Посвящается моим единственным и любимым:

 сыну Александру и внуку Сергею,

а также нашим мужественным подводникам

Предисловие

Наша горнолыжная группа отдыхала в районе Штребского Плеса в Чехословакии. В план нашего пребывания в этом районе входило не только катание на горных лыжах, но и посещение некоторых городов и Деменовских пещер, расположенных в Низких Татрах.

Мы знали, что там отличное катание, и поэтому прихватили с собой лыжи. И не ошиблись: после посещения пещер, где мы вдоволь налюбовались причудливыми горными образованиями сталактитов, сталагмитов и ледяными пещерами, отправились на гору. Катание на лыжах подходило к концу, так как в четыре часа дня мы все должны быть в автобусе.

Бугельные парные подъемники я не очень-то любила, поэтому последние спуски решила сделать по склону, ведущему к дороге. По правде сказать, меня прельстила подвесная канатная дорога: поднимался небольшой ветерок, а в кабине защищен от ветра и от холода, да и можно расслабиться, уютно сидя на мягком диване.

В крытой станции, куда я вошла, было пусто, за исключением одинокой фигуры мужчины. Присмотревшись, заметила, что это был инвалид на одной ноге. Меня это немного удивило. Когда подошла очередная кабина, слегка притормаживая, я поставила свои лыжи в наружный карман подъемника, взяла единственную лыжу у мужчины и поставила

ее в другой наружный карман кабины. Мы быстро вошли в кабину: он первый, а я за ним, стараясь придерживать дверь, и стали подниматься наверх.

Некоторое время молчали, от чего стало неуютно, и я решила нарушить немую сцену. Спросила, не местный ли он житель, но он всем своим видом давал мне понять, что не понимает меня. Зная о том, что в Чехии почти все говорят по-немецки, этот вопрос повторила по-немецки. Мой собеседник улыбнулся и сказал, что живет в Германии, недалеко от границы с Чехией, и сюда он приезжает кататься на лыжах. Поинтересовался, откуда я. И когда узнал, что я из Ленинграда, его глаза как-то странно заблестели.

- Вы были в Ленинграде?

- Да, но в Петергофе.

Рассказал, что во время войны в 1942 г. под Сталинградом его ранило, у него ампутировали ногу, направили в госпиталь, расположенный под Ленинградом.

Наш разговор оборвался: кабина подошла к станции, и нужно было выходить. Я выскочила первая, взяла свои лыжи и его единственную лыжу, и мы направились на выход. На спуске завозилась с креплением своих лыж, а он стремительно помчался вниз. Поднимаясь одна в кабине, наблюдала, как он красиво катился с горы, даже не было намека на инвалидность.

Что заставило его избрать такой сложный вид спорта? Почему именно горные лыжи? Неужели можно научиться кататься на горных лыжах, будучи инвалидом? Возможно, во время войны он был в немецкой дивизии Эдельвейс, штурмовавшей Эльбрус, а потом переброшенной под Сталинград?

Сталинград... Это был конец 1942 года. Накануне освобождения Сталинграда я, выпускница военного училища связи, получила звание лейтенанта. Памятная дата, напомнившая о войне. Этот человек воевал на западе нашей страны, а я на востоке. Прошло более сорока лет, и вот такая встреча, заставившая меня оглянуться назад.

Почему из всех видов спорта, которыми я занималась с детства, выбрала горные лыжи перед выходом на пенсию? Именно тогда, когда впервые побывала на Эльбрусе!.. Сказочная красота, манящее величие Эльбруса, хоровод застывших вершин гор, счастливые лица отдыхающих, улыбки, свобода и мнимая раскованность в каждом движении горнолыжника создавали праздник на этой головокружительной высоте.

Стоя у спуска и наблюдая за стремительно спускающимися лыжниками, мысленно начинаешь ощущать себя частью этого праздника и вливаешься в неповторимый ритм свободы.

Желание научиться кататься на горных лыжах овладело мною сразу и навсегда. На мой вопрос о возможности приобретения горнолыжного снаряжения местный инструктор ответила, что у нас оно не выпускается, но инструктор польской группы свои лыжи собирается продать перед отъездом. Если я пожелаю их купить, то она переговорит с ним. Закрутилась беготня, смотрины, стоимость... Мне сказали, что стоят дорого, но реально: это же Атомик! И со скистопами!

У меня была с собой незначительная сумма денег, и если я продам свое золото (цепочку, кольцо, серьги), то вполне хватит. Продавать не пришлось: мы просто совершили обмен товаров и разошлись довольные. Поэтому поводу в гостинице «Чегет» многие девушки недоумевали и мучили меня вопросами, как это я решилась отказаться от золота.

Так я начала приобщаться к этому спорту.

Что же двигало мною в выборе катания с гор? Привычка не позволять себе расслабляться? Постоянная борьба за выживание по дороге жизни, усеянной шипами и препятствиями? Часто задаю себе этот вопрос, но ответа не могу найти.

Детство мое прошло в Сибири. Но это не та Сибирь, с непроходимыми лесами, сказочно наполненными мощными деревьями и буреломами, а северо-западная часть - лесостепь, с бескрайними степями и бесконечными пашнями. Это место ссылок до революции и в годы советской власти. Вокруг районного центра Булаево разрослись деревни Полтавка, Ландман, Арбайтер и другие, своим названием указывающие на национальность проживающих в них сельчан. Хлебопашество - основное их занятие.

Русские, татары, немцы, украинцы - та среда, в которой мы воспитывались и дружили с детства, не делая никаких различий.

Основными нашими достопримечательностями были элеватор, высокий, красивый, и водокачка, тоже очень высокая, поэтому служившая и пожарной вышкой. От водокачки вдоль запасного пути тянулся деревянный желоб, куда сливали воду, привезенную в цистернах на поезде, видимо, из Петропавловска. Вода по трубам наполняла емкость водокачки и два огромных котлована - хранилища воды, расположенных в западной части села.

По летним вечерам и по праздникам молодежь любила собираться около котлованов, где все веселились в меру своей фантазии. Купаться не разрешалось, об этом предупреждали таблички.

Мы, мелюзга, увлекались игрой в мяч или в бабки, а порою «шли улица на улицу». Лет до двенадцати я принимала участие во всех драках и в игре в «бабки»: ходила только в трусиках, как все мальчишки (к сожалению, до родов мне не требовались лифчики). Все лето группами ходили около лесочков или в поле, искали съедобные корни или стволы растений, которые мы называли «тростник». Питались разными травами, которые нам удавалось найти. Один раз Мишка, живший напротив нас, в огороде наелся белены, а вечером пытался залезть на стенку дома. Это для нас было хорошим предупреждением.

В детстве никто меня не целовал и не ласкал. Моя мама, Прасковья Петровна Янчевска, родила десять человек, семь дочерей и троих сыновей, похоронила двух мужей. Неграмотная, вывезенная в Сибирь из Польши вместе со своими родственниками и мужем, имея на руках пятерых детей. Жили они в Варшаве, по рассказам мамы, около парка Лазёнки. На лето всей семьей поехали в отпуск к родителям мамы в город Волковыск, Гродненской губернии (Гродно был губернским городом России). Шел 1914 год. В Первой мировой войне в этих местах Первая Русская армия готовится к полному разгрому частей 8-ой Германской армии и укрепляет линию обороны, проходящую через Волковыск - Гродно, т.е. через те места, где жили родственники мамы. Неожиданно все население вдоль линии обороны срочно эвакуируют в Сибирь. Погрузили в железнодорожные вагоны, объясняя это заботой о безопасности жителей региона, так как там проходила линия фронта.

Обещали скоро обратно привезти. Взяли необходимое из скарба, а остальное закопали в землю, в своих огородах, в надежде, что так будет сохраннее. Это «скоро» растянулось на года. Их привезли и выгрузили на ст. Булаево, около 80-ти километров от Петропавловска. Глава семьи, Федор Апуник, быстро нашел себе работу, так как он был опытным железнодорожником, работал на железной дороге в Варшаве. В Булаево им выделили хороший дом с двором, недалеко от вокзала, в котором позже родилась и я. Булаево было узловым железнодорожным центром на линии Петропавловск - Омск.

Зимой, в пургу, во время исполнения своей работы Федор Апуник погибает под колесами поезда. Мама остается одна с большим семейством в ожидании следующего ребенка. Через пару месяцев родился Янош, позже зарегистрированный Иваном.

Мой отец, Петр Петрович Носов, близкий друг Федора, взял все заботы о семье на себя, а позже стал отцом этого семейства. Он потомственный сибирский казак, как и его отец. Во время Гражданской войны был машинистом на бронепоезде. Зимой, в поисках топлива, провалился под лед, отморозил ноги, в результате

чего у него на левой ноге, если не ошибаюсь, ампутировали несколько пальцев. Был признан инвалидом Гражданской войны, но так как нужно было работать, то он остался на железной дороге в качестве рабочего, где и познакомился с Федором Апуником. Работа отца была связана с частыми поездками в Петропавловск.

Однажды, а это случилось зимой, во время отсутствия отца, вечером, вспыхнул пожар от керосиновой лампы, висевшей над столбм. Из рассказов старшей сестры я поняла, что не удалось спасти бабушку: она скончалась от ожогов в санитарном вагоне поезда, присланного из Петропавловска, а две дочери и сын -несколькими месяцами позже, как следствие пожара.

Что такое пожар в небольшом поселке, где никаких пожарных служб вообще не существовало, можно представить по шуточной пошехонской песенке:

Дом горит, горит, горит,

А народ вокруг стоит,

Рассуждает меж собой:

Догорит - пойдем домой

Все, что удавалось спасти, выносили сами, снегом успокаивая боль в обожженных руках, а кое-что из вынесенных вещей безвозвратно исчезало среди зевак. У мамы обгорели волосы, не успела ничего набросить на голову.

С 1920 года Гродно и Гродненская губерния были отделены от России и перешли под протекторат Польши. Польское правительство направило уполномоченных в Сибирь для возвращения своих граждан в Польшу.

Из Булаево в Польшу выехали почти все мамины родственники. Отца моего не пустили, так как он не поляк и в Польше не проживал. К этому времени у них родилась дочь, да и все старшие дети были записаны на его имя, взяв его фамилию, в том числе и Иван, родившийся вскоре после гибели отца, Федора Апуника. Маме разрешили выехать с детьми без отца, от чего, естественно, она отказалась.

По разным причинам остались еще три семьи, в том числе бывший военнопленный австриец Бонк, мой крестный. Он женился на русской женщине, появились дети. Работал дома сапожником:

чинил, латал, подшивал нехитрую обувь. Когда бы я ни приходила к ним, он любил угощать меня леденцами.

Любимым его ругательством было: «О, кулера!» Как-то выпивши, взял гармонь и запел: «О! Du liber Augustin, Augustin, Augustin...».

Я не понимала смысла слов песни, но само звучание ее, печаль, с горечью произнесенные слова, глубоко запали мне в душу, что-то грустное, безысходное, щемящее душу, осталось во мне навсегда. Значительно позже, уже в лагере, в исполнении тоже австрийца, по имени Август, я опять встретилась с этой песней, с осознанной болью и безвыходностью.

Но я отвлеклась. Мама родила еще двух дочерей. Видимо, отцу очень хотелось иметь сына, и когда после меня родился Николай, то вся любовь его была перенесена на Николая. В детстве я отличалась упрямством, да и большой любви со стороны отца не испытывала, даже побаивалась его. Помню, на ужин приготовили пельмени по-сибирски, с маслом, уксусом и т. п. Все ели с аппетитом, а я, попробовав один, отпихнула от себя миску. Отец рассердился, велел выйти в сени и оставаться там до конца ужина.

В сенях было темно, холодно и страшно. Слезы лились от обиды. Я очень хотела умереть, пусть отец потом поплачет обо мне и раскается. Но старшая сестра, Надя, вышла из-за стола, заявив, что она не будет ужинать, пока ребёнок находится в темных сенях, и забрала меня. Таким образом, не дала мне умереть от обиды.

Когда я, Николай и годовалая Ниночка заболели коклюшем, то по непонятной причине я пряталась за круглой голландской печкой, подолом платья заглушая приступы кашля. Очень боялась, что отец рассердится на меня за то, что я разбужу маленькую Ниночку, которая тоже задыхалась в кашле. В одну из ночей Ниночка умерла. Мама в это время, была в больнице в

Петропавловске. Как рыдал отец! Это было страшно! Никто не мог его успокоить: он считал, что его вина, что не смог ее спасти во время приступа удушья. В то время никаких врачей не было, а о лекарстве говорить не приходилось. Только народное средство, но не всегда ощутимое.

Единственный человек, который меня любил и не скрывал этого, - мой дедушка, папин отец. Он любил усаживать меня на ногу и, как на качелях, высоко подбрасывать. Сколько визга, удовольствия! Однажды я очень долго и тщательно мылась под рукомойником. Дедушка сказал:

- Ольгушка, не мойся так долго: вороны увидят тебя, блестящей, и украдут!

Я поверила. Когда увижу летящих ворон, то стремглав мчусь к дедушке и прячусь у него на груди. Он обычно называл меня «Ольгушка», а дети быстро переиначили в «Лягушку».

Он умер после Ниночки и папы, как-то незаметно. Его положили на широкую скамью в комнате. Я вошла туда за чем-то, в комнате никого не было, взяла, что мне нужно было, и направилась к двери. Мне показалось, что дедушка встал и идет за мной. Оглянулась, вроде ничего такого не было, но мне стало страшно, и я быстро выскочила из комнаты. Мне тогда было около шести лет, но и позже я неоднократно ощущала его незримое присутствие.

Память сохранила его добрым, ласковым, заботливым. Осенью на огороде он варил нам из верхнего слоя бересты жвачку на сливочном масле. Мы сидим на хворосте у костра, а дедушка в жестяной банке варит нам жвачку и что-то рассказывает. Мы нетерпеливо повизгиваем:

- Дедушка! Уже готово! Пахнет вкусно! Давайте остужать!

Но он, подшучивая над нашим нетерпением, просил еще подождать. До чего же вкусная была жвачка! А как вкусно пахла! Такой жвачки я больше никогда не пробовала.

Отдельные ранние эпизоды сохранились в моей памяти. Первые воспоминания относятся к дому, который принадлежал

железной дороге и был выделен нашей семье, когда ее привезли из Польши. Двухкомнатный, сени, сарай, амбар и крытые навесом подсобные помещения.

Через двор протянута проволока, вдоль которой ночью передвигалась собака Туманок, большая, рыжая. Днем она лежала в тени под навесом, а веревка была переброшена через бревно, чтобы ограничить радиус ее передвижения. Получалась петля, которую я использовала как качели.

Однажды беззаботно качаюсь, отталкиваясь ногами, как вдруг калитка открылась, и во двор вошли две цыганки. С громким лаем Туманок рванулся к ним. Веревка натянулась, подтащила меня до крыши сарая, и оттуда я шлепнулась вниз. Сколько рёва было! А Туманок очень «извинялся», махая хвостом и стараясь лизнуть меня, но больше я не каталась на его «качелях».

В те годы я очень боялась оставаться одна в большой комнате: на стене висели огромные часы и своим боем наводили ужас. Сначала что-то крутилось и шипело, так мне казалось, а потом раздавалось: бом, бом, бом..., в это время я старалась выскочить из комнаты. И всегда, входя туда, косилась на часы.

Папа часто бывал в командировках и обычно возвращался под вечер. Мы с Николаем выбегали за дом, усаживались около палисадника и караулили, когда он появится. Завидев папу, наперегонки мчались к нему, и он всегда привозил нам гостинцы, которые давал ему зайчик.

Однажды нас опередили соседские дети: они думали, что это идет их отец (форма у железнодорожников была одинаковая), и папа вынужден был отдать им «заинькины» гостинцы. Когда мы подбежали к нему, он был ужасно смущен и не знал, что делать. Кольку погладил по голове, взял на руки, а я, зареванная, убежала за дом. С тех пор я его больше не встречала: как рано чувство ревности вселяется в души детей.

И еще весьма символичный случай. Не знаю, как унас в доме оказался котенок, которому было несколько дней от

роду. Я носилась с ним, не расставаясь, прижав к груди. Старшие меня уговаривали, что он болен, и его надо куда-то унести и оставить там. Я не поддавалась на их уговоры. Однажды они повели меня за огороды, где росла очень высокая трава, с меня ростом, и велели отпустить котенка. Я сопротивлялась.

- Приложи ухо к котеночку и послушай, как внутри его урчит болезнь. Его нужно выпустить, - уговаривали взрослые.

Я последовала их совету - действительно, что-то сильно урчало в его животике. Воспользовавшись моим замешательством, взрослые сунули его в заросли травы, схватили меня и быстро покинули то место. Я очень плакала, вырываясь из их крепких рук. Вспоминая этот случай, до сих пор слышу «мяу-мяу» беззащитного создания.

Пришли к нам какие-то люди, и папа велел мне идти в дом. Я хотела знать, что делается во дворе, и влезла на окно, которое выходило во двор около калитки. Мимо окна провели нашу лошадь, а за ней понуро шел маленький жеребенок. У меня вдруг сильно защемило сердце, и я поняла, что они уходят навсегда и я их больше не увижу, и разрыдалась. Эта сцена до сих пор стоит перед глазами. Позже узнала, что папа с дедушкой строили свой собственный дом и нужны были деньги.

После того, как мы переселились в новый дом, в Сибири, по всей вероятности, наступили черные дни. Запомнившийся случай: папа разрезает хлеб на части, каждому по кусочку (лакомая горбушка достается детворе), потом приступает к главной процедуре, с нашей точки зрения, берет «головку» сахара (в форме конуса, обтянутого синей бумагой), раскалывает на части и раскладывает по горкам, каждому члену семьи по горке. Мы, детвора, стоим у стола и от нетерпения подпрыгиваем. Наконец, получаем по своей вожделенной горке и мигом отправляем ее в рот. Папа смеется:

- Постойте, а как же вы будете пить чай?

- А ну его! Он пахнет банным веником! - отвечаем мы хором.

Мы имели в виду, что в бане, в парной, заваривали кипятком березовый веник и парились этим веником, от которого шел специфический аромат, и нам казалось, что и чай заваривают этим веником. Мы удивлялись, зачем люди наливают горячий чай в блюдце, слегка дуют на него, кладут в рот кусочек сахара и, блаженствуя, попивают, не дав сахару молниеносно раствориться. Этот эффект можно получить только от колотого сахара, который сейчас невозможно найти.

Старшей сестре Дусе купили новое пальто. Она примеряла его, а вокруг все восхищенно расхваливали: как оно прекрасно сидит на ней! И мне нужно такое же пальто! - стала требовать я. На мой рев никто не обращал внимания, тогда я гордо заявила им, что накоплю копейку и сама куплю себе пальто. Спустя некоторое время я вдруг стала обладательницей полкопейки. Долго носилась с мыслью, куда бы ее спрятать. Осенила блестящая идея: положу в золу поддувала печки - там никто не найдет ее. Так и сделала. Позже решила проверить, в сохранности ли мой капитал. Поддувало было чисто: ни золы, ни моих денег! Пропали!

С папой было хорошо: мы всегда были сыты. А когда папа умер, к нам без конца шли люди, подходили к детям, гладили по голове и говорили какие-то жалостные слова, вроде «бедненькие вы, бедненькие», «несчастные сироты» и что-то подобное.

После смерти отца нас, малолетних, осталось четверо. Эпидемия тифа, никаких врачей в округе. Помню, в доме все лежали на полу, кто где, в тифозном бреду. Я была одна ходячая. Беспрерывно раздавались голоса: «пить... пить...». Перелезая через их тела с кружкой воды, давала им напиться. Все выздоровели, свалилась и я. Все просила положить меня то на пол, то на кровать, то на скамейку, стоявшую около окна, чтобы видеть Ваню, когда он будет возвращаться домой (он уехал куда-то на заработки). Мне казалось, что, когда он вернется, мне сразу станет лучше.

Голод косил народ Сибири. Толпы попрошаек, на улице валялись трупы. А воровство и бандитизм! Как маме удалось уберечь нашего Ваню - трудно объяснить. Питались мы только

картошкой, летом травами, начиная с крапивы и одуванчиков. Иногда мама где-то доставала отруби, а к весне, когда кончился и картофель, маме удавалось достать очистки от картофеля и отруби. Очистки отваривала, смешивала с отрубями и выпекала в печи. Это был наш хлеб.

Умер сосед. Безусловно, похороны не обошлись без участия детей, стоявших, как всегда, в первых рядах. Я наступила на что-то холодное, когда все подались назад при опускании гроба. Посмотрела под ноги: это был голый мертвец, очень сильно раздутый и страшный, слегка прикрытый соломой. Я его разгребла ногами, двигаясь назад. Их было много на кладбище, еще не захороненных.

От страха лишилась речи: только мычала, пытаясь что-то выразить. Около года ничего не говорила. Мои старшие сестры терпеливо учили меня произносить каждое слово, но лучше всех это получалось у Вани. Удивительное дело: прекрасные учителя для малолетних детей - мужчины. Благодаря брату и его терпению я стала постепенно овладевать речью, хотя долго еще страдала от заикания: никак не могла произнести слова, начинающиеся с букв «К» и «Н» с последующими согласными.

Долгими осенними и зимними вечерами мы любили усаживаться около голландской печки. В комнате света нет, в полуоткрытую дверцу к нам льется свет и тепло. По очереди кто-нибудь рассказывал сказки, особенно любили коротенькие истории, но с ужасами: у кого-то отрубили руку, и умерший человек ночью ходил по домам в поисках своего обидчика и своей руки. В окно просовывал руку и говорил:

Где моя рука?

И так рассказчик повторял несколько раз, нагнетая тишину. Вдруг он резко вскрикивает:

- Вот она! - и хватает кого-либо за руку. Крик, писк, мы в страхе жмемся друг к другу, хотя эту историю слышим неоднократно. Стала бояться «темноты: как бы не встретить какое-нибудь привидение.

Помню, однажды ночью я проснулась от жуткого завывания

в трубе русской печки, а спали мы на печке: Дуся, я и Николай. От страха обхватила Дусю за шею и всем своим существом прилипла к ее спине. Сестра не просыпалась, но я была уверена, что никакая сила не сможет меня оторвать от нее. Господи! Как я дрожала, мне казалось, что-то злое наступает на меня и хочет утащить за собой. Все эти страшилки не покидали мое детство.

То, что я так остро пережила свое падение на мертвеца, -это следствие тех страшилок. Наверное, месяца через два после того случая на кладбище, мне часто казалось, что под ногами лежит тот мертвец, и я его перешагиваю. Боялась ходить одна, без старших.

Никто меня в школу не отводил, а побежала туда потому, что все мои сверстники стали посещать ее, да еще и потому, что в школе на перемене давали суп в алюминиевых тарелках. Учителя менялись почти ежемесячно. Мне запомнился один учитель, молодой парень, который ложился на длинную скамейку за учительским столом и спал. Его ноги торчали из-за стола, из-под штанин выглядывали серо-грязные кальсоны со свисающими завязками. Позже, когда его выгнали из школы, он ходил и нищенствовал в поисках куска хлеба.

Нам приносили суп на большую перемену и разливали по плоским тарелкам. Поставив тарелку с супом на сиденье, я стала выяснять отношения с девочками, сидящими впереди. Меня отпихнули, и я села прямо в тарелку. В моем реве была не обида, а непонятный протест. Больше в этот класс не пошла, да и в другой тоже. Спустя некоторое время, ближе к весне, появилась во втором классе (со мной дома старшая сестра немного позанималась, и я научилась читать по слогам). Вообще-то заходила в разные классы, садилась где-нибудь впереди, и если не нравилось - поднималась и уходила. Учителя замечаний нам не делали, предоставив свободу выбора.

Весной мне мама дает новенькие черные блестящие ботиночки со шнурками, как раз на мою ногу.

- Это папа мне купил? - спросила я в надежде, что папа при жизни все же любил меня: мне всегда так не хватало его любви!

- Да, да, - сказала мама. - Ты подросла, и они тебе впору.

Надев ботинки, сияющая, пошла я в школу. Весь мир любовался моими ботинками! Это были первые ботинки в моей жизни!

Учительница объявила, что последние два урока мы проведем в лесочке, недалеко от школы: запланирована прогулка на природе. Не пойду же я туда в ботиночках, да и там, наверное, лужи! Сняла их, протерла подолом платья и положила в парту. После прогулки ботинок не оказалось в парте! Исчезли! Что было - не описать: мир померк для меня! Осенью хожу в школу босиком. Уже морозец стал прихватывать лужицы и грязь. Прыг - скок, прыг - скок по замерзшим кочкам до школы, зато обратный путь по лужицам и грязи, теплой, нагретой солнышком.

Однажды к нам домой пришел парень - старшеклассник и сказал, что нашли какие-то ботиночки. Может быть, это мои ботиночки, нужно померить. Пошли в школу: он впереди, а я за ним, прыг - скок по хорошо замерзшим кочкам, о чем-то думая вслух.

- Что ты говоришь? - спросил он, оглядываясь. В школе показали мне ботиночки: да, это были мои! Как раз на мою ногу! Сколько радости! Обратный путь несла их, крепко прижимая к груди. В школе, когда я уже училась в старших классах, на Новый год мне дарили ситцевый отрез на платье как отличнице.

Когда иссякли все возможности накормить четырех детей, мама обменяла наш огромный дом на землянку, в придачу какое-то количество муки и пшеницы. Так мы продержались года три. Старшему брату, Ивану, удалось устроиться в деревне учителем, и сестре, Дусе, закончившей семилетку, тоже пришлось последовать за братом в другую деревню.

Судьба все же была ко мне благосклонна: после того, как мы оказались в землянке (а папы уже не было), я вдруг стала обладательницей целой копейки! Наученная горьким опытом по поводу хранения денег, зажав копейку в кулачек, решительно направилась к торговым столам железнодорожной станции, к очень красивой полной женщине, которая торговала конфетами. Гордо

протянула ей свою копейку и указала на большую стеклянную банку, в которой соблазнительно сверкали леденцы. На полную копейку леденцов из той банки! Она покачала головой и сказала, что на мои деньги ничего не может дать мне! Да, видимо, эти конфеты были очень дорогие! Но не уходить же обратно ни с чем! Пошла по рядам дальше. Привлек запах жареной курицы. Протягиваю свою копейку и прошу продать хотя бы половину курицы. Но и эта продавщица, покачав головой, сказала, что на мою копейку ничего не купить! Обескураженная, ушла домой, унося с собой свой капитал, к которому вскоре потеряла интерес.

Хлеб и деньги кончились. Наступила холодная ветреная сибирская осень. Многие стали выходить на поля собирать колоски с убранных полей. Пошли и мы: мама, я с Николаем, моим младшим братом, и еще несколько соседских ребятишек. Был очень холодный день, дул сильный ветер. Наш урожай был невелик:

кто-то до нас уже побывал здесь. Но мы сделали неожиданное открытие: если мышиную норку раскопать, то там можно найти с горсть зерна. Увлеклись поисками нор. Вдруг неожиданно подъехал объездчик на коне, наорал на нас, отобрал у нас все зерно, велел возвращаться домой, а маму увел в тюрьму.

Идя в школу и обратно домой, я подходила к забору тюрьмы и кричала: «Мама! Мама!». Она откликалась. Велела идти домой и не мерзнуть.

Иногда железнодорожникам при вокзале в специальном магазине продавали по булке хлеба. Это случалось очень редко, и мы караулили такую возможность. После маминого ареста у нас остался маленький кусочек хлеба, и мы с Николаем разделили его поровну. Колька съел его сразу, а я взяла с собой в школу. В этот день учительница на уроке литературы читала повесть Неверова «Ташкент - город хлебный». Никто не остался равнодушным к судьбе мальчика в поисках хлеба. Когда она закончила чтение - в классе была мертвая тишина: все были потрясены.

Не могу объяснить, что творилось со мной. Хлеб, который я взяла с собой, буквально жег мне руки. Мысль, где найти мне мальчика, как передать ему мой хлеб, овладела мною. Он же хочет

есть! Может быть он где-то рядом! В таком состоянии я дошла до тюрьмы, подозвала к окошку маму и сказала, что сейчас передам ей хлеб, возможно, она кому-нибудь отдаст. На это мама строго ответила, что здесь кормят, а хлеб я должна съесть сама. Велела идти домой. Колька уплел этот кусочек мигом. Потом, когда мама не откликнулась на мой зов, мне ответили, что ее осудили на три года и отправили в Петропавловск в тюрьму.

Мы с Николаем остались вдвоем. Хлеба нет, дров нет, да и картошки тоже нет: эта землянка была на трех хозяев, и практически огорода не было. По дороге в школу, а мне нужно было переходить путевые рельсы на другую сторону поселка, я видела, что после загрузки вагонов картошкой несколько картофелин осталось, вмерзшими в лед. К вечеру брала ведерко и шла к тому месту. Некоторые картофелины выковыривала изо льда или находила в снегу. Набирала достаточно, чтобы сварить на ужин. Она была синяя, твердая и невкусная. Но выбора не было, мы были счастливы и этому. Брала другое ведро и шла к рельсам опять, уже в поисках кусков угля, упавших с вагонов - «хоперов». Но и это все нужно было делать крадучись, когда стемнеет, иначе все отнимут, если увидят обходчики путей. Несколько раз у меня отнимали уголь, видимо, уносили к себе домой. Хорошо, что хоть ведро отдавали. Однажды у меня отняли все: и картошку, и уголь, и ведро.

Утром я уходила в школу, а Николай оставался дома. Съев весь оставшийся картофель, садился на печку - буржуйку, еще теплую, укутавшись в одеяло, и ждал меня. Ругала его, плакала, но все бесполезно. Одно и то же каждый день. Картошки уже не было на том месте, есть совершенно было нечего.

На нашем базаре, который работал только по воскресеньям, вся продукция привозилась из деревень жителями колхозов. Простояв целый день на морозе, перед обратной дорогой в деревню продавцам хотелось согреться и выпить горячего чайку. Некоторые постоянно заезжали к нам. Безусловно, детям перепадали домашние пряники и крендельки.

В один из базарных дней к нам подъехал на подводе

мужчина. Видимо, он и раньше заезжал к нам. Расспросив меня и узнав все подробности о случившемся, встал и уехал. Вернулся часа через два с полными санями дров. Накормил нас, опять куда-то ушел, привел пожилую пару и сказал, что они будут жить с нами и заботиться о нас. Сказал мне, что в понедельник около базы МТС будут выдавать муку инвалидам - железнодорожникам. Велел мне взять мамину пенсионную книжку, мешок и идти туда утром. Так я и сделала.

Действительно, без лишних расспросов насыпали муку в мешок, взвесили и взвалили мне на плечи. Сначала шла бодренько по тропинке, но потом ноги стали заплетаться в снегу, мешок сползал, пришлось через каждые 10-20 шагов останавливаться. Наверное, муки был целый пуд! Дотащилась до тропинки, ведущей в школу. Из школы кто-то шел, спросили меня, не пойду ли я в школу: «там красивая елка, все веселятся, будут давать подарки». Ничего подобного я прежде не видела и не слышала: зачем елку нужно ставить в школе и украшать?

Опять с усилием взвалив мешок на спину, заплетаясь в снегу, направилась в школу. В нашем классе парт не было, вместо них в центре стояла огромная елка, до потолка украшенная игрушками. Дети, нарядные, суетились вокруг, танцевали, радовались, но никаких подарков не давали. Мешок с мукой я поставила в углу, у входа. Отойти от него более трех шагов -боялась, а вдруг украдут мою муку? Никто ничего не давал, да и меня не замечали. Взвалив мешок на плечи, заплетающимся шагом отправилась домой.

А дома сколько было радостей: тетя - квартирантка сварила вареники с солеными грибами. Ели с постным маслом! Вкусно! До сих пор не могу забыть этого вкуса.

На следующий день решила ехать в Петропавловск: искать маму. Никакие уговоры на меня не действовали. Пошла на вокзал, дождалась пассажирского поезда, идущего в сторону Петропавловска, вошла в открытую дверь. Вагон был общий, набит людьми. Я залезла под нижнюю лавку, устроилась в углу, прислушиваясь, когда приедем в Петропавловск. Очень долго

ехали, к вечеру поезд пришел к большой станции, слышу: Петропавловск! Ночь просидела на вокзале, периодически засыпая. Милиционер подходил и тряс меня за плечо, спрашивая, куда я еду. Отвечала: «В Петропавловск». Оставляли в покое.

Утром на привокзальной площади стала расспрашивать, где тюрьма. Оказалось, что в городе две тюрьмы. Выслушав меня, решили, что мне нужно ехать в ту тюрьму, которая находится за Ишимом. Помогли забраться в кузов грузовой машины, идущей в старую часть города, а там каждый укажет дорогу. И действительно, дорога вела к реке Ишим, нужно было перейти мост через реку и прямо, никуда не сворачивая, к тюрьме. Выполнила все в точности, иногда справляясь, правильно ли я иду. Наконец, предо мной распласталась тюрьма, огороженная высоким забором, с часовыми на вышках.

Подошла к воротам тюрьмы, но меня не пустили внутрь, велели обратиться в окошко справочной службы, около которого толпился народ. Справочная не дала мне никакой информации, я стала плакать. Кто-то сказал:

- Вон начальник подъехал, девочка. Подойди к нему. Человек в легковых санях выслушал меня, узнав, что я приехала в поисках мамы, велел подождать его: он узнает здесь ли моя мама. Через несколько минут вернулся и сказал, что моя мама здесь, она находится в больнице, когда я приеду в следующий раз, то смогу ее увидеть. Спросил, есть ли у меня деньги на обратный путь, усадил в сани, направлявшиеся в город, дал деньги извозчику и велел ему купить мне билет на поезд. Ночь опять просидела на скамейке в вокзале, съела ливерную колбасу, которую мне купил дяденька. На следующий день приехала домой. Без меня приезжала сестра на каникулы и Николая забрала с собой.

Кажется, это было перед Рождеством. Кто-то сказал мне, чтобы я сходила к крестной матери и поздравила ее с праздником: они люди зажиточные, детей у них нет, и угостят меня чем-нибудь. Вспомнила, когда папа был жив, на все праздники она всегда приходила со своим мужем к нам в гости. Много пили, ели и громко веселились. Больше всех хохотала и повизгивала моя крестная.

Долго не раздумывая, отправилась к ним. Жили они на другом конце села. День клонился к вечеру, и я решила до темноты управиться.

У калитки добротного дома меня остановила громким лаем цепная собака. На крыльцо вышел хозяин, раскрасневшийся, в широко распахнутом пиджаке. Похоже, я оторвала его от ужина. Чо тебе надо? - Недовольно спросил он. Я пришла поздравить с праздником, - переминаясь с ноги на ногу, испуганно пролепетала я. Подожди, - сказал и вошел в сени.

Спустя некоторое время вернулся, неся в руках кусочек соленого свиного сала.

- На, возьми! - Сунул мне в руки сало и ушел в дом.

Сало было холодное, пахло чесноком. Откусила немного - вкусно! По дороге домой съела почти половину кусочка сала (хлеба-то мне не дали). У порога дома мне стало плохо: началась рвота. Корчась от боли, я свалилась на сугроб снега и стала запихивать снег в рот, чтобы как-то унять боль в желудке и утолить жажду. Молодой организм - справился. Когда желудок очистился, стало легче. К утру заснула. С тех пор я видеть не могу сало, даже сейчас ощущаю его чесночный запах.

Через месяц опять поехала в Петропавловск, и опять под сиденьем лавки. За пазухой везла для мамы пирожки с грибами, испеченные нашей квартиранткой. Если не пустят к маме, то я смогу ей передать через справочную в окошечке. Путь до тюрьмы был хорошо знаком.

В справочной сказали мне, чтобы я обошла тюрьму вдоль ограды, сбоку есть ворота в хозяйственный двор, там работает моя мама, В итоге я оказалась перед мамой. Сколько было радости и слез! Мама рассказала, что очень сильно болела, но потом начальник тюрьмы взял ее к себе уборщицей. Она сейчас живет на хоздворе со шляпницей в одной комнате, а мама убирает у начальника. Спали вместе с мамой на одном топчане. Прижавшись к ее груди, я блаженствовала, не помню, когда так

хорошо мне было.

В клубе для обслуживающего персонала тюрьмы шел фильм о Пушкине, кажется, «Смерть поэта», в котором самым отвратительным образом была представлена жена поэта, Натали, флиртующая с Дантесом. Пришла зареванная. Мама удивилась, почему я плачу. «Пушкина жалко», - прерывая рыдания, ответила я. У мамы было смутное представление о нашей литературе, поэтому она стала успокаивать меня, говоря, что в жизни сейчас столько гибнет народа, а я плачу о том, что когда-то было.

Мне с мамой жилось хорошо, но нужно было возвращаться домой. Мама со своей соседкой собрала мне целый мешок сухарей и даже несколько кусочков селедки - деликатес в наших краях. Маме разрешили выйти со двора проводить меня. Прошли около километра, мама сказала:

- Дальше мне идти нельзя, сочтут, что я убежала. Ты дорогу знаешь, иди и не оглядывайся: если оглянешься на тюрьму, то опять сюда придешь, а мне начальник сказал, что скоро меня отпустят

- Мама, я не буду на тюрьму смотреть, а только на Вас! Вот так, сделаю согнутыми пальцами дырочку, и в нее буду смотреть, как в бинокль.

Так и сделала: прошла несколько метров и начала поиск маминого силуэта, начиная от себя вдоль дороги, пока в поле видимости не появилась мама. Помахала ей рукой и так несколько раз, пока не исчез ее силуэт. Мешок с сухарями был легким, и я бодро зашагала в город.

Приближалась Пасха. О Пасхе я знала только то, что в это время пекут вкусные куличи и красят яйца шелухой от лука. Рано утром, лежа на теплой печке, в которой живущая у нас тетя что-то пекла вечером, я услышала голос мамы. Мигом слетела вниз! Какое счастье: мама дома! С этого дня жизнь в доме значительно изменилась. Брат с сестрой заработали в деревне деньги, и нашу землянку обменяли на соседний дом с огородом. На следующий год купили и корову.

Мы учились уже в седьмом классе, среди наших мальчиков

особо выделялся Володя Папсуев: умел писать стихи, хорошо оформлял стенную газету, лучше всех писал чертежным шрифтом, за что учитель всегда ставил его нам в пример. Однажды Володя сообщил, что при редакции районной газеты «Путь Ильича» создается детская группа, куда приглашаются все желающие заниматься литературой. Естественно, мы побежали туда. Записались.

