ДОРОГА, КОТОРУЮ Я НЕ ВЫБИРАЛА

В школьные годы я не относилась к тем ученикам, которые принародно и как можно громче благодарили "вождя и учителя всех народов" за свое счастливое детство. Моего деда по отцовской линии — потомственного священника, убили коммунисты в 1920 году за сопротивление ограблению церкви. В тот же год и по той же причине был убит и муж моей тети. Род по материнской линии насчитывал многовековую историю и уходил корнями в глубокую старину Польско-Литовского государства. После революции маминым родственникам пришлось из-за преследований за социальное происхождение уехать из Киева и спрятаться в глухом шахтерском поселке на Донбассе. Родители прививали мне с детства уважительное отношение к людям и старались передать ту интеллигентность, которая могла накопиться в семье только на протяжении многих поколений. Отец, обучавшийся еще до революции в Петербургском университете, сумел дать мне глубокие знания и привить любовь к математике, чему способствовало и то, что мама еще до первой мировой войны окончила Высшие женские курсы по математической специальности. Мама научила меня музыке и немецкому языку.

25 сентября 1937 года мок отец — Иванов Владимир Платонович — учитель русского языка и литературы в средней школе № 1 шахтерского поселка им. Петровского (сейчас вошел в состав Новоэкономического, что в 7 км от Красноармейска) был арестован вместе со многими его коллегами. Как мне стало известно много лет спустя, они все были расстреляны в конце 1937 года. Маму — Вацлаву Михайловну, урожденную Корибут-Дашкевич, учителя немецкого языка и математики в той же школе, арестовали в начале 1938 года как жену "врага народа", но спустя примерно полтора года освободили.

Так я впервые уже не со слов своих близких, а на собственной судьбе ощутила ту несправедливость, которая допускалась руководством стра-

ны по отношению к своим гражданам. Особенно тяжело я перенесла вынужденное одиночество в свои 14 лет, когда осталась в пустой квартире, т. к. все вещи были конфискованы, без горячо любимых родителей в неизвестности за их судьбы, да и за свою тоже. Лежала мне прямая дорога в детдом для детей "врагов народа", но бабушка, Жозефина Мартыновна, забрала меня к себе. До прихода мамы из тюрьмы жили мы по-нищенски. Клеймо "семьи врага народа" было страшнее чумы.

Окончание школы совпало с началом войны и, несмотря на все обстоятельства своей жизни, я была исполнена патриотических чувств. Познав горечь оккупации, готова была отдать свою жизнь за освобождение Родины. В феврале 1943 года, во время прорыва фронта, город Красноармейск, где мы жили в то время, был временно освобожден от немцев. Еще во время боев на улицах города я стала подбирать раненых бойцов и оказывать им посильную медицинскую помощь, а с прибытием медсанбата осталась работать в полевом госпитале. Когда город опять захватили немцы, мне удалось, используя свое знание немецкого языка, спасти от расстрела 76 раненых, находившихся в нашем корпусе, хотя остальные раненые, лежавшие в других зданиях поликлиники, были гранатами уничтожены. Мне также удалось нескольких легко раненых бойцов укрыть у местного населения, а в нашем доме спрятать личное оружие и партийные документы врачей и некоторых командиров, находившихся на излечении.

Штатные сотрудники медсанбата, оставшиеся работать при госпитале уже в качестве военнопленных, попросили меня устроиться на работу на биржу труда, чтобы там нелегально достать документы для укрывающихся и выздоравливающих наших бойцов и командиров. Эту просьбу поддержал и начальник медсанбата майор А. Н. Ульянов. Таким образом, я попала на биржу труда, и мне удалось достать нужные документы. За все эти дела предполагалось представить меня после освобождения города к правительственной награде. Ульяновым была подготовлена соответствующая боевая характеристика. В ней говорилось: "В период отступления частей Красной армии 18.02.43 г. в г. Красноармейске осталось пять госпиталей, из них четыре были уничтожены, а госпиталь при ж. д. поликлинике с тяжелоранеными бойцами и командирами гвардии Красной армии благодаря героизму и находчивости медсестры и переводчицы Ивановой был не тронут эсэсовскими частями. Поэтому были спасены семьдесят шесть бойцов и командиров. Страна, Советская власть и Красная армия не должны никогда забыть о тов. Ивановой..."

