«СНОВА И СНОВА ВОЗВРАЩАЮСЬ К ТЕМ ДНЯМ...»

У нас на хуторе № 77, что неподалеку от Калачинска, жизнь текла своим чередом, пока не вышла статья Сталина «Головокружение от успехов». В ней черным по белому он написал, что крестьяне, сдавшие весь принадлежавший им личный скот в коммуну, могут взять обратно одну корову или двух лошадей, птицу и другую мелочь. Действительно, без коровы во дворе было жить неудобно: чуть что, беги в коммуну. Отец решил забрать корову и двух лошадей в свой двор.

Шел 1930 год. Как только отец взял одну корову и двух лошадей из коммуны в свой двор, в тот же день в течение одного только часа сельский совет собрал своих членов на собрание и решил судьбу нашей семьи. Отца и всех членов семьи исключили из коммуны, лишили всех прав и подвергли выселению за пределы Омской области. Меня сразу выгнали из школы в городе Омске. А брата Дмитрия, который в это время служил в армии, немедленно отправили на стройки Кузбасса на пять лет. Он отбыл этот срок на каторжных работах. К моменту выселения отца дома не было. А потому в ссылку отправили мою маму, меня, двух моих сестер Катю и Полю.

В начале февраля 30-го нас собрали в течение суток в дорогу и погнали в неизвестном направлении. С собой взяли одежду, топор, пилу, продукты, запрягли лошадей в двое саней. Нас охраняли вооруженные люди. Мороз был в ту зиму крепкий. В одной деревне собрали несколько тысяч человек и двинулись в путь. Мужчины, женщины, дети, даже старики восьмидесяти-девяноста лет отправились в неизвестность. На десятки верст тянулся обоз. Нам объявили, что едем в Муромцево, там расселят по квартирам, обманули, чтобы не роптали.

Доехали до последнего населенного пункта, впереди только лес могучей стеной стоит. Сибирская тайга да Васюган — болото непроходимое. Сделали дорогу-лежневку через болото. У начала дороги поставили дома для жилья охраны и комендатуры. Нас направили через болото на место жительства. Всего ехали двадцать дней, почти весь февраль.

Прибыли в вековую тайгу на пятьдесят верст в глубину, где нас распределили по районам: Черлакский, Калачинский и т. д. Бросили выживать в лесу в снег, закрыв охраной путь обратно. У животных, кроме норок и берлог, ничего нет. Вот так и нам жить велели, как медведям и волкам. Так мы и жили в снегу. Разве это жизнь была?..

Моя маленькая сестренка до сих пор помнит все это, хотя в тридцатом ей было семь. Этот белый снег, огромные ели, как бегала она по лесу, как учила мать, иначе замерзнешь. Ни еды, ни света, ни воды. Если бы кто-нибудь из тех, кто уничтожал нас, услышал, как гремела тайга, когда наши обозы остановили, а нас высадили. Сама природа кричала, сам лес сопротивлялся. Фактически нас везли на верную смерть. Да что мы сделали такого, что? Какое преступление совершили, убили, orpaбили, обманули? Тогда почему это чудовищное дело свершилось, чьими распоряжениями, чьими руками? Но думы об этом ни к чему не приводили, тем более, что на улице стоял страшный мороз, надо было просто жить, выбросив из головы дурные мысли, вернее, оставив их на потом.

И это «потом» для меня наступило. Вот почему я снова и снова возвращаюсь к тем дням, как будто живу этим, хочется забыть, но не могу. Те, кто сделал это, не люди и даже не звери, они преступники перед человечеством. К сожалению, их не судили как фашистов, поздно хватились, они все попрятались под персональные пенсии и теплые квартиры. Судья им — Бог. Веришь, не веришь, но надо надеяться на то, что преступление будет когда-то наказано.

Но вернемся в тайгу. Надо разжигать костры и не рыдать, разогревать места для ночлега, до этого еще нужно было дойти, как и что делать. Кучка настоящих мужчин, посоветовавшись, привлекая всех трудоспособных к работе, иначе смерть, взялась за дело. Начали валить лес: сосны, ели в три обхвата. И в первый же час случилась беда. Сосна упала на сани и убила молодую мать, чудом остался в живых трехмесячный ребенок. Невозможно описать этот жуткий крик и ужас. Ничем не поправить, ничем не помочь.

