СЛОВО ЧИТАТЕЛЮ

Я не писатель, не поэт и, тем более, не критик. Я — один из простых российских читателей, для которых и пишутся стихи и проза.

Мне не раз приходилось читать в средствах массовой информации и слышать по радио отзывы и рецензии на ту или иную книгу, написанные и высказанные профессиональными литераторами и критиками. Они со знанием дела дают оценку, иногда употребляя такие замысловатые слова, фразы и речевые обороты, что многие читатели просто не могут понять их смысла. Хорошо если автора хвалят, но бывает, что и ругают, отвергая то, что им написано.

Книга, которую вы держите в руках, с точки зрения читателя - необычная. Я не буду следовать примеру критиков (к тому же и не имею на это права), скажу лишь, что стихи Анатолия Александровича Александрова мне очень понравились. Они написаны доступным простому человеку языком, заставляют волноваться и переживать, задумываться и осознавать. В них автор вложил свои душу и сердце.

Стихи представлены на суд читателей именно в том виде, в котором были написаны в свое время автором. Ни строчки не сокращено, ни слова не изменено. Поэтому, если литературные мужи обнаружат в них какой-то "изъян", то пусть промолчат — ведь те, для кого они предназначены, а они в первую очередь писались для простых людей, не осудят автора так строго, как это могут сделать маститые литераторы во имя своего еще большего утверждения в среде соратников по перу.

Может возникнуть вопрос: кто и как мог позволить вступительное слово в таком тоне простому читателю?

Дело в том, что именно читателю шесть лет назад А. А. Александров передал большую часть своего поэтического архива — более 1000 стихов — и разрешил распоряжаться им на свое усмотрение. Вот читатель и решил издать его стихи, обратившись за финансовой помощью в Фонд Сороса. И ему пошли навстречу.

О себе автор сборника расскажет сам. Хочу лишь сказать, что А. А. Александров, потеряв все надежды на то, что его стихи увидят свет, выпустил в начале 90-х годов несколько экземпляров "самиздатовских" книжек. Они попали в руки некоторых литераторов, которые предложили поэту издать часть его стихов с условием внесения в них своих коррективов и отбора на свое усмотрение. Пришлось автору согласиться. И вот в 1994 году почти одновременно в Магадане и в Кирове вышли сборники стихов А. А. Алек-

сандрова, вместившие в себя примерно десятую часть всего написанного им.

В данном же сборнике помещена большая часть стихов Анатолия Александровича. Книга "Чудная планета", по сути, является своеобразным дневником его многотрудной жизни.

Поэт все-таки верил в то, что его лагерные стихи увидят свет, поэтому в январе 1990 года написал "Посвящение к сборнику стихов":

Тебе, мой друг, на память я дарю

Моих стихов чуть слышное шуршанье.

Не осуди поэзию мою —

В ней жизнь моя, в ней прошлого страданье.

Одолевая трудные пути,

Цветы стихов я поливал слезами,

И потому, прошу тебя, прочти

Не внешними - душевными глазами.

Сегодня А. А. Александров живет в городе Фрязино Московской области, реабилитирован, по-прежнему пишет стихи. Здоровья и благополучия ему, творческих успехов!

И. Паникаров,

председатель Ягоднинского общества

"Поиск незаконно репрессированных"

Магаданская область

АВТОР О СЕБЕ

Я родился 25 апреля 1927 года в Маньчжурии. Каким образом оказались мои родители в этой местности, я не знаю, это они мне не объяснили, не желая, наверное, чтобы через меня кто-либо из посторонних был посвящен в дела нашего семейства, или даже, быть может, опасаясь этого: время было смутное, тяжелое, время провокаций, клеветы, массовых арестов по политическим мотивам.

Отец мой, Александр Алексеевич Александров, родился в 1899 году в семье врача в городе Тобольске. Окончил духовную семинарию, служил регентом, но, когда при Сталине храмы закрыли, вынужден был зарабатывать музицированием, дирижировал духовным оркестром, играл на скрипке по Читинскому радио (в Читу мы выехали в 1929 году, в период советско-китайского конфликта), а в Томске, куда переехали в 1933 году, он руководил хором в драмтеатре. 10 октября 1937 года его арестовали и осудили как врага советской власти - эту скупую справку мне зачитали в 1945 году во время моего пребывания в следственной тюрьме, но я уже знал более подробно из рассказа человека, который находился с моим отцом в одном концлагере где-то на Печоре: осудили на 7 лет лишения свободы без права переписки (по более поздним сведениям, он, отбыв этот срок, был задержан еще на два года "до особого распоряжения", как тогда принято было говорить). Что было с ним потом, лишь Богу ведомо.

Репрессирован был и мой дядя (старший брат матери), Георгий Николаевич Петров, которого замучили в одном из лагерей под городом Чибъю в 1940 году.

Не раз я слышал в семье такое: "Напрасно мы приехали в Россию, многие "кавэжэдинцы" предпочли заграницу, живут теперь, горя не знают".

Дед, отец матери, Николай Федорович Петров, происходил из казаков (родился в 1880 году в станице Урюпинской Царицынской губернии, ныне — город Урюпинск Волгоградской области), имел до революции крупное состояние.

Бабушка, Мария Казимировна Жевток-Миткевич (фамилия — в ее произношении), родилась в 1890 году в семье польского пана, имение которого находилось под Киевом, в местечке, именуемое, кажется, и поныне — " Пидъягодное". Когда в 1954 году я вернулся с Колымы, бабушка сказала мне, что в 1949 году посетила родное свое место, входила под кров бывшего отчего поместья, которое хорошо сохранилось и в котором располагалась контора колхоза.

Родителей отца я не знаю, так как он потерял их будучи ребенком и находился на воспитании своего отчима,

Сергея Александровича Грюнера, который тоже вскоре скончался, после чего отца взял к себе в семью учитель гимназии.

Возрастая в обстановке постоянных тревог и утрат, я рано начал понимать политическую обстановку в стране. Учась в школе, стал выкладывать на бумагу свои соображения, в возрасте девяти лет сочинил первое стихотворение далеко не детского содержания и потом все - в нелояльном духе. Мать не раз сжигала мои записки, даже наказывала меня за них, но я не оставлял своего занятия.

В 1944 году, оставив школу на девятом классе, я перешел в ТЭМИИТ (Томский электромеханический институт инженеров железнодорожного транспорта) на курсы ускоренного обучения и, получив в том же году аттестат о среднем образовании, подал заявление во ВГИК (Всесоюзный государственный институт кинематографии) на сценарный факультет и был допущен к вступительным экзаменам. Но 30 августа 1945 года получил "приглашение" в НКГБ, где после трех суток допроса мне предъявили ордер на арест.

При обыске ничего не нашли, так как предусмотрительная, много потерпевшая бабушка спрятала мои бумаги, и я обнаружил их лишь после ее кончины в 1965 году. Не веря даже хрущевскому времени, вообще не веря в постоянство советских законов, она из боязни потерять меня вторично, хранила свою тайну, уверяя, что все уничтожила. Хотя обыск ничего не дал, свидетели по моему делу дали показания, достаточные для обвинения меня как "врага народа": возводил злобную клевету на главу правительства Сталина, намеревался мстить Советской власти за репрессированного отца, высказывал пораженческие настроения в пользу англо-американской системы государственного строя, пророчил крах сталинского режима и многое, многое другое.

После изнурительных допросов, 24 ноября 1945 года. Томский областной суд приговорил меня к шести годам лишения свободы и трем годам поражения в правах, в то время как прокурор требовал десять лет. Мать потом рассказала мне, что друг нашей семьи, влиятельный человек, был знаком с работниками суда и ходатайствовал за меня.

Срок наказания отбывал на Колыме. По отбытии был освобожден, но лишен права выезда за пределы Магаданской области "до особого распоряжения", которое неизвестно сколько бы длилось, если бы не был схвачен в 1953 году Берия, после чего всем нам, бывшим каторжанам, разрешили выехать на "материк". Однако это была лишь полусвобода: жить мне было позволено только в провинции, я поселился в сельской местности на Тамбовщине, где женился, заимел троих детей. В 1986 году овдовел.

В какое-то время мне удалось опубликовать много своих стихотворений, большей частью лирических, но ни одного из тех, которые содержат мои политические убеждения, ибо даже в период "оттепели" многие мои строки звучали, да и теперь звучат слишком дерзко, не укладываются в рамки нашей демократии.

Меня спрашивают: почему я, в отличие от большинства своих сверстников, пошел по пути многотрудному и опасному, наперекор изуверским законам, выражая в стихах то, что лишь спустя многие годы было частично принято самой властью советской. Ответ прост: Господь поставил меня на этот путь! Один из следователей назвал меня пророком. Если это так, то истинно и другое: пророк не принимается в своем Отечестве.

К ЧИТАТЕЛЮ

Недавно один мой знакомый сказал: "Поблекли твои вирши, утратили свою политическую свежесть".

"Что ж, это происходит с любой залежавшейся рукописью", — ответил я и мысленно добавил: "Особенность лишь в том, какой ценой она обошлась для автора".

Поэтому, чтобы дать подобным виршам объективную оценку, нужно, я полагаю, читать их глазами того времени, когда они рождались, войти умом и душой в ту эпоху, когда моя "крамола" стоила бы мне жизни, если бы я не сумел ее уберечь от разного рода доносчиков, которыми тогда было пронизано наше общество сверху донизу, вплоть до лагерного контингента. Правда, кое-кому я доверял тогда свою тайну — жажда поделиться своими убежде­ниями превозмогала всякий страх, и, по милости Божией, ни разу не попал на стукача.

Так вот, дорогой мой соотечественник, представь себя в том времени. В сталинском "исправительно-трудовом" лагере ты со­чиняешь что-нибудь такое, в правдивость чего веришь незыбле­мо, но за что тяжкий меч изуверского закона, зловеще колышу­щийся над тобою, может в любой момент сорваться на вольнодум­ную твою голову. Ты знаешь, что этот меч тебе угрожает, но все равно пишешь, потому, что не можешь не писать, потому, что это второй твой хлеб, а подчас и первый, когда нет насущного. Ты пишешь карандашом, простым, мелко-мелко, убористо, благо молодые твои глаза видят хорошо даже в полутьме барака, потом ты скручиваешь исписанную бумажку плотно-плотно, как в тю­ремной камере скручивается клок ваты, чтобы добыть огонек для курева, потом наматываешь на эту скрутку нитки; в зоне нитки иметь при себе позволяется, однако каждый раз, когда тебя обы­скивают, сердце твое холодеет и обливается кровью, независимо от того, где нитки находятся - в кармане ли бушлата, под матра­цем или в более укромном месте: ведь где спрячет один, там при случае может найти другой. Найдет, положим, матерый надзира­тель, да и заглянет, что там, на бумаге? После того, как в зоне подобный тебе писатель получает к своему сроку тяжелый дове­сок, ты разворачиваешь свои клубочки и перекладываешь их со­держимое в свою голову, периодически повторяя потом про себя, чтобы не забыть.

Вот так, примерно, сберег я какую-то часть своих сочинений. И после всего этого разве могут они поблекнуть, потерять свою значимость для времени, нашего, нового времени, которое пред­восхитили, которым уже тогда были наполнены? А для меня это не просто стихи, это слезы, пот и кровь моей колымской юности. Это святая память моего сердца.

Может возникнуть вопрос: мог ли я при таком количестве стихотворений запомнить даты их написания? Датами я дорожил не менее, чем стихами, мечтая создать когда-нибудь поэтический дневник своей жизни, поэтому у меня был спрятан как бы ката-­

лог, в который я вносил дату и две первых строки стихотворения. Этот каталог хранить было легче и безопаснее, так как он занимал мало места, да если бы его и нашли, то-это не принесло бы не большой беды: стихотворения можно было бы переиначить смягчить, как я сделал это в 45-м году. Когда на допросе меня заставили восстановить стихи, которые я успел до ареста уничтожить, но о существовании которых следствию было известно по показаниям свидетелей. Например, вместо:

"Кто пылает к Родине любовью,

Ненавидя в ней царящий строй..."

я сказал:

"Кто пылает к Родине любовью

И за правду борется душой..."

Причина в жизни есть всему

Мне десять лет, но - что за чудо!

Страдаю, будто прожил сто:

Тяжелых, горьких мыслей груда

Сдавила сердце. И никто

Мне посочувствовать не хочет.

Соседка хмурится, ворчит,

Ее беспечный сын хохочет,

А бабушка моя молчит,

Когда я спрашиваю прямо:

"За что мой папа осужден?"

Но вот ответила мне мама:

"За то, что добрым он рожден,

За то, что улыбался людям,

Но правду говорил плохим".

"Вот это да! Но разве судьям

Не ясно, что он был таким?"

Тут мама прошептала: "Крошка,

Причина в жизни есть всему.

Вот подрастешь еще немножко

И разберешься, что к чему".

1937 г.

 Томск

Скажите, люди, почему?..

Расправившись с царем-"злодеем",

Мы новый путь торим в века.

Мы сможем все, мы все сумеем,

Во всем успеем! А пока

В одном безумно преуспели:

Друг друга мучить, не щадя,

И возвеличили, воспели,

Как Бога, дьявола-вождя,

Которому приятна слава,

А наши муки — лишь забава.

Скажите, люди, почему

Вы поклоняетесь ему?

1938 г.

Томск

Что горше лука

Мать мельчила лук, и сын спросил:

"Мам, а что на свете горше лука?"

Мать вопрос мальчишки удивил,

И она ответила: "Разлука".

"Слезы тоже льются от нее?

А она растет на огороде?"

"Кто, разлука? Чадо ты мое!

Не на огороде, а в народе".

Мать утерла слезы, а дитя

К ней опять: «Ну, мам, скажи получше».

"Что сказать? Уйду я от тебя,

Чтобы впредь вопросами не мучил.

Вот когда останешься один,

Испытаешь долю горше лука".

Сын заплакал, видно, понял сын,

Что такое горькая разлука.

11 мая 1938 г.

Томск

Сирота

Появился на нашем кладбище

Бугорок под засохшим кустом.

Вечерами оборванный нищий

Там склоняется перед крестом.

"Милый папочка, — мальчик рыдает, —

Пробудись, поднимись, дорогой,

Посмотри, как сыночек страдает,

Как увидеться хочет с тобой.

Я остался один на мученья,

Я друзьями твоими забыт,

Нет ни капельки в них сожаленья,

Что ты, папа, навеки зарыт.

Встань, родной, обними меня, милый,

Раздели свою долю со мной.

Я хочу в этой тихой могиле

Упокоиться вместе с тобой".

Ох, дружочек, я тоже страдаю:

Ведь со мной только папин портрет;

Где теперь он и что с ним — не знаю,

Ни могилы, ни веточки нет.

1939 г.

Томск

Боюсь

Боюсь за обманутый русский народ:

Он жертва борьбы бесшабашной.

Стоит ослепленно у красных ворот,

На грани трагедии страшной.

Я чувствую, — грянет большая беда

На бедную Родину нашу:

Не знаю, — откуда, не знаю, — когда

Навяжут нам горькую чашу.

В ней будет смешение крови и слез —

Напиток кромешного ада.

Прости наши грешные души, Христос,

Помилуй заблудшее стадо!

8 января 1940 г.

Томск

Это стихотворение очень понравилось моей бабушке, которая старалась воспитывать меня в христианском духе.

Что же ждет меня?

Над моими предками свистели

Вражеские стрелы и мечи,

Иноземцы их сломить хотели

И свои терзали палачи.

Мучили их в недрах на Урале,

Гнали их в Сибирь, как на тот свет.

Только если предки умирали,

К жизни путь указывал их след.

Вот и мой отец куда-то загнан,

Обвиненный в вольности ума.

Что же ждет меня за смелым шагом:

Соловки, Печора, Колыма?

12 апреля 1940 г.

Томск

10 октября 1937 года мой отец был арестован (взяли со службы) и брошен в концлагерь при городе Чибью, где отбыл почти девять лет (по суду имел семь, но задержали, как тогда было принято говорить, "до особого распоряжения"). Осудили его за то, что, будучи художественным руководителем хора в Томском драмтеатре, он удостоился "высокого" рукопожатия: однажды после концерта к нему на сцену взошел находившийся в те дни в Томске кремлевский деятель по фамилии Эйхе, которого вскоре расстреляли по указке Сталина. Роковое рукопожатие - отцу пришлось связать с этим человеком.

Бедный мой отец! Вернувшись в Томск летом 1946 года (я был в это время в лагере под Асино), он нашел мою мать замужем и уехал с другом в Красноярский край, где затерялся, так что на все мои попытки найти его мне отвечали: в списках не значится.

О, люди!

Российские невежды поспешили,

Распятого Христа хуля в упор:

Народ свободы, совести лишили,

Чем заменить - не знают до сих пор.

Вождь уверяет, шевеля усами:

"Свои мы храмы выстроим — дворцы,

В них мы богами сделаемся сами,

Земного благоденствия творцы".

И вот, все строят, строят, бьют тревогу,

Друг друга бьют, и нет конца вражде.

О, люди! Обратитесь дружно к Богу:

Вся правда в Нем, а не в земном вожде.

1940 г.

Томск

Огонь души дари

Когда по небу катится звезда,

Ты счастье не зови мечтою тайной:

Не будет счастья в жизни никогда

Тому, кто ждет его как дар случайный.