Занятия в кружке проводились по воскресеньям. Кружком руководила редактор газеты, жена первого секретаря райкома партии (имя и отчество забыла). Занятия всегда проходили очень интересно. Руководительница кружка рассказывала, как пишутся стихи, о рифме и т.д. Иногда играли: один пишет первую строчку стиха, загибает написанное и называет последнее слово, для рифмы, следующий внизу пишет свою строчку и т. д. А когда раскрывали и читали написанное стихотворение - смех стоял невообразимый. Коллективно писали пьесу о жизни древлян. Эту пьесу мы собирались поставить, когда закончим. Написали немного, но я запомнила только одну фразу, которую должна была выкрикивать: «Чур меня!» и значение слова «чур».

В обычное время в воскресенье мы все собрались своевременно, но на дверях редакции висел замок. Кто-то предложил пойти к руководительнице домой, возможно, она заболела, но другие решили дожидаться. Подошел сторож и сказал, что ночью первого секретаря и его жену арестовали. Нам лучше разойтись по домам. После войны я случайно увидела книгу «Малиновый околыш», автор О. Бушуева, но подержать эту книгу мне не удалось. Вспомнила, что на этих занятиях она нам говорила, что пишет книгу, которую хотела назвать, кажется, «Малиновый околыш».

Летом, на период летних каникул, работала на элеваторе: лопатили зерно, засыпали в мешки и грузили в машины. Никто не удивлялся, что подростки, взвалив на плечи мешки с зерном, на тоненьких ножках подносили их к кузову машины, а там у нас принимали его. Заработанные деньги шли на покупку книг и тетрадей для школы.

С хлебом по-прежнему были перебои, иногда неделями он не поступал в железнодорожный магазин. Но у нас была корова и картошка! Мама из картофельного пюре делала запеканку, которая заменяла нам хлеб. В большую перемену я бежала домой, отрезала кусок запеканки и на ходу, пока бежала до школы, поедала его (в школу ходили без завтрака). Иногда ко мне заходила моя подруга Вера Жилина. У них в семье было восемь или девять человек детей. Отец работал пастухом. Во время родов последнего ребенка мать умерла, и Вера осталась старшей в семье. Они нищенствовали. Когда у нас появлялся хлеб, мама по-прежнему делила его поровну на всех. А если Вера заходила ко мне, я от своей порции хлеба отламывала кусочек и давала его ей. Мама, безусловно, все это видела. Однажды сказала мне:

- Оля, ведь я тебе свою порцию хлеба отдаю, когда ты угощаешь им Веру, - но не упрекнула меня, что сама остается без хлеба. Мы жалели эту семью.

Уже тогда я поняла, чтобы вылезти из нищеты, нужно учиться. После окончания восьмого класса мама робко спросила меня, не пойду ли я куда - либо работать, по примеру старших брата и сестры, работавших в деревнях учителями. Я сказала маме, что мне обязательно нужно закончить десятилетку, потом поехать в институт, и я стану инженером. А пока летом можно подрабатывать на элеваторе, тем более, что в бухгалтерии элеватора я оказалась очень нужной, помогая им пересчитывать на арифмометре какие-то отчеты. Заработанные деньги пойдут на книжки и тетради, а Дусе напишу и попрошу прислать мне зимнее пальто (в это время она уже уехала на Дальний Восток по призыву «хетагуровок»).

Зимой мы с Николаем донашивали чьи-либо валенки с дыркой на пятке. Обычно внутрь валенка клали солому, которая имела тенденцию высовываться в ненужное время и в ненужном месте. Приходилось останавливаться, снимать валенок, засовывать обратно солому и дальше в путь. Чулок у нас и в помине не было: вместо них - рукава от изношенного трикотажного мужского белья, кальсон или маек. Благо лето: ничего не нужно!

Слышали, что существуют пионерские лагеря, где отдыхают городские дети, но что это такое - никто не знал. Прошел слух: несколько человек из нашей школы (в основном это дети работников районной администрации) выезжают в какой-то лагерь. Я робко заикнулась, что хотела бы тоже поехать туда, но мне ответили, что мест нет. В качестве пионерской нагрузки поручили встретить детей, приезжающих из какого-то совхоза на экскурсию в Булаево. Почетное задание.

Встретила детей и провела их в наш центр, в сад, в середине которого среди низкорослых акаций выступал Дом культуры, и по Ленинскому проспекту направились к железнодорожному вокзалу. Все им очень понравилось, а железнодорожные рельсы вызвали массу вопросов. Не успела до конца рассказать о поездах, которые движутся по этим рельсам, как вдруг, шипя, посвистывая, выпуская пары, подошел паровоз без вагонов. Подошел торжественно, оглушительно свистнул и затормозил. Что-то хотела сказать детям, оглянулась, а их след простыл: в ужасе побежали кто куда. Долго их собирала, но они не хотели приближаться к паровозу. От неожиданности их реакции я сама растерялась. Просили увести их подальше от этого страшилища.

Пошли на элеватор, нашу гордость: он был высокий и красивый. Попросила разрешения у начальства элеватора подняться с детьми наверх по лестнице. Сверху наш поселок был как на ладони. Восторг, вопросы - так высоко они еще не поднимались, да и я тоже. Что там Эйфелева башня по сравнению с тем, что они увидели: дома, леса, железнодорожные рельсы, по которым издали двигались поезда и паровозы, совсем не страшные на таком расстоянии.

Детей сфотографировали и даже написали в районной газете «Путь Ильича» об их увлекательной экскурсии. А был это, по всей вероятности, 1937-й год.

Мы очень любили свою школу, все время с утра и до вечера проводили в ней. Многие старшеклассники приходили утром до

уроков, чтобы помочь уборщицам натопить печки, а вечером, т. е. после уроков, опять отправлялись в школу принять участие в работе кружков самодеятельности: физкультурном, танцевальном, хоровом и художественной гимнастики. Для концертов мы устраивали художественно - спортивные пирамиды, включая всевозможные акробатические позы. Не было такого ученика, который не хотел бы принять участие в нашей самодеятельности, исключая мальчишек.

Нужно сказать, что наш кружок самодеятельности пользовался большой популярностью в районе. В зимние вечера, когда колхозники были свободны от основной работы, нас посылали к ним с концертами. Как правило, в воскресенье мы отправлялись на лыжах в какой-либо близлежащий колхоз, километров за десять. Вечером, едва согревшись, давали концерт: пели, танцевали, декламировали стихи и т.п. Однажды от ветра и мороза у меня настолько сел голос, что я не спела, а прохрипела песню о парне, жившем за далекою Нарвской Заставой. На аплодисменты зрители не скупились. Обратно, когда порядком стемнело, нас отправили домой на санях. Все мы были легко одеты и сильно замерзли. Многие простудились, но никто на это и внимания не обратил.

В те годы отмечался юбилей поэмы Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Безусловно, танцевали лезгинку. Девочки мастерили мужской наряд - и лезгинка готова. Главное - танцевать нужно было на носках! Успех был обеспечен. Даже разыгрывали диалоги из «Витязя в тигровой шкуре».

Помню, был такой случай. Мы играли сцену диалога царя (не помню его имени) с его дочерью Насти - Дариджан. Я исполняла роль царя. Но вот беда: где найти настоящие черные штаны. Только у Петра Сурова были черные штаны, а на всех остальных ребятах какие-то трикотажные балахоны. Пошли к матери Петра перед концертом и упросили ее дать штаны Петра на несколько часов.

Концерт состоялся в районном клубе. Народу - тьма. Исполнив какую-то песню на сцене о Сталине (я была и солисткой), срочно переодеваюсь в костюм царя. Белая мамина кофточка

заправляется в штаны, сверху набрасывается небольшая желтая скатерть, изображающая царскую мантию, в штанах пуговица никак не хочет просовываться в петлю, а действие уже началось: открыли занавес. В это время Петька подбегает ко мне и злобно орет:

- Снимай штаны! Сейчас же снимай мои штаны!

Увертываюсь от него и оказываюсь на сцене. Начинаю громко свой диалог - в зале смех, я громче, смех не стихает, переходит в рев. Кто-то закрывает занавес. В чем дело? Задыхаясь от смеха, мне указывают на мои штаны: из ширинки которых сантиметров на десять конусообразно торчал низ белой рубашки. Пришлось приводить в порядок мой царский наряд и начинать все заново. Публика была веселая, и успех был оглушительный.

И еще был забавный случай, связанный тоже с концертом. Была объявлена районная олимпиада на лучшее исполнение песен и танцев. За нашей улицей, а она была предпоследняя, остановился цыганский табор. Случайно, если приставание цыганок можно назвать случайным, я познакомилась со своей ровесницей цыганкой Машей. Очень красивая девочка!

Мы с ней подружились, она приходила к нам, а я к ним в табор. Маша меня познакомила со своим братом, моложе ее. Она и рассказала, чтобы я не верила цыганкам, когда те обещают приворожить кого-либо, совершая обряд ночью: ночью все они мирно спят. Научила меня танцевать цыганочку с красивым выходом по кругу и тряской плечами. У меня все получалось великолепно, а чечетку отбивать я даже учила ее.

Узнав про олимпиаду, уговорила ее станцевать цыганочку вместе со мной и ее братом. Отрепетировали в шатре, все шло великолепно. Соответственно и костюмы подобрали. Пришли на концерт. До нас выступала одна девочка, дочь какого-то районного начальника, в белой балетной пачке до колен, сшитой из марли, Костюм как у настоящей балерины, такого у нас еще никто не видел (да где же можно было достать столько марли!) Она попрыгала, попрыгала по сцене и удалилась. Мы выступали почти последними. Аплодисменты не отпускали нас со сцены. Сначала

мы все вместе танцевали, потом Маша одна. Зрители требовали еще и еще.

В конце объявили итоги конкурса: «балерина» - первое место, наше трио - второе, мое вокальное исполнение третье. Что началось в зале: крик, рёв, топот ног!

- Несправедливо! Несправедливо! Первое место цыганочке! Цыганка! Пусть Маша наденет костюм лебедя и станцует! Переодеть костюм! Костюм!

Все понимали, что первое место девочке дали только за костюм, умалчивая, что она еще и дочь районного начальника. И о ужас! Заставили Машу переодеться и в белой пачке станцевать цыганочку! Хорошо, что пачка доходила до колен! Невероятно, но факт! Маше было отдано первое место и приз! Вручили подарки, и публика, довольная своей победой, покинула зал.

Обычно в ноябрьские праздники, т. е. 7-го ноября в нашем клубе устраивалось торжественное заседание, на котором присутствовали передовики соцсоревнования и, безусловно, все партийные руководители города. С приветственным словом к собравшимся посылали лучших учеников от школы. Дошла очередь и до меня, когда училась я в девятом классе. Классная руководительница помогла мне составить приветственное поздравление от всей нашей школы.

Долго я репетировала свою речь, естественно, стоя как будто на трибуне. Ваня послушал меня и посоветовал заменить начало: речь нужно начинать словами Ленина, произнесенными им на броневике.

- А что он сказал?

- Ленин сказал: Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!

Ваня произнес эту фразу стоя, а в конце цитаты выбросил руку вперед, копируя Ленина. Это так здорово получилось у него!

И мы решили начать мое выступление так: «Товарищи! Сегодня мы празднуем тот день, когда великий гений человечества впервые сказал: Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!», а далее следует то, что мы подгото-

вили с учительницей. Речь моя была готова, и я с нетерпением ждала торжественного вечера.

В районном клубе зал был полон - все начальство района! Выступает первый секретарь райкома партии, за ним председатель райисполкома, от военкомата и другие. Наконец, слышу, что с приветственным словом от школы выступаю я. В волнении взбираюсь на сцену, подхожу к трибуне, из-за которой едва была видна моя голова, и говорю, не глядя в зал:

- Товарищи! Сегодня мы празднуем тот день, когда великий гений человечества Владимир Ильич Ленин впервые сказал: Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась! В конце заученной фразы выбрасываю руку вперед по-ленински, вернее, как Ваня показывал. В зале все поднялись с мест! Аплодисменты, улыбки! Оратор из меня получился отличный: очень долго аплодировали и хвалили!

Осенью 1939 года нас всех старшеклассников собирают вместе в самом большом классе, и перед нами выступает представитель из райкома партии. Такого еще никогда не было.

Он сообщил, что СССР и Германия заключили мир о дружбе. Германия по площади маленькая страна, и у нее нет возможности развивать сельское хозяйство, а наша страна огромная, богатая, поэтому по долгу дружбы мы должны помогать своему другу зерном, пшеницей и другими продуктами. Мир на земле восторжествует, и наша жизнь улучшится. Северный Казахстан - житница России, мы пошлем Германии нашу пшеницу. Всем понятно? Еще бы, конечно, понятно!

Вот только на один вопрос, не заданный на собрании, никто толком не мог ответить: если мы такая богатая страна, то почему в Сибири народ так долго голодает, и почему мы до сих пор не можем насытиться хлебом. Но нам рассказали о счастливом будущем в содружестве с Германией, и этот вопрос сам по себе заглох.

Весной 1940 года к нам на станцию пришел поезд, поставили его в тупик, открыли вагоны и велели всем прибывшим

выгружаться. Это были враги народа Польши, как нам объяснили, в основном женщины и дети. Сидели они на своих вещах долго:

ждали подводы из деревень, чтобы их развезти по колхозам. Несколько человек осталось в нашем селе, без денег и без пищи.

Первое время они шли на рынок или просто на улицы и продавали все, за что можно было получить деньги, вплоть до тонких лайковых перчаток, которые вызывали у наших жителей недоумение: где и когда такие тонкие перчатки можно было носить. Проблем у них и у нас с ними было много.

Однажды на рынке произошло какое-то недоразумение, грозившее вылиться в скандал. Случайно в этом месте оказалась мама. Выяснив ситуацию в качестве переводчицы, уладила спор. Я открыла глаза от изумления, когда мама заговорила по-польски! Но и не в этом дело. Она вдруг преобразилась, стала совсем другой - молодой. Я ее никогда такой не видела, даже голову гордо подняла. С тех пор к маме стали обращаться женщины по разным вопросам: подыскать комнату, найти возможную работу и т. д.

Впереди был учебный год, матери начали искать репетиторов, чтобы по школьной программе подготовить их детей по русскому языку и по математике. Я в школе слыла отличницей, особенно по алгебре. Иногда, когда учитель по математике заболевал, меня вызывал к себе завуч, объяснял задачу по алгебре и просил провести урок в каком-либо классе, даже в моем собственном. Я успешно справлялась с этим заданием.

Одна польская семья попросила позаниматься с их сыном, поступающим в восьмой класс. Звали его Павел Буре. Мы позанимались, и осенью он поступил в школу. От любой оплаты я отказалась: у нас в школе всегда лучшие ученики помогали отстающим.

У нас завязались дружеские отношения со многими ссыльными из Польши. Некоторое из них были жены офицеров, семьи директоров школ и даже до смешного: рабочий Николай и его младший брат Борис, так и приехавший со своим аккордеоном. Николая вывезли только потому, что он, красивый, статный, высокого роста, прекрасно танцевал. Его обычно приглашали на

балы в Ровно и в Здолбуново как партнера по танцам для дам.

Летом мы все любили бегать на танцы в наш районный клуб. Борис играл на аккордеоне, видимо, ему за это платили, а мы без устали танцевали. Часто на танцы приходил старший брат Бориса, Николай, со своей приятельницей Яниной, очень красивой блондинкой. Но она никогда не танцевала. Ее муж, офицер Польской армии, с начала войны был на фронте, но больше она ничего не знала о его судьбе.

Николай, как я уже упоминала, был профессиональный танцор. Он всегда приглашал к танцу только меня, особенно на вальс-бостон. Я была ему до плеч. И он. словно носил меня в воздухе, выделывая головокружительные па. Все останавливались, образуя круг, и наблюдали за нами. Это было что-то неповторимое. Невозможно описать тот восторг полета в музыке, то блаженство, которое испытывала я в танце. Туфель у меня не было, и я шила себе тапочки из тряпок. Кружилась в вальсе так, что домой возвращалась с дырками на подошве. Пришивала заплатки и готовила свою «выходную» обувь к следующему разу.

Горькое сознание «безотцовщины» еще долго сопутствовало моему детству. Мама выбивалась из сил, чтобы накормить нас, а одеждой были чьи-то обноски. Мои сверстницы, девочки четырнадцати-пятнадцати лет, дочери работников районной администрации, одевались по тем меркам шикарно: беличьи полушубки, белые фетровые ботики, меховые шапочки, а весной и осенью прекрасные кожаные туфельки и тонкие чулки. Глядя им вслед, я вздыхала: «Если бы мой папа был жив, и я бы так красиво одевалась».

У нас было своеобразное ухаживание мальчиков за девочками. Никаких откровенных разговоров, тем более встреч наедине. Мальчишками, лет до шестнадцати, верховодил Рифат Валиулин, а другой группкой, пацанами семи - восьмилетнего возраста, Фидрат, брат Рифата. Когда мы прогуливались по Ленинской улице, то по обочине дороги в лопухах и в репейнике прятались мальчишки во главе с Фидратом. Они швыряли в нас репьями, и все норовили попасть в волосы. Попала однажды и я под их

обстрел. Вдруг слышу голос мальчугана:

- Не бросай в Ольгу! Если Рифат узнает об этом, он голову тебе свернет!

Так я узнала, что об ухаживании за мной Рифата знают все, хотя мы с ним никогда не разговаривали наедине, тем более не встречались. Все его ухаживание заключалось в следующем: когда мы с подругами шли в кино, то на следующем ряду позади нас садился Рифат со своими друзьями (билеты продавали без указания ряда и места). После фильма я с подружкой Алей, жившей по соседству со мной, отправлялись домой, а позади нас на некотором расстоянии шел Рифат с кем-либо из своих друзей. У вокзала они останавливались. Мы перебегали через железнодорожные пути и разбегались по домам.

Рифат мне нравился, и его ухаживание за мной мне льстило. Коренастый, хорошо сложен, добрая мягкая улыбка. Он был моим ровесником, но беда была в том, что он не хотел учиться: в пятом и в шестом классах сидел по два-три года. Все его побаивались: хулиган, драчун. Хотя я не помню случая его драки с кем-либо. На третий год его не оставили в шестом классе лишь по просьбе отца, директора нефтяной базы. Да и он не скрывал своего нежелания учиться в школе: натура независимая, гордая, вольная.

Единственный раз у нас с ним состоялся разговор перед моим отъездом в Алма-Ату. Встретились на вокзале. Тогда я поняла, как много я для него значила: передо мной раскрылся нежный добрый человек, робеющий перед своим чувством. Дальше война, фронт. Вернулся Рифат весь в орденах, в звании майора. После фронта его направили учиться в военную академию, но шесть классов средней школы послужили тормозом в его военной карьере. Направили для прохождения дальнейшей службы в город Петропавловск военкомом, но канцелярская служба не его стихия, да еще в военкомате. Так где-то он и затерялся. В мой приезд в Булаево перед демобилизацией кто-то сообщил Рифату обо мне. Его первый порыв был найти меня, но взглянув на себя, словно опомнившись, махнул рукой и молча куда-то удалился. В последующие годы я пыталась его найти, но

безрезультатно.

Наконец вернулся домой и Ваня, наш старший брат, устроился кассиром в банке. Он был нашим кормильцем и главой семьи. Появилось мясо (шел 1940 год). Мама варила суп с мясом, мясо вынимала, в печке подрумянивала, собирала нехитрый обед, и я несла его брату. В обеденный перерыв он закрывал окошечко и обедал. Я в это время отсчитывала рублевые бумажки и по сто штук заклеивала в пачку. Это были счастливые времена в нашей жизни. Все наладилось, и мы были сыты.

Перед выпускным вечером мы с мамой пошли на рынок и купили мне очень красивое платье и туфельки (первые в моей жизни). Я училась успешно и решила поступать в МАИ (Московский авиационный институт). Списалась, получила проспект: решение было принято окончательно. Через год я буду студенткой института! И не только студентка, но и буду летать на самолете и обязательно прыгать с парашютом! Мои подружки даже стали мне завидовать! Их родители не отпускали далеко от дома.

В это время наша старшая сестра, родившаяся в Варшаве, стала разыскивать мамину сестру и остальных родственников. Нашли, списались и начали оформлять документы для выезда в Белосток. Все было оформлено, назначено время для выезда. Но грянула война... Не суждено было нашей маме еще раз взглянуть на своих родственников и побывать в родных местах.

Дружба с польскими семьями не прошла для меня даром. В самом начале учебного года около районного клуба появилось объявление, гласящее, что состоится комсомольское собрание, на котором будет рассматриваться персональный вопрос о недостойном поведении комсомолки Носовой. Собрание состоялось, вел собрание и выступал мой одноклассник и однофамилец Петр. Рьяно, с пеной у рта, он стал доказывать, что комсомольцы должны быть бдительны, а не заводить тесную дружбу со ссыльными врагами. И что-то еще оскорбительное в этом роде. Все были угнетены и молчали.

Только один Леонид Носов, тоже однофамилец, позже прошедший фронт и ставший одним из секретарей Омского обкома

партии, встал на мою защиту. Но один он ничего не мог решить. За исключение меня из комсомола подняли руки даже мои ближайшие подруги, которые были влюблены во многих ребят-поляков. Исключили, как говорится, единогласно, при одном голосе против.

После собрания я пошла домой, зашла за стог сена на огороде, легла и долго лежала в каком-то отупении. Там меня и нашел мой старший брат Иван. Посоветовал написать письмо в обком комсомола. Через месяц меня вызвали в обком, пригласили на совещание, задав ничего не значащих пару вопросов, сообщили, что школьное и районное решение в отношении меня отменяется, и выдали мне мой комсомольский билет. Вот так состоялось мое первое знакомство с "политикой", но которым воспользовались грязные люди из числа высокопоставленных карьеристов.

Война! Мы, как мухи, облепили военкомат. На фронт! На фронт! У большинства моих сверстников не хватало лет или дней до призывного возраста. Моих метрических записей в ЗАГСе не оказалось: все документы сгорели в пожаре, церковь, где меня крестили, разрушена, и все уничтожено. Выход есть, уговорила маму пойти к врачу, как нам сказали, и попросить врача по зубам установить мой возраст. Так и сделали, мама подтвердила, что мне 18 лет, и справку нам выдали. Без паспорта меня и на работу никуда бы не взяли. Пришлось лукавить.

В число первых новобранцев, отправлявшихся на фронт, попал и мой брат Иван. Он был воодушевлен, бодр, говорил, что через месяц - два немец будет разбит! Не унывайте: он скоро вернется с победой. Их увозили на машине в Петропавловск. Он сел в последнюю машину, веселый, и махал нам рукой, пока не скрылись из вида.

Через три месяца пришло извещение, что Ваня был ранен и погиб около Лодейного Поля, там же и похоронен.

Опять наступили черные дни в нашей семье. Кое-как заработав на билет, отправляюсь в Алма-Ату, куда эвакуировался, как мне стало известно, МАИ (аттестат и другие документы я выслала еще в июне). Нашла МАИ, там мне ответили, что они меня могут зачислить, но общежития у них нет. Мне жить негде.

Направляюсь в Педагогический институт, занятия уже начались, учитывая, что на спортивной юношеской республиканской олимпиаде я заняла третье место, меня зачисляют на факультет физкультуры. Прозанимались несколько месяцев, приказ: занятия временно прекращаются, в институте разворачивается госпиталь для приема раненых с фронта. Выдали месячную стипендию и справку.

Куда податься? Решила ехать во Владивосток, где жила Дуся. Покупаю билет до «Новосибирска. По дороге у меня воруют паспорт и оставшиеся деньги (кроме кармана, у меня не было никаких сумочек). Таких пассажиров, как я, оказалось

много. Нас ссаживают в Иркутске. Начальник отделения милиции, куда нас привезли, сжалился надо мной и выдал мне справку о пропаже паспорта.

На мое счастье, у меня сохранилась справка из института. С этой справкой, прячась в вагонах то на верхней, багажной, полке, то под нижней, доехала до Владивостока и свалилась на голову перепуганной сестре.

Сестра рада - не рада, но куда деться, стала меня отмывать и кормить. Паспорт получила и вдруг узнаю, что девушек призывают в армию. Немедленно помчалась в горвоенкомат. Приняли, назначили место сбора для отправки в армию. Сообщаю сестре, она в обморок (ждала ребенка) - я схватила что-то необходимое и умчалась на место сбора.

Послужной список в армии умещается в несколько строк. Я думала, что через несколько недель нас отправят на фронт, но пришлось постигать военные профессии.

На поезде везли нас около двух суток. Высадили на каком-то полустанке, а оттуда на машинах, через речку и леса, к небольшому поселку, за которым находилась воинская часть. Получили военное обмундирование и приступили к занятиям. Примерно через месяц принимаем присягу - с этих пор мы полноправные солдаты. Я попросила, чтобы меня остригли наголо, так как на фронте, куда я готова была ехать, нет времени и возможности заниматься своей прической. Все ахнули, даже командир роты, но таких глупышек оказалось только две: я и еще одна девушка.

Нас разбили на отдельные взводы: телефонистки, радистки и артиллеристы. Я, естественно, оказалась среди артиллеристов, исполняя обязанности наводчика орудия к стрельбе. Девушки располагались в одном бараке, а мужчины в другом. Находились мы недалеко от границы, в нескольких километрах от нас - японец. Требовалась боевая дисциплина и немедленная готовность к бою.

Наши винтовки стояли справа и слева в «козлах» при входе в барак. Ложась спать, обувь ставили у ног около нар,

одежду, сложенную в определенном порядке, тоже на краю нар. По тревоге, сидя, натягивали на себя гимнастерку, штаны, опускали ноги прямо в сапоги, скатку через плечо вешали на себя, бегом направлялись к выходу, забирая свою винтовку с «козел». В считанные минуты были у орудий. Расчехляем орудие, наводим его и докладываем: «Орудие к бою готово!» Командир засекает время - долго копались! Пять минут прошло со времени тревоги!

И так в ночь по несколько раз, сокращая время готовности орудия к бою. Парни вообще прибегали в одних штанах, у орудий продолжали одеваться - девушки стыдливо отворачивались. Не высыпались, но никто не роптал.

Как-то выяснилось, что я владею фехтованием не только на рапирах, но и штыковым боем (все это я постигла на занятиях по физкультуре в институте в Алма-Ате). Меня назначили физруком полка, не освобождая от обязанностей наводчика у зенитки. Каждую ночь несколько боевых (учебных) тревог. Японец-то рядом! Никогда не высыпались. Днем штыковой бой, стрельба, шагистика, занятия на спортивных снарядах... Никто не роптал, многие писали заявления об отправке на фронт, в том числе и я. Ответ: «партия знает, куда посылать» и т. д.

Однажды во время занятий с мужчинами на параллельных брусьях, я показывала, как нужно делать соскок после нескольких махов, подошло начальство и стало наблюдать, как идут занятия. Потом вызвали меня в политотдел и спросили, не хочу ли я поехать учиться в училище младших лейтенантов связи. Мой ответ был прост: если нужно, я согласна. Была весна 1942 года.

Училище находилось в Хабаровске. По прибытии туда я сразу была зачислена в класс радио. Был набран взвод девушек, и я прибыла последней. Обязательным условием попасть в этот класс - среднее образование, а в те годы в провинциях немногие заканчивали десятилетку, т.е. среднюю школу.

В училище порядки были строгие: с утра до обеда занимались радиотехникой, а во второй половине дня - прак-

тические занятия по овладению азбукой Морзе: набирали скорость в приеме и передаче сообщений. Расслабляться было некогда.

Почти ежедневно один час - муштра: навыки командования. В любую погоду ставили нас по четыре человека друг против друга, попарно, на расстоянии около пятидесяти метров. Одна сторона отдает приказы, а их напарники выполняют команду именно своего «начальника» В ветреную погоду и осенью это было трудновато: там я надорвала свой голос, с тех пор закончилась моя карьера «певицы».

Иногда устраивали учения, приближенные к боевым. По тревоге собираемся все вместе, нам выдают саперные лопатки (вешаем сбоку у пояса), винтовки, радиостанции 6-ПК, телефонные провода, коммутатор, скатки (шинели) тоже вешаем на себя и с песнями отправляемся за город. Перед выходом разбивают на группы и назначают командира группы. Помню, я была назначена однажды начальником коммутатора.

К вечеру пришли к месту учения. Команда: «Окопаться!» Своими лопатками роем окоп, устанавливаем коммутатор, телефонисты ведут провода от нашего коммутатора к другим «боевым» точкам объектов, налаживаем связь и выставляем боевые посты. Ночь, все сделано и налажено, а глаза сами смыкаются: устали очень. Нужно еще проверить посты, я выставила два: один на окраине леса, а другой за ним. Начинает светать. Подхожу к дальнему посту и застываю в страхе: среди деревьев там, где я поставила Козлова, шевелится что-то белое и круглое, похожее на привидение. Слышу голос:

- Стой! Кто идет! Пароль!

От страха у меня пропал голос, но выдавливаю пароль и требую отзыв. Все сходится. Подхожу ближе и вижу: у часового все лицо закрыто белым. Он объясняет мне, что в этом лесу гнездо мошкары, они набросились на него и искусали. Он принимает решение: снять кальсоны и защитить лицо, надев кальсоны на голову так, чтобы в прореху можно было все видеть. А пилотку водрузил на свое место. Велела немедленно снять

маскировку: скоро нагрянет командир роты.

Мошкара искусала нас здорово, а одну девушку даже положили в санчасть: она вся опухла. Утром позавтракали и тоже с приключениями. Наш повар варил суп из пшена и сушеного картофеля. Котелок повесил на тонкую жердочку и отлучился на минутку. Жердочка перегорела, и котелок упал на огонь. Другого пайка не было, и он решил вынуть из золы картофелины и пшено, помыть их, залить водой и снова варить. Все ругали его нещадно, позавтракали одним хлебом.

Команда сворачиваться поступила ближе к вечеру. Все очень устали: сказалась бессонная ночь и непривычная нагрузка при рытье окопов. Телефонисты запутались в свертывании своих проводов, пришлось их выручать. То ли дело армейские «аристократы» - радисты! Все при солдате и на нем!

Построили в колонну, с песнями и бодрым шагом уже в темноте отправились в училище. Я была ростом ниже всех, и поэтому меня обычно ставили во главе строя. На этот раз я была крайней слева. Глаза слипаются, а ноги идут сами по себе.

По команде: «Левое плечо шагом марш!» колонна поворачивает направо, а я, сонная, иду прямо. Остановились, все смеются, кто-то догоняет меня и водворяет в середину строя. Пришлось мне еще в армии познать, что такое спать на ходу. В училище от нас требовали очень много и жестко, но мы понимали, что на фронте еще труднее, и намного. Никто не пищал.

Нам не давали никаких поблажек, относились как к солдатам, а не к девушкам в шинели. Например, в столовую приходили строем, по команде садились за стол, дежурный приносил кастрюлю с супом, только что снятую с огня, и разливали по мискам. Мы быстро ели, так как следом приносили кашу в двух огромных чашках, каждый брал кашу сколько ему требовалось и клал в свою миску из-под супа. Все ели уже второе, а я не могла справиться с горячим супом, обжигалась, и пока дула на суп, все поели, раздавалась команда «Встать!», и выходили из-за длинного стола. Несколько раз пыталась

унести с собой кусочек хлеба, так как не успевала поесть, но окрик дежурного: «Пищу с собой не уносить! Хлеб тоже!» С тоской поглядывая на оставшийся хлеб, выходила из столовой. Поскольку на ужин супа не было - можно было наесться вдоволь. Так научились мы быстро есть.

Немного об организации этих курсов. Командующим Дальневосточным фронтом был Генерал Армии Апанасенко, он еще в Гражданскую войну командовал кавалерийской дивизией. Все знали о его строгости в отношении дисциплины в армии, понимали, оправдывали и любили. Как только появился указ Правительства о призыве девушек в армию, он первый организовал подготовку младшего командного состава из числа женщин и следил за ходом их учебы.

Осенью 1942 года нас выпускают досрочно, присвоив звание младших лейтенантов технической службы. Портные снимают с нас мерки и шьют форму. На воротниках гимнастерок и шинели пришивают черные петлицы с одним квадратиком, что обозначает «младший лейтенант технической службы». Докладывают Командующему. Он велит заменить черные петлицы на общевойсковые, а звание присвоить - «лейтенант», в петлицах два кубика. Все забегали, торжественный выпуск откладывается на несколько дней. Даже пригласили парикмахера: вдруг Командующий захочет посмотреть на своих «птенцов». Выдали нам новую форму, подогнанную каждому персонально.

На торжественном собрании зачитали приказ Командующего о присвоении нам звания, и далее следовало назначение, в какую часть каждому из нас явиться. Троих девушек, в том числе и меня, направили в Узел связи штаба Дальневосточного Фронта командирами взводов.

В каждом взводе были радисты, телефонисты, операторы на СТ и другие связисты. Радисты были высококлассные, достигшие поразительной скорости работы ключом. А об одном из них, Василии Т., просто ходили легенды. И нужно же было беде случиться с ним! У него была девушка, сам он

из Хабаровска, которая жила недалеко от штаба фронта. Однажды, возвращаясь с ночной смены, он стал последним в строю, на повороте незаметно исчез: зашел к девушке. Через небольшой промежуток времени явился в часть. Видимо, он и раньше так делал, но на этот раз на вахте его «засекли», и пошло по начальству выше.

Посадили на гауптвахту, а потом решили устроить показательный суд в назидание всем остальным. Василия все уважали и надеялись, что пожурят и на этом все кончится. Но речь прокурора насторожила нас, стало ясно, что приговор будет суровым. Трудно было поверить, но приговорили к отправке на фронт в штрафную роту! Как радист он был клад, но какая от него будет польза в штрафной роте!

Поселили нас в гостинице, принадлежащей штабу фронта и находившейся в пяти минутах от штаба, в двухместных номерах с телефоном. Однажды прихожу я после ночной смены, а мне говорят, что все мои вещи находятся в другом номере, а в этом поселили артистку, приехавшую с администратором и музыкантом.

Певицу звали Тамара Ханум, о ней я раньше ничего не слышала. Но в этой ситуации из-за телефона пришлось довольно часто с ней сталкиваться, особенно с ее администратором. Звонили и спрашивали меня, а Тамара отвечала, что это она и есть, а дальше от скуки разыгрывались какие-нибудь сценки. Ничего особенного не было, но пришлось серьезно поговорить с ней и с ее администратором, настроенным на шутливый лад. Тамара Ханум выезжала с концертами во все воинские части, даже расположенные далеко от Хабаровска. Иногда Командующий Фронтом приглашал ее к себе. За успешную политработу ей присвоили воинское звание «капитан» административной службы (политработы).

Вдруг нашего Командующего Дальневосточным фронтом генерала армии Апанасенко переводят на Запад. Назначают нового, генерала армии Пуркаева. Разговоры, сожаления... Всех женщин-офицеров отправляют подальше от

Хабаровска. В августе 1943 г. я получила назначение прибыть для продолжения службы в Николаевск-на-Амуре в штаб Северной группы войск. Приказ не обсуждается, а служба везде одинаковая: взвод, дежурства и строевая подготовка.

Наш отдельный взвод связи, мужской, временно размещался на какой-то намертво пришвартованной посудине на берегу Амура, а на службу, как положено, выходили в штаб армии. Появляется у нас чудо-солдат, лет сорока, со своим «уставом»: всем делает замечания, наводит порядок, чистоту, а меня называет «дочка», и больше никак.

Однажды я возвращаюсь из штаба, и вдруг разразился такой ливень, что всех перепугал: буквально за две-три минуты улицы города превратились в реки, стремительно текущие в Амур. Негде было спрятаться и бесполезно: сверху, с боков, снизу - вода! Ливень так же вдруг прекратился, как и пошел. Солнце засияло, вода убежала, и пешеходы продолжили свой путь. Мокрая насквозь, я появилась перед очами нашего дневального. Ох и расшумелся же он! Мигом стащил с меня сапоги и понес куда-то сушить.

- Дочка, снимай гимнастерку! Заболеешь!

Нужно было уходить, а он не дает мне мои сапоги (я снимала комнату в частном доме). Пришлось повысить голос, да толку мало. Он был из Йошкар-Олы. С какой любовью рассказывал о своем городе, приглашал приехать в гости после войны.

Ближе к зиме всех перевели в теплые помещения. К моим заботам еще прибавилось отделение девушек. Наступили холода, потом морозы, а строевая подготовка на улице не отменяется. Да и в здании холодно: все было сколочено летом наскоро. Однажды меня вызывают в политотдел и устраивают разнос: У меня солдат-девушка беременная! От кого?

- Не от меня же, - думаю я.

Что тут началось! Ее изолировали в отдельную комнату, допрашивали, кто посмел нарушить устав! Когда? Где? От кого? Она отвечала одно:

- Не знаю, ни с кем не была в связи, наверное, в бане села на то место, где перед нами мылись мужчины...

Начальство орало:

- Не строй из себя святую Деву Марию!

А паренек-солдатик вечерами, крадучись, появлялся около комнаты, где лежала бедная девочка с высокой температурой. Смотрел на меня умоляюще, чтоб я его не выдала, хотя я не спрашивала ее, кто отец ее будущего ребенка: я не должна была это знать, поэтому с чистой совестью отвечала начальству, что никогда ее ни с кем не видела, возможно, во время увольнения в город познакомилась с кем-либо из мужчин. Если бы они нашли «виновника», то немедленно отправили бы его в штрафную роту на фронт.

В ноябре 1943 г. получаю новое назначение: командировка от базы Северной группы войск в Сахалинский отряд, г. Александровск. Сильные морозы сменились пургой. Погода была нелетная, и мой вылет все время откладывался, почти неделю провела на военном аэродроме. Наконец, командование приказывает доставить секретный груз с сопровождающим. На следующее утро прибыла в авиаполк с мешком корреспонденции. Хотя пурга не утихала, но самолет вылетел.

Вел самолет сам командир полка, а меня и майора, не знаю его должности, разместили в бомбовом отсеке на лестнице, уложенной поперек самолета. Мы с майором уселись на лестнице верхом (вернее, он верхом, а я на перекладине: была в юбке).

Пролетаем над Татарским проливом. Друг друга не слышим, хотя перед полетом майор - шутник спрашивал меня, не расскажу ли и ему пару анекдотов во время полета. Майор кричит мне, что будем делать, если по ошибке летчик откроет бомболюки и т. д. Самолет совершил посадку, майор спустился на подставленную лестницу и бодренько приказал солдатам:

- Разгружайте бомбы!

Солдаты поднялись и крикнули:

- Здесь женские ноги!

