым и забыть о своей старости.

СЕРЕЖА ГУДКОВ

Я напишу тебе об одном разговоре в 1949 году (в ссылке – в Явленке) с моим помощником режиссера.

Он старый блатной на отдыхе. За ним длинная цепь судимостей за кражи. Он не убивал, а воровал. Ему было под шестьдесят – возраст редкий в этом мире. Обычно они умирают, не достигши сорока лет – от туберкулеза, сифилиса, разных наркотиков или их убивают свои же – за бабу, за карты или за первенство.

Этот человек, Сережа Гудков, был у меня незаменимым помощником.

Обычно во время репетиций в клуб сбегается много блатного люда глядеть на актрис, и часто мешают. Сережа объяснялся с этой публикой не по-английски, а по-русски, но в чрезвычайно высоком стиле и легко устанавливал порядок.

Молодое ворье слушало его рассказы о былых подвигах с огромным вниманием. И вот этот Сережа мне однажды рассказал такую историю:

– Ты Литвинова знаешь, дядя Миша? Конечно, знаешь. Первый дипломат, умница и знал все языки, чтобы с каждым иностранцем уметь разговаривать. И вот его наш хозяин послал в Америку. Поезжай, говорит, до Рузвельта и договорись с ним, чтобы между нами были порядок и признание. Литвинов поехал. Приезжает он до Рузвельта. Тот его сажает за стол и давай угощать: тут и водка, и наливки всякие, и коньяк. А закуска - черт-де знает что! Все есть – и икра, и шпроты, и котлеты, и супы всякие. Пили они весь день. Говорили все тары-бары, а о деле – ничего.

Наконец, на третий день Рузвельт говорит до Литвинова:

– Что ж ты, браток, молчишь?

А он ему отвечает:

– Я, - говорит, - Вас уважаю и поперек Вас говорить не хочу. Вы и годами старше, и должность у Вас выше.

Понравился этот ответ Рузвельту, и он ему говорит:

– Ладно! Ловкий ты дипломат. Давай я начну. Вот что мне от вас нужно. Я могу вас признать и заем дать, а от вас хочу одного: дайте мне два миллиона блатных.

Литвинов не ожидал этого и отвечает:

– Я запрошу свое правительство, потом дам ответ.

И это понравилось Рузвельту, что из каждого положения умеет выходить...

Едет Литвинов к себе в гостиницу и оттуда прямо бьет депешу в Кремль: так, мол, и так. Рузвельт просит за признание два миллиона блатных. А что такое блатные – Литвинов не знает и спросить некого. К президенту не пойдешь с таким вопросом. Тот сразу узнает, что Литвинов не все знает, что у него дома делается. Послал он депешу хозяину и ждет ответа. Тот сразу ответил срочной телеграммой: блатных дать не могу, они себе нужны. Что поделаешь? Идет Литвинов до президента и говорит ему, что правительство, дескать, не согласно дать два миллиона блатных, они себе нужны. Тут ему Рузвельт отвечает:

– У Вас, – говорит, – их до хрена! Дайте хоть миллион!

Опять Литвинов шлет телеграмму по прямому проводу в Кремль и точно передает слова президента: “У вас этих блатных до хрена”. Вскоре получает от хозяина такой ответ: “Что Рузвельт прибедняется. У него у самого гангстеров до хрена. Зачем ему понадобились наши блатные?” Тут Литвинов сообразил, что такое блатные, – пришел до президента, и говорит ему:

- У вас у самих таких блатных много, ваши гангстеры не уступят нашим блатным.

Рузвельт даже обиделся:

– Что верно, – говорит он, – что наши гангстеры по части налетов и грабежей дадут сто очков вперед вашим блатным. У них и пулеметы есть, и бронированные автомобили, и бомбы, но так строить каналы, добывать золото, нефть, уголь, прокладывать железные дороги, как ваши, – не умеют. Вот они у вас и в Воркуте, и на Колыме, и в Норильске – всюду чудеса делают. А мы попробовали послать своих гангстеров на Аляску, они там почти все поперемерзли, а которые остались в живых – убежали.

Торговались они долго, Литвинов и Рузвельт, но ничего из этого не вышло. Мы своих блатных не выпустили. Вот какой мы народ, и как мы дороги были! А во время войны и вовсе понятно стало, почему Рузвельт добивался блатных.

Ты знаешь, как воевала армия Рокоссовского? А кто там был? – Блатные.

Если в точку смотреть, то увидишь, что блатные – первые патриоты! Вот ты, дядя Миша, это понял и привлек блатных к художественной самодеятельности, а другой думает, что вор - последний человек. А вот Рузвельт так не думал!

Я этот рассказ помню потому, что он отражает мнение блатных о себе, уверенность в своей ценности для страны и общества...

Моего друга Сергея Петровича нет в живых – его зарезали в бараке. Это был бандитский удар ножом.

Боже мой! Сколько тогда зарезали людей! Сидишь в бараке, и вдруг врывается банда – человек пять-шесть – и дает команду: “ложись!” (с прибавлением омерзительной ругани). Все ложатся, а они с топорами и ножами ищут, кого им надо. Найдут и убьют. А кто знает, кого они ищут? Может, ты им не понравился, и они тебя убьют?

СТЕПАНОВ

Степанов – паралитик. Инсульт это сделал. Он движется, но ноги ходят не так, как он хочет, а как-то по особенному. Он говорит про левую ногу, что она вертится, как проститутка. Руки более организованы, а с речью не лучше, чем с ногами. Надо очень сильно вслушиваться, чтобы что-то разобрать. Задержки, почти заикание, и много шипения в речи.

Мы с ним лежали в бараке №15 в Спасске – в полустационаре. Его выписали в общий барак для больных. Но он ежедневно утром и днем приходил к нам с котелком. Старые связи с кубовщиком сохранились, и он ставил свой котелок на плиту.

Найти место на плите очень трудно, и варить что-нибудь очень сложно. Кубовщик поддерживает огонь для кипятка. Он уголь подбрасывает под котел, а плита часто остается без топлива. Угля мало, да и кубовщик использует каждый сантиметр плиты для того, чтобы получить вареный картофель или немного лапши, жиру и т.д.

Степанов приходил сюда утром с котелком – получал место на плите и жар. Однажды он пришел и обнаружил, что места на плите нет. Новый кубовщик, который только что вступил в исполнение своих полезных и завидных обязанностей, Степанова не знал, отказал ему в месте на плите, сославшись, что своих барачных много.

Этот человек лет шестидесяти – хмурый, черный, с щетинистыми усами, неразговорчивый. Он – гуцул из Карпат, лесоруб и молчун.

Степанов обозлился и, выдавливая из себя слова, сказал гуцулу:

– Ты – бандера, я вашего брата много перестрелял! Выздоровею и опять возьмусь за вас!

Он не выздоровел. Через две–три недели умер от второго инсульта.

БЛАТАРИ И БАНДЕРОВЦЫ

Вот что было в июне 1955 года на втором л/п.^¹

Неизвестно для чего сюда завезли восемь человек блатных. Двух я видел. Они носили форму морских офицеров, только без знаков, погон и т.д. Они были хорошо одеты, обуты и вели себя соответственно: крали, держались вызывающе. Они же всегда знали себе цену и чувствовали свою связь с руководством. Правда, прошло время былых грабежей и убийств. И з/к, и начальство усмирили их. Но эти восемь человек еще жили старыми представлениями.

Идет старик с литром молока. Двое блатных останавливают его:

– Дай, отец, попробовать!

Он дает. Один из блатных выпивает пол-литра, передает другому. Тот выпивает и возвращает старику пустую банку: – Иди, старик!

Это видели и зарубили себе на носу молодые бандеровцы.

Эта же группа блатных терроризировала кухню, забирая мясо, сало, молоко, белый хлеб. Начальство решило

избавиться от них, отправив в тюрьму. Но блатные заперлись в комнате барака, устроили баррикаду и отказались выйти...

Тогда начальство сделало то, что всегда делало: вызвали бандеровцев на помощь. Те вооружились ножами, топорами и пошли выбивать блатных из их убежища. Крики, шум, треск и лязг. Ломали крышу, окно. Те защищались. Вызвали пожарных, чтобы залить блатных водой и вынудить их выйти. Наконец, блатные сдались при условии, что уберут бандеровцев. Условия приняли, и блатных отвели под усиленным конвоем в тюрьму, а оттуда в другое место.

За полгода до этого новое начальство двенадцатого отделения устроило такую же игру, но там русские резали украинцев.

Прошло около месяца. Эти же бандиты были вторично привезены. Тогда они решили отомстить украинцам. И вот ночью бандеровцы вошли в барак и вывели двух бандитов. Те поняли, что их убьют. Один убежал, а другого так покалечили, что он остался лежать на месте. А бандеровцы пошли на вахту и доложили:

– Идите, подберите блатного. Мы его убили.

На следующий день руководителя бандеровцев арестовали, повели на вахту и в тюрьму. Бандеровцы погнали повозку и отбили своего.

- Когда надо было, Вы нас просили помочь взять бандитов, - кричали бандеровцы, – а потом Вы же их и привезли обратно для резни!

Начальство замяло дело...

КИСЕЛЕВСКИЙ

Я лежал в больнице после второго инфаркта.

К нам прибыл санитаром удивительный человек лет сорока, не больше. Худой, даже изможденный, с очень добрыми глазами. Он был с Карпат – лемка. Фамилия Киселевский. Срок 25 лет.

Следователь ему сказал на прощание:

– Мы тебя не расстреляем, но и жить не будешь!

Он много перенес: три года был “под допросом”.

Я не встречал за свою долгую жизнь человека такой доброты, как Киселевский: сострадание было его натурой, милосердие – его призванием.

Когда у меня бывали приступы, и я умирал, он подбегал ко мне, брал мои руки в свои и, как мать, успокаивал, говорил, что это пройдет, что я поправлюсь. Он ласкал меня, гладил, говорил тихо и нежно. И я верил, что он не даст мне умереть.

На моих глазах Александр Михайлович Голубев умирал. Его “залечил” Шкорбуль Иван Пименович – санитар, возведенный в звание фельдшера, а откликался он, когда его звали доктором.

Голубеву приходилось менять белье и матрац семь-девять раз в день. Киселевский это делал без напряжения, с каким-то рвением, и успокаивал Голубева.

В этой палате лежал один латыш, один болгарин, один украинец из Волынского воеводства и один немец – парализованный, уверявший меня, что он евреев не убивал.

И ко всем Киселевский относился одинаково милосердно.

И все его любили, как только может любить страдающий человек того, кто ему облегчает страдания в таком месте, где жестокость является добродетелью.

Голубев за одну–две минуты до смерти обнял Киселевского и поцеловал. Говорить он не мог. Он весь был в пролежнях. Киселевский закрыл ему глаза, погладил, поцеловал в губы.

А через неделю Киселевский лежал рядом с нами в палате - его уложил сердечный приступ. В больнице он продолжал ухаживать за другими. Ему трудно было ходить, и он, держась за кровати, подходил к больному, давал ему пить, вытирал лицо, поправлял подушку, подавал утку.

* * *

Мне кажется, что люди бывают монархистами, коммунистами и т.д., но не это главная характеристика. Вернее сказать, что люди бывают добрыми и злыми. Эсэсовцы, гестаповцы и гитлеровцы не могут быть добрыми. Добрый человек не пойдет на роль гитлеровца. Но, видимо,

среди членов нацистской партии были и добрые люди. Они по ошибке попали в нацисты. Но среди коммунистов добрых людей должно быть много. Мировоззрение коммуниста не должно располагать к злым делам.

Откуда же такое множество злых людей, которым всякое зло доставляет радость? Независимо от мировоззрения, за исключением нацизма, который сам по себе является злом, люди бывают добрыми и злыми. Можно быть честным и добродетельным христианином и не быть добрым. А ведь сущность христианского учения и есть добро. Но можно делать добро не по доброте своей, а по долгу, следуя своему мировоззрению и религии...

Агнессе

СЕНЯ ДРОБНИКОВ

Я не стал бы писать тебе о бандитах с их убийственной практикой. Подполье мрачной человеческой души полезно знать не всем, а только психиатрам и юристам. Но тебе я пишу потому, что привык обмениваться с тобой мыслями. Так вот послушай быль:

– Зачем я убил девушку, а сейчас должен десять лет париться? – сказал Сеня Дробников, подтягиваясь на верхние нары. Он только проснулся и сразу закурил. Сеня сказал не то, что чувствовал. Он был горд, чувствовал радость и довольство собой. Убийство девушки не вызывало у него раскаяния и горечи. Этот эпизод был прекрасным цветком в букете его жизни.

– И девушка хорошая! – затянулся Сеня. - Зачем я это сделал?

Он рассмеялся актерским смехом.

– А какая она была? Брюнетка? – спросил Володька Захарчук – сосед Сени по наре, вор, невежда и самый подлый из подлецов.

– Áелокурая,– ответил самодовольно Сеня. – Высокая, красивая, с лучистыми глазами и осиной талией.

-Зачем ты ее на самом деле убил? – спросил я.

Сеня стал на нары, смеющимися глазами поглядел на меня и хрипло запел: “Зачем я, мальчик, уродился...”

... Кончилась война. Берлин лежал в развалинах. Лягушки фашистского болота замолкли. От хвастливой непобедимости и расового превосходства остались смрад и вонь. Варвары со свастикой стояли на коленях. Советская армия отдыхала. Ее путь до Берлина был полон нечеловеческого труда и сверкающего подвига.

Мой Сеня горд и счастлив. Но праздновать победу ему некогда. Надо чистить Берлин от спрятавшихся эсэсовцев. Надо обеспечить безопасность. Он работал днем и ночью. Работал с увлечением и неустанно. Он расправлялся с фашистами, он мстил за сожженные города и села, за слезы жен и матерей. Он мстил и наслаждался страданиями разбитых поработителей... Это был его способ служения родине.

Незаметно для него потускнела идея, во имя которой он мстил. Осталась кровавая месть, и она одна доставляла ему удовольствие. И даже любовь к женщине, которая всегда была для него искренней и бескорыстной, превратилась в отвратительное насилие. Слезы жертв доставляли ему большее удовольствие, чем радость любви. Не думай, что Сеня был извергом. Мы называем жестоким того, кто намеренно заставляет кого-то страдать, даже не в своих личных интересах. Но сколько людей делают плохие дела, не подозревая, что они жестоки? Таких большинство, таким был и Сеня. Он помнил отступление и наглость врага, он носил в своей душе память об унижении и фашистском разгуле. Он не забыл и не мог забыть. Его месть законна, но она очень скоро превратила его в жестокого дикаря. Так Сеня служил родине и совершал свой подвиг.

К полковнику Храмцову - начальнику штаба танковой бригады - приехали погостить жена и дочь. Дочь – студентка исторического факультета - заканчивала последний курс, специализировалась на истории Древнего Египта.

Не думай, что здесь завязался роман, закончившийся трагедией. Ничего подобного! Наташа была образованной девушкой, и что более важно – интеллигентной. Такая характеристика теперь не в моде. Она была членом комсомола, а теперь – членом партии, но ни с кем не была запанибрата. Она не стремилась быть обязательно СВОЕЙ и не наряжалась в простоту. При знакомстве с нею прежде

всего бросалась в глаза ее сдержанность и какая-то еле заметная замкнутость. Странно, но у этой простой девушки сложились навыки, которые раньше в богатых семьях давались с помощью гувернанток. Наташа знала три европейских языка, древнеегипетские иероглифы и с большим увлечением работала над собой. Не думай, что она высохла и стала “ученым колпаком”. Она занималась спортом, имела замечательную фигуру и слегка подкрашивала губы. Лицо ее было привлекательно. Ее сразу не заметишь. Только после нескольких встреч увидишь ее красивые небольшие глаза, продолговатое лицо, чуть вздернутый нос и маленький, красивый рот.

Кто так воспитал эту девушку?

Ее отец – полковник танковых войск - в 1917 году штурмовал Зимний Дворец. Он прошел гражданскую войну, кончил две академии. Как и все способные, самоотверженные люди, вышедшие из народа, он был скромен, любознателен, прост. Дочь воспитал в том же духе. Она стремилась к знаниям и была влюблена в свою древнюю историю.

Некоторые офицеры с огромным вниманием слушали ее рассказы о Древнем Египте. В прогулках по разрушенному Берлину она раскрывала прошлое на развалинах города тевтонов. Пытался и Сеня сопровождать ее, но ему сразу становилось скучно. Он с трудом разбирался, что такое египтолог, а разобравшись, удивился, что есть люди, которые посвящают свою жизнь этой древней пыли. Еще больше он удивился тому, что государство заботится о том, чтобы эта наука процветала. Кому и для чего это надо? Наташа объясняла ему, что история нужна, что без прошлого нельзя понять настоящего... У них не было никаких точек соприкосновения, они не были понятны друг другу. Она восстанавливала ушедшее прошедших тысячелетий во имя настоящего, а он уничтожал живую жизнь настоящего во имя будущего. Она в далеком прошлом видела людей, их радости и горе, а он ничего не знал о прошлом и не хотел знать. Удар и насилие - его единственные методы. Так и нечего удивляться, что она относилась отрицательно к нему, и он это чувствовал. Он какой-то интуицией, без размышлений схватил суть того, что она собой представляет, что она со своей древней историей вся в будущем, а он со своим настоящим – в прошлом. Это - страшный удар. Он отвергнут,

выброшен из настоящего и из будущего. Она лишила его твердой почвы, она отняла у него веру в себя и в свое призвание.

Отец заметил отношение Сени к Наташе:

– Я понимаю, он не твоего поля ягода, но он красив, энергичен, мужествен. Устоит ли твое сердечко против искусителя?

– Нет, батюшка, освободи меня от этого парня с Дорогомилова...

Я приближаюсь к роковому концу:

Бригада устроила банкет в честь правительственных наград. За первым столом сидели командир бригады, начальник штаба полковник Храмцов с дочерью и женой. За ними другие работники штаба и командиры полков. За третьим столом сидели офицеры бригады. Среди них и Сеня. Начались тосты. Сеня пил немного и все время следил за Наташей. Она его оскорбляла, лишала его уверенности. Он видел в ней врага своей жизни. Он озлобленно глядел на полковника Храмцова, на которого была похожа дочь. Дошла очередь и до Храмцова. Он встал и, молодо закинув голову, вместо тоста сказал:

– Сегодня на развалинах мы закладываем новый мир, новую жизнь для будущих поколений! Наш боец, спасший девочку из огня – символ, эмблема нашего гуманизма, нашей веры! Пью за жизнь! Долой смерть! Да здравствует жизнь!

Дальше все случилось мгновенно.

Сеня выпустил из своего пистолета-автомата несколько пуль. Наташа упала на руки отца. Он ее обхватил, обнял, прижал к себе, а она обвила его шею руками. Он вынес ее из зала. Почти бегом добрался до другой комнаты. Руки ее начали слабеть, и голова повисла. Он осторожно положил ее на диван, стал на колени. Наташа была мертва.

* * *

Эта история помогла мне понять многое не только из жизни одного Сени, но и разных Миш, Илюш и других убийц, живущих рядом со мной.

Я написал этот рассказ для тебя, чтобы вместе с тобой разобраться в современности, и пусть он послужит напоминанием, что я жив и интересуюсь жизнью.

Из длительного общения с большим количеством убийц я пришел к выводу о биологическом врожденном свойстве людей убивать.

Двухтысячелетняя христианская мораль мало отразилась на этом свойстве. Древняя заповедь библии “не убий” потому и появилась в качестве божественной заповеди, что люди убивали слишком часто, и это не давало возможности создать человеческое общество. Может быть, заповедь “не убий” имела бы больший успех в человеческом обществе, но этому мешало государство, кровно заинтересованное в воинственном воспитании своих граждан. Государство без войны так же невозможно, как война без убийства. На одном фланге церковь учила не убивать, а на другом та же церковь поощряла государство и благословляла на войну, а иногда и сама убивала....

Убийства и убийцы позволяют вникать в те процессы, которые происходят в общественном организме. История Павлика Морозова – показатель не только классовой борьбы, ее остроты, но и состояния семьи, общественной морали, государственной практики.

Чему нас учит история?

Насилие, уничтожаемое насилием, не уничтожается. Насильники меняются местами с насилуемыми, угнетатели с угнетаемыми, а насилие, как система, продолжает существовать.

СМЕРТЬ СТАЛИНА

Из дневника

Незабываемая весна 1953 года!

Не радость пашни и сева, не радость вольного труда!

Свершилось чудо!

Замки были сняты с бараков, и мы увидели восход солнца!

Незабываемая весна 1953 года!

В начале марта зэки заметили какое-то смятение среди охраны и начальства. Все насторожились в ожидании неведомых событий.

И вот однажды, когда обитатели полустационара готовились к вечерней поверке и ко сну, в полутемный барак вошла группа начальников. Принесли свет в фонарях. Зэки стояли у нар, а один из начальников начал торжественно-печально читать газету с траурной каймой. С первых же слов все стало ясно:

Величайший и гениальнейший человек окончил свой жизненный путь, так же, как все простые смертные.

Зэки с клеймами вместо имен, заклейменные люди, давно уже переставшие реагировать на многое, взволновались. У кого-то задрожали колени. Оживились глаза, в них засветилась надежда. Всему бывает конец и – даже ”ВЕЛИЧАЙШИМ”! Начальство стояло с похоронными лицами. Чтение газеты окончилось. Пауза. Пауза затянулась и стала вызывающей.

Вдруг раздался робкий голос из рядов зэков:

– Можно сказать?

Вперед протиснулся жалкий, ободранный душевнобольной Лелька Каледа. Тихим надтреснутым голосом Лелька начал выступление:

– Ото всех зэков и бараков просим послать в Москву соболезнование... по поводу... по поводу смерти...

Дрожащий голос оратора сорвался и умолк. Опять наступило молчание. В передних рядах зэки опустили глаза, чтобы не выдать свои чувства, а задние ряды внутренне ликовали. Ошеломленное начальство, видимо, не знало, что делать.

– Марш на место!

Нелепость выступления лагерника поняли все. Начальство – не сразу.

Зэки вызывающе молчали.

Унесли свет, и ушло начальство.

Зэки сидели, лежали на нарах, надвигали шапки на лица, тряслись от смеха над выходкой Лельки, еще не смели выражать свою радость. Никто не спал.

На другой день в барак протянули провод и установили

радио. Зэки должны были ощущать ЕГО величие, даже после смерти. Взволнованные, они столпились у рупора, внимательно вслушиваясь в речи над гробом.

Внезапно в барак вошли дежурные охранники и заорали:

– Встать всем, контра! Шапки снять!

Не сговариваясь, все уселись на нары, демонстративно напялили на головы свои разноперые шапки.

– Встать! Встать, контра!

Впервые зэки не подчинились.

С этого момента началось падение режима в спецлагере.

Клейма сняли, как и замки с бараков.

Так началось...

* * *

Берия и его ближайшие помощники были расстреляны. Начальство в растерянности. Постепенно отпадало то одно, то другое. Кое-где стали снимать решетки. Потом пришел приказ снять номера. Улучшилось питание. Вместо двух кратких писем в год разрешили писать неограниченно.

Михаил Давыдович словно вновь обрел своих близких: жену, дочерей, внуков. Он живет письмами. Позднее он назовет это время “медовым месяцем переписки”.

* * *

ПИСЬМА О ЛЮБВИ

1955 год

17 января. Агнессе.

Майя пишет, что часто встречается с тобой: “Агнесса прекрасно выглядит” – и продолжает: “Она так же красива и энергична, как прежде”.