Будь сам звездой, немеркнущей во мгле,

Огонь души другим дари в ненастье,

Чтобы, когда погаснешь, на земле

Дела твои светились — в этом счастье.

24 августа 1940 г.

Томск

Я в школу хожу без желанья

Я в школу хожу без желанья,

Учиться хочу, но не в школе:

Чтоб рядышком - мама и папа,

Чтоб в сердце - и радость, и воля.

Нам в школе учитель-географ

Командует: "Руки — на парту!

Не будьте, как стадо баранов,

Сидите, глядите на карту!"

А добренький с виду зоолог

Назвал меня как-то приматом,

За это детдомовка Пия

Покрыла учителя матом.

Разгневанный мой оскорбитель

Заступницу вывел из класса,

И я под косым его взглядом

Не мог успокоиться — трясся.

Еще мне не нравится очень

Аркашка - вожак пионерский;

Он в классе - чистюля примерный,

В учительской кляузник мерзкий.

Ох, если развить эту тему,

Напишешь, пожалуй, поэму.

Я в школу хожу поневоле,

Учиться хочу, но не в школе,

11 февраля 1941 г.

Томск

Моя стезя

Рыданья, стоны, ропот слыша

И всем сочувствуя душой,

Я восхожу все выше, выше

По граням лестницы мирской.

И с каждым шагом шире, шире

Становится мой кругозор,

И все, что делается в мире,

Легко охватывает взор.

Под флагом сталинской свободы

Я вижу тюрьмы, лагеря,

Где люди терпят все невзгоды,

Любовью к Родине горя.

Под знаком дружбы и единства

Нередко вижу я вражду,

Под маской чести — подхалимство,

Под изобилием - нужду.

Стезей, которую избрал я,

Правдивым нелегко идти:

Лжецы, клеветники-шакалы

Подстерегают на пути.

Но я шагаю твердо, прямо

Навстречу сумрачной судьбе,

Святой народной правды знамя

Лишь мертвый уроню в борьбе!

12 апреля 1941 г.

Томск

Паук

Я скорее поверю

Восьминогому "зверю" –

Пауку, что не ловит он мух,

Чем поверю, что Сталин,

Как поют, гениален,

Что в делах его праведный дух.

Паутины стальные

Вяжут тело России —

Миллионы смертей и разлук!

Кровь невинная льется,

Сталин пьет - не напьется,

Самый главный двуногий паук.

25 апреля

1941 г.

* * *

Россия, говорят, ты хороша.

Я верю - во стократ бы лучше стала,

Когда бы христианская душа

В Кремле твоем у власти заблистала.

Ужели ты навек обречена

В потемки, в тщетных поисках тащиться?

Судьбой твоей душа моя больна,

Любовь моя к тебе не истощится.

Май 1941 г.

Томск

* * *

Вы стонете: "Сталин - вредитель,

Враг русских, враг правды святой'

Хотите ль того, не хотите ль,

Он данный вам Богом властитель,

И вы у него под пятой.

Терпите все козни и войны:

Вы этого, значит, достойны.

16 июля 1941 г.

Томск

Чудовище

Россию — благородное сокровище –

Похитило коварное чудовище,

Присвоило, сковав цепями черными,

Опутало плакатами узорными;

Тараща звезды с выси краснобашенной,

Рыкает над планетой ошарашенной:

"Ты, шар земной,

Весь будешь мой!"

Рычит, вторгая щупальца везде,

Чудовище кровавое,

Двуглавое

ВКПб - НКВД.

Май 1941 г.

Томск

* * *

Мир земной на честных строит счастье,

Только мир для честных - тесный дом:

Тунеядцы, обладая властью,

Рвут и делят меж собой на части

Все, что честным создано трудом.

1941 г.

Томск

* * *

Провозглашаю тост за тех,

Кто не страшится осужденья

И может высказать при всех

Прямое слово обличенья!

1941 г.

Томск

* * *

Митька Шубский - мой единоверец.

Каждое его словечко - перец.

Как-то шепчет: "Знаешь, почему

Так нужна советская газета?

Для цыгарок - бате моему,

Мне - для посещенья туалета".

Июль 1941 г.

Томск

* * *

Коммунисты — мне враги

С той поры как папу

Заточили, обрекли

Дальнему этапу.

Стыдно мне за то, что был

Красным пионером,

Слепо верил и служил

Ленинским химерам.

Ты мне, папочка, прости

Этот грех тяжелый.

Я клянусь тебе пройти

Мимо комсомола.

Лучше следом за тобой

В камере холодной

Я скончаюсь, но с душой

Честной и свободной.

4 января 1942 г.

Томск

Клятве остался верен, но из неволи живым Господь вывел.

* * *

Нет, что бы мне не говорили

Учителя-коммуноверцы,

Я не сложу покорно крылья,

Не дам связать обманом сердце.

Мне тяжело, на мне повисли,

Но я пойду своей дорогой,

Глашатаем свободной мысли,

Подвижником во имя Бога.

7 января 1942 г.

Томск

Наш классный руководитель Анастасия Тимофеевна Макаева, москвичка-эвакуант, коммунистка, несколько раз задерживала меня после уроков в школе, уговаривала вступить в комсомол — я отказывался, она удивленно вскидывала свои и без того приподнято-раскосые азиатские глазки: "Почему? Может, потому, что твой отец изъят в 37-м? Это, можешь быть уверен, не причина". В последних словах, как я теперь думаю, заключалась ее вера в лучшее будущее, в торжество справедливости: ведь детей репрессированных родителей в комсомол тогда не принимали. Но я так и не поддался ее уговорам, я терзался потерей отца и уже ненавидел сталинские порядки, а заодно и его партию.

В 1945 году на следствии мне напомнили о том, что я отказался от вступления в комсомол, это стало одним из многих пунктов обвинения по моему политическому делу. После отбытия "исправительного" срока на Колыме я окончательно утвердился в своем антикоммунистическом воззрении. Коммунистические методы перевоспитания инакомыслящих выковывали кадры антикоммунистов — такова воля Божия.

Семь чудес мира

Что начало всему, что нам даром дается?

Солнце.

Что прекрасней, дороже всего на планете?

Дети.

Что для чистых сердец драгоценнее жизни?

Отчизна.

Что разумному - крылья, а злому - преграда? Правда.

Кто владыка земли, самый сильный и добрый?

 Хлеборобы.

Что в труде и в борьбе неизменно нам нужно?

 Дружба.

В чем бессмертье души вдохновенной и честной?

 В песне.

9 января 1942 г.

Томск

За эти строки учитель математики выставил меня из класса, так как я их писал во время урока.

* * *

"Жить стало лучше, веселее , -

Сказал с трибуны вождь Иосиф.

Когда же заживем вольнее,

Страх перед идолом отбросив?

Когда народу будет можно

Сказать вождю: "Ты лжешь безбожно!'

11 февраля 1942 г.

Томск

* * *

За спиной чужих побед

Сталин строит козни бед.

Всех загнать нас на тот свет

Дал он дьяволу обет.

Но напрасно, нет и нет!

Голос Правды не заглушит,

Совесть Правды не задушит,

Зданье Правды не разрушит,

Реки Правды не осушит,

Солнце Правды не потушит!

Сталин к дьяволу уйдет,

А Россия расцветет!

25 апреля 1942 г.

Томск

В этот день я "согрешил" — выпил бокал вина в честь своего пятнадцатилетия и одновременно в память отца, безвестно пропавшего в застенках НКВД. После тоста вырвались из моей души эти строки, и - странно - гневливый мой дедушка выслушал на этот раз спокойно, понял, наверное, что по-иному я писать не могу, жить на свете не смогу по-иному.

Ну и ну!

Я как-то спросил у юриста знакомого:

"Возможно ль у нас осудить невиновного?"

Он с грустной усмешкой сказал: "Как придется.

Была бы команда - причина найдется".

"Откуда команда? Откуда причина?"

"От вышестоящего, главного чина.

Пускай не по правде порой, не по-нашему,

Но младший, учти, подчиняется старшему".

19 апреля 1942 г.

Томск

Слово моего дедушки

Когда в семнадцатом году

Произошел переворот,

Узреть грядущую беду

Не мог обманутый народ.

Не рассудил, не распознал,

Что прикартавленная речь

Несет порочный идеал:

Лжи - помощь, против правды - меч.

1 мая 1942 г.

Томск

Соученику моему по школе № 3 г.

Томска Юрию Иосифовичу Прудаеву

Я рожден под звездою мятежной,

Бунтарем неуемной души,

И хоть сердцем я добрый и нежный,

Ты на правду при мне не греши!

Не могу я внимать хладнокровно

Изреченьям стандартным твоим,

Будто все у нас гладко да ровно,

Будто в жизни мы твердо стоим,

Будто все мы счастливые дети,

Сталин - папа, а Родина - мать.

Обо всем этом в каждой газете

Нам стараются громче сказать.

Но ответь мне, ровесник любезный:

Почему твой отец, как и мой,

Запечатан решеткой железной

И, увы, не вернулся домой?

Почему в нашей маленькой школе

Почти все мы отцов лишены?

Как героев их чтили на воле,

Как надежную силу страны...

Не перечь, помолчи да послушай,

Что в народе, таясь, говорят:

"Погибают невинные души..."

"Произвол небывалый творят..."

"Продолжение тридцать седьмого...

"Продолженье. А где же конец?"

"Положились на хищника злого,

Вот и душит всех лучших овец..."

"Мало извергу сечи военной..."

Вот такая не молкнет молва.

И я тоже скажу откровенно:

Правда жизни в народе жива.

Люди верную видят дорогу:

Невозможен такой оборот,

Чтобы все мы шагали не в ногу,

Сталин с нами не в ногу идет!

1942 г.

Томск, лето

Юрий, как и я, лишенный отца в период сталинского террора, держал себя, однако, в духе времени и в разговорах со мною всегда высказывался в защиту тех "порядков". Когда, например, я сказал, что репрессии 1937-38 годов — это ничем не оправданный, чудовищный произвол, мой соученик ответил: "Все, кто был осужден, мешали социалистическому строительству". Я, помню, мягко называл его человеком, лишенным собственного мнения, присовокупив, что будущее убедит его в справедливости моего убеждения. Вполне возможно, что он понимал все правильно, но, как многие в то время трусишки, кривил душой, боясь, что его может постичь участь отца.

Голодно

В жидкой чаше утреннего неба,

Как крупинки, звездочки дрожат;

Тощий месяц, точно корку хлеба,

Облака мусолят — есть хотят.

Коршун, вяло плавая над крышей,

Стережет пугливых воробьев.

В поисках добычи злые крысы

Лезут белым днем из-под полов.

Лошади от голода опухли –

Где неукротимая их прыть?

По домам огни в печах потухли;

Мало дров и нечего варить.

7 сентября, 1942 г.

Томск

* * *

ВКПб себя венчает словом "слава".

И вдруг сегодня слышу слово мужиков:

"ВКПб - второе крепостное право

большевиков".

Сентябрь 1942 г.

Томск

Бал-маскарад

(рассказ моего сверстника)

Я помню: вальс "Осенний сон"

Из труб оркестра плавно лился.

Огнем бенгальским озарен,

Зал новогодний веселился.

И величаво мать моя,

Мелькая платьем бледно-серым,

Пошла, под музыку скользя,

С высокорослым кавалером.

Порой за ливнем конфетти

Ее фигура исчезала,

И я не мог ее найти

Среди бушующего зала.

Большая лисья голова

Головку матери скрывала,

А мой отец с усами льва,

Следя за ней, зевал устало.

Что было в сердце у него,

Я догадаться не старался,

Но замечал, что взор его

Как бы немножко разгорался.

А мать проворною лисой

Плыла, кружилась перед нами,

И кавалер, медведь лихой,

Ее держал, прижав когтями.

Когда покинули мы зал

И сняли праздничные маски,

Отец невесело сказал:

"Лиса хитра не только в сказке..."

Таких загадочных чудес

Немало в детстве мне встречалось.

Отец таинственно исчез,

А мать... а мать не растерялась.

Медведь (замечу, уж не тот)

Ее принцессой величает,

И вот уже который год

Меня сыночком называет.

К нему душа моя мертва.

Я не хочу быть медвежонком:

Я сын обманутого льва

И до конца останусь львенком!

12 января 1943 г.

Томск

* * *

Где ты, где ты. Троица святая, -

Истина, Добро и Красота?

Скалит зубы силу обретая,

Хищный образ века - клевета.

Истину заковывают в цепи,

Из добра высасывают кровь,

Красоту насилуют свирепо.

Это то, к чему рвалась ты слепо

Социалистическая новь.

19 апреля 1943 г.

Томск

* * *

Мавзолей солдаты охраняют.

Вождь лежит, не ведая того,

Что над ним торжественно гуляют

Каблуки соратников его,

Много их, а главный, в сапожищах,

Призывает мертвым дорожить.

Заставляя петь блатных и нищих:

"Ленин жил, и жив, и будет жить!"

Сохнет в саркофаге красный воин,

А над ним трибуну возвели;

Видно» погребенья недостоин,

Не в чести у Матери-земли.

21 января 1943 г.

Томск

Смерть-волчица

Время тает, время льется, безвозвратно время мчится,

Поглощает и уносит все с собою навсегда.

То негаданное счастье в дверь настойчиво стучится,

То, как гром с лазури ясной, низвергается беда.

Народясь, младенцы плачем отмечают день рожденья

(Иль заранее оплакивают свой последний час?).

Смерть приходит к человеку часто без предупрежденья,

Смерть клыкастая, седая, с огоньками хищных глаз.

Мне такой она приснилась после страшного рассказа

Дяди Сени, что вернулся из печорских лагерей.

Голодая, замерзая, умирал он там два раза –

Жив остался, потому что умереть хотел скорей.

В лютых муках говорил он: "Ненасытная волчица,

Жри, глотай меня, паскуда, если сладок я тебе!

Не хочу я жить на свете, без вины в тюрьме томиться,

Разуверился я в людях, разуверился в себе".

Услыхав слова такие, убежала смерть в смятенье,

Распахнув в бараке настежь крепко запертую дверь,

Но на воле очень скоро отыскала дядю Сеню

И рыкающе спросила: "Что ты скажешь мне теперь?"

Ужаснулся дядя Сеня: "Ты опять пришла, волчица!

Поищи другую жертву, что зовет тебя и ждет,

Я пожить хочу на свете, поглядеть в родные лица –

Это счастье я в неволе заработал наперед".

Снова рыкнула свирепо и набросилась волчица –

Прервались на светлом месте дяди Сенины года.

Время тает, время льется, безудержно время мчится,

Время мчится и уносит все с собою навсегда.

23 мая 1943 г.

С. Белобородово

* * *

На ложь не оборотится,

На правду косоротится,

Лишь об одном заботится —

Легко прожить свой век.

Кривя душой по времени,

Не вносит слова-семени

Для будущего племени

Трусливый человек.

6 июня 1943 г.

Томск

* * *

От единого корня два слова -

Революция и револьвер.

Оба зла - против мирного крова,

Для пролития крови

Во имя химер.

16 августа 1943 г.

Томск

* * *

Вместо Бога славят власть большевиков,

Вместо храмов строят вышки лагерей,

Искренних друзей ставят в ряд врагов,

Истинных врагов любят как друзей.

Август 1943 г.

Томск

* * *

Для чего бесцеремонно, по-имперски,

Надевают детям галстук пионерский?

Для того, чтоб за него, как за узду,

Повести под комсомольскую звезду,

Под кровавую звезду, что молодежью

Овладела, заслоняя Правду Божью.

А потом, когда приучат жить по лжи,

На партийные потянут рубелей.

Только вижу я: за теми рубежами

Неуютно будет им, как в волчьей яме.

Октябрь 1943 г.

Томск

* * *

"Тише едешь - дальше будешь," –

Говорили в старину.

Поговорка устарела –

Посмотрите на страну:

Ложь, безбожье, лицемерье,

Умный - раб у дурака;

Слово правильное скажешь –

Арестуют как врага.

Это все по той причине,

Что у власти — лютый зверь.

«Тише будешь — дальше едешь»,

Говорят у нас теперь.

1943 г.

Томск

Мир и покой тебе

Я опален судьбою Мандельштама.

Как он горел, как много не успел!

Уж лучше б та неведомая яма

Взяла меня, а он, мятежный, пел.

Мальчишкой я узнал его однажды

И с той поры, как за отцом хожу,

Не знаю с ним ни голода, ни жажды

И сладость в горе горьком нахожу.

В крутом пути он подает мне руку

И говорит: "Все будет впереди..."

А я смотрю назад и сквозь разлуку

Прошу его, молю: "Не уходи".

И слышу сверху крестное: "Свершилось!"

Мир и покой тебе, святой пророк.

Страна живого образа лишилась,

Но вечен пламень выстраданных строк.

1943 г.

Томск

Стихи Мандельштама, написанные от руки в тетради, подарил мне один из школьных моих друзей. При обыске в 1945 году эта тетрадь каким-то чудом не попала в руки гэбистов, но затерялась, пока я отбывал срок.

Любо мне

Поднебесье надвое расколото —

Грянув грозно, притаился гром;

Туча, спрятав солнечное золото,

Устилает землю серебром.

Мы стоим под тополем с Катюшею,

Слышу: "Тучка, тучка, улети!"

Я ж, прижав к себе головку русую,

Заклинаю: "Дождик, припусти!

Поливай подольше, хоть до вечера:

Любо мне под деревом стоять,

У груди ласкать головку девичью,

Беленькую ручку целовать".