Когда наш город был окончательно освобожден от немцев, меня арестовали и обвинили в измене Родине за то, что я работала на бирже труда. Характеристика начальника санслужбы госпиталей и частей Красной армии гвардии майора А. Н. Ульянова не сыграла роли охранной грамоты, хотя и находилась в моем следственном деле. Военный трибунал войск НКВД Сталинской области приговорил меня к 15 годам каторжных работ с последующим поражением в гражданских правах на 5 лет. Мама разыскала Ульянова и в январе 1945 года он ей написал письмо, в котором признал, что "своей жизнью обязан я Лене", т. е., мне, но что "в данное время всякие хлопоты по делу Лены напрасны". Он писал: "Ошибка, которую допустила Лена, ею будет исправлена". Под "ошибкой" понималась моя работа на бирже труда у немцев на протяжении 2,5 месяцев, куда я пошла работать по просьбе самого же Ульянова и раненых, чтобы спасти им жизнь!

Мама длительное время разыскивала раненых, спасенных с моей помощью, и они написали свои показания, что дало возможность добиться пересмотра моего дела. В 1951 году Военная коллегия Верховного суда СССР уменьшила срок моего наказания до 10 лет.

В конце мая 1944 года меня этапом из тюрьмы № 1 города Сталине отправили в пересылочный лагерь в Котласе. Перед отправкой разрешили передачу, но свидания не дали. Мама мне принесла, исходя из собственного опыта и экономических возможностей семьи, 400 грамм сала, 20 луковиц, соль, мыло, полотенце и густой гребешок. С этим "добром" началась моя новая жизнь.

Нас месяц везли в Котлас. За это время мы прошли путь через две пересылочные тюрьмы в Москве и в Горьком. В тюрьмах сидели, как правило, человек по 25 в одиночных камерах, задыхаясь от духоты и смрада. Ночью одна половина стояла у стены, другая лежала на полу, буквально как сельди в бочке, и по команде переворачивались с бока на бок. Никаких коек, конечно, не было. Наши тела покрылись гнойными пузырьками. Человеческое достоинство попиралось постоянно. При приеме в тюрьму надзиратели, а при передаче нас из тюрьмы на этап, конвой обязательно проводил "шмон" — обыск. Унизительнее процедуры придумать было нельзя! "Раздеться, снять белье! Поднять руки, раскрыть рот, высунуть язык! Расставить ноги, нагнуться! Раздвинуть задний проход!" Эту процедуру нужно самому пройти, чтобы понять абсолютное бесправие заключенных перед тюремным и этапным надзором!

В тюрьмах мы себя утешали — в лагере будет легче! Первым на мо-

ем ГУЛАГовском пути был пересылочный лагерь в Котласе. На высоком берегу Двины стояли черные длинные бараки. Их было иного в несколько рядов, огражденные колючей проволокой, прерывающиеся множеством вышек, на которых находились часовые. Конвой загнал нас в эту зону, как загоняют стадо животных в загон для убоя. В бараке, где нам приказали размещаться, мы на стенах увидели какие-то большие красные пятна. Это были скопища клопов. По земляному полу и по нарам бегало множество крыс. Мы выбежали из этого барака и расположились табором прямо во дворе. Но, убежав от паразитов, мы столкнулись с хищниками. Набежавшие уголовники в считанные часы буквально разграбили наш этап. Они, как и тюремщики, обыскали все наши веши, и все что представляло для них интерес: продукты, носильные и. особенно, теплые вещи, отбирали. Уже зимой многим из нас теплая одежда могла бы спасти жизнь. Так впервые я узнала, что и за колючей проволокой есть "друзья народа" — уголовники и "враги народа", т. е. мы, осужденные по политической статье.

Утром, когда вели в столовую, мы увидели между бараками зеленый пригорок, на котором ползали какие-то сероватые существа. Подойдя ближе, увидели, что это люди, одетые в грязное больничное белье. Но людьми их можно было назвать условно, т. к. от людей остались одни скелеты, покрытые жалким тряпьем. Лагерные старожилы нам объяснили, что это, в основном, бывшие офицеры и солдаты Польской армии, превратившиеся в дистрофиков и подагриков. Траву они ели с голода, выискивая щавель и другое что-либо съестное. Но это их уже спасти не могло...