Ночлег был устроен в ямах, где жгли костры, нагрелась земля. Набросали еловые ветки, закрылись тулупами, легли спать, а утром встали, заваленные снегом на двадцать-тридцать сантиметров. Спать было тепло, но выходить на улицу утром просто невозможно из-за мороза. Воды питьевой не было, топили снег. Эта вода шла на варку, ее же и пили. Начали строить времянки — избы на несколько семей. Правда, крыш не было. Но поставили железные печки, их все время топили, и было довольно тепло. До весны дожили, продукты все съели, что привезли с собой. Съели и двух лошадей. У нас одна лошадь была, а вторую купила по дороге заботливая наша мама. Истощали, надежд никаких. Мучительно думали, как уйти, но это было невозможно. Все попытки заканчивались неудачей. Из мужчин я был один, мать и две сестры просто могли погибнуть в болоте.

И вот в конце мая объявился таежный человек и сказал, что выведет через болото в обход комендатуры. Желающих набралось сто пятьдесят человек. Младшую сестру я нес на руках. За трое суток охотник вывел нас к жилью, а там все разошлись, кто куда. Иначе нельзя. Мы чудом остались живы, остаться там — значило умереть от голода.

Местные жители сказали, что женщин, детей и стариков не трогают и можно ехать по Оби на пароходе. Мужчин задерживали и отправляли в лагеря. Нам пришлось расстаться. Мама и сестры поехали пароходом, а я шел и шел двадцать одни сутки до своей деревни. Днем и ночью шел, обходя села, где могли задержать, сами жители говорили, куда можно зайти, нет охраны. Хороших людей больше, и они давали направление, надежду, продукты. Когда мама и сестры прибыли на пристань, они купили билеты и приплыли пароходом в Омск. Там на пристани их ждал отец с документами на возвращение из ссылки на всех нас.

Отец, вернувшись домой, не сидел, сложа руки. Он узнал, что семью отправили в ссылку, и пошел искать правду. Обратился с заявлением о несправедливом решении к власти и получил документы на возвращение домой из ссылки. Он хотел выехать первым пароходом в тайгу, разыскать и забрать нас домой. И встретил мать и сестер в Омске на пристани. А я прошел пятьсот километров и ночью оказался в своей деревне, спрятался в кустах у колодца и ждал до утра, вдруг кто пойдет за водой. Дождался утра. Слезы заливали лицо, выйти боялся, ничего не видел. Утром пришла к колодцу соседская бабушка и увидела меня. Она тоже заплакала и сказала: «Не бойся, Ваня, здесь отец, и у него есть документы о вашем возвращении из ссылки». Шел май 31-го года.

Так в семье Максима Власовича Вахненко из одиннадцати человек пятеро были наказаны неизвестно за что, за несовершенное ими преступление и неизвестно по каким законам: его жена, два сына и две дочери. За что отбыл наказание мой брат Дмитрий? Он пришел из лагеря оборванный, в лаптях, на человека не похож был, так его там исправляли и воспитывали. Но и это не все, что сделали с нами. Этого кому-то было мало. Вернувшись из лагеря, Дмитрий опять пошел в коммуну. Он был женат, нашел свою семью: жену и двух сыновей и работал, а был он отличным трактористом и комбайнером, а если надо — то и кузнецом. Приняли его с радостью и объятиями. Он был очень трудолюбив, мог работать и днем, и ночью. А я после возвращения с отцом, матерью и сестрами поехал на Украину в Запорожье. Я жил в разных селах на Украине, полюбил девушку, завел семью и решил вернуться в Сибирь, надеясь на лучшую жизнь и вспоминая, как там было хорошо. Сибирь тянула к себе, это моя Родина.

В 1936 году я осуществил свою мечту и уехал в Омскую область, где жили все мои дорогие сестры и братья. Устроился на работу в Пристанской МТС Молотовского района, сначала счетоводом по зарплате, потом секретарем директора, а по совместительству — кассиром. Как и всегда, я любил выполнять любое порученное мне дело, был трудолюбив, а потому относились ко мне хорошо.