Нет, не удержать седую странницу.

Подарив нам радугу-красу,

Уплыла. А я свою избранницу,

Как принцессу, бережно несу.

В лужах теплых солнышко купается

И над нами, и под нами высь!

А подружка, жмурясь, улыбается,

Губы шепчут: «Милый, не споткнись»

1943 г.

Томск

Элле Сергеевой^¹

Ты рифмуешь про годы веселые,

Про счастливое ваше житье,

Ну а я — про страданья тяжелые,

Про разбитое сердце свое.

Что ж, пути перед нами неведомы,

Славь вождя, в духе времени пой.

Я останусь с печалями бедами

И с мятежной своею мечтой.

1943 г.

Томск

Сын за отца

Сегодня первомайский праздник,

И шум услышал я чуть свет:

Впотьмах отчаянный проказник

Повесил Сталина портрет.

Пришлепнул глиной на заборе

И вывел сверху "Людоед".

Потом я слышал в разговоре:

"В тюрьму уехал наш сосед.

На днях отца арестовали,

Вот он и вздумал отомстить".

С забора Сталина убрали.

Пора и с должности сместить!

1943 г.

Томск

Диалог

(шутка всерьез)

"Сколько скорби, сколько боли

В каждом сердце на Руси!

Почему нет счастья-доли?"

"У правительства спроси.

Что не нравится - обжалуй..."

"Что ты, что ты, старый дед

За такой совет, пожалуй,

Приклепают десять лет!"

"Десять лет — смеешься, милый:

Старику такой-то срок!

При моей нутрянке хилой

Протянуть бы хоть годок".

1943 г.

Томск

* * *

Народ, ты равнодушен или глуп?

Отвергнув Бога, молишься на труп.

Пойми - пока ты будешь в этой вере,

Тобою будут править люди-звери.

Тирана в гроб стеклянный положив,

Они тебе внушают: "Гений жив".

И ты послушно вторишь: "Гений с нами,

Он в нас, он наша сила, наше знамя!"

Я тоже не молчу, нет мне покоя,

Но только сердце выдает иное:

"Как рыба загнивает с головы,

Так Русь мертвеет сверху, от Москвы".

21 января 1944 г.

Томск

Хорош совет

Одни идут в сектантское общенье,

Другие - в православный храм,

Иной избрал буддийское ученье,

А кто-то исповедует ислам;

Католики и лютеране...

Нет смысла всех перечислять.

А истина одна — в каком собранье?

Мне говорят: "Брось дурака валять,

К нам примыкай! Наш бог — в Кремле столицы,

Ему мы верим, служим лишь ему".

Хорош совет! Уж лучше я молиться

Уйду за вас, несчастные, в тюрьму.

1943 г.

Томск

Жизнь — поле боя

Жизнь предо мной, что поле боя,

Где под прицелом каждый шаг,

Где вместо пули слово злое

Мне прямо в сердце метит враг.

Такую участь добровольно

Я выбрал раз и навсегда.

Не оттого порою больно,

Что угрожает мне беда,

А оттого, что беды эти

Я незаслуженно терплю.

Но чем труднее жить на свете,

Тем я сильнее жизнь люблю.

И чем сильнее жизнь люблю я,

Тем я смелей иду вперед,

Пороки времени бичуя

В борьбе за согнутый народ.

16 августа 1944 г.

Томск

Калека века

Я вместилище противоречий

И согласья никак не найду:

То расправлю упрямо плечи,

То, как пьяный, шатаясь, иду,

То захлебываюсь свежим ветром,

То к могильной рвусь тишине.

Или сам я виновен в этом,

Или нынешний век не по мне...

Эта брань, суета, недостатки

И пугают меня и смешат,

И, как клещи, дурные повадки

В сердце дряблое впиться спешат.

3 октября 1944 г.

Томск

Правая рука

Мой любезный друг, скажи: не ей ли

Сила благородная дана?

Тянется она из колыбели,

Машет из вагонного окна,

Голубей на волю выпускает,

На прогулку водит малышей,

Женщину любимую ласкает,

Дорогих приветствует гостей,

Меч несет на праведную сечу,

Скальпелем свершает чудеса

И надежде радостной навстречу

Алые вздымает паруса.

Правая рука порок бичует,

Лжи она не терпит никакой,

Оттого доносы фабрикует

Анонимщик левою рукой.

Если кто-то алчною рукою

Строит счастье на чужой крови,

Ты, готовый осудить такое,

Правой эту руку не зови.

И пускай тебя не беспокоит,

Что на свет удался ты левшой:

Все умея левою рукою,

Оставайся с правою душой.

11 октября 1944 г.

Томск

* * *

Этот в землю талант закопал,

Этот под ноги бросил скотине,

Этот с ним все на свете проспал...

Где же тот, кто отдал сиротине?

Одиноко бродя, занемог,

Звал на помощь — никто не помог;

Лег, уснул у чужого порога,

Пробудился в обители Бога.

7 ноября 1944 г.

Томск

Утром этого дня возле одного из домов нашей улицы нашли мертвого человека. Рассказывали, когда-то он был учителем и был уволен за то, что верил в Бога и посещал храм. Какое-то время он работал в конторе речного порта, а когда состарился, то стал "прирабатывать" к своей скудной пенсии, прося милостыню. Известен был как добрый человек; однажды все, что собрал за день, он отдал больному, тоже одинокому человеку.

Ф. П. Лапину

Ты, участник революции,

Говорить, что в Конституции

Есть места идейно-куцые.

Нет, не так. Она, по-моему,

Всех нас сделала изгоями

Мировой цивилизации,

Превратила нас в заложников

Новоявленных безбожников.

Оказались в изоляции

Дети славной русской нации!

5 декабря 1944 г.

Томск

В тюрьме

Грустно льется свет небесный

Из квадратного окна.

В камере сырой и тесной,

Как в могиле, тишина.

Оковать железом двери

Приказал седой злодей.

Мы сидим тут, словно звери,

Что опасны для людей.

Мой соузник престарелый

Ничего не говорит,

Головой поникнув белой,

В пол задумчиво глядит.

"Что печалишься, папаша?"

Видно, горе от ума,

Такова эпоха наша:

Слово скажешь - и тюрьма.

Пусть сажают, запирают

Хоть на тысячу замков!

Здесь хотя и умирают,

Но за правду вещих слов.

Верь отец: на подвиг новый

Силы светлые придут,

Сбросят тяжкие оковы,

Тюрьмы черные взорвут,

Принесут они свободу,

Настоящую - не ту,

Что с семнадцатого года

До сих пор у нас в быту.

1 января 1946 г.

Томск, тюрьма

Эпоха наша такова

Ушла от нас любовь Господня,

Оставив ненависть властей.

Проснулся ночью я сегодня

От крика маленьких детей.

Я разбудил соседа: "Слушай,

К нам ребятишек привезли".

Дед вздрогнул: "Более всемогущий!

Что натворить они могли?"

Один кричал взахлеб, все пуще

Другого было не понять:

Глубинный голос, сердце рвущий —

Так плакать может только мать.

О, это мать была, конечно,

С грудным ребенком на руках,

И оба горько, безутешно

Рыдали в каменных стенах.

Заплакал и старик беззвучно,

Лишь слышал шепот я его:

"Замкнули бедных неразлучно,

Страдайте оба - каково..."

А я шептал: "Не плачь, малютка,

Твои невзгоды впереди.

Через годок - представить жутко –

Тебя отнимут от груди.

И если никого нет кроме,

Твоя судьба — в иной тюрьме:

Ты будешь подрастать в детдоме,

А мать — стареть на Колыме.

И если в гроб она не ляжет

И если встретишь ты ее,

Что о себе она расскажет,

Что детство высветит твое?

Как в эту ночь она заплачет

И припадет к твоей груди.

Но что так трудно путь твой начат,

Ее за это не суди.

Она ни в чем не виновата,

Эпоха наша такова:

Людей сажают в казематы

За справедливые слова".

18 января 1946 г.

Томск, тюрьма

Расплата

Он с подследственными в камере сидел,

Вместе с ними спал на нарах, пайку ел,

Выносил парашу, плакал и шутил,

В карты резался в кругу блатных мутил,

Не скрывал и "преступленья" своего.

Уважали заключенные его.

Как-то вечером, с "допроса" возвратясь,

Он услышал неожиданное: "Мразь!"

И все понял, только крикнуть не успел,

От удара рухнул на пол, захрипел.

Появились самоделки-тесаки,

Раскромсали мразь на мелкие куски.

"Жирный, падла", - старший камеры сказал

И сложить в парашу мясо приказал.

Как всегда, парашу вынесли в сортир.

А наутро закипел "веселый пир":

Выводили пареньков по одному,

Заставляли дрыном "петь" на всю тюрьму.

Всем попало, намотали всем срока,

Ну а старшему воткнули вышака.

Помню, выслушав в свой адрес приговор,

Он воскликнул гордо: "Я законный вор!

Расколоть наседку^¹ должен я уметь,

А за это не досадно умереть!"

13 февраля 1946 г.

Томск, тюрьма

Иго-иго-го!

Лошадей табун пасется

В поле далеко.

Звонко ржанье раздается:

Иго-иго-го!

Пастушок-зэкашка дремлет

У костра и вдруг

За спиной своею внемлет:

"Слушай, бедный друг..."

Оглянулся - мерин старый

Перед ним стоит.

Мерин тощий и поджарый

Грустно говорит:

"Память радости и горя

Есть у лошадей.

Наши предки на просторе

Жили без людей.

Не знавали, не видали

В мире ничего,

Кроме синей дальней дали,

Иго-иго-го!

Время шло, и жребий вольный

Захлестнул хомут,

За спиною, жаля больно,

Зазмеился кнут.

Стали гнуться наши деды

Напролет весь век.

Вот какие дал нам беды

Лютый человек!

А теперь стальные кони

Грозно нас теснят.

Держат нас зимой в загоне,

Голодом морят.

Не нужны мы, видно, боле.

Только почему

Не отпустят нас на волю? —

Толком не пойму..."

Вздрогнул мальчик и проснулся,

Подложил в огонь.

Как во сне, к нему нагнулся

Добрый старый конь.

Мальчик гриву гладил тихо,

Думал глубоко:

Лошадям и людям иго,

Иго-иго-го!

10 июня 1946 г.

Асино, лагерь

* * *

Пророков на Руси жестоко бьют,

Свободы, права голоса лишают;

Слепые духом к пропасти идут,

Пророки им идти мешают.

21 июля 1946 г.

Асино, лагерь

В одиночке

За черной решеткой, прижавшись к стене,

Сижу одиноко при бледной луне.

Обида вулканом клокочет во мне,

Я громко кричу в гробовой тишине,

И эхо дает мне холодный ответ,

А слезы не льются, их мало, их нет:

В страданиях многих бессонных ночей

Пролился давно их обильный ручей.

Но что эти слезы? Способны ль они

Вернуть золотые прошедшие дни?

Могу ли рыданьем, могу ли мольбой

Смягчить приговор, нареченный судьбой?

О нет, все напрасно! Горячий свинец

Из вражеских дул принесет мне конец,

Умолкнет моя вдохновенная грудь,

Погаснет мой взор, охладеет, как ртуть,

И червь, неусыпный жилец гробовой,

Войдет в мое сердце, как в дом нежилой.

22 июля 1946 г.

Асино, лагерь

* * *

Среди таежного великолепия,

Где б только жить, да строить рай земной,

Врагом объявлен и закован в цепи я,

За то, что встал на путь любви святой,

За то, что средь мирского раболепия

Свой голос поднял против силы злой.

2 августа 1946 г.

Асино, лагерь

Коле

(шестнадцатилетнему пареньку, осужденному

на пять лет лишения свободы за сон)

Ты рассказал друзьям свой сон

И в тот же день был арестован.

Тебе приснилось, будто он

Стальною цепью окольцован.

Лежит, усами шевеля,

С гримасой злого Черномора,

И гулко бьют часы Кремля,

Как вещий колокол собора.

На Красной площади народ

Взывает громко: "Пропустите!"

Но часовые у ворот,

Что клещи, - ни войти, ни выйти.

Душой наивной, как дитя,

Ты принял странное виденье

И рассказал его шутя,

Не зная тайны Провиденья.

Не думал ты, что будешь сам

Колючей проволокой связан.

Что ж, не поверил чудесам,

"Друзьям" поверил и - наказан!

Однако знай: твой сон грядет

В явь нареченной Богом даты:

С недоброй славой отойдет

Из мира Черномор усатый.

31 августа 1946 г.

Асино, лагерь

"Хочу домой"

(быль)

Немого парня осудили

По пятьдесят восьмой статье.

Беднягу в камере спросили:

"Ужель и ты - по клевете?"

В ответ - невнятное мычанье

И жесты заскорузлых рук.

Тут сел поближе дядя Ваня:

"Есть у меня на воле друг,

Немой, с которым я общался,

Сейчас вам все переведу.

Домой он с рынка возвращался

И зазевался на ходу -

Увидел этого ... с усами..."

"Буденного?" - "Да нет, вождя,

Его все видели мы сами

Не раз по рынку проходя..."

"Что ж в этом?" - "Слушайте: споткнулся.

Ой, ну, бродяга, ну, чудак...

Упал, к портрету повернулся

И показал ему кулак!.."

"Видать, ушибся до болятки".

"А может, в лужу - прямиком,

Костюм запачкал". — "Нет, ребятки,

Разбил он кринку с молоком,

Досадно все же. Тут два чина

Возникли как из-под земли,

За локотки поддели чинно

И в легковушке увезли.

Один сказал: "Напротив окон,

Всем напоказ — вождю кулак!

Когда б тебя увидеть мог он,

Сказал бы точно: это враг".

Тут кончилось повествованье,

Вздохнув, слезу смахнул немой

И, приклонившись к дяде Ване,

Вдруг произнес: "Хочу домой".

8 сентября 1946 г.

Асино, лагерь

Любопытная история. Портрет Сталина, висевший на одной из улиц Томска, сорвало однажды ветром; власти, видимо, заподозрили, что это дело чьих-то рук. Судя по тому, как быстро схватили немого, из окна ближайшего дома велось тайное наблюдение за прохожими.

Поскольку в те времена НКГБ не выпускало никого, кто попадал в его лапы, немого, как потом стало известно, осудили "для порядка" за антисоветскую агитацию на минимальный срок — три года исправтрудлагерей.

Во мраке

Из строя друзей меня изверги выбили,

Никто не сумел мне помочь.

"Кто любит свободу, тот ищет погибели", —

Сказала этапная ночь.

Голодный, усталый, я краем, обочиной

Свой путь продолжаю земной.

И месяц секирою остроотточенной

Идет неотступно за мной.

Идет как солдат, в конвоиры назначенный,

Как мой торжествующий враг.

Не видеть свободы, не видеть удачи мне,

Покуда над Родиной мрак.

26 октября 1946 г.

Томск, пересыльный лагерь

В этот день, поздно вечером, я шел в колонне под конвоем на железнодорожный вокзал, откуда предстоял путь на Дальний Восток.

Мечта

Благословенная мечта!

Опять меня ты окрылила

И возвратила в те места,

Где все мне дорого и мило.

Опять я вижу вас, края святые:

Зеленые луга, леса густые,

Опять в душе моей звучат

И трели птиц, и песенки девчат.

Здесь я дарил Катюше синеглазой

Цветы неповторимых дней,

И здесь услышал мудрые рассказы

Боголюбивой бабушки моей.

Здесь, на скамье, под тополевой сенью

Меня, мальчишку в девять лет,

Впервые посетило вдохновенье,

И смелой песней огласил я Божий свет.

Здесь я узнал добро и зло земного мира,

Здесь слезы скорби об отце я уронил,

Здесь о страданиях моя запела лира,

Здесь я любовь похоронил.

Уходят в никуда мои года

И сердце вслед за ними слепо рвется,

А поезд мчит, быть может, навсегда

В тот страшный край, что Колымой зовется.

4 ноября 1946 г.

По дороге на Владивосток

Разлука

У опустевшего причала

Стояла девушка одна.

Взгляд уронив, она молчала,

Как чайка белая бледна.

Льнул ветерок, ласкаясь нежно,

К ее заплаканным щекам;

Волна, смиряя бег мятежный,

С поклоном падала к ногам.

Ах, девушка! Порой весенней,

Веселая, не знала ты,

Что в мире светлого цветенья

Таятся черные цветы,

Что их тебе подбросит скоро

Неведомый, коварный лжец.

И ты оплачешь дом, который

Построил для тебя отец.

В колонне дальнего этапа

Он шел с поникшей головой.

Ты громко зарыдала: "Папа!"-

И устремилась сквозь конвой.

Тебя схватили, оттолкнули,

А ты опять к отцу, опять ...

Была ты рада лечь от пули,

Но лишь успеть его обнять!

В последний раз над зевом трюма

Отец взмахнул тебе рукой.

Поднявши якорь, взвыла "Джурма"^¹

Надрывно, как за упокой.

Был путь тебе ее не ведом —

Ушла, за горизонт спеша.

О, как рвалась за нею следом

Осиротевшая душа.

Как ей хотелось верить в чудо,

В ошибку строгого суда!..

Не ждешь ты чуда ниоткуда,

Стоишь и смотришь в никуда.

21 ноября 1946 г.