А в прошлом году Бруша сообщила о твоей красоте, даже пустилась в философские размышления, что красота не увядает, но как бы меняет форму... А теперь ты пишешь, что Бруша и Майя красивы. Да что вы, мои милые, договорились глушить меня красотой? Три красавицы! Как же не

радоваться – муж красивой женщины и отец красивых дочерей! Не может быть, чтобы такой дядя сам не был привлекателен. Уж если вы, милые мои, - Венеры, я хоть чем-нибудь должен напоминать Аполлона Бельведерского... Видишь, куда заехал!

... Не бойся, моя родная! Ты не будешь бедненькой. У меня имеются планы о нашей дальнейшей жизни... А что касается твоей красоты, то я сам знаю, что Бруша и Майя правы. Но не думай, что я какой-нибудь уродик. Пожалуйста, вот тебе опись.

Я так долго жил среди эпилептиков, хромых, слепых и сумасшедших, что часто принимаю уродство за норму. Но я все же уцелел. Руки и ноги на месте и в полном порядке. Туловище и голова не имеют никаких внешних повреждений, за исключением головы, которая не богата растительностью, но и раньше там также не было изобилия. Зато внутри этих двух коробок имеются повреждения. Сердце не получает от коронарных сосудов нужного питания, а это приводит к спазмам.

 черепной коробке тоже повреждения... Шумы в ухе ослабили слух... Вкус и обоняние очень хороши, а глаза добросовестно служат мне. Но глаза имеют и другое свойство, они, как говорится, – зеркало души... По-моему, душа в глазах отражается не прямо. В них отражается внешний мир. И если это окружение – красивый пейзаж, игра цветов и форм... красивые люди и красивые дела, то и глаза становятся лучистыми, мягкими, ласкающими. Но, если тебя окружают оконные решетки да колючая проволока и собаки, бегающие вокруг заборов, то глаза тоже становятся колючими, решетчатыми и собачьими.

Но не бойся – твой муж сохранил человеческие глаза. Меня спасал мой врожденный оптимизм и большая способность фантазировать.

Надо сказать, что последние четыре года, до мая прошлого года, были такими, что лучше не вспоминать. Наша жизнь теперь – рай по сравнению с прошлой. И я спасся в эти мрачные годы от собачьей злобы, ненависти, мстительности тем, что не видел окружающего и погружался в свой вымышленный мир... Поэтому глаза мои остались без колючек и решеток.

... Не пропадем мы с тобой, эллинка! Вдвоем мы будем горы сворачивать, вместе снова и снова начнем строить новую жизнь, как после потопа, не боясь прошедшего и не пугаясь будущего. Мы нужны друг другу в этом мире, а может быть, и на том свете. Не хочу тебе напоминать о наших встречах пару тысяч лет назад, когда одна эллинка,^¹ назвав себя Суламифью, очаровала моего мудрого царя Соломона....

Месяца два-три мне придется быть на иждивении детей, но не больше! Больше я не выдержу! За это время окрепну, отдохну и подыщу себе работу. Я не забыл языка и могу заниматься переводами, могу еще что-нибудь делать вместе с тобой. Не пропадем! А потом куда-нибудь уедем, заведем хату, кур и даже пару умных овец и заживем как дед и баба...

* * *

Агнессе (без даты)

Сегодня весь день дул крепкий ветер, потом наступила тишина и потепление. Снег тает. Это – Караганда.

Эта немилая природа навеяла воспоминания...

Я гулял в горах в районе Кисловодска. Был рассвет. Солнце взошло, но оно было в тумане. В утренней тишине я услышал человеческие голоса где-то в долине. Меня потянуло туда. Я немного спустился вниз, но ничего нельзя было увидеть из-за тумана. Слышимость увеличивалась. Где-то скрипели двери, мычал теленок. Женский голос кого-то ругал, мужской - спокойно отвечал. Я вдруг почувствовал, что внизу дом, в нем живут люди со своими семейными заботами, своей занятостью и своим большим уютом. Это меня так расслабило, что я не мог удержаться и решительно пошел вниз. Через каких-нибудь десять-пятнадцать минут я очутился во дворе, который одиноко стоял меж горами. Трудовое утро было в самом начале: хозяйка задавала корм скотине, готовился завтрак, дети еще спали. Этот уют без роскоши, без красивой мебели, без платья был так привлекателен, что я до сих пор его ощущаю...

А я всю жизнь провел в большом городе с механическими удобствами, с телефонами, и газетами, и

театрами! Блеяние своей овцы и мычание своей коровы прекраснее всех городов!

И хотел бы я, моя хорошая, очутиться с тобой в таком домике и глотнуть немного уюта той семейной теплоты, которая одна стоит больше всех званий, чинов, орденов и богатств. Я знаю, что ты не расходишься в этом желании, и мы вместе создадим такой уют. Я не боюсь, что нам наскучит. Нам с тобой никогда не было скучно, а теперь хватит на двадцать лет разговоров. Нам будет тепло, уютно и радостно.

Верно, милая? Целую тебя. Твой А.

P.S. Прочел и должен себя тут же опровергнуть. Я увлекся насчет городов, а я все же люблю город больше всего, но мне так хочется быть с тобой, что я преувеличил свою нелюбовь к городу.

* * *

... Что же, я зря прошел пятнадцать высших учебных заведений и много лет практиковал в Антибесе, Явленке, Майкадуке и Спасске? Но я должен использовать знания для пользы человечества, а в особенности - для ограниченного числа человек...

Мы еще поработаем вместе для себя и нашего потомства, так поработаем, чтобы оправдать все годы учения и тренировок. Я и сейчас работаю, не отстаю ни в языке, ни в другом...

... Не обвиняй меня в отсталости, в идеализме, в других грехах. Я знаю, что души нет, душа – клетка и материя, и что древние греки выдумали ее, назвав психеей.

Я изучил материалистическую душу. Не забудь также, что писатели числятся в списке ИНЖЕНЕРОВ ДУШ. Этих душ так много, что до сих пор писатели не охватили всего богатства душевного хозяйства.

Есть души окаянные, есть души на костылях, есть мертвые и пропащие. Есть души авансовые, но зато имеются и безгонорарные...

... Я проследил съезд писателей по “Литературной газете” и вдруг обнаружил, что мое выступление не было напечатано в газете... Я в это время находился в творческой

командировке по изучению душ... Я много лет занимался этим делом, т.е. изучением душ в прекрасно оборудованных лабораториях, где всякая душа совершенно голенькая выступает без прикрас и фальши, в натуре. Накопилось много материала... Я полагал, что писателям это интересно. Вот поэтому показалось, что я сделал доклад на втором съезде писателей о душе “целиком и полностью”.

Очень понравились три выступления – Симонова, Корнейчука и Герасимова. Корнейчук понравился тем, что себя спросил: по поводу... “яровой пшеницы”.

Очень интересен Симонов. Он нападает на Панферова за культивирование личности. Он прав. Панферов, бедный, действительно в этом грешен, но не он один. Так же как и Джамбул. Мы все “Джамбулы понемногу чему-нибудь и как-нибудь”.

А доклад Герасимова изумил. Мне казалось, что он был еще в 1930 году в газете “Кино”, которую я имел честь редактировать. Такой, по-настоящему умный человек, как Герасимов, и один из лучших режиссеров и драматургов, вынужден жевать резину, когда положение обязывает. Он мне напомнил того бедного человека, который обратился к врачу по поводу неприятного запаха своих ног. Он сказал: “Я их смазывал глицерином, спиртом, одеколоном – не помогло. Тогда врач его спросил: “А Вы пробовали мыть ноги?” Больной ответил: “Представьте себе, не пробовал!”.

Вот так и с состоянием кинематографии. Надо мыть ноги и голову, и хорошо мыть.

... Общее впечатление, что был съезд конферансье, где каждый старался быть как можно остроумнее. А некоторые похожи на циркачей. Недаром Шолохов вспомнил Ивана Поддубного...

* * *

2 февраля. Агнессе.

Моя одинокая подруга!

... Ты, голубка, права – у нас с тобой много общего. Ты возила воду ведрами, а я всю прошлую зиму – бочками. Есть сходство, но есть и особенности, которые нас различают. Я, видишь ли, не только воду возил, но и уголь. А это более

серьезное дело. Я был тем же коренником в упряжке, что и при водном деле, но в угольном деле надо играть роль и снабженца. Надо доставать больше угля и лучшего качества.

Иногда надо нарушить одну заповедь и завезти лишнюю тачку в барак. Меня ловили, называли это кражей, а я проявлял немало дипломатической изобретательности, чтобы доказать то, что мне выгодно. Но зато в бараке тепло, и я был уважаемым “дедом-жаром” и имел доступ ко всем печкам...

* * *

14 апреля. Агнессе.

Знаешь, Ага, есть такая поговорка: сделать то-то и умереть спокойно. Смысл этой поговорки раскрылся передо мной только теперь, в дни ожидания.

Умереть не страшно и здесь. Я страшусь не смерти, а того, что могу умереть, не увидев вас. Увижу, расцелую, обниму - могу спокойно умереть. А здесь я буду умирать неспокойно - из-за вас. Понятно тебе, как я рвусь к вам?

У нас выступил по вопросу обороны от атомного оружия наш завхоз - малый неплохой, но с физикой не очень знакомый. Он сказал так: “Долой атомную бомбу и все атомы!”

Я сказал ему:

– Если уж замахиваться на все атомы, то лучше взяться за всю таблицу элементов Менделеева.

Фамилия “Менделеев” вызвала у него настороженность.

– А кто он – этот Менделеев? – спросил он. – Откуда?

Я ответил, что - русский человек и ученый, который открыл многое в строении материи. Интерес пропал у моего слушателя...

* * *

16 апреля. Агнессе.

Милая моя подруга!

Я перечитывал несколько раз твое письмо, в котором мало интересного, но оно мне рассказало о твоем житье-бытье: и борьба за комнату, и соседи – змеи, и кран с водой, и плита, и твое изнеженное сибаритство – спала до десяти часов по случаю воскресенья. Боже мой, какие у тебя тяжелые будни, родная! И я бессилен тебе помочь! Вся энергия, все мысли, чувства уходят на эти мрачные будни. И соседи твои, так же, как и ты, все время напряжены. Все вертятся, грызут друг друга, завидуют, подставляют ножки и радуются тому, что вода идет по водопроводу. Понятно, это лучше, чем таскать воду ведрами. Моя мужественная жена, моя подруга, я подавлен своей беспомощностью: я не могу забрать тебя из этой мрачной жизни, а обещания мои ничего не дадут.

Какими забавными должны казаться тебе мои заботы о Дрезденской галерее, мои настойчивые хлопоты, чтобы ты обязательно побывала несколько раз на выставке...

Но не думай, что я совсем потерял способность восприятия реальной жизни. Я хожу по земле и люблю ее вместе со всем, что на ней. Я только временно изолирую себя (как меня изолировали от вас) от всего мрачного и плохого и тех, кто создает этот мрак. Я временно разместился в замке из слоновой кости, где постоянно звенят серебряные колокольчики. Но я слышу также и противный лай собак, охраняющих мой сад, окруженный колючей проволокой и вышками со стрелками. Я сижу в полумраке барака, слышу тяжелые вздохи двух сотен людей: разбитых параличом, кривых, косых, душевнобольных и просто выживших из ума грабителей и убийц. Тут злобы больше, чем у вас и больше мерзости, но я не обязан ходить на работу, улыбаться тем, кто мне противен, и делать то, что мне неприятно. А ты обязана, это твоя реальная жизнь. Вне этого реального мира у тебя ничего и не будет: ни комнаты, ни обеда, ни кровати. А я все имею без труда, и воображение помогает мне уходить вглубь веков, в дни появления человека. Тут есть Иисусы, распятые

на кресте и не желающие покинуть своего места. Они счастливы тем, что распяты, и тем, что все их видят. Снятие с креста их унижает, превращает в обыкновенных людей. Тут встретишь редкость – рыцаря от революции, который до сих пор наслаждается “белым венчиком из роз” на челе суровой девы-революции. Тут встретишь хищные глаза эсэсовца и русского черносотенца, и белогвардейца, и сектантов, избегающих антихриста, и еврея, принявшего католичество, со слезами на глазах стоящего на коленях перед божьей матерью. Это собрание людей всех национальностей, профессий, знаний и характеров, от профессора до темного жителя Карпат или Тувы – Тувинской области, от чистейших людей, полусвятых и суровых пророков до смрадных грабителей, убийц и таких мерзавцев, которых даже у Достоевского нет...

Я знаю, что оторван от действительности, но верю, что найду место под луной для нас двоих, и мой труд даст нам возможность жить и быть счастливыми.

Обнимаю тебя, мою энергичную и смелую жену.

Твой А.

* * *

9 июня. Агнессе.

Я твою мстительную натуру знаю. Она унаследована тобой от милых существ, которые сидели на деревьях где-то на острове – не то на Сцилле, не то – Харибде, и пели, проклятые, и завлекали честных людей, и убивали их. Как назывались эти милые девушки, не помню, но они погубили немало ответственных товарищей. Один только нашелся сознательный работник, который не поддался на их пение, привязал себя к мачте, чтобы не увлечься пением этих коварных певиц, и не пойти к ним на остров. И он спасся, слава Богу, и мы через него узнали правду об этих коварных певицах. Поэтому и я знаю тебя. Спасибо товарищу Гомеру, что он уберег меня от ошибок!

Когда ты будешь на Дрезденской выставке, обрати внимание на картины, связанные с жизнью Христа.

Больше всего меня интересует образ Христа на кресте и снятие его с креста. Догадываешься, почему?

Ты уже получила мой рассказ о Дорохове, который не хотел быть снятым с креста. Дело в том, что для меня Христос – не сын Божий, а его духовное порождение. Вот это – Разум Вселенной, Бог – наука и мудрость. Бог – мораль. Сын Божий – истина, поведанная Богом, истина, изреченная Богом. Сын Бога – сошедшая к нам истина, озарение. Но жизнь людская слишком не похожа на те истины, которые Бог заповедал людям, и люди отвернулись от Бога и убили его истины. Распятый Христос – это распятая истина, распятая правда и справедливость.

Вот что меня интересует в картинах Дрезденской галереи: каким снят Христос с креста? Мертвым трупом или в убитом имеются элементы жизни? Распятие Христа – ужас, но воскресение – спасение от ужасов. Если истина убита навсегда, тогда жизнь – царство хищников. Если истина воскресает, тогда люди выберутся из царства животных. Как изобразили этот момент великие художники? Если художник был верующим или оптимистом, верующим в светлое и чистое, тогда Христос давал надежду на воскресение и чистоту жизни, на обращение людей из животных в существа, угодные Богу, т.е. -приближающиеся к Великому Разуму, знанию и истине Бога. Если художник видел только муки и смерть Христа, и это привлекло его внимание, тогда люди никогда не выйдут из своего животного состояния. “Великий инквизитор” Достоевского даже просил Христа уйти и не мешать водворять на земле порядок без его, Христовых, истин.

Очень прошу тебя внимательно отнестись к этим картинам, и, если имеются какие-нибудь репродукции, купить их для меня. А ты обязана отчитаться передо мной во всем, что увидишь на выставке.

Ты – мои глаза и мое восприятие. Когда я подумал о тебе и о твоей хватке, то вспомнил, как назывались красавицы-певуньи с островов Сциллы и Харибды. Они звались Сиренами. То-то были Сирены! И только подумать, как изменился их голос! Те Сирены своими изумительными

голосами были так привлекательны, что капитаны, забывая кодекс морской службы, кидали свои корабли и убегали на остров искать счастья в объятьях Сирен.

А наша сирена как завоет, так сразу и стар, и млад бегут в бомбоубежище, а милый голос дикторши сообщает, что “воздушная тревога”: скоро начнут кидать бомбы. Нет, мне уж больше нравятся древние Сирены, с ними веселее! Ты - одна из них, сбежавшая с острова на Эгейском море. А меня, грешного, привязали к мачте Спасского корабля и не дают бежать к своей Сирене, томящейся на чужбине, одинокой и хмурой.

* * *

7 августа. Агнессе.

... Ты мне сказала вот что: “Ты оторван от жизни, несчастье свое принимаешь за реальный мир, а настоящие явления и факты принимаешь за умственное богатство”.

Сознаюсь, именно этого я всегда боялся. Спасибо, что напомнила.

Я слежу за литературой, печатью, читаю много, но мое отношение к ней не прямое, непосредственное, а созерцательное.

Моя личная жизнь состоит не из хлопот по работе, по семье, по общественной деятельности. Она (моя жизнь) вся сосредоточена в голове – в идеях, мыслях, понятиях, представлениях. Здесь крен в мыслительную сторону неизбежен.

Мне иногда кажется, что я живу среди мертвецов, которые в могилах делятся между собой о былом, ушедшем. Ведь то, о чем я пишу тебе, это отображение прошлого, и все же это – умственное богатство.

Я знавал много людей за эти годы, людей разных национальностей, религий, взглядов, но индивидуальностей среди них и десятка не наберется. Индивидуальность – не в отношении моральном или образовательном, и даже – не умом, а яркостью своего характера и участия в жизни.

Господи, я и сейчас живу среди людей, которых бы собственноручно уничтожил, но я заглушаю свою ненависть и присматриваюсь к ним.

Я был знаком с казачиной - великаном и силачом, с лицом доброго пастыря, молодого, вдумчивого, много читающего, бывшего лейтенанта и коммуниста, и этот человек допрашивал и пытал краснодонцев! Пытал и мучил детей!

А другой! Ужас, сколько он перестрелял людей! Они сами -мразь, их нельзя держать среди людей, но они интересны, и в этом мое умственное богатство.

Если бы это были единицы, то они представляли бы интерес только для психиатра, но их так много и способность грабить, убивать и насиловать так свойственна огромному количеству людей, независимо от образования и развития, что эти яркие индивидуальности заслуживают самого пристального внимания. Они представляют собой умственное богатство. Они обогащают нас знанием жизни.

Держать в руках черепки горшков и думать, что это жемчуг и алмазы – ужасно, это сумасшествие. Но я - нормальный (правда, понятие нормы весьма неясно).

* * *

29 сентября. Агнессе.

... Я живу в мире теней. У меня реальное и нереальное сливаются. Я подготовлен, чтобы уйти в мир собственных представлений, стать спиритуалистом, йогом или другим мистиком. У меня реальное и нереальное сливаются.

И я часто боюсь встречи с тобой – не покажусь ли я тебе чудаковатым? Не отвергнешь ли меня? Столько лет!

Но я убежден, что наши испытания кончатся, и мы встретимся...

... Я теперь читаю и конспектирую интересную книгу в той общей тетради, что ты мне прислала. Эта книга – “Введение в индийскую философию”.

* * *

3 ноября. Агнессе.

Мне кажется, что великие трагедии Шекспира созданы на основе понимания закона судьбы.

Судьба Отелло и Дездемоны, Офелии и Гамлета, Брута и Цезаря, Макбета и других – результат их деяний и поступков, личных или унаследованных. Судьба, рок сидит в них, неотделим от них. Их борьба – это самоборство. Борьба с судьбой – это борьба со своей душой, привычками, взглядами.

Смотри, как различно решают герои Шекспира: Отелло убивает потому, что ему показалось, что Дездемона ему изменяет, и он убивает, а потом и себя уничтожает. А Гамлет и Офелия не способны убивать.

Представь себе вместо Гамлета Отелло. Он бы сразу убил и дядю, и родную мать. Такова судьба несчастного короля Лира, Ромео и Джульетты. Судьба в них, борьба против судьбы приводит к их гибели.

Вот в этом пункте великий драматург не прав. Судьбу можно победить победой над собой. Отелло убил не из “благородного” чувства ревности и не из любви. То, что любишь, никогда не уничтожишь. Он убил потому, что привык убивать, он принципиальный убийца, а не влюбленный.

Если он страстно любил и потерял веру, то он имел другой выход, и не один. Можно уйти в другую жизнь (в монастырь), застрелиться или жить отшельником. А “благородный мавр” выбрал только одно средство, один путь – убил милое существо, которое оставило отчий дом, среду, привитые понятия о чести и благородстве. По-моему, мавр – убийца. Ревность - не оправдание...

* * *

1 ноября. Агнессе.

... Есть у меня одно опасение: мы с тобой давно не виделись. Вся наша сердечность и ласка протекают на бумаге.

Мы создаем себе образы и любим эти создания, но насколько образы похожи на реально живущих?

Вдруг при встрече ты скажешь себе: мое представление лучше реально существующего. Он не похож на то, что я себе вообразила, он какой-то не такой. Его письма более приятны, чем он сам. Как тогда быть? Чем я привяжу тебя к себе? Дай приехать, а там разберемся!

... Помнишь, я тебе раньше писал некоторые вещицы литературного характера. А сейчас не могу. Только перевожу понемногу.

Сейчас я занят Оскар Уайльдом. Перевожу его пьесу “Как важно быть серьезным”. Прочел в “Литературной газете” о переводе “Пигмалиона” Бернарда Шоу. И я перевел полностью, а пятый акт отработал. Ругали перевод в газете: за отсебятину, а я постарался сохранить прелесть юмора и обаятельность Элизы и всей вещи.

Ты нашла “Сверкающие огни” Чаплина?

* * *

21 ноября. Агнессе.

Милая моя! Родная!

Я сегодня получил бандероль. Целую тебя, твои руки за этот подарок! Все в нем прекрасно! И какие книги!

“В чем моя вера” Толстого пришла как бы по волшебству. Я ее читал много лет назад, думал о ней и страшно хотел прочесть. Теперь, где ее найдёшь? И вдруг ты, родная, почувствовала мое желание и прислала книгу.

Два часа разглядывал каталог и фото отдельных картин, заглянул к Толстому и Випперу и почувствовал себя одновременно обогащенным и обкраденным. Боже мой, за какие преступления я был наказан, что не смог увидеть выставки! Даже бедные фотографии произвели впечатление!

Только теперь я представляю, что такое - “Сикстинская мадонна!” Не даром она помещена на титульном листе каталога вне общего обзора, а как единственное произведение, как корона выставки!

Лица мадонны и младенца потрясли меня: невозможно

оторваться от лица молодой прекрасной женщины, на которую Бог возложил такую историческую человеческую миссию: родить сына для любви и страдания, для счастья и мук, быть свидетельницей его славы, признания, поклонения, а также видеть его унижение, муки и казнь. И она – эта вечная мать человечества родила сына – человека–Бога. В этой картине Рафаэль показал мадонну, несущую на руках младенца Христа. Здесь она – только мать, а то святое в жизни, которое дает людям неприятие мира – младенец, ребенок и - не ребенок. Серьезность и сосредоточенность не детские, а весь он прекрасен физически. А ангелы внизу - какие они прелестные! Они явно не верят и недовольны. Они завидуют Христу.

И тут же другая тема – женщина “Шоколадница” и “Спящяя Венера”. И всего этого я не видел и, по-видимому, не увижу.

А “Еврейское кладбище” и “Соборование”! Я не умру, я буду требовать жизни для того, чтобы вместе с тобой побывать в Дрездене и вместе с тобой наслаждаться картинами.

* * *

2 декабря. Агнессе.

... Не думай, что я ушел в свои огорчения и не замечаю твоих. Мне больно и стыдно потому, что не могу помочь тебе. Я беспомощен. А что может быть унизительней беспомощности?