Мы не всегда понимали, что происходило в стране. В своих собственных заботах, в каждодневной суете не видели и не подозревали, надеясь на лучшее, что опять грядут тяжелые испытания. А шел 37-й год. 20 октября мне сообщили, что арестован брат Дмитрий, который жил в коммуне им. Крупской. Однажды он уже отбыл безвинно наказание. А 27 октября пожаловали за мной. Приехали два работника НКВД, вежливые такие, как тогда было заведено, предложили ехать для выяснения некоторых вопросов на два-три дня. Обманывали людей, чтобы не поднимали шум. Работников МТС и моего соседа заставили написать заявления о том, что Иван Максимович Вахненко высказывал недовольство советской властью, живется, мол, тяжело, занимался антисоветской агитацией. Заказ был предельно ясен. Энкавэдэшники предупредили, что если заявления на меня не будет, то каждый из них займет мое место в тюрьме. Но, к сожалению, проблем не было. Эти люди без совести и чести, которым я доверял, четко выполнили задание НКВД.

Тем более, что в МТС я был новичком, так что писали они легко, совсем меня не зная. Заявление сдали в срок и с нужными словами. Остальное — дело времени и техники ведения следствия.

Увезли в Молотовское НКВД, там я узнал, что, якобы на два-три дня, арестован и Дмитрий, мой брат, и муж моей сестры Федоры Петр Шапран. Он работал шофером у начальника Молотовского НКВД. Искусственно создавали группы «антисоветчиков». К одной из таких групп приписали старика семидесяти двух лет из поселка Букино. Страшно вспомнить, и тогда ни на секунду не верилось, что всех нас особая тройка осудит каждого на десять лет, и меня, и Дмитрия, и Петра. А старика Ступникова приговорили к расстрелу. С ним вместе приговорили к расстрелу и расстреляли нашего дядю Васильченко Степана. Узнал я и о Скрипке Федоре из нашей деревни Киевка, он тоже был расстрелян. Тлеют их кости в семи километрах от Омска в поселке Черемушки. Бесславно убиенные, погибшие, неизвестно за что.

Какими методами заставляли людей принимать на себя вину или, того хуже, писать так называемые «заявления» на своих знакомых, соседей, коллег, а было и так, что отказываться от родных? Все это я сам испытал, видел, слышал, вытерпел и прожил. Благодарю судьбу за тех встреченных мною в жизни попутчиков, которые помогали хлебом и делом, и советом. Кому-то помог и я, и этим горжусь.

Хищники не делают того, что делали наши мучители. Откуда только люди такие брались, не верится, что их родила мать, как и меня, и миллионы униженных и оскорбленных, замученных до смерти и расстрелянных. Не приходят к их могилам дети и внуки, они не знают до сих пор, где лежат дорогие им люди.

А я на восемьдесят девятом году все помню, как вчера.

Привезли меня в НКВД, а там таких, точно как я, было уже человек десять. Охранник снял с нас ремни, обрезал пуговицы на брюках. В это время зашел начальник и спросил очень серьезно и строго:

— Как идут дела?

Отвечают:

— Вот еще троих привезли, теперь уже тридцать девять.

Все по счету шло. Вопрос:

— А вам задание сколько — сорок два? Надо еще троих!

Ответ:

— У нас еще в деревне Баландино есть сын и отец: отец комбайнер, а сын восемнадцати лет штурвальный, сейчас прямо поедем и с комбайна возьмем. А еще одного здесь найдем, съездим попозже и привезем.

Обычно ночью ездили за «врагами народа». Вот как работали — только по заданию и плану. Разговор вели в нашем присутствии, видимо, за людей нас уже не считали, а главное — ничего не боялись. Ночью следователь Никитин вызвал на допрос. Громко так говорит, почти кричит:

— Ну, признавайся, вражина, что задумал? Не нравится советская власть?

Я растерялся:

— Товарищ следователь, я ничего такого не знаю.

Не успел я договорить, он как заорал:

— Какой я тебе товарищ, тебе волки в тамбовском лесу товарищи!

Этим он меня убил, на следующие вопросы я уже не мог отвечать.

— Скажи, Колчаку помогал? — снова громкий голос.

— Как я мог помогать, когда мне было всего восемь лет?

— Японцев ждал, значит.

А за моей спиной сидит помощник, амбал с толстой харей, следователь ему что-то сказал, я не понял. А дошло до меня только тогда, когда этот помощник дал мне оплеуху со всего размаху, говорит:

— Ждал!

Я, как сноп с вил, слетел, упав на пол.

— Садись, значит, Японию не ждал, а говорил, что Япония придет скоро, захватит Советский Союз, вот тогда и заживем очень хорошо.

А потом пошло-поехало, времени счет потерял, но все же помню. Когда голова совсем отяжелела, он опять спрашивает:

— Так ты не виноват?