В июне нас, женщин-каторжанок, отправили в Воркутлаг, в ОЛП "Предшахтная". Все мы были из оккупированных территорий и имели от роду 18—25 лет. В этом лагере у нас отобрали все личные вещи, а взамен выдали мужское белье, ватные брюки, бушлат, телогрейку, шапку-ушанку и чуни (ватные стеганные валенки-чулки) с галошами. Вся одежда "сорокового срока" — грязная, рваная. Под машинку остригли волосы, хотя многие носили до этого длинные косы. Мы лишились последних своих вольных атрибутов. Все стали в одночасье безликими и совершенно жалкими. С голыми головами, в грязных телогрейках и брюках, мы перестали быть женщинами. Не после вынесения приговора, а вот в этот момент мы стали каторжанками. Вместо фамилий, имен и отчеств нам выдали номера и лишили таким образом не только свободы, но и собственного имени. Проверки-переклички шли только по номерам. Никто

из администрации никогда не обращался к нам по фамилии, а только по номерам. Они были четырехзначные. Первый знак — буква алфавита и каждая буква соответствовала тысяче. У меня был номер "Е — 105". Это означало, что до меня прибыло в Воркутлаг 5104 каторжанина, а я была 5105-я. В ближайшие два года весь алфавит был пройден дважды, т. к. непосильный труд, голодное существование и отсутствие элементарных санитарных условий приводили к тому, что уже через несколько месяцев прибывший с воли этап здоровых людей, превращали в нетрудоспособных дистрофиков и он весь вымирал. Каторжане носили номера в трех местах: на спине, на ватных брюках выше колена и спереди на шапке. Одежда под номером прорезалась и на прямоугольную дыру нашивался номер. Кроме этой внешней атрибутики сильно угнетало и то, что в первые годы каторги нам запрещались переписка и посылки. Правда, '' примерно через два года было разрешено одна посылка и два письма в полгода, но при условии, что не будет нарушения лагерного режима.

Очень много каторжан погибало на производстве от аварий, т. к. никто не обучался хотя бы элеметарной технике безопасности при работе в шахте. Все решалось очень просто: пригоняли новый этап и в тот же день всех направляли на подземные работы, ведь новенькие еще были способны хоть на какой-то труд. Моя первая работа в шахте — проталкивание лопатой угля по неподвижным рештакам. Я не в силах была справиться с этой работой, горы угля нарастали, грозя закрыть весь проход и похоронить меня заживо. Вместо помощи бригадир из уголовников избивал меня с дикой руганью.

Много каторжан погибало от расстрелов без суда и следствия. Наиболее "узаконенный" повод для расстрела — обвинение в попытке к побегу. Под эту мотивировку подводилось все, что угодно. Так, если ослабевшие после работы люди, шатаясь от усталости, делали неверный шаг в сторону или отставали от колонны, их расстреливали на месте на глазах у всей колонны конвоируемых. Часто происходили массовые расстрелы. Зимой 1946 года в ОЛП № 2 были расстреляны девять человек эстонцев. Их окровавленные трупы были выставлены напоказ с надписью, сделанной кровью по фанере: "Собакам собачья смерть!" В конце 40-х годов был расстрелян на Мульде весь мужской лагерь. Когда наш женский этап пригнали в этот опустевший лагерь', то в бараках стены и полы были залиты кровью и забрызганы человеческими мозгами. Бывали и случаи, так сказать, "технического" самоубийства, когда заключенный уже был не в состоянии вынести весь ужас бытия и сам шел в предзонник специ-

ально для того, чтобы быть застреленным часовым с ближайшей вышки.

Нам, каторжанкам, кроме этих, видимых ужасов постоянно угрожала опасность притязаний со стороны администрации лагеря и рядового надзорсостава. В 1946 году меня перевели в ОЛП № 2. Не успела расположиться на нарах в бараке, слышу выкрик дежурного вохровца: "Е-105! Быстро на выход!" Он завел меня в кабинет начальника УРЧа (учетно-распределительная часть), который принимал недавно наш этап. Завел разговор, что из формуляра узнал, что я с Украины, т. е., его землячка, и поэтому решил, вопреки строжайшему приказу, не направлять на подземные работы, а оставить в жилой зоне. Предложил даже выбор — работать на кухне или в каптерке. Но потом сказал: "Ты не думай, что я так просто за спасибо буду рисковать! Пойдем в мою комнату, мне некогда. Раздевайся же скорее! "Он резким движением попытался сдернуть с меня телогрейку. Поняв, что за "спасибо" он требует от меня, я бросилась к выходу, но дверь была заперта. Тогда он сказал: "И я еще должен распинаться перед этой каторжной тварью?! Ты еще не осознала, что ты полное ничтожество, ты хуже рабыни! Я пошлю тебя на такую работу, где ты сама сдохнешь через несколько дней!" Через два часа меня погнали в шахту в ночную смену, не дав, вопреки правилу, отдохнуть после этапа. Я одна из всех женщин была послана в составе мужской бригады на самую тяжелую работу — таскать бревна в забой. Я не в силах была поднять свой конец бревна, и мне его взвалили на плечи. Я буквально приседала под его тяжестью, а нести нужно было по узким проходам вверх, где крепилась лава. Однажды я не выдержала и упала. Бригадир с яростью стал бить меня лежащую ногами. Этот день реально мог стать последним в моей жизни, если бы не вольнонаемный запальщик, приказавший оттащить меня в штрек отлежаться.