Сняли меня и на руках принесли в землянку командира полка. Натерли ноги спиртом, надели унты командира полка, напоили чаем с ромом - и я согрелась. Созвонились со штабом сахалинского отряда, за мной прислали связного и усадили в кошевку, запряженную лошадьми, укутали меня в огромный тулуп, рядом положив мешок с секретной корреспонденцией.

Ночь была тихая, морозная, необыкновенно темная, небо усыпано звездами. Лошади бежали бодро, ямщик - связной расслабился, видимо, сон подбирался к нему. На крутом повороте меня выбросило из кошевки вместе с моим мешком. Кое-как освободившись от тулупа, поняла, что мы с мешком одни в этой бескрайней снежной пустыне. А вдруг волки! Куда идти, в какую сторону? Спустя какое-то время услышала шум, прислушалась, подъезжает мой возница, радостный, что нашел меня. Теперь уже доехали до штаба.

На Сахалине в армии служили, в основном, местные жители. На следующий день помогли мне снять комнату около штаба.

Работу по штабу мне поручали самую разнообразную, даже оформление различных докладов командующего об операциях западных фронтов. Я бы сказала, что начальство меня не только любило, но даже баловало. Штаб дивизии находился далеко от города, морозы стояли лютые. Рано утром приходилось добираться почти бегом, чтобы не замерзнуть. Несколько раз наш командующий, проезжая мимо, останавливался, велел мне сесть в машину, говоря:

- У тебя щеки отморожены, немедленно натереть их снегом! Что же я доложу вышестоящему начальству? У нас ЧП? Офицер отморозил щеки?

Видимо, ему доставляло удовольствие подшучивать надо мной.

В выходные дни тоска: делать нечего и идти некуда, в городе культурная жизнь замерла. Вечерами иногда выходили на улицу и слушали шум прибоя, который не умолкал никогда и властвовал над всей округой! Иногда днем бесцельно бродила

по городу из конца в конец иди подходила к порту. Однажды встретила двух бесцельно бродивших офицеров, как и я. Кто-то предложил зайти к его другу, который живет недалеко, на окраине города по дороге в штаб и недалеко от моего временного местожительства. Предложение принято, зашли в магазин и купили бутылку вина «Спотыкач».

Хозяева нас встретили радушно, быстро накрыли на стол, и все уселись за пиршество. Я отказывалась пить вино, так как никогда и ничего не пила. Меня все хором стали уговаривать, что это сладкое вино, и после мороза нужно выпить. Налили полстакана, объяснили, что все пьется залпом.

Вскоре голова у меня закружилась, и я решила пойти в другую комнату прилечь. Рядом с диваном стоял стол, на котором лежала булка хлеба. Мне ужасно захотелось есть, протянула руку к хлебу, булка стала отодвигаться от меня. Долго пыталась отщипнуть кусочек хлеба, но бесполезно: хлеб убегал все дальше от меня. Поняла, что я пьяная и надо уходить домой. Незаметно оделась и вышла на улицу. Навстречу шел солдат, как - то странно посмотрел на меня, но мои ноги сами неслись вперед, унося меня. Войдя в дом, присела на топчан у входа, чтобы снять сапоги, но больше ничего не помнила.

Хозяин с хозяйкой, увидев меня лежащей на топчане у входа, правильно оценили обстановку, раздели и уложили в кровать. Утром мне было очень плохо, но на службу явилась вовремя. Рвота то и дело гоняла меня на улицу (туалет был во дворе). В коридоре встретилась с начальником штаба. Посмотрел он на меня, задал несколько вопросов, вызвал своего адъютанта и велел ему на машине доставить меня домой. Порекомендовал почаще и побольше пить крепкий горячий чай.

После службы сам заехал ко мне, я уже немного отошла, по-отечески пожурил и велел на следующий день оставаться дома. Это было первое ЧП в моей жизни, но последовало и второе, незначительное.

Неженатые офицеры обычно собирались после службы вместе, рассказывали анекдоты, смешные истории, а иногда

шли в Дом офицеров, где играли в бильярд. Естественно, я к ним присоединялась. В шутку мы прозвали наши сборища «Союзом холостяков», даже понравилось такое название. Однажды вызывают меня в политотдел. Зачем? Понятия не имею. Захожу в зал: длинный стол, за ним сидят человек восемь-десять. Четко, по-военному рапортую о своем прибытии. Строго отчитали меня за какое-то неофициальное объединение в «Союз холостяков» и стали стыдить, как это я, девушка, комсомолка, офицер, могла вступить в подобный союз, и т.д. Ох, и досталось мне! На всю жизнь запомнила этот «разнос».

Начальство нашего политотдела, стыдя меня за Союз холостяков, прятало улыбку, глядя на юную девочку, в страхе дрожащую перед ними, просто они меня оберегали. Нужно сказать, что я постоянно чувствовала теплое к себе отношение на службе. Всегда была веселая, общительная, и меня прозвали «наш колокольчик» за мой смех.

В мае 1944 г. вернулась в Николаевск-на-Амуре. Через несколько месяцев вновь приказ: явиться в штаб фронта в Хабаровск. И опять нелетная погода и «палочка - выручалочка» - два мешка секретной корреспонденции, которую нужно доставить в штаб Фронта.

Все тоже закончилось благополучно, но на летном поле выгрузили сначала мешки, а потом вынесли меня и уложили на эти мешки, такова была моя воля. Мы летели на Дугласе, в небольшом грузовом самолете, без кресел, только боковые полки. В салоне было человек двадцать летчиков, недавно окончивших летное училище. Конечно, наперебой все флиртовали со мной, рассказывая всякие небылицы.

Попали в воздушные ямы, около двух часов болтались мы в них: то вверх, то вниз - рвота душила меня, сердце останавливалось. Открыли маленький иллюминатор в окошечке, направили струю воздуха на меня, но ничего не помогало мне: самолет бесконечно поднимался вверх и стремительно падал вниз, и так почти до Хабаровска.

Прошло более двух часов, пока машина не пришла за мной. В штабе фронта сверка печатей на мешках, протоколы, звонки и что-то еще длилось до ночи. Выяснилось, что все в порядке, а они не получили сообщения из-за плохой погоды: не было связи. Отвезли меня в ту же гостиницу штаба фронта, в которой я начинала свою офицерскую службу.

В оперативном отделе штаба фронта, куда я должна явиться по предписанию, мне сказали, что радиостанция, начальником которой я назначена, будет монтироваться на радиозаводе в грузовой машине, а пока я буду в подчинении начальника этого завода. Через день приняла отдельную роту мужчин, недавно призванных в армию. Их нужно обмундировать, обучить строевой подготовке, и вся воспитательная работа ложится на меня, то есть полностью подготовить их к службе в армии. Ничего подобного я до сих пор не встречала: половина из них, выражаясь современным языком, были бомжи, голодные, полураздетые.

Все стало постепенно налаживаться. После месячной подготовки их распределили по воинским частям. Строевые занятия проводила сама, а обмундированием занимался старшина Родионов, богатырь ростом и телосложением. Он вел учет обмундирования и расходов, иногда помогал мне проводить строевые занятия. Я ему доверяла, и зря. После моего перехода на другую работу мне сказали, что он отъявленный жулик, нажился на армейском обмундировании. Это выяснил следующий командир роты при ревизии. Случилось бы это раньше, он подвел бы меня под трибунал.

Полковник, начальник радиозавода, сказал мне, что мне нужно принять женскую роту солдат, работающих на радиозаводе. Старший лейтенант, командир этой роты, подал рапорт об освобождении его от этой должности. Он готов служить где угодно, но только не с женщинами. Вот мы и обменялись с ним ротами.

Никогда не забуду первый день моего появления в этой роте, которая размещалась в двух огромных круглых «фанзах».

Внутри, как в цирке: по кругу двухэтажные нары, в центре стоит стол, скамейки, но это не существенно. На нарах попарно и в одиночку лежали якобы «больные» девицы - солдаты.

Взяла журнал у старшего лейтенанта и стала знакомиться с каждым «солдатом»: фамилия, причина болезни и т.д. Естественно, у врача никто не был, у них месячные, и им нужно лежать. Старший лейтенант стыдливо отворачивался при таком разговоре. В конце я объявила, что их месячные в следующий раз появятся приблизительно через месяц, о чем я пометила в журнале, а сегодня всем встать и отправиться либо на работу, либо в санчасть. Спросила, есть ли среди них такие, которым требуется немедленная медицинская помощь? Таких нет. Все отправились на работу.

Как тут не вспомнить генерала армии Апанасенко, который мудро все предвидел, когда объявили набор девушек в армию, и создал училище подготовки женщин-офицеров.

Вскоре с этой ротой пришлось проститься: получаю новый приказ - приступить к работе в оперативном отделе штаба фронта. Знакомлюсь со служебными материалами о Квантунской армии Японии и прослеживаю, как идет монтаж моей радиостанции на грузовой машине. Перед окончанием монтажа я должна пройти стажировку на радиостанции Командующего фронтом, а пока мне дают недельный отпуск, который я решила провести во Владивостоке.

Во Владивостоке меня ждало разочарование: сестра была эвакуирована, а зять все время находился в море. От нечего делать побродила по территории подплава, расположенной почти в центре города, решая, не поехать ли мне обратно в Хабаровск. Начальник штаба бригады, встретив меня, поинтересовался, как я отдыхаю. Узнав, что собираюсь уезжать из-за того, что нет никого дома, предложил мне сходить в море на эсминце и посмотреть, как идут военные учения по стрельбам на море. Сначала я не поверила этому, но он подтвердил возможность моего присутствия на морских учениях. Безусловно, я с восторгом приняла его предложение.

Утром примерно в половине восьмого за мной пришел вестовой, и мы отправились на корабль. У причала стоял огромный красавец-эсминец «Сталин». Поднявшись по трапу, присоединилась к офицерам, готовящимся к подъему флага. Я встала крайней в офицерском строю. По команде: «На флаг и гюйс смирно!» вместе с другими застыла, приложив руку к пилотке. После подъема флага все занялись своими обязанностями, корабль взял курс в открытое море. От нечего делать бродила по палубе, наслаждаясь морем и легким утренним ветерком.

Меня окружили матросы, свободные от вахты, стали задавать массу вопросов, шутили. Вдруг слышу голос подошедшего матроса:

- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться! Вас просят к телефону!

Удивилась я, кто мог мне позвонить... На берегу у меня нет никаких знакомых, Николай, зять, в море... так и я же в море! Улыбнувшись, спросила:

- Кто меня спрашивает? Рыбы?

- Ха-ха-ха! - раздалось среди матросов - Вы первая, не поддавшаяся на подобный розыгрыш!

Напряжение было снято, завязалась беседа. Подошел младший лейтенант и сказал, что по поручению командира корабля он в свободное время будет сопровождать меня и знакомить с кораблем. Зашли в котельное отделение. Пишу «зашли», но не так-то просто зайти туда: сначала нужно открыть один люк, спуститься и задраить его, а затем открыть другой люк. Волна жара обдала нас! У топки работали матросы! Как они могли выносить это: жар и шум - страшное пекло! Это был сущий ад! Более пяти - десяти минут трудно все это выдержать. Вернулись наверх тем же путем, поочередно открывая -закрывая люки.

Мне очень понравилась кают-компания: огромный стол со стульями, хорошо сервирован стол. Прямо, напротив входа, висел большой портрет И. В. Сталина, с его собственноручной

подписью в дар эсминцу, носящему его имя. Офицеры подробно мне рассказали, как удалось получить этот портрет, а главное -с подписью Сталина.

Командир корабля предложил мне набросить на плечи его плащ, а на голову надеть его фуражку, так как моя одежда не подходит для морских прогулок. Облачившись во все это, я долго стояла у борта, наблюдая за далеко проходящими подводными лодками Море было спокойно, ярко светило солнце.

Поступило предложение: не хочу ли я принять участие в подсчете результатов выстрелов по щиту, стоящему на якорях. А прочему бы и нет! Это даже очень интересно! Спустились в катер, стоявший у корабля. После каждого выстрела эсминец разворачивался, и наш катер, преодолевая кильватерную струю, где нас швыряло с борта на борт, подходил к щиту и матросы семафорили о результатах на эсминец. После третьего выстрела я уже стоять не могла: меня крепко укладывало на борт, и я почувствовала тошноту.

Младший лейтенант посоветовал мне встать, широко расставив ноги, упереться в противоположные борта, и постараться пружинить при каждом крене катера. Легко сказать: это можно делать в брюках, но я была в узкой юбке, без разрезов и складок. Вдруг мы подходим к трапу корабля, и меня буквально на руках подняли наверх, с поддержкой матроса дошла до каюты командира корабля и свалилась на его постель. Благо, там была раковина и вдоволь воды: меня выворачивало всю наизнанку. Наверное, сутки не вставала с постели, приносили пищу, но я пила только чай.

Кончились стрельбы, море успокоилось, и я могла появиться в кают-компании. Обратно шли полным ходом. Но вибрация от работы машин сыграла злую шутку со мной. Сначала, ничего не подозревая, уселась за стол, решила начать с чая, но не тут-то было: стакан чая, дрожа и пританцовывая, удалялся от меня, за ним последовали ложки, ножи и вилки, издавая дразнящий звук. Все внутри меня задрожало, и я едва успела выскочить на воздух. Опозорилась я в том походе

здорово! Но никто и вида не подал. Поблагодарила командира корабля, он был очень вежлив, сказал, что ему было приятно иметь гостью на корабле.

Вскоре вернулся из похода и зять (старший инженер-механик подлодки), смеясь, спросил меня:

- Не ты ли была на эсминце «Сталин» во время учения?

Получив утвердительный ответ, рассказал, что все подлодки получили сообщение: «На эсминце « Сталин» - баба!» Это когда я стояла у борта корабля, любуясь морем, сигнальщики в бинокль зорко разглядели «бабу» на эсминце и сообщили всем!

В первый день после моего возвращения из Владивостока начальник радиозавода приглашает к себе и стыдит:

- Вы же офицер, а ведете себя как! Вам не стыдно!

- В чем дело? Объясните! - спрашиваю я.

- Лейтенант, командир роты, и инженер Генералов подрались из-за Вас! Лейтенант применил оружие! Вы понимаете, что это такое! ЧП!

Ничего не могла сказать в ответ, так как инженера Генералова я плохо знала, видела на работе насколько раз, и не более того, а с лейтенантом не было никаких встреч, кроме деловых. Да и устала я от этих всяких «женских историй». Все уже позади: я спешила на стажировку по своей специальности -на радиостанцию.

Радиостанция командующего Дальневосточным фронтом размещалась в четырех железнодорожных вагонах, стоявших в тупике на окраине города. В трех вагонах - радиостанция и силовые установки, а в четвертом - жили солдаты и офицеры. Для меня освободили от книг купе, запихав их на верхние полки, а внизу - две лавки свободные.

Трудно забыть мое первое впечатление, когда я вошла в приемно-передающий центр: огромные лампы, с меня ростом, урчали, пыхтели, вызывая какое-то мистическое состояние. Я стою рядом с лампой и чувствую, что она живая. А инженер, майор, как бог расхаживал между ними. Все это меня поразило.

Однако проработав целый день с приборами высокого напряжения, чувствуешь усталость во всем теле. Первые три ночи я не спала: как только засыпаю, меня словно кто-то начинает душить, лишь на рассвете удавалось поспать часика два-три.

У майора был самый мощный мотоцикл того времени. В выходные дни он обычно выезжал на нем куда-то за город. Однажды пригласил меня покататься, а заодно и поучиться водить машину. За городом, куда мы приехали, он объяснил мне, как заводить машину и трогаться с места. Управление газом находилось на ручке машины, а рычаг сцепления слева внизу. Практически все просто, но чтобы мне дотянуться до рычага сцепления, нужно низко нагнуться, пошарить и найти его, перевести в определенную позицию, а потом добавлять плавно газ. Пока я искала его одной рукой, а другая, которой я опиралась, непроизвольно «газует» на полную мощность, рывок, бешеный скачок, и я лечу куда-то вперед, делая сальто. Лежу на траве, а где-то рядом, лежа на боку, урчит мотоцикл. Попробовали несколько раз - то же самое! Учение не состоялось - мой рост подкачал.

На следующий день пошла в общую городскую баню помыться. Ко мне подходит женщина и говорит:

- Милая, за что же это так тебя?

Оглянулась, а у меня вся спина в огромных синяках!

Мое время стажировки кончилось, вернулась в отдел, велено принимать радиостанцию, смонтированную в кузове грузовой машины "Студебеккер". Отдельно силовой отсек для двигателя, в салоне, где размещалась сама радиостанция - ящик, внутри которого находились умформеры и все необходимое для обслуживания рации. Крышку ящика обтянули тканью, это и было мое спальное место.

Долгожданный День Победы наступил, война с фашистской Германией закончилась, но после официального сообщения по радио из Москвы народ обезумел от счастья. Вечером в городском парке военные стреляли в небо, словно посылая свою

порцию вдогонку останкам фашистов. Все кричали, смеялись, обнимались. Всеобщее ликование охватило буквально всех, радости не было конца. Но мы-то знали, что война еще не закончена, армия с запада на поездах следовала дальше на восток, и мы берегли патроны, напрасно не выбрасывая их в воздух. Те, кому не привелось воевать на Западе, рвались в последний бой, чтобы поставить свою точку этой войне.

Нам выдали полевое обмундирование, автоматы и заменили наганы на пистолеты, которые нужно было пристреливать. Из винтовки и нагана я стреляла отлично, но автомат... Помучилась, израсходовав немало патронов.

В салоне радиостанции провела весь остаток своей службы, двигаясь вместе со штабом 2-го Дальневосточного фронта. К началу боевых действий на Востоке ДВФ (Дальневосточный фронт) делится на два фронта: Первый Дальневосточный фронт, со штабом в Уссурийске, и Второй Дальневосточный фронт, по-прежнему, со штабом в Хабаровске.

Нашим войскам предстояло действовать против полуторамиллионной японской группировки. Одна только Квантунская армия насчитывала около миллиона солдат и офицеров, а всего сухопутные силы Японии достигали 5,5 миллиона человек.

В ночь на 9 августа началось наступление всех наших фронтов: 1-го Дальневосточного, 2-го Дальневосточного и Забайкальского. Войска нашего, 2-го Дальневосточного, фронта развертывали наступление на сунгарийском и жаохейском направлениях. За неделю мы продвинулись в глубь Маньчжурии на 50 - 200 километров.

Во взаимодействии с Краснознаменной Амурской флотилией форсировали Амур, который из-за ливневых дождей разливался до 60 километров в ширину, преодолели горные перевалы Малого Хингана и вышли к городу Дзямусы, продвинувшись в глубь Маньчжурии до 200 километров. Сорвались попытки японского командования задержать наше наступление на сунгарийском направлении. 2-го сентября Япония капитулировала.

Советские войны продемонстрировали подлинный героизм.

Рядовой Г. Е. Попов, младший сержант А. Я. Фирсов и ефрейтор В. С. Колесник повторили подвиг Александра Матросова. Посмертно им было присвоено звание Героя Советского Союза.

Некоторым штабным офицерам и мне разрешили возвратиться в Хабаровск на корабле. В жизни не видела ничего красивее Амура: тучи мотыльков-однодневок, как снежинки, по вечерам кружились около корабля и, падая, застилали белым ковром поверхность реки. Живописные деревья и кустарники, обрамляя берега и окрестности, манили к себе, словно в сказку о райском уголке.

Перед отъездом из Хабаровска узнала, что мой младший брат, Николай, был призван в армию, находился в стрелковом полку под Уссурийском. Был ранен в голову, лежал в полевом госпитале, но не догадался обзавестись справкой о контузии, о чем позже весьма сожалел: мог бы получить дополнительные льготы, которых так не хватало после войны. Он буквально нищенствовал, пока я «отсиживалась» в лагерях.

Приказ об увольнении в запас всех женщин, служивших в армии, был подписан командованием фронта в декабре 1945 года, а до нас он дошел только к апрелю 1946 года.

В ожидании приказа съездила к маме, в Казахстан. Вернувшись в Хабаровск, продолжала периодически нести дежурство при радиостанции, расположенной за городом. Надо было готовиться к поступлению в университет. По совету сослуживцев избрала Рижский университет. Один полковник оперативного отдела штаба фронта дал мне рекомендательное письмо к своему другу, командиру одного из войсковых соединений, находившихся в Риге. В этом письме просил друга посодействовать мне в устройстве на работу, с жильем и в поступлении в университет.

В любом вузе нужно сдавать экзамен по иностранному языку: немецкому или английскому. Узнала, что в Доме офицеров были организованы курсы английского языка для офицеров, и я решила посещать их, так как все, что связано с Германией, вызывало во мне неприязнь. В Николаевске-на-

Амуре пару недель прозанималась на подобных курсах, но оставила их из-за командировки на Сахалин.

На курсах в Хабаровске познакомилась с женщиной, Надей. Она была врач, а ее муж - военный корреспондент. Английский язык давался нам нелегко, особенно мне: все время вмешивался немецкий язык.

Вечера мы обычно проводили в городском парке, на танцевальной площадке. Однажды на танцах ко мне подошел мужчина, в странной военной форме, и стал что-то говорить. Я его не понимала, но рядом оказался наш офицер и сказал мне, что майор - американец приглашает меня потанцевать с ним. Недоразумение исчезло, и мы закружились в вальсе. Он что-то говорил, а я улыбалась в ответ. Вдруг знакомые фразы, которые мы заучивали на курсах: «как вас зовут», «меня зовут», «я живу...», «где вы живете»... Знакомство состоялось, а дальше ответные улыбки. В интервалах между танцами мы подходили к переводчику, сопровождающему их. Переводчик объяснил мне, что американские летчики живут за городом в воинской части: они строят воздушную трассу между Хабаровском и США. Я не понимала, как это можно строить воздушную трассу, но не забивала себе голову подобными вопросами.

Под конец вечера переводчик передал мне приглашение майора Джона на оперетту, которая будет идти в Доме офицеров в конце недели. В театр они приезжают всей группой.

Об этом приглашении и о своем знакомстве с американцем я рассказала своей подруге по курсам, Наде. Решили пойти вместе и стали заучивать элементарные фразы. В субботу у входа в театр нас ждал переводчик с каким-то офицером, по имени Парк, что меня крайне рассмешило. Для Нади нашелся доктор, а я осталась с Парком, который через переводчика объяснил, что Джон подвернул ногу и просил Парка поухаживать за мной. Шла оперетта «Марица», перевод не требовался.

После этого случая мы с Надей решили активно приналечь на английский язык. У Нади оказалась знакомая девушка, которая закончила английское отделение пединститута, работает переводчицей, и она поможет нам учебной литературой по английскому языку. Знакомство состоялось, но вскоре пришли документы на демобилизацию, и я поехала во Владивосток. Перед отъездом сказала своим приятельницам, что какое-то время я буду жить во Владивостоке у сестры, и если они пожалуют в этот город, то с удовольствием встречусь с ними. О своем приезде они могут написать мне до востребования на главпочтамт. Лида сообщила, что во Владивостоке у нее служит брат, и она собирается в ближайшее время навестить его. По приезду обязательно найдет меня.

Муж сестры - офицер-подводник, жили они в поселке Улис, расположенном на южном берегу бухты Золотой Рог, в районе Чуркина Мыса. Этот поселок принадлежал базе ВМФ, в нем проживали семьи офицеров. До центра Владивостока можно было добраться либо на катере или на лодке «юли-юли», либо на машине, обогнув бухту Золотой Рог с востока.

Мое прибытие и Улис не осталось незамеченным. Помню, в одну из прогулок со своей трехлетней племянницей к нам подошел старший лейтенант и сказал, обращаясь к ребёнку:

- Какая хорошая девочка! Как тебя зовут? Галочка! Какое красивое имя! А как зовут твою маму?

Ребёнок простодушно ответил:

- Это не мама, а тетя Оля!

- О, великолепно! Дай твою ручку, я тоже с вами погуляю.

Нечто похожее происходило и в последующие дни. Меня стали приглашать в город, в театр, на концерты.

В конце апреля получила письмо от Лиды, в котором она сообщала, что находится во Владивостоке, и хотела бы встретиться со мной. Она была впервые в этом городе, знакомых нет, и ей пришлось остановиться в гостинице «Челюскин», в которой проживала ее знакомая по Хабаровску, переводчица английского языка, Ирина. Обещала меня познакомить с ней. Знакомство состоялось. Это была та женщина, которую однажды я встретила в книжном магазине, и она вместе с продавщицей магазина расхваливала мне только что вышедшую книгу Каверина «Два капитана», советовали купить ее.

Узнав, что я начала изучать английский язык, Ирина обещала подобрать какие-нибудь журналы, на которых я могла бы практиковаться в чтении. Учебной литературы по английскому языку у нее в настоящее время не было, но она постарается найти. Лида сказала, что Ирина работает в Американском консульстве во Владивостоке, и ей несложно достать для меня необходимое пособие по изучению английского языка.

Лида прожила в гостинице около трех недель. Иногда я навещала ее, но большую часть времени она проводила с Ириной.

Ничего общего у меня с ними не было, про обещанное пособие по изучению английского языка, видимо, было забыто, и я перестала к ним заходить, да и погода не позволяла наведываться часто в город.

Однажды вечером к нам пожаловали два офицера, сослуживцы зятя, естественно, с поллитровкой в кармане, как тогда было принято. Мы с сестрой накрыли стол на скорую руку, завязался непринужденный разговор, шутки, смешные истории из жизни, о самих себе и о своих товарищах. Очень много и забавно рассказывали об их друге Романе, о его находчивости и остроумии, подшучивали над его произношением.

Во всех историях, рассказанных о нем. Роман был представлен как милый, простодушный и находчивый человек. Чувствовалось, что они его не только уважали, но и любили. В конце, словно опомнившись, заявили, что все это были шутки, а пришли они сюда по просьбе Романа в качестве сватов:

- Роман просит Вашей руки, Ольга. Финал был настолько неожиданным, что даже сами «сваты» смутились. После смеха и шуток я объяснила им, что замужество не входит в мои планы, так как я уезжаю для поступления в университет, а сюда заехала только с целью проведать сестру и ее семью.

Остаток вечера мы провели весело, оба «свата» оказались ленинградцами, один из них, Александр, пригласил меня на какой-то фильм, который шел в клубе бригады. Как-то так получалось, что мы с Александром стали встречаться чаще и все случайно. Если я приходила в кино, то он уже был там, если у него было дежурство по части, усаживал меня на удобное место, чтобы ему можно было отлучиться по службе.

В свободные дни ездили в город, гуляли по городу, не задерживаясь поздно вечерами, так как ни катера, ни лодки «юли-юли» не ходили от города ни на Чуркин Мыс, ни в Улис. Приходилось идти пешком, обогнув залив, а это весьма длинный путь с поджидавшими любителями легкой наживы, с которыми я однажды столкнулись в предыдущий приезд.

Случилось это до предела глупо. Сестра ждала второго ребенка и попросила меня купить кое-что в магазине. Форма мне порядком надоела, поэтому я надела недавно купленные плащ и туфли на высоком каблуке (дело шло к моей демобилизации), красивый шарфик, который закрывал мою офицерскую форму. Пистолет взяла с собой: получилась какая-то полумаскировка.

Увлеклась ходьбой по магазинам и не заметила, как стемнело. «Юли-юли» не ходили, катера тоже не было, и я решила идти пешком. Пошла не по безлюдному шоссе вокруг залива и сопки, а по железнодорожному пути, которой пролегал между сопками. Прошла часть дороги и вышла на открытую местность. Пистолет у меня лежал в кармане, и рука находилась на нем. В левой руке, под мышкой, держала сверток с покупками. Неожиданно впереди меня возник человек, двигавшийся мне навстречу.

Поравнявшись со мной, он резко схватил меня за руку и стал тащить под откос. Я упиралась, стараясь высвободить свою правую руку. Мысль о том, что если он узнает о моем оружии, заставляла меня сопротивляться с удвоенной силой: я помнила наказ, что если я потеряю оружие, то мне грозит трибунал. Стрелять тоже опасно: как я докажу, что стреляла в момент защиты в мирное время. Поэтому освободиться от хулигана на путях, которые были освещены, было непременной моей задачей.

Вдруг он бросил меня и кинулся под откос в кромешную тьму. Меня это озадачило. Повернулась назад и увидела несколько матросов, бегущих ко мне. Оказалось, они были в патруле, освободились и возвращались к себе в часть. На освещенном пути заметили нашу борьбу и бросились ко мне на выручку. Обшарили всю местность и не нашли хулигана. Пожурили меня, что так поздно я возвращаюсь одна по такой дороге, довели до самого подъезда и распрощались. Мне было стыдно признаться, что я офицер и вооружена. Просто сказала, что приехала в гости к своей сестре и не знала о расписании катеров и т. п. Этот случай научил меня многому.

В хорошую погоду, нагулявшись вдоволь по окрестностям,

мы с Александром садились на ступеньки импровизированной лесенки около дома, по которой никто не ходил, поэтому чистой, и о чем-то болтали. Он рассказывал о себе и о своем детстве. Когда становилось свежо, снимал с себя китель, набрасывал на наши плечи, и мы, прижавшись друг к другу, о чем-то говорили долго-долго. Он мне нравился все больше и больше. Его скромность и порядочность подкупали меня.

Встречи наши участились. Во время празднования Дня Победы в клубе бригады был устроен вечер с ужином для офицеров и их жен. Александр мимоходом спросил, не соглашусь ли я пойти вместе с ним. Я не возражала. Назначили время встречи, но Александр пришел за мной с опозданием, извинившись, что в городе его задержали какие-то дела.

Погода была отвратительная, дул холодный ветер, я всю дорогу молчала, кутаясь в черно-бурую лисицу, которая была наброшена на мои плечи, согласно той моде. Меня огорчило его опоздание. Он старался шутить, говоря, что сегодня вечером я стану его мадам, имея в виду, что пригласительный билет выписан на двух человек, но на его фамилию как на супруга. Кто-то шел навстречу, кто-то обгонял, но в такую шквальную погоду друг друга не замечали.

Вечер прошел интересно, стол был накрыт богато, пели песни, танцевали. Один офицер, видимо, с Кавказа, стал танцевать лезгинку. Я не удержалась и вышла к нему, исполняя женскую партию. Танцевала легко, свободно, подыгрывая партнеру. После танца офицер стал на колено, целуя мне руку. Буря восторга, аплодисменты. Попросили станцевать еще, я согласилась, но на цыганочку, если мой кавалер поможет мне. Он с удовольствием согласился. Я давно не танцевала, с тех пор как рассталась с цыганочкой Машей, но ее школа не пропала даром. Нужно было видеть, что творилось в зале с гостями: мой танец буквально их потряс. Подняли меня на руки, усадили на стул, предлагая различные напитки.

С тех пор обо мне все вокруг заговорили как о невесте Александра, хотя ни с его стороны, ни с моей не было об этом

разговора.

И когда в один из вечеров, перед фильмом (Александр был дежурным по части), он сделал мне предложение, я растерялась. Сказал мне, что не требует от меня немедленного ответа, но попросил подумать хотя бы неделю и дать ему ответ.

Замужество не входило в мои планы, я ничего не знала об Александре, да и различные сплетни, очерняющие его как ловеласа, доходили до меня. Обо всем я рассказала сестре и зятю. На что зять заявил, что Александр порядочный офицер, храбрый и независимый, а о его личной жизни он ничего не знает. Мало ли чего и наговорят на человека! Сестра просто рассудила: в бригаде многие женщины хотели бы выдать своих дочерей или сестер за такого человека, как он, - отсюда и разгорелась такая баталия за Александра, чтобы помешать нашему браку. Решать только мне: или выходить за него замуж, если он мне нравится, да и возраст у меня такой, что дальше откладывать нет смысла (исполнилось 22 года), или ехать неизвестно куда, чтобы учиться. Учиться можно и во Владивостоке: вузов много.

Да, во Владивостоке было много вузов. Но как решить вопрос с жильем? Сестра с мужем и двумя малолетними детьми проживали в крохотной комнате на территории подплава, поэтому оставаться у них я не могла. Во Владивостоке остро стоял жилищный вопрос: за годы войны не велось никакого строительства. Попыталась найти работу. Но и это оказалось не менее сложным: у меня не было никакой специальности. Приняла окончательное решение: ехать с рекомендательным письмом в Ригу. Там в воинской части мне помогут решить все эти проблемы.

При следующей встрече сказала Александру, что у меня впереди есть только один месяц, чтобы решить свое будущее. Не позже чем через месяц кончается срок действия моих проездных документов, и я могу опоздать к поступлению в университет. Со мной мое личное офицерское дело, мне уже пора явиться в какой-нибудь военкомат и встать на учет. Я могу принять его предложение, но при одном условии: если в течение месяца он ни разу не выпьет, и будет вести себя достойно, как до сих пор, то я

остаюсь и выхожу за него замуж. Он обрадовался, повеселел и согласился с моими доводами.

Все дальнейшие наши встречи были безукоризненны. Когда ему не нужно было идти в море, мы гуляли до утра. Он никогда не делал попытки поцеловать меня в губы, так как видел, что я дикая и нецелованая, как он выразился позже. Дальше объятий или поцелуя в голову или плечо, не позволял себе.

Страсти, разговоры, сплетни, очерняющие Александра, угнетали меня. Оставалось дней десять до конца «испытательного срока». Александр и зять поехали на охоту на Птичий остров. Оттуда вернулись поздно вечером на следующий день с двумя птицами. Мы с сестрой пошли на кухню разделывать птиц, а мужчины остались в комнате с их приготовленной водкой. Утки были готовы, сели за стол, поужинали, зять быстро захмелел, я вышла на крыльцо проводить Александра. Он обнял меня, стал безумно целовать, говоря, что не может дождаться того дня, когда мы будем вместе. Сопротивляясь, я ему сказала, что не хочу его больше видеть и уезжаю отсюда совсем. Рассвирепев, он схватил меня за руку, стал тащить к соседнему дому, в котором жил, требуя, чтобы спокойно дома мы смогли поговорить. На его дерзость я твердо заявила:

- Отпусти мою руку! Я сама пойду в твою комнату, и там поговорим!

Вошли в комнату, где, кроме стола, стула и кровати, ничего не было. Говорила я, говорила долго, говорила обо всех сплетнях, которые идут вокруг него, о пьянках, о женщинах и еще шут знает о чем. Он молча выслушал, привел убедительные доводы, в чем-то оправдываясь, что-то отрицая. Говорили долго, оба устали, а когда посмотрели в окно, то увидели, что уже утро, и офицеры цепочкой подались на службу. Пора и ему идти. Мне было стыдно и оставаться, и выходить из дома. В итоге, он проводил меня, под взглядами некоторых любопытных, до порога квартиры сестры, открыл дверь и сказал:

- Дуся, после службы я приду за Ольгой! Пусть собирается!

Так и не состоялась свадьба! Поженились без романтики,

хотя свадьба была запланирована, и ужин расписан.

Вскоре он пошел в море, а я стала приводить нашу комнату в порядок: побелила, помыла, развесила занавеси, портьеры, кое-что приобрела из посуды.

Семейная жизнь начала налаживаться и входить в свою обычную колею. Подружилась с некоторыми женщинами, женами офицеров. Муж не пил, как и обещал, но от компаний невозможно было отгородиться. Выпив, Александр становился совершенно другим наедине со мной. Все высказывания его сводились к недовольству действиями руководства бригады. Из всего этого я поняла следующее.

Война начинается на Дальнем Востоке. Флоту отдан приказ, выйти в море. Выход был усеян плавающими заградительными минами. Командование бригады подводных лодок принимает решение: выходить строго в кильваторе за лодкой, которой командовал Александр. Она прокладывает путь среди минных полей. Операция прошла успешно: никаких потерь. Но командование не только не наградило моряков головной подлодки, да и остальных участников похода, а постаралось свести все это к рядовому случаю. Алкоголь растормаживал мужа, боль за несправедливое отношение к личному составу его лодки просыпалась вновь. Он возмущался:

- Мне стыдно смотреть в глаза матросам! Они шли бок о бок со смертью в том походе! Каждую минуту их поджидала опасность! Все были на пределе своих возможностей, но весь экипаж работал как единый механизм. Ни одна лодка, следовавшая за нами, ни один член экипажа не пострадали. Их даже забыли отблагодарить! Я чувствую ответственность перед ними, но ничего не могу поделать!

Его голос становился все громче, я умоляла успокоиться и уснуть. Что только ни предпринимала, чтобы он не доходил до такого состояния! Неоднократно грозилась уйти, немедленно, даже ночью. Он успокаивался, просил прощения, засыпал.

Уж очень часто он стал засматриваться на мой живот с немым вопросом. И действительно, почему я не беременела? По

совету сестры поехала в город к врачу. Гинеколог обследовала и сказала, что у меня «недоразвитый детский организм», а так все в порядке. Но когда через пару месяцев муж узнал, что ребенок будет, его было не узнать. Никаких попоек после выхода в море, никаких веселых компаний. Всегда рядом, радостный, счастливый. Очень сильно любил море. Как-то признался мне, что в море он тоскует по мне, а дома, если засидится, по морю.

Во всех официальных и неофициальных компаниях отказывался от выпивки. Как-то после успешного выхода в море и по случаю какого-то праздника устроили застолье. Пришел с поздравлениями начальник штаба бригады. Увидев, что Александр отказался от второй рюмки водки, сказал ему:

- Я Вас понимаю, многие беременные женщины не переносят запах спиртного.

Возможно, со стороны я воспринималась как своевольная, взбалмошная, капризная. Но все это было далеко не так. У меня были свои принципы, вложенные с детства - домостроевские понятия о семье, о матери и детях. Не только любовь, но прежде всего уважение к мужу, отцу семейства, должно быть основой семьи. И это у меня на всю жизнь. До сих пор я не понимаю, почему муж должен мыть посуду, стирать и т.д. Это принижает его, снимает ореол мужества, такого мужчину я вряд бы полюбила. Для меня существовало одно кредо: если поженились - значит, любят друг друга, но у каждого в семье свои обязанности.

Был забавный случай в период моей токсической беременности, который я без смеха не могу вспоминать. Как-то муж пришел домой, а ужин я не смогла приготовить: лежала пластом на кровати, сдерживая приступ тошноты. Попросила его поджарить себе яичницу с салом, плотно прикрыв дверь, чтобы запахи не неслись в комнату. На его вопрос, как готовят яичницу с салом, объяснила, что нужно нарезать сало, слегка поджарить, а сверху залить яйцами. Прошло минут двадцать, открывается дверь, на пороге появляется Саша, растерянный, а за ним врывается клуб дыма.

- Что случилось? - спрашиваю.

- Яичница льется и горит пламенем, - отвечает он в растерянности, переминаясь с ноги на ногу.