... Толстого я отверг. Его Христос - не Христос, его вера – не моя вера. Человеку рекомендуется работать на кого угодно и безропотно, и не спрашивать за это платы, и искать унижения. Он даже говорит, что сознание собственного достоинства омерзительно. А мне омерзительно читать такие советы. Его критика православной церкви похожа на плохую антирелигиозную пропаганду. А Христа он извращает. Он его превратил в пророка, тогда как он для христианина - Бог. Ты прочти о Будде и увидишь, откуда Толстой взял своего Христа.

... С сегодняшнего дня начну трудиться для тебя: буду писать веселые и занимательные пустяки.

В награду попрошу гонорар: в бутылочку клюквенного экстракта налей немного чистого спирта, и я встречу Новый Год вместе с тобой, я подыму эту рюмку за твое здоровье и за здоровье наших детей. А ты старайся запомнить этот миг и я тоже. Условились?

* * *

15 декабря. Агнессе.

... Получил твою посылку. Знай, что в ночь на 1 января я чокнусь с тобой ровно в 12 часов ночи по московскому времени и выпью твой напиток, ГДЕ бы я ни находился: в лагере ли, на пересылке, в поезде – всюду буду пить за твое здоровье, за нашу встречу и буду видеть тебя, твое лицо и твои глаза.

Я встаю рано, а в шесть часов у нас подъем и радио возле моей постели. Ровно в три часа слушаю Москву, а в три часа пятнадцать минут – передача из Барнаула. Тамошний диктор декламирует свои передачи об удоях молока и прочих вещах.

Сегодня барнаульский диктор продекламировал об алтайских коровах так, как Вертинский когда-то певал: “Âаши пальцы пахнут ладаном“. Он сообщил, что в некоторых местах товарищи не учитывают всей важности кормления и поения коров. Коров, оказывается, надо поить и кормить! Я не удержался и заметил: “Какие бессознательные коровы”!

Но сегодня была хорошая музыка, и я расчувствовался. Мне предстоит воскреснуть. Но какое воплощение ждет меня после воскресения?

Да, жизнь дорогая вещь, но не только одна биологическая. Нужны звезды, нужны цветы. Без них – нудная канитель.

Во сне иногда участвую в разных событиях, но как-то без переживаний. Хочу воскреснуть и боюсь воскрешения. Хочу жить и боюсь бесцветной жизни человека, пережившего себя и свой век.

Умом я как будто не поврежден, все разумею и интересуюсь жизнью на этой планете, но не хочется быть опекаемым и даже пенсионером. Но одна страсть, одно стремление сильнее всего - я хочу обнять тебя и детей.

... Если Верховный Совет реабилитирует меня, обязуюсь прожить столько, чтобы успеть поставить свой дом, скопить средства для нашей жизни и твоего обеспечения после меня. Удастся ли? Да, удастся, если только меня реабилитируют. Тогда мне дадут работать, и я не буду последним. Переводы и еще какая-нибудь работа дадут мне средства. Вытянем...

* * *

17 декабря. Агнессе.

... Через несколько дней солнце перестанет удаляться от нас, и день сократит свой бег в ночь. Солнце повернется к нам, и с каждым днем будет сокращать тьму ночи...

Мне понятен мой далекий предок, поклонявшийся солнцу, распевавший гимны солнцу, и рождение своего Бога он увидел в солнечном свете. Когда родится солнце, родится Бог.

В этом настроении обостренной чувствительности я слушал вчера “Евгения Онегина” у репродуктора – трансляция Москвы.

Музыка и пение прекрасны, слышимость изумительная – мороз помог. Я впервые ощутил музыку и литературные фразы слитно. Я не размышлял, не вникал, а впитывал в себя старую повесть о любви.

“Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны...” Я вместе с композитором чувствовал грусть Пушкина, размышления Ленского: “Êуда, куда вы удалились, златые дни весны моей...” - получались вопросительными, фаталистическими. Не в этом ли сущность жизни – любовь и боязнь потерять ее? Любовь к любимому человеку, идее, обществу? Я слушал музыку, только музыку, я ощущал поэзию без слов, но в моем ощущении музыка без меня трансформировалась в видения, звуки превращались в

картины. Я видел танцующие пары юношей и девушек... Молодые танцуют, в этом их призвание. Всюду в мире они танцуют, а старые глядят на них и счастливы, что их потомство продолжает вечный танец жизни....

Тебе Бруша говорила о моей реабилитации по первому делу? Слава Богу, я реабилитирован, я срок отбыл шесть лет назад.

А по второму делу – пока нет, это будет позже. Какой анекдот!

... В первом деле, созданном потому, что его надо было создать, чтобы наказать меня за ДЕРЗОСТЬ. Шутка ли, обратился к министру с ходатайством освободить МОЕГО ДРУГА.^¹

Какая преступная наклонность! Но явной провокации не было. Написали, что я – член контрреволюционной организации и дали пять лет, но без свидетелей и прочей мерзости.

А второе дело – глупая, безграмотная провокация! Но именно это дело не разобрали, и я продолжаю сидеть.

... В душе смеюсь над этой комедией, не возмущаюсь. Наблюдаю, прикидываю, стыжусь. Мне стыдно.

Больше о деле – ни слова!

Когда будешь читать это письмо, Новый Год уже будет стучаться в твои двери, но я мысленно буду твоим кавалером, буду сидеть возле тебя, наливать тебе вино, украдкой целовать тебя.

Веселись, Агочка, надейся на Новый Год! Сегодня день – и живи этим! Скоро, скоро я буду с вами... Я уверен, что никакая сила не отодвинет меня в сторону.

С Новым Годом, моя любимая подруга, милая моя Агочка!

Целую тебя. Твой А.

О ДОЧЕРЯХ И ВНУКАХ

22 февраля. Майе.

... Твое имя - ”Маевич”^* красуется в каждом номере газеты “Кино”, которую я редактировал три года. И на некоторых книжках, и на огромном количестве плохих фельетонов и очерков “Красной Звезды”. Но учти, что все это запрещено,(!) и в особом сборнике, который издается соответственными органами, это указано. И хорошо, что запретили. Очень там мало такого, что следовало печатать, и очень много такого, что мне стыдно вспоминать.^*

Я бы сейчас так не писал – стыдно было бы! А совсем будет плохо, если ты извлечешь эту древность и начнешь доказывать, какой я красивый. Слава Богу, что не попало в твои руки, а если попадет – сожги, не читая.

У меня хватило ума, когда двадцать пять лет назад предложили издать отдельной книжкой мои очерки и фельетоны, воздержаться и потом наотрез отказаться. Значит, немного ума все-таки было. Слава Богу, одной глупостью меньше!

Прошу никуда больше не писать, не прилагать мои “великие писательские творения”. И без них много дерьма.

* * *

23 февраля. Майе.

... Сегодня праздник Красной Армии, мой праздник, праздник моей молодости и лучшего времени моей жизни!

Но я его не отмечу сегодня – сердце побаливает. Возможно, что это и есть особый вид празднования дорогой мне Красной Армии...

* * *

6 апреля. Майе.

Я только вчера отправил тебе письмо и напомнил о

выставке картин Дрезденской галереи. Я об этом больше напоминать не буду, а вот о двух делах напоминать буду:

1. Что с Певзнером?

2. Что слышно о моем освобождении, сообщенном вам Главной Прокуратурой 12 октября 1954 года?

Эти два вопроса меня мучают... Не думай, что я стал маньяком. Вам очень трудно понять человека, лишенного возможности передвигаться, вообще парализованного, который имеет один провод связи с миром, а этот провод вдруг перестал работать – звонишь, кричишь, вызываешь – нет ответа! Ответа нет!

* * *

17 апреля. Майе.

... Хочу ответить, почему стал писать реже. Ты, Агнесса, Бруша – люди занятые. А моя жизнь – переписка с вами. В этой переписке сосредоточено все.

... А что, если мои письма стали назойливыми? Агнесса – искренно ли или из желания доставить мне удовольствие, не может нарадоваться моим письмам и всячески разжигает во мне аппетит бренчать словесными шпорами. Она меня хвалит, поглаживает, а я мурлычу и пишу длинные письма, и часто...

Теперь о посылке. Получил все: шпроты – литовские, голубцы – крымские, конфеты - московские, сахар – из буряков “Марии Демченко”. Объясни, ради бога, что такое “мозговой горох”? На банке так и написано: “горох мозговых сортов”. Всю жизнь ел горох безмозглый и понятия не имел, что бывает горох с мозгами!

За книги и тетради спасибо, но Мартина Идена больше не посылай. Это уже второй экземпляр, третьего не надо.

Сегодня православная пасха. Мои православные друзья рано разговелись и меня приглашали. Два года назад это было невозможно, а сейчас все делается открыто...

Но с деньгами вышло так, что ты хотела помочь мне сверх нормы, а на самом деле причинила боль. Я просил не присылать денег по почте и телеграфу и объяснил почему.

Если у меня будет триста рублей, мне не выдадут денег на билет. Выходит, что ты помогаешь бюджету лагеря. Меня привезли сюда замерзшим, замученным и заперли в клетке. Я не должен объяснять, какие чувства питаю к этой клетке. А ты, моя дочь, отдаешь клетке свои честно заработанные трудовые деньги! Понятно, почему мне больно?

* * *

19 апреля. Майе.

... Твои медицинские познания о пургене ограничены. Люди моего возраста страдают запорами, но это только на воле, а в лагере совсем не так.

Я мог бы написать книгу о лагерной эстетике, живописи и, особенно, – архитектуре. Я не шучу! То же и - с медициной. Бактериология стоит перед нами на коленях, мы ее опорочили и опровергли!

В лагере нет желудочных заболеваний, почти нет. Больные поправляются или гибнут, но никто продолжительно не болеет желудком. Лечение голодом легче всего и лучше всего проводить в лагере. Переедать не будешь. Желудки лагерников все проворачивают. В 1945–46 годах я ел лебеду в супе с удовольствием. А сырого картофеля съел огромное количество. На воле заболел бы от лебеды и сырого картофеля, а здесь поправился. Поэтому, дочка, хватит пургена... Я им пользоваться буду только перед смертью, а пока что он зашит у меня в подушку вместе с полотенцем и ножницами, как амулет.

* * *

23 апреля. Майе.

... У меня к тебе просьба. В 1947 году вышла небольшая книжка в Москве, называется она “Что такое жизнь с точки зрения физики?” Автор Эрвин Шредингер, один из немногих физиков нашей современности. Я с ней познакомился, с книжкой, только в этом году, благодаря моему знакомству с одним очень интересным человеком,

математиком. Эту книжку надо знать каждому культурному человеку, а в особенности людям, занятым в такой области, где ты работаешь. Сознание человека, интеллект и “Я”. Думаю, что тебе это трудно будет читать одной без помощи, но ты обязана знать эту книжку, как для расширения своего кругозора, так и в чисто профессиональных целях. Поэтому найди эту книжку и пришли ее мне, а я в компенсацию обещаю тебе по приезде помочь усвоить ее и заинтересовать теми вопросами, которые автор выдвигает. Психиатр поставлен в необходимость читать и думать.

Ты уже была на выставке Дрезденской галереи? Смотри, не забудь и своего Сережу сводить туда!

* * *

7 июня. Майе.

... Даю слово не умереть до свидания с вами. Судя по мне, посудина выдержит еще не один год плаванья. Это было бы большим скандалом умереть без плана и посреди дороги...

Я просил в предыдущем письме отправить мое поздравление Сереже с днем рождения в лагерь, а когда написал, подумал: цензура поймет, будто я через тебя веду переписку с каким-то Сережей, находящимся в лагере, и тут же добавил: “в пионерский лагерь”

Получилось, что дед и внук – лагерники! И оба лагеря воспитательного характера: внука просто воспитывают, а деда перевоспитывают!

Когда дед и внук встретятся, это будет встреча двух лагерников, старых лагерников. Этот парадокс придумал сам Вельзевул – самый главный сатана, командующий всеми сатаненками.

... Скажи мне правду: могилу нашей Фени поправили? Вы были у нее? Если еще не успели, сделайте это. Прошу вас, очень прошу. Это важнее моего освобождения! Не считай меня странным, и, если возможно, пришли мне один листик с ее могилы. Опять же прошу не считать меня сентиментальным стариком, который расчувствовался не в меру... Я в полном здравии и уме. Когда встретимся, я тебе объясню, чем обусловлено такое отношение к могиле Фени, и

ты убедишься, что моя забота о могиле является одновременно заботой о тебе и Бруше, о ваших детях.

Я не боюсь так писать ТЕБЕ, а иной может подумать, что я повредился, впал в мистику.

... Напиши же, что лучше подарить Сереженьке, что его привлекает. Понятно, что я могу послать только в конверте, а не посылкой.

Целую тебя, дочка, и сына твоего.

Папа.

Майе, без даты

... Сегодня мои сомнения были разрешены окончательно: это сделала твоя посылка.

Я никак не мог понять, почему в постановках Художественного Театра нет “Вишневого сада” – одной из замечательных вещей русской драматургии, которая сто лет волновала и радовала зрителей?

Но сегодняшняя посылка меня просветила. Я понял, что “Вишневый сад” покинул сцену Художественного Театра и перебрался куда-то на Тишинку или Новослободскую, где чрезвычайно плодоносит. Хорошо, что его не вырубили! Компот получается очень ароматный, кисленький и вкусный. Спасибо. Также спасибо за глюкозу, которая будет лежать, и за деньги, которые лежать не будут.

Но вторая загадка до сих пор не разгадана. Имеются только гипотезы. Одна из них высказана моим приятелем – врачом-психиатром. А загадка вот в чем: в огромном изобилии вишен, которые были в посылке, неожиданно оказался складной ключ, который употребляется железнодорожниками в вагонах.

Первая мысль – символ скорого возвращения. Второй домысел неприятный: не полагают ли мои близкие, что я стал железнодорожным вором, которому такой ключ необходим, как воздух.

Но последний домысел – психиатрический, а именно: у тебя в кармане всегда водится такой ключ, коим твои пациенты запираются. И вот, когда ты собрала посылку, он выпал и приехал ко мне. Правдоподобно, что твой сероглазый

хлопчик положил этот ключ в подарок деду.^¹ Но ты не беспокойся, я ключ привезу и ни одной кражи в вагонах не совершу, несмотря на всю обаятельность этой профессии.

Покончив с загадками узко личными, перехожу к тайнам большого масштаба. Я думаю, я почти уверен, что в этом году не освобожусь...

* * *

29сентября, Майе.

... Твоя постановка вопроса о воспитании Сережи ошибочна. Ты пишешь: надо оставить работу в больнице, чтобы заняться воспитанием сына. Ты можешь сказать: « Сережа, садись, я буду решать с тобой задачи», но ты не можешь сказать: “Сережа, садись, я буду тебя воспитывать”.

... Никакое общество не может существовать, если все члены занимаются кражами, насилием, убийствами, развратом и т.д. Но эти десять заповедей – древние десять заповедей лежат в основе воспитания человека.

Каким должен быть порядочный человек? Это уже зависит от идеала общества. Мой приятель – нефтяник был возчиком у начальника отделения и разъезжал с ним повсюду. Не раз они приезжали на вечеринки начальствующих лиц, и начальник приглашал своего возчика к столу, и говорил:

– Он – зэка, но вполне порядочный человек.

Идеал порядочного человека не одинаков, но общее для всех: не воруй, не лги и т.д., владей собой – сдержанность, воспитание чувств (âñпомни роман Флобера этого названия).

Я уже писал тебе о своем идеале воспитания вообще и о Сереже: физическое развитие, образование, интеллигентность, умение владеть лопатой, пилой и стамеской.

Я бы хотел видеть своего внука здоровым и мыслящим человеком, связанным с наукой или искусством. А его верования - коммунист, католик, буддист и др. – меня мало

интересуют. Если он будет человеком, то все будет хорошо. Только бы не был “простым” человеком. Эти “простые” все упрощают и чрезвычайно неинтересны.

А ты, дочка, в большой столице огромной страны хочешь запереть маленького гражданина в квартире и воспитывать домашнее существо. Дай ему простор, а то вырастет Обломов советской формации. Ты собственно хочешь стать нянькой, а не воспитательницей.

Мать – плохая воспитательница, если ей мешает материнское чувство. Не делай из Сережи “сыночка”, не приучай его держаться за мамину юбку.

А теперь о тебе персонально:

– Ты – врач, работник благороднейшей области человеческого труда, ты нужна обществу, ты делаешь дело общественное, полезное и хочешь оставить это хорошее, красивое занятие и положение, чтобы быть домашней хозяйкой!!!

Найди пожилую женщину, вроде нашей “Алексеевны”, которая у нас была когда-то, или Марии Александровны: пусть эта женщина станет членом вашей семьи, родным человеком... Тебе это дешевле, чем бросить работу!

Молодец Феня! Умница! – она умела преодолеть это, и не была домашней хозяйкой, а ее дочь добровольно помышляет об этом! Это – регресс, движение назад, дегенерация!

Вопрос о твоем Сереже – не личный, а общественный. К обществу и надо обращаться и там искать его разрешения, а не в мещанском идеале “домашней хозяйки”.

Не знаю, нравится ли тебе мое мнение, а в особенности твоему супругу, но я сказал свое твердое мнение. Твоего мужа я не знаю...

* * *

1 октября, Майе.

Я написал свое мнение о твоей работе и о воспитании Сережи. Прошло два дня, а я все неспокоен... Мне кажется, я не все сказал, я стеснялся сказать, зная, что твой муж придерживается иного взгляда. Но в эти два дня я пришел к выводу написать тебе все, не ограничивая себя вежливостью.

Ты – врач, полезный человек, имеющий место в жизни как личность, как самостоятельный человек, и мне непонятно, как могла тебе прийти в голову мысль отказаться от своего общественного положения, от своей индивидуальности и превратиться в придаток к семье?

Ты любишь сына, любишь мужа, но работа должна занимать у тебя не меньшее место. Если бы ты была машинисткой, секретарем, делопроизводителем, словом, человеком, не имеющим своей специальности, я бы все равно подумал, бросать ли работу. Но врач! Ты должна так держаться за свою специальность, как дорожишь мужем и сыном.

Открою тебе, дочка, один секрет и пусть он останется между нами: твоя мать – Феня, получала на работе немного. Эти деньги ничего не давали семье. Они уходили как-то так, а на жизнь, на все расходы доставал я. Больше скажу: Фенина служба была прямым убытком в домашнем хозяйстве, но я никогда не думал, что она может покинуть службу. Она пару раз только сказала мне, что ей хотелось бы жить вне большого города, быть хозяйкой, дожидаться меня, садиться за стол и прочее. Но я понимал, что ей нужна служба как опора не материальная, а моральная. Она не была ни “мужняя жена”, ни его отблеском, тенью, а сама - индивидуальность, и я ценил это, был рад, что она работает. Забота о семье, в особенности о детях, отнимала у нее немало времени, а ей еще приходилось писать всякие доклады, и до самой кончины она была не только моей женой и матерью детей, но и солидным работником Госплана.

А ты – врач – помышляешь о том, чтобы оставить работу, свою благородную специальность! Мне тяжело думать об этом.

Но, может быть, у тебя неприятности на работе? Может, скажи, не товарищеские отношения коллег? Может тебя третируют или унижают?

Должен сказать еще одно: за время моих скитаний у меня было немало друзей - врачей. Но три врача - два старика и одна женщина средних лет - были моими очень близкими друзьями. Старые врачи – изумительные люди. Один – семидесятилетний - всегда принимает, лечит, и читает литературу, и следит за ней. Он – терапевт, и остальные – тоже.

Был у меня хороший, толковый психиатр – профессор Бруханский Николай Павлович. Были еще знакомые психиатры. Я отношусь к хорошим врачам с большим уважением. Но не обижайся на то, что скажу: молодые врачи не всегда похожи на своих старых коллег. Они мало знают – это полбеды. Но они не имеют желания знать: не читают литературы, не понимают, что они не врачебные служащие, а врачи... У них нет чуткости и сердечности, нет врачебной этики. Эти мне несимпатичны.

Может быть, ты находишься среди тех, кто мне несимпатичен? Может быть, ты чувствуешь к себе оскорбительное отношение? Но даже при этом условии – не оставляй своей профессии!

Я много раз думал, что приеду и буду тебе помогать в пополнении знаний – буду для тебя читать и переводить иностранную литературу, писать доклады, сообщения, статьи. Я хочу передать тебе в наследство кое-что из того, что у меня есть: опыт наблюдения, некоторое умение анализировать, размышлять. Хочу работать для того, чтобы ты заняла солидное место в психиатрии, а ты хочешь уйти в сторону от жизни. Заклинаю тебя, не делай этого! Прими мой совет, как завещание.

... Если я не доживу, и ты после меня оставишь работу, ты будешь иметь тяжелые сновидения. Я буду появляться и спрашивать тебя: “Зачем ты, дочка, не послушалась совета?”

Видела ли ты, чтобы писательница, балерина, певица, актриса, художница – оставляли свою работу? Только бездарность и тупая особа могут это сделать и хорошо, что делают. Врач-психиатр не ниже писательницы. Уж если говорить об инженерах душ, то психиатры ими являются в первую очередь. Большинство писателей - инженеры строчек типографских и с душой не имеют никакой связи.

Дорожи своим положением, отнесись к нему бережно, вдумчиво, работай над собой... Ты всегда будешь иметь опору в жизни умением врачевать людей.

И тебе всегда будет радостно, и ты всегда будешь гордиться своим положением. Ни в какие норы домашнего хозяйства не забивайся, ни при каких условиях не унижай себя до уровня придатка к семье.

Я и Феня так думали о тебе и о Бруше и, слава Богу,

все так сложилось. Не ломай свою жизнь, дочка, не калечь себя, прошу тебя, Майя!

* * *

1 ноября. Бруше.

Дорогая Бруша!

Мне хочется написать тебе о радостном и приятном, это – твоя работа по гриму. Я рад, что ты занялась этой работой. Советую изучить ее как следует и не разбрасываться, т.е. свои мысли и выводы не распространять на киностудии. Все практические выводы, все прикладное – отдай в киностудию, а свой путь разработки, свои интересные наблюдения, любопытные стороны – оставь себе.^¹

Дело вот в чем: грим имеет две стороны – чистая химия. Другая сторона – искусство. И если в театре и кино грим нужен, чтобы представить наиболее ярко роль действующего лица, то в жизни грим помогает лучше представлять себя на сцене жизни.

Вот в этом месте, в этом пункте, грим уже – не химия, а что-то другое. Тут, безусловно, прежде всего, эстетика, психология, умение видеть себя в зеркале. Каждая женщина мажет губы и пудрится, но каждая это делает по-своему усмотрению, без знания.

Представь себе небольшую книжечку на эту тему: “Как ухаживать за своим лицом” – руководство или советы по этому поводу.

Такое произведение имело бы успех у огромной части населения – молодой части, и женской – в особенности. Дикари уже знали искусство грима. Они мазали свое лицо и тело, выводили линии, чтобы произвести впечатление на окружающих. Мы все интересуемся мнением других о себе и стараемся представляться другим, как нам кажется наиболее выгодным. Ваша фабрика выпускает всякую косметику, вы рекламируете ее, но не знаю – инструктируете ли, как пользоваться этим.

Имеется книга “Хорошего тона”, я видел ее. И скажу тебе правду – ее не мешает знать. Книжка, которая объяснит, как надо пользоваться косметикой, будет большим вкладом в культуру!