Порт "Находка", пересыльный лагерь

* * *

Новую песню зэкашки поют,

Грустную песню душой выдают;

Каждое слово - страдальческий стон,

Каждая нота — мотив похорон,

Но не приму для души и ума

Выкрик: "Будь проклята ты, Колыма!"

Не Колыму надо, милые, клясть,

А коммунистов, советскую власть.

Декабрь 1946 г.

Пароход "Советская Латвия", в пути на Магадан

* * *

Какая страшная судьба,

Какое лютое страданье –

Быть в положении раба,

В неисполнимости желанья!

Живу, одним вопросом мучась:

За что, за что такая участь?!

Декабрь 1946 г.

Пароход «Советская Латвия»,,

в пути на Магадан

На Дальнем Севере

(рассказ старика)

На Дальнем Севере, у моря

Утесы голые стоят.

Над ними, с непогодой споря,

Орлы державные парят.

Их перекличкою долины

Изо дня в день оглашены.

Свободен, властен крик орлиный

В просторах гордой вышины.

А волны к берегу залива

Подобно разъяренным львам

Несут взлохмаченные гривы

По крутолобым валунам.

И, гулким рыком потрясая

Теснины каменных оков,

Ложатся, как бы признавая

Незыблемый закон веков.

И крик орлов, и гром прибоя

Навеки в душу мне вошли,

Когда я брошен был судьбою

Под небо северной земли.

Из душной лагерной неволи

Я наугад тогда ушел.

И в этой выстраданной доле

Укрытье верное нашел.

Где гор вершины в дымке серой

От снега вечного белы.

Бог наградил меня пещерой

На выступе крутой скалы.

На этом милость не кончалась:

Была подруга у меня.

Она с волной ко мне примчалась

Под легким именем "Ладья".

Но мог ли я с такой малюткой

Идти наперекор волне?

Морские пагубные шутки

Уже знакомы были мне.

Я думал: так вот до конца я

И буду жить в чужой стране,

И никогда душа родная

Не приласкается ко мне.

В вечерний час однажды с кручи

Я озарил простор морской.

Седые, сумрачные тучи

Ползли угрюмо надо мной.

Сидел я долго, размышляя,

Над грозной бездною. И вдруг,

Мятежный грохот прорывая,

Донесся громкий странный звук.

То нерпа маленькая хнычет,

Качаясь в колыбели волн,

Иль торжествует над добычей

Проголодавшийся орел.

Так я решил. Но звук донесся

Вторично, громче и ясней.

Я глянул вниз - там, под утесом,

Белело что-то средь камней...

Обняв доски большой осколок,

Лежала, бедная, она.

Наверно, путь ее был долог

И пристань жизни не видна.

Я опоздал. Холодной тенью

Обволокло ее черты.

Через какие злоключенья

Она несла свои мечты?

Быть может, к берегу свободы

Душой стремилась, как и я,

И через гибельные воды

Пустилась жизни не щадя...

Я наломал пушистой хвои,

В укромном месте постелил

И в это ложе гробовое

Свою находку уложил.

Я слезы лил над жертвой моря,

Скорбя и думая о том,

Как крепок сон ее, и вскоре

Забылся сам волшебным сном.

Мне снилось, будто мгла густая

Кругом нависла. Предо мной

Стояла девушка, сияя

Необычайной красотой.

"Мой брат, - она мне говорила, -

Довольно спать, пора идти".

"Куда? - ответил я уныло. –

Ведь всюду заперты пути".

"Ты прав, на этой лютой суше

Никто свободно не живет.

Но выйди к морю и послушай:

Оно давно тебя зовет.

К сиянью утреннего солнца

Направь свой парус и плыви,

Тебе навстречу распахнется

Страна свободы и любви.

Да будут силой светлой веры

Твои мечты окрылены!"

Мы вышли с нею из пещеры

И опустились с крутизны.

В лазурной заводи качалась

Моя убогая "Ладья".

Я развязал крылатый парус,

Подруга села у руля.

Какой-то силою могучей

Нас подхватило, понесло

Не вдаль, а ввысь, сквозь мрак и тучи,

И все пред нами расцвело.

Сиял лучисто мир безбрежный

И звезды были так близки,

Что я рукою трогал неясно

Их радужные лепестки.

"Мой мальчик, - девушка сказала, -

Я буду здесь, а ты лети

И брен, в котором я страдала,

Обратно в море опусти.

Тебе я тайну приоткрыла

Увидел ты страну мою".

Раскинув руки, словно крылья,

Она покинула "Ладью".

И вновь я в тучи окунулся,

Где буря выла в темноте,

Вошел в пещеру и... очнулся

В немой, холодной пустоте.

Когда по каменным уступам

Рассветный луч ко мне шагнул,

Я, распростившись молча с трупом,

В объятья волн его вернул.

Как жаль мне было расставаться

С небесной спутницей моей

И одиноким оставаться

Среди безжизненных камней!

Печаль моя терзала душу,

Необоримая печаль,

И я решил покинуть сушу,

Уйти в неведомую даль.

Пускай моя решится участь

Над зыбкой бездной, в синей мгле:

Уж лучше гибель, чем тягучесть

Дней безнадежных на скале!

На дальнем севере, у моря

Утесы голые стоят,

Над ними, с непогодой споря,

Орлы державные парят.

Там до сих пор мое жилище

Глядит с тоской на белый свет.

То не жилище, а кладбище

Моих погибших юных лет.

11-12 декабря 1946 г.

Магадан, лагерь

* * *

Свет надежд заволокло туманом.

Под шальными вихрями судьбы

Я живу над грозным океаном,

Где теснятся сопки как гробы.

Ветер над распадком плачет, стонет.

Где-то здесь и мой, наверно, гроб...

Впрочем, что я - нас в мешках хоронят,

И зимой не в землю, а в сугроб.

20 декабря 1946 г.

Магадан, лагерь

* * *

В кандалах предписано мне жить

Краснозвездным следственным отделом.

Значит, Богу призван я служить

Каждым словом, помыслом и делом.

17 декабря 1946 г.

Магадан, лагерь

Ночное чудо

(быль)

Довольно странно: в одиночку

Ко мне втолкнули паренька,

В пимах, в бушлате на сорочку,

С лицом прибитого щенка.

Разговорились - дух крамольный,

Во всем - критический подход.

И усомнился я невольно:

Антисоветчик иль сексот?

Я невзначай его обидел,

А ночью, в желтой полумгле

Вдруг розу алую увидел

В углу переднем, на столе.

Глазам не веря, встрепенулся

И, убедившись, что не сон,

К обиженному повернулся:

"Проснись, позырь сюда, Антон.

Скажи, откуда это чудо?

Иль посетил нас ночью Бог?"

Антон вздохнул: "Оно - отсюда,

И Бог, конечно же, помог —

Он оголил свое запястье

С рубцом запекшейся крови, -

Не знаю, к счастью иль несчастью,

Нет у меня иной любви,

Как только к кисти. Но сквозь слезы

Я чудо ныне призывал,

Живую душу этой розы

Не кистью — щепкой рисовал".

Я пригляделся, в самом деле

Цветочек нарисован был,

Но лепестки так пламенели,

Как будто цвел, как будто жил,

Казалось даже, чуть склонился,

Покинув стену, над столом.

А утром в камеру явился

Всю ночь проспавший "Костолом".

Увидев розу рядом с дверью,

Своих помощников позвал

И зарычал подобно зверю:

"Признайсь, кто стену замарал?!"

Я заслонил собою друга,

Но все ж обоих повели.

Метелил долго нас подлюга,

Пока без чувств не полегли.

Антона больше я не видел.

Но снится мне его лицо

И вспоминается словцо,

Которым я его обидел.

О, если б рисовать я мог

Воспроизвел бы я с любовью

Своею собственною кровью

Его портрет, его цветок.

24 декабря 1946 г.

Магадан, лагерь

* * *

Жизнь разбилась, как тонкий хрусталь

В опрокинутых полках,

Только льдисто мерцает печаль

В одиноких осколках.

26 декабря 1946 г.

Магадан, лагерь

Путь на свободу

Два парня волокут к воротам

Очередного мертвеца.

Там, за горой, за поворотом,

Они зароют молодца.

Уложат голого, без гроба

С другими жертвами рядком.

Солдат его наотмашь по лбу

Бьет деревянным молотком.

Так проверяют, чтоб невольник

Под видом трупа не ушел.

Солдат смеется: "Что, соколик?

Искал свободу — и нашел!"

Мертвец молчит, в оскале зубы:

Он улыбается, он рад,

Что в этот мир, жестокий, грубый,

Ему дороги нет назад.

1946 г.

Магадан, лагерь

* * *

Моя страна — громадная тюрьма,

В ней — камера с названьем Колыма,

А в этой камере - душа-темница,

В которой стих крамольный мой таится.

Бунтует стих, как птица бьется, просит воли,

Уста сомкнуты, зубы стиснуты до боли...

1946 г.

Магадан, лагерь

Бабушке

Счастливых дней моих подруга,

Родная, милая моя!

И в муках тяжкого недуга

Ты помнишь, грешного, меня.

И днем и ночью негасимо

Ты Богу молишься: «Прости...»

Твоей молитвою хранимый,

Хочу по терниям пройти.

Всевышний дал мне муки эти,

Они для сердца — благодать:

Учиться должен я на совете

Любить, прощать, терпеть, страдать.

Я возвращусь, но только позлее,

Чем ожидаешь ты меня,

И встреча будет тем дороже,

Чем горше будет жизнь моя.

8 января 1947 г.

Магадан, лагерь

Песня узника

Ой, ты, ворон, вольный ворон,

Злой колымский соловей!

Что ты вьешься над угором,

Над головушкой моей?

Подружить ли взор мой хочешь

С поднебесной вышиной?

Иль могилу мне проронишь

Средь долины ледяной

Про могилу, черный ворон,

Перестань пока трубить:

Срок суровый приговором

Мне предписано отбыть.

Хоть в неволе, в лютой доле

Все ж пожить еще хочу,

А потом в свое раздолье,

На свободу улечу.

Там, на солнечном откосе,

Гробовой приму венок.

Успокойся, в чаще скройся,

Крестокрылый воронок!

21 января 1947 г.

Магадан, лагерь

* * *

Сослепу нитку в иголку не вденешь

И потому не сошьешь ничего;

Счастье свое, прозревая, оценишь,

Только когда потеряешь его.

23 января 1947 г.

Магадан, лагерь

* * *

Ах, папа, ах, мама, ах, милые!

Зачем вы меня завезли

В края эти злые, немилые,

Хотя и в иные могли?

Поверив однажды в пророчество,

Что нужен России ваш сын,

Вы ввергли меня в одиночество,

В пучину жестоких годин.

Пополнив колымскую нацию,

Хотел бы я в колокол бить:

Россия, затворами клацая,

Готова себя истребить!

Я песни слагаю суровые,

Мятежные песни пою

И слышу пророчество новое:

"Сгноят тебя в этом краю".

14 февраля 1947 г.

Магадан, лагерь

Баллада о первых колымчанах

Стою одиноко на сопке крутой

Пред хмурым лицом Магадана.

Направо, налево, вверху надо мной

Колышутся клочья тумана.

Как ртутная капля, мерцает вдали

Холодный, таинственный месяц,

И тучи возводят к нему от земли

Ступени бесчисленных лестниц.

Пустынно вокруг, ни души не видать,

Как будто мороз в заточенье

Куда-то природную взял благодать:

И птиц, и зверей, и растенья.

И только местами, по склону гнездясь,

Задумчиво хмурится стланик,

Да каркает Ворон, раздольно кружась, -

Суровый колымский избранник.

"Открой мне, о Ворон, почтенный старик,

Историю этого края!

Любой на земле мне понятен язык,

Когда я душою внимаю.

Сказки мне, о Ворон, столетний мудрец:

Зачем эти лютые муки?

Поведай, когда им наступит конец

И наши развяжутся руки?"

И Ворон, услышав желанье мое,

Присел недоверчиво сбоку

И вперил в меня, что иглы острие,

Свое удивленное око.

"О Ворон, и ты, знать, немало видал!

Тебя спасенье тревожит:

Коль я, человек, от людей пострадал,

То птица тем более может.

Но не из тех, кто от скуки порой

Теряет и разум, и совесть,

К тебе я пришел не с ружьем, а с душой

Правдивую выслушать повесть".

Поверил Пернатый и, хлопнув крылом,

Повис на суку предо мною.

"Изгнанник, тяжелая битва со злом –

Твое назначенье земное.

Ты хочешь, чтоб Ворон тебе рассказал

О том, что он видел и слышал,

О том, куда, может быть, ты попадал

И только по счастию вышел.

Об этом я песню пою для людей,

Но многим она непонятна,

Не видят они справедливости в ней,

Свои злопорочные пятна.

Так слушай. Пустынно здесь было кругом,

Лишь заросли лиственниц хилых,

Да стланик, да ягель волнистый ковром

Тянулись меж сопок унылых.

Царил заповедный, суровый покой

В просторах долины безлюдной.

Но как-то холодной и мрачной порой

Приблизилось к берегу судно.

Медведем голодным гудок заревел,

Откинулись трюмные люки.

Летая поодаль, я долго смотрел,

Как лезут на палубу люди.

О Боже! То были лишь тени людей,

Скелеты под серою кожей.

Начальник конвоя, пузатый злодей,

Считал их с гримасой бульдожьей.

Спешил он на берег седой Колымы

Свалить чуть живую рабсилу;

Почти половину ее до зимы

Судьба отсчитала в могилу.

"Я край покорил! Я богатства добыл!" –

Кричит желторотый геолог.

Стоит Магадан - хорошея, забыл,

Как строился первый поселок.

То был не поселок, а куча гробов:

В нем тысячи жизней убиты,

Слезами и кровью несчастных рабов

Здесь каждая щепка полита!

И если жива в тебе искра любви

К лишенному жизни народу,

То муки его, как и муки свои,

Воспой, призывая свободу!

Но помни: свобода сама не придет,

Близка она к честным и смелым,

Кто в трудной борьбе за нее отдает

Всю душу - и словом, и делом.

Что сердце велело, тебе я открыл.

И хоть я пою некрасиво,

Согласен лишиться и зренья, и крыл,

Коль слово мое не правдиво.

Да будет незыблемо в битве со злом

Твое назначенье земное!"-

Тут Ворон подпрыгнул и, хлопнув крылом,

Растаял во мгле надо мною.

Безмолвно стоял я в немой вышине

Пред хмурым лицом Магадана.

И скорбь, и мятеж подымала во мне

Страданий глубокая рана.

Февраль 1947 г.

Магадан, лагерь

* * *

О судьба! Зачем тобой я брошен

В тесноту земного бытия?

Вижу, я никем сюда не прошен,

Все мирское чуждо для меня.

Люди злы, жестоки их законы,

Я найти укрытья не могу

И, сетьми железными плененный,

Бьюсь на магаданском берегу.

5 апреля 1947 г.

Магадан, лагерь

Враг

Он возвышается, как маг,

Над разумом народа.

Законы-пальцы сжав в кулак,

Он говорит: "Свобода!"

Свобода - лишь его хвалить,

Иной ни в чем не стало.

Я говорю: "Пора свалить

Тирана с пьедестала!

Когда бы он не истребил

Надежных полководцев,

Когда бы он не возлюбил

Тех нравственных уродцев,

Что приспособились к нему

Служить на задних лапках,

Мы покоряли Колыму

Не в каторжанских шапках;

Мы били бы сильней вдвойне

Немецких легионов,

И не погибло бы в войне

Нас столько миллионов.

И продолжает он рулить

Самоуправно, грозно.

Пора, пора врага свалить,

Иначе будет поздно!"

10 апреля 1947 г.

Магадан, лагерь

Разлука

В час вечерний я город покинул.

Милый край утонул позади.

Стало пусто, как будто кто вынул

Мое сердце из тесной груди.

Я не плакал в минуту разлуки

И проклятий не слал никому.

Облегчишь ли душевные муки,

Если суд предписал Колыму?

Я лишь думал: гоненья, мученья

Ожидают меня на пути,

И до славного дня избавленья

Не удастся, быть может, дойти.

Завывая, сквозь мрак полуночный

Мчался поезд в дыму и парах

В даль, где спрятался город восточный

В неприветливых синих горах.

О суровые, гордые горы!

С ранних лет вы мерещились мне,

Ваши темные, страшные норы

Мою душу пугали во сне.

Слышал я грозный гул океана,

Слышал ворона сдавленный стон,

Видел солнце, что в мути тумана

Не могло озарить небосклон...

Словно в трауре, окна завесил

Мой угрюмый, задумчивый дом.

Дряхлый дед, нелюдим и невесел,

Угасает в закате седом.

Безутешной горючей слезою

Обливается бедная мать.

О счастливом семейном покое

Остается ей только мечтать.

10 апреля 1947 г.

Магадан, лагерь

Ф. Е. Самохину

Ты духом русский, взглядом иностранец,

Не потому, что хочешь зла Руси.

Истории самой ты новобранец,

Весь мир заботит чаянья твои.

Ты хочешь, чтобы все открыли двери

Высокой Правде, Христианской вере

И в этом радость общую нашли.

14 мая 1947 г.

Магадан, лагерь

Три к носу

В былые годы, в пору детства

Я слаб и робок был,

И все невзгоды малолетства

Беспомощно сносил.

Над неуклюжестью моею

Смеялась детвора,

И часто, драться не умея,

Бежал я со двора.