Я вбегаю на кухню и вижу: на примус со сковородки льется жир и горит: сковорода заполнена нарезанным салом с горкой, верх которой залит яйцами! Сало плавится и течет, а до верхнего слоя «айсберга» жар не доходит. Взглянула на мужа: «морской волк», готовый найти выход из любого положения, стоит смущенный предо мной, как нашкодивший школьник! И как не полюбить такого человека, который ради спокойствия жены пошел на такой «подвиг».

У нас с Александром все было хорошо, весело, и других компаний мы не искали.

Моя беременность принесла массу хлопот, если можно их так назвать. Я не переносила сначала запах яблок, жареного, выхлопных газов машин и т. д. Мы жили на первом этаже. Даже при закрытой форточке, когда проходила мимо грузовая машина, я чувствовала запах газа, и у меня открывалась рвота. Любая пища заканчивалась рвотой. Однажды ночью, проснувшись, сказала мужу, что съела бы кусочек хлеба с черной икрой. Он встал о постели и поехал в город на попутке в дежурный гастроном. Вернулся с черной икрой, на всякий случай прихватил с собой и красную. (В те времена на рынке красная икра стоила один рубль стакан). Взглянув на икру, еще не пробуя, повторилась та же реакция, что и раньше. Пришлось ему прятать свою покупку где-то на кухне, чтобы я не видела.

Путем проб выход был найден: галеты, именно флотские галеты. Однажды лодка вернулась на базу поздно ночью. На всякий случай Александр захватил с собой несколько галет и плитку шоколада из своего походного пайка. Я попробовала галеты: вкусные, поела немного - реакция положительная. Уговорил меня попробовать шоколад. Горький, но приятный. Почти половину плитки съела - настроение отличное. С тех пор он стал приносить мне с похода шоколад и галеты. Плитку шоколада я держала под подушкой, отламывая по кусочку.

Я повеселела, да и наступала та критическая минута, когда

ребенок должен колотить ножками. Мы могли уже выходить к знакомым, на флотские вечера в клубе. Вторая половина беременности прошла в движении, в домашних заботах, в приготовлениях к родам. Ела, ела, набивала рот, не переставая. Много гуляла, даже перепрыгивала канавы, подхватив руками живот.

Время шло к родам. Меня стал мучить вопрос, как я буду рожать. Ничего об этом не знала и стеснялась кого-либо спросить, даже сестру. Конечно, будут резать живот! Одна из жен офицеров недавно родила, я ее встретила в бане спустя некоторое время. Никакого следа операции не увидела на ее животе. Меня это еще больше озадачило. Моя сестра рожала в больнице. Если я спрошу ее об этом, она будет смеяться надо мной: считала меня умной, смелой, находчивой. Засмеют! Так и не решившись ни на какие расспросы, предоставила все это врачам. Не я первая и не я последняя! А зря - это мне стоило дорого! Элементарная вещь -предродовые воды, зная о них, я бы облегчила свои муки. Но все по порядку.

Подошло время, сильные боли приступами в правом боку не давали мне покоя. Николай Шульга, врач и друг Александра, осмотрел меня и сказал, что надо немедленно ехать в больницу, которая находилась в центре города. У кинотеатра, мимо которого мы ехали, толпились люди, а огромная афиша сообщала, что идет трофейный немецкий фильм «Где моя дочь?» Боль покинула меня, и я заявила:

- Идем смотреть этот фильм! У меня ничего уже не болит! Никакие уговоры и призывы к здравому рассудку на меня не действовали: я хочу смотреть этот фильм! Твердо зашагала к кассе, а мои мужчины понуро последовали за мной. «Билеты все проданы» - гласила вывеска у кассы. Но я была непоколебима в своем решении. Один мужчина продавал билеты с рук, в два или три раза дороже их номинальной стоимости. Я потребовала, чтобы муж купил у него билеты, так как сеанс скоро начинается. Спекулянт посмотрел на Александра, увидел на его кителе силуэт подводной лодки, взглянув на меня, сказал:

- Для подводников билеты по госцене!

Вручил три билета на балкон. Сюжет фильма был несложный. Артист застает свою жену с другим мужчиной и убивает ее. Его арестовывают, на произвол судьбы остается крохотная дочь. Отсидев в тюрьме лет пятнадцать, он возвращается и начинает поиски дочери. Узнает, что одна очень богатая бездетная семья удочерила ее. Пытается встретиться с дочерью, поговорить. Его убеждают не говорить дочери правду: она помолвлена, и скоро состоится свадьба. Своим свиданием он может испортить ее будущее. Они устроили «случайную» встречу, организованную приемными родителями. После встречи дочь сказала, что что-то значительное прошло рядом с ней.

Этот фильм мы недосмотрели: я была вся заревана, с трудом сдерживала рыдания. Николай с Александром переглянулись, муж схватил меня за руку и потащил на выход. Боль в животе прекратилась, и я настаивала ехать домой. Но под их силовым конвоем все же была доставлена в больницу.

Фильм оказался пророческим, но с той лишь разницей, что родился сын, а не дочь, остальное все совпадало, кроме убийства физического. Сейчас, когда я оглядываюсь на прошлое и все анализирую, то все воспринимается как-то странно, вплоть до мистики.

В больнице меня сразу направили в родовую палату, положили на стол, но я то и дело вскакивала: видимо, не прошло нервное возбуждение после фильма. Сутки провела в тяжелых муках, боли были нестерпимые, металась по подушке, на голове образовался колтун.

На следующий день, часов в пять-шесть вечера, ко мне подошла медсестра, посмотрела на меня, спросила, когда отошли воды, о чем я понятия не имела, но по наводящим вопросам уточнила, примерно, сутки назад. Сказала, что она с машины скорой помощи, ей велено доставить меня в больницу для перворожениц. Судя по всему, она не уверена, что довезет меня до больницы. У меня скоро должны начаться роды, а если они начнутся в машине, то меня не смогут спасти: я могу умереть. Рекомендовала не соглашаться на переезд. В это время вошла

санитарка в палату и громко объявила:

- Кто Копытова! Там внизу муж спрашивает, родила или нет.

В один миг, вскочив с кровати, в растерзанной сорочке, босиком я оказалась бегущей по лестнице. Издали среди мужчин, атакующих окошечко справочной, увидела мужа. Закричала:

- Саша! Меня хотят отправить в другую больницу. Сестра сказала, что по дороге у меня начнутся роды и я умру.

Что здесь началось! Он схватил меня на руки и бегом устремился на второй этаж. Подбежал к столу врача, держа меня на руках, устроил такой скандал, что они его запомнили надолго.

Врач что-то стала говорить, что сейчас они положат меня в родовую, но, не доверяя им, он сам понес туда. Лишь только на пороге родовой палаты им удалось забрать меня.

Опять стол, но я уже ничего не понимала, только слышала крик врачей:

- Тужься, сильнее тужься! Дыши глубже, еще глубже! Кричи, кричи сильнее!

Но я не умела кричать и не понимала, зачем это нужно, только дышала и тужилась, дышала и тужилась долго, кажется вечность. Силы покидали меня, а голос врача все подбадривал:

- Еще, еще тужься, ножки застряли!

Потом тишина, крик ребенка, голос доктора:

- Сын, крикун, весь в отца.

Я куда-то провалилась. Какое-то время спустя меня опять заставили тужиться: что - то не отходило.

Перенесли в послеродовую. Спать, спать, спать... Подошла нянечка, спросила, родила ли я, муж дожидается внизу. Нашелся карандаш и клочок бумаги, я нацарапала: «Родился сын, доктор сказала, весь в тебя, «крикун». Пить, пить и спать...

Все дальнейшее было как обычно, за небольшим исключением. Естественно, сына я увидела только на следующий день, когда принесли на кормление. Взяв в рот грудь, он тут же засыпал, ничто не могло его разбудить. Но однажды совсем в неурочное время мне принесли сына, заявив, что он своим криком не дает

никому покоя. Велели накормить. Прижавшись ко мне, мой комочек опять заснул, вытолкнув грудь. Мне говорят, что он кричит больше всех и громче всех, но у меня мирно засыпает. Один раз он изловчился и высвободил обе ручки, подняв их вверх. Сбежались сестры и врачи, стали бережно массировать ручки, чтобы вновь запеленать его. Всем своим существом восставал против того, что его отрывали от меня и куда-то уносили. На кормление нам приносили детей на 10-15 минут, потом снова уносили, откуда ежеминутно, не умолкая, несся крик, надрывая наши сердца.

В одно из кормлений детей в палату буквально ворвалась медсестра, спрашивая у кого номер ребёнка 26 (или 27). Одна мамаша отозвалась, медсестра подбежала к ней, схватила ребёнка, развернула, а там вместо дочери лежал мальчик. Что тут началось! Крик, истерика! Мы все распеленали своих детей, чтобы убедиться, наш ли ребенок, а мамочка, которой принесли мальчика, была в обмороке. Взяв ребенка у матери, сестра убежала. Вскоре принесла дочь, а мать все рассматривала, ее ли это ребенок.

Позже нам объяснили, что выписавшейся матери принесли ребенка согласно номеру, находящемуся на поясе, повязанном поверх одеяльца. Другой номер был привязан к ножке, но его забыли снять при выписке матери. Когда мамочка приехала домой, развернула свое чадо, то можно представить, что дальше произошло. Многие из нас плакали, не будучи уверены, своего ребенка они кормят или чужого. Чувство страха подмены детей не покидало нас.

Значительно позже, когда сын стал офицером, я вдруг узнаю, что его кровь совсем другой группы, ничего общего не имеющая ни с группой крови отца, ни с моей, да и резус крови отрицательный! У многих медиков пыталась выяснить, как это могло быть, в ответ слышала недвусмысленные шутки. Сын не жил с отцом все годы, но постепенно становился все более похожим на него, даже привычки одни и те же. Медицина до сих пор не ответила мне ничего вразумительного.

Сын рос спокойным, хотя первый месяц сильно кричал иногда: у него были какие-то приступы боли. Врачи ничего не

находили. Постепенно стал спокойнее, но только у меня на руках. Стоило мне выйти из квартиры повесить пеленки для сушки, как тут же проходящий мимо квартиры человек бежал ко мне со словами:

- Ребенок ужасно кричит, что-то с ним случилось. Я вбегаю в комнату: сын раскрыт, на полу лужа в метрах двух от кроватки, сам он мирно посапывает или просто смотрит на меня. Отхожу к двери - снова раздается крик. И так все время, не отпускал меня ни на минуту, словно что-то предчувствуя.

Этот день, 17 ноября 1947 года, мне не забыть никогда'. Нашему сыну исполнилось два с половиной месяца. Обычно утром он просыпался радостным, что-то выкрикивал, стараясь ручки засунуть в рот, и будил нас. В этот день все было тихо, муж проснулся, посмотрел в окно и быстро стал собираться на службу. Перед уходом подошел к кроватке сына:

- Ты почему не спишь и не поешь как обычно? Ну ладно, иди к мамочке!

Подал мне ребенка в постель, поцеловал нас и пошел на службу. Сын не взял грудь, выпихнув изо рта, не плакал, устремив глаза куда-то вдаль. Если выходила в кухню, он начинал плакать. Несколько раз я пыталась его накормить -безрезультатно. Все время смотрел куда-то, прислушивался и не плакал.

Пришла знакомая, сидела долго. Он вел себя по-прежнему: не ел, не пил, не плакал и не спал. У меня создалось впечатление, что он прислушивается к чему-то. Охватило волнение, что могло случиться с ребенком! Дождусь мужа, и мы поедем к врачу.

Около трех часов дня раздался стук в дверь. Я открыла, в комнату вошли трое мужчин: два незнакомых и третий - офицер из нашей бригады. Мне протянули какую-то бумагу и сказали:

- Вы арестованы!

Словно горячая волна обдала меня своим жаром: ноги стали ватными, внутри все оборвалось, и какая-то пелена стала опускаться на меня. Крепко прижав сына к груди, усилием воли дошла до его кроватки, положила в нее ребенка и беспомощно опустилась на рядом стоящий стул. Пришедшие офицеры что-то спрашивали, но я не понимала их, задавали вопросы моей гостье, стали рыться в столе, взяли альбом с фотографиями, письма, мои военные награды, документы. Рылись, в основном, в бумагах.

«Что они ищут? А если икону увидят?» - пронеслось в

моем сознании. Вдруг они обнаружат ее под подушечкой сына, небольшую иконку Божьей Матери, которую прислала нам свекровь из Ленинграда, узнав о рождении внука. Тревожная мысль не покидала меня: если они найдут у нас икону, то тогда мужа немедленно исключат из партии (поэтому я и прятала ее в колыбели сына), ведь не докажешь им, что икона принадлежит ребенку. Слава Богу, пронесло: они не стали рыться в детской кроватке.

Обыск закончился. Длился недолго: нечего и негде было искать: комнатка маленькая, 14 кв.м., обставленная убогой мебелью: кровать, кроватка сына, диван, стол, два стула и платяной шкаф.

- Одевайтесь! Поедете с нами! Ребёнка оставьте! -приказал один из офицеров.

Я запротестовала, сказала, что пока муж не вернется, я никуда не поеду. Поговорив между собой, они решили, что я могу взять ребёнка, а муж подъедет туда позже. Велели накормить ребенка и взять с собой запасные пеленки для сына. Ребёнок есть не стал, продолжал тупо смотреть куда-то вдаль и прислушиваться.

Я была в пижаме мужа, любила в нее кутаться, когда он уходил на службу, да и кормить ребенка в пижаме удобней. Поэтому, набросив поверх юбку, сунув босые ноги в валенки, стала собирать для сына пеленки и подгузники. Все положила в мой бывший походный чемоданчик, и мы направились к машине, которая ждала нас у подъезда. Местный капитан с нами не поехал. Всю дорогу мучил вопрос: «Зачем?», «Куда?» Голова раскалывалась. Сердце колотилось. Разум отказывался дать ответ.

Подъехали и какому-то зданию. Ввели в огромный кабинет, за столом сидел пожилой полковник. Мне показалось, что я его раньше где-то видела. Он был похож на того полковника, с которым я однажды оказалась в купе поезда в одной из своих поездок во Владивосток накануне демобилизации. Узнав, что я собираюсь поступать в институт,

посоветовал избрать профессию филолога. Мотивировал это тем, что для женщины, будущей матери, эта профессия весьма полезна: нужно воспитывать новое грамотное поколение для мирной жизни в нашей стране. Всю дорогу мы проговорили о моем будущем. Впервые посторонний человек по-отечески и так любезно давал мне советы. Немного озадачили его слова по поводу моего возраста. Он считал, что не следует далеко откладывать вопрос о замужестве:

чем дальше, тем труднее мне будет решиться на этот шаг. Но выходить замуж следует только за человека, которого я полюблю.

На мои недоуменные вопросы о причине моего ареста этот полковник отвечал:

- Вы виноваты.

- В чем?

- Во всем. Позже узнаете. Сейчас Вас отвезут в тюрьму.

Он даже не взглянул мне в глаза, не сказал, в чем моя вина

На этой же легковой машине меня привезли в тюрьму во Владивостоке, там приняли без лишних проволочек (видимо, все уже было согласовано и оговорено). Прямо с вахты направили в баню для санобработки. Завели в грязное помещение, в котором несколько душевых сосков спускалось сверху, из которых капала ржавая вода. Сбоку окошечко, за ней кочегар. Он сказал:

- Раздевайся, сейчас пущу воду. Положив ребенка на скамейку, я направилась к душу. Протянула руку - грязная ржавая вода полилась на нее.

- Ладно, - сжалился кочегар, - одевайся. Оттуда меня повели в тюремную больницу. Незаметно опустилась ночь, было темно, свет мерцал только около дежурного. Дежурный подвел меня к какой-то двери и скомандовал:

- Заходи туда!

Я переступила порог, за мной закрылась дверь. В темноте разглядела что-то белое и направилась к нему. Освоившись с темнотой, поняла, что это кровать, покрытая простыней. Положила на нее сына, направилась к двери, чтобы взять чемодан, оставленный там. Ребенок заплакал. Вдруг услышала женский окрик:

- Уберите ребенка! Недавно с этой кровати унесли женщину, умершую от дизентерии.

Я схватила сына, не зная, куда мне двинуться в темноте. Женщины помогли добраться до пустой кровати, без постели, там я и провела всю ночь, сидя на досках с ребенком на руках.

В «палате» были четыре женщины. Расспросы, советы посыпались со всех сторон. Они были умудрены тюремной жизнью, знали многое. Например, когда вызывают к большому начальству, то сначала запирают заключенного в большом шкафу, потом этот шкаф стремительно проваливается в темноте, задняя стенка шкафа раскрывается - и заключенный оказывается в каком-нибудь кабинете, где его, ошеломленного, подвергают пыткам. И многое еще такого о тюрьмах и лагерях. Меня они не спрашивали ни о чем, но советовали говорить поменьше о себе и о других.

Голова раскалывалась от их рассказов и советов. Бесполезно было говорить, что я не знаю, за что меня привезли в тюрьму. Разговор переключился на ребенка, каждая из них хотела подержать хотя бы минутку. Начальству тюрьмы устроили форменный скандал, требуя, чтобы немедленно принесли ванночку с теплой водой. Как ни странно, начальство отреагировало на их просьбу, и вскоре появилась ванночка с теплой водой и двумя табуретками для подставки. Нужно было видеть, сколько счастья было на лицах этих женщин, окруживших малыша.

Несколько дней никто не вызывал, словно все забыли обо мне. Потом привели меня в угловую комнату, в которой находился капитан в морской форме. Дня три подряд одно и

то же: где родилась, училась, почему пошла в армию, когда демобилизовалась, почему приехала именно во Владивосток и т.п. И он все записывал. Я поинтересовалась, почему он ни разу не спросил о моей службе в армии, а только все вопросы касаются Владивостока. На это он ответил, что им известна моя безупречная служба в армии, у меня очень хорошая характеристика, и большое спасибо за такую службу. Так в чем же дело? Почему меня арестовали?

- Вы допустили некоторые ошибки, находясь во Владивостоке, о них-то и будет идти разговор. Объясните, как, зачем и почему Вы познакомилась с Матусис.

Все объяснила, досконально, но он даже записывать это не стал. Какой-то странный был разговор, вернее допрос. Луч солнца все эти дни ярко светил в камеру, где был огромный стол и два табурета. На одном конце стола лежал сын, а на другом сидел капитан и записывал мои «показания» в протокол допроса. Сын, барахтаясь, ножками раскрыл одеяльце и направил струю прямо на протокол, на котором еще чернила не высохли. Я испугалась, а капитан расхохотался: вся писанина была залита, нужно было переписывать снова. Повеселев, капитан сказал, что у него точно такой же сын, и зовут его тоже Сашкой. Передал от мужа коробку шоколадных конфет. Мой муж часто заходит к нему в кабинет, он верит, что я ни в чем не виновна. Ему жаль моего мужа, надеется, что все будет хорошо. На этом «следствие» прекратилось, меня с сыном перевели в эту угловую камеру с двумя огромными окнами. Потянулись жуткие холодные дни и одиночество, к которому я не привыкла. Но «ягодки» были еще впереди.

Грянули декабрьские морозы, небывалые для Владивостока. Чай в металлическом чайнике, который мне приносили вечером; за ночь остывал настолько, что к утру покрывался тонкой короткой льда. Со стиркой пеленок была не менее сложная проблема. Иногда мне удавалось их застирать в холодной воде в общем туалете, куда меня

выводили. Но это вскоре прекратилось: стоило мне выйти из камеры, пользуясь тем, что сынок заснул, как бежит надзиратель, заставляет бросить стирку и скорее идти к ребенку: он ужасно орет, не случилось ли что-нибудь с ним. Вбегаю в камеру и подхожу к сыну - он умолкает. Всем своим маленьким существом протестовал против моего отсутствия. Выпросила таз - немного облегчило ситуацию, но воду выносить-то надо.

Иногда ночью он просыпался и устраивал такой крик, что надзиратели подходили к камере и орали на меня, требуя, чтобы я успокоила ребенка, обзывая меня всякими матерными словами. Что я могла сделать? Ходить по камере и убаюкивать его? Грудь не брал. Что-то его беспокоило, но врачей не было. Единственное, что я могла: ходить всю ночь по камере, прижимая сына к себе и согревая своим телом. Пеленки, выстирав в чае, так называлась теплая вода, я могла сушить только на себе, обмотав их вокруг своего тела. Чтобы сменить пеленку, прижимала сына к груди, вытаскивала из-под него грязную пеленку и вместо нее подсовывала чистую, согретую и высушенную на моем теле.

Заболели мы оба, сначала, видимо, я, а потом сын. У меня пропал голос, я хрипела. Еле допросилась измерить температуру. У меня она была 39,5.

На следующий день меня вызвал начальник тюрьмы. Повели к нему с сыном. У начальника в кабинете сидел тот самый полковник, к которому меня привезли в день ареста. Поинтересовался, почему я хриплю. Объяснила, что у меня болит горло и высокая температура, в камере стоит жуткий холод. Он отправил меня обратно.

Что тут началось! Все забегали, прибежали врачи, сестры. Обследовав, сказали, что у меня в горле нарывают двусторонние фурункулы, если завтра не сделают мне операцию на горле, то я задохнусь. Поставили спиртовой компресс вокруг горла, за ушами, дали что-то выпить и ушли.

Прижав сына к себе, я отключилась. Помню, во сне

что-то глотала, проваливалась куда-то и опять глотала... Утром пришла в себя. Сын лежал в жару. Опять пришли врачи, осмотрели меня и сказали, что повезло: операцию делать не будут, головки обоих фурункулов прорвались, дело пойдет на поправку. Дали какое-то лекарство, которое будет действовать якобы не только на меня, но и на сына.

Днем нас перевели в соседнюю камеру. Там раньше была аптека, но за несколько часов ее срочно куда-то перевели. Печку топили так, что нельзя было дышать. Но и здесь наше благополучие было недолговременным. Как только мы засыпали, полчища клопов лезли на нас со всех сторон. Лампочка горела всю ночь, но именно ночью они окружали нас, словно, у них были часы. Лезли к сыну. Я избрала тактику: ложилась на спину, а на ноги клала подушку, на которой спал сын. На несколько минут проваливалась в сон и я. Вдруг какая-то неведомая сила поднимала меня: клопы окружали сына со всех сторон подушки и двигались к нему. Я буквально сметала их прочь на пол, счищала с подушки, на которой он спал, и вновь засыпала. Ночь длилась бесконечно, до утра не хватало сил дотянуть.

В одну из ночей в камеру вошли надзиратели (женщина и двое мужчин) и приступили к обыску. Ощупали меня, проверили мою одежду и стали разворачивать пеленки на сыне, роясь в них. Я вскрикнула:

- Товарищи! Что вы делаете, он только что уснул!

- Брянский волк тебе товарищ! - ответил один, продолжая свое дело, и разбудил ребенка, выдергивая из-под него пеленку, удостовериться, не вложено ли под него что-нибудь недозволенное. По сей день, когда я пишу эти строки, в моих ушах слышится надменный голос этого верзилы.

Как только мы немного отошли от нашей болезни, пришла надзирательница, велела нам теплее одеться и идти с ней. Вещи брать с собой не нужно.

Опять нас посадили в легковую машину, повезли в город, подъехали к огромному зданию. По длинному коридору,

устланному ковровой дорожкой, подвели к тяжелой дубовой двери, доложили и ввели нас в кабинет, как я узнала позже, это был кабинет генерального прокурора Приморского края.

В кабинете было много народа, среди них был мой муж, и он сразу направился ко мне. Нам разрешили в углу кабинета побыть вместе. Я вынула сына из одеяльца, развернула лицом к отцу, и тут случилось нечто невероятное:

ребёнок протянул к нему ручки, приблизился и губками прилип ко рту отца. Муж зарыдал, схватил ребенка и прижал к себе. Плакала и я.

- Так что вы решили? Вы забираете ребенка? - раздался голос прокурора.

- Как жена решит, так я и сделаю, - ответил муж.

- Ну тогда мы сами его заберем.

- Вы не имеете права так поступать! Опять повторяется 37-й год! - в свою очередь закричал муж. - Вы сажаете невинных людей!

- Замолчите! Мы и вас туда следом направим, если будете так себя вести!

Меня велели увести. Пока я упаковывала сына, муж шепнул мне:

- Я верю, что ты невиновна. Я буду писать Сталину.

Оказывается, все это свидание было устроено только с одной целью: отправить меня без ребенка в Москву, такое было указание свыше. Поэтому срочно сменили камеру, «подлечили» и поспешили выполнить последнее указание: изъять ребенка! Муж знал о цели этого свидания, взял с собой мою сестру (она оставалась на улице) на тот случай, если я сама соглашусь передать ребенка. Обо всем этом я узнала значительно позже, но пока в голове был туман и страх. «За что все это и зачем? Я никогда и никому ничего не делала плохого! Здесь какая-то роковая ошибка! Меня с кем-то перепутали!» Хотелось кричать, рвать на себе все, но сынок так уютно устроился у моей груди и посапывал. Прошла еще одна ночь, я не сомкнула глаз.

Опять повторилось то же, что и в день ареста: сын ничего не пил и не брал грудь. Опять куда то вдаль смотрел и прислушивайся. Мое смятение усилилось. В середине дня пришла надзирательница и велела мне одеваться и идти без ребенка к начальнику тюрьмы. С сыном посидит медсестра. Я отказалась идти без сына, несмотря на все ее доводы. Накричав на меня, она ушла.

Вскоре вернулась вновь, заявив, что меня посылают на этап, я должна идти в ванную комнату и там пройти санобработку. Я направилась с сыном в руках за ней. Вошли в ванную. Она стала набирать воду, велела раздеться и мыться, а ребенка она подержит. Дав ей ребенка в руки, я встала между нею и дверью, быстро сбросила с себя одежду, взяла из ее рук сына и слегка присела в ванную. Она поняла, что ее план не удался, а возможно, в ней заговорило что-то материнское, резко бросила: «Одевайся». Довела нас до камеры, ушла.

Я поняла, что сейчас у меня будут отнимать сына, и стала метаться по камере. Куда деться? Как защититься? Стала в угол камеры, забаррикадировавшись столом и табуретом. Вскоре охранница вернулась одна и сказала, что начальник тюрьмы разрешил идти к нему с ребенком. Мы послушно последовали за ней.

Ввели нас в какой-то зал, там находилось несколько человек, в том числе и мой следователь, который не смотрел на меня и отворачивался. Вдоль стен стояли стулья. Начальник тюрьмы зло спросил меня:

- Почему не отдаешь ребенка мужу? - и что-то еще в этом роде.

Вдруг сын заплакал, впервые за этот день.

- Покорми его, - скомандовал начальник. Я подошла к какому-то стулу, села, дала грудь, но он вытолкнул ее, продолжая плакать. Встала, пройдясь по комнате, чтобы успокоить его. В это время, видимо, по команде начальника тюрьмы сзади с двух сторон подскочили

ко мне два охранника и стали нажимать на мышцы рук. Почувствовала: руки немеют, а третий спереди схватил ребенка. Вижу, ребенок уплывает вперед, оставляя у меня в руках конец шарфа, которым я обвязывала одеяльце для прогулок по улице. Я закричала, как в агонии, сын тоже закричал мне в ответ. Мне всунули в рот кляп, куда-то потащили, и больше я ничего не помнила.

Очнулась в камере, лежа на полу, на матрасе, грудь была туго перебинтована. Около меня, тоже на полу, сидела женщина, услужливо помогая мне привстать. Так я там пролежала два или три дня. Потом пришли за мной, куда-то повезли, что-то говорили, но я была немая, периодически стонала. Привезли на железнодорожный вокзал, завели в «столыпинский» вагон-тюрьму, поселили в одноместную камеру, и вскоре поезд тронулся. По-прежнему ничего в рот не брала, лежала, тупо уставившись в потолок.

Дважды на остановках в больших городах ко мне в камеру заходили женщины и осматривали мою грудь: не началась ли грудница. Опять перевязывали грудь и уходили. Купе от коридора отгораживалось железной решеткой, около которой все вертелся мой сопровождающий, младший лейтенант. Он не без смущения сообщил мне, что у него есть молокоотсос на случай, если появится молоко. Все уговаривал меня поесть, сыпал цитатами знаменитых людей о том, что «источники надежд бесконечны», «надежда покидает человека последней» и т.п.

Единственное, что мне давало силы, так это то, что меня везут в Москву, а там Сталин, я напишу ему письмо, разберутся и меня отпустят. Это вселяло в меня надежду. Конечно, в Москве письмо скорее дойдет до Сталина, чем из Владивостока. Лишь бы скорее в Москву. Как только Сталин узнает о подобном глумлении - он непременно накажет виновных. В Москве я никогда не бывала, но в моем воображении она была в ореоле добра и справедливости.

Ужасная боль в сердце, будто там открытая

кровоточащая рана, не могу найти положение, чтобы слегка унять эту боль. Об одной мысли о сыне я вскакивала и начинала метаться по этой двухметровой камере, напоминающей могилу. Боль в сердце, именно физическая боль, не давала мне покоя. Я стонала, металась, заливалась слезами, а мой охранник - лейтенант, все успокаивал меня.

Во второй половине января, под вечер, поезд прибыл в Москву. Сквозь кордон милиционеров, стоящих вдоль всего перрона от выхода из вагона до «воронка», я прошествовала как важная персона, неся в руках чемодан с пеленками сына, которые они забыли изъять. Скучающие пассажиры столпились за спинами милиционеров, недоумевая, что это за «птица», из-за которой перекрыты все входы и выходы.

Воронок шел долго. Мороз, запах непереносимых мною выхлопных газов и тупая неизвестность. Куда, зачем, почему? До сих пор никто мне толком не сказал, за что меня арестовали.

Машина остановилась в каком-то дворе. Меня завели в большую мрачную комнату, посреди которой стоял длинный и широкий стол. Велели раздеться догола и лечь на стол. Стол был холодный, ничем не накрытый. Одна женщина обыскивала в голове, в ушах, а другая - под ногтями рук и ног, между пальцами. Гинеколог, видимо, произвел свой обыск, не спрятано ли там что-нибудь, сняли бинты с груди, тоже проверили, велели стать на четвереньки, разглядывая меня сбоку и снизу. Всего не перечесть. Все команды бесстыдного и унизительного обыска я выполняла безропотно, так как состояние прострации еще не покинуло меня. Все происходило как в дурном сне.

Затем сказали: "Одевайтесь!", и повели меня куда-то через двор, заполненный штабелями колотых дров, сложенных в огромные пирамиды. Было темно и тихо. Один конвоир - спереди, другой - сзади. Иногда они останавливались и пощелкивали пальцами, подавая какой-то условный знак. Я вспомнила тех женщин, которые были в «больнице» владивостокской тюрьмы, их рассказы по поводу всевозможных методов ведения допроса, мне стало жутко.

Может быть, меня ведут на расстрел? Где? Не за той ли кучей дров? Куда меня привезли? Возможно, это не Москва? Зачем же тогда они подавали условный знак щелчками пальцев? Подошли к какому-то низенькому домику, там тускло светился свет. Зашли в него. Опять команда: «Раздевайся!» Завели в следующее отделение, во всю комнату яма, выложенная кафелем и слегка

наполненная водой. Велели мыться. Вода была по щиколотку, села в нее и пригоршнями стала поливать на себя.

Я не мылась более месяца, и поэтому нет ничего удивительного, что теплая вода оказала на меня успокаивающее действие. Надзирательница, вернее работница, сжалилась, добавила воды и дала кусочек мыла, чтобы я помыла голову.

Оттуда тем же двором и пощелкиванием пальцами меня повели до здания, в котором горел очень яркий свет. Сфотографировали, стали снимать отпечатки пальцев. Эту процедуру я проходила впервые, и мне было очень щекотно. От служителя, снимавшего отпечатки, пахло хорошими духами, и он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию.

Опять меня куда-то повели. Завели в бокс, снова велели раздеться до гола. Надзиратели - мужчины забрали мою одежду и ушли. Бокс был узкий, т. е. можно было стоять только в одном положении: прямо перед «глазком». Над головой висела лампа ватт на 500, ее свет резал глаза до боли. Я видела и слышала, как «глазок» периодически открывался, кто-то смотрел и хихикал: охранники развлекались.

Волнение вновь охватило меня: куда взяли мои вещи? почему я стою здесь голая на обозрение охранников? что дальше будет? Спустя час дверь открылась, и на пол бросили мои вещи, горячие, чем-то пахнущие: видимо были в прожарке (в дезинфекции). Опять длинный путь по коридорам. Вошли в лифт, спустились вниз, а все происходило на первом этаже. Выйдя из лифта, мы оказались перед решетчатой дверью, за которой находилась надзирательница. Вновь:

- Стать лицом к стенке, поднять руки! и т. п.

Повели вдоль камер, открыли одну из них, там находились три женщины, спящие. Подняли всех на ноги. Принесли еще одну кровать и сказали, что это мое место.

Утром женщины приняли меня настороженно. Я еще ничего не знала о «подсадных утках», и мне была непонятна их холодность. Одна из них, Екатерина Михайловна, как я узнала позже, дочь священника, держалась замкнуто и отчужденно: большую часть

времени проводила в молитвах, стоя около окна, упирающегося в бетонную стену. Неба не было видно. При открытой форточке доносился крик ворон, не приносящий радости. Откуда там столько ворон?

Балерина Большого Театра Нина держалась приветливо и любезно. И немка, фрау Мюллер, ни слова не говорящая по-русски. Я не вникала в их жизнь: всецело была поглощена раздумьем о случившимся со мной. Никак не могла ответить себе на вопросы: «Что я могла такое совершить, чтобы оказаться в тюрьме? Почему? Зачем? Где мой сын? Почему отняли его у меня?» Сын... и слезы, слезы.

Первые дни меня никуда и никто не вызывал. Потом дверь открылась, голос надзирателя:

- На букву «Н» кто? Выходи!

Я назвала свою фамилию и отправилась за ним. Наконец-то вспомнили. Обыск при выходе из тюрьмы: лицом к стене, женщина обыскивает с головы до пят, решетка открывается, заходим в лифт, поднимаемся. Ведут по длинным коридорам, обставленными пеналами. Перед поворотом коридора опять, как и ночью, щелкают пальцами. Если в ответ слышится такое же пощелкивание, то загоняют в пенал, чтобы встречные не могли увидеть друг друга.

Привели к следователю. Впереди, у окна, два огромных стола с телефоном, за одним из них сидел внушительного вида подполковник Озорнов, как позже он назвал себя. Справа от входа - маленький столик и табурет, на который он велел мне сесть.

Подполковник сказал, что он будет вести мое дело. Я обрадовалась, набрала полную грудь воздуха, чтобы пожаловаться на несправедливость ареста, что-то стала говорить, как вдруг он заорет на меня:

- Хватит! Расскажи о своей шпионской деятельности!

Попыталась сказать, что это ошибка, я не шпионка, но он не слушал меня. Посыпался такой отборный мат, которого я еще в жизни не слышала. Я и такая, и сякая, охмурила владивостокского следователя: вместо дельного протокола он прислал какую-то

муть! Но здесь такие номера не пройдут! Орал как бешеный.

По мере нарастания его мата росло мое удивление. Он это заметил и еще больше разошелся. Когда он выпалил: «Ты всемирная проститутка! Всемирная б...!», я вдруг разразилась хохотом, хохотала так, что он обомлел. Приступ хохота у меня не останавливался, все громче и громче. Он испугался и засуетился, стал подсовывать мне стакан с водой. Я не могла остановить свой смех. Он вызвал конвоира и отправил меня обратно в камеру. Истерика моя перешла в слезы. Не вызывал несколько дней. Больше терапию матом он не применял, подбирал дружеские ключи.

По поводу «всемирной б... и проститутки»... У меня в детстве была забавная история. Напротив нас жила подруга моей старшей сестры. Рая, очень красивая, всегда ходила в туфлях на высоком каблуке, в узенькой юбочке. Когда она проходила мимо нашего дома, мой старший брат Иван и его товарищи подсматривали за ней в окно и говорили:

Посмотрите, вон проститутка пошла!

Я поняла, что это слово обозначает «красивая девушка». Однажды брат с друзьями чем-то занимались на кухне, а они очень любили экспериментировать. Мы с моей подругой, нам было года четыре-пять, решили их повеселить, устроив концерт. Привязали к пяткам катушки из-под ниток (в качестве высоких каблуков туфель), обтянулись узко-узко платком, как юбка у Раи, попросили зрителей усесться по местам и провозгласили:

- Концерт начинается!

Напевая тра-ля-ля, тра-ля-ля, мы из-за двери вышли на «сцену», раскланялись, с приплясом, насколько нам позволяли наши «каблуки», запели:

А мы проститутки! А мы проститутки!

Брат встал, вышел на «сцену» и дал хорошего шлепка нам обеим, повелев забыть это слово. Мы так и не поняли, за что и почему нас наказали.

И когда следователь орал, что я «всемирная б... и проститутка», то я живо представила себе, что я выхожу на перрон

или на тротуар и объявляю, что «я проститутка..., проститутка», пританцовывая, как в детстве.

Во время последующих дневных допросов он интересовался, зачем я приехала во Владивосток, кто меня познакомил с офицерами - подводниками, почему я вышла замуж за подводника. А потом стал требовать от меня, чтобы я призналась, по чьему заданию приехала, какие шпионские задания выполняла, как познакомилась с Матусис и т. д.

Обвинял меня в том, что я выдала тайну Матусис, сказав ей, что во Владивостоке есть подводный флот.

Пыталась объяснить следователю, что наличие кораблей и подводных лодок во Владивостоке не является военной тайной. Город расположен вокруг бухты Золотой Рог и вдоль восточного побережья Амурского залива. Центральная набережная города тянется вдоль северного берега бухты Золотой Рог. На этой набережной расположены прекрасные здания дореволюционных построек, гостиницы, рестораны, магазины и различные иностранные консульства. Напротив них в бухте всегда стояли корабли, подводные лодки всех типов, красуясь своими названиями и номерами. Например, Л-32 (Ленинец 32) или Щ-32 (Щука 32). Любой заинтересованный человек мог без труда не только записать их номера, но и сфотографировать.

Обвинял меня и в том, что я якобы сказала, что мой муж командир подводной лодки. И опять нужно было объяснять, что все командиры подводных лодок носят слева на кителе силуэт подводной лодки: это их привилегия, а не тайна. Я якобы выдала численный состав экипажа лодки, на что опять приходилось доказывать, что и сейчас ничего не знаю о численности личного состава лодки. Сама была военной и знаю, что вне службы ни с кем, даже с родными, не полагается обсуждать служебные дела.