Советую также прислушаться к мнению гримеров. Эти люди - практики, но они много знают из своего опыта. Имеются и работы по гриму театральному (по кино я не видел). Советую тебе заинтересоваться этим делом. Оно может послужить для тебя началом большой интересной работы. Я бы мог быть тебе полезным в этой работе. Советую войти в это исследование как химику и как искусствоведу.

Когда приеду, изложу мое представление об этой работе. Хочу верить, что увижу твою литературную работу на эту тему.

Если киностудия привлекла тебя, чтобы использовать твои знания и труд для грима, то ты имеешь возможность использовать киностудию для своей литературной работы в области грима.

Я представляю себе короткометражку для широкого экрана.

Конечно, мне лучше бы приехать к тебе, чтобы дать конкретные советы, но на моей киностудии я нужен для исполнения роли рядового арестанта.

* * *

14 ноября. Майе.

В детстве за тобой не замечалось этой склонности. Едва ли это наследственное: ни я, ни Феня не работали в телеграфе. Откуда у тебя страсть слать телеграммы? Какой смысл телеграммы, что выслала валенки? Валенки-то идут не по телеграфу!

Понимаю, ты хотела утешить меня – валенки уже посланы. Но я и не сомневался, что ты их вышлешь. Я и без твоей телеграммы знаю, как много обязан тебе и Бруше, и знаю, что вы искренне помогали мне все эти годы.

На днях один знакомый, которого я знаю еще по воле, показал мне свои ноги. У него пеллагра.

– Я ведь только недавно начал получать посылки, – сказал он, – а все время, уже восемнадцатый год крепко недоедал.

Я подумал: я не был заброшен все эти годы и получал наилучшую помощь... Поэтому и сохранился, и имею человеческий вид.

Но телеграммы не нужны. Зряшная трата денег, и меня они не утешают. Потом, учти, что телеграмма вызывает некоторое волнение. Стоит ли волноваться по поводу высылки валенок?

* * *

ОБЪЯСНЕНИЕ МАЙИ

Валенки! Если бы папа знал все, что было связано с ними и вообще с посылками! Мы, конечно, не писали ему об этом...

Посылать посылки из Москвы не разрешалось. Можно было их отправлять не ближе, чем за сто первый километр от Москвы.

Мы с Брушей работали. Почта в воскресенье закрыта, значит, надо всеми правдами и неправдами вырываться в

рабочий день... Но валенки еще надо заказать.

Нам дали в Александрове адрес одного деда, который обещал свалять валенки через месяц. Приехали через месяц – дед лежит в стельку пьяный. Про наш заказ забыл... Дождались, пока опохмелится. Обещал свалять срочно, но обманул. Приезжали еще дважды. Наконец, взяли деда измором, но пришлось заплатить вдвое больше первоначальной цены.

Была моя очередь ехать в Александров (мы с Брушей чередовались). Я получила валенки и пошла на почту. Пять часов пришлось простоять в очереди. Когда она, наконец, дошла, мне из окошка вышвырнули посылку:

– Не так зашили!

А был вечер, почта закрывалась, завтра мне надо быть на работе. Что делать? Удалось дозвониться в Москву. Я сказала Бруше, что остаюсь в Александрове и прошу сообщить на работу, что завтра не буду, использую имеющийся у меня отгул за дежурство.

Ночевать в Александрове? Но где? Сидеть всю ночь на лавке в станционном помещении? Но оттуда выгоняют. Повезло! Меня приютила вокзальная уборщица...

В пять утра я уже заняла очередь у дверей почты. Ночью распорола посылку и вновь зашила ее “вполне грамотно”, так что девица в окошечке, как ни крутила, но вынуждена была принять.

Домой я приехала только к вечеру, но настроение было радостным: наконец-то удалось преодолеть этот невозможный барьер! – валенки сделаны и отправлены!

И я послала телеграмму папе. Подтекст ее был такой: “Папочка, не выходи на улицу... Потерпи еще немного, и ты согреешься!”

Если бы он все это знал, он бы не упрекнул меня за телеграмму!

Я вначале даже обиделась на отповедь, но потом обвинила себя – должна была понять, в каком напряжении находился он!

* * *

Как ни убеждал он нас, что равнодушен к своему освобождению, как ни пытался отвлечься оптимистическими письмами, ожидание изводило его. Он весь был как натянутая струна, и каждая телеграмма ударяла по ней, ударяла надеждой: телеграмма – весть об освобождении!

* * *

20 ноября. Майе.

Дорогая Майя!

Через пару часов после того, как отправил тебе письмо, я получил валенки. Всего шесть дней они шли ко мне - это рекордная скорость! Принес валенки в барак и начал их примерять.

Мне показалось, или на самом деле – кто-то вздохнул, но кто - я не заметил. Когда я натянул на ноги оба валенка, я совершенно ясно услыхал глубокий вздох. Он раздался где-то надо мной. Я был озадачен. Кто же это вздыхает? И когда я в

третий раз услыхал вздох, я нашел виновника. То была пыжиковая шапка на моей голове. И зависть, и горе, и глубокое чувство падения охватили мою шапку. Она сразу заметила, что валенки вытеснили ее и захватили первое место.

– Что это - фетр? – спросили меня.

– Не знаю, – ответил я. – Но они хороши.

Пыжик увял, он сразу заметил, что уже не он является моим героем. Раньше меня все различали по шапке. Все знали, что в белой пыжиковой шапке ходит один человек – это я. А сейчас уже никто не глядит на мою голову. Она не привлекает к себе внимания. Ноги, мои ноги в белых валенках стали центром внимания туземного населения!

Должен рассказать об одной моей особенности: ноги у меня больше удались, чем голова, и по уму, и по силе.

Я мог пройти 40–50 км и не чувствовать усталости. Я много ходил, поднимался на горы и вершины и не чувствовал усталости. Все, что можно выделывать ногами, мои ноги делали легко и радостно. Если бы не плохо оборудованная голова, я бы мог стать футболистом, альпинистом, мастером беговой дорожки, а может быть - и балетмейстером. Но голова мешала ногам и гоняла меня по свету и, наконец, загнала в Спасскую обитель.

Твои валенки являются заслуженной наградой моим ногам, и пусть шапка лопнет от зависти. Ноги утешены за все огорчения, которые они вытерпели из-за нескладной головы.

... Я хотел лечь спать в валенках, до того тепло в них. Пимокат из Александрова, свалявший эти валенки, не только мастер катать пимы, но он, видимо, и добывает еще особые атомы, сообщающие валенкам мягкую теплоту и прикосновение бархата. Вот я сижу и пишу. Руки стынут, а ноги поют от радости.

Но мне стало жаль поблекшей шапки, и я успокоил ее:

– Не беспокойся, – сказал я ей, – когда приедем домой, и будем выходить из вагона, то те, которые прислали мне тебя и валенки, не будут разглядывать пассажиров по обуви, чтобы найти меня, а – по шапке. И тебя, пыжик мой несравненный, увидят сразу, и вместе с тобой – и меня. Не горюй, если

сейчас ты стал незаметен. Народ все же ценит шапку, а не обувь. Недаром говорят: “по Сеньке шапка” и т.д.

Пыжик успокоился и сидит на моей голове с прежним достоинством.

Теперь ты видишь, что не права. Валенки произвели не тот эффект, что в прошлом году пыжиковая шапка, а затмили ее.

Спасибо, дочь, за валенки. Они мне пришлись по вкусу, и вовремя. Твой труд, деньги, поездки в Александров – все окупило себя!

Когда же вы увидите меня в шапке и валенках? Дождусь до первого декабря, а там виднее будет. Я не сомневаюсь, что Новый Год встречу здесь. Но может случиться, что я приеду к вам, когда на голове у меня будет кепка, а на ногах туфли. Единственное утешение, что и кепка, и туфли присланы вами.

Сегодня теплый, снежный день. Все напоминает зиму на Украине, в моем Киеве. Все хорошо. С такими валенками я не боюсь зимы, все перенесу и выдержу, и на страх врагам выживу и приеду к вам.

Целую крепко.

Ваш папа.

* * *

14 декабря. Бруше.

... Насчет Саши ты мне задала задачу. Твой мальчик, судя по фотографии и по учебе, имеет о себе мнение не рядового, а выделяющегося среди других. Это должно было развить в нем чувство собственного достоинства – качество очень хорошее, но самолюбие – качество нехорошее.

Он знает своего деда по отцовской линии, с которым он вырос - это уважаемый человек, образованный, порядочный, к тому же – профессор. А дед с материнской линии – неизвестно кто. Теперь он узнает, что дед (с материнской линии) не профессор, не инженер, а – старый арестант. Это

может быть большим ударом для его самолюбия. Дело не в том, что он возненавидит меня за родство с ним, а в той травме, нравственной травме, которую он получит.

Тогда остается другое: что такое явление, которое получило название “Берия”? У него может возникнуть вопрос, который нежелателен в его возрасте. Поэтому, дочка, я не могу ничего посоветовать. Когда подрастет, он узнает и без меня, и без тебя, а сейчас надо найти для него объяснение переходного периода. Если бы я лично был знаком с ним, то нашел бы это решение, а сейчас ничего не могу придумать...

О ВЕЧНОСТИ, О СТРАХЕ И О НЕНАВИСТИ

Из дневника

Хочу знать и понимать.

Я вижу Большую Медведицу каждую ночь и два раза выхожу ночью, перед рассветом любоваться ею. Но тут я не знаю, не понимаю.

Вчера я увидел Луну, уходившую за небольшое продолговатое облако, за облаком – серое, хмурое небо. Это – вечность.

Так всегда было и всегда будет. Не только мои библейские предки это наблюдали, но и мой далекий предок, сидевший на дереве, почесывался, рассматривал Луну, Медведицу, облако. Думал ли он о вечности? Конечно, думал. Ему мерещилось все, пробегала мысль о непонятном, недосягаемом, о величественном и всесильном. Это была мысль о вечности, а следовательно – о Боге...

Задумываюсь над тем, что есть вечность – начало, признание Божественного начала, а потом – и поклонения. “Я есть Бог твой”.

Эту фразу из десяти заповедей создавали поколения, наблюдавшие вселенную и размышлявшие о вечности.

Не знаю, как будет выглядеть мир, когда исчезнет страх у людей. Но до сих. пор он играл роль воспитателя и правопорядка. Не будь страха, никакая общественная жизнь не была бы возможна. Страх создал человека и организовал человеческое общество. Бесстрашие – это недостаток ума...

Когда исчезнет страх у людей, жить станет невозможно. Но страх никогда не покинет человека. Он тормозит эмоции и учит человека мыслить.

Жить в обществе людей, не имеющих страха, – страшно.

Кровничество – страховка страхом.

* * *

Как избавиться от мысли, связывающей тебя с эпохой? Великие основатели, мыслители и ученые – были вне своей эпохи. Ньютон и Спиноза стояли вне своей эпохи, иначе они не были бы гениальными. Неправильно полагают некоторые, будто эпоха доверила им свои тайны.

Но может человек, обычный человек, выйти за ограду своего общества и эпохи? Хочу преодолеть свое время и свой страх, глубоко сидящий во мне...

Человек, который никому не полезен, никому не нужен.

В лагере я это наблюдал исключительно ясно и думал, что это - свойство лагерей, но по зрелом размышлении убедился, что таковы отношения между людьми и на воле, не только в капиталистической стране, но и в социалистической. “Каждому по труду”, “кто не работает – тот не ест” – вот формулировки этой полезности. Кто нам более полезен, тот и признан... Но помимо полезности отношения определяются еще одним, прямо противоположным свойством – страхом. Полезен тот, кого боятся. Следовательно, человек, который сам ничего полезного не дает другому, а только внушает страх, получает полезные услуги окружающих его людей. В этом истинная эксплуатация, ничем не отличающаяся от нашего использования лошадей и быков, которые боятся нас и работают на нас. Правда, последние в лучшем положении, чем люди, так как они получают пищу от человека. Приведу несколько примеров:

В лагере я был рабочим бригады плотников. Моя полезность имела там ясное выражение: меня кормили в

соответствии с нормой выработки. Когда я не выполнял норму, я имел меньше пищи и вызывал враждебное отношение товарищей: я им всем снижал процент выработки. Когда же я научился работать интенсивнее, то получал премиальные блюда и признание своих товарищей.

Наконец я получил большое повышение: стал вещевым каптером. Моя полезность людям стала очень высокой, и все старались быть мне полезными. Мои два помощника – сторож и уборщица - ходили с котелками на две кухни, а иногда и на три (общую, больничную и пожарную), и все нам отпускали обеды. Это было незаконно, не разрешалось, но признавалось всеми.

В зоне было три бани. И в любой бане, и в любой день меня принимали. Но счастье длилось недолго: меня выгнали, и опять послали “работягой” – на этот раз в полевую бригаду.

Здесь рабочий день летом не менее двенадцати часов. И все отношения изменились. Моя полезность окружающим ничего не стоила. Я прихожу в баню с бригадой, меня бреют в общей очереди, выдают одну шайку воды. И сколько я просил набавить еще половину шайки – не давали. Я раз ушел с намыленной спиной - воды не дали, чтобы смыть ее.

Когда же через полгода я был возведен в ранг художественного руководителя и культорга, мое положение сразу изменилось. Моя полезность окружающим опять стала высокой: мне давали воды, сколько я хотел (а не просил!) и кормить стали лучше.

Как-то во время обеда начальник, заглянувший в мой котелок, удивился, что в нем мало “существенного”. Он послал за заведующим кухней и спросил его:

– Неужели не мог больше и лучше влить в котелок художественного руководителя?

Тот ответил, что существуют нормы. Начальник бросил, что знает об этом, но... И мне начали вливать в котелок “и сверху и снизу”, т.е. набирали черпаком жир сверху и гущу снизу.

Понятно – это в ущерб другим, за счет других, это незаконно. Но разве НА ВОЛЕ НЕ ТАК? И тоже за счет других.

Я получаю литературный гонорар за то, что моя полезность оценивается выше других, и мне наливают “и сверху и снизу”. Это всюду: в продмаге, в магазине готового платья, в театре, в журналах и газетах (я их выписываю и покупаю книги).

Но человек, которого боялись в лагере, получал выше своей полезности. Колька Лихачев получал дань от всех, кто получал посылки. Его боялись – он мог отнять, да еще избить.

Так же и на воле: люди, внушающие страх, лучше обеспечиваются государством, т.е. государство ценит этих людей и наливает им гуще и жирнее. Государство это делает потому, что такие люди полезны, они соблюдают порядок и дисциплинируют – стараются услужить внушающим страх.

Будет ли это и в коммунистическом обществе? Страх отпадет, а полезность, принцип полезности останется. Полезный человек будет удовлетворяться “всеми видами довольствия”, а бесполезный – будет ограничиваться.

Отношение к действительности может быть разным. Можно ее видеть с эстетической, экономической, исторической и т.п. сторон. У меня был один аспект – политический.

Эти очки, которые я напялил на себя, играли роль шор, которые надевают лошадям, чтобы они глядели вперед, а не по бокам.

Эти шоры закрывали от меня все богатства мира, несмотря на то, что я интересовался и другими сторонами жизни. Люди меня интересовали, как в жизни, так и в литературе, как воплощение идей и исполнители воли эпохи. Это было примитивно: персонифицированные идеи заслоняли людей, а я не видел индивидуальностей.

Жизнь раскрыла мне некоторые свои тайны, и я разглядел то, чего раньше не видел. Человек – не чтец-декламатор и не идеологическая начинка.

* * *

... Я в долговой тюрьме, как добросовестный банкрот, но банкрот. Я добросовестно привел к разорению многих людей, выдал векселя и – прогорел! Тюрьма заслужена.

Странно, что злостные банкроты процветают, но они и вели дело так, чтобы мы стали банкротами, и предприятие забрали себе в руки.

Я перевожу “Пигмалиона” Шоу. Профессор Хиггинс говорит:

– Разве мы знаем, что делаем? Если бы понимали, разве бы мы это делали?

Я делал, жил, работал и приехал не туда, куда хотел. Я ем тот компот, который сам варил. Он оказался невкусным. Но мне ли жаловаться на это? Повторяю: есть судьба и есть возмездие...

Я верю: так же, как “могила неизвестного солдата”, будет поставлен памятник тем строителям социализма, которые осваивали Крайний Север, строили каналы, заводы, строили, как “враги”...

Любовь и ненависть имеют свои объекты. Любить и ненавидеть можно что-то или кого-то. В этих чувствах всегда выражается отношение к чему-то или к кому-то. Эти чувства свойственны всем людям. Можно определить, что любят и что ненавидят. Не любят голода, холода, плохой одежды, плохого жилья, болезни, нищеты, безобразия, уродства.

Любят свет, изысканность, красивое платье, квартирное удобство, путешествие, искусство. В зависимости от культурного уровня любят знания, легкое времяпровождение и т.д.

Большинство людей всегда находится в состоянии неудовлетворенности, т.к. не имеют возможности удовлетворить свои потребности в удобном, красивом, обеспеченном. Высококвалифицированный рабочий, служащий средней руки, торговец, ученый, деятель искусства и т.д. постоянно стремятся к тому, чего им не хватает.

Ощущения и настроения определяются не достатком чего-то, а отсутствием чего-то.

Мало людей владеют большинством того, чего они хотят, а большинство владеет небольшой частью того, чего хотят. Зависть большинства к меньшинству постоянна. А завидуют не только хорошему платью, пище, удобствам, но и

красивому лицу, голосу, фигуре, дарованию, происхождению, уму, знаниям.

В любом государстве постоянно находятся эти две группы: завидуемые и завидующие.

Когда отношения обостряются на почве крайнего лишения большинства, тогда ненависть большинства направляется на меньшинство. Зная, что в основе лежит ненависть, легко управлять людьми, направляя их зависть на определенные объекты и людей: против дворцов, аристократии, буржуазии и их окружения, людей искусства, науки и т. д.

Но странное повторение. Раздевают имущих, владетельных, красивых и обеспеченных, ученых и образованных – ВСЕ обиженные, ВСЕ неудовлетворенные, ВСЕ завидующие. Они вытаскивают их из дворцов, отбирают красивую жизнь и очень скоро сами занимают их места. На место одних владетельных, знатных и властных приходят другие – те, которые вытаскивали властных. Они занимают их места. Оттаскивали властных и знатных от кормушки ВСЕ, а подошли к кормушке избранные, наиболее смелые. Разве история не дает нам достаточно примеров? Нигде, как у нас, не шло так исправно истребление имущих, знатных и властных, а потом на их место сели те, кто упорно боролся против властных.

Эйхе имел свой дворец и свой двор. Он был наместником Сибири и ни в чем себе не отказывал. И не только он.

Разоблачение Сталина служит ярким примером того, как малограмотный семинарист становится филологом, генералиссимусом, архитектором, литературоведом силой своей энергии и аморальности.

Основное в массовом движении, это – ненависть. Она объединяет и дает выход чувству ненависти. Любовь к чему-то не может объединить людей для действий. Можно любить балет, но ни один любитель не пойдет за балет с оружием в руках, не будет убивать тех, кто против балета. А ненависть ведет человека в бой. Человек больше всего ненавидит то, что он считает несправедливым, и стремится ЭТО уничтожить.

Прав был М.Я. Макатинский, когда говорил: “Я не знал никогда ЗА ЧТО борюсь, но я всегда знал, ПРОТИВ чего

борюсь. Я никогда не знал, чего хочу, но я всегда знал, чего не хочу”.

Мне кажется, что чего-то не хотеть, одновременно значит чего-то хотеть. Отрицать или опровергать что-то, значит признавать что-то другое.

Ненависть – основное чувство масс в революции, а иногда и в войне. В одинаковой степени и контрреволюция...

ПЫТКА ОСВОБОЖДЕНИЕМ

... Папа жил в полустационаре, в инвалидном бараке, на работу не ходил. Вся его жизнь была в переписке с нами, в радостных мечтах о будущем. Он с нетерпением ожидал освобождения, но встреча все отодвигалась, несмотря на то, что Берия и его подручные давно уже были расстреляны...

В 1954 году отец написал заявление Генеральному Прокурору СССР. Примерно в это же время Бруша обратилась с заявлением в Генеральную Прокуратуру:

Жалоба

Умоляю Вас лично рассмотреть дело моего отца Короля Михаила Давыдовича, невинно осужденного и отбывающего наказание в лагере П/О Спасск, п/я 419/9-Е в Казахской ССР. Я неоднократно обращалась в Главную Военную Прокуратуру с этой просьбой и получила от нее извещение, что ОТЕЦ ОСВОБОЖДЕН. Прошло полгода, а его продолжают содержать в заключении. Все мои последующие заявления по этому вопросу пересылаются Главной Военной Прокуратурой в Прокуратуру Казахской ССР.

Последний раз я обращалась к Вам с жалобой на действия прокурора Казахской ССР, и эта моя жалоба, согласно, полученному мною извещению, направлена Прокурору Казахской ССР, который должен (сам!) рассматривать жалобу на его же незаконные действия.

12 октября 1954-тода Главная военная Прокуратура ответила Бруше, что дело по обвинению Михаила Давыдовича Короля пересмотрено, наказание ему снижено до пяти лет ИТЛ и что, следовательно, он подлежит амнистии со снятием с него судимости.

Такое решение означало немедленное освобождение.

Но в Спасский лагерь, где находился папа, это решение почему-то не доходило. Так прошло несколько месяцев.

В конце 1954 года Бруше неожиданно сообщили решение Верховного Суда Казахской ССР (но, почему Казахской ССР, когда вопрос уже был решен в Москве?!) о снятии с Короля М. Д. обвинения в групповой агитации и снижении десятилетнего срока до шести лет! Не до пяти, а – до шести! Это означало, что он НЕ ПОДЛЕЖИТ амнистии, и ему остается отбывать наказание еще более года. А потом что? Опять ссылка? Опять Явленка?

* * *

7 января. Бруше. 1955 г.

... Ты не успокаивай меня и не утешай. Я к этому делу отнесся без потрясений, а как к маленькому, забавному эпизоду. Меня такими делами не удивишь! В моей памяти хранятся не такие анекдоты, а огромные россыпи подлинного горя и зла. Это событие кажется мне не больше булавочного укола. Единственно, чего мне жалко, – это отсрочки свидания с вами... Но есть и другие пути освобождения. Актировка!

Еще 10 января папа писал Бруше:

Дорогие мои!

Спешу поделиться новостью – я сактирован!^¹ Врачебная комиссия признала меня негодным для дальнейшего несения службы в рядах славной лагерной гвардии. И случилось это на рождество и вот почему: в сочельник мои кубанские друзья угостили меня кутьей и грушевым узваром. И должно быть потому, что я – нехристь – наелся вкусной православной кутьи, меня в рождественский праздник сактировали. А может, по другой причине!

Теперь мое дальнейшее продвижение рисуется в следующем виде: перво-наперво будем ждать приезда начальства для подписания акта. После чего я вступлю в предсудебный период. Это может длиться неделю – месяц, но – не больше двух месяцев. Наконец появится областной суд, который вынесет свое постановление: немедленно освободить. После этого решительного приговора я вступлю в послесудебный период – самый туманный, загадочный и глубоко мистический. Тут можно ждать месяц-два-три и больше. Так учит опыт. В этот период мое начальство запросит через милицию или МВД моих родственников, не желают ли они взять освобожденного родственника под свою опеку, продолжающего развлекаться в обители. И если родня

согласится, тогда она даст подписку, которую перешлют моему начальству.

В этот же период я буду задавать вопросы каждому начальнику: как это меня держат в заключении, когда суд освободил?

Ответы будут самые художественные, с богатой выдумкой, которую не найдешь ни в одном соннике. Может быть, только у индийских йогов найдешь что-нибудь подобное.