Однажды на песке играя,

Глаза я засорил

И, боль с трудом превозмогая,

Отца помочь просил.

Отец был чем-то очень занят

И проворчал: "Вот-вот...

Пришел ты "вовремя" с глазами,

Три к носу - все пройдет".

Поняв, что жалоба напрасна,

Я стал глаза тереть,

И вскоре снова стал прекрасно

На белый свет смотреть.

Прошли года. В ярмо скитаний

Судьбой я загнан был,

И вынес столько испытаний,

Что многое забыл.

Но не забыл и не забуду

Простой совет отца –

Идти я не робея буду

До самого конца.

Я поборю любые беды

Настойчивой душой:

От детской, маленькой победы

Я вырос до большой.

19 июня 1947 г.

Магадан, лагерь

"Спасибо..."

Шесть лет, как гвозди в крышку гроба,

Мне в юность вбил НКГБ.

"Спасибо", Джугашвили - "Коба"!

"Спасибо", Лаврик, и тебе!

"Спасибо" вам, жрецы марксизма,

За оплакаченный Союз,

Где красный плод социализма

Я, раскусив, узнал на вкус.

Увидел я идеи ваши,

Попав в "Интернационал":

Со всех республик на параши

"Маглаг" изгнанников собрал.

"Спасибо", властные тупицы,

За то, что учите вы нас

Страдать за правду и крепиться

И свято ненавидеть вас.

О, будь вы мудры - вы смогли бы

Послушать и понять народ...

Проклятьем пусть мое "спасибо"

На ваши головы падет!

Июнь 1947 г.

Магадан, лагерь

Удел прекрасный

Ужели волею Небесной

Приму я горькую судьбу –

В неволе созданные песни

С собою унесу в гробу?

Чем так, уж лучше пусть при жизни

ГБ труды мои возьмет

И для истории Отчизны

В своих архивах сбережет.

О, если б этот враг жестокий

Мог видеть свой последний час,

Он бы святые наши строки

Сжигал, расстреливая нас

Что пишем мы своею кровью,

На голову его падет,

Когда конец красновековью

По Божьей милости придет.

Нет, не случайно, не напрасно

Я призван в эту круговерть:

Для Правды жить - удел прекрасный,

И перед ним бессильна смерть.

24 июля 1947 г.

Магадан, лагерь

Над письмом бабушки

Твое письмо передо мною.

К нему склоняюсь чуть дыша

И обливаю вновь слезою

Неровный след карандаша.

Ты пишешь мне, что волей Бога

Тебе назначено страдать

И безраздельно одиноко

Остаток жизни коротать.

Твой старший сын погиб у моря,

В удушье черных паутин,

Другой живет, не зная горя,

А младший будто и не сын.

Родная, милая старушка,

Как тяжело, как горько мне!

Твоя убогая избушка

Мне достижима лишь во сне.

Стеной безвыходной, железной

Я окружен со всех сторон.

Мольбы и слезы бесполезны:

Но внемлет им людской закон.

Но как бы ни были жестоки

Мои невольничьи года,

Тебя, мой свет, мой друг далекий,

Я не забуду никогда.

Я терпеливо срок отбуду,

Я прилечу к тебе опять,

И твой покой, твой домик буду

Любовью нежной охранять.

1 августа 1947 г.

Магадан, лагерь

Слово Ф. Е. Самохина

Мой юный друг, смерть - не потеря,

Час пробужденья - впереди.

Живи, Евангелию веря,

И этот час смиренно жди.

3 августа 1947 г.

Магадан, лагерь

Молитва

Тебе молюсь в ночи на ложе,

К Тебе взываю каждый день я:

Избавь нас, милостивый Более,

От преткновенья и паденья.

Сквозь мрак отчаянья и горя

Веди ко свету наши души,

Как вел Израиля сквозь море

К просторам заповедной суши.

Мы все, мы все Твои творенья,

Ты Бог, Ты Бог один над нами!

Пошли ослепшим дар прозренья,

Жестоких умягчи слезами,

Неверным истину поведай,

Прощающим яви прощенье,

Борцам за мир - венец победы,

За веру павшим — воскрешенье.

Дарами щедрыми Твоими

Да обновятся человеки!

Благословенно Твое имя,

Святое, славное во веки!

9 августа 1947 г.

Магадан, лагерь

Ф. Е. Самохину

Бренча на расстроенной лире,

Искал я для сердца причал

И в сумрачном северном мире

У моря тебя повстречал.

Сведенные силой чудесной,

Мы сели с тобой на валун.

Веселую, светлую песню

Хотелось мне вырвать из струн.

Но слабые, робкие звуки

Неопытной лиры моей

Дышали порывами скуки

И низких житейских страстей.

Ты слушал меня благосклонно,

Ты песни мои изучал,

Потом посмотрел огорченно

И лиру из рук моих взял.

Ты туго настроил ей струны,

Провел по ним сильной рукой –

Запели они, как буруны,

Как стройный, могучий прибой.

О вечной Любви и о Вере

Ты песню прекрасную лил,

И к небу открывшего двери

Торжественным гимном хвалил.

И, лиру потом возвращая,

Промолвил с восторгом в очах:

"Прославится Правда святая,

Мирская развеется в прах.

Своим кратковременным веком

В угоду страстям не служи,

Живя на земле человеком,

Заветом Христа дорожи".

1947 9,

Магадан, лагерь

Ты пиши, моя юность, пиши

Не хочу умереть одиночкой

Над своей поэтической строчкой,

И хочу, чтобы в душах людей

Смерти не было строчке моей,

Потому и пишу лишь о том.

Чего нет, но что будет потом,

Что питает надежду мою

В том стылом, суровом краю, -

О свободе, любви, доброте,

О духовной святой чистоте.

Ты пищи, моя юность, пищи

Кровью сердца под стоны души!

28 августа 1947 9.

Магадан, лагерь

Там, вдали...

Тесен, душен этот мир неистовый,

Круг вражды бессмысленно слепой.

Разорву я цепи ненавистные,

Убегу звериною тропой!

Там, вдали, за сопками, за водами,

Где простор и светел, и велик,

Побратаюсь я с оленеводами,

Восприму их нравы и язык.

В тишине покоя безмятежного

Воскресит все радости мои

Ласка сердца пламенного, нежного.

Ласка чистой, преданной любви.

И, покорный дряхлому бессилию.

Кончу век в безвестности глухой,

Чтоб никто не знал мою фамилию,

Чтоб никто не знал кто я, такой.

30 октября 1047 г,

Магадан, лагерь

Есть на Колыме поселок Чай-Урья, где большей концлагерь и долина, известная народу как Долина смерти, В этой долине огромное кладбище заключенных, умерших от голода, холода, непосильной работы, побоев. Хоронили, как и по всей Колыме, в рогожных мешках, причем совершенно нагими, так как даже нательное белье числится в подотчете каптера(!). Среди похороненных были люди глубокой веры, благочестивые. В память им это стихотворение.

В Долине смерти

Потухшими свечами сопки

Белеют в синей вышине.

Я, не отыскивая тропки,

Иду по снежной целине.

Мне этот путь, прямой, недлинный,

Давно не к радости знаком:

В его конце, среди долины –

Моих друзей огромный дом.

Печальный дом — ни стен, ни крыши.

Я говорю: "Друзья, привет!"

Увы, никто меня не слышит,

Лишь ворон каркает в ответ.

Он надо мной, как крест надгробный,

Раскинул крылья в вышине.

Долина смерти... Ей подобны

Десятки в этой стороне.

Весь в черных кольях берег мрачный,

Иду меж ними не спеша;

На каждом - номер многозначный,

За каждым номером - душа.

Вот жертва зависти - ученый,

За ним — непонятый поэт,

Вот генерал, огнем крещенный,

Добитый пулями клевет.

Здесь молодая спит невеста,

Поодаль спит ее жених...

Такой удел, такое место,

Что плакать некому о них.

Их столько здесь, что слез не хватит

У всех российских матерей;

И сердце стонет, сердце плачет

В груди измученной моей.

Как перед папертью, колени

Меня роняют в снег лицом.

Мир вам, страдальческие тени,

Освобожденные Творцом!

В разгуле злого произвола,

В железных путах лагерей

Несли вы долго крест тяжелый

На чистой совести своей.

И никакие искушенья

Не в силах были побороть

Святое мужество терпенья,

Которым вас крестил Господь.

И смерть по следу надруганий

Вам в ноги падала мостом,

Ведущим с берега страданий

На берег жизни со Христом.

Я вижу, вижу вас живыми,

Я знаю ваши имена!

И верю я неколебимо:

Придут иные времена.

Забьет ключом из недр холодных

Невинно пролитая кровь,

И зазвучит с трибун свободных

Святая правда ваших слов.

И будет Родина молиться,

Взывая к милости Творца:

"Пусть эта скорбь не повторится

От наших дней и до конца!"

26-31 октября 1947 г.

Магадан, лагерь

О вдохновенье огневое!

Я некурящий и непьющий,

Мне легче в лагере торчать,

Но вот оказия - поющий,

А приговор гласит: "Молчать!"

И как резон над головою

Колышется дамоклов меч.

О вдохновенье огневое

Меня порой готово сжечь!

Оно является нежданно,

Оно приказывает: "Пой!"

И черный лагерь Магадана

Уже не властен надо мной.

Я - на свободе, я бесстрашен,

Хотя и лагерный поэт!

Но голос мой не слышен стражам

И стукачам поклева нет.

На нарах лежа, без тетради

И без карандаша в руке

Пишу по закопченной глади –

Пером души на потолке.

Пищу в тайге и в штольне стылой,

Под стук ломов и звон лопат,

Под окрик мастера постылый,

Под брань парней и плачь девчат.

Пишу, идя в туман и заметь,

Под хищный лай конвойных псов.

И все, и все врубаю в память –

До срока прячу под засов,

И вот в полнощный чае досуга,

На чердаке, среди друзей

Засов срывается упруго

С антисоветчины моей.

Мне говорят; "Полегче, тише..."

Но - громче проповедь моя!

Как в храме, мы под этой крышей,

А выше - Праведный Судья.

в ноября 1947 9.

Магадан, лагерь

Миска

Ты морщишь нос на мусорные ямы.

А ведь они, как редкостный музей,

Хранят порой бесчисленные драмы –

Страданья обездоленных людей.

Послушай. Привелось мне как-то близко

За зоной мимо свалки проходить.

Там, брошенная в грязь, лежала миска,

Достойная. Чтоб стих ей посвятить.

Зэка-старик склепал ее из жести

И поварам в столовую отнес,

В нее вливали за день раз по двести

Валанду под названием "овес",

Порой она, забытая в бараке.

Лежала одиноко под столом.

А иногда, подхваченная в драке,

По лицам била лязгающим дном.

Помятая, обрызганная кровью,

Она, не зная зла, служила злу.

Но кто-то снова брал ее с любовью.

Купал в воде и приобщал к столу.

Ее сжимали трепетные руки.

В нее смотрели скорбные глаза.

Над нею плыли горестные звуки.

В нее святая капала слеза.

Ее лизали жадно языками.

В нее руками лазили гуртом,

Ее смеясь топтали каблуками,

В нее плевали разъяренным ртом.

И, наконец, израненную в дыры,

Швырнули прочь, не думая о том,

Что их самих отбросили от мира

На свалку изуродованных злом.

Ты говоришь: "Туда им и дорога,

Они страдают за свои дела".

Но почему преступников так много

В стране, где революция прошла?

И почему средь нечисти отпетой

Страдает, гибнет множество людей,

Униженных за слово правды светлой,

За проповедь спасительных идей?

18 ноября 1947 г.

Магадан, лагерь

Камерная думка

Что самое страшное в жизни поэта?

Погромная критика? Муки недуга?

Насмешка любимой? Предательство друга?

Гоненье за доброе слово совета?

Неволя тюремная, голод и холод?

Жестокие пытки с угрозою смерти?

Друзья, если скажут такое - не верьте!

Все это лишь силу в поэта вливает,

На подвиг терпенья его призывает

И тайну святую ему открывает:

Чем горше живется, тем слаще поется –

Страдальческий голос в веках отзовется.

О, нет ничего для поэта страшнее,

Когда он теряет опору терпенья,

Когда умирает огонь вдохновенья,

Когда умолкают в душе песнопенья.

Безмолвно, бесцельно он бродит по свету,

Нет сердцу отрады. Нет жизни поэту!

18 ноября 1947 г.

Магадан, лагерь

* * *

Есть на Руси далекий край –

Золотоносная громада.

Для власть имущих — это рай,

Для их рабов - подобье ада.

В нем быть и я имею "честь",

Но тайный страх мне душу гложет:

Такие муки перенесть,

Уверен я, не каждый сможет.

12 декабря 1947 г.

Магадан, лагерь

Лагерный поэт Ван сочинял хлесткие антисоветские стихи;

после прочтения среди заключенных он прятал их где-то под нарами. В 1948 году по доносу зэка-сексота был обвинен в контрреволюционной пропаганде и осужден на 10 лет вторично.

* * *

Ты часто радуешь нас песней смелой, дивной,

Звенишь, как жаворонок, средь колючих стен

И, песню выплеснув, стараешься, наивный,

Размахом крыльев спрятать собственную тень,

Но тень от этого становится лишь шире.

Мой друг, прошу тебя, с оглядкой, тише пой:

Ведь хищных ястребов немало в этом мире,

Они подслушивают тайно голос твой.

24 декабря 1947 г.

Магадан, лагерь

Мы строим город

Еще не вышло из-за сопок солнце,

Еще туманом дышит мерзлота,

А по дороге пленные японцы

Уже шагают в сторону моста.

Под красным флагом пыжится ведущий.

И, как всегда, - "Интернационал".

"Дружней! Бодрей!" - командует идущий

По сторонам конвойный персонал.

И глотки рвут вояки-самураи,

Придав присягу родине своей,

Как будто стали здесь, в колымском крае,

Сторонниками сталинских идей.

И с каждым днем растут под их руками

Громады серокаменных домов.

Удел судьбы: ишачат рядом с нами

Убийцы наших дедов и отцов!

Одни приветствуют улыбкой детской,

Другие режут лезвиями глаз –

Нам все равно: ведь штык один, советский

Направлен и на пленных, и на нас.

Вчера попала чудом к нам газетка,

В ней разворот восторженный был дан,

Как комсомольцы в ходе пятилетки

Успешно строят город Магадан.

1947 г.

Магадан, лагерь

Михаилу-санитару

Статьей тяжелой окрещен,

Ты потерял родное имя.

Под гнетом лагерных "имен":

"Гад", "враг народа", "сучье вымя"

Ты не грешишь на жребий свой,

Обидчиков не обижаешь:

Бог им судья, ты на покой

Их, горемычных, провожаешь.

Суров твой повседневный труд:

Мешки рогожные с телами

Мозолят руки, спину трут

Окоченевшими мослами.

Путь от санчасти до ворот –

Полета шагов тропою торной,

А ты идешь разинув рот,

Как на подъем к вершине горной.

Порою ношу уронив,

Садишься рядышком устало

И шепчешь, голову склонив:

"Прости, земляк, силов не стало"

Когда в груди притихнет бой,

Ты труп поднять уже не в силах,

По снегу тянешь за собой

До боли судорожной в жилах.

Там он пополнит штабелек

Сактированного "товара"^¹.

Лепила^² на двойной шнурок

Привяжет номер формуляра^³.

А ты глядишь и каждый раз

В душе твердишь одно и то же:

"Лихая доля — близок час,

Когда и я в такой рогоже..."

Мелькают дни, бегут года...

Жестокий рок с тобою дружен:

Уходят люди навсегда,

Но ты живой для мертвых нужен.

1947 г.

Магадан, лагерь

* * *

Я бы хотел, чтоб люди всей земли

Сроднились на одной незримой нити,

Чтоб где-то в тундре чувствовать могли.

Когда кому-то трудно на Таити,

Чтоб стонами колымских лагерей

Прожгло сердца кремлевских главарей.

1947 г.

Магадан, лагерь

Ф. Е. Самохину

В железных путах заточенья,

В таежной северной глуши

Увидел ты мои мученья,

Услышал стон больной души.

Среди людей, плененных ложью,

Забывших Бога своего,

Явился ты, как ангел Божий,

У изголовья моего.

Ты отломил кусочек хлеба

От пайки лагерной своей,

И голос твой звучал как с неба:

"Поешь, мой сын, и не болей".

И вот в толпе, где сплошь невежды,

Слова я слушаю твои,

Слова незыблемой надежды

И всеобъемлющей любви.

Чудесный дар единоверца

Я принимаю, чуть дыша,

И отступает боль от сердца

И светом полнится душа.

Я слезы лью, мы плачем оба

В единой радости святой.

Мой милый друг, хочу до гроба

Идти по терниям с тобой!

1947 г.

Магадан, лагерь

Вадим Алексеевич Козин, один из самых популярных певцов наших, загнан в концлагерь Магадана. Живет в одном со мною бараке № 34, я в первой секции, он во второй, где культбригада Маглага (так именуют труппу артистов-зэков). Часто он поет для нас в лагерном клубе, и мы в заключение концерта непременно просим его исполнить "Нищую" - песню об актрисе, которая "лишилась голоса и зрения" и вынуждена просить подаяния. Песня кончается словами: "Подайте милостыню ей!" Козин иногда выдает как крик души: "Так дайте ж милостыню ей!"

В. А. Козину

"Судьба играет человеком..."