Мне часто задавали вопрос, как же я смогла выжить. И я почти всегда отвечала: "Мне помог счастливый случай!" Случайно мне помог избежать смерти вольнонаемный, посторонний для меня человек; случайно начальник УРЧа, домогавшийся у меня удовлетворения своей похоти, отправил меня на шахту, а не под вышку голой до пояса на съедение мошкаре; случайно в 1945 году я осталась жива, когда за опоздание на перекличку меня не застрелили вохровцы, не растерзали конвойные собаки, хотя и разорвали весь бушлат, и даже не добавили за опоздание срок "за попытку к побегу", хотя и дали 5 суток карцера; случайно мой номер начинался с буквы моего имени, что не дало мне забыть своего имени, т. к. подруги называли зачастую "Еленой стопятой"; случайно мне не добавили срок

за... композитора Вагнера.

В беседе одна из рижанок упомянула, что в 1837—39 годах Рихард Вагнер жил в Риге и начал там писать впоследствии прославившую его оперу "Риензи". Увлекшись беседой, мы начали, перебивая друг друга, перечислять оперы Вагнера: "Валькирия", "Зигфрид", "Лоэнгрин", "Летучий голландец" и т. д. Последнюю оперу назвала на языке оригинала. Больше, насколько я могла потом вспомнить, я никаких немецких слов не произносила. Но на следующий день меня вызвал лагерный оперуполномоченный. Он стал меня обвинять в пропаганде расизма, фашистской идеологии, в выкрикивании лозунгов на немецком языке, в прославлении фашистских деятелей и т. д. Опер имел свою версию того, что говорилось вечером на нарах в нашей беседе! В этой версии ни композиторы, ни музыка не фигурировали вообще. Сюжет был перенесен из 19 столетия в наши дни, а имена немецких композиторов и названия их произведений трансформировались в имена известных нацистов. И в этой сцене из театра абсурда я должна была "чистосердечно" признаться в своих новых преступлениях. Шутки ради можно было бы и подыграть оперу — болвану, если бы не реальная угроза очередного суда, который запросто мог приговорить к расстрелу за "фашистскую агитацию", т. к. при моем приговоре к 15 годам каторги добавка к сроку не имела смысла. Собственно, к очередному суду с таким ужасным последствием могли привести и показания свидетелей, от которых требовалось "помочь следствию", показать, что он, свидетель, "советский человек", а не "фашистский приспешник", что он должен "проявить бдительность" и т. д. Но или не нашлись такие свидетели, или нашелся человек, кому имена немецких композиторов и названия опер Вагнера были известны, я отделалась только карцером. Счастливый случай?!

Чтобы спасти себя как-то в такой страшной действительности, я постоянно жила воспоминаниями о своей прошлой жизни. Работая в шахте, при первой же возможности декламировала стихи, стала сочинять свои, которые заучивала и впоследствии нелегально пересылала своей семье, воссоздавала в памяти любимые музыкальные произведения и старинные романсы, которые пела моя мама. Мучительными были полнейший информационный голод, отлучение от книг, журналов, газет, радио. Мы были как бы перенесены в доисторическую эпоху, когда понятия о письменности еще не существовало. Единственно, что у нас оставалось, беседы с близкими по духу интересными людьми. За 10 лет, которые я отбыла в заключении, мне пришлось, кроме шахт, работать и медсестрой

в санчасти, и рабочей на строительстве железной дороги, и воспитателем детей, родившихся в лагерях. В ноябре 1953 года я освободилась из лагеря, но была оставлена в ссылке. Сразу же после освобождения поступила во Всесоюзный заочный политехнический институт, филиал которого открылся в Воркуте. Другие вузы были для меня недоступны! Согласно Указа от 17. 09.55 года "Об амнистии" от ссылки я была освобождена со снятием судимости, что с реабилитацией мужа дало возможность переехать в Москву. В 1965 году я защитила кандидатскую диссертацию, через 6 лет — докторскую по специальности "техническая кибернетика и теория информации". Мною написано много научных трудов. Но все, чего я достигла после освобождения, не может вычеркнуть из памяти пережитое в тюрьмах и лагерях.

29 июля 1960 года решением Верховного Суда СССР я реабилитирована за отсутствием состава преступления.

Е. В. Иванова

Воспоминания Е.В. Ивановой подготовил к печати Б. Ф. Парсенюк