Как бы занимательны ни были ответы, но я все же буду продолжать сидеть в своей келье, сидеть безответно.

Наконец начальство поставит вопрос, выдвинет вопрос или подымет вопрос, куда-то напишет, с кем-то свяжется, и – я буду скромно выведен за ворота монастыря и поеду не к вам, а в ваши края.

Это может быть тогда, когда яблоня покроется белым цветом или когда поспеет зимняя антоновка, а может быть, тогда, когда уже начнут ходить на лыжах в Сокольниках в конце этого года. Разобраться я не могу: я не йог и не факир.

Когда я был маленьким мальчиком, я очень любил карусель, но в моих карманах не часто звенела медь, нужная для этого дела.

Когда я подрос, то вместе с такими же мальчиками Шулявки нанимался вертеть карусель за занавесом, и за этот получасовой труд три – четыре минуты лихо вертелся на деревянной лошадке, вставив ступни ног в неподвижное стремя.

Ныне я, убеленный сединами, опять верчусь на карусели, но не верхом на лошади, а держась за хвост какого-то загадочного существа, и чорт его знает, до каких пор буду вертеться!

У меня уже два освобождения, а я верчусь на карусели. Кто ее крутит и зачем? Нет горше роли, по которой ты должен не понимать того, что прекрасно понимаешь. Но теперь я не испытываю горечи по этому поводу: наблюдать жизнь, вникать в ее странные шаги – большое удовольствие. И я спокоен.

Помните, это было три месяца назад, когда я нарядился в костюм “свободного”? Я смыл грим, и хитон сдал в костюмерную.

Но я опять на сцене в новой роли, но уже не в тунике свободного древнего грека, а на костылях вполне современного инвалида. Костыли, понятно, аллегорические. Ноги у меня продолжают быть умными и проворными без костылей.

Целую. А.

P.S. С актировкой затихло. Многих актированных и “осужденных” на досрочное освобождение задержали, их вновь осматривают, пишут акты по новой. Что это за

аттракцион? – не знаю. Но один старик не выдержал и благополучно повесился...

1 февраля 1955 г.

Дорогая Майя!

Спасибо за посылку, которую еще не получил. Спасибо за утешение, которое я уже получил, но оно мне не нужно, так как я не был огорчен. Мало ли забавных и грустных историй я видел? Одной больше, одной меньше – не важно.

И еще скажу: мне такая воля, где такие фокусы еще продолжаются, не мила. Я предпочитаю лагерь и тюрьму.

Я привык к обществу людей, а в ТАКОМ обществе я не уживусь. Жду реабилитации, чтобы никто не смог упражняться надо мной...

Да, ты права! Дуэт твой с Брушей получается очень неплохой! Милые мои, я никогда не думал, что вы такие адвокаты. Мне не так важно освобождение, не так дорога воля, как ваша сердечная забота! При такой заботе легко живется, даже в монастыре.

Я понимаю, что Бруша, как старшая сестра, является моим старшим адвокатом, а ты – младшим. В остальном вы у меня сливаетесь в единый образ, в образ нашей Фени. Я хотел бы скорее видеть вас и побывать на Ваганьковском у Фени. Хватит, расчувствовался.

Целую. Папа.

* * *

1 февр. 1955 г.

Дорогая Бруша!

Ты стала моим адвокатом, и я обязан говорить тебе чистую правду, дабы ты правильно ориентировалась.

Из копии моего заявления, которое рассматривалось в Верховном Суде Казахской ССР, я называл вещи своими именами, т.е. говорил, что все дело – неумная смесь лжи и прямой провокации. Я это доказывал весьма убедительными доводами. Ко мне все хорошо относились и следователь, и начальник Управления Сев.-Казахстанского МГБ – полковник, и областной суд, и все же...

На суде я разоблачал свидетелей, произнес четыре речи, а пятая речь – последнее слово подсудимого, - и за каждую речь получил по два года, а в общей сложности - ДЕСЯТЬ ЛЕТ. Это – гонорар за мои ораторские способности. Странно, почему все так напустились на меня? что же, все сговорились против меня? Я один – паинька, а все плохие? Нет, дело в том, что здесь не инициатива местных работников, а циркуляр Берии и Абакумова. Это они, миляги,

начали проверять лояльность потенциальных врагов. Как же обойти меня? Вся тюрьма была забита такими повторниками, как я. Да, конечно, я – враг таких господ, я враг страшной системы, когда разложившиеся подонки издевались над правосудием, советской конституцией и советской родиной, но они – почтенные владельцы дворцов и гаремов – считали таких-то “врагов” врагами народа и страны. Это они себя считали народом и страной!

Партия и правительство разгромили эту шайку, но не уничтожили ее. Легковерно думать, что можно одним ударом уничтожить это. Заметьте, что Казахстанский Суд тоже снизил мне наказание. Я им ясно написал в 1950 году, что все дело – ложь и провокация, а они мне ответили, что в огороде бузина, а в Киеве дядько. Я им писал тогда, что я свидетелей в глаза не видел, а они мне ответили, что. приговор правильный потому, что я не сказал на суде, что у меня плохие отношения со свидетелями. Куда метнули! Я не знал и в глаза не видел свидетелей, а они – служители правосудия – ответили мне такой несусветной галиматьей.

В сентябре прошлого года я ясно написал, что все дело - ложь, подлая стряпня, а они делают вид, что не заметили этого, и на всякий случай сбрасывают мне четыре года. Какие добрые! Я бы презирал себя, если бы согласился на милость этих представителей правосудия. Ведь, если то, что я написал правда, а это легко проверить, тогда я – жертва произвола, тогда я должен быть реабилитирован, а подлецы должны быть наказаны. А если я наврал и оклеветал честных советских людей, то чего-чего, а снижать мне срока не следовало! А они выбрали ту середину, которой можно ввести в заблуждение.

Логики тут нет, а только своеволие людей, которые пока еще имеют кнут в руках и могут им хлестать.

Я совершенно спокоен: больше, чем торможение на пару месяцев, не получится, и правда будет вскрыта.

Должен тебе сказать, мой милый адвокат, что пока я переписывал мое заявление для тебя, я испытывал чувство гадливости.

Поверь, я написал не один десяток заявлений по просьбе моих друзей, а себе не мог писать. Очень мерзко все. Один мой друг выжал из меня материалы и написал для меня. Я опустил много деталей, но одну написал:

Когда вызвали в суд моего директора Тимофеева, он по простоте своей давал честные показания, по которым выходило, что я не мог быть в столовой для специальной антисоветской беседы с моим соквартирантом, Тогда прокурор заинтересовался моей работой в клубе и получил еще более неутешительные ответы: работал очень хорошо, а

во время объезда с труппой по колхозам – еще лучше. Тимофеев привел справку, что из двадцати отзывов колхозов о нашей труппе мое имя на первом месте, как лучшее из лучших. Тут прокурор не выдержал: “Вы кто, коммунист?” – спросил он бедного Тимофеева. “Да”, - виновато ответил несчастный.

– Мы проверим, что Вы за коммунист! – сказал прокурор.

И прокурор, не стесняясь ничем, привел справку, ссылаясь на некий авторитет, что враг всегда хорошо работает. Мой директор сразу окосел на оба глаза и потерял дар речи. Он, возможно, пошел бы навстречу прокурору и сказал бы все, что хотелось прокурору, но страх сковал язык бедного директора.

Вообще суд был веселенький!

Я хотел бы еще раз написать заявление Генеральному Прокурору, но считаю, что не надо. Я ведь еще не получил сообщения ни из Алма-Аты, ни из Москвы. А ты, мой защитник, ведешь всю переписку. Поэтому, если понадобится, напиши о постановлении Верховного Суда Казахской ССР и используй мою мотивировку.

Ох, как хочу всех вас обнять, а потом хоть куда! И еще жалко, что я не смогу заявиться к вам зимой в моей неподражаемой шапке из пыжика и в ботах. Летом не тот фасон. А возможно, что оно раньше лета и не выйдет. Ничего, подождем. И ты не огорчайся.

Но мне думается, что первое постановление должно восторжествовать, а реабилитация неизбежно придет!

Спасибо, дочка, за хлопоты.

Целую тебя и всех твоих.

Твой папа.

* * *

4 февраля 1955 года.

Неужели это было в стране, где миллионы людей шли на гибель во время гражданской войны, чтобы уничтожить неправду и создать человеческое общество?.. Чего они не выдумывали! Чем не развлекались!

Они заклеймили нас, выжгли хлоркой на наших бушлатах, куртках, шапках огромные цифры, а у бедных женщин на юбках.

Приезжали генералы в лампасах и принимали парад этих зачумленных людей...

Я прервал писать потому, что сердце заболело...

Я пережил свою ненависть. Тут нужно понимать, а не ненавидеть. Каждый раз, когда вспоминаю об этих годах до

прошлого года, меня. охватывает лихорадка, и сердце начинает болеть.

Но я сохранил все черты человека, способного мыслить, и ненавижу зло, и это меня держит на ногах. Как много я понял из истории Древних веков и Средних! Но, Бруша, я убежден, что освобожусь. Не беспокойся.

Я написал это тебе не для того, чтобы разжалобить твое женское сердце. Знаю, что ты, и твоя семья, и твой сын никогда не будут знать этого, и не желаю быть мрачной тенью прошлого, напоминающей о несчастье. Живите и радуйтесь жизни.

... И забудь все.

Прости, что у меня вдруг все так вылилось из моего сердца и памяти. Стало легче.

Целую тебя, твою семью.

Твой папа.

Письмо посылаю тебе со случайной оказией.

* * *

15 марта...

Мне трудно определить координаты, я не знаю, на какой широте и долготе нахожусь. Нет твердых ориентиров, а имеющиеся – полярны. С одной стороны, необычайный размах “освободительного движения” – один ориентир. Почти ежедневно освобождают десятки людей – актированных (по болезни) и освобожденных прокуратурой.

Начальство проявляет большую заботу. Больных сопровождают, выделяют продукты, берут билеты, заботятся доктора.

А на днях проводы носили высокоторжественный характер. Начальство сказало прочувствованную речь, и музыка (гармонь) сыграла нечто вроде туша. Правда, мне это напомнило эпизод из картины “Веселые ребята”, когда веселый джаз-банд пристроился к катафалку и лихо отплясывал какой-то разухабистый танец.

Но как бы ни выглядела эта постановка, она приятна и радостна.

А рядом с этим наблюдается сокращение актировки. Уже раз актированные возвращаются на повторные испытания. И через месяц все были разогнаны по баракам. Как увязать это с освобождением?

Еще раз возвращаюсь к вопросу о Жигалове. Это большой ориентир. Если он и подобные ему на местах – добра не жди!

До тех пор, пока хищник возле меня и даже не в клетке, я знаю о грозящей мне опасности, о том, что он в любое время возьмется за привычное дело – терзать, пытать и резать.

Не подумай, что я в панике. Мне бояться нечего. Какую казнь еще может придумать Жигалов? Убить? Они это почти уже сделали. Мне тяжело за вас. Я хочу вас предупредить об опасности.

Не доверяйте волку, даже, когда он надевает чепчик бабушки. Они хищники и всегда жаждут крови... Не возитесь больше с моим делом. Волк может снять чепчик бабушки. Оттепель – не весна...

* * *

28 марта. Бруше.

... Почему вы обе не отвечаете на мой вопрос?

Что стало с прежним решением, о котором вам сообщила главная Военная Прокуратура 12 октября 1954 года? Кто пересмотрел мое дело?

... Ты ошибаешься, что мои хлопоты о пенсии в 1949 году содействовали моему аресту... Ты не права, что этим я напомнил о себе. Нет, дочка, твой отец записан, сфотографирован и отмечен в разных картотеках так много раз, и на моем деле (как на всех делах 58 статьи) напечатано “хранить вечно”. Людей, занятых хранением и наблюдением, так много, что меня забыть не могли. Пока была установка следить за такими, как я, – следили. Когда был приказ взять, взяли. Система, а не рывки по поводу моих хлопот о пенсии.

Поверь, если бы ты в 1950 году зашла в кабинет начальника управления МГБ в Петропавловске, когда он меня вызвал для беседы, ты подумала бы, что встретились два хороших знакомых, которые спокойно беседуют между собой, а – не грозный начальник областного МГБ и его арестант.

Со мной были корректны, вежливы, беседовали по-хорошему, но у них был циркуляр посадить таких, как я. Они и посадили. Я это говорил полковнику, он отрицал, понятно...

Мой следователь говорил, что он бы меня не держал, если бы... Но время было такое, что они обязаны были это делать. Я У них был крепко прописан.

* * *

30 марта. Майе.

... Никуда больше не пиши! Пусть этим кончится твоя и Брушина адвокатская деятельность! Довольно. Вы сделали больше, чем надо.

Но все же я не имею ответа ни от тебя, ни от Бруши:

1. Что с моим освобождением?

2. Что с Певзнером?

Как мне нехорошо! Как тяжело! При чем тут Верховный Совет Казахской ССР? Уж лучше бы написала в аптекоуправление или в ветеринарный институт!

* * *

14 апреля 1955 года. Агнессе.

... Моя ситуация чрезвычайно напоминает ситуацию челюскинцев. Их посадили на льдину, и они сидели героически, пока их не сняли. И я. Посадили. Сижу. Я все сижу на своей льдине и жду – когда же меня снимут?

Семь месяцев прошло, как из Москвы вышел ледокол, чтобы снять меня. Но он никак не может добраться. Не повернул ли он обратно?...

Позавчера я услышал далекий гудок ледокола. Может быть это коснется нас?

Мне предложили на совершенно добровольных началах подписать обращение Всемирного Совета Мира вместе со всеми людьми “доброй воли”. Я, конечно, подписал, так как имел основания ненавидеть войну.

Я – арестант, лишенный прав, а “Шемякин суд” предусмотрел еще пять лет поражения в правах после отбытия срока заключения. И вдруг меня привлекают к такому делу!.. Здесь нет обмана. Это дело решили не лагерные деятели, а ЦК, Партия и Правительство. Именно поэтому мне послышался гудок ледокола.

* * *

18 апреля.

Бруша!

Наконец-то ты мне ответила. Стрелка на компасе перестала танцевать и стала на свое место.

Болтовня о консультативности^¹ – глупость, заменяющая бессилие юриста ответить вразумительно.

Если написано, что дело пересмотрено, и “наказание снижено до пяти лет с применением амнистии”, то это факт совершенный, и тот, кто его писал, знал об этом факте, и никакая консультативность ничего не объяснит.

Это значит, что Главная Военная Прокуратура бьет отбой, исправляет свои ошибки. Видимо, более сильная

организация указала ей, что такого-то надо держать, а не выпускать со снятием судимости.

А что касается престижа Главной Военной Прокуратуры, то он вуалируется в консультативность. Мне все понятно: и почему такой ответ и для чего. Оттепель кончилась.

Я заклинаю тебя и Майю больше никуда не писать. Я настаиваю, чтобы вы выполнили это требование. Примите горячую ванну, смойте с себя скверну моих писем, бесед с прокурором, забудьте все.

... Майе передай, что никакие Довженко, Александровы и другой народ мне не нужны. Не унижайте меня... Не ищите знатных покровителей и фаворитов, не стойте у парадных подъездов, не опускайтесь до роли несчастных просительниц...

Скажу вам о своем самочувствии и чувстве собственного достоинства: я не поменялся бы положением с любым из этих прославленных, трижды награжденных лауреатов. Мое самочувствие чище, радостнее и лучше их. А вы хотите меня унизить перед ними, просить помочь “несчастненькому”.

... Я готов сидеть без надлома до июня будущего года, до конца нового срока. Но Жигаловы могут и этот срок продлить. Они хозяева. У меня даже приступа не было от твоей информации. Я себя не обманывал раньше.

На днях напишу в ЦК партии и Руденко. Вы никуда не пишите!

Забавная ты, Бруша. Ты утешаешь меня и советуешь не падать духом. Я настолько перерос все, что это на меня влияет так же, как то, что у нас холодно. Я просто покрываюсь теплее.

* * *

4 мая. Майе.

... Я был бы рад, если бы в Москве кто-нибудь заглянул в мое дело, в невежественную стряпню, названную “делом”. Только при этом условии я был бы реабилитирован. Но они не хотят опорочивать провокаторов и надеются, что я все же умру, и дело прекратится.

Вот уже неделя, как сердце меня сильно мотает. “Дело” вызывает у меня такое бешенство, от которого я уже давно отошел. Бесит не дело, а те господа, которые врут и пугают, замазывая преступления, совершенные над миллионами замученных и убитых людей. Они лежат в могилах, но я слышу их голоса, вижу их страдания...

Вчера меня вызвали подписывать бумагу, что я подхожу под актировку по новой инструкции. Зачем им понадобилась моя подпись?

... Умилительная картина, когда человеку с кровяным давлением 280/120 начальник с большим сочувствием сказал “Если бы у Вас было кровоизлияние в мозг, мы бы Вас актировали”.

Это достойно врача и представителя власти для проведения Указа, который все начальники называют гуманным.

Бог его знает, как я выдержу еще год. Если бы я мог вырваться в дом инвалидов, куда стремлюсь, я бы лучше себя. чувствовал

Год, один год, и я выберусь из этой ямы и поеду к вам на свидание из дома инвалидов. Я к вам не поеду ни на какую опеку! Думаю, что выдержу и приеду к вам свободным человеком с правами и трудоспособностью.

Убежден, что освобожусь. Я чувствую себя уверенно и благодушно. И даже актировочные фокусы не смущают. Все любопытно, все интересно. Помню завет Древнего Востока:

“Все пройдет”. Это приписывают царю Соломону. Я буду ему следовать.

Вспоминается рассказ из чтеца-декламатора:

Китайский император однажды вышел во время дождя погулять по городу в сопровождении свиты и министров.

Добрый император заметил, что некоторые китайцы ходят под дождем без зонтиков. Он это сказал своему премьеру. Премьер тут же передал министру внутренних дел замечание императора без комментариев. Тот в свою очередь уже указал градоначальнику в иной интерпретации: император гуляет по столице, а тут какие-то нечестивцы ходят под дождем без зонтиков.

Градоначальник сразу принял меры: приказал приставам обратить внимание: – Какие-то мерзавцы ходят под дождем без зонтиков! Взять их! Пристава издали приказ своим подчиненным, и началась ловля всех, кто не имел зонтиков.

А к концу прогулки донесения снизу вверх дошли до премьера, и он доложил императору:

– Ваше Величество, в Вашей столице теперь нет ни одного человека, который бы ходил по дождю без зонтика!

И император был доволен. Он не знал, что эти несчастные бедняки без зонтиков были уже обезглавлены.

Не так ли выглядит и актировка?

... Я сохранил все черты человека, способного мыслить, и это меня держит на ногах. Я убежден, что освобожусь!

* * *

20 июня. Бруше.

... Моя январская актировка аннулирована, и я признан здоровым. Я не подлежу досрочному освобождению и никуда

не поеду, и никуда меня не пошлют до конца срока.

Это делается по какой-то новой инструкции, которая, по-видимому, предусматривает освобождение умирающих и мертвецов.

Это альтруистическое мероприятие проводится с большим подъемом и энтузиазмом, не то что освобождение!

... Поехать в дом инвалидов. Иметь отца с такой прелестной репутацией, как моя, крайне не эстетично и даже вредно. Поэтому – бывайте здоровы, живите богато, как поется в белорусской песенке...

* * *

Майе.

... На днях получил письмо от приятеля – освободившегося крестьянина Киевской области. Я ему позавидовал: он поехал до своей хаты, там его жинка, дочка... Закололи кабанчика к его приезду и “три дня пили и гуляли”. Тут дядько немножко согрешил насчет встречи: что “губы заболели от поцелуев”, но он имеет хату, а в ней жена и дочка, и даже – порося!

А у меня нет хаты. Есть жинка, но – бездомная, как и я, и закалывать поросенка тоже некому, да и поросенка нет!

Позавидуешь крестьянину, его правильной собственнической натуре, сложившейся тысячелетиями.

Человек должен иметь собственность: избу, жилище, хату, а не зависеть от жилотдела и ордеров на квартиру. Хата – база семьи. Возле хаты – двор, огород, сарай, гумно, свинарник, курятник. А у кого “ни кола, ни двора”, у того ничего и не может быть. А если у него еще и коровенка, и пара овец, и кабанчик - чего ему бояться!

А я по мелкобуржуазной своей натуре хотел иметь квартиру собственную в кооперативе, чтобы передать ее наследникам. Я думал создать крепкую базу, но все полетело к чорту.

И вот я теперь ничего не оставляю в наследство, кроме... чуть не написал “доброго имени”, но спохватился, что и это отобрано. Так что будут стесняться родства со мной.

В моем возрасте такая свобода от всего – роскошь недоступная. Нет, кое-что оставлю своим внукам. Надо только выдержать. Они не будут стесняться своего деда.

Целую крепко. Твой папа.

... Читал в газете, что было совещание прокуроров, на

котором выступил Н.С. Хрущев. Что они там решили – не наше собачье дело. Мой “друг Жигалов”, конечно, был там и по-прежнему функционирует. Разве может Жигалов меня выпустить?

* * *

4 августа. Майе.

... Слава Богу, что моя актировка отклонена. Она свела в могилу немало людей.

Представь себе: в прошлом году один мой знакомый был актирован. Он почти слепой. Его преступление состояло в том, что 25 лет назад он голосовал и выступал за резолюцию, которая была антипартийной. Ему тогда было 18 лет, он был комсомольцем, сапожником.

Через 25 лет вспомнили и дали ему десять лет. И вот этот несчастный малый сактирован в прошлом году. Более полугода он ждал суда. Суд его освободил. Он опять ждал, наконец, в марте этого года его вывели за зону, т.е. за проволоку на положение освобожденного. А вчера, через пять месяцев, вернули опять в зону.

Сколько мук и страданий принял этот человек!

Я в лучшем положении. Меня хоть не беспокоят. Буду ждать и не удивляться.

Через неделю у меня большой праздник – ровно одиннадцать лет, как меня приобщили к новой жизни. Не думай, что я иронизирую. Я очистился так, как никакая чистка не в состоянии сделать. Я много учился и много думал. Жаль, что не смогу применить свои знания на опыте. А может?

* * *

15 сентября. Агнессе.

... Ты, по-видимому, считаешь, что я одичал и боюсь общества. Я в своем уме, и не одичал, и приобрел многое, и стал чище и честнее. А вот к обществу, в котором жил, не стремлюсь. Я его не боюсь, но оно мне несимпатично. Я не хотел бы встречаться с большинством своих знакомых по работе и по партии. Но это не от одичалости, а по другим причинам.

Я ненавижу лагерь, ненавижу все лагеря и очень люблю свободу и все, что связано со свободой. Но что делать, если люди, имеющие власть, держат меня в клетке? Я не хочу на ту свободу, которая была у меня в Явленке, эту свободу я презираю.

Ты также не права, что все происходит от неразберихи. Неразбериха – составная часть того насилия, которое открыто

совершается в лагере. Малые насильники тоже берут право проявлять инициативу в деле насилия.

Я не верю в возможность добрых намерений у тех, кто много лет занимался злом. И как раз этим людям поручено заниматься и разбираться в том зле, которое они же и натворили.

Лицемерие, прямая ложь заняли место гавканья. Гуманизм стал сезонной маскировкой у некоторых миляг. Все идет по-прежнему, изменилась упаковка.

В отношении одних смягчение большое, в отношении других - все по-прежнему. Я вхожу в категорию “других”.

