ЖЕНА ЭСЕРА

Елена Моисеевна Зеленская происходила из семьи богатого полтавского адвоката. Пятнадцати лет она бежала из дома – в легком платьице и без копейки в кармане – и больше туда не вернулась.

У нее была взбалмошная мать – участница гражданской войны, бравшая Перекоп, имевшая военные награды. Однажды она явилась в Тулу, чтобы познакомиться со свекром своей дочери Андреем Алексеевичем Новиковым. В белом кителе с погонами и двумя огромными белыми кошками на плечах, она приехала на извозчике. Дома была только незамужняя сестра Андрея Алексеевича Ольга. Хлопнув по плечу несчастную Ольгу Алексеевну, незваная гостья произнесла басом: «В чем дело, товарищ тетя Оля? Поехали в оперетку!» Но товарищ тетя Оля отказалась, а военная дама тут же соорудила себе блузку из женского трико и отправилась в оперетку одна.

Другие родственники Лены были не столь экстравагантными людьми: литературовед Войтовский, известный пианист Боровский и блестящий музыковед Давид Абрамович Рабинович (вплоть до глубокой старости все звали его Додиком).

Лена была женщиной странноватой – хозяйство вести не умела, одевалась нескладно, но это был человек стойких демократических убеждений, замечательной верности и необыкновенной доброты. Ашхабад, Самарканд, Ташкент, Чердынь, Уфа – по всем этим маршрутам она проходит вместе с мужем – Константином Андреевичем. На нее падает вся тяжесть быта – надо добывать продукты, варить, стирать, топить печку.

Дочь пришлось отправить в Москву, к брату и сестрам Константина. Елена Моисеевна изредка пишет ей. В письме с Колымы, куда ее отправили как ЧСИР (члена семьи изменника родины) после ареста и гибели мужа в 1937 году, Елена Моисеевна вспоминает о смерти своего сына Сережи (1922–1934). Тогда они жили в Чердыни. Сереженька заболел тифом, мать заразилась от него. Это был замечательно одаренный мальчик – остроумный, веселый, сердечный. Елена Моисеевна не пишет о всех своих страданиях – она бодро говорит о работе, о цветах. Кстати, в семейном альбоме есть фотография – Сереженька в гробу. Гроб утопает в ромашках.

Умерла Елена Моисеевна в 1942 году в больнице на Колыме. С большой симпатией вспоминает о ней ее солагерница известная эсерка Екатерина Львовна Олицкая, ехавшая этапом вместе с Еленой Моисеевной и опубликовавшая впоследствии свои лагерные воспоминания[1].

Дочь Елены Моисеевны Анечка часто болела, в студенческие годы у нее признали туберкулез. По окончании Московского института иностранных языков она долгие годы преподавала французский язык в Горловке, в институте иностранных языков.

Людмила Сергеевна Новикова

Елена Моисеевна Новикова – дочери Анне

Чердынь, 1933 г.

Доченька моя милая, голубушка родная!

Тебе, вероятно, не легче, оттого что каждую минуту жизни я думаю о тебе, хочу писать тебе, но эта зверская жизнь так затирает, так изматывает, что такое законное маленькое удовольствие, как написание письма родной дочери, оказывается недосягаемым. Первое, что я могу тебе сообщить, это то, что я служу. Здесь ко мне отнеслись в отношении службы очень жестко, я потеряла всякую надежду получить какую-нибудь самую скромную службу, поэтому я согласилась принять самую ужасную службу – кастеляншей в местной больнице (сестрой меня не допустили). Моральные условия очень тяжелые. Не хочется писать подробно, в чем они заключаются, материальные также: за 10 –12 часов работы я получаю 10 кило муки и 80 руб. жалованья. Служба меня измочаливает до отказа; прибавь к этому домашнюю работу: уборка, топка печей, обед и прочее – и ты поймешь, что я утомлена свыше всякой меры, что я выбиваюсь из последних сил. Об отце могу сказать то же, он пробивается временными скудными, но тяжелыми заработками, носит воду за 31/2 квартала, колет дрова и делает тысячу других дел. Он так же, как и я, утомлен, сверх того, раздражен свыше всякой меры. Вот

тебе, доченька, общий фон нашей жизни. А ты в своем письме пишешь, что представляешь себе радость семейного счастья.

Я помню, когда я начала выздоравливать от тифа и слегка приходить в себя, моим единственным желанием было заглянуть в окошечко нашего дома и взглянуть на то, как живут мои дорогие детки со своим отцом. Когда я однажды сказала папе об этом желании, он ответил: «Если б ты знала, как мало замечательного в этой нашей жизни!» Так и сейчас. Если б ты знала, как мало радости в этой нашей жизни! Такая упорная и тяжелая борьба за существование, жить только для того, чтобы добыть минимальное количество пищи, не имея возможности ничем заниматься для души, книги отсутствуют, общение с людьми доведено до минимума, даже между нами почти отсутствует общение. С папой встречаюсь вечером у какого-нибудь перекрестка, да утром доходим вместе до водокачки.