Ночью, когда мне не давали спать круглые сутки, он что-то очень долго писал, изредка бросая фразу:

- Ну, давай признавайся в своей шпионской деятельности! - И, не получив ответа, углублялся в свою писанину.

Не орал, даже стал улыбаться, видимо, у него там

складно получалось.

- Ну, как ты думаешь, сколько человек может быть на подводной лодке?

- Не знаю.

- Сто или меньше?

- Я была в чине лейтенанта, командовала взводом и отдельной ротой, т.е. у меня в подчинении было от двадцати человек до ста и выше. Мой муж имеет звание капитан-лейтенанта, значит, по аналогии у него должно быть не менее

ста человек.

- А где они на лодке размещались?

- Затрудняюсь сказать...

- Возможно, у него было человек двадцать?

- Все может быть.

Времени у него было предостаточно, и мы всю ночь до шести часов утра провели в гадании, сколько человек размещается на лодке... В конце протокола дописал, что я назвала цифру 12-13 человек. Видимо, днем накануне с кем-то проконсультировался.

На заявление следователя, что выдала, куда и когда выходят в море подлодки, я тоже отпарировала: муж только вечером накануне выхода в море просил меня приготовить ему чистое белье, так как утром идет в море. На какое время и куда идут - у меня даже такого вопроса не возникало.

Неумные, глупые вопросы, подобные этим, сыпались из него. Тактика менялась, он стал утверждать, что мой муж был настроен против советской власти, критиковал ведущих политических лидеров руководства партии, ругал начальство бригады, так как был озлоблен, что его обошли наградами. Якобы он и к товарищам по службе относился высокомерно. Отец его был кадетом, кадетские замашки видны и в сыне.

Я вспомнила, как Александр, выпив, иногда возмущался, что руководство бригады подводных лодок не наградило никого из личного состава его лодки после успешного выхода в море через минные поля. Лодка Александра шла первой, прокладывая путь

среди плавающих мин, закрывавших вход в бухту. Личный состав лодки работал на пределе своих возможностей: любая ошибка им жизни. Остальные лодки следовали за лодкой Александра строго в кильватере. Операция прошла успешно, но командование бригады свело это к рядовому выходу кораблей из бухты.

Неужели кто-нибудь, кто знал о его высказываниях, донес на него, исказив суть дела? Этого быть не должно! Офицеры по службе уважали Александра. Все знали, что он храбрый и порядочный человек. Часто приходилось слышать:

- Кто у нас сегодня в море? Акула? Можно спать спокойно. («Акула» - неофициальное прозвище лодки мужа).

Первые испытания новых спасательных аппаратов, в которых личному составу аварийной лодки, находящейся в подводном положении, были поручены Александру. Задание весьма ответственное и серьезное. Все прошло идеально.

Об этом следователь, естественно, не знал, иначе список моих «шпионских донесений» он бы увеличил еще на один пункт. Приходилось очень внимательно следить за своей речью, сдерживая давящий туман в голове и непреодолимое желание сомкнуть глаза.

Составлял протокол, требовал, чтобы я его подписала, я не подписывала, он убеждал, что моя подпись нужна только для того, что я прочитала протокол, «Здесь же не указано, что ты соглашаешься с написанным!» Чепуху, которую он нес, просто невозможно было запомнить. Но это была только прелюдия к последующим допросам, вернее, черновик.

Во время ночных допросов он все время писал, заглядывал в какие-то бумаги и продолжал писать. Временами отрывался от бумаг, бросал мне фразу:

- Ну что? Будешь признаваться?

- В чем?

- В своей шпионской работе! - и продолжал писать - Кого ты знаешь в бригаде подводных лодок?

- Никого, кроме врача, с которым дружил мой муж и который следил за моей беременностью, и его жены. Мы

никуда не ходили и ни с кем не встречались из-за моей болезни.

На следующем допросе разговор переводил на мое знакомство с Ириной Матусис:

- Какие шпионские задания она давала тебе? Как никаких? С чего начинался разговор, когда ты к ней приходила?

-Как дела? Что нового в городе, в театре...? Обычный разговор...

А записывал он, как выяснилось позже, Матусис якобы спрашивала, куда и на какое время подводные лодки уходят в море на боевые учения, и я ей все докладывала. Более того, я рассказала ей, что в бригаде помимо лодок имеются два эсминца, небольшие мастерские для мелкого ремонта лодок, а на капитальный ремонт их отправляли на завод, даже назвала номер этого завода.

На несколько дней следователь приутих. Нервы у меня были на пределе: я в Москве, но ничего не изменилось, никто меня не слышит, до Сталина как до неба, хотя я ему написала одно письмо. Нам официально разрешали писать любые заявления и письма Генеральному прокурору и даже Сталину. Для этого отводили в специальную кабину, давали лист бумаги и ручку. Ясно, наши письма после прочтения шли в мусорную корзину следователя.

Все женщины, сидевшие со мной в камере, никогда не рожали, и им были непонятны мои страдания и переживания. Первое время мне приходилось обращаться за помощью к гинекологу: родовые разрывы вдруг обострились, стали кровоточить, и требовалась вата. У меня создалось впечатление, что Нина и Екатерина Михайловна стали меня остерегаться: не больна ли я чем-нибудь. Со временем все уладилось, даже стали спрашивать о сыне, но видя, что их вопросы только бередят мои раны, переходили на другую тему.

Все рассказала им о своей жизни, о своей службе в армии, о замужестве, но ничто не приносило мне успокоение. Последний взгляд сына куда-то вдаль в ожидании чего-то,

последний крик в ответ на мой, когда его отрывали от меня, - не расскажешь и не опишешь. Это не заживаемая рана на всю жизнь. Вряд ли можно описать состояние матери, когда у нее вырывают ребенка. Физическая боль в сердце неотступно была со мной и тогда, и последующие годы, не притупляясь.

Голова опухала, и я отказывалась мыслить. Следователь сказал, что мужа тоже арестовали, а сына отдали в детдом. Я ему не верила, а вдруг правда? Как выжить в этом аду? Опять ничего не могла есть, только пить. Мозг воспалился.

В одну из таких ночей мне приснился удивительный сон: передо мной вдруг появился человек, сидящий напротив меня, в странной белой одежде. Его фигура, хитон, слегка вьющиеся золотистые волосы, спадающие до плеч, все напоминало спроектированный кадр на колышущемся экране. Он очень печально смотрел на меня, сочувствуя мне. Я сразу поняла, что передо мной Иисус Христос, хотя до этого никогда и нигде не видела такой иконы, да и видеть не могла: церквей вокруг не было, а та, где меня крестили, была разрушена. Позже, спустя много лет, я зашла в Церковь Иисуса Христа, расположенную напротив Донского Монастыря в Москве. Там я вдруг увидела репродукцию Иконы Иисуса Христа. Это было именно то, что я видела тогда во сне. Была счастлива ее приобретению.

Утром я рассказала Екатерине Михайловне о своем сне. Не успела до конца поведать свой сон, как она воскликнула: «Это был Иисус Христос!» Спросила, умею ли я молиться и знаю ли хоть одну молитву. Естественно, нет. Она научила меня читать «Отче наш» и молиться утром и вечером перед сном. Мой сон она истолковала следующим образом: меня ожидают очень тяжелые испытания, но Иисус Христос не оставит в беде и поможет. Как в воду глядела, но об этом позже.

Хочется немного рассказать о немке фрау Мюллер. Никто в камере ничего толком о ней не знал, поскольку она по-русски не говорила ни слова. Роль переводчика была предоставлена мне, так как в школе я изучала немецкий язык. Учителями были местные немцы, некоторые плохо знающие русский язык. Сначала

был Густав Антонович, обучавший не только труду, но и языку, а в старших классах - Вильгельм Корнеевич. У него был стеклянный глаз, и мы по своей детской жестокости прозвали «Гляс Ауге», хотя очень любили его. Около нашего поселка находились два немецких колхоза, «Арбайтер» и «Ландман». Они жили как-то изолированно и не очень-то приветствовали заблудших ягодников и грибников, во всяком случае, так рассказывали дети.

В параллельном классе со мной учился Яша Браун, милый, общительный юноша. Он со мной заключил союз: домашнее сочинение по литературе я ему пишу, а он пишет для меня сочинение по-немецки, когда нам его задавали. Учителя не могли нарадоваться, мы тоже. Осенью, когда приступили к занятиям в девятом классе, учитель немецкого языка велел нам дома написать сочинение на тему, связанную с летними каникулами. Яша почему-то в школе не появлялся, пришлось писать самой.

Написала по-русски, а потом с помощью словаря перевела на немецкий. Сочинение было написано в подражание стихотворению «Мое путешествие по Гарцу» Генриха Гейне. Хотя горы я видела только на картинках и никуда не ездила далее 80-ти километров от села. Равнину знала отлично, но никто ее так красиво не описывал, как Гейне - горы, подражать было некому. Просто я все стихотворение переложила в прозу, используя себя в качестве героя. На следующем уроке с блаженной улыбкой ожидала похвалу учителя. Но случилось неожиданное: он сказал, что мое сочинение написано по-немецки, вернее, немецкими словами, но он абсолютно ничего не понял, о чем я писала. Полный провал!...

В детстве у меня был неплохой голосок, я выступала на всех концертах с исполнением популярных песен, а на районном смотре даже исполнила романс Гурилева «Однозвучно гремит колокольчик». В школе появилась физгармонь, говорили, что ее привез Вильгельм Корнеевич из дома. Он со мной позанимался, и я на концерте исполнила на немецком языке «Русалку» Гейне, а он мне аккомпанировал. Читала на выпускном вечере «Перчатку» Шиллера и «Лесной царь» Гете.

К тому времени, как я оказалась на Лубянке, немецкий язык призабыла основательно, однако моих знаний хватило, чтобы общаться с фрау Мюллер. Ее лицо становилось удивительно радостным, когда мы могли поговорить по-немецки. Она поведала следующее: к концу войны ее муж, офицер, примерно, в чине полковника, решил перейти на сторону русских, так как разочаровался в Гитлере. Взяв с собой жену, детей у них не было, сдался русским. Их привезли в Москву и посадили в тюрьму на Лубянке.

И уже три года, или больше, они сидят здесь. Изредка ее вызывают, дают почитать письмо, написанное мужем и адресованное ей. Она пишет ответное письмо мужу и передает через них. Никаких обид или недовольства, на судьбу не роптала. Она была так рада, что могла поговорить по-немецки. Научила меня словам и мелодии рождественской песни «Тихая, святая ночь»... Мы с ней вполголоса напевали, я в слезах, а она отрешенно. Остальные нас слушали и плакали.

К этому времени Нина рассказала о себе, о своем аресте, как директор Большого Театра по телефону попросил ее срочно к нему подъехать. После ванной, накинув шубу на плечи, взяв такси, поехала. В кабинете у директора ее уже дожидались, сказав: «Вы арестованы», увезли на Лубянку. Все дело выеденного яйца не стоило. Муж ее - Борис Чирков, известный в стране и мой любимый актер. Как племянник Молотова, он часто бывал на официальных приемах с женой. Пересказывать всего не стану, но ей пришлось отвечать за то, что во время танца в зале с послом Японии, она могла передать ему военные тайны и т. п. Забегая вперед, скажу, что в камере слева от нас в это же время сидела жена Молотова. Об этом стало известно позже, на свободе.

Перед праздником 8-е Марта Нина получила передачу от мужа: сыр, масло, икру черную и т. п. Всех нас угостила, а фрау Мюллер даже боялась притронуться к этому божественному угощению. Так мы жили дружно, подбадривая друг друга.

В начале марта у меня все круто изменилось: начались круглосуточные допросы: день и ночь - весь календарный месяц.

Утром после завтрака уводили к следователю, днем часа в четыре - пять приводили в камеру, вечером в одиннадцать часов мигала лампочка, извещая об отбое, т. е. вы можете ложиться спать, открывалась дверь: «На букву Н?», и меня уводили на допрос. В шесть утра приводили в камеру, завтрак, туалет, и снова все по кругу.

Лампочка в потолке горела круглые сутки. Днем не разрешалось лежать на кровати, только сидеть, так как стульев и табуреток не было. Ночью должны были спать на спине, положив руки поверх одеяла. Приносили книги для чтения, но не те, которые просили, а те, что выбирал следователь.

Шесть дней и шесть ночей допросы, на седьмую ночь, с воскресенья на понедельник давали шесть часов сна, и так весь календарный месяц. Первую неделю я еще бодрилась, но потом -все как в тумане. Именно в эти дни и ночи следователь подсовывал мне для подписания протоколы о моей «шпионской деятельности», о муже. Даже находясь в таком состоянии, я отказывалась их подписывать. Как он только ни орал на меня! Как только ни обзывал! Угрожал оружием, а одни раз подошел ко мне и стал тереться ширинкой брюк о мой нос! В ушах стоял шум, голова раскалывалась. Ночью, видимо, в соседних кабинетах никого не было, и он давал волю своим чувствам, что только он ни кричал!

Ко всем моим бедам добавилось еще одно: у меня открылось кровотечение. Ваты давали крохотную щепотку, достаточно, чтобы протереть руки. Однажды ночью, сидя у следователя на допросе, я почувствовала, что кровотечение усилилось, в валенках полно крови. Силы покидали меня. В это время опять появляется Христос: он опустился передо мной, сочувственно смотря мне в глаза, и весь Его лик выражал страдание. Мне так захотелось дотронуться до его колышущейся пряди волос, убедиться, действительно ли это наяву, и я протянула руку.

- Встань! Ты что руками размахалась! - заорал следователь и раньше времени отправил меня в камеру.

Днем, когда он, вероятно, отсыпался, готовя себя к ночной

«работе», я находилась в камере. Ноги опухали, нестерпимо болели, а положить их на кровать нельзя. Все время в глазок заглядывал охранник, примерно, через каждые 10-15 минут, чтобы проверить, не сплю ля я. Мы пошли на хитрость, я садилась на кровать спиной к глазку, ноги вытягивала на кровати, закрыв шубкой, половина которой свешивалась вниз, прикрывая сверху валенки. Брала в руки книгу, делая вид, что читаю, и проваливалась в сон на несколько минут. Нина тоже читала, сидя лицом к глазку. Когда она видела, что глазок открывается, громко шептала: «Оля...», и я, сонная, переворачивала страницу книги. Глазок закрывался, и я вновь засыпала. Слава Богу, наша уловка удавалась, хотя к ней мы прибегали не ежедневно.

Иногда ночью вместо моего следователя сидел другой офицер, занимаясь своими делами и не обращая на меня никакого внимания. Мог задать какой либо вопрос, не ожидая ответа, но обычно молчал. Я должна была сидеть на табурете, сохраняя равновесие. Однако когда я дошла уже до стадии полного отупения, измотанная бессонными ночами и днями, вот тут-то следователь и приступил к главному: добиться моего признания в «шпионской деятельности».

Он стал меня убеждать, что Матусис - шпионка. Она приехала из Америки, закончила у нас институт и пошла работать в американское консульство, сначала в Архангельске, а потом во Владивостоке. За всю свою деятельность Матусис якобы завербовала 300 советских граждан, в том числе и офицеров. Сейчас Советское правительство готовит документ, обвиняющий США в развертывании широкой шпионской деятельности в Советском Союзе, и мое признание о вербовке меня ею будет одним из ярких свидетельств разрушительных действий США. И что-то еще в этом роде.

Я искренне посочувствовала, что сделать этого не могу, так как никто меня не вербовал.

- Как не можешь? А вот показание, написанное собственной рукой Матусис!

И протянул мне странный клочок бумаги, но в руки не

дал, а лишь повертел им издали. В нем якобы Матусис заявляет, что завербовала меня, и я приходила к ней и докладывала, куда и насколько уходят в море наши подводные лодки. Моему возмущению не было предела.

Как-то утром я попросила дежурного принести мне какие-нибудь рассказы Горького. Но мне принесли рассказы Лескова, в очень старом издании. Один из первых небольших рассказов был «Жидовская кувыркколлегия». Меня он привлек своим небольшим объемом и странным названием. Прочла и развеселилась - так смешно написано! Это было днем, когда следователь отсыпался, а мне не давали глаз сомкнуть. Ночью на допросе он повел атаку против «жидов» которые, убежав в Америку после революции, возвращаются в Россию, чтобы здесь вести подрывную работу в пользу США. И мой долг как патриотки помочь разоблачению шпионов. Я должна подписать обвинение против Матусис. Всего не перескажешь, какую чушь он нес. А главное, я не понимала, при чем тут евреи.

Я выросла в сибирском поселке в местах ссылки. Нигде и никогда никаких разговоров о евреях не было. Был один часовой мастер Яков, очень веселый человек, шутник. Увидев его, некоторые спрашивали: «Сколько сейчас часов?» Он вынимал из кармана будильник и говорил, который час, затем из заднего кармана вынимал другие часы и уточнял до минуты час, затем из внутреннего кардана доставал другие часы и так бесконечно. Все хохотали, довольные его шуткой.

Однажды я стояла на перроне и ждала, когда пройдет скорый поезд. Мы жили на Привокзальной улице, и наш дом находился напротив вокзала. Переход через железнодорожные пути был очень далеко, и мы, часто рискуя, перелезали рельсы под стоящими товарными вагонами, даже хоперами, чтобы попасть поскорее домой. А если шел скорый поезд без остановки, то пропускали его.

Около меня оказался Яша.

- Что ты здесь делаешь? - спросил он.

- Поджидаю поезд, - объяснила ему.

- Не говори так больше никогда: слово жид запрещено произносить. Не поджидаю, а подъевреиваю.

Мы долго смеялись, хотя я так и не поняла, почему так нужно говорить: я не знала, кто такие жиды и кто евреи. У нас много было ссыльных разных национальностей, жили все мирно, дружили, породнились.

Следующий раз я опять попросила принести рассказы Горького, но и на этот раз Горького у них не оказалось, а дали небольшую брошюру, повествующую о похождениях Маты Хари. О ней я ничего не слышала и не читала, поэтому решила, что описываются похождения какой-то придуманной шпионки. Голова гудела от бессонных ночей, и я не вникала в суть ее истории. Уж очень неправдоподобным все это казалось мне. Не поняла, француженка она или немка. Безумно хотелось спать.

Ночью на допросе следователь поинтересовался, что я читаю, и перевел разговор о разведке и шпионаже. Спросил:

- Наверное, ты с детства мечтала быть шпионкой?

- Чтобы быть шпионкой, надо этому учиться, но если бы меня послали в разведку, как Зою Космодемьянскую, я пошла бы, - ответила ему.

Все оставшееся время проговорили о разведчиках и шпионах, а к концу следствия он дал мне протокол для подписи. Записывал он обычно на одной стороне листа, и когда велел расписаться в конце протокола, то всегда становился рядом около меня и торопил:

- Что ты читаешь! Я записывал все то, о чем мы говорили! Вот видишь мой вопрос, а дальше записан твой ответ... Нечего тянуть время! Подписывай!

- Но я же не говорила, что хотела быть такой, как немецкая шпионка Мата Хари, как вы здесь пишите! Для меня идеалом была и остается Зоя Космодемьянская...

- Это не имеет никакого значения. Подписывай!

Силы покидали меня: есть не могла, да и не хотела, еле ходила. Юбка на мне не держалась. Мои соседки по камере

посоветовали из хлеба со слюной слепить крутые лепешечки, величиной с пуговицу, и рыбными ребрами сделать в них дырочки. Когда они подсохли, получились пуговицы. Дежурный отвел меня в бокс, и там я получила иголку с ниткой. С одного бока юбки пришила пуговицу, а с другого - сделала петлю, получилась юбка с большим запахом: я похудела ровно вполовину, а у меня был 46 размер одежды, т. е., я фактически превратилась в двенадцатилетнего подростка.

Пользуясь моим состоянием, следователь все время пытался заставить меня подписать «показания» против мужа, что он якобы был не доволен существующими порядками на флоте и т. п. Еле живая, я твердила одно: он самый достойный офицер, храбрый, преданный партии и флоту. Как выяснилось позже, в это время мужа и моего зятя исключили из партии «за потерю бдительности».

Ни одна из попыток следователя очернить моего мужа, не увенчалась успехом: ничто не могло меня заставить подписать такую мерзость. Он рвал написанные страницы, орал на меня, обещая сгноить в тюрьме. А мне уже было все равно, как я умру, где умру, но не опозорю честного имени дорогого мне человека.

Я старалась быть предельно осторожной в разговоре со следователем. Любое, даже малозначительное воспоминание он превращал против меня, фабрикуя доказательства моей «шпионской деятельности».

В день Военно-Морского Флота, в 1947 г., в нашу бригаду с поздравлениями приехали сразу десять генералов. Им было предложено на лодке Александра испытать ощущение погружения подводного корабля на дно залива. Мы все на берегу наблюдали это зрелище. После погружения лодка стала у причала, и все желающие могли войти внутрь лодки и посмотреть, как живется подводникам во время похода. Не обошлось и без меня. Подхватив руками живот (до родов оставалось около двух месяцев), я тоже пошла туда, спустилась в сопровождении доктора лодки, Сергея, который не отходил от меня ни на шаг. В каюте командира увидела свое фото, и мы вернулись наверх. Если бы я рассказала

следователю об этом, он сразу же вписал бы этот случай в доказательство моей «шпионской» деятельности.

Господи, до чего же мы были наивны и верили в чистоту вышестоящих коммунистов! Следователь несколько раз, прося начальство о продлении следствия, писал, что я ДВАЖДЫ при помощи мужа ПРОНИКЛА на подводную лодку, «облазила все закоулки лодки и все данные об устройстве лодки передала шпионке Матусис». Видимо, он что-то узнал о моем посещении эсминца «Сталин», но тогда еще я не знала ни Матусис, ни своего мужа. Похоже, что для него подлодка и эсминец - одно и то же. А лодку я посетила 24-го июня 1947 г., за два месяца до родов, и Матусис в это время уже была арестована.

Бесноватость следователя трудно описать, а еще труднее описать свое состояние. Сибирская закалка в холоде, голоде и в нищете помогли мне все это выдержать с достоинством.

Прошел месяц моим ночным и дневным допросам со сном семь часов в неделю, прекратились и вызовы к следователю. Кажется, уже был апрель. После недельного перерыва в первой половине дня меня опять ввели в кабинет подполковника Озорнова. Он весь сиял и благодушествовал. Сказал:

- Можешь меня поздравить: я получил звание полковника.

На его погонах красовалась третья звездочка полковника, приобретенная ценою страданий несчастного ребеночка, моего, материнского, нечеловеческого страдания, унижения и оскорбления мужа и отца, храброго офицера: как я узнала позже, мужа и зятя исключили из партии, лишили подводной лодки, вышвырнули на берег.

Так же весело, расхаживая по кабинету, сообщил, что следствие подошло к концу, ничего сложного в моем деле нет. Первое Мая я буду встречать на Красной площади.

Через несколько дней меня опять привели к нему, но в другой кабинет. По-прежнему был очень любезен со мной, сказал, что сегодня мне предстоит встреча с прокурором, а как выяснилось, не все протоколы подписаны мною, особенно

те, которые присланы из Владивостока. Объяснил, что во время допроса протоколы записываются рукою следователя, но потом их нужно обязательно перепечатать на машинке и приложить к оригиналам. Мои подписи на протоколах, записанные следователем, имеются, а теперь нужно расписаться на перепечатанных листах. Папку мне в руки не давал, лишь только указывал на мою подпись на оригинале, заставляя расписываться на перепечатанных листах.

Торопил меня, так как с минуты на минуту придет прокурор и он не станет ждать, пока я все это буду читать. В комнате присутствовала машинистка, она как-то странно смотрела то на меня, то на полковника Озорнова. Последнюю бумажку он подсунул мне, в которой было написано, что я признаю себя виновной и факты, изложенные в протоколах и подписанные мною, подтверждаю.

- Но я же ни в чем не виновата, - пыталась возразить я, - Я не все протоколы прочитала...

- А знакомство с Матусис, - начал он, но вошел полковник и следователь засуетился, довольный собой. Он доложил прокурору, что все документы готовы. Прокурор не стал просматривать мое дело, так как это была очень внушительная папка. Задал пару каких-то вопросов, и меня отправили в камеру.

Опять все затихло. Никто не сомневался, что меня отпустят: все были в курсе моего дела. Нина просила, запомнить ее адрес, зайти к мужу Борису Чиркову, сказать ему, что она ни в чем не виновна. Господи, до чего же мы били наивны! Как мы верили в наших вождей и в партию! Сколько писем-заявлений из тюрем посылалось им! Все надеялись, а в ответ - насмешка, изуродованные судьбы.

Лишь только сейчас, когда стало возможным, я решила просмотреть свое дело, чтобы восстановить некоторые даты. И очень сожалею об этом: мне вновь пришлось пережить всю ту подлость, которую сотворил со мною следователь Озорнов ради очередной звезды на погонах.

Все протоколы допросов состряпаны Озорновым по образцу дешевой криминальной беллетристики. Оказывается, американский офицер Джон во время танцев на площадке в парке успел завербовать меня. Даже было приложено вещественное «доказательство»: на обрывке серой оберточной бумаги было написано по-русски: «Оля и Надя приходите вечером к дому офицеров... Джон». У бедного американского офицера даже не нашлось листка приличной бумаги! А по-русски он не только писать, но и говорить не мог.

Во Владивостоке следователь допрашивал меня всего четыре раза, и четвертый протокол, который замочил сын, он решил переписать у себя в кабинете и потом принести для подписи, но после Нового года не появлялся, оставив нас замерзать в холодной камере. Следователь Озорнов подсунул мне для подписи большую пачку протоколов, написанных на розовато-серой бумаге (замечу, во Владивостоке протоколы записывались на обычных стандартных белых листах). В этой пачке оказалось 14 протоколов, а в двух из них указывалось, что допросы велись даже ночью: 21.ХI.47г. с 19.30 до 24.00 и 22.ХI.47 г. с 22.35 до 03.15! Это у меня в камере при спящем сыне! (Кстати, о сыне нигде и ничего не упоминается). Вот в это время якобы я и призналась, что проникла на подводную лодку и ходила «по всем закоулкам на подводной лодке», изучая ее устройство, а потом эти сведения передавала американской шпионке.

А на Лубянке было всего лишь восемь допросов, которые велись якобы только в дневное время, за исключением трех. Бесконечные просьбы к вышестоящему начальству о продлении срока следствия с многословными объяснениями, что ему удалось вытянуть из меня, писались почти каждую неделю.

В итоге следователь Озорнов представил документ моего «признания». Пишет что я начиталась о шпионке Марте Рише и решила быть точно такой же. С этой целью познакомилась с американскими офицерами службы погоды ВВС США, но они не захотели вербовать меня, хотя я и подставляла себя. При этом

Озорнов добавляет, что перед отъездом офицеров США Кодиса и Старка мы «обменялись адресами для регулярной поддержки связи». Как могла я дать свой адрес перед демобилизацией, если сама еще не знала, где мне придется жить, да и пятиминутный разговор происходил через переводчика! В качестве доказательства следователь приводит американские домашние адреса Кодиса и Старка, не объясняя, где он их добыл.

Позже, по заверению следователя Озорнова, мною была установлена связь с Ириной Матусис, переводчицей американского консульства во Владивостоке. По ее заданию я собирала сведения «шпионского характера» о подводном флоте, которые передавала ей, а именно:

1. Количество подлодок и кораблей, находившихся в бухте Улис, их серии и номера, типы надводных кораблей и их названия.

2. Данные о выходах подлодок в море на боевые задания, куда и на какие сроки.

3. Подробное описание устройства лодки.

4. Фамилии некоторых офицеров и характеристики на них, отмечая низкий культурный уровень их развития.

5. Наличие ремонтных баз подлодок в бухте Улис и в городе.

Во время следствия подполковник Озорнов неоднократно спрашивал меня, кого я знала из офицеров штаба бригады, даже называл некоторые фамилии, но так как я не знала их, то и разговор не состоялся, хотя он несколько раз настойчиво возвращался к этому.

Просматривая свое дело сейчас, я обратила внимание на тот факт, что по делу моей «шпионской деятельности» проходила не одна: у меня были сообщники из числа офицеров - подводников. 9 апреля 1948 года Озорнов просит прокурора продлить срок моего содержания под стражей, мотивируя тем, что «по делу арестованы сообщники Носовой по шпионской работе, следствие в отношении Носовой не закончено».

После освобождения мой муж сказал мне, что были арестованы в том году два офицера штаба нашей бригады по какому-то делу. Видимо, следователь, ведший расследование их

«деятельности», оказался сведущим в морском деле и составил такое убедительное обвинение в отношении их. Следователь Озорнов слепо, слово в слово, списал эти обвинения и вставил их в мое дело. Откуда мне было знать о ремонтных базах, об устройстве лодок и о фамилиях офицеров, включая характеристики на них? Озорнову так хотелось засадить моего мужа! Смотришь, так и возникло бы громкое дело «о подводниках» вслед за делом «врачей»

Всего фантастического бреда, родившегося в больном сознании Озорнова, не перечислить. «Система» требовала новых жертв, и их создавали.

24-го апреля 1947 г. меня вызвали с вещами. Простилась со всеми, расцеловались. Я шла, излучая радость: домой! Завели в бокс. На столике лежал листок бумаги с печатью и стакан воды. Читаю: «Решением Особого Совещания по статье 58-1 а... за измену Родине... лагеря... сроком на 15 лет». Все поплыло перед глазами.

Не помню, как я оказалась в Бутырской тюрьме, в небольшой камере, где было человек пятьдесят женщин, сидевших и лежавших на полу. Как долго я находилась в этой камере, тоже не помню. Кто-то ходил, перешагивал через меня, но никто ни о чем не спрашивал, и я была предоставлена самой себе. Слышала, что некоторые были арестованы по второму разу...

Бесконечные вопросы лезут в голову, на которые не могу найти ответ. Какая-то бессмыслица затягивает в свой водоворот, я даже не пытаюсь из нее выбраться. За что? Почему я 15 лет не смогу увидеть сына? 15 лет! Ну за что? Нет ответа. Я всегда хотела быть полезной людям, в семье, даже в мыслях не пожалела никому плохого!... Измена Родине! Господи! Я Родину любила больше своей жизни, всегда была готова на любой подвиг, если потребуется... Нас так воспитали... Все как в тумане, и сердце болит... Какая-то роковая ошибка...

Я не принимала никакого участия в разговорах женщин о сроках и тюрьмах, все еще надеясь, что вкралась какая-то ошибка, и меня отпустят домой. По-прежнему ничего не ела, только пила: пища вызывала во мне какое-то отвращение. Женщины предлагали мне перейти с пола на кровать (кроватей было несколько штук в камере), но я даже пошевелиться не могла.

Вдруг команда - выходить с вещами. Вывели всех из разных камер во двор Бутырской тюрьмы, подъехали «воронки», и, вызывая по списку, сажали заключенных в закрытый кузов. Одна женщина упиралась, не хотела садиться, кричала:

- Дайте мне свидание с моими детьми! Вы не имеете права! Они остаются одни!

Долго кричала, но ее не слушали, запихнули в кузов, дверцы «воронка» закрылись, и принялись за нас. Ко мне подошла очень симпатичная, высокая, седая женщина, одетая по-летнему, и сказала:

- Давайте придерживаться друг друга.

Звали ее Валерия Рудольфовна Эрдтман. Позже она рассказала, что год отсидела в одиночной камере на Лубянке. До ареста работала в Германском посольстве в Москве секретаршей. Когда Посольство покидало Москву, ее взяли с собой. Они выехали, кажется, в Швецию. В конце войны советские спецслужбы арестовали ее и привезли в Москву.

Потом в лагере некоторые москвички, вспоминая о Валерии Рудольфовне, говорили, что она многих покоряла своей кра-

сотой; рыжеволосая, статная, обычно прогуливалась по Москве с гордо поднятой головой и с тростью в руках.

Привезли нас в железнодорожный тупик, женщин поселили в столыпинский вагон, а мужчин в товарные вагоны, заталкивая пинками и матом. Внешне столыпинский вагон выглядел как добротный пассажирский, но внутри был переделан под тюрьму. Вместо стен и дверей купе - металлическая решетка, отделявшая от коридора, трехэтажные нары. В таком вагоне меня везли в Москву из Владивостока, но он был оборудован иначе: в нем не было трехэтажных нар. Женщины, помоложе, забрались наверх. Быстро разложили свои пожитки, образуя своеобразную постель. Нам выдали какой-то суточный паек, состоявший из кусочка хлеба, селедки и сахара.

Ехали без остановок. К вечеру следующего дня завезли нас в какой-то тупик. Пересчитали по головам: мы не могли нормально сесть на этих трехъярусных полках. По команде выходим из вагона с вещами, и нас ведут по шпалам железнодорожного тупика по направлению к зоне, окруженной колючей проволокой. За проволокой дощатый забор и барак, в котором нам предстоит находиться какое-то время. Те, которые не первый раз идут по этапу, говорят, что это пересылка, а впереди предстоит еще не одна зона.

Как только мы вошли в барак, все кинулись занимать лучшие места. Вверху было много свободных мест, и я полезла туда. Люблю устраиваться на верхних нарах, даже когда я служила солдатом в армии, там тоже предпочитала верхние нары.

К каждому бараку прилегал свой дворик, окруженный частоколом и досками. Из этого дворика можно было выйти за водой только с конвоиром. По соседству находились другие бараки с такими же двориками, сквозь дощатый забор в узкую щелочку можно было разглядеть соседей.

На следующий день - горячая еда, состоящая из пайки хлеба и супа, если можно это зловонье назвать супом: крупно нарезанная немытая свекла, о чем говорит песок на дне миски, сваренная со старой селедкой с потрохами. Вонь ужасная, я не

могла есть, меня подташнивало от одного запаха этой пищи. Вышла во двор на свежий воздух. Слышу голос из-за забора:

- Девочка, у вас там ни у кого не осталось супа? Есть хочется.

Попросив его подождать, пошла за своей порцией супа, прихватив и половинку хлеба. Просунула под основанием забора, мужчина немного разгреб руками землю, а потом просунула и хлеб. Съев все, он стал словоохотливее: сказал, что из Москвы, работал в министерстве финансов, не знает, что с его семьей. О Москве я ничего не знала, посоветовала поговорить с кем-либо из нашей группы, так как среди нас много москвичек. Сговорились, что каждый день я буду приносить ему свою еду.

Отдохнув от следователей и этапа, мы постепенно стали приходить в себя и ощущать реальность обстановки. Но прежняя жизнь выталкивала из нашего сознания попытки примирения с осознанной действительностью. Существовало негласное табу: не говорить о своем деле и о причине ареста.

Чувство голода постепенно вползало в нас. Как тут не вспомнить о доме, о прежней жизни. Мы все время, находясь в этой зоне, были предоставлены сами себе. Вот и пошли разговоры о пище: каждый стал делиться своим рецептом в приготовлении мяса, рыбы, пирогов... Один рецепт интереснее другого. А как вкусно! Сколько хитростей в приготовлении сладких блюд... Одна, перебивая другую, спешит выдать свой секрет. В этот разговор втянулись почти все. Я диву давалась их талантам, ничего подобного я не ела и не видела. Вдруг с верхних нар раздается голос Нины Ивановны Гаген-Торн:

- Как вам не стыдно! Кто в лагерях говорит о пище!

Существует негласный закон: в тюрьме и в лагерях не говорить о пище и о своем деле!

Все притихли, осознав всю нелепость данной ситуации, проглатывая последнюю слюну от вкусной пищи.

Оттуда нас опять повезли, но уже в пустом товарном вагоне. Никаких ступенек, чтобы влезть в вагон. Поодиночке подсаживаем друг друга, а последних за руки втаскиваем в вагон

под строгим оком конвоя. В окошечко посматривали на мордовский пейзаж. Знающие говорили, что вокруг разбросаны известные мордовские лагеря, центром которых является станция Потьма. Ко мне подошла Софья Александровна Антокольская со своей знакомой и сказала:

- Вам нужно сесть, хотя бы на пол: у вас такие тоненькие ножки, мы боимся, что при резком толчке они могут переломиться...

Так я узнала, что со стороны похожа на скелет.

Остановка. По команде «Выходи!» прыгаем на песок. Нас строят по пятеркам, ведут к проходной зоне, а поезд исчезает в густой зелени раскидис-тых деревьев. Такое впечатление, что подъехали к какой-то даче, утопающей в сказочном лесу. Но это только на миг, окрик охранника возвращает нас к действительности: «Стройся! Фамилия! Проходи!» Входим в зону, огражденную колючей проволокой. В зоне, у проходной, столпился народ, рассматривает нас, выискивая, нет ли знакомых.

Указали на барак, в котором можем расселяться, выдали мешки-матрасы, а солома во дворе - сами будем набивать. Не успели поставить свои вещи, новый приказ: всем выйти во двор перетаскивать бревна с одного конца зоны на другой. Стали по десять человек у бревна, подхватили - не поднимается: огромное бревно! Поднатужились - опять ничего... Появляется начальник зоны, наблюдает за нашей работой. Вдруг он подзывает меня и велит уйти.

- Куда? - спрашиваю.

- Набивай матрас.

Набила матрас соломой, которая находилась в конце зоны, и принесла в барак. Зашить-то нечем! Появляется ватага разудалых девиц, некоторые из них похожи на мальчишек, так как одеты по-мужски, сбрасывают наши вещи и велят мне проваливать вон. Вот тут-то мое терпение лопнуло, чего только я им ни наговорила: они жадные, даже иголку у них не выпросишь, грубые, невежливые и что-то еще в запалке. Они опешили: такого отпора от «скелета» не ожидали. Одна из них, видимо, старшая по положению,

приказала другой выдать мне иголку с нитками и удалилась. Спустя некоторое время она вернулась и велела всей своей ватаге взять вещи и уходить в другой барак.

Между тем возвратилась вся наша группа с переноски бревен, набили и зашили свои матрасы, и я пошла искать хозяйку иголки и ниток. Найти их было нетрудно: они слонялись без дела на солнышке. Расспросили меня, откуда я, кем была на воле, по какой статье посадили. Узнав, что я служила в армии, была на фронте, мой муж моряк и т.п., пригласили к себе посмотреть, как они устроились.

Завели в небольшой барак, стоявший отдельно в углу зоны.

Двухэтажные нары разделены на купе, перегороженные простынями. В каждом купе по паре: девочки в предельно короткой мини-юбочке и с огромным бантом на голове, а другие в мужской одежде. Сначала я думала, что это мальчики, но это была семейная пара, как я узнала позже, занимавшаяся однополой любовью.