Говорят, что опять предстоит актировка, но я в этой комедии больше не участвую!

* * *

22 сентября. Агнессе.

... У нас столпотворение. Новая амнистия, неожиданная и своеобразная, смутила нас и начальство.

Тех кто воевало с оружием в руках против нас: полицейских, белых, шпионов освобождают, а не воевавших – держат. Эта амнистия, неожиданная и труднообъяснимая, все же большая радость.

Но я не подхожу под нее:

1. Я не воевал против СССР.

2. В гитлеровских формированиях не был.

3. Не был шпионом.

Ты советуешь мне идти под опеку, но как я могу верить, что добьюсь реабилитации там, где нет элементарного представления о справедливости и морали? Меня могут завтра освободить и произвести в большие генералы, если это будет целесообразным для государства, и завтра же убить, опозорить по тем же причинам. Я – ничто, только средство.

* * *

2 октября.

Дорогая Майя!

Несмотря на твою телеграмму, я провел ночь без сердечного приступа. А все же зря ты мне бьешь телеграммой в башку.

Но знай: даже если сам Ворошилов тебя вызовет и скажет, что твой драгоценный папаша освобожден и одновременно произведен в маршалы, не телеграфируй мне!

... Ты смешна своим напоминанием, что обязана содержать меня. Но ведь надо учесть и желание опекаемого - хочет ли он? Я, например, не хочу и не пойду на это житье

* * *

4 октября.

Из дневника.

Мне не хочется на волю,

И цепи рвать я не хочу.

Странно выглядит это двустишье, только что пришедшее мне на ум. А я действительно не хочу на волю. Что меня отталкивает от воли? Мне кажется, что там (так ли это– не знаю) ложь, лицемерие, бессмыслица. Там – фантастическая нереальность, а здесь реально все. Я привык жить своими личными ощущениями, а не объективной жизнью. Мои субъективные ощущения – реальный мир. Я не представляю себя в отношениях с людьми воли, даже с женой. Я болен. Унизительно чувствовать заботу о себе. Опека – самое оскорбительное!

Если считать, что все кончено, то лучше здесь приходить к концу...

В 1914 году я кончал срок службы в армии. Я считал дни. Правда, я не знал, что буду делать – без определенных занятий, без образования и с сильной жаждой учиться. Но я ждал освобождения от казармы, командиров и тупости. А теперь я ничего не жду от воли. Она мне противна, она унизительна.

Да, признаться, здесь я себя чувствую не рядовым человеком. с анкетой и серым укладом жизни, а человеком зрелым, умеющим самостоятельно мыслить. Мое презрение к той жизни дает уверенность в моем превосходстве. А там я сразу теряю свою исключительность и превращаюсь в больного старика, находящегося под опекой.

Перечитываю написанное, и мне стыдно. Да, я действительно научился многому и безусловно – выше тех, кто за эти годы протирал штаны на службе. Им некогда было, и ничто их не наталкивало столько думать о самом главном.

Я достиг большего, чем любой умный практический деятель, но это там не нужно. Поэтому мне не хочется туда, чтобы из уважающего себя человека стать просителем, ходатаем, искать реабилитации у людей, которых я считаю ниже себя, несмотря на их высокий сан...

Были указы освобождать тех, кто отсидел две трети срока.

Освобождают по частям. Может этого освободительного движения хватит до двадцать первого века.

А с актировкой получилось нагляднее: Москва

выработала новые инструкции для актировки. Эти инструкции садистские:

– У вас не хватает одной ноги?

– Да.

– Жаль. Если бы и вторая была ампутирована, мы бы Вас актировали!

– У Вас мало каверн, вот если бы...

или:

– У Вас был инсульт, но вы сейчас поправились, вот если бы Вы были парализованы!..

Это запись – ДОСЛОВНАЯ!

А теперь другая игра:

– Вы ведь болели долго?

- Да.

– Тогда нельзя актировать.

Одному западному украинцу – молодому парню, парализованному после "гуманного" допроса в 1946 году -отказали на том основании, что он уже был, мол, парализован до ареста. Но он поднял голос:

Ведь меня обвинили, что я партизанил, ходил по лесам, как же я был паралитиком?

Для инвалидов построили дом в Ухте на Крайнем Севере в Коми ССР. Как ты думаешь: больным и парализованным, гипертоникам и инфарктникам подходит Крайний Север?

О чем говорят эти факты? Оттепель? Она под носом у некоторых доверчивых слюнтяев. Я узнаю по походке молодца, я этого молодца знаю много лет. Знаю его натуру и его намерения: волк капусту не ест, не уважает!

Сколько народу погибло от этого освобождения! А те, кого отпускают, приезжают домой и сразу умирают.

Почему я должен верить сказителям? Волк в чепчике бабушки остается хищником.

Я склоняюсь к тому, чтобы за зону не идти, там хуже. Правда, там я буду без конвоя и собак, но и без белья, без медицинской помощи и с плохими нарами.

Потом, там дорого. Можно ездить в Караганду питаться в ресторане, закупать продукты. А здесь дешевле. Что из того, что я номинально буду считаться свободным, когда цепь на мне, и я никуда не могу двинуться...

Вот простой факт:

В прошлом году иностранных подданных возили для отправки, а через два месяца вернули обратно. Русские, ставшие иностранными подданными, и не имеющие подданства, мотаются между небом и землей.

Месяц назад опять собрали иностранных подданных и повезли для освобождения. Немцы уехали (в том числе – и работники душегубок!). Одного я знал лично, он имел пожизненное заключение. А русских вчера опять вернули обратно...

Никого из досрочников по указу от 3 сентября не освободили, за исключением трех сектантов, которые молились Христу без помощи церкви. И этих-то людей, основательно помучив, отпустили. А таких, как я, и говорить нечего...

Дудки! Меня не изведут освобождением! Но если меня позовут к дверям клетки и спросят, хочу ли я домой, я внятно отвечу:

– Да, хочу!

И как только двери моей клетки раскроются, я побегу из зоопарка в Караганду, сразу залезу на крышу отходящего поезда и понесусь к вам.

Я понесусь через леса и горы, моря и океаны... Днем и ночью я буду нестись к вам и, когда доберусь до заставы златоглавой первопрестольной Москвы, ко мне выйдет навстречу будочник с алебардой и высокой шапкой и спросит:

- Кто ты есть? Откуда и куда путь держишь?

Я ему отвечу:

– Человек я служивый, сорок пять лет служил святой Руси, бродил по свету, полмира обошел, искал жар-птицу и попал к жестокому Черномору, который заточил меня. Двенадцать лет я жил в подводном царстве, где злые псы Черномора охраняли меня. А теперь я вольный человек и еду к семье в Москву.

– А почему в Москву? Ты ведь не москвич?

- Как так, – отвечу я ему, – я еще сорок три года назад охранял Москву с пищалью в руках. Я охранял царь-пушку, царь-колокол, патриаршую ризницу, Ивана Великого, собор и дворец. Я бился за Москву в первую войну, я бился за нее в гражданскую войну, я стоял за нее в Отечественную Войну, как же - не москвич? И двенадцать лет плена у жестокого Черномора не вытравили у меня любви к моей Москве.

Будочник снимет алебарду с плеча и скажет:

– Иди, служивый, ступай к своей бабе, крепче держись за ее юбку и больше жар-птицы не ищи!

И я предстану перед вами.

Это будет, когда меня выпустят из клетки. А пока я крепко сижу. По-прежнему вокруг меня колючая проволока в три ряда, как на фронте… Ждите меня терпеливо.

* * *

30 сентября. Агнессе.

Я и тебе перестал писать задушевные письма, как прежде. Это от освободительной пытки. Я уверен, что стоит мне только сойтись с тобой, и я найду опять душевный покой, обрету работоспособность и радость, которая меня всегда поддерживала...

* * *

9 ноября. Агнессе.

... Вспомнил октябрь прошлого года, когда Главная Военная Прокуратура написала официально, что дело ПЕРЕСМОТРЕНО, и я ПОДЛЕЖУ ОСВОБОЖДЕНИЮ. А ведь это – высший государственный орган, а не частное письмо! И видишь, прошло двенадцать месяцев, и невозможно добиться ответа, кто и почему так поступил со мной.

... Вольнонаемный врач в обществе с другим врачом вызвал меня и других, подлежащих освобождению, и сразу накинулся на меня:

– Вы что, думаете, если есть Указ об освобождении, то сразу надо ехать домой? (Видно, знают меня по отзыву компетентных лиц).

Я серьезно ответил:

– Именно так и думаю.

Тогда они возразили:

– Нет, не так, а...

Я перебил:

– К сожалению!

Потом смягчились и объяснили мне, что это не так просто и что надо оформить.

– Меня посадили легко и просто, а освобождают год и это не просто, а сложно! (Не беспокойся, я этого не сказал, а только подумал).

Короче, они установили, что милый акт на меня уже написан, что справка об опеке уже имеется и единственное, что надо теперь – это ждать.

Я сказал, что прошу меня направить в Москву, так как только там у меня семья. Ответили, что Москва – неподходящее место для таких прославленных деятелей, как я.

Тогда я попросил отправить меня без промедления в

дом инвалидов. Знаю, что переписка с Москвой на эту тему займет но менее полугода.

Еще говорят, что мы будем проходить суд для фильтрации. Я не верю в это.

Они все могут сделать заочно, без этого ритуала.

Иногда спрашивают на суде, осознал ли человек свою вину.

Если мне зададут этот вопрос, я никуда не поеду. Я буду дожидаться первого июня, когда без милостей кончится срок.

Я не верю в пересмотр, не верю в реабилитацию, не верю во все обещания, верю только в Указ Правительства...

Если бы не ты и дети, я бы бежал от этой свободы в пустыню, в скит, где никого нет. Только для встречи с вами желаю освободиться, несмотря на то, что вижу много тяжелого потом.

... У нас тут усиленно говорят, что ГАМАРНИК реабилитирован посмертно. Это очень важно для меня. Я зачислен милостью бериевской сволочи в участники контрреволюционной организации Гамарника и главным его, Гамарника, деятелем. По его поручению я занимался подпольной деятельностью: готовил террористические акты.

Не думай, что эти мерзавцы не знали, что все – галиматья! Но меня мучили бессонницей и четыре месяца одиночкой и голодом. И все – за Гамарника. Если верно, что он посмертно реабилитирован, то это не может не коснуться и меня.

Дело ЗИСа – предтеча дел “кремлевских врачей”, - тоже пересмотрено, и оставшихся в живых реабилитировали. Двое со мной тут. Один уже уехал в Москву. Поэтому я верю в реабилитацию Гамарника.

* * *

5 ноября. Из дневника.

Канун праздника и годовщина пятого года. Поют песни того времени. Я слушал их без вздоха, хотя я - современник и не чужд романтики.

“Сбейте оковы, дайте мне волю, Я научу вас свободу любить...”

Когда-то это было очень красиво и волновало, – а сегодня это кажется неумно: “Я научу вас свободу любить” – наивно! Сбейте оковы! Да какие там были оковы? Сидели в тюрьмах на правах политических страдальцев и учились. А

мне теперь и воля не нужна и свободу не ценю. Я ее не люблю, она хуже неволи, конечно, для меня.

* * *

8 ноября. Агнессе.

... Вот и праздник. Второй день праздника. У нас уже зима. Сегодня ветер и холод. Снега мало. слушал концерт и доклад Кагановича...

У меня здесь приятель – участник штурма Зимнего Дворца. Мы с ним поделились воспоминаниями. Мне кажется, что души грешников в аду, прошедшие все муки ада, очищаются и просветляются до степени моральной чистоты и мыслят правдиво и честно.

Мы спокойно. беседовали о делах и событиях, в которых принимали участие и были свидетелями... Беседовали спокойно и объективно. Я о себе говорил в третьем лице, как будто мы уже не существуем. Я рад, что спокоен, способен видеть все объективно и понимать.

А раньше, в первые годы заключения мучительно переносил праздники.

Я изведал тюрьму У ВРАГА.^¹ Она переносится, если не легко, то – с гордостью и самоуважением.

Но сидеть в своей тюрьме, подвергаться пытке от людей, с которыми ты был вместе, – просто мучительно.

Теперь, слава Богу, все не так. И праздники не так справляются, как три года назад, и начальства не видно, и надзиратели не беспокоят. А раньше? За несколько дней до праздника - обыск, не меньше двух. Перероют, порасшвыряют, разденут донага. Издевались с удовольствием. Нам давали чувствовать праздник наибольшим издевательством и надругательством.

А теперь мы ощущаем праздник наравне со всей страной. “Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали”. Вина не было, а обед был прекрасный. Замечательная свинина и много, вкусный борщ, рисовая каша, мясной пирог.

А вчера днем – доклад.

Это – полный разрыв с прошлой практикой. Он открывает какую-то перспективу на многое.

... Я не обижаюсь на историю. Это не умно. Я принимал участие в большой игре, как и другие. Одни выиграли, другие проиграли. Это нормально и законно. Понимать, а не злиться.

... Вдруг пробежал образ моего друга Панкина, погибшего здесь, и мне стало неловко за мое спокойствие. Он был морской офицер – человек образованный, умный, любил свою жену. Но как он умирал! Ни одного вздоха. Он говорил о своей смерти со мной спокойно.

.... Видно, никогда не уйдут из моей жизни души замученных и загубленных.

Если Бруша возьмет опеку, то от нее могут потребовать, чтобы она покинула Москву и поехала жить туда, где я буду. Само собой разумеется, что это нелепо. Тогда меня водворят в дом инвалидов. Но если вести с ними переговоры, то это дело затянется до конца столетия.

Четвертый отдел МВД ведает нами. Начальник этого отдела полковник Новиков.

* * *

2 дек. Агнессе.

Республиканский прокурор сказал вслух большому количеству людей, что до первого декабря все “указники” будут освобождены...

... Есть такое произведение эпохи ренессанса “Похвала глупости”. Эразм Роттердамский глупость возвел в главный двигатель жизни, успеха, счастья и т.д.

Мне кажется, что у нас основа – не глупость, а ложь и лицемерие. И я не удивляюсь. Люди всегда делают то, что им кажется полезным.

Если Екатерина Вторая в переписке с Вольтером изображала себя такой свободомыслящей и прогрессивной женщиной, что даже Гейне облизывался, то почему не могут врать нам наши воспитатели, выдавая свою ложь за настоящий гуманизм?

Прошу вас ничего, ни слова не писать мне о прокуратуре, о суде, деле, контрольной комиссии. Выкиньте из своих писем эти слова. Вы наивны и ничего не знаете. Вы только чуть-чуть заглянули в дырочку занавеса и увидели неосвещенные кулисы! И хорошо, что не знаете...

* * *

14 декабря. Агнессе.

... Указ от 3 сентября об освобождении инвалидов и больных выглядит вот как:

Собрали людей, привезли в Караганду. Там им

сообщили, что они освобождены, но являются ссыльными поселенцами Карагандинской области. Тут же им предложили наняться на работу в совхоз.

Я знаю, что это за совхоз! Это – худший лагерь. Без вышек и колючей проволоки, но зато и без хлеба, без одежды, без бани и тепла.

... Надо жить за счет зарплаты, а работы такой, чтобы она достаточно оплачивалась, тут но получишь. Подметать конюшни, вывозить навоз из коровников, сторожить по ночам. Эти специальности оплачиваются в пределах 200–250 рублей или даже 180 рублей в месяц.

Куда меня запрячут – не знаю. На работы послать не могут, так как я – инвалид второй группы, но домой, безусловно, не пустят.

... Я знаю людей, у которых ни копейки нет, и они вынуждены наниматься куда угодно, так как их не кормят.

Вспоминаю свою беседу с начальником МГБ Североказахстанской области полковником Марсиловым в 1950 году. Я сказал, что не надо сочинять дела против меня, собирать лжесвидетелей и провокаторов, так как я решил явиться к ним с лично составленным делом, чтобы получить десять лет и уехать в лагерь.

Я ему сказал, что жизнь моя в Сиблаге материально, морально, в нравственном, правовом и бытовом отношений была в несколько раз лучше, чище и выше, чем в ссылке.

На что полковник ответил:

– Я Вам охотно верю.

У него не повернулся язык сказать, что это неправда или антисоветская клевета.

Меня должны направить на работу в совхоз, но мне написал приятель “освобожденный”, что среди них находятся люди, которые по решению Москвы должны были быть направлены в дом инвалидов, но все направлены НА РАБОТУ в совхоз... Не верится, что Указ, в котором сказано, что это – акт гуманизма, выродился в такое дело.

А в дом инвалидов поеду охотно, хоть на край света.

Какая жестокость посылать больных, старых людей в ссылку, не обеспечив их ничем! А в совхозе дадут 200 рублей и живи, как хочешь, вернее – умирай скорее...

ОСВОБОЖДЕННЫЕ

Профессор Дорохов

Все в этом уральце неэластично, не пригнано и колко. Сдается, что каждая клеточка и каждый орган в этом небольшом человеке постоянно находятся в состоянии напряженной борьбы.

Густые волосы на голове торчат вверх ежом. Такая же ежистая бородка клинышком стремительно убегает вниз. Чистые глаза тоже колкие и стремительные. Лицо изрезано морщинами, что, однако, смягчает резкость выражения.

Он передвигается на костылях резко и стремительно. Он аскет. Он не стремился к аскетизму. Голод, холод и разные лишения выработали в нем умение безропотно переносить все, не испытывать мук голодающего, даже не замечать этого лишения.

Странно говорить о бывшем профессоре и коммунисте, что он аскет. Но он на самом деле победил свою плоть, освободился от страха перед лишениями.

Мы обычно связываем аскетизм с большой верой, со спасением души, стремлением к потусторонней жизни.

Не таков Дорохов. Аскетизм дал ому неограниченную власть над собой, глубокое почитание своего собственного интеллекта и исчерпывающее презрение к людям.

Михаил Федорович Дорохов – профессор-историк, он воевал с винтовкой в руках против Колчака.

В конце двадцатых годов молодой профессор сделал обоснованный вывод, что ему не место в партии и механически выбыл.

В 1937 году он был арестован, осужден на десять лет и направлен на Колыму. Раздетым, плохо обутым его возили по морозу и, наконец, завезли в какую-то землянку, где он - полуживой - начал отогреваться. Вдруг заметил, что одна нога, которую он положил на печурку, дымит. Нога подгорела, а он не чувствовал боли – она была отморожена!

Ему отняли ногу и вернули с Колымы в Сибирь, где он кончил свой срок в Сиблаге.

Его освободили, сослали в Мариинск, дали работу сторожа сапожной мастерской в какой-то артели. Спал он на полу, не знал ни дня, ни ночи и еле зарабатывал на хлеб.

Он пошел в местный орган просить, чтобы его снова отправили в лагерь. Ему ответили, когда надо будет, снова отправят без его просьбы.

Тогда Михаил Федорович поломал замок и устроил фиктивную кражу.

Его вызвали в местный орган, посоветовали не ломать

замков, так как его никто не привлечет к суду за кражу. Тогда он написал письмо и обещал наделать много бед, если его не посадят, не пошлют в лагерь. На этот раз с ним согласились, дали десять лет и послали в Спасск, в спецлаг.

Это краткое жизнеописание Михаила Федоровича Дорохова. За все эти годы холод и голод, физические страдания были с ним неразлучны, как книги и размышления.

На воле у него жена, дочь, маленькая внучка. Жена больна туберкулезом, дочь тоже. Живут они крайне бедно и поэтому редко присылают ему скудные посылки или несколько рублей.

Я никогда не видал, чтобы он тосковал по семье, и также не замечал его привязанности к ней. Любил ли он раньше? Знакомо ли ему чувство ласковости, мягкости, нежности?

Кажется, что Михаил Федорович никогда никого не любил, ни к кому не был привязан. Он никогда не испытывал радости, которую дает сделанное добро. Но не может быть, чтобы жизнь сделала его таким, она только способствовала развитию врожденной наклонности.

Михаил Федорович не замкнут, а общителен. Он очень любит аудиторию. Но его отношения с людьми состоят в одном: он объясняет, а собеседники слушают. Он никого не считает себе равным для беседы, а только способным слушать его объяснения. Поэтому не терпит возражений и легко оскорбляет собеседника.

Я часто думаю о Михаиле Федоровиче. Чем он живет? Что питает его подорванную, измученную душу? Почему он так уверен в своем превосходстве? Актировка помогла разгадать тайну. Когда он вернулся с актировки хмурым и недовольным, я подошел к нему со словами успокоения. Я понял, что его отклонили так же, как и меня, и он должен еще два года сидеть за проволокой.

Но оказалось, что его сактировали, и через несколько дней он предстал перед судом, который его освободил досрочно.

Это освобождение подействовало на него угнетающе. Он часто лежал лицом к стене, не желал ни с кем разговаривать или уходил из барака, одинокий, сосредоточенный, а при его здоровье это могло привести к смерти. Я обратился к нему, игнорируя вежливость и деликатность.

– Я никуда не поеду! – заявил он мне. – Дома нечего делать!

– А жена, дочь, внучка?

- Я им не нужен.

На глазах у него появились слезы. Я отвернулся. Он

быстро справился с собой и через минуту был так же хмур и суров, как раньше.

Я ушел. Через час подошел к его койке и увидел его, прислонившимся к стене.

Я всем своим существом его понял. Около двух десятков лет мой друг висел, распятым на кресте. Он так много страдал, что привык к своим мукам, полюбил их. Он нашел радость в страданиях. Счастье мученика и мученической избранности ставит его выше всех. В своем распятии он нашел счастье. Его дух преодолел плоть, он получил такую свободу, которая никем не может быть отнята. Он уже видел мир глазами глубокого мыслителя, пророка, проникшего в сокровенные тайны. На кресте он был величествен и знал, что наступит Воскресение, Возрождение к другой жизни, в которой все страдания и муки засияют сверхчеловеческой красотой. Но и Христос был распят, чтобы воскреснуть, – и через смерть пришел к Воскресению и Вечности.

А Михаила Федоровича хотят снять с креста не для Воскресения, а для заботы о работе, о хлебе, о семье.

Великий мир с его прошлым и будущим превращается в настоящий мир комнаты, жены с морщинами, больной дочери, сострадательных знакомых. Великая радость распятия на кресте превращается в простую материю и физическую боль.

– Но Вас жена взяла под опеку! Она вас ждет!

– Я Вам уже заявил, что никуда не поеду, кроме дома инвалидов, или – держите меня здесь!

Уговоры не помогли. Его отправили в инвалидный дом. Найдет ли там он свой крест, свою Голгофу?

История этого человека, которого я знаю много лет, мне интересна, а догадка о его ореоле мученичества меня радует.

А я, несчастный, все же хочу к жене, детям, внукам и никак не могу стать аскетом – не по вкусу мне это!

* * *

Исаак Моисеевич Певзнер

Какое освобождение у него! Получить реабилитацию и вместе с нею рак желудка! Какой дьявол придумал такое издевательство!

Я знал, что Певзнер не будет жить, я знал его диагноз и знал, что он приговорен, и все же сообщение о его смерти застало врасплох, и я несколько дней не мог писать.

Всякая болезнь - несчастье, но рак - больше, чем несчастье. В этой болезни есть что-то напоминающее судьбу, рок. Почему этот непойманный вирус неожиданно появляется и неизвестно по каким причинам пробирается к человеку и убивает его?

Особенно трагична судьба Исаака Моисеевича.

Мы с ним были близкими друзьями. Мы до такой степени были привязаны друг к другу, что совсем не боялись расходиться по некоторым вопросам, и это никогда не влияло на нашу большую дружбу.