— Да, не виноват!

Тогда вот — подпиши, что ты не виноват — и подает почти чистые листы бумаги. Чтобы прекратить побои и не остаться калекой, я решил подписать. Так и сделал, понимая прекрасно, что на пустых строчках он напишет то, что ему нужно. Следователь отправил в камеру, а утром на второй день усадили нас семнадцать человек в полуторку, увезли в Омск в колонию и посадили в камеру. Камера такая, что ее так и назвать нельзя. Это хуже скотного двора. Столбы, а по столбам стропила, вот тебе и крыша. Что это за здание, точно не помню, ширина его метров двенадцать, а длина метров двадцать. Нас садили в шесть рядов к стенкам, с обеих сторон по ряду, двадцать два человека в ряд и посередине четыре ряда, причем с таким расчетом, чтобы спиной к спине. С одной стороны двадцать

два человека и с другой. Таких рядов три, а в ряду получается сорок четыре человека. Экономили каждый квадратный метр. На этом квадратном метре четыре человека могли только сидеть, лечь нельзя и вытянуть ноги нельзя.

В этом помещении находились постоянно двести восемьдесят-триста человек. Бочка железная, перерезанная пополам — это параша, кругом тоже люди сидят, окна закупорены двойными решетками, духота, вонь невозможная. Вшей так было много, что ползали на полу и по стенам. В баню не водили, на прогулки за сутки выходили минут на сорок и то не все. Многих арестовали летом, одежды теплой не было. Люди были полураздетые. Кормили баландой, так называли тюремный суп. Вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Сотни людей, а может, и тысячи заболели тифом, заразной болезнью. Оборудовали палату на пятнадцать больных, утром трупы умерших не успевали выносить из этой палаты. Вскоре и я попал в эту палату. Вечером её заполняли, а утром в ней оставалось пять-шесть человек живых. И так каждый день. Прошли февраль, март, апрель 1938-го. Казалось, жизнь уже закончилась, и мы попали в ад. Сколько людей погибло в этой палате, знаю только я один, наверное. Чудом или судьба такая, выжил. Я в бараке этом больничном прожил почти год, без двадцати дней. Иногда, вечером приходил человек в форме НКВД с приятным голосом и вызывал из камеры десять-двадцать человек поочередно, в основном немощных стариков. Больше их назад не возвращали. По ночам арестованных уводили на допросы. После приводили обратно в камеру, бросали полуживого искалеченного человека. Товарищи приводили его в чувство. Как только человек поднимался и приходил в себя, начинал уже двигаться, его опять в ночное время уводили на допрос. И так до конца. А заканчивалось тем, что этого арестованного уже больше никто никогда не видел. Где они пропадали, никто не узнавал, боялись, да нам и не сказали бы. Охранники издевались, как хотели. Они выводили арестованных раздетыми на улицу, садили в снег, на мерзлую землю. Три человека охранников с пистолетами и собакой все делали так, чтоб другие заключенные видели в окна и слышали. Истязаемый кричал страшно, его били теперь за это. Последствия мне не были известны, так как больше этих заключенных я никогда не встречал. Но мне стало ясно одно: все методы истязания были направлены на уничтожение личности и физическое тоже. Эти нелюди и нас за людей не считали — «враги народа», и так все годы, прожитые в лагерях.

В 1938-м в июне пришла команда направить из Омска триста человек в лагеря на север Коми АССР для строительства железной дороги Котлас-Воркута. Нас привезли в Архангельск, чтобы после отправить Белым морем на Воркуту. Но этот план не состоялся, нашу отправку отложили.

Только в Архангельске нам объявили, кто на какой срок осужден. Десять лет почти всем давали за антисоветскую агитацию по статье 58 п. 10. Нам дали расписаться, что мы ознакомлены, на сколько лет и за что мы осуждены.

Судили нас в Омске в колонии № 2. В мае месяце нашу камеру, а в ней жили, точнее, мучились, а не жили, триста человек, вывели на прогулку, и часам к десяти утра мы подошли к большому зданию с выходом в противоположной стороне. В центре комнаты стояли столы и охрана. За столом сидели три человека, говорили «особая тройка». В здание вызывали по одному. Каждый подходил к столу, спрашивали фамилию и за что арестован. Все отвечали, что не знают. Тогда интересовались здоровьем и что-то записывали. После этого арестованный следовал на выход. Оказалось, нас как раз в это время судила та самая «особая тройка». Двух часов им хватило, чтобы вынести жестокий приговор: от восьми до десяти лет заключения тремстам арестованным. Всего за сто двадцать минут!