О себе они рассказывали мало, в основном о сроках. Любка, главная у них, сказала, что у нее 100 лет срока за четыре убийства: три на воле, а четвертое в лагере - убила «суку-надзирателя». Я думала, что она шутит, и не верила. Они посочувствовали, когда узнали, что у меня отняли грудного сына, у кого-то из них тоже был ребенок, и его тоже отняли.

Спросили, умею ли я стрелять, летала ли на самолете, плавала ли на подводной лодке, на корабле. Очень заинтересовал их мой муж, подводник. А самое главное - умею ли я танцевать «Яблочко». Услышав, что могу, очень просили меня научить их. Безусловно, я покорила их тем, что воевала с настоящим оружием и была офицером. Какие только вопросы они мне ни задавали! Это были истинные дети. Просили приходить к ним почаще. Но пора было возвращаться в свой барак и устраивать свое спальное место.

Но что творилось в бараке! Нина Ивановна, узнав, что я пошла в барак бандитов, подняла шум. Это может трагически кончиться для меня, так как блатные неуправляемы! Призывала пойти на поиски начальника или дежурного: спасти меня! Мое

появление еще более разгорячило ее. Она прочла мне длинную нотацию о порядках в бытовых лагерях, и постепенно все уладилось.

Раз в неделю, ночью, они делали набег на наш барак: с гиком проносились с одного конца барака на другой, на ходу срывая и забирая все, что попадалось под руки. Утром подсчитывали потери. У меня нечего было брать, но у Валерии Рудольфовны стащили тапочки и туалетное мыло, в котором она сумела спрятать во время ареста дорогие серьги и кольцо.

После такого набега я вышла во двор сердитая. Любка подсела ко мне и спросила, почему я такая молчаливая. Объяснила, что ночью у меня унесли то и то, перечислила. Любка ушла, и мне немедленно все это принесли, включая мыло Валерии Рудольфовны.

Однажды я иду по зоне и вижу: Любка, подпрыгивая, наносила удары какой-то девушке. Ее мини-юбка развивалась, и огромный бант, как бабочка, летал из стороны в сторону. Подбежала поближе: она избивала медсестру Олю - дочь белогвардейца, из Харбина. Я кинулась к ним и повисла у Любки на руке:

- Люба, что ты делаешь! Опомнись!

Она остановилась, посмотрела на меня мутными глазами и ушла. К вечеру подошла и сказала:

- Если еще раз ввяжешься и попадешь мне под руку - убью!

И я поняла: такая убьет! От медсестры Оли Любка требовала одно: наркотики или кодеин вместо них. Объяснение медсестры, что у них в санчасти этого нет, не устраивало Любку: если она потребовала - та должна достать любой ценой.

Мое здоровье катастрофически ухудшалось: по-прежнему не могла ничего есть. При одной мысли о пище становилось плохо. Говорили, что это дистрофия последней стадии. Усилилось странное кровотечение. Начальник лагеря вызвал меня к себе и спросил, чем он может помочь мне. Прошу узнать, где мой сын. Обещал. Через несколько дней снова вызывает и сообщает, что сына отдали

отцу. Слава Богу! Сын дома, и мужа не арестовали, как меня уверял следователь в Москве.

Не переставала думать о сыне, о Саше, о доме, только этим и жила. Я была уверена, что муж добьется моего освобождения, напишет Сталину письмо или сам поедет в Москву. Он об этом говорил мне на свидании у прокурора. Те письма, что я писала Сталину на Лубянке, конечно, следователь никуда не послал.. Стала высчитывать, сколько дней потребуется мужу, чтобы доехать до нашего лагпункта из Москвы.

По гудкам паровоза знала, когда поезд проходит мимо зоны. Высчитывала, сколько минут потребуется, чтобы дойти до проходной лагеря. Выходила за бараки ближе к проволочному заграждению и замирала в ожидании подходящего поезда. Один раз ко мне присоединилась молодая женщина Вера из Харбина, где, по ее рассказам, она работала в кафе, или в ресторане, девушкой, обслуживающей одиноких посетителей.

Увидев мужчину, проходящего мимо нашего лагпункта, она привстала на цыпочки и кокетливо проворковала:

- Молодой человек! Молодой человек! Бросьте, пожалуйста, закурить!

Он перебросил ей пачку папирос, и она послала ему воздушный поцелуй! На нее вообще нельзя было сердиться. Как-то дневальная мыла пол в бараке, а Вере нужно было срочно пройти к своей постели. Дневальная не пускала на только что вымытый пол, грозилась перебить ей ноги. Вера так же привстала на цыпочки, как перед молодым человеком, и манерно произнесла:

- А пошли вы на х...- и прошла к своему месту. Дневальная так и осталась стоять с открытым ртом.

К возможному приезду мужа я готовилась тщательно: он никогда прежде не видел меня без прически или небрежно одетой. Поэтому вечером, перед сном, я снимала свой костюм, сбрызгивала его водой и аккуратно укладывала на доски под матрас, набитый соломой. Волосы накручивала на бумажки, лишь потом укладывалась спать. Утром причесывалась, стряхивала костюм, вынутый из-под матраса, и была при полном параде.

Всю эту сцену наблюдала очень красивая молодая женщина Изабелла из Румынии. У нее, как мне сказали, бруцеллез. Когда она поднималась с постели, то могла передвигаться, согнувшись, почти под прямым углом, не разгибаясь. Поэтому ее постоянным положением была постель. Иногда могла сидеть, облокотившись на что-нибудь. Однажды, наблюдая за моим утренним туалетом, она сказала:

- Оленька, Вы мне напоминаете куклу, которую вынули из коробки, встряхнули и привели в порядок!

Но все мои ожидания приезда Саши были напрасны, это я поняла значительно позже. Тех, у кого срок заключения более десяти лет, не выводили на работу за зону, но начальник лагеря пошел на нарушение: велел меня отправить на общие работы в составе бригады Туманяна.

Это была мужская бригада, которая работала в лесу, вернее, на опушке леса: строили пионерский лагерь. Бригада ежедневно выполняла норму выработки на 120 процентов, им за это давали усиленное питание и большую пайку хлеба. Блеф: ибо это были отъявленные бандиты, и на работе они просто прогуливались у лесочка, лишь некоторые из них пытались что-то мастерить от скуки. Отправляя меня с ними на работу, начальник лагпункта, видимо, надеялся, что это хоть немного поможет мне выйти из состояния подавленности.

Нас приводили в лесок около строящегося пионерского лагеря, бригадир Джан, он так представился мне, говорил конвоиру:

- Начальник, пошли!

Возвратился вскоре с пучком молоденькой морковки, вытер ее травкой и протянул мне:

- Ешь!

Я не могла ее откусить, так как у меня сильно шатались зубы, кусочками отламывала и мяла во рту деснами. Оказывается, Джан полз к огородам за морковкой, а конвоир стоял «на шухере».

Дистрофия и цинга отнимали у меня последние силы. Медсестра из санчасти по секрету сказала, что начальник лагеря

решил отправить меня в лагерную больницу и велел написать какой-нибудь диагноз по женским заболеваниям. Она долго думала и написала: «непроходимость труб», совсем не зная, что еще придумать (никакого медицинского образования у нее не было).

Опять на поезде отправляют в центральную лагерную больницу мордовских лагерей, раскинувшихся на десятки километров вдоль железной дороги. К вечеру прибыли, на приемном пункте сидит грузный мужчина, задает вопросы и регистрирует. Очередь доходит до меня. Какая статья, срок, откуда я, - и вдруг гаркнул:

- Сифилисом болела?

Что? Сифилисом? Страшнее болезни нет, я об этом слышала! Значит, я умру! Боже, как я разрыдалась, а заставить меня заплакать - очень трудно.

- Ладно, не реви!

И оформляет меня в гинекологическое отделение, главным врачом которого является он. На следующий день делает обход по палатам, подошел ко мне, потрогал живот, сказал: «туфта», и пошел дальше. Господи, что это за болезнь у меня такая, что доктор даже не стал меня осматривать! Рев перешел в истерику - впервые в моей жизни. Я скоро умру, не повидав своего сына!

Побежали за доктором, он пришел и забрал меня с собой. Завел в свою конуру: кровать, рядом тумбочка, табурет около тумбочки. Сел на табурет, посадил меня себе на колени и стал успокаивать. У меня нет никакой страшной болезни, только дистрофия. Есть приказ по лагерям: дистрофию не лечить, заключенные должны «естественно умирать», не тратить на них лекарства.

- Начальник лагпункта молодец, - продолжал доктор, - он знал, куда тебя направить, и рисковал. Я тебя вылечу от дистрофии, и буду держать здесь столько, сколько смогу.

Расспросил о семье, о родных. Рассказал, что до ареста работал в кремлевской больнице. Кому-то захотелось его посадить. Уже отсидел десять лет, вызвали и еще добавили десять лет. Видимо, здесь он останется до конца.

Первые годы их завозили куда-то в леса. Раз в неделю вечером к бараку подъезжал крытый грузовик, по списку вызывали несколько человек, сажали в машину, увозили. Чуть позже они слышали выстрелы, раздававшиеся в лесу. Каждый вечер он ждал, что вызовут и его, но судьба хранила. Вся земля здесь пропитана кровью, а если копнешь - кости уничтоженных людей. Видимо, спасло его то, что он врач-гинеколог. Аборты были запрещены, а жены охраны из-за нищеты занимались самоабортами. В больнице то и дело слышалось:

- Доктор Кубасов, на проходную!

Значит, привезли очередную жертву самоаборта. Все охранники и лагерное начальство его боготворили: за самоаборт полагалась тюрьма, а он ставил какой-то липовый диагноз и спасал истекавшую кровью женщину. Однажды днем привезли жену охранника. Он сказал мне:

- Идем, поможешь мне!

Конечно, это была шутка. На столе лежала женщина. Доктор посадил меня рядом с собой и велел подавать поочередно инструменты, лежавшие на столике. Никакого обезболивающего укола! Шутил с больной, говоря, что этим злодеям, мужьям, не надо «давать, пусть они сами полежат на этом столе», и нечто в этом роде. Его шутки были как анестезия, женщина начинала улыбаться и хихикать. Удивительный человек! Сколько жизней он спас! О нем даже ходили легенды.

Меня он продержал месяц, дальше было опасно. Уколами и лекарствами помог мне выбраться из дистрофии и цинги. У меня в итоге появился такой аппетит, что была готова есть с утра до вечера, как тот мужчина на пересылке, просивший объедки.

Из больницы отправили на шестой лагпункт. Это был очень большой лагерь. Пройдя обычную проверку: «фамилия, статья, срок», я и еще несколько человек, отправленных вместе со мной из больницы, оказались в огромной зоне.

От ворот шла широкая дорога, справа от нее даже тротуар. Дорога и тротуар вели к другой зоне - производственной, со своей проходной и широкими воротами. Справа и слева вдоль дороги -

санчасть, контора, жилые бараки. Напротив конторы, в некотором отдалении, находилась другая зона - мужская, со своей проходной и охраной. Вся огромная территория была окружена рядами колючей проволоки и вышками по углам.

День клонился к вечеру. Я решила поискать знакомых по предыдущему этапу. На выходе из барака у производственной зоны молодая женщина вывешивала какой-то странный раскрашенный лист. Что-то на нем написано, но очень некрасивым почерком. Пытаюсь прочесть, похоже на стихи, но я ничего не понимаю, о чем идет речь, да и стихи какие-то странные. Интересуюсь, что бы это могло означать. Оказывается, это стенгазета! Моему удивлению не было конца: кто же так оформляет стенгазету!

Женщина объяснила, что начальник КВЧ приказал ей выпустить стенгазету, а она не знает, что это такое и как ее оформлять. Она художница, но красиво писать по-русски не умеет. Не соглашусь ли я ей помочь?

Так я познакомилась с художницей из Вены Лилей Чернявской. Позже мы стали с ней вместе оформлять стенгазеты и призывные плакаты: она рисует, а я пишу. В тот же вечер мы сразу принялись за оформление той смешной газеты, но начинало темнеть, а в бараке свет почему-то не горел.

Стали искать причину. Оказывается, на столбе, куда присоединяется провод, идущий от барака, обрыв. Решаем, что делать. Я высказываю свое мнение: если бы были «кошки», я смогла бы устранить эту неисправность. Дневальная барака сообщает, что «кошки» есть: электрик не успел починить и оставил до утра. Обещал завтра утром работу закончить: его рано увели в мужскую зону.

Все решилось быстро: я надела «кошки», поясом привязала себя к столбу так, чтобы он скользил вместе со мной, и вскарабкалась наверх. Работу выполнила профессионально, зажегся свет, и я медленно спустилась вниз.

А внизу у столба собралась огромная толпа: кто-то из охраны, старший лейтенант и обитатели барака. Офицер спросил меня, кто я, откуда, по какой статье сижу и зачем самовольно

взялась не за свое дело. Рассказала ему об армии, о радиостанции и о том, что эта работа пустяковая для меня. Он внимательно выслушал и сказал, что берет меня работать в КВЧ: ему нужны грамотные люди.

Я не знала, что обозначает КВЧ и какова ее роль в лагере. Мне объяснили, что это культурно-воспитательная часть. Кого воспитывать? О какой культуре идет речь? Не для этого же посадили в лагеря, чтобы их «культурно воспитывать»! Понимала, что мне оказали великую честь в деле воспитания не только неграмотных, далеких от политики людей, но и интеллигенции. Абсурд какой-то! Но моего мнения никто не спрашивал: тюрьма есть тюрьма, и я начинаю привыкать к этой неизбежности.

Начальник КВЧ, не откладывая на завтрашний день, сразу ввел меня в курс моих обязанностей: я должна вместе с художницей писать плакаты, для которых используются большие листы фанеры. Художница рисует на щите работницу за швейной машиной или строителя с киркой (варианты можно придумать различные), а внизу подписи: "Выполним и перевыполним план" или что-либо другое в этом роде. Эти щиты нужно устанавливать на видном месте вдоль дороги, ведущей в производственную зону. Я должна ежедневно бывать на швейной фабрике и вывешивать там листки-молнии, отражающие результат работы смены: выполнен или перевыполнен план пошива на текущий день.

В мои обязанности входила и организация самодеятельности. В лагерь поступают газеты на литовском, латышском и эстонском языках. Я должна была разносить их по баракам: все землячества обычно группируются в каком-то определенном бараке. Вот так я попала в этот «культурный» водоворот.

На швейной фабрике работали в две смены по двенадцать часов: одну неделю днем, а другую - ночью. Работа на конвейере в непроветриваемом помещении была тяжелая. Шили различное обмундирование для войск МВД. Заведующей цехом была женщина, бывшая заключенная, неприветливая, держащаяся за свое место. Выполнение плана любой ценой - была ее обязанность.

Помню такой случай: я пришла вечером на фабрику, чтобы

вывесить «молнию», сообщающую о результате работы дневной смены - они немного перевыполнили свою норму. Это подзадорило работниц ночной смены: они могут сделать больше! А шили зимние рукавицы для солдат.

Швейные машины стояли в два ряда, каждая швея выполняла только одну операцию, передавая изделие сидящей впереди. На выходе продукции стояла корзина, куда попадало готовое изделие. Шел подсчет, и результат тут же писали на доске. Всех охватил азарт и веселье: чей ряд сошьет больше рукавиц. Рукавицы вылетали, как птички, из-под рук последней швеи. Не заметили, как приблизился рассвет.

К концу смены оказалось, что они выполнили норму на 200%! Сколько было смеха и веселья! Запели вполголоса и отправились отдыхать. Утром со старшим мастером решили, что не будем афишировать результат: начальство может потребовать и дальше работать в таком же темпе и поднимет норму выработки. Работницы показали, на что способен человек, если над ним не стоит надсмотрщик!

Нину Ивановну Гаген-Торн нашла быстро: она как всегда среди народа и в гуще событий. Неугомонный человек, везде и всюду была нужна, с одинаковой любовью и вниманием относилась как к неграмотной женщине с Западной Украины, так и к московской интеллигентке. С молодыми украинками она проводила индивидуальные занятия вечерами или во время какой - либо легкой работы. Некоторых подготавливала к поступлению в институт. Выводили ее за зону на прополку овощей - она умудрялась в трусах принести мне огурчик или морковочку, минуя обыск.

Это был у нее второй срок. Первый — за нелегальные собрания у нее на квартире. А дело было так. Нина Ивановна, как член оргкомитета по проведению Всесоюзного совещания этнографов, была на второй половине беременности. Члены оргкомитета решили собираться у нее дома, чтобы уберечь ее от долгих поездок по городу. Оказалось, собрания на дому -наказуемы: пять лет на Колыме.

А второй срок - за отсутствие ссылок на труды классиков

марксизма-ленинизма в своих лекциях по этнографии, отсутствие тем по современной ситуации в этнографии - еще пять лет: Муж, видимо, так и погиб в лагерях. Дома остались две дочери и ослепшая мать, за которой требовался уход.

Мои страдания по поводу сына были ей понятны и близки. Она освободится раньше меня, но когда бы я ни освободилась, могу рассчитывать на ее помощь, сказала она и дала мне свой московский адрес. Он легкий, и я его сразу запомнила. Мы решили, что, безусловно, мне нужно получить высшее образование и, не теряя времени, приступили к занятиям.

Особенно дороги мне были ее уроки по литературе. Разбирая какое-нибудь произведение, она сначала подробно пересказывала, если я не читала его, потом просила меня сделать анализ данного произведения. Все, что Нина Ивановна говорила, я впитывала, как губка.

Методика ведения ее уроков постоянно менялась в зависимости от обстоятельств. Однажды ранним весенним утром я принялась за оформление очередного производственного плаката. Настроение было грустное, да и погода способствовала этому. Вдруг дверь мастерской распахнулась, не вошла, а буквально впорхнула Нина Ивановна, с порога радостно сообщая:

Я пришел к тебе с приветом,

Рассказать, что солнце встало,

Что оно веселым светом

По листам затрепетало.

В завороженном состоянии я прослушала ее до конца. Радостное настроение передалось и мне, словно в комнату влетел солнечный зайчик, закрутился и повлек за собой.

- Нина Ивановна, вы это написали сегодня ночью? - спросила я.

- Это написал Афанасий Фет! - Улыбаясь, ответила она. Вот так в мою жизнь вошел Фет и стал моим любимым поэтом.

Нина Ивановна много рассказывала об этнографии. Я еще не знала тогда, кто такой Штернберг, но его заповеди, о которых поведала она, произвели на меня глубокое впечатление, особенно первая:

«Не делай себе кумира из своего народа, своей религии, своей культуры. Все люди потенциально равны. Нет ни эллина, ни иудея, ни белого, ни цветного. Кто признает один народ — не знает ни одного, кто признает одну религию, одну культуру - не знает ни одной.»

Однажды во время наших занятий, когда мы распиливали большое бревно, к нам подошла Александра Филипповна Доброва (в семье Добровых воспитывался Даниил Андреев после смерти матери). Я немного робела перед ней. А случилось это так: я увидела женщину, идущую по нашему лагерному тротуару. Вернее, она не шла, а плыла, выставляя прямую ногу на носок, незаметно плавно перенося все тело Я невольно воскликнула:

- Посмотрите! Как красиво эта женщина идет!

Кто-то подтвердил:

- Да, походка аристократки!

Об аристократах я только читала, но в глаза не видела. Поэтому ее приход смутил меня. Разговор переключился на стихи Даниила Андреева и Блока, поклонницей которого была и Нина Ивановна. Александра Филипповна по какому-то поводу произнесла:

-Помните, как у Блока:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века-

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь - начнешь опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

У меня защемило сердце, словно, это и обо мне. Не зная, как выразить свое восприятие стиха, я воскликнула:

- Это изумительно!

- Не изумительно, а ужасно, - поправила Александра Филипповна.

Все стихотворение, вплоть до интонации, запечатлелось в моей памяти. Вскоре я побежала к своей приятельнице. Жене Абрамовой, и прочла его. Женя была сражена: в ее глазах я стала недосягаемым знатоком поэзии, просила рассказать что-нибудь о Блоке еще. Но больше я ничего не знала. Тогда принимаем мудрое решение: узнать побольше о Блоке.

Больше всех знала Александра Филипповна. Она с удовольствием рассказывала не только о творчестве, но и отдельные эпизоды из жизни поэта. Читала его стихи, а можно ли забыть его слова, обращенные к Родине: «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои. Твои мне песни ветровые - как слезы первые любви!» А «Скифы»? Его призыв, с которым он обращается к народам мира:

- Придите к нам! От ужасов войны придите в мирные объятья! Пока не поздно - старый меч в ножны, Товарищи! Мы будем братья!

Немного о Жене. После школы Женю с сестрой увезли в Германию. В немецком лагере случайно познакомилась с русским белоэмигрантом, служившим у генерала Власова. Он ее вытащил оттуда, и они поженились. Вот за это она и оказалась в наших лагерях.

Круг обязанностей у меня в КВЧ был велик, начиная с наглядной агитации: стенгазета, лозунги, плакаты, призывающие работать по-коммунистически, и организация самодеятельности. Кроме того, а это самое главное, я делала за начальника КВЧ конспекты по истории КПСС, которые от него требовались на политзанятиях. Четвертая глава об истоках марксизма приводила его в затруднение, он просил меня помочь ему. Пожалуйста, в армии нас тоже этим мучили на политзанятиях. Он дал мне ключ от своего письменного стола. Вечерами конспектировала эту главу,

клала в ящик стола, закрывала стол на ключ, и все было в порядке. Осенью и зимой топила вечерами печку в его кабинете.

Нина Ивановна вечерами обычно захаживала ко мне в КВЧ, и мы, усевшись около горевшей печки, продолжали наши занятия. Однажды ее вдруг словно прорвало: она перешла на политику. Стала говорить о том, что Сталин помог умереть Ленину, уничтожил всех сторонников Ленина, перечисляя их фамилии, о которых я ничего не слышала, отступил от заветов Ленина, заставил замолчать Крупскую, по его приказу погиб Горький, Киров и т.п.

Сначала я не понимала, о чем она говорила, но страх стал постепенно закрадываться в моем сердце: она сходит с ума! Господи! Скорее уйти от нее! Оставив печь открытой, на ходу бросив, что у меня болит голова и я хочу спать, побежала в мастерскую, в кровать.

Укрылась с головой, дрожа от страха. Вдруг в мастерскую входит Нина Ивановна в ночной длинной белой сорочке, сдергивает с моей головы одеяло и шепотом, наклонясь надо мной, велит послушать пророческие стихи Блока:

Все ли спокойно в народе?

Нет. Император убит

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

Все ли готовы подняться?

Нет. Каменеют и ждут.

Кто-то велел дожидаться,

Бродят и песни поют.

Кто же поставлен у власти?

Власти не хочет народ.

Дремлют гражданские страсти

Слышно, что кто-то идет.

Кто ж он, народный смиритель?

Темен, и зол, и свиреп:

Инок у входа в обитель

Видел его и ослеп.

Он к неизведанным безднам

Гонит людей, как стада.

Посохом гонит железным...

Боже! Бежим от Суда!

Меня все еще била дрожь от страха, и я пыталась спрятать свою голову под одеяло, но Нина Ивановна сдергивала его, говорила и говорила. Не замечая моего состояния, порою повышая голос, дочитала и ушла. Вдруг вернулась опять:

- А эти стихи были написаны Блоком еще до первой революции! Все сбылось!

До утра я лежала в каком-то странном состоянии, боялась, что она опять придет и что-нибудь сделает со мной: она явно сумасшедшая! Как быть? Что делать? Но утром Нина Ивановна была по-прежнему спокойная, приветливая. А стихи врезались мне в память: помнила до единого слова и интонацию ее чтения.

Точно так же, но озорно и весело, прочла мне однажды на нашем уроке по истории «Историю Государства Российского от Гостомысла» А. К. Толстого:

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед.

Земля наша богата,

Порядка в ней лишь нет.

Мы с ней смеялись, насколько остроумно и интересно подана вся наша история. И что удивительно, я запомнила все, потом читала другим своим знакомым по лагерю.

Нина Ивановна много писала, в основном, стихи. Оперу было известно, что она пишет что-то, а в лагере не полагается

писать, и у нее постоянно делали обыски, найденное изымали, но она продолжала писать. И наступило недоумение у начальства: куда она девает написанное? Дважды вытряхивали солому из матраса - ничего нет. Им было невдомек, что все хранится у моего начальника в столе под ключом. Она написала поэму «Ломоносов», и мы ее переправили в Москву.

Со стихами связан и еще один печальный случай. Молодая женщина, по имени Валя, иногда просила меня послушать ее стихи, длинные, печальные. Валя, кажется, из Воронежа. Однажды рассказала мне, что она жена офицера, арестовали ее беременной. Следователь на допросах бил ее ногами по животу, был выкидыш, сама она чудом осталась жива.

Как-то подхожу к бараку, где Валя жила, стоит народ. Увидев меня, Валя бросилась ко мне веселая, разговорчивая. Я посмотрела ей в глаза и ужаснулась: глаза были пустые, мертвые, никакого отражения в них! Ее увозили в сумасшедший дом и ждали транспорт. Не вытерпела и надломилась. А ведь эта судьба ждала и меня, когда отняли сына. Да, что человек — то судьба, слепая и безжалостная.

В нашем лагпункте были собраны люди из разных стран и разных национальностей: русские, украинцы, латыши, литовцы, эстонцы и даже немцы. Очаровательная Дита Элснер, балерина Берлинского театра оперы и балета. Жила она в Западном Берлине, а родные остались в Восточном Берлине, часто приходилось их навещать. Вот за это ее и арестовали, приписав шпионаж. А сколько детей бывших белогвардейцев из Китая! Искалеченные молодые души, как лепестки, попавшие в водоворот. Отвечали за своих родителей!

В КВЧ часто стала заходить небольшого роста молодая женщина, но совершенно седая. Звали ее Лиля. Она из Таллинна. Мне очень нравилось, как она говорила: улыбаясь, чуть шепелявя, но никогда не жаловалась на судьбу и не досаждала собеседника своим нытьем. В основном рассказывала о своем сыне и о муже. Поведала, как муж прививал маленькому сыну почтительное отношение к любой женщине, особенно к матери. Лиля для сына

была не только мама, но и маленькая хрупкая дама, которую нужно любить и уважать. Рассказав о сыне, переключалась на последние известия, публикуемые в печати. Ее интересовало, не пишут ли что - либо об Эренбурге.

- Лиля, Вы так часто спрашиваете об Эренбурге. Вам нравятся его статьи? - спросила я.

- Я была его личным секретарем в Таллинне. У него там была своя приемная. Меня арестовали из-за него. На допросах спрашивали только о нем: кто его посещал, с кем общался, что говорил... Следователь заявил, что его тоже арестовали. Сейчас нет никаких публикаций о нем. Если и не арестовали, то, наверное, скоро арестуют. Когда последний раз Вы читали его статьи?

- Последний раз я читала его статью «Убей его!», напечатанную в газете «Правда» весной 1945 г. - ответила я.

- Вот видите, с тех пор ничего о нем не пишут и не печатают его статей. Наверное, арестовали

Мы с Лилей стали внимательно просматривать всю периодическую литературу, но имя Эренбурга нигде не упоминалось.

В лагере было много времени для размышления, особенно ночью: никто не подгонят. Вопросов много, но никакого ответа. Видимо, что-то неладно с моим характером. Все либо горячо любят, либо ненавидят. Но почему у меня нет чувства ненависти ни к кому! Когда я читала и слышала о зверствах фашистов, то готова была лично прикончить любого фашиста своими собственными руками, но при встрече с конкретным человеком, немцем, все это исчезало.

В нашем бараке была одна немка. Держалась обособленно. Спала на верхних нарах в отдалении от других: никто не хотел спать с ней рядом, отодвигал свою постель подальше от нее. Только Дита Элснер общалась с ней и спала рядом. Рассказывали о ней всякие истории, но основная: она была надзирательницей в женском концлагере, люто издевалась над заключенными, вплоть до пыток.

После работы поднималась на нары и оттуда, съежившись в комок, как затравленный зверек, молча поглядывала на всех. Ее

вид вызывал у меня чувство жалости, но я не умела это демонстрировать, да и она могла не принять мою жалость, так мне казалось.

Печаль переполняла каждого, хочется отвлечься, забыться, увидеть светлое, - вот так и рождается потребность сначала в хоровой песне, а потом это выливается в самодеятельность. И мы ее создали. Первое время в лагере не было специального помещения, где бы могли собраться для репетиции участники самодеятельности. В хорошую погоду устраивались около барака, стоявшего в отдалении от других, а в плохую - в бараке.

Подходя к месту сбора хорового кружка, я еще издали услышала звуки аккордеона. «Значит, привели из мужской зоны музыканта», - подумала я. С детства звук гармошки и баяна завораживал меня, поэтому я стала прислушиваться к музыке.

-Август, ты выучил мелодию нашей песни? - кто-то спросил.

«Август... Августин...» пронеслось в моем сознании... Ну конечно, Августин, песня, которую напевал мой крестный. Подошла поближе к музыканту, послушала аккорды, которые он подбирал к какой-то песне, и негромко, скорее проговорила, чем пропела: «О! Du liber Augustin! Augustin! Augustin!»

Огонь вспыхнул в его глазах, он оживился, заиграл эту мелодию и негромко запел, а я ему подпевала, не зная дальше слов. Лицо его изменилось, а обо мне и говорить не приходилось.

- Замолчать! Вы что тут фашистские песни распеваете!

На пороге стоял надзиратель. Но мы были уже не здесь: он дома, а я в детстве...

С тех пор, когда мы встречались с ним на репетиции, увидев меня, он тихо наигрывал эту мелодию, и мы про себя напевали. Август был из Австрии, как и мой крестный. Этот хор, которому аккомпанировал Август, состоял в основном из украинок. Они собирались все вместе и пели только украинские песни. Когда встал вопрос об участии этого хора в концерте самодеятельности, то руководительница хора, пожилая украинка, заявила, что они не будут принимать участие в самодеятельности вместе с другими, а дадут свой концерт и только на украинском языке. Безусловно,

начальство не позволило.

Часто доходило до смешного, когда начальник КВЧ просматривал нашу программу. Разрешено было петь только народные песни и советских композиторов. Упаси Боже дореволюционных! Исполнялся дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы». В программе указано, что музыка Чайковского. Начальник спрашивает, кто такой Чайковский, где он живет, знаю ли я его лично... Все мои ссылки на классику он в счет не принимал. Если я его не знаю, то нечего вписывать в программу! Ситуацию спасла москвичка Инна Филиппова, обладавшая очень красивым голосом:

- Гражданин начальник, пишите, я с ним спала, - сказала она.

Подобным образом она спасала несколько номеров. А с танцем «Дунайские волны», поставленным Дитой Элснер, проблем было еще больше. Танцующим сшили костюмы из отходов марли и упаковочного материала, покрасив в голубой и розовый цвет. Все выглядело великолепно. Но на просмотре наш начальник велел всем танцующим надеть чулки. Чулки! Где их взять? Он не отступал - пришлось пообещать. И выход был найден: ноги покрасили строительной краской - охрой!

После прибытия в этот лагерь нам разрешили написать одно письмо и очень короткое. Письмо не заклеивать, на конверте обратного адреса не писать, только указать от кого. Мне было велено собрать все письма и рассортировать по алфавитному порядку фамилий отправляющих. Письма собраны, разложены, а на одном треугольнике не указана фамилия, кто пишет. Читаем адресат: «США Вашингтон Труману». Мы с Женей решили прочитать. Развернули листок, а там: «Батько! Приезжай, аж невмоготу!» Случались и такие шутники.

Неверно будет думать, что обо мне забыли. Дважды приезжали какие-то капитаны и майоры. Вызывали меня в кабинет и проводили со мной беседу: напрасно я покрываю своего мужа, он меня предал, подал на развод и живет с другой женщиной...

Отвечала им, что это его личное дело, но я в жизни никогда и никому не врала, никого не оговаривала. Мне горько сознавать,

что он так быстро меня забыл, но мне сказать нечего. Он, действительно, честный офицер и любит свою родину.

Во второй раз они привезли какой-то лист с печатью и сказали: Прошлый раз Вы нам не поверили, что муж развелся с Вами. Читайте!

И действительно, это решение о расторжении брака, с подписями и печатями. Я не стала вчитываться, где и когда был оформлен развод: пустота наполнила меня, и мне стало все безразлично. Вызывали меня в конце 1948 г. и в начале 1949 г., а развод муж оформил 12 апреля 1949 г. не с Носовой О.П., а с Копытовой О.П. Вот так «пошутили» надо мной наши доблестные офицеры КГБ еще раз.

Лилю Чернявскую, художницу, перевели на другой лагпункт, и я осталась одна в мастерской. Но вскоре привезли Аллу Андрееву, и она поселилась также со мной. Мы работали и спали в мастерской на двух топчанах в окружении щитов, плакатов и красок.

Как-то само собой получилось, что вечерами к нам стали захаживать другие женщины, появился чай, а к чаю порою соленые сухарики (черствый хлеб посыпали солью), даже были скромные сладости (угощенье из посылок) Постепенно это чаепитие превратилось в ритуал. Много говорили о поэзии и о русской литературе.

На одной из таких встреч Софья Александровна Антокольская читала поэму своего брата, П. А. Антокольского, «Сын», только что опубликованную и присланную ей. Часто к нам присоединялась Кетован Антоновна Цулукидзе, скромная женщина, с удивительно печальными глазами. Она окружила любовью и заботой пожилую, ослепшую женщину, Нину Георгиевну, добровольно став ее поводырем. Обычно на таких вечерах она молчаливо слушала и, казалось, отдыхала.

Несколько раз приходила Фуля Горак, полька, католичка. Говорили, что она писательница. Худощавая, статная, с короткой стрижкой седых волос и гордым взглядом. Когда она смотрела на кого-либо, то казалось, что ее глаза пронизывают насквозь,

становилось как-то холодно и неуютно. В разговор не вступала, ссылаясь на плохое знание русского языка. Польская группа на этом лагпункте была малочисленна, и негласным лидером среди них считалась Фуля. Все искали ее благосклонность и ревниво оберегали. Нам сказали, что в Польше Фуля была духовным наставником княгини Чарторыжской. Все к ней относились с почтением, даже неверующие.

У всех наших гостей литературные вкусы были разные, говорили обо всем. Алла Андреева читала стихи своего мужа, Даниила Андреева, сидевшего в то время во Владимирской тюрьме, в одной из самых строгих тюрем. Он написал роман «Странники в ночи», за чтение которого все, кто читал или слушал, получили сроки от 10 до 25 лет. Алла вкратце пересказала его содержание. Нина Ивановна Гаген-Торн читала стихи А. Белого, поклонницей которого она была со студенческих лет. Рассказывала, как они, студентки, бегали на вечера, где А. Белый выступал со своими стихами. Можно представить их снисходительность ко мне, когда я читала Маяковского или легенду о Данко Горького. Эти встречи «за чашкой чая» раскрывали мне другой мир в литературе, о котором я понятия не имела.

Сначала робко, а потом чаще в мастерскую стала наведываться Стефка, юная литовка. Бывало, приоткроет дверь, просунет свою светлую головку, всю в кудряшках, и с улыбкой спрашивает, можно ли войти. Мы были ей рады: она вносила особую атмосферу задора в нашу комнату. Ее серо-голубые глаза всегда светились особой приветливостью. Иногда жаловалась на ноги: побаливают, особенно в плохую погоду. О себе рассказывала не очень много, да и не очень охотно. В период оккупации Литвы немцами помогала евреям, предавала в гетто пищу. А когда Литву «оккупировали» советские войска, то она стала на сторону тех, кто сражался за независимость Литвы. Многие литовские «лесные братья» прятались в лесах за болотами. Ей, юной девочке, поручили вести с ними связь, переходить вброд болота. Весной и осенью вода была особенно холодной, и после многократных переходов у нее стали болеть ноги. После ареста ее послали по этапу в северные

лагеря, где болезнь ног еще больше обострилась. Она с трудом передвигалась, особенно в холодное и мокрое время года.

Однажды она пришла к нам расстроенная и мрачная, чего никогда прежде мы не замечали. На мой вопрос, что случилось, ответила, что очень плохо себя почувствовала, пошла к врачу попросить лекарства. Врач сказала, что Стефка здорова и нечего «лодыря гонять», велела убираться. Стефка стала настаивать, чтобы врач осмотрела ее. Та отказывалась, тогда Стефка сказала:

- Посмотрите мой язык: он весь белый, - и открыла свой рот. Врач взбесилась:

- Ты что мне язык показываешь! На, посмотри мой!, - и выгнала ее из санчасти, обозвав симулянткой. Велела идти на работу.

Рассказывая это, девочка едва сдерживала слезы.

- Сейчас пойду и убью ее!

И она выскочила на улицу. Я пошла за ней, пытаясь остановить. Было темно, холодно, на улице никого не было, так как время подходило к отбою. После отбоя никто не должен ходить по зоне, поэтому я Стефку одну не оставила: вдвоем можно придумать массу причин нашего появления на улице, например, шли к врачу. Зона опустела, мы шли по дорожке, ведущей к санчасти. Я знала, что Стефка запаслась булыжником, который у нее находился в кармане куртки. Когда до санчасти оставалось метров двадцать, вдруг в окне показалась врач, задергивающая занавески на окне. В тот же миг Стефка замахнулась и пустила камень в окно. Звон разбитого стекла прогремел, как выстрел. Мы мигом оказались за каким-то выступом. Переждали время -никакой тревоги! Спокойно дошли до ее барака, а потом я пошла в свой. Что началось утром! Врача хотели убить! Кто? Как могло это случиться? Многих стали вызывать к оперу и спрашивать, не известно ли им об этом нападении, но все разводили руками, как бы говоря, что понятия не имеют. Так и не дознались, да, видимо, и не очень-то хотели: врач;то была заключенная, это внутренние разборки среди заключенных.

Многие недвусмысленно улыбались, как бы говоря, что

этой врачихе так и надо, пора проучить эту «стервозную бабу»: сама заключенная, но с другими заключенными разговаривала свысока, даже покрикивала. Никогда и никого не освобождала от работы. Санчасть почти всегда была пустая, идеальная чистота, белые салфеточки на тумбочках, бумажные цветы в пузырьках от лекарств. Обычно больные караулили вольного доктора и шли к нему на прием, когда он появлялся. Это удавалось редко, один раз в неделю, видимо, он обслуживал несколько лагпунктов.