Мы с ним различны по характеру. Он очень спокойный, уравновешенный и рассудительный человек. А я противоположен. Вот это и привязывало нас друг к другу, как родных братьев. Почти ежедневно мы завтракали вместе. Все вкусное, питательное, что присылала ему Анна Ефимовна, он делил со мной. Мы оба участвовали в художественной самодеятельности. Он руководил оркестром и сам отлично играл на скрипке в сольных номерах, нередко - в моем костюме, который тут же за кулисами переходил от него ко мне.

Нас в коллективе было только двое земляков по национальности и по городу.

Исаак Моисеевич пользовался уважением всех, кто его знал, а знали его все в зоне. Он не имел врагов. Его скромность была поразительной. Я его видел на весьма тяжелых работах, когда он обливался потом, моя полы огромного барака или стоя у плиты кухни. Я ему нередко помогал, и тогда мы оба, впрягаясь в тележку, таскали на себе воду и уголь, или я ему помогал у плиты.

Я был инвалидом и мог располагать временем по своему усмотрению.

Он был весьма интересным собеседником, не испорченным начетничеством, обогащал беседу своими наблюдениями и выводами. Но мы редко сходились во мнениях, а потому искали друг друга. Естественно, что мы незаметно влияли друг на друга. Он знал тот же иностранный язык, что и я, и я для него одного заучивал Эдгара По и Байрона, чтобы читать ему стихи. Тебе трудно представить силу его моральной поддержки. Когда мне казалось, что у меня нет перспектив, что меня выпустят, когда я стану бременем для своих близких, что я не хочу быть на чьем бы то ни было иждивении, он набрасывался на меня, обвиняя в малодушии:

- Вам нужно два-три месяца, и Вы опять начнете зарабатывать не только на себя, но и для семьи, а я Вам гарантирую пять тысяч рублей взаймы и если нужно - угол! Я уверен, что Вы все окупите.

Это были не только слова утешения, но и крепкое обещание настоящего друга, замечательного человека.

В июле прошлого года я был при смерти. Была одна ночь, когда считали, что я ее не переживу. Мне без конца делали вливания, горячие ножные ванны, вводили камфору.

Певзнер находился возле меня, не отпуская свою руку от моей. Он обратился к начальнику отделения с просьбой вызвать специального врача за свой счет.

Я потерял аппетит, он приискивал, чем меня кормить, ругал, когда я не ел, и не брезгал подать мне утку, поправить постель, перекладывать меня.

Боже мой, какой это был чуткий человек - как он умел во-время подать руку! Когда у меня бывали сердечные приступы, то близость Исаака Моисеевича, его рука давали уверенность, что все кончится благополучно, и никакой искусственности. Скромно, как будто он выполнял какую-то обязанность...

Он вызнал у меня материалы по моему делу и написал для меня заявление, так как я не мог, не хотел вспоминать о мерзостях и мерзавцах.

В сентябре нас разъединили: меня перевели в Спасск, его - в другое отделение.

И вдруг в январе привозят Исаака Моисеевича с высокой температурой. Он простудился по дороге, схватил воспаление легких. К счастью он попал в руки замечательного врача, моего большого друга. Мы достали все, что было нужно. С большим трудом раздобыли пенициллин. Через два-три дня стало ясно, что он смертельно болен...

Мы все сделали, чтобы отвлечь его от мыслей о раке. Но он догадывался, что мы скрываем. Я у него часто бывал в больнице, по несколько раз в день заходил в комнату врача, и мы с ним беседовали. Пару раз мне удавалось рассмешить его:

- Ах, Михаил Давыдович, ничто Вас не берет! Спасибо!

Но раз он меня спросил, каков диагноз?

Я грубовато ответил:

- Нечего заниматься глупостями и думать о разных пустяках!

Он виновато, как пойманный с поличным, улыбнувшись, тихо ответил:

- А я не боюсь того, что Вам известно о моей болезни. Я не боюсь этого!

Я варил для него много разных вещей, доставал булочки, сушил сухари, варил компоты, кисели, рисовые каши.

И только, когда приехала Анна Ефимовна, мы обнаружили, что он все складывал в тумбочку. Он скрывал от меня и от врачей, что почти ничего не ел...

Мы его одели, укутали, посадили в саночки, повезли на вахту. Двое тянули сани, а я сзади поддерживал, так как у саней не было спинки.

Вдруг Исаак Моисеевич крикнул:

- Остановитесь!

Мы остановились.

- Я Вам запрещаю бегать! У вас больное сердце! - сказал он мне.

Я узнал своего друга с его добрым и чутким сердцем. Когда я подвел его к вахте, поправил на нем бушлат, пояс, я попросил поцеловать за меня руку Анны Ефимовны. Он меня обнял, и мы расцеловались.

Больше я его не видел, и никогда не увижу! Если бы я мог положить цветы на его могиле, мне стало бы легче на душе.

После того, как дождался освобождения, реабилитации, встретил жену и уехал домой умереть!..

Вот почему я вам так надоедал во всех письмах с просьбой посетить Певзнеров. Каким бы это было утешением для умирающего - привет от друга. Я это знаю на личном опыте. Но не вышло... Пропало, не вернешь...

* * *

Афанасий Иванович Буценко

Нет большей радости, как видеть победу над злом. И самая настоящая радость - это видеть воскресение человека из мертвых.

На днях освободили моего приятеля Буценко Афанасия Ивановича. И как освободили! В мягком вагоне, реабилитированного, в сопровождении офицера!

Буценко - бывший секретарь ВЦИКа, бывший председатель Дальневосточного Крайисполкома.

Я его знал в те годы - это был здоровый, красивый и крепкий дядько. Я знаю его пятый год в лагере. Это цапля с обмотками на длинных ногах и с лицом просителя, готового улыбнуться, но все же побаивающегося, чтобы его не ударили.

Ежов и его соратники из здорового, крепкого человека, уверенного в себе старого члена партии и заводского рабочего - сделали робкого, больного инвалида.

Малюта Скуратов знал толк в пыточном деле, но по-настоящему пыточное дело расцвело при Ежове. И физиология, и анатомия, и знание болевых точек в человеческом организме, и новейшая техника нашего столетия - все было пущено в ход, чтобы пытать и мучить...

Даже святые отцы инквизиции 300 лет назад потускнели перед ежовской практикой. Одни пытали во имя "коммунизма", другие - во имя "распятого Бога любви", но и те, и другие имели мало общего и с коммунизмом, и с христианством.

Восемнадцать лет носил Буценко свой крест. Он дошел до Голгофы, был распят, но не умерщвлен. И теперь снят с креста и возвращен к жизни. Я счастлив, что его реабилитировали! Сколько перенес этот человек за восемнадцать лет!

Один из учеников Берии, встретив его, спросил:

- Ты еще жив, Буценко? А я думал - ты подох!

Когда вышла актировка, его, больного, измученного человека, отклонили.

Любопытная точка зрения сложилась у некоторых деятелей абакумовского толка. Они вслух говорили, что люди, прошедшие через застенки Ягоды, Ежова, Берии,

Абакумова, Рюмина, Меркулова, не могли не стать врагами этой системы безнаказанности и насилия, а потому таких людей надо добивать. Они не должны увидеть воли.

Они не стеснялись говорить это! Но история отомстила.

Это мой праздник.

Мне стало легче на душе. Мне было стыдно, что в нашей стране, где начата новая страница истории, творились такие дела. Самые героические события и люди были испачканы кровью. Легче стало, чище стало, и верится в добро и чистоту.

Я верю, что и до меня дойдет очередь. Правда, у меня нет таких заступников, как у Буценко. Но у меня есть одна великая заступница - правда.

Я рад за Афанасия Ивановича. Я хочу верить, что он поправится, что его подлечат, но долго еще он будет виновато улыбаться и ждать удара.

У меня большой душевный подъем.

Я вспоминаю хорошие стихи, мелодию. Когда-то давно, очень давно я любил один романс...

Я был неуклюжим юношей, страстно тянувшимся к знаниям, много учившимся, но я не имел средств и тяжко трудился, чтобы зарабатывать на жизнь и учебу.

Давно забыл слова романса, но мелодия опять вошла в память - припев и одна строчка: "И лелеял свою я мечту".

Не помню содержания этой мечты, но знаю, что она была прекрасна. И из тумана прошлого возникло красивое, сердечное, оно - вызывает сладкую грусть, благоговение и веру.

И припев:

"Время изменится, горе развеется. Сердце усталое счастье узнает вновь..."

Я много преодолевал в молодости, и сердце никогда не уставало, и энергия не ослабевала.

И вот через десятки лет я - седой человек - сижу за проволокой, как преступник против общества, против государства, которому я отдал все свои силы, не жалея и жизни, и как враг партии, которая была моей святыней, моей "святая святых". И все же сердце не устало, хотя оно больное, и по старому звучат слова:

"Время изменится, горе развеется. Сердце усталое счастье узнает вновь..."

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1955 год.

Наконец, дело дошло до реабилитации отца. Как она проходила?

В КГБ СССР для дачи повторных показаний вызывались сотрудники студии документальных фильмов: Смирницкий, Варлаамов, Караваев, Синявский и другие.

Их первичные показания за 1944-1945гг. из дела, которое я получила для ознакомления много лет спустя, были изъяты. Однако, мне не трудно было "вычислить" клеветников.

* * *

Протоколы допросов

БОЙКОВ ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВИЧ, 1907г/р.:

Я точно не помню, какие давал показания, но, кроме положительных отзывов о некоторых бытовых условиях жизни в США (в чем конкретно заключались положительные отзывы - не помню), за исключением того, что в США имеются дорогие, хорошие "русские бани". Антисоветских разговоров я от Короля не слышал.

ФРАТКИН ГЕРМАН ЕФИМОВИЧ - от. редактор студии научно-популярных фильмов. Отзывы самые положительные.

КИСЕЛЕВ ФЕДОР ИВАНОВИЧ, 1905г/р., кинорежиссер:

Знал я его только по работе с конца 1941 года по февраль 1942 года. Из разговоров у меня сложилось мнение, что он настроен скептически, ввиду того, что в прошлом занимал хорошие должности. Его выступления на партсобраниях были политически выдержаны.

СИНЯВСКИЙ АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ:

Антисоветских высказываний не слышал, но в 1942 году давал хорошие отзывы об экономике США. В победе над Германией он возлагал большие надежды на США. США

считал могущественной державой. Я, как секретарь парторганизации, разъяснял Королю, что в победе над Германией мы - советские люди - должны в первую очередь положиться на свои силы, а не на США.

Кроме того, будучи в Куйбышеве, я был вызван в Райвоенкомат, где решался вопрос о мобилизации девушек в Советскую армию. Я предложил любимую свою дочь, а также - дочь Короля М.Д., Майю, и ряд других девушек. Когда об этом узнал Король, то он был возмущен этим и говорил, как я мог предложить и согласиться на мобилизацию ЕГО дочери и МОЕЙ, называя меня при этом фанатиком.^¹

У меня в тот период сложилось нехорошее мнение о Короле, так как он очень странно говорил о нашей победе, видимо, желая, чтобы ее заслужили не ОН и его близкие родственники.

ВЕНЖЕР ИРИНА ВЛАДИМИРОВНА, 1903г/р. - вдова Посельского Якова Михайловича, умершего в 1951 году:

В студии ходили слухи, что Король был арестован из-за жены. Я Короля знаю с тридцатых годов (дает положительную характеристику), его жену встречала раза два-три.

СМИРНИЦКИЙ ГЕОРГИЙ ИВАНОВИЧ - сценарист. В 1926 году Смирницкий арестовывался за хозяйственные нарушения - оправдан. В 1934 году арестован ОГПУ и освобожден через двадцать дней.

Король не скрывал приятных воспоминаний о США. В разговорах со мной критически относился к сообщениям в нашей печати о некоторых фактах героизма советских воинов, что, якобы, преувеличено.

Когда вернулся из-за границы, Король боялся, что его могут арестовать, что кругом него были арестованы многие работники.

ВАРЛААМОВ ЛЕОНИД ВАСИЛЬЕВИЧ, 1907 г/р., кинорежиссер. Ходили слухи, что Король арестован из-за жены. Дает положительные отзывы о личности М.Д.

КАРАВАЕВ ДАВИД МИХАЙЛОВИЧ 1898 г/р., русский:

По слухам был арестован за связь с руководителями еврейского театра. Положительно отзывался о технике США (разговоры чисто информационные).

Меня лично удивляло то, что Короля удерживала должность редактора, хотя в прошлом он был крупным работником в кинематографии.

- Следствию известно, что у Вас с Королем были частые споры.

- Они были вызваны производственными вопросами.

- Вы знаете Миронову Агнессу - жену Короля?

- Да, мы жили в одной комнате около года. Знаю довольно плохо. За что жену Короля арестовали - не знаю. Король, будучи на следствии, якобы, обвинял меня в своем аресте. Должен отметить, что я к его аресту никакого отношения не имею.

ВАКС ЛЕВ АРНОЛЬДОВИЧ - секретарь Деп. Верховного Совета (ранее работал на студии документальных фильмов).

- Как Вы можете охарактеризовать Короля с политической точки зрения?

- Король мне не совсем нравился, так как я считал его ленивым работником, "барином". Чувствовалось, что, выполняя служебные обязанности, он, якобы, делал какое-то одолжение. Помню разговор с ним о роли личности в истории. Я написал книгу "Семен Межинский" об артисте, создавшем образ профессора Мамлока в фильме. Король считал, что артист должен воплотить исключительно свои индивидуальные черты, чувства... Данное утверждение мне не понравилось.

Знаю, что он был в близких отношениях с Поповым Всеволодом Михайловичем. Они часто разговаривали на религиозные темы.

Выписка из протокола ОСО 24/III—1945г.:

За принадлежность к контрреволюционной организации и антисоветскую агитацию заключить сроком на пять лет в ИТЛ Короля М.Д. (Брушенкевич А.Д.), считая срок с августа 1944 года.

В 1950 году Король М.Д. осужден вторично. Отбывал наказание в Песчаном лагере, отд. 9, г. Караганда, п/о Спасск, П/я 4Т9/9-"Е".

С 1954 года в деле имеется множество заявлений в различные инстанции от дочерей, заявление Короля М.Д., адресованное Генеральному Прокурору СССР.

Дело №0183711

МИРОНОВА АГНЕССА ИВАНОВНА

Основанием к аресту послужили неконкретные высказывания Глазкова А.А. и Глазковой Е.М. об антисоветских высказываниях Мироновой пораженческого характера.

В процессе следствия Миронова в разговорах с Глазковой действительно заявляла, что органы НКВД арестовывают невинных людей и 16/Х-1941 года, поддавшись панике, высказывала пораженческие настроения.

Осуждена ОСО 16/1-43 года к восьми годам ИТЛ. Никаких показаний об антисоветской деятельности Короля М.Д. Миронова не дала.

25/VIII-1955 года.

БИНЕВИЧ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ, 1894 г/р. - реабилитирован. От своих прежних показаний отказался.

31/VII-1955 года.

* * *

А в том же 1955 году отец писал мне из лагеря: "Кто был тот человек, который написал на листке бумаги, что я - участник контрреволюционной организации? Он знал, подлец, что лжет, но так лгать ему было выгодно. Кто были те, кто подписал эту гнусность? Не допускаю, что эти люди стремились к коммунизму. Они были мерзавцами, распоясавшимися бандитами, переставшими чего-либо бояться.

* * *

Возвращение

10 января 1956 года

Агнессе

Моя милая Агочка!

Я еду в Москву! Мне сообщили определение Верховного Суда, что дело пересмотрено за отсутствием доказательств обвинения. Мне выдают паспорт. Уже сфотографировали.

Я ждал отправки в Явленку под конвоем и - вдруг такой поворот!

... Через неделю собираюсь обнять тебя, моя любимая, и больше не расставаться с тобой! Я верю, что мы начнем сызнова жить и обеспечим себя.

Но чтобы сильно не предаваться радости, я сдерживаю себя и жду новых осложнений и изменений.

По-видимому, чтобы я крепко понял, где прожил столько лет, блатные вчера собрались сжечь клуб. Пришлось вызвать отряд автоматчиков. Это эмблема. И все же, что бы ни случилось, я скоро обниму тебя, кончатся твои квартирные страдания. Я возьму тебя под опеку, а ты - меня. Верю, что пришел конец нашим мучениям...

* * *

10января. Бруше.

Мне сказали, что я могу ехать в Москву! Таким образом, твоя адвокатская деятельность кончилась. Также кончилась многолетняя забота о посылках и деньгах для меня. Я реабилитирован по первому делу и буду получать пенсию. Опека отпала. Так мне оказали. Я опять стал взрослым человеком.

Телеграммы не посылал по двум причинам: первая - из Спасска телеграммы идут на волах в Караганду, и ты бы ее получила после авиаписьма. А вторая причина - я все еще не верю, что еду к вам, хотя уже не сплю и мечтаю о встрече.

За час до прибытия определения Верховного Суда меня готовили отправить, как говорили, в дом инвалидов, а на самом деле - в мою Явленку. Обратно в ссылку, под конвоем, и вдруг - такой поворот!

Но я не хочу принимать на веру. Когда буду в вагоне, я все еще буду ждать: "как бы чего не вышло".

Меня долго держали в таком футляре, что не веришь в изменения. Но справка у меня в кармане. И - я еду к вам! Через неделю я вас обниму и думаю расцеловать вас не чернилами на бумаге. До свидания. Твой папа.

* * *

12 января. Бруше.

...Теперь тебе не надо будет указывать в анкете, что отец у тебя заключенный, Верховный Суд снял с меня это звание, признав, что доказательств моей преступности нет. На руках у меня справка за подписью зам. пред. Верховного Суда, что я зря сидел. С этой справкой добьюсь чего надо.

Заметь, Бруша, что только первая реабилитация так изменила все. Что же будет со второй? Но ты не ходи и не беспокой.

... Сижу в Караганде у моего друга - врача. Хорошо выспался после трех недель замерзания в своем бараке. Сплю в чистой постели, раздевшись, в теплой комнате. Меня здесь откармливают... Завтра пойду на городскую станцию доставать билет.

Меня уговаривают погостить у них недельки две, но об этом не может быть и речи. Нас теперь отделяет только неделя...

* * *

Отец был реабилитирован и приехал в Москву 19 января 1956 года.

На вокзале его встречали мы с Брушей, наши дети, Агнесса, многочисленные родственники.

Несколько дней он с женой жили в моей семье, а затем поселились в коммунальной квартире, где я была прописана.

Ходатайства папы в Министерство Обороны, лишившее его отдельной кооперативной квартиры с выплаченным паем, казались чиновникам необоснованными, и они "отфутболивали" его в Моссовет. А там - поставили на очередь, которую надо было ждать несколько лет. Папа знал, что не доживет до отдельной квартиры, махнул рукой и начал обстраиваться. Его восстановили в партии, назначили персональную пенсию республиканского значения в сумме 100 рублей. Агнесса работала медсестрой, а папа подрабатывал литературным трудом: редактировал воспоминания военачальников, писал сценарии для научно-технических фильмов и одновременно - книгу о Михаиле Васильевиче Фрунзе, которого считал великим мучеником и великим полководцем. Книга вышла уже после смерти отца, но его имени среди четырех авторов не было - он работал, как "литературный негр". А в свободное время вел дневниковые записи.

Вот некоторые отрывки из них:

Из дневников

18 января 1959 года

Завтра три года, как я вернулся. Что произошло за три года со мной? Живу в комнате с любимой женщиной, женой, имею небольшую персональную пенсию и дополнительный заработок. Уютно. Дети у меня бывают.

Голова не сдает, хотя я сейчас больше не понимаю, чем понимаю действительность. Но самое главное - сердце работает хуже - удушье, спазмы. Если три года назад нитроглицерин снимал спазмы, то теперь четыре таблетки нитроглицерина не помогают. И ампулы для вдыхания раньше сразу его восстанавливали, сейчас они не помогают. "После долгой и тяжелой" и т.д. Буду верить, что и это улучшится...

* * *

20 января 1959 года.

Сегодня встретился у Мити с Лоттой. Она - моя сестра, но я не нашел нужных слов для беседы. Она совершенно одинока - ни мужа, ни детей. Я - старший брат - ничего ей не

сказал, не утешил. А сейчас мучаюсь и задыхаюсь потому, что отнесся к ней не по-братски. Стоит ее представить седой, в одиночестве, и вспомнить, что когда-то она жила в семье и были мать, отец и я в этой семье, и мне становится больно. Что сделать для нее? Бедный, заброшенный ребенок, седой ребенок! Что сказать ей завтра? Она одна и никого у нее нет.

Какие несчастные все три сестры! И я - старик, почти семидесяти лет - больной, без перспектив и - никто. Я не могу уснуть - удушье...

* * *

3 мая 1959 года.

...Все эти безрадостные мысли воспринимаются мною наиболее остро. Всем прошлым я подготовлен к такому восприятию. Мне под семьдесят - это подвиг номер один. Я - болен, это - номер два. Я - бывший во всех отношениях: реабилитированный и пенсионер. Мне не говорят, но я чувствую это: не путайтесь под ногами, не мешайте жить другим. Вас нет, Вы не должны быть. Вы воскресли, Вас воскресили - сидите в углу, и молчите. Идет битва молодых и сильных, а старикам-сердечникам нечего делать в этой битве. Переживайте свое прошлое в углу, не лезьте к столу...

... Девятого мая 1959 года похоронили Б.М. на Новодевичьем. Я около часу бродил по этому богатому кладбищу. Даже здесь нет равенства. Культ личности зародился на кладбище. Пирамиды - культ личности. Бюсты, мрамор, бронза - все возвеличивает покойников.

У кого нет чина, у того указывают, с какого года он член партии (и даже месяц указывают!).

Если можно ставить богатые памятники на кладбище, то особо заслуженным можно ставить на площадях городов, но почему обязательно после смерти? Можно поставить и при жизни.

Сталин не только себе ставил, но и героям. Человек, который видит себя в мраморе, конечно, верит, что он не такой, как все, что он особый, не равный всем...

... Благословляю день ареста своего, как начало очищения и подготовки к новой жизни. Благословляю свои одиннадцать лет тюрем и лагерей как начала возрождения. Без этих испытаний я прожил бы жизнь с душевной мутью, в тумане, с неясными мыслями и ошибочными заповедями.

Мы изгнали из употребления слово "милосердие", даже там, где оно было необходимо - в слове "сестра милосердия". Уход за больным не менее важен, чем назначения врача и исполнение его фельдшером. Но уход требует истинного милосердия. Формально быть милосердным нельзя.

... Во время сильных сердечных приступов я хватался за руку Киселевского и чувствовал, что он меня спасает. Он - сам больной и был полон милосердия. Ему было не более 35 лет, он родился милосердным. Вот этот пример светит мне...

* * *

... Ненависть не может быть руководящим чувством, а только любовь. Любовь роднит людей. Правы были мои предки, назвавшие субботу невестой любимой. В любви продолжение рода, в любви радость общения и милосердия. Даже во имя освобождения от гнета не должно воспитывать в себе ненависти. Место одних угнетателей займут другие. Победившие угнетателей станут еще худшими угнетателями, и будут требовать платы за свой подвиг, борьбу и самопожертвование.

Только любовь и милосердие, самопожертвование, а не ненависть, дружба, а не вражда, стремление к единению, а не к драке.