Трюм корабля, в котором нас должны были отправить на Воркуту, был перегорожен на две половины. В одной половине были уголовники, в другой — политические. Всего три тысячи заключенных. Уголовников загрузили полностью, а политических еще не всех. Оставшиеся триста человек были сто пятьдесят мы, омичи, и сто пятьдесят из Смоленска. Неожиданно уголовники разбушевались, проломили доски, напали на политических и стали их избивать. Забрали продукты — паек, который выдали на время этапа до Воркуты. Охрана наверху стала стрелять, но остановить избиение не могли, пока не вызвали помощь Архангельского УНКВД. Бойня была остановлена, однако несколько человек получили ранения и были госпитализированы с побоями и порезами сухожилий. Политических вернули на пересыльный пункт. Только через десять дней нас посадили на другой пароход, и поплыли мы по Северной Двине до пристани Айкино. От Айкино пошли этапом по таежной тропе, в конце которой стоял столб с надписью «Лагерный пункт № 38». У столба лежали несколько мотков колючей проволоки, лопаты, кирки, топоры, вилы. Не мешкая, стали строить себе двор. Ставили столбы, огораживали колючей проволокой. Делали все очень быстро, так как к нам ежедневно поступали этапом заключенные. Они шли и шли, за несколько дней в лагерь прибыли более шестисот человек.

Мы все вместе начали строительство железной дороги Котлас-Воркута. Сентябрь 1938 года. Работа шла по дороге, уже очищенной от леса. Инструмент — лопаты и тачки. За паек каждый должен был выполнить норму по разработке грунта, накопать и вывезти восемь кубометров в насыпь на пятьдесят метров. Работа тяжелая, нормы не выполняли, поэтому пайка хлеба уменьшалась. До трехсот граммов плюс вода.

Люди гибли от тяжелой работы, от голода, болезней. До зимы дожило только триста человек, на место убывших тут же поступали новые. На костях людских шла стройка. В декабре нас одели по-зимнему и стали лучше кормить. Короче, зимовка была вполне удовлетворительная. Баланды переели столько, что даже привыкли к ней и на всю жизнь вкус запомнили. Построили бараки с насыпными стенами из опилок, крыши натянули из брезента. Внутри кругом куржак, топили железные печки круглосуточно, поддерживая необходимую температуру. Пригодился мне опыт 1930 года. Зимой меньше работали, так как только в десять часов выходили на работу, а уже в три часа темно. И нас загоняли в зону. Это был отдых. И все же смертность была велика: истощение, болезни, которые никто не лечил.

Зэки трудились на разных работах: лесозаготовки, переработка леса, строительство. И стал я плотником. Строил поселок Княжпогост в Коми АССР. Вскоре стал бригадиром и был переброшен вместе с бригадой двадцать восемь человек на строительство железнодорожных мостов через Северную Двину, Печору и Усть-Усу в Воркуте. На всем протяжении строительства железной дороги, а это были тысячи километров, через каждые шесть-восемь километров был лагерный пункт. На каждом пункте пятьсот-шестьсот человек заключенных, а всего около трех миллионов. Многие остались там навсегда, погибли от каторжных работ, от голода, холода, болезней и нечеловеческого обращения с ними. Каждый наизусть выучил правило «шаг влево, шаг вправо — расстрел». Вечно голодные зэки хватали на ходу ягоды и грибы, которых было в лесу в изобилии. Это была трагедия: тяжелые заболевания и смерть.