Есть люди, которые притягивают к себе, как магнит. Где бы Стефка ни появлялась, всюду ей были рады. Она одевалась как мальчишка: брюки, рубашка с не застегнутым воротником, легкая куртка, короткая стрижка, густые кудряшки светлых волос. Все искали с ней дружбу, особенно молодые девушки, желая видеть в ней хлопца. Кто постарше, намекал на однополую любовь, да мало ли чего ни говорили. У нас в лагере ходила шутка: если человек ни с кем не дружит и держится обособленно, то значит, что он онанист, если вдвоем дружат - лесбиянки, ну а если три и больше - организация, готовят заговор.

В 1990 году мне довелось быть в Каунасе, и я решила разыскать Стефку Матюкайте. так как помнила, что она жила в этом городе до ареста. Нашла очень быстро и отправилась к ней домой. Первое, что я увидела, - костыли, Стефка просто висела на них. Жила она у своей подруги, квартира которой была расположена на первом этаже. Стефка получила однокомнатную квартиру, но на пятом этаже, без лифта. На костылях она не могла преодолеть лестницу, вот и жила у своей приятельницы.

Жили очень бедно, кроме банки растворимого кофе, который ей выдали по случаю какого-то праздника как незаконно репрессированной, на стол нечего было поставить. Выдали какое-то пособие, но его хватило на несколько дней. Я написала письмо в движение «Саюдис» с просьбой оказать помощь их бывшей партизанке, но ответа не получила, да и Стефки не стало через год. Так, участница борьбы за независимость Литвы оказалась ненужной своей стране.

После того, как я прибыла на шестой лагпункт и

познакомилась с некоторыми женщинами, мне сказали, что в этом лагере находится мать Ирины Матусис, и помогли с ней встретиться. Мать Ирины рассказала следующее: до революции, спасаясь от еврейских погромов, они в числе прочих покинули Одессу и уехали в Америку. По прошествии какого-то времени, у них умирает глава семьи, и она остается одна с дочерью, не имея ни работы, ни денег. Ирина в то время ходила в школу. Так как никаких родственников у них в Америке не было, решили вернуться обратно в Одессу. В России кое-как устроились, дочь закончила школу, а потом и педагогический институт. Однажды Ирина пришла домой и сообщила матери, что ее пригласили в НКВД и предложили работать осведомителем, обещая хорошую работу. Надеяться было не на кого, и женщины согласились. После окончания института Ирину устроили секретарем сначала в Архангельское Американское консульство, а потом перевели во Владивосток.

От матери Ирины я узнала и о том, что Наташа, продавщица книжного магазина во Владивостоке, тоже была в этом лагпункте, но недавно ее перевели в другой. У нее, как и у меня, та же статья и тот же срок - 15 лет лагерей. Мать Ирины была сломлена и убита горем. До сих пор она не знает, что с ее дочерью, жива ли она. Безусловно, пожалев ее, я ничего ей не сказала о словах московского следователя, что ее расстреляли. Да и ничего удивительного в этом нет.

Многие в лагерях рассказывали, что они были завербованы и посланы в качестве разведчиков в Финляндию, Швецию, Германию, но при малейшем намеке на провал, их арестовывали и сажали в тюрьмы, то есть изолировали. Каждый по-разному был наказан. Во всяком случае, трое известных мне заключенных, находившихся в нашем лагере, были посланы внедриться в штаб Власова. А некоторые и в лагере хранили свою тайну. Иногда трудно было отличить правду от лжи: всем хотелось быть личностью и в лагере, поэтому многие выдавали желаемое за действительность.

Лагерная жизнь все сильнее засасывала в свой водоворот, было невыносимо трудно замыкаться в свою скорлупу и жить

воспоминаниями о прошлых годах. Общение с людьми так или иначе отвлекает от тяжелых мыслей.

Были любители поныть и заставить тебя сопереживать его горе, а это еще в большей мере ухудшает твое собственное состояние. Несколько раз в подобных ситуациях я срывалась, кому-то грубила, особенно дежурным по зоне, стоявшим на проходной в швейную фабрику, которую я была обязана посещать несколько раз в день с наглядной агитацией.

Был такой детина - старшина Дедов, огромного роста, с тупым лицом. Сначала он раскланивался в улыбке при виде меня, но заметив, что я никак не реагирую на его внимание, не стал пускать меня на фабрику, требуя официальный пропуск. Доложила своему начальству - они только посмеялись, но старшина был неумолим. Дважды отправлял меня в карцер, якобы за грубость, на трое суток. Это было летом. Карцер срублен из огромных бревен. Лежа там, я мысленно очищала себя от всякой лагерной шелухи и наслаждалась одиночеством. Абстрагируясь от всего, словно получала положительный заряд в жизни. Когда открывались двери карцера и меня выпускали «на волю» в лагерь, я чувствовала себя обновленной: всем улыбалась, и мне все улыбались в ответ. Жизнь становилась такой замечательной, даже в лагере.

«Высокие чины», дважды приезжавшие по поводу дополнительных показаний против мужа, видимо, успокоились, и никто меня никуда не вызывал, даже лагерный опер: я же была на «блатной» работе в КВЧ, а он внимательно следил за каждым человеком в лагере.

Однажды в воскресный день у нас шла генеральная репетиция перед концертом. Обычно на репетицию начальство никогда не приходило, за исключением предварительного просмотра. Вдруг в помещение входит опер, грузный, небольшого роста. Постоял немного, подозвал меня и спросил, когда будет концерт. Потом, озираясь по сторонам, тихо прошептал:

- Приходи сейчас ко мне в кабинет, - и вышел.

Я не знала, как это расценить: выходной день, все в бараках, даже дежурных по зоне не видно. Принимаю решение: закончится

репетиция, тогда пойду. Чуть позже вижу в окно: он идет на выход. На сердце отлегло. Иду к конторе, нахожу уборщицу и говорю, что я к капитану, оперу, он меня вызывал. Она смеется:

- Опоздала, несколько минут назад он ушел домой. Но я недооценила его самодурства. Через неделю, опять в воскресенье, этапировали людей из нашей зоны. Я подошла проститься с некоторыми знакомыми. Всех вывели за ворота. Вдруг ко мне подходит старшина Дедов и велит собирать вещи и тоже выходить за ворота. Из вещей взяла то, что попалось под руку. Накануне я отдала Нине Ивановне на проверку все, что хранилось в столе начальника, поэтому мне волноваться за ее рукописи не пришлось. Единственным моим утешением было то, что в группе отъезжавших была Женя Абрамова, с ней-то я и прощалась, когда подошел ко мне Дедов.

Нас погрузили в товарные вагоны с заколоченными окнами, в которых перевозят скот. Внутри вагона справа и слева сплошные нары в два этажа. Кто-то меня окликнул: «Полезай наверх» и подал мне руку. Я оказалась среди трех молодых женщин из нашей зоны, но с которыми не была близко знакома. У них оказалась губная помада, черный карандаш и что-то еще из косметики. Весь день проходил в наведении порядка «на лице», как они это называли, в болтовне и заигрывании с конвоирами.

Они-то и рассказали кое-что о нашем опере по режиму. Каждое воскресенье он вызывал кого-либо из них, распивали водочку, принесенную им, закусывали и развлекались на его широком диване. Обо всем этом они говорили весело, с массой подробностей. Видимо, боясь, что они все же могут проболтаться, он решил отослать их подальше и подобрать им новую замену.

Слушая болтовню этих женщин о веселом времяпрепровождении с опером в его кабинете, мне стало ясно, зачем он приглашал меня к себе именно в воскресенье, когда в лагере не было никого из начальства.

Меня же несколько раз вызывали уполномоченные из прокуратуры дать дополнительные показания против мужа, но опер по режиму мог предполагать содержание нашего разговора, опасаясь жалоб на него, и устроил мне проверку: либо я соглашусь быть его послушным информатором, либо разделю с ним его диван. Безусловно, моего отказа он не ожидал и постарался побыстрее избавиться от меня. Других причин не было.

Считалось, что большинство заключенных, которые работают в лагерях не на общих работах, а на более легких, например: на кухне, в санчасти, дневальные и старосты бараков, в КВЧ, то есть с лагерной точки зрения, на «блатных работах», «стучат» оперу. Он их периодически вызывает, требует от них какую-либо информацию. Таких обычно называли стукачами, что не совсем обосновано. Я знаю массу примеров, когда глубоко порядочные люди были на таких работах, но ни один лагерный опер даже не пытался использовать их в этих целях. Эти оперы неплохо разбирались в людях и быстро определяли любителей понаушничать.

Эти же самые оперы по режиму побаивались уполномоченных из органов прокуратуры, имевших в каждом большом лагере свой отдельный кабинет вне конторы лагерной администрации, со своей уборщицей из числа заключенных этого лагеря, обычно очень пожилой женщиной.

Лагерные режимные оперы зорко следили за теми, кого вызывали представители из прокуратуры: они не знали, о чем там идет речь, и боялись, что заключенные могут пожаловаться на них и раскрыть их «крепостнические» замашки. Поэтому при первой возможности они старались отправить этих заключенных куда-нибудь по этапу, и подальше.

У них были основания для беспокойства: как правило, «их рыльце было в пушку». Многие молодые красивые женщины, посаженные за проституцию, были не прочь в выходной день распить с начальничком в кабинете бутылочку водки с хорошей закуской, принесенную по этому поводу самим же хозяином. Это делалось часто, почти каждое воскресенье, о чем сами девицы пробалтывались.

Куда нас везли, мы не знали, ночью поезд шел без остановок, а днем завозили на дальние тупики больших станций и кормили. Всегда .не хватало воды, и заключенные требовали воду, поднимая шум. Название станций нам не удавалось прочесть, так как станции больших городов мы проезжали мимо вокзалов по последнему пути.

По всем признакам нас везли на восток. Подсчитала, что на восток поезда идут через Петропавловск - Омск - Новосибирск, значит, мы будем проезжать Булаево. Нужно написать письмо маме и бросить его в щель окна.

Бумага и карандаш нашлись у тех же девиц. Ночью разглядываем в щель огромное освещенное здание и надпись на нем: «Петропавловск»! Сердце мое учащенно забилось: через два часа мы будем в Булаево! Подъезжаем к станции, промелькнула водокачка. Станция! Я так волновалась, но женщины помогли мне бросить письмо именно на станции. Это письмо было сложено треугольником, любой, найдя его, опустил бы его в почтовый ящик. Но письмо до мамы не дошло.

Ехали мимо Байкала, Иркутска, сквозь бесконечные тоннели, которые я проезжала много раз до этого. Все места мне были хорошо известны. Сомнения исчезли: нас везли на Дальний Восток. Но куда? - Никто не знал. Ни о Тайшете, ни о Берлаге мы ничего не знали. К вечеру прибыли в Ванино

- Это же бухта! Дальше поезд не идет! - высказала я свое знание Дальнего Востока. Неужели Колыма или Камчатка? Никакого ответа на мои вопросы мы не получили, а приказ был:

- Выгружаться! С вещами!

К вечеру привели в какую-то зону и разместили в палатках. Никакой еды: получим завтра утром! От любопытных обитателей этой зоны не было отбоя, хотя нас тут же предупредили, что ночью на наши палатки будут набеги: воровок прельстили наши вещи.

Самые сильные и бывалые из нас принимают решение: будем обороняться. У входа в палатку дежурят несколько человек, вооруженные где-то раздобытыми палками. Некоторые становятся на противоположной стороне на тот случай, если нападающие разрежут брезент, а мелочь, вроде меня, Жени и еще двух женщин, лежит под нарами на боевом посту и следит, чтобы сбоку палатки, внизу, не было прорыва. В случае

чего - даем тревогу.

Первая атака была отбита, дальше нападающие стали ждать подмогу, как нам сообщили, из мужской зоны, которая находилась внутри этой зоны, но отгороженная дощатым забором. И так до утра глаз не сомкнули, а мы с Женей замерзли, лежа на холодной земле под нарами.

Утром нам дают по пайке хлеба, но мы устраиваем грандиозный скандал, требуем прокурора. Начальство что-то нам обещает. Дождь продолжает накрапывать, он шел всю ночь. Когда совсем стемнело, нас с вещами ведут за зону. Строят в излюбленные пятерки, и длиннющей колонной по грязи и под усиливающимся дождем ведут куда-то.

Сначала идем вдоль заборов лагерей, откуда падает слабый свет, а потом в кромешной темноте, увязая в слякоти и грязи, под непрерывный мат конвоиров нас ведут на открытую местность. На кочках ноги разъезжаются, вещи сползают с плеча, руки немеют, голодные, после бессонной ночи, кто-то падает, его подхватывают под руки рядом идущие... Наступает полное отупение, безразличие, лишь бы скорее все это кончилось... А конвоиры все орут: «Твою мать... вашу мать!..» Не знаю, что со мной случилось: негромко, но внятно я произнесла в ответ слова, услышанные предыдущей ночью:

- Направь свою - дешевле будет!

Вроде бы сказала негромко, но ругавшийся конвоир услышал:

- Кто сказал? Выйти из строя!

Я была в середине пятерки, делаю шаг, чтобы выйти из строя, но женщины с двух сторон хватают меня за руки и шепчут: «Молчи и стой!» Команда:

- Ложись!

И над нашими головами полетели пули. Лежим в грязи, они все палят. Дорого всем обошлось мое остроумие! Только к утру добрались до одинокого лагеря, стоявшего за поселком Ванино.

Все бараки были пустые, и нам предстояло их обживать. Через всю территорию лагеря протекал ручей с чистейшей мягкой

водой. Утром мы моментально превратили его в баню и прачечную. Так как ручей был узкий и неглубокий, поливали друг друга из найденных банок, а голову мыли прямо в ручье. Почти целый день возились около него, не в силах оторваться от этой живительной влаги. Привезли нам в какой-то походной кухне обед, все ожили, заулыбались, и кто-то песенки запел. Как мало надо человеку! Но безделье не лучший удел. Затосковали, опять стали возникать вопросы: как долго мы пробудем здесь, куда нас повезут, что будет с нами, можем ли мы отправить письмо домой и т. д.

Нас расселили в первых двух бараках, которые предстояло нам обживать. Второй барак был заполнен наполовину, в нем иногда молодые женщины стихийно собирались и хором исполняли какую-нибудь песню, а порою разыгрывали смешную сценку, подражая клоуну.

Случайно узнаем, что среди нас есть студентка театрального института, москвичка, занимавшаяся в классе Царева, звали ее Надя. Она была в браке с одним из работников арабского посольства, у них был сын. Однажды в одном из московских театров во время антракта к ней подошел мужчина и сказал:

- Лаврентий Павлович Берия приглашает Вас к себе на ужин.

- Извините, я не могу: мой муж дипломат, иностранец, - объяснила Надя.

Тот извинился и отошел, а после театра ее посадили в машину и увезли в тюрьму. Вот таким образом она оказалась с нами.

Надя предложила, если у лагерного начальства найдется томик Пушкина, то можно поставить сцену у фонтана из «Бориса Годунова». Роль самозванца она брала на себя, и тут же решили, что я могу попробовать сыграть Марину Мнишек.

Книга нашлась, начались репетиции, ставила Надя со всей строгостью режиссера. Из простыней и пеленок, которые я возила еще с собой, и кусочков марли сшили для меня великолепное белое платье, и для большей убедительности слепили из хлеба крест, покрасив его марганцовкой. Что-то соорудили на голове.

У Нади было все проще: черные брюки нашли сразу, а к

кофточке приделали изумительное жабо. Надя была высокого роста, красивое лицо обрамляли вьющиеся волосы, коротко подстриженные. Глядя на такого мужчину, нельзя было не влюбиться. Концерт прошел с блеском, Надю почти носили на руках. Как женщины соскучились по такому мужчине. А о моей игре лучше не говорить. «А что особенного в ее игре!» «Она, наверное, и в жизни такая же стерва, вот и играла саму себя!» Обидно было такое слышать о себе, и в то же время успокаивало:

мне удалось донести до моих зрителей сущность образа гордой полячки.

Наш первый успех окрылил нас, и мы решили, по настоянию Нади, поставить сцену отравления Нины Арбениной из «Маскарада» Лермонтова. Надя играет Арбенина, а я, разумеется, Нину. Роль выучила наизусть быстро, но падать не умею. Долго Надя билась, объясняя, как нужно падать в обморок, наконец, получилось.

Сцена проходит при напряженном внимании всех зрителей, а когда я упала в обморок, кто-то в зале вскрикнул, настолько все было правдиво. Все симпатии зрителей были отданы мне. Ох, и ругали всех мужчин за их тупость и жестокость! Некоторые всплакнули. Лучшего зрителя, чем эти несчастные женщины, трудно было найти.

И позже я убедилась, как люди в этих жестоких условиях, оторванные от нормального человеческого общения, от родных и близких, хранили тепло в своих сердцах, хотели быть понятыми и услышанными. Только искусство могло принести им частицу воли и пищу для души. Всюду ищут добро, не сознавая, что это добро таится в их собственных сердцах, только бы достучаться до него. Они рыдали над судьбой Нины Арбениной, забывая, что с ними поступили еще хуже, подлее, заставили их и их детей быть без вины виноватыми.

Заучивая.наизусть монолог Нины, я постоянно отвлекалась и принималась за чтение других произведений Лермонтова. «Демон» меня поразил своим глубоким чувством, силой любви и страсти, переполнявшими его. О такой любви мечтают, ее ищут.

Жажда этой любви наполняет многих, и почему за нее наказывают! Неужели во имя этой любви нужно погибать! Не понимала, почему так жестоко поступили с Демоном и Тамарой. Неужели от истинной любви можно сгореть? Неужели она не доступна простому человеку? Вопросы один за другим роились в моей воспаленной голове. Нет, что-то я не так поняла.

Перечитываю снова: монастырь, звуки небесного песнопения, Тамара во власти нежного голоса Демона, ее душевный трепет: она любит его и верит ему... и вдруг умирает, не выдержав испепеляющего огня любимого ею человека. Трудно в это поверить..., но и на земле за любовь также наказывают..., и почему наказывают женщину? Неужели она не способна на ответное чувство? Почему никто не соизмеряет женское чувство, способное гораздо на большее? Умирает всегда женщина, защищая эту любовь и этот страстный огонь, родившийся не только в мужчине, но и в большей степени в ней. Никакого ответа: всегда было и будет так! Безусловно, все эти рассуждения шли от моей попранной любви. Образ Демона, страстного, любящего, остался во мне как несбыточная мечта.

Я потеряла всякий интерес к самодеятельности, углубившись в чтение других произведений Лермонтова. Вроде все прочитала, осталось что-то непонятное - «Мцыри». Читаю и не верю: это же о нас, вырванных из родных гнезд, заброшенных в чужие края, под надзор чужих очей, холодных, бесстрастных учителей: как нужно жить, что любить и кому служить! Любой 1 ценой, но честной борьбой, вырваться отсюда, залететь хотя бы на миг к своим любимым! Огонь свободы и тоски по родным местам, по своим родным и близким был в наших сердцах! Хотя бы во сне побывать с ними!

Глубоко мне запал в душу Мцыри, думала о нем, сопереживала. Мы повторяем судьбу Мцыри, и горькие слезы застилали мне глаза. Плакать могла только ночью, закрывшись с головой одеялом. Иногда днем я сидела, погрузившись в свои мысли. Даже Женя, озадаченная, спрашивала меня, не заболела ли я. Откуда у меня вдруг такая сентиментальность!

Таким образом мы «прокантовались» в этом лагере около двух месяцев. Опять раздалась команда:

- С вещами! На выход!

И на этап. На этот раз нас погрузили на грузовые машины и повезли в порт. По пути проезжали мимо зон лагерей, которые мы, видимо, проходили тогда в дождливую ночь и над нашими головами свистели пули. В одной из зон высоко в небо поднимался клубящийся черный дым: горел лагерь. Кто-то сказал, что это горит женский лагерь. Видимо, произошла стычка между ворами и «посученными», а страшнее женской расправы в лагерях ничего не может быть: победительницы заставляют побежденную сторону терпеть самые унизительные и изощренные пытки, о которых и рука не поднимется написать.

Стояла глубокая осень с промозглым дождем и слякотью. Привезли нас в порт, погрузили на корабль и - на Колыму. Много песен сложено о кораблях-тюрьмах, перевозивших людей с материка на Колыму, но никогда обратно. Везли в ад, откуда никого не отпускают. Если закончился срок «десять лет», вызывают, зачитывают еще следующие десять лет. Распишись!

Осенние корабельные качки в Охотском море всем известны. А в трюмах на трехъярусных нарах, без воздуха! Люди корчились, захлебываясь своей собственной блевотиной! Как будто специально дожидались осенних штормов, чтобы погрузить людей в бухте Ванино и отправить в этот ад. В Магадан прибывали полуживые существа.

Из порта на открытых грузовых машинах везут через весь вечерний город на север. Уже стемнело, когда нас ввели в пустую зону. Чувствуется, что ее освободили недавно, в чем мы убедились на следующее утро. Кажется, было три барака, всюду те же двухэтажные нары. Утром заходит дежурный надзиратель и выделяет пять человек для работы в зоне. Я находилась недалеко от входа и автоматически была зачислена в эту пятерку.

Привели к тележке, на которой стояла огромная бочка. Мы должны были впрячься в эту телегу и под конвоем «поехать» за водой, которая находилась вне лагеря. Миновали мужскую зону, проходную и оказались у источника воды. Работа была нетрудная, бочку быстро наполнили, возвращаемся назад.

У проходной в мужской зоне нас встречает веселый молодой парень, расспрашивает, откуда мы, созывает команду

мужиков и велит им эту бочку довезти до нашей зоны. С шутками и смехом медленно плелись с водой. Всем так хотелось поговорить с нами: мы же только прибыли с «большой земли».

Мужчина, который встречал нас у проходной, был нарядчик этой зоны. Мы уже знали, что такое нарядчик и его власть. Спросил меня, откуда я, и когда узнал, что из Владивостока, а мой муж подводник, то даже подпрыгнул от радости: он тоже служил во Владивостоке боцманом на корабле, но название корабля мне ничего не говорило. Спросил, в каком бараке я устроилась, в случае чего он сможет вызвать меня поболтать, если иного повода не представится для встречи.

Прошло около недели, за водой посылали поочередно, до меня очередь не доходила. Женщины рассказывали, как только наша бочка показывалась в раскрытой проходной, то все «жители» мужской зоны выстраивались в два ряда, сквозь которую проходила женская «упряжка» с бочкой. Конечно, невзирая ни на что, бочка оказывалась в руках мужчин. Расспросы: кто, откуда, когда... - каждый хотел найти свою землячку.

Эти «свидания» не на шутку обеспокоили начальство, поэтому срочно стали сооружать проходную в женскую зону. И мужчины оказались не дураки: из зоны в зону, разделенную досками, можно проникнуть легко, раздвинув некоторые из них (они - то сами строили эту «стену»).

Пока мы отсиживались в Ванино, разыгрывая различные пьески, начальство Берлага, как многодетная беременная женщина перед родами, срочно выискивала кусочек площади, куда бы втиснуть вновь прибывающих. Кого-то на новые стройки, а кого-то уплотняя. Но рабы все поступают и поступают. Вот и эту зону решили «уплотнить», освободив три барака. Обойдутся одной проходной! Но ошиблись. Учитывая настроение в мужской зоне, их возросшее нетерпение сблизиться с женщинами поближе, сооружают отдельную проходную руками тех же мужчин.

Однажды женщины разыскали меня и говорят, что через щель в заборе мужчина просил найти во втором бараке Ольгу из Владивостока и передать ей, чтобы она подошла к этому забору

после ужина. Я удивилась, но риска в том не было никакого, и пошла с Женей. Василий, так звали боцмана, ждал меня по ту сторону забора. Он сообщил:

- Завтра, как только стемнеет, все мужики нашей зоны делают набег на женскую территорию. Подготовлен проход, гвозди из досок вытащили, осталось только отодвинуть их в сторону и пролезай. Вот эта одна из них: она держится только на одном верхнем гвозде. Перешагиваем нижнюю планку - и в зоне! Доска снова на месте. «Попка», охранник на вышке, следит только за территорией, отделяющей зону от воли, следя, чтобы не было побега, а за то, что внутри зоны, он не отвечает.

Василий предложил, чтобы завтра я и мои близкие подруги около девяти часов вечера, когда стемнеет, подошли к этой щели, он лично проведет нас к себе, а когда кончится этот набег, так же выведет нас обратно. Все это он делает в целях нашей безопасности, ибо почти половина мужской зоны представляет собой «воров в законе", отъявленных негодяев. Он искренне убеждал нас в необходимости последовать его плану. Но мы дрожали и отнекивались: было страшно и опасно. Долго стоять у забора, разговаривая с ним, тоже было опасно. Он посоветовал все это обсудить с теми, кому я доверяю. Завтра он будет ждать нас в этом месте в условленное время.

Мы долго обсуждали в бараке это предложение и решили: страшновато. Но в последний момент к нам присоединилась москвичка Ира. На следующий день, после ужина, когда стемнело, мы подошли втроем к этому забору. Там нас ждал Василий. Отодвинув доски, помог нам перелезть через «границу» и повел в крайний барак, освещенный изнутри. Там нас приветливо встретили двое мужчин: один, лет пятидесяти, очень интеллигентный - дневальный у нарядчика, как его представил Василий, а Другой - скрипач, из Москвы. Угостили нас горячим чаем, завязался непринужденный разговор о музыке и литературе. Я сказала, что совсем недавно в лагере мне попался небольшой сборник рассказов Паустовского, в котором он удивительно пишет о пустыне, о тех краях, в которых я провела свое детство.

Дневальный воодушевился и рассказал, что он лично был знаком с Паустовским, много раз бывал у него дома, в котором содержалось большое количество соловьев, об огромной работоспособности писателя, о его путешествиях по стране... Говорили обо всем, даже забыли, где мы находимся.

Вернулся Василий, и мы вспомнили о ситуации, в которой оказались.

- Нужно срочно уходить: скоро будет тревога, - сказал он.

Довел нас до "прохода" в заборе, и мы мигом оказались в своей зоне. Началась стрельба с вышек, суматоха, все забегали. «Гости» в спешном порядке пролезли обратно сквозь щель в заборе в свою зону, а один парнишка отстал от них: он все бегал по баракам и выискивал своих землячек. Охранники его схватили, стали избивать ногами, кричали и полуживого потащили в мужскую зону. Нашли виновного!

Женщины были напуганы и рассказывали подробности о происшедшем. Отбивались от мужиков как могли. Одна молодая красивая одесситка, увидев ворвавшихся в их барак мужиков, оценив обстановку, закутала голову каким-то платком, и охая, укрылась одеялом с головой. Когда к ней кто-то подошел, она, изображая старуху, просила ее не беспокоить. Хорошо, что лежала на верхних нарах!

У многих мужчин была с собой водка и закуска. Они, конечно, находили желающих разделить пиршество: усаживались на нары, пили, закусывали и тут же занимались любовью. Обе стороны были счастливы и довольны. Все сокрушались по поводу того парня, который разыскивал своих землячек и не успел вовремя убежать вместе со всеми. Попал «как кур в ощип». Жаль парня: на нем отыгрались продажные надзиратели, которые, естественно, были в курсе этого набега. Никто не знал, остался ли он жив.

Утром грандиозный скандал, забегало начальство, засуетились надзиратели. И когда уже стало темнеть, нас опять построили и с вещами повели обживать новое место. Долго шли, таща на себе свои пожитки. Уже совсем стемнело, вокруг не видно ни домов, ни зон. Кажется, вышли за пределы города.

Удивительно: в столице царства зэков начальство почему-то стесняется днем переселять своих «подданных» с вещами из зоны в зону. Только в темноте! Переняли воровские привычки!

Подходим к огромной палатке, окруженной колючей проволокой. Это наша зона. Внутри палатки знакомые сплошные двухэтажные нары, а в центре - печка «буржуйка», над ней большая электрическая лампочка. Размещайтесь!

Последние дни я сблизилась с Марией, женщиной высокого роста, не ниже 180 см, что было большой редкостью в то время. Она была то ли из Румынии, то ли из Молдавии, так я толком и не поняла. Арестовали ее, а муж остался дома. За что ее арестовали, она не могла объяснить, одно помню: каждый вечер ругала королеву Румынии за то, что та собирала дань с рожениц - грудным молоком. Ежедневно забирали молоко у кормящих грудью матерей: королева принимала молочную ванну в косметических целях. Я слушала ее, не понимая и не веря до конца. Ругая королеву, она как лекарством успокаивала свою душу.

Когда мы вошли в эту огромную палатку, Мария мигом взобралась на верхние нары, попросила подать мои вещи, а потом, схватив меня за руки, подтянула наверх. Мою постель устроила рядом со своей. Вечером укутывала меня, как ребенка перед сном, и убаюкивала рассказами о коварной королеве. У нее дома остались двое детей, и она всю свою нежность перенесла на меня. Благодаря ее заботам я уютно устраивалась на ночь.

Все с большим удовольствием выходили на работу, так как в нашей зоне не разгуляешься: она скорее напоминала камеру - пятачок без стен. После работы многие вечерами делились веселыми впечатлениями, полученными во время сбора топлива для нашей «буржуйки».

Рассказывали, что некоторые мужики, возвращавшиеся с Камчатки на «большую землю» с большими деньгами и соскучившиеся по женской ласке, проведали о девицах, собирающих в лесочке хворост, и направились туда. С конвоиром договориться было легко: деньги все любят, а солдатам тем более они необходимы. Конвоир выбирал женщину помоложе и предлагал

распить стаканчик вина с молодыми ребятами. Сидящие за проституцию не отказывались от такой возможности повеселиться. Все были довольны. Один раз Нина, смеясь, рассказала, что одному симпатичному конвоиру не перепало от «гостя» и он потребовал от нее «натурой» возместить ущерб. Пришлось соглашаться, устроившись за кустиком, недалеко от других.

- Ну и как? - кто-то спросил, смеясь.

- А ну его! Он только и умеет как папа с мамой!

Все было сносно, пока не грянули холода: наша «буржуйка» не выдерживала натиск мороза. Спали в обуви, телогрейках. Несколько раз у меня ночью спадала с головы шапка и волосы примерзали к доскам. Утром со смехом принимались отдирать их от нар. Никаких элементарных условий, приходилось использовать для гигиенических целей вечерний чай, который нам привозили уже остывшим.

Баня! Боже, какое это наказание - баня зимой! Наша зона была расположена в северной части города, около трассы, ведущей к сопке, а за нами лагеря и дальше начало города. Дорога в баню пролегала через безлюдные улицы и спящие дома. Шли долго, более часа. Баня - значит бессонная ночь, а впереди - работа.

Нас приводили огромной колонной. Половину колонны запускали мыться, а вторая - дожидалась на улице, пока не помоется первая, и их вещи не принесут из прожарки. Потом впускали вторую часть заключенных, достаточно промерзших на улице, а чистеньких и одетых выгоняли на мороз. После бани они быстро остывали, поэтому каждый стремился попасть во вторую очередь. Сначала выводили одну колонну в баню, спустя минут сорок - вторую. Но многие стали хитрить, прятаться от похода в баню. Прятались где угодно, даже в морге под столом, который имелся в большой зоне. Был такой случай: первая очередь пришла из бани, все юркнули под одеяла, чтобы сохранить тепло. Вошел начальник лагеря, капитан. Посмотрел на всех и приказал женщине, лежащей на нижнем ярусе палатки:

- Подними юбку!

Та покорно исполнила приказ. Увидев, что она прошла

санобработку, повернулся и вышел. Поэтому, чтобы всех заставить ходить в баню, было решено всех сразу отправлять одним строем.

Когда нас переселили в большую зону, вдруг узнаем, что вечером будет показан фильм "Анна Каренина", в главной роли с Тарасовой. Народ повалил в барак, где будет демонстрироваться фильм. Негде было сесть, и я оказалась у входа. Во время демонстрации фильма вошел капитан, наш начальник лагеря, и остановился около меня. Постоял несколько минут, и после сцены разговора Анны с мужем, сказал:

- С жиру бесится баба! - плюнул и ушел.

Оказывается, недавно от него ушла жена, забрав ребенка

Но в большую зону нас перевели только в середине зимы. Распределили на работу: на строительство то ли тюрьмы, то ли школы - никто толком не знал. Я опять осталась в зоне вместе со старушками: у кого срок свыше десяти лет - за зону на общие работы не выводят. Опять КВЧ? Но все решилось иначе.

В нашу зону пришел старший нарядчик мужской зоны, которая находилась недалеко от нашей и в ведении которой мы находились. Он искал специалистов-строителей для конструкторского строительного бюро, находившегося в мужской зоне и отгороженного от зоны колючей проволокой и проходной, у которой никто и никогда не стоял. Проходя мимо меня, остановился, задал несколько вопросов, и, узнав, что я была в армии и на фронте связистом, спросил, какую работу я смогла бы выполнять сейчас в бюро, смогу ли работать копировальщицей чертежей. Пообещал устроить в КБ, тем более, что там уже работала одна пожилая женщина. Вскоре нас стали вместе с ней выводить туда на работу.

Следует сказать несколько слов о нарядчиках в лагерях, от которых зависело многое, и прежде всего, подбор рабочей силы да и обстановка в лагере. Иван Лазаревич Лящук бил особым нарядчиком: его уважали буквально все, даже вольнонаемные.

До войны он был секретарем Одесского горкома партии. На фронт был направлен в звании полковника, кажется, политработы. Полк попадает в окружение, ранение, плен и т. д. Спас его наш солдат - санитар, работавший в немецком морге. Но это

длинная история. Конец войны он застал в американской зоне, объяснил, естественно, кто он есть, и его передали нашему командованию. Ну а дальше суд, лагеря и т. д. В лагерях к нему, как и ко мне, начальство и даже многие заключенные сразу меняли отношение, как только им становилось известно, что мы были на фронте.

Помимо всего прочего начальство лагерей стало уважительно к нему относиться, видя, что он дает много полезных советов по подбору кадров, содержанию заключенных, экономистам и даже ведению бухгалтерских дел и т.д. Он мог ладить и с отъявленными бандитами. Например, в зоне было человек двадцать воров «в законе». Ни одного случая ЧП не было.

Руководил ими Николай Яниани, высокий, статный, красивый. У него было открытое лицо, смелый взгляд, выражавший внутреннюю силу, ум и благородство. Когда смотришь на него и разговариваешь с ним, создается впечатление, что знаешь его, где-то с ним встречался. Лишь позже осознаешь, что это Челкаш Горького, живший пятьдесят лет назад и вдруг снова возникший почти в подобной ситуации, только стал суровее. Он не был сломлен, его и невозможно было сломать, он никогда не подчинялся обстоятельствам жизни, становился выше их. Когда он шел по зоне, то никто не имел права идти впереди его. Услышав слова: «Отойди!», идущий впереди его моментально исчезал.

Как-то Николай подошел ко мне и сказал, что из нашей зоны в санчасть, находившуюся в их зоне, приводили группу женщин. Одна из них, Надя, москвичка, маленькая и очень красивая, понравилась ему. Попросил меня передать Наде, чтобы в следующий раз она опять пришла на рентген, а об остальном он уже договорился. Безусловно, Надя, услышав это, пришла в ужас.

Встретив меня опять, он, рассерженный, потребовал объяснения. Пришлось соврать, что ее выписали на работу за зону. Стала ему говорить, что он такой красивый, статный, еще не одну такую себе найдет. Посоветовала рубаху носить не поверх брюк, а внутрь, да и ворот рубахи нужно застегивать.

- Давай я застегну тебе рубаху на все пуговицы. Вот

видишь, какой ты красивый, а то ходишь, как хулиган.

Нужно было видеть лицо Николая, когда я застегивала воротник его рубашки! Он блаженно улыбался и щурился как кот! Господи! Как все мы нуждались в ласке! Даже в ласковом слове!

Однажды Иван Лазаревич пришел в наше КБ и сообщил, что у него пропали новые сапоги. Никто не признавался в воровстве. Сегодня Иван Лазаревич входит в свой барак и застает следующую картину: человек двадцать воров висели вниз головами, а ноги привязаны к торцу верхних нар, Николай расхаживал между ними, говоря: «Падлы, признавайтесь, у кого сапоги...» и что-то еще непереводимое. Естественно, Иван Лазаревич прекратил эту экзекуцию. Конец истории последовал не следующий день. Вечером крадучись подошел к Ивану Лазаревичу парнишка, недавно прибывший из другого лагеря, и сказал, что он взял сапоги, думал, что они «ничьи», и теперь боится, что его убьют. Естественно, Иван Лазаревич все уладил. Много было подобных примеров, если возникал какой-либо серьезный конфликт, его он улаживал быстро.

О художественной самодеятельности в лагерях говорили и писали много. Для зрителей это отдушина: уйти, хоть на время, от жестокой, тупой и бессмысленной действительности, а для других, артистов, - еще и способ облегчить свою жизнь в лагере.

В мужской зоне был очень сильный, а главное, - профессиональный оркестр. Музыкальные инструменты у каждого были свои, присланные из дома. В свободное время, когда это удавалось, музыканты собирались в большом лагерном клубе и репетировали. Были у нас и свои прекрасные солисты (артисты оперных театров), как в мужской зоне, так и женской. Женщин приводили на репетиции по воскресеньям и в любой свободный день. Нашлась и в нашей зоне девушка-музыкант, ранее учившаяся в музыкальной школе игре на валторне. С согласия начальства лагеря отец прислал ей валторну, и она была зачислена в этот оркестр.

Руководил самодеятельностью Виталий Иванович

Фигурин, артист МХАТа. Он лично сам составлял тексты для парного конферанса и ставил небольшие пьесы. Планировали даже поставить пьесу «Любовь Яровая». Начальство оберегало его, считалось с его авторитетом и послало работать кочегаром в котельную. Там в свободные минуты он мог писать концертные программы. Все с нетерпением ждали очередного концерта, а шутки из парного конферанса цитировали при каждом удобном случае.

Однажды летом наших артистов вывезли на машине куда-то за город, и там они давали концерт для вольнонаемных на открытой эстраде. Впервые на концерте с нами выступал иллюзионист, до этого мы ничего о нем не знали и не слышали, хотя в обратный путь он ехал с нами в открытом кузове грузовой машины. У него был только один номер: он ел электрические лампочки. Я вела концерт, и мне пришлось ассистировать ему по его просьбе. К моему удивлению, все было правдиво: лампочки были обычные, в чем могли убедиться и все зрители.

В женской зоне подобные концерты тоже состоялись, но ставили только отдельные номера, потому что не было клуба и сцены. Концерты устраивались на маленьком «пятачке» в большом бараке, в пространстве между нар, в центре барака. Зрители «располагались» на нарах, сидя внизу и лежа наверху, свесив головы. Запомнился один концерт: из мужской зоны привели оркестр и артистов. Можно представить, что там творилось!