Не думал, не предвидел ты,

Что к обездоленным калекам

Сойдешь со звездной высоты.

Оркестра звонкое сверканье

И хор восторженных похвал,

И чудный гром рукоплесканий

Все захлестнул девятый вал.

До крайних северных утесов

Тебя отбросил строгий суд.

Вздохнув, сказал тогда Утесов:

"Увы, заслуги не спасут".

Как соловья тебя замкнули

В большую клетку Колымы.

И ты поешь — не потому ли,

Что этого желаем мы?

Не потому ли, что впервые

Зришь, как чудовищную новь,

Больную сторону России.

Ее мозоли, пот и кровь?

Не потому ль поешь о нищей;

"Подайте милостыню ей!",

Что сам живешь на скудной пище

И спишь на нарах, как злодей?

Не потому ль, что слава-дура

Плюет в твои былые дни,

Что лапу бросила цензура

На все грамзаписи твои?

Все это так. Но сердца стоны

Ты, гордый муж, в себе глуши:

На Колыме нас миллионы,

Поклонников твоей души.

Бесправным лагерным калекам

Пой, чтобы слышала Москва!

Мы не в ладу с жестоким веком,

Но честь России в нас жива.

1947 г.

Магадан, лагерь

* * *

СССР — страна чудес.

В церквах поют: "Христос воскрес!"

По радио поют: "Свобода!"

А в лагерях "враги народа"

Поют "Интернационал",

Они поют — не лицемерят,

Они еще во что-то верят...

О, я увидел, я познал,

СССР, твою стихию —

Смерть Сталина спасет Россию!

1947 г.

Магадан, лагерь

"Смерть Сталина спасет Россию" - кратко СССР. Эту фразу я еще на свободе слышал от соседа-большевика Федора Лапина, с дочерью которого дружил и которую сделали свидетелем по моему "делу" в НКГБ.

Не видно рассвета

Тяжелые мысли,

Как тучи, нависли

Над буйной моей головой.

И тени сомнений,

Как рой привидений,

Пугают мой дух молодой.

О чем я мечтаю,

На что уповаю

И в чем сомневаюсь, друзья?

О жизни страдаю

И жизнь ожидаю,

Но жизнь далека от меня.

Не видно рассвета

Желанного лета,

Кругом ледяная зима,

И чужды для света

Мученья поэта,

Как чужда ему Колыма.

22 января 1948 г.

Магадан, лагерь

Не плачь

(колымской узнице

Стасите Петровне Имбросайте)

По прихоти врага народа

Иль по оплошности властей

Погасла светлая свобода

Над цветом юности твоей?

Ужель кому-то жить мешали

Твои прелестные глаза,

Глаза, в которых от печали

Уже померкла бирюза?..

О, клятв не надо! Что в них пользы?

Поверь, я не настолько груб,

Чтоб не поверить в эти слезы

И в эту детскость пухлых губ.

За что б ты срок не получила,

Отрадно видеть красоту,

С которой ты не разлучила

Свою девичью чистоту^¹.

И тяжело смотреть до боли

На руки белые твои,

Где кровью первые мозоли

Сочатся от тупой кирки.

Но чем помочь тебе, голубка?

Ведь я невольник, как и ты.

Прильнуть к фигуре этой хрупкой,

Расцеловать твои черты?

Утешить сердце нежным словом,

Кусочек хлеба принести?..

Увы, в изгнании суровом

От этого не расцвести.

Осталось кротко жить, мечтая,

И ждать, когда пройдет гроза.

Не плачь, побереги, родная,

Для светлых дней свои глаза.

22 марта 1948 г.

Магадан, лагерная больница 23 км

Колымской трассы

С. П. Имбросайте

В бараке, где на нарах, как обычно,

Проклятья, стоны, грелки да бинты,

Ты наполняешь мой приют больничный

Теплом и светом чистой красоты.

Когда твои целительные руки

Вблизи меня, касаются меня,

В иссохшем теле затихают муки

И юность оживляется моя.

Когда твой взор лучится ясной зорькой,

Даря мне ласку радостной мечты,

Тогда и я далек от мысли горькой,

Тогда и я улыбчив, как и ты.

Но слез нежданных не хочу скрывать я:

Мне жаль года, мне больно оттого,

Что этот мир, где стоны и проклятья,

Стал спутником расцвета твоего.

Мне больно оттого, что я не в силах

Ничем тебе помочь. И я боюсь:

Ведь рядом, на бесчисленных могилах,

Как и твоя Литва, рыдает Русь.

20 июня 1948 г.

Магадан, лагерь

Стой, не сгибаясь...

Страшную сказку для взрослых

Пишет судьба иногда.

Мечты голубые, как весла,

Срывает, уносит беда.

И спутник, что был с тобой рядом,

Уходит в бездонную муть.

С тяжелым, тоскующим взглядом

Один продолжаешь ты путь.

Далекая милая пристань

Тебе недоступна теперь,

Но, яростным ветром освистан,

Ты в новую пристань поверь.

Пускай это будет безмолвный,

Холодный и голый утес,

Пускай обдают тебя волны

Солеными брызгами слез,

Пускай они падают круто –

Ты стой, не сгибаясь, мой друг!

В любом испытании лютом

Лишь вера — спасательный круг.

Апрель 1948 г.

Магадан, лагерь

Пой, Стасите Имбросайте

Пой, моя нежная, пой, моя милая,

В блеске холодной луны.

Может, согреется сердце остылое

В песнях твоей стороны.

Пой мне о людях свободных и радостных

В солнечных дальних краях,

Пой о мечтах упоительно-сладостных,

Сбывшихся в жизни мечтах.

Пой, моя девочка, песню веселую –

Жизнь не украсить тоской,

Пой, облегчи мою участь тяжелую,

Сердце мое успокой.

7 апреля 1948 г.

Магадан, лаг. больница

Печаль узника

Печальной музыкой струятся

Дни роковые надо мной.

Устал я думать-сокрушаться

Над кораблем своим — судьбой.

Уже беспомощно повисли

Моих мечтаний паруса,

Уже не могут ванты-мысли

Поднять мой ум под небеса.

На палубе не видно друга,

И шлюпки шторм, сорвав, унес,

И нет спасательного круга,

И не встречается утес.

На всем сверкает наледь синяя

Немой предвестницей беды –

Все ниже, ниже ватерлиния

Садится к завиткам воды.

Я вижу, знаю эту участь:

Перевернусь и утону.

Не страшно мне, один я мучаюсь:

Вменили правду мне в вину.

31 декабря 1948 г.

Галимый, лагерь

* * *

Я в детстве взял мне нареченный крест.

Узка, трудна была моя дорога.

И до сих пор несу я крест - протест

Всем силам мира, позабывшим Бога.

30 сентября 1948 г.

Магадан, лагерь

Прости меня

О Боже, я к Тебе взываю!

Благоволи к мольбе моей!

Ты видишь, я изнемогаю

И жажду помощи Твоей.

Мне тяжко в узах заточенья,

Но я, Ты знаешь, не ропщу

И, полон кроткого терпенья,

Тебя зову, Тебя ищу.

Я не желаю легкой доли,

Беспечной жизни прошлых дней,

Я лишь прошу: в цепях неволи

Будь крепостью души моей.

Я не умел ценить свободы,

Когда вкушал ее плоды,

И, не жалея, тратил годы

На бесполезные труды.

Я был далек от мысли ясной,

Неспешен был для добрых дел

И, ослепленный тьмой опасной,

К Твоим заветам не радел.

Прости меня, о Всемогущий,

За все, за все меня прости,

Благослови мой путь грядущий

И дни мои не укроти.

Дай мне, измученному жаждой,

Испить воды Твоей живой,

Чтоб каждый день и шаг мой каждый

В пустыне мира был с тобой.

14 января 1949 г.

Галимый, лагерь

Прощай, голубка!

Помню, как весною

Собирала ты

Белою рукою

Первые цветы.

Голубые глазки

Опустя в букет,

Ты на слово ласки

Говорила: "Нет".

Ты меня просила:

"Мальчик, брось мечтать,

Ведь любовь - не сила,

Чтобы нас связать.

В этом страшном месте

Чувству не цвести,

Потому что вместе

Не дадут идти".

В сердце сохраняю

Я твои слова

И шепчу, страдая:

"Ты была права.

Ох, прощай, голубка,

Навсегда прощай!

Ох, разлука-мука,

Ох, колымский край!"

19 января 1949 г.

Галимый, лагерь

* * *

Ты спрашиваешь, что такое лесть.

Змея, живущая с тобою рядом,

Стремящаяся в душу влезть,

Чтоб доброту твою оплесть

И, отогревшись, брызнуть ядом.

27 января 1949 г.

Галимый, лагерь

Георгию

Роковые колымские бури

Перенес ты на собственной шкуре.

Злые люди сжимали кольцом,

И всегда ты встречал их борцом.

Ты судьбу не бранил, не роптал,

Когда небо с овчинку казалось;

Хлеба не было - воздух глотал,

Сердце медом надежды питалось.

Побежденным считая тебя,

Твой убийца-охранник хохочет,

Этим смехом он судит себя,

Смерть себе и режиму пророчит.

7 апреля 1949 г.

Лесоповал, 73 км Омсукчанской трассы.

Откровенье моего друга

У меня отняли сказку –

Веру в Бога и в людей,

Веру в человечность, ласку,

В красоту грядущих дней.

Охладили, очерствели

Душу кроткую мою.

Яд обмана, гнет насилья

На чужбине я терплю.

Сталинцы в стандартной форме

Изощряют козни зла:

Кормят по цыплячьей норме,

Спрашивают, как с вола.

От работы непосильной

Кости сохнут и болят.

Поселился мрак могильный

В мой отсутствующий взгляд.

К роковому близясь краю,

Не ропщу и не борюсь,

Только холодно взираю,

Как на мачеху, на Русь.

19 апреля 1949 г.

Лесоповал, 73 км Омсукчанской трассы

Жизни нет

С тоской смотрю я на весну,

В оковах севера страдая,

И сердце клонится ко сну

И жизни просит, увядая.

Но жизни нет, отрады нет

И не видать во мгле грядущей;

Мне суждено во цвете лет

Сойти под сень тайги дремучей.

Как миг пройдут в объятьях сна

Мои недожитые годы,

Заблещет новая весна.

Весна людей, пора свободы.

И кто-то, может быть, вздохнет

Над каменной моей плитою

И слово памяти святое

За упокой произнесет.

1 мая 1949 г.

Галимый, лагерь

Я не преступник

Врагом закона, власти и народа

Меня сочли в расцвете юных лет.

Как изверга, как страшного урода,

Держали там, где попрана свобода,

Где утешенья и надежды нет.

Униженный, забитый и голодный,

В отчаянье не раз я умирал:

Спал полуголый в камере холодной,

Работал тяжело, к труду негодный,

Топился, вешался и кровь пускал.

Но для чего-то был еще я нужен —

Бежала смерть от дерзости моей!

И ранними сединами завьюжен,

Я шел сквозь нескончаемые стужи,

Теряя цвет неповторимых дней.

И вот теперь все скомкано и смято:

Здоровья нет и места нет в строю,

Грозит мне близость вечного заката

И сердце безраздельной болью сжато,

Рыданьями стучится в грудь мою.

Да, я погибну в молодые годы,

Но неизменно повторяю: нет!

Я не преступник, я не враг народа,

Мой идеал, моя мечта - свобода,

Святая, на которую запрет.

5 октября 1949 г.

Галимый, лагерь

Стихотворение написано по просьбе Николая Беспалого, который вскоре умер от пеллагры.

Юбилейное

("вождю" 70 лет)

Колымский край - святой Мемориал,

Вселенской скорби образ многоликий.

Здесь революционный идеал

Осуществил на деле "вождь великий".

Под каждой сопкой лагерь и погост.

В судьбе единой люд многоязыкий

Из собственных костей возводит мост,

И по нему в лучах кремлевских звезд

Шагает к коммунизму «вождь великий»

Вышагивает вниз по траектории

Кровавое чудовище Истории.

21 декабря 1949 г.

Галимый, лагерь

Приди, спаси...

О, как мучительно больна

Моя заблудшая страна!

Вновь из Кремля очаг заразы

Пускает злые метастазы.

Звучат, как выстрелы в ночи,

Шальные приговоры судей —

Уходят, исчезают люди

Без исповеди, без свечи.

И каждый раз, теряя друга,

Я ожидаю свой черед,

А сердце в грудь стучит упруго:

Он не придет, он обойдет!

Тогда, свергая прах сомнений,

Я опускаюсь на колени.

О Господи, услышь мой плач!

Я верю — Ты всесильный Врач,

Приди, спаси святой любовью

Русь, истекающую кровью,

А вместе с ней спасусь и я,

Тебе во славу гимн творя.

1949 г.

Галимый, лагерь

В эту пору поднялась новая волна репрессий. Среди повторно осужденных был бухгалтер галимовского концлагеря Стрекалов; по отбытии десяти лет он получил еще десять, с отправкой в рудное подземелье.

Пайка

Ржаная лагерная пайка

Приходит в утренних звонках.

Она, как пойманная чайка,

Трепещет у меня в руках.

Я не делю ее на части –

Мечи скорей, когда дадут!

Иначе — страшное несчастье:

Отнимут или украдут.

Ну а потом ишачь, голубчик,

Глотая стужу с солью слез.

Обед — овсяный жидкий супчик,

А ужин — катки с гулькин нос.

Весь день, как пьяный, я шатаюсь,

Живот швартуется к спине.

А ночью... ночью я питаюсь —

Ем хлеб, который снится мне.

1949 г.

Галимый, лагерь

Послание к друзьям

Друзья мои! Посланье это

Не осужденье и не смех.

В нем думы юного поэта,

Скорбь одинокая за всех.

Отягощенные цепями,

Пороков собственных рабы,

Идем мы шаткими стопами

По полю жизненной борьбы.

Глупцами созданный "порядок"

Для нас незыблемый закон,

Хотя он даже в корне гадок

И причиняет нам урон.

Познать его мы не стремимся,

А если вдруг и познаем,

То обличить его боимся,

Дрожа за жизнь свою и дом.

Мы вязнем в тине пессимизма,

Когда не видим берегов,

И преждевременно из жизни

Уходим, радуя врагов.

Когда дается нам для блага

Хотя бы маленькая власть,

Она дурманит нас, как брага,

Как упоительная сласть.

Преобращая сердце в камень

В игре обманчивых страстей,

Заводим дружбу мы с врагами,

Отвергнув искренних друзей.

Слащавой маской подхалимства

Мы чтим богатых гордецов,

Но нет у нас гостеприимства

Для бедняков, сирот и вдов.

Мы часто ищем громкой славы

На шумном поприще вражды,

Где чужды нам святые нравы

Благонамеренной среды.

Мы без стыда возносим гордо

На этом поприще себя

И готовы рукою твердой

Губить людей, себя любя...

Друзья мои! Кто нам поможет

Ошибки наши осознать,

Кто семя правды в нас заложит,

Научит зло искоренять,

Научит извлекать богатство

Не из пролития крови –

Из честного труда и братства

На стойких принципах любви?

5 декабря 1949 г.

Галимый. лагерь

* * *

У тщеславной твари цель одна - прославиться,

Хитростью вползти под сень чужих идей,

Властью завладеть и ею позабавиться,

Выбелить всех хищников, выбить лебедей.

Но со временем вся истина объявится —

Кто на деле чистый гений, кто злодей.

3 февраля 1950 г.

Лесоповал, 73 км Омсукчанской автотрассы

Мы оба ляжем рядом

(после разговора с соузником Павлом Кондратьевым)

Ну как тут обойтись без укоризны,

Коль у одной отмечены черты

И дерзкие предатели Отчизны,

И правдоборцы - жертвы клеветы?

Вот он стоит передо мной, как призрак —

У нас единый каторжанский тип,

Но есть у каждого особый признак:

Я улыбаюсь, он зубами - скр-рип!

Я говорю: "Ну что же ты скрежещешь?"

Он говорит: "А скалишься чего?

Ведь мы - одно: ты на вождя «клевещешь»

Я защищаю недруга его.

И не резон. Что ты с веселым взглядом,

А у меня испорчен пулей рот:

Ударит час — мы оба ляжем рядом,

Обоих черный ворон отпоет".

Ну что ж, я воздержусь от укоризны,

Коль у одной повязаны черты

Враги коммунистической отчизны

И сталинские жертвы клеветы.

19 мая 1950 г.

Галимый, лагерь

По краю рва

Я так и упаду

В упряжке на ходу,

Кнутом лихого возчика забитый.

До цели не донесть

Всего, что в сердце есть,

Что видано и горько пережито.

Давно по краю рва

Тащусь едва-едва,

Но в бездну не решаюсь ринуть слепо:

Все ж лучше встретить смерть,

Топча дороги твердь,

Чем сгинуть преждевременно-нелепо.

Я из последних жил

Руси своей служил,

Я честно жил и значит — жил неплохо.

Но если трудно мне

На милой стороне,

Тому виною не она — эпоха.

Ведь далее в добрый век

Приходит человек,

Чтоб вылить ложку дегтя в бочку меда.

По злой его вине

Хомут надели мне,

И лучшие под ним сопрели годы.

И как печально то,

Что до сих пор никто

Усталости моей не замечает.

Я так и упаду

В упряжке на ходу,

А мой хомут другого увенчает.

20 мая 1950 г.