Я как-то приболел, и на работу меня не повели, оставили в зоне. Когда всех развели на работу, охранник пришел проверять барак. В бараке нас было двое. Охранник спросил: «Почему остались?», объяснили, что заболели. Тогда он приказал собираться и идти с ним. Он повел нас к полосе отчуждения. В каждой зоне была такая метров шесть шириной. Возле этой полосы стоял шалаш из хвойного лапника. Когда заключенный умирал, его ночью клали в шалаш, а только потом уж хоронили всех вместе. Подвел нас охранник к шалашу и сказал: «Будете хоронить». Он дал нам лопаты, велел прорубить мох на полосе отчуждения по размеру человека, а мох толщиной сорок сантиметров. Прорубили для каждого, принесли мертвых, положили на землю в образовавшуюся яму и накрыли пластом мха. Мох плотно закрывал людей. За один час мы похоронили семерых. Это нас потрясло. Нас, которые видели многое, но такого в жизни не видели. Кто они, и узнают ли их родные, где они похоронены?.. Одного я узнал, так как жили вместе в бараке. Мне известно было, что он заболел дизентерией, а что умер — не знал. Он со Смоленщины. Такой мужик был огромный, будто с картины «Три богатыря», высокий, в плечах косая сажень, красавец такой, что позавидуешь. Когда я встречал его, уже больного, думал, что такой человек не умрет. Мешков фамилия его. Вышло не по-моему, умер. Жаль! Не знают его родные со Смоленщины, что лежит Мешков подо мхом на Севере. И сколько их еще затолкано под мох? Кто считал? Кто ответил? Глаза не видят из-за слез от ужаса содеянного над людьми.

Горько вспоминать лагеря, пытки, побои, унижения и обиды. За что же нас искусственно сделали «врагами народа»? Мы разве не народ? Тогда где был этот народ? Теперь, конечно, не вернешь события назад. Но великое желание рассказать людям правду, чтобы не было повторения пройденного, руководит мной сегодня.

Многие годы мы ни с сестрами, ни с братьями никогда и ни при каких обстоятельствах не позволяли себе обсуждать или вспоминать, запрещали думать себе о былом времени. Но разве можно исключить из мыслей или из жизни человека годы, месяцы и долгие дни? Нет, все живет в душе, и память о прошлом снова заставляет меня писать.

Казалось, к лагерной жизни мы стали привыкать и было чуть полегче, чем раньше. Однажды в воскресенье часа в два днем в нашем бараке мы услышали громкий голос Левитана из тарелки репродуктора. Началась Великая Отечественная война. Германия вероломно напала на Советский Союз, нарушив условия мирного договора. Немцы начали бомбить советские города, стратегически важные объекты и железные дороги. Среди политических заключенных было много бывших военных. Нам стало жутко и тревожно, что будет со страной и с нами. Но некоторые, наоборот, предвидели скорое свое освобождение. Особенно бывшие военачальники. Но вышло не так. Нас опять прижали, урезали паек, усилили лагерный режим. Многих взяли под конвой, в том числе мою бригаду и меня. Только

через полгода меня опять расконвоировали. Начальник строительства был тоже заключенный, он и добился, чтобы я свободно передвигался по территории стройки. По национальности начальник был лезгин-кавказец. Он был умный, строгий, дисциплинированный и очень-очень справедливый. После освобождения он остался работать начальником большого строительства.

Шла война, сентябрь 41-го года. Вызвал меня начальник и сказал, что необходимо переделать цех ширпотреба на столярный по выпуску лыж для армии. Дело совсем новое и мне не известное так же, как и членам моей бригады, даже самым лучшим. На следующий день, после обеда, я отобрал восемнадцать человек, и мы отправились делать лыжи для фронта. Уже к концу рабочего дня тридцать пар лыж были готовы и сданы на контроль. Лыжи очень нужны были фронту, это придавало силы. Как-никак мы понимали, что в нас не стреляли, что это не передовая, значит, кому-то еще хуже, чем нам. Вот так началась работа. И с сентября по ноябрь мы выпустили несколько тысяч пар лыж для Советской армии. Руководство лагеря нас отметило, а я получил награду, особенную награду.

Продолжалась лагерная бесконечная жизнь. Моя бригада в зимнее время работала на строительстве моста через реку Северная Двина в Котласе. Зима - самое время для строительства мостов полным ходом. А летом и осенью идет завоз материалов и подготовительные работы. В зону стройки попали все наши бараки и много других зданий. Напряжение было максимальное. Работали в три смены круглосуточно без перерыва. Из бараков выходили без охраны и направлялись на объект-мост самостоятельно. Нас на стройке было много — восемнадцать тысяч человек: восемь тысяч заключенные, семь — советские немцы, прибывшие в декабре, и три тысячи — солдаты, призванные на фронт, бывшие невоеннообязанные, имеющие физические недостатки: беспалые, хромые, в общем, годные к нестроевой. Все вместе и работали. В марте-апреле 1942 года мост достроили и сдали в эксплуатацию. Во время пропуска первого паровоза я находился на позиции под мостом. Зрелище незабываемое!