Сейчас мы переехали на новую квартиру, и как будто одну проблему следует считать разрешенной – это квартирную. У Сережи имеется изолированная маленькая комнатка, очень уютная. Я ему сказала как-то: «Сережа, а ведь комнатенку твою летом придется отдать Ане». Я рассчитывала услышать в ответ: «Выдре? Шиш!» Но я ошиблась. «Лишь бы она приехала, я комнату отдам. Очень я о ней скучаю, ни за папой, ни за тобой я так не скучал, как за ней скучаю». Вот видишь, как высоко стоят твои акции. Я, признаться, тоже начинаю считать месяцы до приезда дорогих гостей. Часто я, утомленная и обессиленная, думаю, что же это за проклятая жизнь, ведь неужели же так пройдет вся наша жизнь, а потом вспоминаю: а ведь скоро придет весна, а с ней вскроется река, пойдут пароходы. Вот мы у пристани, вот идет пароход, вот машут платочками, а вот дорогие наши, долгожданные гости. Меня пугает то, что когда ты приедешь домой, то будешь ходить и вздыхать: «Ах, Москва! Ах, в Москву!»

Да, так о квартире, она, в общем, симпатичная, удобная, но по здешним расстояниям далеко от центра, до моей службы полчаса, а то и 40 минут ходу, а так как я хожу к 8–9 часам утра, то и мне они чуточку тяжелы, впрочем, это не главное. Природа здесь, говорят, хороша. Лесу так много, что ничего, кроме елок да сосен, не видно до самого горизонта. Говорят, ягод, грибов, а главное – в реке рыбы, здесь масса. Сережа уже мечтает, как он будет ездить с ночевόй за рыбой. Сейчас он увлекается только школой, читает мало; впрочем, время от времени зачитывается извлекаемыми из недр «Вечной славой» Рубакина, «Брынским лесом» Загоскина и прочими вещами. Чердынь в этом отношении является исключительным местом. Недавно я видела у одного парня «Приключения Рокамболя». А этой штуки даже тебе не привелось читать. Говорю «даже», потому что ты все же имела доступ к книгам более широкий, чем вообще полагается гражданке твоего возраста.

Зима стоит у нас чрезвычайно мягкая, чему мы не нарадуемся. У нас очень сырые дрова, и даже теперь я трачу два-два с половиной часа на их растопку, иной раз до слез дохожу. Вчера получила первое жалованье, и первым моим расходом была покупка дров. То есть я еще их не купила, но дала Н. Д., нашему сожителю, деньги на их покупку. Какое у меня замызганное письмо. Это оттого, что я пользуюсь всяким случаем, чтобы черкнуть несколько слов. Ты уж не взыщи, детка. Посылки московские, вероятно, доходят все. Если б ты знала, как совестно нам перед вами за эти посылки. Но надо сознаться, что посылки эти избавили нас от очень тяжелых вещей. Ведь если не считать грошовых заработков и нескольких кило заработанного хлеба, у нас не было ничего, кроме посылок. Сейчас мы имеем паек на троих 24 кило муки. Таким образом, мы можем избавить вас от таких беспрестанных забот, как раньше, будут <…>[1]

<Колыма>, Совхоз Эльген[2], 12 июня 1940 г.

Здравствуй, голубушка моя, доченька моя Анечка!

Сегодня письмо мое будет коротенько, ибо посевная идет у нас полным ходом: сеем, рассаживаем, полем, удобряем и прочее такое.

Несмотря на 12 июня, еще ни одного дня не выходила без бушлата, а снежок можешь видеть на любом пригорке. Вероятно, весна будет кратковременной, сразу наступит лето. Рассказывают, что здесь много цветов, и очень красивых, но все они без всякого аромата, ну хоть без аромата – расцвели бы только. Меня очень волновал вопрос, как я буду работать во время посевной, но вот уже прошло шесть дней, а я еще крепко держусь на ногах и чувствую себя бодро, хотя работать приходится много.

С нетерпением жду почты, первая баржа не принесла ничего, боюсь, что мои письма могли утонуть, так как часть почты потерпела аварию. Я вспомнила свой разговор в больнице с доктором, нашим другом, когда я лежала в тифу и от меня скрывали смерть Сереженьки. Когда я почувствовала в ответах В. Н. какую-то неуверенность, я спросила его: «Может быть, Сережа умер?» На это он мне ответил: «Ведь вы хорошо знаете, что из десяти тысяч детей от тифа умирает только один, почему вы думаете, что этот один должен быть Сережа?» Этот довод был для меня настолько убедительным, что я долго потом не возвращалась к этому вопросу. А теперь я думаю – почему мое письмо должно погибнуть среди тысячи других?

Скорей бы получить от тебя весточку. Я не знаю о тебе с января месяца. Питаю тайную надежду получить весточку и от сестер. Как-то ты живешь? Если учишься, то у тебя, наверное, тоже горячая пора. Как предполагаешь

провести лето? Ведь я не знаю, где и как ты проводишь свой летний отдых, впрочем, со слов Веры знала, что лето 1937-го ты проводила у теток. О папе ничего не знаю, а ты? Очень прошу тебя написать о Люде, Андрее и Боре, дружишь ли ты с ними и как вы друг к другу относитесь? Люде ведь уже 6 лет, она такая, какой ты была, когда мы жили в Ашхабаде – батюшки, время-то как летит! С волнением жду вестей о твоих успехах.

Ну, доченька моя, мне очень стыдно за это письмецо, но я дала себе слово во время навигации не пропустить ни одного письменного дня, на что-нибудь вразумительное я не способна, сейчас 12 часов, в 5 часов вставать, башка не варит совсем и устала.

Крепко-крепко обнимаю тебя, мое дитятко, моя радость, моя жизнь, все-все мое дорогое. Целую твои руки, глазки и каждый волосок.

Всех, всех поцелуй и обними.

Твоя мама