Галимый, лагерь

Убегу я...

Я хотел бы из этого дома

Навсегда безоглядно уйти,

Под веселую музыку грома

В брызгах молний свободу найти.

И не надо в друзья никого мне,

Только свистнул бы своре собак,

Чтоб кобель-бедолага бездомный

Увязался за мной просто так.

Я скажу, и не будет ошибкой:

Псина с хищным оскалом добрей,

Чем какой-нибудь милый с улыбкой

Непонятный двуногий чугрей.

Я пошел бы с дружком мокроносым,

Всю дорогу внушая ему:

Не смотреть на попутчиков косо

И хвостом не вилять никому,

Жалких шавок встречать без подвоха

И с достоинством глупых прощать.

Но стоять до последнего вздоха,

Когда надо себя защищать.

Знаю я, умный пес не изменит,

С мертвой хваткой на горле умрет.

Человек эту преданность ценит,

Если сам по-собачьи живет,

Если словом, как дрыном дубовым,

Часто бит, не имея вины,

Если он не хозяин под кровом,

А изгой на задворках страны.

Убегу я от этой неволи!

Ну а если умру где-то вдруг.

Отпоет меня жалобным воем

Мой клыкастый единственный друг.

2 июня 1950 г.

Галимый, лагерь

Отчаяние

Иду без радости, и дальше

Все безотрадней, все трудней.

Сжимают горло пальцы фальши

Душе измученной моей.

Я так устал топтать планету,

Хотя еще охота жить!

Но настоящей цели нету

И нечем больше дорожить.

За жалкие рубли пропел я

Мою израненную честь.

Сдружиться с Правдой не сумел я.

Против теченья бросил гресть.

Во всем я стал слугой покорным,

Закрыв глаза в кромешной мгле.

Я пассажир в пространстве черном

На погибающей земле.

11 июня 1950 г.

Галимый, лагерь

Человек, чье мнение в этих строках, бросился однажды на колючую проволоку лагерного ограждения и был пристрелен охранником с вышки.

В побеге

В котловине, между сопками

Что-то шепчут ветви стланика.

Сквозь тайгу глухими тропками

Пробираются два странника.

Под ногами осторожными

Сучья гнутся, не ломаются.

Дико взорами тревожными

Два пришельца озираются.

Оба рваные и грязные,

Свисли бороды соломою:

Сквозь завалы непролазные

Шли дорогой незнакомою.

Долго шли они, голодные,

Наконец, остановилися,

В листья мокрые холодные

Без костра прилечь решилися.

На лохматых лапах стланика

Месяц бронзовый качается,

И на юного изгнанника

Сон тяжелый опускается.

Но другого, седовласого,

Дума гложет неприятная,

И во мраке хищных глаз его

Искра блещет непонятная.

Тихо встал старик измученный,

Вынул пику, дрогнув бровью,

И рукав его засученный

Обагрился теплой кровью.

Тело мученика голое

Рвали старческие челюсти,

И кусты склоняли головы,

Замирая в робком шелесте.

А потом лихие вороны

Над костями потешалися,

И на все четыре стороны

Их рыданья раздавалися.

15 июня 1950 г.

Галимый, лагерь

Уходя в побег из сталинского концлагеря, старые, матерые уголовники сманивали за собой молодых с тем, чтобы их забить и съесть в трудную минуту: удобный запас мяса — нести не нужно, сам идет!

* * *

Уж не раз мечтами я обманут.

Для чего ж опять зову мечты?

Молодые годы в них увянут,

Как в осеннем холоде цветы.

Я мечтаю, тихо умирая,

И дышу надеждою одной –

Из глухого каторжного края

Воротиться к маме дорогой.

Я хочу в ее святые руки

Раненое сердце положить,

Чтобы успокоить боль разлуки,

О былых утратах не тужить.

28 июня 1950 г.

Галимый, лагерь

О Федоре Емельяновиче Самохине,

духовном моем наставнике

Я встретил его в концлагере Магадана, куда меня завезли этапом в декабре 1946 года.

Дважды осужденный за дерзновенную проповедь Евангелия, он ко времени встречи со мною отбыл уже двенадцать лет в нече­ловеческих условиях неволи. Не помню, чтобы Слово он говорил без слез, не помню, чтобы чей-то грешный поступок оставил без вразумительной проповеди. "Грех, мимо которого проходишь рав­нодушно, становится в какой-то мере и твоим грехом", — говорил он мне. Поддерживал он меня не только духовно, но и материаль­но, отрывая от себя часть своего лагерного пайка: я часто болел, а его Господь наделил крепким здоровьем. "Ты должен жить, сын мой, — ободрял он меня, — Жить, чтобы описать все, что выпало нам на долю. Мне осталось немного (он был с 1900 года рожде­ния), а ты поживешь, я в это верю".

Вошел в мое сердце один эпизод. Однажды мы сидели с ним в лагерной столовой, хлебая из жестяных мисок жиденькое варево. К нам за стол подсели уголовники. Я приготовился, как обычно, к какой-нибудь наглой выходке с их стороны, но вдруг один из них посерьезнел и, посмотрев на моего наставника, воскликнул: "Батя, какие у тебя глаза — ты святой!" Это сказал отпетый реци­дивист, в то время, как многие из политических язвительно под­смеивались над Федором, а заодно и надо мной!

В феврале 1948 года, когда я находился на лечении в лагер­ной больнице на 23-м километре Колымской трассы, Федор явил­ся мне в сновидении. Подойдя, он положил мне на плечи руки и сказал: "Прощай, мой сын". Лицо его выражало великую скорбь, глаза были наполнены слезами, а позади него, совсем близко, ползла по земле, приближаясь к нам, тяжелая, черная туча, свер­кали молнии и глухо рокотал гром. Это было предзнаменование. Вскоре он, по озарению Божьему, ушел из-под охраны в тайгу и там был застрелен стрелком погони. Убийцы потом хвалились, что "распяли этого святого", даже не разбудив.

Позже, в разные годы, Федор не раз являлся мне во снах, разговаривая со мною как наяву, открывая мне тайны, которые я воспринимал как откровение Божье, как чудо. Все это в стихотво­рении, которое я написал на одном дыхании.

Судьба отца моего духовного Федора

Мы жили с ним под крышею одной.

Придя с работы, падал я на нары.

Однажды он склонился надо мной

И произнес: "Какой ты, парень, старый.

Морщины и печаль в твоем лице,

Но нет в тебе, я чувствую, недуга.

Наверное, забыл ты об Отце,

А без Него бывает в жизни туго".

"Отец мне дорог так же, как и мать", —

Ответил я в мирском своем понятье.

Он улыбнулся: "Это благодать.

Но я сказал о Высшей благодати.

Ты веришь во Всевышнего Отца?"

"Что он на небе — верю", — я ответил.

О, я не знал, что милостью Творца

Впервые в жизни праведника встретил!

Я не забуду свет его очей,

Его улыбку, слезы не забуду,

И дар его спасительных речей

До сей поры сопутствует мне всюду.

Он говорил: "Верь и служи Христу.

Знай, веру не скрепляющий делами

Подобен птице, зрящей высоту,

Но на подъем не машущей крылами.

Служи Христу и сердцем, и умом,

И силой рук на крыльях вдохновенья,

И будет жить Господь в тебе самом,

Ведя тебя на высоту спасенья.

И если это будет высота,

Подобная Голгофе, — не пугайся,

Вооружись терпением Христа

И за Него на муки подвизайся".

Он говорил, как будто пел псалмы,

Он Правдой жил, за Правду осужденный!

А в это время сопка Колымы

Его ждала Голгофой нареченной.

Мне не забыть святой его протест:

"О, люди, мир наполнившие адом!

Двенадцать лет я нес тяжелый крест

С несчастными преступниками рядом.

И вот Господь подводит к рубежу

Для испытанья данное мне время:

Я ныне из неволи ухожу,

По воле Бога сбрасываю бремя".

Он утром вышел в трудовой отряд,

А вечером исчез из-под конвоя.

В толпе смеялись: "Он, наверно, взят

Самим Всевышним в Царство неземное!"

Два дня о нем загадывал народ,

Два дня с тоской бродил я по баракам,

На третий появился у ворот

Мешок рогожный с формулярным знаком.

"Старик пришел! Убили! Привезли!" –

Как в колокол ударили по зоне.

Мешок лежал, чтоб видеть все могли:

Для беглеца пощады нет в законе!

Я плакал, допустить к нему моля,

Дерзнул в рывок солдату под дубину...

Мне показалось — вздрогнула земля,

Когда мешок швырнули на машину.

О, сколько слез я пролил в этот день

И сколько дней во упокой молился!

И вдруг сквозь эту траурную тень

Он предо мной сияющий явился.

Да, он явился сердцу моему,

Как мученика лик перед лампадой.

Я, руки протянув, шагнул к нему,

Но он остановил меня: "Не надо.

Мой друг любезный, под тобой земля,

Пропитанная кровью поколений..."

Когда он так сказал, заплакал я

И опустился в камни на колени.

Он подошел поближе и теперь

В его глазах видны мне были слезы.

"Мне жаль тебя, но как я рад, поверь.

Что кончились мои земные грезы!

Тебе поведать тайну я могу:

У Господа просил я утешенья,

И Он мне повелел: "Иди в тайгу,

Там вечное твое успокоенье".

Я шел, не отдыхая, день и ночь

И на заре у этого подножья,

Усталости не в силах превозмочь,

Прилег на мох — да будет воля Божья!

И вот уже парю я над землей,

Невидимыми крыльями подъятый,

Парю и вижу облик бренный свой,

На склоне сопки пулями распятый.

Алеет кровь, дымятся два ствола —

Расстрел на месте, без предупрежденья.

То был не сон, то явь уже была –

От сна земного к жизни пробужденье!

Не плачь, мой друг. Мелькнет пора потерь,

Пройдут печали жизни скоротечной,

И ты ко мне придешь, ты в это верь,

И будет наша встреча длиться вечно".

Последние слова он произнес,

Движением руки со мной прощаясь.

Он уходил, а я из бездны слез

К нему взывал, с колен не поднимаясь.

Лучом надежды, веры и любви

Вошло мне в душу это сновиденье;

Сквозь все года минувшие мои

Оно мне светит как благословенье.

Я часто на колени становлюсь

И в страхе к небу руки воздеваю:

"Всевышний Боже, я Тебе молюсь

И на твои щедроты уповаю!

Ты моего духовного отца

Как мученика в дебрях успокоил.

И, если светоносного венца

Его на небесах Ты удостоил,

Прими молитвы кроткие его,

Которые он за меня приносит".

Да будет свет спасенья Твоего

Для каждого, о ком Тебя он просит.

24, 25 июля 1950 г.

Галимый, лагерь

За стеною бетонной

За стеною бетонной

Пианино звучит.

Не мелодию — стоны

Чье-то сердце сочит.

Помню, в камере тесной

Я, тоскуя, сидел

И на полог небесный

Сквозь решетку глядел.

Мой соузник печальный,

К полу взор опустив,

Тихо пел погребальный,

Этот самый мотив.

Сквозь ненужные муки

Отпевал паренек

Жребий нашей разлуки,

Свой последний денек.

Двадцать прожил на свете,

Двадцать - срок наперед.

И никто не ответит,

Если узник умрет.

И никто не заплачет,

Провожая за дверь:

Умер, что ж, - это значит,

На свободе теперь.

Только с сердца не свалишь

Все, что вместе терпел.

Угасал мой товарищ

Тихо, грустно, - как пел.

В Чай-Урьинской долине

Он, бедняга, зарыт...

За стеной пианино

Стонет, плачет навзрыд.

28 сентября 1950 г.

Галимый, лагерь

У края

О, как я мало в жизни понял,

Хотя и много испытал,

Как много счастья проворонил,

Хотя о счастье и мечтал!

Быть может, от того и болен,

Мечусь во сне, как в клети зверь,

Что возвратить уже не волен

Дорогостоящих потерь.

Всевышний Боже, дай мне силу

Себя познать и уберечь,

Чтоб в добровольную могилу

На радость недругам не лечь!

3 октября 1950 г.

Галимый, лагерь

Вале

За столом, забившись в дальний угол,

Ты вздыхаешь, голову склоня,

И глазами, что погасший уголь,

Исподлобья смотришь на меня.

Чуть не с детства счастье ты искала,

Все прощупав, все пересмотрев,

Молодые чувства расплескала,

В тридцать лет остыв и постарев.

Ты бы снова стать красивой рада —

Это ясно видно по тебе:

Широко размазана помада

На твоей искусанной губе.

На ногах, как кровь, налет лиловый,

На щеках малиновая мазь,

Только полинял платок дешевый,

Да местами кофта расползлась.

Но не хмурься, рада будь, что с нами

У тебя и хлебец, и вода.

Мы ведь тоже были рысаками,

А теперь калеки навсегда.

18 октября 1950 г.

Галимый, лагерь

На болоте жизни

Я иду на ощупь топями болота.

Чвакает трясина алчно подо мной,

Сумрак душит волю, ветер бьет с налета,

Громко филин плачет над моей судьбой.

Где-то раздаются радостные песни –

Это люди злые счастливо живут;

Люди мысли светлой, люди жизни честной

Загнаны в болото, погибают тут.

Но, быть может, счастье делится на части?

Может, против счастья злого торжества

Мне идти за правдой выделено счастье —

Тяжкий благородный жребий меньшинства?

Если так, то верным я себе останусь.

О короткой жизни стоит ли тужить?

Лучше, протестуя, с жизнью я расстанусь.

Чем с лукавым миром в примиренье жить.

20 октября 1950 г.

Галимый, лагерь

Матери

Во всем зависим, как в гипнозе,

Тяну я свой тяжелый срок,

И ты, как прежде, на морозе

Не трешь моих озябших щек.

Теперь уж нет в них ощущенья

Огня бушующей крови,

Лишь чувствую порой скольженье

Соленой горестной струи.

Я не стыжусь и горько плачу

Навзрыд, как глупое дитя.

Но я не глуп — совсем иначе

Теперь живет душа моя.

О, как мне хочется вернуться

В любимый край, за стол родной,

Чтоб чай, как в детстве, пить из блюдца,

А не из миски жестяной.

Чтоб на заре не брань лихая

Будила дух усталый мой,

А песенка твоя святая

Вливала радостный покой.

Чтоб на морозе рукавами

Не кровь с моих стирали щек,

А ты горячими руками

Снимала инея пушок.

14 ноября 1950 г. Галимый, лагерь

В разлуке

Как горько, трудно жить в глуши

С сердцами кровными в разлуке!

Любую муку для души

Я предпочел бы этой муке.

Любую пытку перенесть

Я был бы рад во имя встречи!

Увы, судьба велит отцвесть

От всех сородичей далече.

Тяжелым жребием отца

Я наделен без сожаленья:

Как он, тружусь в поте лица,

Терплю нужду и униженья.

Как сердце бедное его

Тоску со скрипкою делило,

Так струны сердца моего

Струят поэзию уныло.

Где он, несчастный мой отец?

Быть может, как и я, бездомный,

Не отыскал родных сердец

По жизни горестной и темной.

Быть может, как и я к нему,

Стремит мечты к родному сыну...

Мечты, мечты, сквозь эту тьму

Вам не пройти на Колыму

В мою таежную долину.

16 ноября 1950 г.

Галимый, лагерь

* * *

Я давно не чувствовал объятий

И давно улыбок не видал.

Горечью рыданий и проклятий

Я больное сердце напитал.

Сядь ко мне, голубка, на колени,

Наклони головку мне на грудь.

Я хочу от яростных гонений

В половодье ласки утонуть.

Я хочу любовью наслаждаться — Всей душой любя, любимым быть, От восторга плакать и смеяться, Чтобы слезы горькие забыть.

20 ноября 1950 г. Галимый, лагерь

Я выбрал цель

Легко, с осанкой корабля

Я устремился в море мира.

Имея совесть у руля,

Я отказался от буксира.

Буксир под именем "Закон"

В порту ревел средь ночи черной.

А я, мечтою окрылен,

Свой парус поднял непокорно.

Душой себе я выбрал цель:

Путь к истине не ищут сдури.

Ах, только бы не сесть на мель,

Ах, только бы пройти сквозь бури!

В который раз девятый вал

Мне дарит грозная стихия,

Но верю — близок мой причал,

И потому пою стихи я.

1 декабря 1950 г.

Галимый, лагерь

Колыма

Когда неотвратимо злая доля

На Крайний Север бросила меня,

Впервые мне представила неволя

Все ужасы земного бытия.

Двенадцать тысяч было нас в Находке.

Двенадцать тысяч "контры" и блатных

День проводили в тесной загородке,

А ночь — в бараках душных и сырых.

Стонал больной, лил слезы малодушный,

За каждым смерть ходила по пятам.

Лютующему старосте послушны,

Как овцы, мы бросались по местам.

А кто не успевал вскочить на нары,

Под нары лез, в грязь падая лицом,

И, получая страшные удары,

Вопил, как полосуемый ножом.

Рядами, на одном боку, вплотную

Лежали мы в тяжелом полусне,

Лишь под команду чью-нибудь шальную

Переворачивались разом все.

А по утрам бежали мы за пайкой,

За кипятком, на холоде дрожа,

И, скудный птюх заглатывая чайкой,

Искали крошки после дележа.

"Наевшись" разбредались по бригадам,

И комендант пузатый нас считал.