Бригада работала очень здорово. Мужики были сибирские, вятские, уральские, нижегородские - просто молодцы. И за выпуск лыж, и за мост меня наградили: на три года снизили срок пребывания в лагере. Было десять, стало семь, еще троим из моей бригады снизили срок на два года.

Меня действительно освободили раньше на три года. А я и забыл, уже ничего не ждал. Однажды в выходной в барак зашел охранник и сказал: «Вахненко, с вещами — на выход!» Я взял вещи и пошел в недоумении. В кабинете начальника, куда меня привели, сказали, что я досрочно освобожден. Тут я и вспомнил обещанную награду. Освободить-то освободили, но домой не пустили, оставили там в ссылке, где пришлось жить до 1947 года. Лагерь я покинул с «волчьим билетом». Выдали мне бланк-паспорт, временный, в котором было написано, что Вахненко Иван Максимович не имеет права проживать в Москве и Ленинграде, а также в областных центрах и больших городах.

После окончания строительства моста бригаду посадили в вагон и отправили в Воркуту на строительство мостов сначала через Ухту, потом через реку Усть-Усу. Зима на севере длится до самого июня.

Во время отправки на Усть-Усу как раз был праздник 7-8 ноября. Наш вагон поставили в тупик, закрыли, охрана загуляла, про нас все забыли. Начальство от конвоя, видно, гуляло тоже, а мы были голодные. Конвойные не знали, что делать дальше, кормить — не их дело, но смилостивились. Сообщили командиру конвоя, что этапники бунтуют, требуют еду, их второй день не кормят. Нас охраняли бывшие фронтовики, списанные с передовой по ранению. Они были людьми, испытавшими в жизни многое, были добрее и понимали, что мы тоже люди. По сравнению с прежней охраной дышать было легче. Пришел командир, пьяный, и пошутил грубо: «Питание можно денек и пропустить. Ладно, сейчас покормлю». И ушел. Вернулся, принес по одному килограмму соленой селедки каждому, зачерпнул воду прямо из реки Ухты ведром, дал хлеб и ушел. Некоторые не выдержали, хотелось есть, съели всю селедку и напились речной сырой воды. И сразу дизентерия. Из двадцати восьми человек сняли и поместили в больницу двенадцать в Ухте, мы, оставшиеся, больше никогда их не видели и ничего о них не слышали. Остальных шестнадцать человек отправили на строительство железнодорожного моста через реку Усть-Усу. В мою бригаду добавили еще людей, сформировали новую и поставили другого бригадира. Несколько раз начальник строительства из Княжпогоста запрашивал о возврате моей бригады назад, но ответ был один и тот же: такой бригады не существует, она была расформирована.

А здесь жизнь была еще более сложная для заключенных. Работали и жили, как могли, заканчивали одну стройку и вновь отправлялись в другой лагерь на другую стройку. Теперь работали на кирпичном заводе, потребовались плотники. И опять сами сделали ограду и барак построили для себя. На заводе занимались ремонтом цехов, крыш и стен.

В октябре мне пришла свобода. Перед освобождением директор завода дал заявку на меня и, освободившись, я пошел на завод мастером-строителем, а тогда называли десятником. Бригада строила дома и ремонтировала цеха. Так я отбывал ссылку.

Тоска по прежней жизни не проходила, но я знал: у меня нет семьи, хотя оставались дочь и жена, вторая дочь умерла. Я не возмущался, что жена не ждала, чего ей было ждать? Она уехала к родным на Украину, где искать ее, и нужен ли ей я? Вспоминал мать, отца, братьев и сестер. И все-таки теперь — свобода! А я был молодым, не было и тридцати. И полюбилась мне скромная, такая, как я, женщина-блокадница. Мотю вывезли из Ленинграда в 1943-м году. Она потеряла на фронте мужа, а во время блокады умер сын. Вот и встретились два горя. Каждому была необходима поддержка. Мы поженились. В 1946 году жена родила сына, назвали его Владимиром.

На родину в Сибирь в город Омск возвратился я уже с семьей. Приехал к сестре и матери в Самаринку Омской области. И там я работал в совхозе, потом в Называевском районе. В 1949 году родилась дочь Нина, а вскоре умерла моя мать. В 1954 году, после смерти Сталина, меня вызвали в «органы», и нашли ведь, приехал в совхоз представитель, опять вежливо со мной разговаривал и дал документ о том, что я был арестован и осужден тройкой по ошибке. Ошибочка вышла, «маленькая», а для меня и еще десятка миллионов людей, ой, какая большая. За эти десять лет я два раза был на грани смерти, потерял семью, перенес тиф, дизентерию, опухоль горла с удушьем и получил целый букет заболеваний от простуды и голода, лишений и невыносимых условий жизни.