Учение, которое в основе содержит ненависть и борьбу - ложное учение, так как оно приводит к новой ненависти и борьбе. Велика сила любви и страшна месть ненависти.

Я изгнал из души своей ненависть к моим угнетателям, оскорбителям и палачам. Они несчастны, а я обрел душевное равновесие и покой.

* * *

Судьба у тебя внутри, а не вне тебя. Все, что ты делал, оставило след в твоей душе и всегда с тобой. "Твои дела идут впереди тебя. Ты можешь забыть, но они тебя не покидают".

Шекспир знал это, и его герои нередко во сне или наяву имеют дело со своей совестью, т.е. - с напоминанием о прошлых делах. То, что ты делал другим, делают тебе другие. Но ты недоволен, забыв, что делают то, что делал ты.

У тебя оправдание: я не знал. Но и те, которые делают теперь, тоже скажут потом, что они не знали. Следовательно, идеальных отношений нет. И ты, и они делают то, что считают правильным, а правильным считаешь то, что удовлетворяет твои потребности. Чем же ты недоволен? "Твои дела идут впереди тебя". Что посеял, то и пожнешь. Ты и они - квиты. Это непреложный закон жизни, нет оснований для недовольства...

* * *

В связи с этим - эпизод в Орше, когда я в 1915 году был приглашен на молитву к умирающей старушке.

Я гулял с Фирой, и после смерти старушки мы продолжали гулять и чувствовали присутствие смерти.

- Как хорошо жить! - сказала Фира.

Смерть украсила жизнь. Сейчас смерть умиротворяет тебя и мирит тебя с твоей собственной смертью...

Получать в жизни и отдавать. В конце жизни - отдавать.

СТАРИК И МОРЕ

Сейчас промелькнуло в голове все, что случилось со стариком в море.

Я вижу огромную рыбу, поднявшуюся над водой, не желавшую умирать. Но она не могла избавиться от старика, и старик ее победил. Он умнее рыбы.

Все, что перенес старик за эти дни в море, его непосильная борьба с рыбой, показало его желание жить, не рассуждая ни о цели жизни, ни о ее смысле. Он жил и хотел жить. Он это сказал рыбе: он обязан ее убить для того, чтобы

жить. Он не думал ставить себя выше рыбы. Он хотел жить, и рыба хотела жить. Она под водой, а он на воде, - связаны между собой. Жизнь одного требует смерти другого... Тут нет места морали, хочет ли рыба или человек, но они так связаны между собой, что не могут разойтись и мирно сосуществовать. Кто-то из них должен уйти из жизни, умереть, стать пищей для другого.

Старик победил рыбу в единоборстве. Она под водой не смогла уйти от старика с бечевкой и крючком на воде. И старик тоже не мог уйти, оставив ей свою снасть.

И старик приторочил огромную рыбу к своей лодке и повернул к берегу. Он уже подсчитал сколько жизни даст ему рыба. Она ему даст место среди людей, место в жизни, которая его вытесняет. Он - неудачник. Он не нужен. Он бесприютен и стар. Что может сделать одинокий старик в обществе людей, если у него нет большой рыбы? Любящий его мальчик, чувствующий трагедию старика своей молодой интуицией, не может ему помочь - люди не разрешают. Отец не велит. Одиночество среди людей, полное одиночество потому, что у него нет рыбы, - должно быть прекращено, когда он привезет большую рыбу.

Не всегда людям дается большое счастье, а старикам - еще реже.

Огромное море, вечность, беспредельность иногда дает большее счастье людям, но чаще несет смерть.

Старику повезло. Море, природа ему дали то, что может стать счастьем среди людей. Биологический человек взял у моря свое счастье и повез его к берегу, чтобы в обществе людей найти свое место, но море его не выпустило, в море много живых существ, которые тоже не рассуждают, как старик, но живут и борются за жизнь. Акулы начали борьбу с человеком, борьбу за жизнь, за питание. У них оказалось больше преимуществ, чем у старика, и они его победили. Он дрался до последней капли крови, но их много, а он один. Они вооружены природой, а он не имел своего искусственного вооружения. Акулы ему оставили скелет рыбы. Без сил, без рыбы добрался старик до своей берлоги и уснул. Ему снились львы.

Человек родится без подданства, без национальности, далее входит в социальную среду, которая его обрабатывает и

превращает в сына народа, в патриота, музыканта, мыслителя и т.д.

Славянские дети в турецкой среде превращались в преданных сынов ислама и свирепо уничтожали славян. Черный Ганнибал дал потомство в России русских. Маленьких человечек не может существовать вне социальной среды, он только в социальной среде и может жить. Старик всю жизнь провел в море и в обществе. Хемингуэй показал не голого человека в борьбе с природой, а - человека общества.

Передо мной большой океан - Советский Союз. Я - старик, вырвавшийся из сети рыболовов. Я получил возможность свободно плавать. Но я в пустом пространстве, в общественной пустоте, у меня три человека - это мое общество. Я бьюсь за право жить, но в море нет питания, не только нет крупной рыбы, но - акулы, кругом акулы, привыкшие жрать и отбирать. Я бессилен. Я буду бороться за право жить, но человеческое общество сильнее.

Не будем поддаваться настроению: драться! У меня нет права обвинять. Кто лучше вооружен и имеет снасть, тот имеет лучший улов. Это - состязание способностей, вооруженности и приспособленности. Общество всегда такое, какое оно может быть. Неверно, что люди создают его. Наоборот - людей создает общество. Даже гений не может его изменить.

Сталин много упражнялся над обществом: резал, кроил, шил, но оно не стало таким, каким хотел Сталин.

Мудрость - уметь жить в этом обществе, видеть его изменение и находить себе место в нем. Кто не может, тот обязан безропотно уйти, так же безропотно умереть. Нельзя роптать на смерть, порожденную жизнью.

В тот миг, когда будешь умирать, на свет появятся новые люди, чтобы пройти свою жизнь и умереть. ("Когда молодые подходят к рампе, старики должны уйти" - Чаплин, 30 августа 1956 года).

Но надо бороться до последнего вздоха и не считаться с неудачами. Это собственно не неудачи, а - собственное неумение, неприспособленность, отсталость. Кто не хочет толкаться среди людей и ловить свою рыбу, тот должен покинуть море.

Мы не уйдем. Физически, морально, умственно я жив и буду делать то, что требует от меня жизнь.

К СОРОКАЛЕТИЮ ОКТЯБРЯ

Печальные итоги

Около года я вожусь с двумя гвоздями, которые торчат в моем мозгу.

Гвоздь номер один:

Как могло случиться, что миллионы ни в чем не повинных людей подвергались пыткам и страданиям только потому, что один человек имел скверный характер и нарушал законность? Или такое явление было неизбежным и законным, или я должен допустить, что в систему социализма такие явления врываются извне, то есть это опять-таки - результат системы...

IХ и XX съезд партии мужественно это вскрыли и ликвидировали, но мне этого мало: я должен знать, почему это случилось.

Дело не во мне, а в более важном - в СОЦИАЛИЗМЕ.

Если при социализме такие явления возможны, то что такое социализм?

Когда я сидел в спецлаге с номерами, то был уверен, что я прав, а не правы те, которые меня посадили, я был уверен, что моя посадка и страдания многих миллионов вызваны отходом от некоторых ведущих деталей, от тех основ, которые продолжали быть основой моего миропонимания. Я дожил; моя уверенность подтвердилась. Это сделал XX съезд партии и Хрущев.

Да, но в последние годы моя былая уверенность в моей правоте исчезла. И я начинаю себя расценивать, как обанкротившегося и отставшего инвалида. В чем мое банкротство? Я вникаю в жизнь и вижу, что она иная, чем я представлял себе ее. Но я не могу сказать, что действительность отстала, так же, как не могу признать, что то миропонимание, которое я разделяю, с которым прожил жизнь - ошибочно.

Вот разговор с ответственным партийным человеком, занимающим прекрасную квартиру и имеющим замечательное обеспечение.

- Как же это так, Михаил Давыдович, - говорит он мне у себя за хорошим столом, - что мы, преданные кадры, оказались в таком положении?

Надо сказать, что он не сидел. Он был исключен из партии и снят с работы, но он напуган. Жена ему говорит, что он - трус и перестраховщик. Он не находит ответа на им же поставленный вопрос и не хочет его иметь.

Он до такой степени привык сидеть в погребе во время погрома и дрожать, что, когда его выпускают из погреба и не громят, он доволен и не нуждается в объяснениях.

Я весь год занимался повторным изучением Ленина. Когда я нахожу его мысли, отрицающие то, что случилось у нас в тридцатых - сороковых годах, я очень доволен, но также нахожу и ОПРАВДАНИЕ того, что сделал Сталин.

... Если это называется ревизионизмом, я буду ревизовать. Я обязан ответить на вопрос об арестах и об убийствах: что это? Проявление злой воли небольшого круга людей вместе со Сталиным, или это - оправдание и исторически необходимое явление? Если небольшая группа преступников в корыстных целях (славы, честолюбия, утверждения своей личности, властолюбия) могла держать огромную страну в своих руках, заставлять жителей этой страны переносить такой гнет, то стоит разобраться в существовании системы и выяснить ее основы.

Может быть, в самой системе имеются такие пункты, которые открывают путь этим явлениям? Если же это нормально, вызвано необходимостью, с чем согласиться я не могу, то надо ревизовать систему.

Я убежден, что цель, к которой мы стремимся, никак не оправдывает любые средства...

Еще меньше надо оправдывать закабаление во имя освобождения, пытки и убийства - высокой целью коммунистического общества...

Нынешние дела будут вспоминаться с омерзением. Слишком много несчастья, горя и крови, слишком много людей живут за счет этого разгула, мешающего Советскому государству в его созидательной работе.

ВЕЧНО ЧУЖИЕ

Трагедия Бабьего Яра

Когда началась Отечественная война, и немцы стремительно продвигались к Киеву, все взрослые, немолодые дети (кроме папы , находившегося в Москве), приезжали в разное время в Киев и уговаривали своих престарелых родителей эвакуироваться.

Но они были непреклонны и категорически отказывались покинуть родной город, в котором жили еще их предки.

О последних днях наших стариков позже написал отец в дневнике, опираясь на рассказы очевидцев и родных о трагедии Бабьего Яра.

... Рана была еще жива, я испытывал боль, я не мог думать об этом и откладывал все до освобождения, когда буду больше знать и понимать.

... Я закрываю глаза:

Раннее сентябрьское утро в Киеве.

Немецкая комендатура издала приказ всему еврейскому населению явиться к Бабьему Яру.

Одинокие, старые и беспомощные сидят всю ночь мои родители. Детей нет. Они далеко: кто на фронте, кто в эвакуации, а кто в зоне...

Отец говорит:

- Это агитация. Что я не знаю немцев? Помнишь, в восемнадцатом году они были в Киеве. Что они - разбойники?

Мать его поддерживает. Глаза у нее заплаканы. Она много и долго молилась. Она спрашивала Бога:

- Разве можно собрать людей и расстрелять? Что они - бандиты? - говорит она отцу. - Как это так, собрать людей и расстрелять! Когда был погром в пятом году, то его делали воры, разбойники, пьяницы. Отчего это немцы вдруг станут разбойниками? Они же порядочные люди. Нет, это агитация, и нам нечего бояться.

... Одинокая тетя Рейзя с моим племянником, своим внуком, идет на еврейский базар нанимать подводу, чтобы ехать с вещами к Бабьему Яру. Над ней смеются, и никто не хочет везти...

... И вот идет большая колонна к месту казни, впереди - молодая жена в венчальном платье, с красивой прической и

букетом цветов. Она идет гордо и смотрит с улыбкой на улюлюкающих животных. Она проходит свой путь, как проходил ее народ в веках.

... Мои старики - мой отец и моя мать - стоят у места казни. Они обнялись и шепчут молитвы. Пред ними проходит вечность. Они - простые, обычные люди - глядят в вечность. Они подымают головы к небу и громко поют:

- Слушай, Израиль! Превечный Бог наш! Превечный - единый!

... Идет к Бабьему Яру украинец по своей женой еврейкой. Ему немцы говорят, что взяли не его, а жену. Он отвечает:

- Я свою жену одну не отпускаю!

Их расстреляли вместе.

... Я вижу все с закрытыми глазами, я задыхаюсь, я вижу и слышу все.

... Русской матери разрешили взять с собой одного ребенка из двух, а второй должен идти на смерть вместе с отцом-евреем.

- Мама, - плачет мальчик, - возьми меня с собой, не оставляй! Меня убьют с папой! Мать обнимает своих детей - девочку и мальчика, прижимает их к себе. Слезы текут по ее лицу. Она окаменела от горя.

... Хорошо известный врач, хромой, на костылях, бескорыстный и добрый, стоит с рюкзаком на спине и торопит жену:

– Вечно ты копаешься, Ида! Иди скорей, мы опоздаем...

Я не могу больше!

Черный дым тянется медленно из труб. На поля ложится жирный пепел. Крестьяне недоумевают: “Откуда это?”

Я знаю откуда! Это плоть и кровь моего народа. Этот дым взывает к небу. Тело убили и сожгли, но душу не сожжете! Душу не убьете! Никакие Освенцимы не превратят душу моего народа в пепел.

Бог, превечный Бог! Услышь меня!

Я постоянно ношу с собой маленькую святыню: песок и пепел с Бабьего Яра. В этом песке и гильзы от патронов.

1955 год.

Гулаг. Пос. Спасск.

14 апреля 1956 года.

НАРОД-ИЗГНАННИК

Гитлер направил ненависть масс по руслу антисемитизма. И он на этом чувстве воспитал миллионы людей. Если мы взывали к классовой ненависти, то он - к национальной и расовой. Успех имел не меньший, чем мы. Ленинские лозунги: “Десять министров-капиталистов” он заменил лозунгом: “Десять евреев-миллионеров”.

Ненависть, вышедшая из зависти, очень прочна, расовая - против классовой. Антисемитизм сейчас у нас играет роль дополнительного катализатора. Играет ту же роль, что у Гитлера: консолидирует чувства миллионов людей на почве ненависти.

Кого можно ненавидеть у нас сейчас? Кулаков? – нет кулаков. Буржуазию? – и ее нет. Полковников и генералов? – имеются свои. Ученых и выдающихся людей в наук и искусстве? - у нас свои.

Буржуазия и капиталисты для половины людей у нас – абстракция. Они сроду не видели буржуев. А вот еврей рядом. Его можно ненавидеть конкретно. Абстрактного буржуа конкретно ненавидеть невозможно, а еврея можно.

Было время, когда буржуа будил чувство ненависти. Он был объектом ненависти вместе с кулаком. Народ голодал, потому что кулак прятал хлеб (?). Белые наступали потому, что буржуи их поддерживали. Как же их не ненавидеть?

А еврей сейчас перенял эту функцию буржуа. Его можно ненавидеть и есть, чем подогревать это чувство.

Мне кажется, что великие революционеры и контрреволюционеры, прогрессисты и реакционеры, вожаки любого национального движения, также и классового, опираются прежде всего на чувство ненависти масс и умеют ее поддерживать.

“Верь, настанет пора и погибнет Ваал, и вернется на землю любовь“. Бедный Надсон, искатель любви – ошибся! Никогда любовь не царствовала, а была подчинена ненависти.

* * *

27 ноября 1958 года

Малая страна и небольшой народ объективно зависят от большой страны и великого народа. Малый народ вынужден подчиняться большому народу.

В досоветской истории это положение укреплялось субъективным стремлением великого государства подчинить себе малые народы и государства.

Советское государство субъективно не стремится подчинять себе малые народы. Наоборот, советское государство стремится облегчить положение малых стран, помогает им экономически и культурно. Но каждое небольшое государство, входящее в состав большого Союза Государств, возглавляемым большим государством, объективно занимает подчиненное положение. Представитель малой национальности объективно ниже большой и может стать в уровень только тогда, когда вливается в состав большой национальности.

Русский человек, где бы он ни был, объективно выше любого представителя малой народности. Никакая конституция не в состоянии уравнять чуваша с русским ни по своей истории, ни по развитию, ни по экономике, ни по самочувствию. Чуваш может сравняться только тогда с русским, когда он русифицируется, т.е. – перестанет быть чувашом.

Что же сказать о еврее?

Если чуваш имеет свою землю, свои лапти, свои костюм, свой танец, свой эпос и и свой язык, то еврей всего этого лишен.

Он всегда обязан быть русским, французом, немцем, но им до конца быть не может. Он – русский второго сорта, и в этом все беды.

Евреи-революционеры были равны русским революционерам потому, что они выступали, как русские, делали русскую революцию. Еврейские социалистические партии были посторонним телом в русском революционном движении.

Евреи сохраняли свою обособленность, как в древние века, и вызывали к себе отрицательное отношение.

Это нельзя назвать антисемитизмом, это борьба против лозунга: “Пролетарии всех стран объединяйтесь!” Прошел 1941 год. Великий Советский Союз идет своим путем, только евреи – не все, а часть, - продолжают сохранять свою обособленность.

Израиль играет роль центра, возбудителя этой обособленности.

В голову часто приходит много странных мыслей: евреи на земле на протяжении трех тысяч лет не на месте... Во все времена, во все эпохи их ненавидели, презирали, не любили и при случае - убивали. Дело здесь не в экономике. Иосиф Флавий писал: “Мы - народ земледельческий”, а не торговый. Но и тогда евреев ненавидели.

На земле среди многих народов евреи “не привились”. И на своей земле, и в своем государстве они были ненавидимы. Короче: земной шар – не родина, не мать. А потому перед евреями извечно стоит вопрос переселения. Но на Земле это невозможно. Где бы они ни появлялись, за ними идет слава народа-отщепенца, народа весьма сомнительного.

Следовательно, надо переселяться куда-то вне Земли. Теперь этот вопрос может стать вполне реальным. Люди Земли вышли за Землю. Они завоюют новые планеты, и будет возможность устраивать жизнь. Вот на одну из таких планет следует переселить евреев. История трех тысяч лет показала, что на Земле они не прижились, не пришлись ко двору. Надо искать новое прибежище на других планетах. Если на Земле жизнь не удалась, может, на другом месте удастся.

Положение безвыходное. Старый мир, контрреволюция всех оттенков обвиняла евреев в русской революции. Это обвинение достигло своего апогея в гитлеровщине, которая безжалостно вырезала шесть миллионов “виновников Октябрьской революции”. Но оставалось убеждение, что это могла сделать только контрреволюция.

Ленин в своем выступлении против антисемитизма аргументировал так: “антисемитизм – контрреволюция”. Меня никогда эта аргументация не удовлетворяла. Евреи здесь выступают в качестве лакмусовой бумажки: если их убивают, то это – контрреволюция. Они – средство. Сами по себе они не являются полноправными членами семьи народов на земле.

В другом месте Ленин, ссылаясь на Каутского, пишет, что замкнутость евреев будет ликвидирована и исчезнет антисемитизм, разжигаемый буржуазией.

Но как слиться с населением? Перестать существовать как нация? Если это возможно, если такая вынужденная, почти принудительная ассимиляция осуществится, то окружающие народы все равно будут относиться к нам, как к ”перевертню”. “Абрам” – напоминание о происхождении.

Но самое невыносимое, это - отношение революции к евреям. Не контрреволюция, а РЕВОЛЮЦИЯ нас отвергла. И она требует от нас отказа от своей особенности, т.е. от того, чтобы быть евреями. Слава Богу, погромов нет, нет открытого преследования, но пятый пункт анкеты говорит: все, кроме евреев. И это не линия антисемитизма, а линия выращивания своих кадров. “Лучшие” евреи – музыканты, артисты, художники, ученые и другие – допускаются к работе, но во многих областях вход закрыт. Социализм совмещается с антисемитизмом. Выхода нет – последняя карта бита.

Буржуа любой национальности во втором поколении будет жить в своей социалистической стране, не отказываясь ни от языка, ни от обычаев в музыке, живописи и т.д.

Еврей во все эпохи и при всех режимах – чужак. Защитники взывают к человеколюбию, доказывают, что и евреи – люди. Но во все эпохи находились люди, для которых клевета и гнуснейшая ложь о евреях были специальностью, призванием.

Начал это Аппион – египтянин – лжец, наглец и ненавистник евреев. Мотошевский в России - пятьдесят лет назад, а в Германии - раньше, в средние века...

Надо признаться, что мы не годимся для нового мира, и попытка Израиля тоже висит на ниточке.

Потомок Аппиона и духовный ученик Гитлера делает свое дело хорошо. Попытка ООН водворить Израиль на свою старую квартиру вызвала войну. И сейчас она продолжается. Сможет ли Израиль удержаться в стране врагов?

Вчера вечером был сердечный приступ. Он был вызван волнением из-за еврейского вопроса. Евреи проиграли последнюю битву. Они отвергнуты прогрессивным человечеством...

У нас нет будущего. Мы должны спрятаться, скрыть свое происхождение и раствориться среди других народов. Но возможно ли это? Ведь потомки маранов в Испании до сих пор известны, как выходцы из евреев. Они – наиболее католические католики, но они – потомки евреев. Они и теперь живут обособленно. Мы всегда так жили.

В лучшие времена нас жалели и защищали, как слабых, а чаще всего нас грабили и убивали. Делал это народ, а не только правители.

Нас в СССР терпят, отношение к нам предубежденное. Я иногда ясно себе представляю, как на улицах Москвы появляются люди с плакатами: “Бей жидов, спасай социализм!” А иногда я вижу, как нас ловят и убивают на улицах.

Возможно ли это?

- Да, конечно, ни партия, ни правительство этого не допустят, но народ в борьбе за коммунизм может дойти до этого...

Мы – не народ, а профессия. Мы – какая-то странная этническая группа, которая сохранилась только потому, что нас презирают и ненавидят. Какой тяжелый итог!

Если бы ассимиляция была выходом, следовало бы ее приветствовать. Но мы и после ассимиляции останемся “маранами”. Мы будем продолжать существовать, как перекрасившиеся евреи.

... Мне нечего желать. Наступающий год не может улучшить моего положения, как еврея. Мы обречены носить на себе тяжесть постоянного отлучения. Мы одиноки в мире.

Как счастливы филистимляне и сотни других народов, исчезнувших тогда, когда это надо было. Мы – ходячие, странствующие среди других народов старики, которые не умирают и мешают жить другим.

... Где и когда евреи сделали свою историческую ошибку, что стали ненавидимы и презираемы? Отчего такая исключительность?

Все народы или живут жизнью, одинаковой со всеми, или исчезли и растворились. Мы не можем умереть, и жить так трудно. Нам не дают умереть как национальности. Все легко нас распознают и воскрешают к новой еврейской жизни. Где же ошибка?

... Люди не любят, чтобы в их обществе были не такие, как они, не “свои”... Евреи всюду – “не свои”. Они на земле живут как бы без прописки, без собственного дома и надела, а только в гостях, на правах “допущенных”.

И Бичер Стоу в Америке и подобные ей в Европе (Конопницкая, Ожешко) защищают гонимых, угнетенных людей. Но доказать права этих людей на земле не могут.

Что толку, если в той или иной стране нет антиеврейских законов, нет погромов, нет преследований, но евреи все же были и остаются не свои...

Как может жить на земле целая народность, которая в течение тысячелетий не имеет своей усадьбы на земле? В этой не усадебной жизни основа психологии еврея.

Временами евреи забывают, что они не свои, например, в России после Октября, но им напоминают об этом...

1955–1958 г.г.

НА СМЕРТЬ ЭЙНШТЕЙНА

Дорогая Бруша!

Смерть Эйнштейна вызвала у меня большую печаль.