Он, как пастух, стоял над тощим стадом

И наставленья строгие читал:

"Запомните, скоты, - мне все едино:

И враг народа, и законный вор.

Чем хуже будет ваша дисциплина,

Тем строже будет с вами разговор".

И плыл его кулак вдоль построенья,

Дубину к нашим лицам поднося.

Она блестела от употребленья,

Как будто окровавленная вся.

Счет не сходился, тут же повторялся

И начинался снова, в третий раз,

А комендант плевался и смеялся,

Часами замораживая нас.

Но вот за зону вывели колонной,

Усиленный конвой нас защемил,

И вышли мы на берег отдаленный,

Где пароход причаливший дымил.

Считая строго, в люк пустого трюма

Загнали, как в чудовищную пасть.

Мы разместились в сумраке угрюмо,

И сердце каждого давила дума:

«Кто выживет? Кому судьба пропасть?»

Нам сухарей была скупая норма,

Нам в сутки раз давали жидкий суп.

Мы задыхались, падали от шторма

И волокли наверх за трупом труп.

Отпетые на палубу взбирались,

Им угрожал прикладами конвой,

Они неустрашимо упирались,

На капитана поднимая вой:

"Эй, верхотура! Слышишь, скот безрогий?!

Позырь сюда — ты с сердцем или нет?

Чтоб паралич тебя шарахнул в ноги,

Куда ты нас увозишь, людоед?!"

А капитан стоял, насупив брови.

Безумных слов невинная мишень,

Он, может, с болью видел те условья,

В которых мы страдали каждый день.

Был долог путь. Лишь на восьмые сутки

Скомандовали выходить на трап.

Мы поползли по палубе, как утки,

Толкая снег в иссохшие желудки,

Встать помогая каждому, кто слаб.

Сошли, построились в молчанье робком.

И грустно, грустно вдаль смотрели все,

Где по долине, примыкая к сопкам,

Простерся город в сказочной красе.

И словно перед чудом долгожданным

Седой старик заплакал и сказал:

"Зовется этот город Магаданом,

Здесь я уже два срока отвязал".

"Счастливчики, — бодрили нас в санчасти.

Увидите красавицу-тайгу!.."

Красавица-тайга - такого счастья

Не пожелаю лютому врагу.

Стреляли сучья на жестокой стуже,

Хлеб задеревенел — не разжевать,

Сугробы, сумрак... Ничего нет хуже –

Зимой пустое место обживать.

Под дулами безжалостной охраны,

Под хриплый лай откормленных собак

Пилили и таскали мы баланы

И за бараком строили барак.

Забор с колючей проволокой, вышки

Сооружали сами для себя.

Все чаще, чаще падали парнишки,

Скалу тупыми клиньями дробя.

Блатные на работу не ходили,

Текли в тайгу неведомо куда.

Одних на срок-довесок приводили,

Других в расход пускали без суда.

Смерть лютовала днями и ночами,

И нас не успевали хоронить –

Укладывая трупы штабелями,

Чтобы потом куда-то отвозить.

Среди снегов, поглубже выбрав место,

Швыряли всех на произвол зимы.

Пурга рыдала голосом норд-веста

И воздвигала тут же в знак протеста,

Как обелиски, белые холмы.

А в оттепель весеннюю страдальцы

Являлись, как подснежники на свет:

Где голова, где скрюченные пальцы,

А где зверьем обглоданный скелет.

Потом их половодье поднимало

И с ревом уносило в прорву рек.

И поднятой рукою с пьедестала

Их провожал усатый человек.

О край, "планетой чудной" окрещенный,

Студеный край разлуки и скорбей,

Слезами, потом, кровью окропленный,

Могила бедной юности моей!

Ты слышишь неумолчные проклятья.

А слышишь ли негромкий голос мой?

Не устаю тебя благословлять я:

Ты будешь, будешь вольной Колымой!

День не далек: за поднятую руку

Мы статую усатую возьмем,

Сыграем ей веселую разлуку

И с нашим Магаданом, и с Кремлем.

А на освобожденном пьедестале

Поставим узника с киркой в руках,

Чтобы его, отлитого из стали,

Живым не знали в будущих веках.

Декабрь 1950 г.

Галимый, лагерь

Совет врача

Мне вчера сказал невропатолог,

Что с непримиримостью такой

Будет век мой жизненный недолог,

Что лекарство лучшее — покой.

Он сказал с таким достойным видом,

Словно что-то важное открыл.

Лучше бы с тюремным инвалидом

О покое он не говорил.

Разве это выищешь лекарство

В мире глупых дел и грубых слов,

В мире, где вся жизнь — одни мытарства,

Где я, как овца среди волков.

Врач сказал, и сделалось мне плохо,

И едва не крикнул я: злодей!

Не пора ли вылечить эпоху,

Чтобы не коверкала людей!

1950 г.

Галимый, лагерь

Акростих

Дружить не всем на каторге дано:

Различны нравы под колымским небом.

У нас тобой все вместе, заодно:

Грусть, радость и мечты, и корка хлеба.

У нас с тобой суровая судьба,

Амнистия едва ль ее коснется,

Лишь робкая надежда у раба:

Иосиф-царь уснет и не проснется.

Какой-нибудь другой наверняка

Усмотрит подвиг в нашем преступленье.

О, это будет, будет, а пока —

Терпенье, друг мой лагерный, терпенье..

Антенну наших спаянных сердец

Настроим на высокие мотивы!

Ансамблю Правды внемлет Сам Творец,

Так будем же всегда во всем правдивы!

Опала да не будет в тягость нам,

Ложь не прилипнет, злой язык не ранит,

Изменников клеймить по именам

Язык наш, поклянемся, не устанет!

1950 г.

Галимый, лагерь

* * *

Как мы сильны порой бываем

Клеймить врагов, бранить друзей!

Но слабость наша: забываем,

А если помним — избегаем

Признать грехи души своей.

1950 г.

Галимый, лагерь

* * *

Нет тяжелее одиночества —

Быть одиноким средь людей,

Когда их образумить хочется,

А ты в их мнении злодей.

Злодей на горькое прозрение,

За независимый твой взгляд,

За смелый голос обличения,

Который слушать не хотят.

И тяжело, когда понявшие

В беседе дружеской тебя,

Перед бедой не устоявшие

Бегут, спасаючи себя.

1950 г.

Галимый, лагерь

Тайна сердца

Вспоминаю годы юные –

Как, покинув отчий дом,

Окунался в ночи лунные

Над серебряным прудом.

Вижу стройную цыганочку.

Вскинув руки — два крыла,

Под певучую тальяночку

Танцевать меня звала.

Но не вышел к ней ни разу я,

Хоть душа была в огне.

А она, ох, черноглазая,

Улыбалась только мне.

Я девчонку эту дивную

Не на шутку полюбил,

Но любовь свою наивную

В сердце робко схоронил.

Тайна сердца не забудется.

Часто в сумраке ночном

Я не сплю, и мне все чудится

Табор-сказка за селом.

Голосистая тальяночка

Заливается-поет,

И плывет моя цыганочка,

И зовет меня, зовет.

1950 г.

Галимый, лагерь

Мотылек

Мотылек не любит тьму —

Видя свет, летит к нему;

Не уходит он от риска»

Даже если пламя близко;

Жизнь свою он дарит свету

Обнаженного огня.

Настоящему поэту

Эта жертвенность дана.

1950 г.

Галимый, лагерь

Мечты

Моя душа — безбрежный океан,

Мои мечты - на водной глади шхуны:

Одни попали в сумрачный туман

И все блуждают в поисках лагуны;

Другие, получив сквозную брешь,

На дно тоски бессильно опустились,

Ракушками обманутых надежд

Тела их, как мозаикой, покрылись.

Иные обрели себе уют

В пещерах тайных, вдалеке от мира,

Их снасти под ветрами не поют

И якорю никто не крикнет: "Вира!"

Иные рвутся в бездну синевы,

В слепую даль отчаянного рейса.

А я вздыхаю: подождите вы,

Смиритесь паруса, и флаг не вейся.

Ударит час — маршрут вам будет дан

Под светлыми, торжественными днями.

Наполнен мой мятежный океан

Разбитыми и новыми мечтами.

17 января 1951 г.

Галимый. лагерь

Я не дождался

Моих начальных творческих шагов

Не слышал институт литературный.

У грозных магаданских берегов

Я стих сложил под вой стихии бурной.

Перо мне заменил тяжелый лом,

Им высекал я рифмы из гранита.

Среди несчастных, изнуренных злом,

Моя душа к добру была открыта.

Мечту о счастье подарили мне

Суровых волн натянутые струны,

И даже на смертельной крутизне

Я воспевал надежды жизни юной.

Я жаждал, ждал, когда рука судьбы

Протянет мне диплом моей свободы,

Чтоб мог я рассказать о том, где был,

Как поборол коварные невзгоды.

Увы! Я не дождался до сих пор,

Лом притупленный гнет меня все ниже,

Мечты и песни взяты под запор,

А крутизна смертельная все ближе.

14 февраля 1951 г.

Галимый, лагерь

* * *

Я потерял родимый кров,

Отца и мать, святые звуки,

Я потерял мою любовь,

Ее улыбку, голос, руки.

Судьба велела мне давно

Любить тайгу, ветров свирели

Да в землю вросшее окно

С белесой челкою метели.

Февраль 1951 г.

Галимый, лагерь

* * *

Я почестей не стал себе искать,

Сдружившись с Музой вольной и печальной.

Смогу ль теперь певцом известным стать?

Возможно, только в участи опальной,

Среди своих собратьев-заключенных,

Униженных и оскорбленных.

2 марта 1951 г.

Галимый, лагерь

* * *

Жить устал я, но все же могу,

Потому что исполнен терпенья,

Потому что в душе берегу

Недопитый бокал вдохновенья.

23 апреля 1951 г.

Галимый, лагерь

С правдой не расстанусь

Мечтами, делами я с правдою дружен.

Но кто с нею дружен, тот миру не нужен.

За правду меня по лицу ударяют,

Лжецов на глазах у меня поощряют;

Я гнусь под землею в труде непосильном –

Бездельники млеют под солнцем обильным;

Поэты поют лицемерные оды

Тому, кто за правду лишает свободы,

Тому, чей позорный конец я предвижу -

Скорбя за Россию, его ненавижу.

И если в цепях на всю жизнь я останусь,

Я с правдой моей все равно не расстанусь!

24 марта 1951 г.

Галимый. лагерь, угольная шахта

Воля-неволя

Я словно изможденный бык,

Слегка подстегнутый на волю.

Увы! От воли я отвык

И принимаю волю с болью.

С той болью тяжкой, как ярмо,

В которой нет святой надежды:

Покуда жив, терпи клеймо,

Кнут и поклажу. Как и прежде.

25 апреля 1951 г.

Галимый, поселок ГЭС, котельная (в ней провел

первую ночь на свободе, так как иного места не

было)

Смех беспечности

День рожденья - день освобожденья,

Редкостный сюрприз в судьбе зэка!

Сетуя на это совпаденье,

Я стою, вкушая дух ларька.

Выгнали, не выдав ни копейки,

Даже не позвав перекусить.

Животу просторно в телогрейке...

Милостыню, что ли, попросить?

А девчонка весело смеется,

Мраморные зубы обнажа,

И сережки капельками солнца

За щеками круглыми дрожат.

Хохотунья, ты не надо мной ли?..

Впрочем, смейся, коль душа велит.

Знать, не испытала тяжкой доли,

И тебе в диковинку мой вид:

Белым днем ссутуленно маячит

Серой кожей стянутый скелет,

Смотрит на тебя и слез не прячет,

А ведь он, как ты. Во цвете лет!

Смейся - я тебя не осуждаю:

Каждому свое дано иметь,

Но, поверь, чем жить не сострадая,

Лучше от страданий умереть.

25 апреля 1951 г.

Галимый, пос. ГЭС

* * *

Ах, Россия! Будь же сострадательна

К своему мятежному рабу –

Пожалела в бурях круг спасательный,

Хоть венком почти меня в гробу.

2 мая 1951 г.

Галимый, больница

Пробуждение

Весной обласкан бережок,

На нем сережки юной ивы,

Как золотящийся пушок

На щеках девушки счастливой.

К поющим струнам светлых струй

Склонилась ива безмятежно,

И синий плес ей дарит нежно

За поцелуем поцелуй.

А солнце, солнце-то какое!

А воздух, воздух-то какой!

Душа забыла о покое

Перед раскованной рекой!

Вчера я с зоной разлучился

И, кажется, расту, цвету,

И чувствую — не разучился

Любить живую красоту.

10 мая 1951 г.

Галимый, пос. ГЭС

Слово соузника

С моей мятущейся душою

Я не найду себе причал:

Ведь жил когда-то хорошо я

И все ж доволен не бывал.

Когда я счастлив — я несчастен,

Чего-то лучшего ищу —

Взываю к солнцу в день ненастья,

Под солнцем дождика прошу.

Мне сербиянка говорила,

Ее пророчество — не ложь:

"Ты счастлив будешь до могилы,

Но сердцем счастья не найдешь".

7 июля 1951 г.

Галимый, пос. ГЭС

Унеси меня, конь

В тишине затаившейся ночи

Где-то глухо рыдает гармонь.

В край, где плачут старушечьи очи,

Унеси меня, верный мой конь.

Я хочу на приволье родимом

Эту злую тоску позабыть

И в избушке, окуренной дымом,

Как и в юности, счастливым быть.

Я хочу по зеленым полянам,

Как бывало, пройтись босиком,

Насладиться прохладным туманом,

Надышаться душистым цветком.

Унеси меня, конь вихреногий,

В благодатные эти края.

Никогда уже эти дороги

Не заманят бродяжить меня.

Только, если до цели желанной

Не домчишь ты меня, дорогой,

Если вдруг упаду бездыханный,

В окружении чужбины глухой,

Ты свою белоструйную гриву

Вместо слез урони надо мной,

Погрусти, а потом уж на ниву

Выходи со свободной уздой.

20 июля 1951 г.

Галимый, пос. ГЭС (написано после того, как мне

отказали в выезде на "материк")

Песня и жизнь

На крутом, скалистом перевале

С темнотой целуется костер

И баян в невидимые дали,

Словно крылья, песню распростер.

Вырвалась на волю удалая,

Разгоняя призрачную грусть!

Эту песню, следом повторяя,

Сердцем я запомнил наизусть.

О счастливой юности в ней пелось,

Радости была она полна,

И любить мне страстно захотелось,

Все святое выплеснуть до дна!

Но, увы, исчезло впечатленье,

Лишь умолк неведомый баян,

И немое, мрачное сомненье

Надо мной нависло, как туман.

Песен много, только жизни мало,

В песнях - праздник, в жизни - сумрак зла:

Или жизнь от песни захромала,

Или песня жизнь перегнала.

23 августа 1951 г.

Галимый, пос. ГЭС

* * *

Меня Отчизна шибко невзлюбила:

Цвет юности неволей загубила,

Отца убила, маму озлословила,

Стихам моим забвенье уготовила.

И это все за то, что Русь мою

Всегда душой любил я и люблю!

Однако — что я... Русь ли виновата?

Она сама невзгодами богата –

Безвыходными путами окована,

Безвинно замордована, заплевана...

Прости меня, несчастная страна,

Один у нас мучитель — сатана.

Но ты мужайся, робость истребя,

А я молиться буду за тебя.

24 ноября 1951 г.

Галимый, пос. ГЭС

Картина с натуры

Клубясь морозным белым дымом,

Вставало утро над Галимым,

И поздравленья "С Новым годом!"

Прибили в клубе перед входом.

Повсюду двери заскрипели,

Горласто пьяные запели.

Вот незнакомец на дороге

Лежит, в кювет закинув ноги,

А удалые мальчуганы,

Обшарив все его карманы

И не нашедши ничего,

Снимают валенки с него.

А вот два гроба из столярки

Выносят чинно, как подарки.

"Кто умер?" — спрашивает кто-то.

"Муж, да жена, а мне — работа!"-

Смеется весело старик.

Вдруг за углом истошный крик -

Бежит красотка босиком,

За нею - парень с тесаком.

"Спасите, люди, убивает!" -

В слезах бегущая вопит.

«Не бойся, в жизни все бывает!»

Прохожий весело басит.

Ох! Что за выстрел у забора?

Кого схватили у ворот?

Видать попутали там вора...

"Веселый" праздник Новый год!

1 января 1952 г.

Галимый пос. ГЭС

Вдаль смотри

Если ты, поэзию любя,

В духе века стал певцом заветным,

В самолюбовании себя

Не считай законченным поэтом.

Вдаль смотри, свободным, смелым будь,

Приобщайся к таинствам запретным:

Только проторяющие путь

Обладают голосом бессмертным.

4 февраля 1952 г.

Галимый, пос. ГЭС

Из письма узника

Твое письмо принес счастливый случай.

Я бесконечно рад и удивлен:

Как ты смогла в такой тайге дремучей

Найти меня среди режимных зон?

Ты пишешь мне, что любишь до могилы.

За что, скажи, за что меня любить?

За то, что наше счастье загубил я

И ничего не в силах воскресить?

Мой милый друг, я передумал много

О том, кто я и для чего я жил.

Ошибочна была моя дорога,

Одни лишь муки в ней я заслужил.

Пишу, а слезы льются, сами льются

И голос твой дрожит в моей груди:

"Не уходи, ты можешь не вернуться,

Прошу тебя, молю, не уходи..."