В 1959 году я переехал с семьей на Урал в город Первоуральск и до самой пенсии работал на заводе прорабом по строительству, Легко никогда не было, но все же началась другая жизнь. Страх все еще временами терзал душу. Достаточно того, что вся семья была разбросана по свету, и мы не знали ничего друг о друге. Я очень любил и уважал своих братьев и сестер, особенно тосковал по Дмитрию, зная, что он, как и я, где-то.

В лагере на каторжных работах во время отбытия наказания я все хотел узнать о нем хоть что-нибудь, но — ни весточки. Когда началась война с Германией, несмотря на то что она охватила западную часть страны, всколыхнулся и Восток. Зашевелилась Япония. Правительство СССР срочно приняло меры по вывозу лагерей с «врагами народа» на север, в Коми АССР. Страна могла быть захвачена еще и Японией с Востока, а в союзе с Германией сила врага удваивалась. И пошли составы по железной дороге, товарные поезда были набиты зэками. Их везли пароходами в трюмах по Северной Двине из Котласа. Везли по новой железной дороге, которую мы же и строили. До Воркуты железнодорожные пути еще не дошли. Поэтому из пароходов выгружали людей и гнали с пристани на станцию для погрузки в вагоны и дальнейшего следования. Да все быстро, не было времени, торопились, ну просто подвиги совершали энкавэдэшники и за это получали награды. Все пешие этапы проходили через поселок Княжпогост, где находился я. А к этому времени меня уже расконвоировали. Почти каждый этап и всюду, и у всех расспрашивал, откуда, и не видели ли моего брата Дмитрия Вахненко. Он отбывал наказание именно на Востоке, а вдруг, вдруг встретимся? Надежд было мало. И все же судьба чуть-чуть помогла. Однажды я встретил человека, который знал Дмитрия. Он сказал, что брат был покалечен на лесоповале упавшей на него спиленной сосной, что долго находился в больнице, но сейчас здоров. Он где-то в этапе по направлению на север, так как лагерь ликвидировали. И снова появилась слабая надежда. Я обратился к начальству с заявлением помочь найти брата и получил ответ, что Дмитрий находится в трехстах километрах от меня в лагере города Вельска Архангельской области. Я поехал туда сразу и нашел его. Он стал инвалидом. Наш бравый трудяга, кудрявый гармонист, вокруг него всегда была орава девушек и парней, — инвалид навсегда.

Дмитрий умел делать много чего, механизатор в деревне был уважаемый и по хозяйству не отставал. В армии работал кузнецом, ковал лошадей. И здесь пришлось ковать лошадей в леспромхозе. Так мы встретились, нашел я брата своего Дмитрия Максимовича Вахненко. Слезы заливали глаза, говорить мы не могли, только обнимались и плакали. Дмитрий рассказал о своем, а я — о своем. Ему в жизни в чем повезло, его дождалась любимая и единственная жена — красавица Катерина. Он, как только разрешили, привез ее из Сибири в Вельск, и прожили Катя с Дмитрием вдвоем всю свою не очень долгую жизнь на Севере, практически никуда не выезжая. Там и похоронены.

Люблю свою страну, Родину нашу. И никуда бы не поехал, ни за какие деньги, жить в другие благодатные, но чужие места. Конечно, жаль, что прожита жизнь, что все испытания я прошел как будто просто так, ни для чего. Но нет, я думаю, что не только комсомольцы строили нашу великую страну, но и мы — зэки политические — принимали в этом созидании, а не разрушении, великое участие. Это мы, «врага народа», строили и возводили, вер-

шили и верили, надеялись и ждали. Конечно, среди всех людей есть разные. Были всякие и среди нас. Но жизнь прожита не зря. Если бы не я, да не такие как я, не было бы мостов на севере и железных дорог, не было бы многих городов и сел на карте. Вот для этого и жили. Чтобы не просто перейти жизненное поле, а построить. И я строил всю свою жизнь. И этим горжусь. Не сломался, выдержал. Значит, поколение наше надежное, верное, и пусть продолжается оно нашими внуками и правнуками. И пусть они живут в мире, но не в лености. Пусть трудятся на благо свое и других людей.