Я знала, что Петр (фамилию забыла) будет исполнять адажио из какого-то балета. Просили достать белые тонкие рейтузы, маленького размера. Переспросила всех, нашла именно белые детские рейтузы, а рубашки подходящей не нашли. Не в футболке же он будет танцевать классический танец! Достаточно одних .рейтуз, рассудили мы.

Объявили номер, заиграл оркестр, и Петр выскочил из-за простыни-занавеса, изображающей кулисы, и закружился в танце, исполняя великолепные пируэты. Что тут началось!

Танцевал скелет!!! Набожные стали креститься и пятиться, стараясь укрыться за кем-либо! Ужас был на лицах верующих! Медленно приходили в себя после этого танца.

Моя работа в КБ была успешна, хотя из-за плохой кальки и слабого освещения зрение мое очень ухудшалось, да и сказывались недавно перенесенные цинга и дистрофия. Инженеры КБ в основном были из Прибалтики, только один из Одессы, веселый, находчивый, как все одесситы.

Начальник производственной части лагеря майор Порначев велел нарисовать для него план лагеря с точным расположением всех зданий. Нужно сделать на большом листе бумаги. Работа срочная, и была поручена мне. Выполненную работу начальник КБ понес сам. Порначев, к чему-то придравшись, велел подправить, и чтобы исполнитель этой работы сам принес ему план.

Иду в тревоге, что же я могла сделать не так! План повесили на стену, он посмотрел и похвалил исполнителя. Вдруг хватает меня, притягивает к себе и впивается в мои губы. Я стиснула зубы, руками упираясь и отталкиваясь от него. Как долго это длилось, не знаю, но он отпустил меня со словами: «Ледышка!» Я молча удалилась. В коридоре меня встретил Иван Лазаревич, видимо, ему сообщили. Он вопросительно посмотрел на меня, я помотала головой, давая знать, что все в порядке. Чувствовала себя отвратительно. До конца дня кое-как дотянула, а когда привели в зону, свалилась с высокой температурой.

После «больницы» во владивостокской тюрьме у меня периодически болело горло, особенно осенью и зимой. Напухали гланды, температура поднималась за 38 градусов. Случилось это и на этот раз.

Вечером, часов в восемь, в наш барак зашел майор Порначев. Он вообще ни разу не был в нашей зоне, да это и не входило в круг его обязанностей. При появлении начальства все встали, дежурная доложила ему «по уставу». Он поздоровался, оглянулся вокруг и сказал:

- Тех, кто не встал, отправить в карцер!

Не в изолятор, а именно в карцер, который находился в

мужской зоне. Я одна лежала на верхних нарах. Пришел надзиратель, велел одеваться и идти за ним. На мои протесты, что больна и высокая температура, надзиратель не реагировал: он исполнял приказ начальства.

Привели в мужскую зону, уже стемнело. Ввели в карцер: стены и пол бетонные, по стенам слабой струйкой стекала вода. Лечь я не могу: влажно, присела на корточки - ноги затекают. Сердце бешено колотится, голова разламывается.

Позже, видимо, после отбоя, открывается дверь, и парень приносит мне теплую пищу, два бушлата и подушку. Сказал, что все это послал Иван Лазаревич. Утром, часов в шесть, придут и заберут все до подъема. Так я просидела там более суток, Иван Лазаревич уговорил врачей, и меня отпустили. Но работать в КБ меня больше не выводили.

Чуть позже узнаю от Ивана Лазаревича, посетившего нашу зону, что майор Порначев лично включил меня в список на этап, отправляющийся вглубь Колымы, на север, для работы в шахтах. Пришлось использовать все расположение начальства к Ивану Лазаревичу, чтобы вызволить меня из этого этапа. Я была не одна, кого он спасал.

Вспоминается забавный случай, происшедший весной, после переселения нас в большую зону. Ирен Пиотровская подозвала меня и предложила послушать письмо, переданное из мужской зоны. Письмо было написано на большом сером помятом листе бумаги. Написано грамотно, красиво, а главное, все пронизано страстью, исходившей от влюбленного человека, который не в силах бороться с охватившим его чувством. Содержание его невозможно передать: эротическое до подробностей.

Деталь, поразившая нас, - эпиграф, в верхнем углу справа, сначала на латинском языке, ниже - перевод: «После коитуса возбуждаются петухи и женщины». Начинается письмо так: «Извините, что пишу на такой бумаге: лучшей невозможно достать». Ирен вставляет реплику: «Бумагу он не может достать, а такую бабу, как я, захотел...» Смеясь и с репликами, дочитали до конца. Автор письма сообщает о себе, что он англичанин, зовут

его Майкл Солмен.

Про это письмо мы вскоре забыли, вдоволь насмеявшись, так как знали, что некоторые заключенные ведут подобную переписку, даже перестукиваются в камерах, доводя друг друга до любовного экстаза. Мы решили, что если это и иностранец, все равно он не может в такой степени хорошо владеть русским языком, - значит, какой-то парень бесится.

Несколько месяцев спустя, когда я работала в КБ, в мужской зоне, в обеденный перерыв к нам стал заходить мужчина небольшого роста, слегка рыжеватый, и, разговаривая со мной, представился, что он англичанин, зовут его Майкл Солмен, по профессии врач-психолог. Его трудно было понять, так как английского языка я не знала, а немецким владели в одинаковой степени. Из его рассказа поняла следующее: у него в Лондоне жена и дети. Он был офицером английской армии, в качестве врача-психолога был направлен в составе войскового соединения на север Африки (то ли в Марокко, то ли в Алжир). Там его выкрали русские разведчики и привезли в Москву, а оттуда в Магадан. Никто его не заставлял работать, в зоне он слонялся без дела.

Сказал, что выискивает возможность послать письмо в Посольство Великобритании, чтобы сообщить о себе. Он часто заходил к нам, но с мужчинами не вступал в разговор, с радостью болтал со мной. Однажды пришел возбужденный и сказал по секрету, что начальник снабжения лагеря скоро поедет в отпуск в Москву, он согласился передать его письмо в Посольство Великобритании. Я удивилась, можно ли доверять лагерному начальству такое важное дело. Он стал меня уверять, что начальник снабжения - еврей, а еврей еврея не предаст. Он обещал и выполнит свое обещание! Я решила закругляться с этим разговором: либо он дурак, либо «подсадная утка». Случай с майором помог оборвать наши встречи, чему я была рада.

Опять я осталась работать в зоне, в КВЧ, то оформителем наглядной агитации, то составлять списки перевыполняющих дневную рабочую норму: им обещали при отличной работе год срока засчитывать за три года! Было и такое! Только работайте

по - стахановски!

И я работала, что называется, в поте лица. Принесли охапку белых нарезанных кусочков материи, примерно 15 см на 9 см и список номеров, которые я должна написать на них, например, Д2-398 (это был мой номер). Номера пришивались спереди чуть выше колена на юбке или брюках, сзади на спине, и спереди на шапке или на платке. Одним словом, нас начали клеймить, как стадо животных. Идет то ли машина, то ли человек, разукрашенный огромными номерами. Написала несколько номеров, прикрепила их к своей одежде, согласно инструкции, вошла в барак, демонстрируя свой наряд. Что тут началось! Смех превратился в рыдания, никто не мог поверить в реальность грядущего события: у нас отнимали последнюю надежду - быть личностью! Месяца через два все пообвыкли, смирились и уже не обращали внимания, тем более что на работу за зону без номеров не выпускали. А за невыход на работу — карцер.

Иногда некоторые думают, что лучше остаться в зоне, чем ходить на общие работы. Глубокое заблуждение. На работе все вместе, единым коллективом, что бы ни случилось, кто-то подаст руку помощи, по возможности, конечно. А в зоне человек предоставлен беснующимся охранникам, зачастую пьяным. В середине дня всех выгоняют на «проверку».

Приведу один пример. Дождливая погода. Команда: «На проверку!» Все выходят из бараков на центральную «улицу», разделяющую бараки, становятся строем по пятеркам. Надзиратель всех пересчитывает, уходит на вахту сверяться, сколько человек ушло из зоны на работу, далее идет по баракам считать лежачих больных - сумма не сходится с официальными данными. Считает еще раз и вновь повторяет эту процедуру - опять не сходится. Он пьяный и орет матом: «Разберись по пять! мат-перемат!».

Рядом со мной стоит старая женщина, начинает причитать: «Да как же я на улице при всем народе буду разбираться», т. е. раздеваться. Мы смеемся, объясняя ей значение слова «разбираться». Счет опять не сходится. Надзиратель орет: «Ложись!» и

начинает стрелять из пистолета поверх наших голов. Лежали в грязи минут двадцать, пока он еще раз не пересчитал наши тела «по пять». Подобных эпизодов было много.

Я часто задавала себе вопрос: что случилось с нашим народом, откуда такая жестокость? На фронте шли рука об руку, готовы были умереть «За Родину!», «За Сталина!», помогали друг другу, защищали слабых и стариков.

А сейчас..., чем слабее человек, тем злее становились «защитники». Сцены издевательства над беззащитными женщинами, и особенно над мужчинами, трудно понять. Лагерная охрана знала, что они не получат должного отпора, и это их сильнее раззадоривало, они упивались своей властью, страданием своих жертв, особенно интеллигенции. И этого им было мало, тогда они напивались, а пьяному «море по колено»: «все спишут». Некоторым охранникам хотелось, чтобы униженные ими же люди заискивающе, смотрели им в глаза, как они сами вели себя перед своим начальством. Работа-то непыльная и неплохо оплачивалась.

В основном в зоне оставались больные и очень старые люди, не имеющие никакого представления о политике. Одна полуслепая женщина, в возрасте около семидесяти пяти лет, спросила меня: «Коммунистическая и социалистическая - это одно и то же?». У нее был срок десять лет за измену Родине. Она была из Грузии, а другая грузинка, адвокат, водила ее под руку в столовую. И это был костяк политических заключенных!

Я уже писала о бане. Однажды мы стоим под душем -соском вчетвером, как положено. Я оказалась в четверке с Мэри Багратион. Она голову завязала полотенцем, чтобы в мороз не идти но улицам с мокрой головой. Чалма из полотенца подчеркивала прелестные черты ее лица. Не удержавшись, я воскликнула:

- Мэри, какая Вы красивая! Как княжна Мэри у Лермонтова!

Она рассмеялась и сказала, что однажды следователь ей сказал: Не строй из себя княжну Мэри!

На это она ему ответила:

- Я и есть княжна Мэри Багратион.

Посадили ее по политической статье лишь потому, что она в детстве воспитывалась и закрытом пансионе во Франции. Она художница, была членом МОСХа, кажется, последнее время жила в Москве. Была знакома со многими балеринами, делилась с ними своими знаниями в постановке дыхания по восточной системе. Показывала мне, как выполнять эти упражнения.

Пишу о ней потому, что она отказалась работать в зоне художницей, пошла на общие работы МАЛЯРОМ! Когда я расписывала плакаты, призывающие к коммунистическому труду, часто обращалась к ней за помощью. Она приносила мне со стройки краски в порошках и олифу, советовала, что с чем смешивать для получения полутонов. Я даже размахнулась на копию картины Шишкина «Три дуба». Получилась великолепно! Мою «картину» даже вывесили в столовой! Мэри нравилась моя увлеченность живописью, и она поощряла это, помогая советом. Главное, не думать о лагере и обо всех невзгодах.

Каждый раз перед Новым годом. Рождеством и перед Пасхой очень многие женщины просили нарисовать для них открытку, чтобы они могли поздравить своих родных. Не скрою, мне это доставляло большое удовольствие. Какие цыплята у меня получались на открытках! А Рождественская ночь! Я радовалась не меньше их. Рисовала сына, каким я его представляла: то на лыжах, то на коньках... Иллюстрировала детские стишки, как если бы я их ему рассказывала, даже басни Крылова. Все это делала вечером, а днем - огромные щиты с лозунгами.

В Магадане радио в зоне работало всегда, в 12 часов 30 минут включалось местное радиовещание со своими новостями. Однажды слышу голос диктора:

- Говорит Магадан! Местное время 12 часов 30 копеек! Посмеялись мы: сразу видно, что приехал за «длинным рублем»! Ни на следующей день, ни после мы этого диктора больше не слышали.

Сама жизнь подбрасывала нам «веселенькие» истории.

Обычно старосты бараков и дневальные отвечали за порядок в своем бараке и старались выслужиться перед начальством: не каждому хотелось идти на общие работы за зону. Староста первого барака, расположенного справа у входа в зону, была непоколебима в соблюдении режима. Барак она содержала в идеальной чистоте. Перед входом выложила пятиконечную звезду из красного кирпича, а внутри звезды - чистенький песочек. Даже удивлялись, где это она все раздобыла. Дорожку к бараку вымостила, внутри барака около торца нар стоит тумбочка, на которой на салфетке лежит журнал для отметки дежурными охранниками каких-либо замечаний. Над тумбочкой висит портрет Ленина, вырезанный из газеты или журнала, и даже цветочки вокруг портрета! Показательный барак во всех отношениях!

Однажды в лагерь нагрянула прокурорская комиссия посмотреть, как поживают их подвластные. Естественно, начальство лагеря повело их сразу к этому бараку: есть, чем похвастаться! Взглянув на пятиконечную звезду у входа, один из ревизоров воскликнул: «Это что за безобразие? Убрать!» А когда они вошли в барак и увидели портрет Ленина, поглядывающего на них с улыбочкой, пришли в неистовство, почти хором скомандовали: «Немедленно убрать это безобразие!» Ушли рассерженные, а зона смеялась несколько дней. После этого Ленина называли не иначе, как «безобразие».

Не могу не написать о невероятном чуде природы, очевидцем которого я стала. Нам сказали, что около четырех часов утра поведут в баню. Летнее время, рассвет вливается в барак, почему-то не спится. Подошла к окну в коридоре, выходившему на север, взглянула на сопку и замерла в неподвижности: одна треть сопки, по высоте, переливалась в радужных цветах, невозможно было зафиксировать какой-либо определенный цвет или оттенок. Цветной луч, например, голубой, вертикально на миг появлялся у сопки, затем мгновенно скользил с запада на восток, соединяясь с другим, менялся, и так далее и далее, создавая гамму полутонов, оттенков. Все, что я видела, скорее можно сравнить с тем, как хороший пианист пробегает по клавишам: один звук не успевает

отзвучать, как на него набегают другие, сливаясь в иной тембр звучания.

Я звала женщин посмотреть на это чудо, но безразлично взглянув и бросая на ходу «как радуга», становились в строй. Я встала в последнем ряду, все время оборачивалась и смотрела на сопку, пока ее не скрыли дома. Но это не была радуга, так как не было ни одного чистого тона, а какой-то хоровод движущихся полутонов. Только первый луч был ярким и однотонным.

О том, что Сталин умер, мы узнали по радио. Эта весть моментально разлетелась по лагерю. Не скрою, многих охватила паника: не уничтожат ли нас, как это бывало в древние времена у многих народов при гибели вождя. Большинство «надело скорбную маску» для лагерного начальства, а некоторые с горечью отмечали, как московское «воронье» - политбюро устраивает побоище между собой за власть. Внешне - никаких бесед открыто на эту тему.

В день похорон Сталина нас всех собирают в самый большой барак и устанавливают в нем радио (до этого радио работало только в КВЧ). В бараке негде было ни сидеть, ни стоять. Слушали трансляцию похорон до конца. Несколько человек всплакнуло (как позже они объяснили, что вспомнили похороны своих родных), другие хранили скорбную маску, но нашлись и такие, кто не скрывал злорадной улыбки. Сцена была изображена классически, как в лучшем спектакле: ведь среди нас присутствовало наше начальство в качестве зрителей.

Я сидела на верхних нарах, прижатая к стенке. Вспомнила: на шестом лагпункте в Мордовии осенью мне приснился страшный сон. Я стою у стены своего барака и вижу: слева от меня появляется каменная статуя Сталина с фуражкой в руке и проходит мимо, широко размахивая руками. Я испугалась и стала пятиться к стене барака, чтобы он случайно не задел меня рукой. Не успела проводить его взглядом, как вижу: идет следующая точно такая же статуя, за ней третья. Слышу отчетливый голос:

- Идет на суд Божий!

Шествие заключает четвертая, но в половину меньше

первых трех. Проснулась в страхе и тревоге. Долго не могла забыть этот сон, мучаясь, что могло бы это значить. Однажды, оказавшись наедине с очень пожилой женщиной, которая грелась на солнышке перед бараком, я рассказала ей о своем странном сне. Выслушав меня, она сказала:

- Через три года и несколько месяцев он умрет. Но никому не рассказывай об этом сне. После этого ты освободишься.

Вспоминая наш разговор и пророчество пожилой женщины, я стала подсчитывать, сколько же прошло времени с тех пор. Все так, как она сказала. А что же обо мне? Все тихо. На мое заявление о пересмотре дела, написанного весной 1952 года, получила отказ.

После окончания трансляции похорон Сталина все мирно разошлись и забыли об этом событии, не имевшего к нам никакого отношения. Но меня оно коснулось. Приблизительно, в первых числах мая уполномоченный из прокуратуры, который передал мне фотографию сына, вызвал к себе в кабинет и велел написать заявление о пересмотре дела. Я отказывалась: писала много, но никто не читает. Не хочу напрасно тратить бумагу и обманывать себя ожиданием ответа.

Напомнила ему, что в заявлении, посланном в начале 1952 года в Верховный Совет СССР с просьбой о пересмотре моего дела, указывала на недопустимые и грубые методы ведения следствия: после родов меня арестовали с грудным ребенком, ледяная камера, в которой мы с трехмесячным сыном тяжело заболели. Грубо, с применением физической силы у меня отняли ребенка, грудница. В Москве ночные допросы, галлюцинация... Следователь уговаривал меня, что к моему делу он подходит объективно как коммунист, поэтому протоколы, которые я должна подписать, являлись не обвинением, а в сумме с другими документами их предъявят США как разоблачающие их действия, и Первомайский парад я буду смотреть в Москве на Красной площади. Однако, несмотря на уговоры следователя, подобные протоколы, явно сфабрикованные, я не подписывала. Он орал на меня и угрожал, что меня и мужа сгноят в тюрьме. Но в конце

апреля 1948 года мне предъявили решение ОСО — 15 лет особых лагерей. (Тогда я еще не знала, что на судебном заседании в Москве 18 апреля 1950 года, на котором Матусис Ирина была приговорена к ВМН, ею было заявлено, что она не вербовала Носову и никаких сведений от Носовой не получала. Если Носова О.П. заявляет, что была завербована Ириной Матусис и передавала ей сведения шпионского характера, то, видимо, Носова «сама себя завербовала».

Оперуполномоченный, выслушав меня, положил передо мной лист бумаги, ручку и сказал, что выходит из кабинета и закрывает меня на ключ. Отпустит лишь тогда, когда я напишу повторное заявление о пересмотре своего дела. И вышел, действительно, закрыв дверь на ключ.

Долго думала, кому и о чем писать. Я еще не писала Председателю Президиума Верховного Совета. Кто сейчас Председатель? Кажется, Ворошилов. Напишу ему.

Свое письмо я начала с того, что недавно Советское Правительство послало ноту протеста Правительству Греции по поводу того, что у них в тюрьме допрашивали патриота - антифашиста Манолиса Глезоса не только днем, но и ночью. Это негуманно. У меня же отняли грудного трехмесячного сына и подвергли нечеловеческим пыткам без сна в течение одного месяца (шесть часов сна в неделю). Просила ответить, как я, воспитанная комсомолом и партией, не выезжая никуда за пределы своей Родины, могла стать врагом и изменником? Расписалась и стала ждать появления майора. Вскоре он пришел, прочитал и рассмеялся.

- Пошлете? - спрашиваю его.

- Пошлю, обязательно пошлю, - ответил майор. — Только нужно дописать, когда была арестована и по какой статье. Вкратце, в чем обвиняют.

Прошло, примерно, месяца три. Меня опять вызывают, уже другие начальники, и сообщают, что пришел ответ из Приемной Президиума Верховного Совета: мое дело пересматривается!

И опять все затихло. Никому никакой веры нет, тем более, что мне было известно много случаев, когда дело пересматривали

и добавляли срок. Одна неграмотная женщина попросила меня написать заявление о пересмотре ее дела. Ее арестовали лишь потому, что она не пошла на политинформацию по поводу последней речи Сталина. Работала она в ночную смену уборщицей, дома у нее трое маленьких детей, и она утром спешила домой. Когда ее стали «гнать» на политинформацию, женщина в сердцах воскликнула: «Ничего со Сталиным не случится, если я не пойду!» Правда, она сказала: «Да не подохнет ваш Сталин, если я не пойду», но мы в заявлении смягчили эту фразу. Ее арестовали, дети остались одни, она ничего не знает о них. Через несколько месяцев пришел ответ, что дело ее пересмотрели, признали виновной и осудили по статье 58-6, террор, сроком на 18 лет. С тех пор я ни для кого никаких заявлений не стала писать.

С наступлением осени и зимой у меня часто опухали гланды и поднималась температура. В санчасти нашего лагпункта была очень милая и интеллигентная врач. Вероника Александровна. Каждый раз, когда мне приходилось обращаться к ней, я получала профессиональную помощь. Раза два она оставляла меня в стационаре и подлечивала витаминами. Вероника Александровна была осуждена по статье 58-ой сроком на десять лет строгих лагерей. Большую часть срока отбывала на севере Колымы и около года назад была переведена в Магадан. До освобождения оставались считанные месяцы. Она жила в ожидании той минуты, когда ее выпустят на волю. Со счастливой улыбкой на лице говорила о приближении этого момента. Ранней весной 1952 года ее не стало - отравилась: ей зачитали новое постановление ОСО - еще 10 лет строгих лагерей! Распишитесь!

Многие, отчаявшись, пытались уйти из этой жизни. Хирург рассказал нам о странном пациенте, которого ему довелось оперировать дважды. В том и в другом случае парень, кажется, эстонец, проглотил большое количество ржавых гнутых гвоздей весьма внушительного размера. Хирургические операции прошли успешно, причем вторая без наркоза: в зоне не оказалось необходимого наркотического препарата. Врач велел больному сосчитать до десяти и уснуть. Пациент послушно заснул, спал в

течение всей операции и проснулся по команде хирурга. Гвоздей и скоб из желудка больного вынули предостаточно, даже трудно было поверить, как умудрился парень все это проглотить. Хирург предупредил его, что следующей операции не будет: никто не сможет его спасти.

Мои гланды измучили меня: постоянные простуды и повышенная температура. Сказали, что в мужской зоне появился врач - ларинголог, заключенный, он успешно удаляет гланды. И я решилась на эту операцию. Время назначено, солнечное лето -лучшее время для операции.

Врач пришел в санчасть нашей зоны, осмотрел меня и сказал, что давно пора было делать мне операцию. Достал инструменты: шприц, ножницы и пинцет. После укола пинцетом оттянул гланды и ножницами их отрезал. Видимо, задел какой-то сосуд:

кровь полилась фонтаном! Просил, чтобы из санчасти мужской зоны срочно принесли перекись водорода и что-то еще, а сам все пытался как-то приостановить кровотечение. Что-то делал во рту, я затихала, а потом фонтаном, вместе с кровью, вылетал тампон и марля. В третий раз он опять проделал какую-то манипуляцию, кажется, что-то во рту у меня зашивал. Подождал несколько минут и решил проверить. Нагнулся надо мной, я уже лежала на столе, и мощный фонтан крови ударил ему в лицо. Больше я ничего не помнила. Какая-то бархатная темнота, я парю, лежа в воздухе, и слышу удивительную музыку, которую никогда, ни до, ни после, не слышала. Мне очень хорошо, я нахожусь во власти блаженства, не испытанного мною прежде. Растворяюсь в этой музыке. До меня издалека доходит женский голос:

- Она приходит в себя. Давайте сменим простыню, и я вытру ваше лицо: если она увидит кровь, то испугается. Я подумала:

- Какая кровь... почему испугаюсь.

Когда открыла глаза, то увидела склоненное надо мной лицо доктора. Оно сияло радостью, счастьем! Если бы я умерла, он получил бы второй срок и очень большой! Не отходил от меня ни на минуту. Через открытую дверь слышались голоса женщин,

которые требовали, чтобы им правду сказали, жива я или нет. Врач нашей санчасти уговаривала их идти по баракам и не беспокоиться: я уже пришла в сознание. Позже женщины рассказали мне, как они были напуганы, когда узнали о панике в санчасти, что у них нет никаких медикаментов, чтобы остановить кровь, даже элементарной перекиси водорода. Видимо, я долго лежала без сознания: за это время успели принести из мужской зоны необходимые лекарства. Я была исколота от шприцов, а в левой ноге так и торчала иголка, к которой подносили шприц. Крови потеряла очень много. Доктор перенес меня на кровать в изоляторе санчасти, неотлучно находясь около меня у кровати. На следующий день мне вливали в рот по чайной ложке лекарство и воду, а пищу не принимала более трех дней. В конце недели заявили, что «не положено» так долго находиться в санчасти, и выписали в барак.

Вечером забрела в КВЧ посмотреть, как там идут дела. А дела, действительно, были интересные: вижу начальника КВЧ старшего лейтенанта (фамилию не хочу называть) и Женю Абрамову, почти в углу стоявшую за его спиной. Он резко приказывает мне идти отдыхать, а Женя руками и мимикой дает мне понять, чтобы я не уходила. Я предложила ему идти домой, а КВЧ закрою сама, как обычно. Но он перешел на крик, выгоняя меня. Говорю ему холодно:

- Неужели Вам не стыдно! Вы же офицер и женатый!

Выскочил, как ошпаренный. На следующий день утром мне нарядчица говорит, что начальство приказало вывести меня на общие работы за зону. Как же я пойду? Я самостоятельно идти не могу: у меня нет сил, потеряла много крови, я еще числюсь на больничном режиме. Начальства в зоне не было, а нарядчица сама не могла ничего решить. Женщины сказали, что помогут мне дойти: это недалеко.

В пустой зоне, с двумя бараками посредине, нам приказали рыть ямы для столбов. Сверху немного раскопали, а там дальше - вечная мерзлота. Ничто ее не берет, ни лом, ни лопата. Ударим киркой - никакого эффекта, словно о металл. Наваливаемся на лом все дружно, ударяем им по команде, но лом остается на мерзлоте,

как на металле, а мы взлетаем вверх. Женщины велели мне отойти и не путаться под ногами. Сели отдохнуть. Подошел к нам огромный рыжий парень (верзила), посмотрел на нашу работу, спросил, что мы должны были сделать, взял лом, и работа у него закипела. Сказал, что завтра он вызовет мужиков на эту работу, а нам велел отдыхать. Почему-то я привлекла его внимание:

- А этот птенчик что тут делает?

Речь его невозможно было передать: каждое слово чередовал с матом, но у него это получалось не грубо, а, как нам казалось, смешно. Например, глядя на меня, он говорил:

- Если бы, так — перетак, у меня была ... такая жена, так

- перетак, я бы ... ей никогда ... развода не дал.

Его матерные слова не повторялись, звучали как-то особенно, и мы хохотали. Затем велел нам оставить эту работу и повел в барак - ангар покормить нас.

Трудно описать содержимое этого помещения: в несколько рядов аккуратно сложены чугунные «чушки», листы какого - то металла (кажется, алюминия), рельсы, чугун, сталь, какие - то редкие металлы, - все блестит и все ухожено. Он повел меня по этому длинному помещению и как экскурсовод рассказывал о названиях металлов и их предназначении. Все было в идеальном порядке, и чувствовалось, что он этим гордится. Это был клад.

Накормив нас, велел отдыхать. Кто-то из женщин спросил:

- А какую работу мы должны здесь делать?

- Если хочется работать, берите тряпки и протирайте рельсы!

Я перевожу его речь на более понятную.

Мы были только в одном помещении, а что было в другом - не знаем. Вот и потребовался огромный забор, чтобы скрыть эти богатства.

Ночью мне стало плохо: голова кружилась, дыхание затруднено. От выхода за зону категорически отказалась. Меня отвели в карцер, заново отстроенный из бревен, но находившийся в нашей зоне. Объявила голодовку, требуя прокурора. Поздно вечером, а света в карцере еще не было, слышу голос Жени:

- Оля, мы нашли здесь дырку и спускаем тебе пищу. Обязательно ешь, но чтобы надзиратели не видели.

Хлеб с сыром без воды проглотить не могу, но надо хотя бы во рту подержать сыр. У Жени прошу воды, так как надзиратель закрыл меня на замок и ушел. Женя спустила в бутылочке воду. На следующий день пищу от надзирателя не принимаю, опять требую прокурора. Я голодаю, а Женя меня насильно кормит, не могу же я их подвести! На третьи сутки двери карцера открылись, замки убраны, и я свободна. Все равно не выйду, пока не приедет прокурор. Мне говорят, что прокурор приехал и вызывает меня к себе, но я не верю, пока не пришла Женя и не подтвердила, что меня вызывает прокурор.

Прокурор, в чине полковника, спросил меня, по какому вопросу я хотела к нему обратиться. Меня словно прорвало. Даже вспомнить трудно, о чем я говорила, но одно отчетливо осталось в моем сознании: я клеймила позором тех офицеров, которые опошлили свои погоны и честь офицера, кровью омытые в Великой Отечественной войне. А сейчас некоторые из них используют заключенных в качестве наложниц и рабов. Нас наказало государство, и мы в ответе перед ним, а не перед лагерными охранниками. Долго говорила, но когда взглянула на лица присутствующего лагерного начальства и лицо начальника КВЧ, испугалась: они были смертельно бледны, я их не узнавала. Прокурор велел мне написать обо все этом, но я ответила:

- Пусть они сами напишут о себе!

Он что-то еще говорил, что разберутся, но я уже никого не слышала и не слушала, шатаясь, вышла. В бараке пролежала почти неделю, еще долго не могла придти в себя. Все мои близкие друзья навещали меня, рассказывали, что лагерь <гудит>: впервые зэк мог добиться приезда прокурора в лагерь. Такого еще не было! Значит, что-то изменилось!

Не могла я знать о том, что в октябре 1953 г. МВД СССР, рассмотрев мою вторую жалобу, решили направить мое дело на доследствие, указав на то, что я <была арестована без наличия достаточно исследованного и проверенного материала>. И

значительно позже, 9-го января 1954 г. Военная Коллегия ВС СССР признала, что <Носова О.П. все показания давала в результате применения к ней незаконных методов следствия>. И вынес определение: <... протест Носовой О.П. удовлетворить и направить на новое рассмотрение^

В бараке пролежала почти неделю, затем мне велели собраться с вещами, и на машине одну увезли в другой лагерь.

Видимо, начальство нового лагпункта, куда меня привезли, было обо мне предупреждено. Встретили меня приветливо, спросили, где я работала в том лагере, и не хочу ли я опять работать в КВЧ, так как из-за моего срока они не могут меня отправить за зону. Я твердо ответила, что в КВЧ работать не буду! Никогда! Только на общих работах!

Пришлось бездельничать вместе со старушками, которых там было много. После обследования территории лагеря, пришла к выводу, что прежде здесь находилась воинская часть. В бывшем клубе стоят нары, забрела в закуток, нашла захламленное помещение, напоминающее сцену, где был свален металлолом. Порылась и нашла старый заброшенный киноаппарат. Почистила, включила - работает. Недалеко обнаружила обрывки кинопленки, зарядила аппарат - все нормально. Поделилась своей находкой с начальником КВЧ и попросила его принести старую списанную киноленту. Он обрадовался и выполнил мою просьбу.

Какой же был восторг у нас обоих, когда аппарат заработал. Начальник раздобыл списанную звуковую аппаратуру, и мы повеселели. Как только становилось известно, что к нам на проходную привезли фильм, все бежали, даже старушки, крича: «Оличка», «Пани Олюсеньку» и т.д. «фильм привезли»! Как приятно быть полезной и приносить людям радость. И здесь я рисовала открытки, а женщины посылали их домой... Они были так благодарны мне.

Прошел слух: в лагерь приехал начальник швейной фабрики и набирает умеющих шить на электрической швейной машинке. Очередь к нему. Записалось много. Я узнала об этом поздно и пришла последней. Начальник фабрики задал мне несколько вопросов, выясняется, что с моим зрением трудно шить на

конвейере. Чувствовалось, что он хочет меня взять, и когда узнал, что с техникой я работала еще в армии, то сразу предложил, смогу ли я ремонтировать моторчики машин... Переглянувшись с нашим начальником лагеря, сказал:

- Хорошо, Вы меня устраиваете в качестве механика.

Такого еще не было, чтобы меня выводили на постоянную работу за зону, а тут вдруг все решилось просто. Что-то изменилось, но что, я еще не понимала.

Работала днем и вечером, ни минуты свободной. Ночью не могу уснуть - овладевала тоска. Я никому не нужна: у меня все отняли, так стоит ли цепляться за такую жизнь: как щепка, выброшенная на волны, куда прибьет. Вопросов много, а ответ -только слезы. Сошлась ближе с Ирен Пиотровской, племянницей Троцкого. Ее арестовали в четырнадцать лет, и она бесконечно болтается по лагерям. Удивительной красоты молодая женщина. И она призналась мне, что хочет уйти из жизни, не вдруг, а постепенно с помощью чефира. Если его регулярно пить, то через год сердце останавливается. Тихо и безболезненно. Пока проблема в том, что нет денег на приобретение такого количества чая.

Помню случай, происшедший в холодный зимний день, когда мы возвращались строем после работы. Еще не стемнело, овчарки лениво шли позади строя. На обочине стоял старый человек, вглядываясь в лица проходивших женщин: видимо, выискивал кого-то из родных. Чтобы лучше разглядеть, он подошел ближе к строю мимо идущих женщин. Конвоир заорал и ударил старика прикладом. Я вскрикнула, закрыв лицо руками. Ирен отняла мои руки от лица и сказала:

- Смотри! Злее будешь!

Этого мне никогда не забыть! Я вообще против всякого битья, но этот случай...

Пурга. Темно, нас вывели за зону на работу. Вдруг выкрикивают мою фамилию. В чем дело? Приказано вернуться в зону. «Опять за старое», - думаю я.

Начальник лагеря и его помощники собрались в кабинете. Встретили приветливо и сказали, что меня отвезут в другое место, мне нечего волноваться, у меня все будет хорошо. Спросили, есть ли какие-нибудь к ним претензии, хорошо ли ко мне относились в лагере. Добавили, что на моем лицевом счету значится какая-то сумма денег (забыла, вернее, пронесло мимо ушей), заработанная мною на фабрике. Пожелали мне доброго пути. Нужно собрать вещи, так как скоро за мной придет машина. Ничего не понимаю! Чудеса какие-то! Посмотрим.

Около середины дня посадили меня с конвоиром в кузов грузовика и куда-то повезли. Аэропорт. Пурга. Простояли около часа - погода нелетная. В обратный путь! Привезли в тот лагерь (он ближе к аэропорту), где я устроила бучу. Прежнего начальства уже не было, произошла смена.

Примерно, недели через две меня опять повезли в аэропорт.

Ввели в грузовой самолет. Внутри никаких кресел, но вдоль борта на длинной скамье сидели человек десять заключенных мужчин, от пола до пояса накрытые сплошным брезентом. Напротив прохаживается конвоир с автоматом. Меня посадили на табурет отдельно от них, недалеко от конвоира.

Боже! Какой это был ад, когда мы взлетели в небо: холод пронизывал насквозь. Я чувствовала, что моя спина начинает прирастать к животу. Еще минута, и я свалюсь, как сосулька, с этого табурета. Слышу, заключенные кого-то требуют. Из кабины вышел лейтенант, и что-то они выясняли, поглядывая в мою сторону. Лейтенант подвел меня к ним, отвернули брезент, и я буквально была уложена на их колени. Нагнувшись, своим телом они согревали меня. Рассказали, что совершили побег, их поймали и приговорили в высшей мере наказания - расстрел. Сейчас везут в Хабаровск, они не знают зачем: могли расстрелять и на Колыме.

В Хабаровске меня отвезли в тюрьму, в одиночную камеру. На следующий день пришел мой сопровождающий, лейтенант, с ножницами и ножом, которым срезал с моих вещей лагерные номера. И примерно через пару дней опять аэропорт, меня сопровождает уже знакомый лейтенант и солдат с автоматом.

Видимо, до посадки в самолет было еще достаточно времени, и лейтенант повел мня в кафе позавтракать. Заказал сосиски и чай. Принесли приборы: нож, вилку и чайную ложечку. Я растерялась: семь лет в глаза не видела ни ножа, ни вилки. Только столовая ложка была нашим основным прибором: нам давали только суп и кашу. А тут сосиски! Как их есть? Забыла. Лейтенант не обращал на меня внимания, я подцепила вилкой сосиску и стала от нее откусывать по кусочку, одним словом, справилась, хотя и с трудом. Долго потом я привыкала к «хорошему тону», а в Ленинграде в одной семье из старой питерской интеллигенции взяла кусочек торта руками и стала есть. Затылком почувствовала, что они «оценили» мой промах: «деревня есть деревня»!

Слышу: объявляют посадку в самолет, отправляющийся в Москву. Самолет небольшой, наши два места в последнем ряду, а сзади боковая скамья, на которую усадили солдата с автоматом. Возникло недоразумение по поводу автоматчика, даже вылет задержали. Но лейтенант, как говорится, все утряс. В полете мы с лейтенантом разговорились, он сообщил мне, что, судя по той инструкции, которую он получил, меня должны освободить. Но

зачем же меня нужно было для этого везти в Москву, он не знал, так как прежде такого не случалось.

В Новосибирске посадка, идем в зал ожидания. Зал переполнен, у телефона - автомата свободное место, и меня посадили на него. Солдат сел напротив у противоположной стены. Рейс наш почему-то задерживается. Люди, идущие звонить по телефону, без конца обращаются ко мне с просьбой, не разменяю ли я монету. Подходит морской офицер (наверное, звонить, думаю я), и вдруг он обращается ко мне:

- Вы - Оля?

- Коля! - вскрикнула я, поднимаясь со скамьи. Слезы непроизвольно полились из глаз, ноги стали ватными, и он удержал меня. Это был Николай Денисович Шульга - флагманский врач бригады. Он и Александр были неразлучными друзьями. Николай как врач следил за моей токсической беременностью, вместе с ним Саша отвозил меня в роддом. Подбежал лейтенант:

- Товарищ подполковник, здесь не надо, давайте выйдем: я все объясню.

Они вышли на улицу, потом привели туда меня, солдат остался в зале ожидать объявление о посадке на самолет Николая Денисовича. Лейтенант дал нам возможность поговорить с Николаем наедине.

Николай сообщил, что летит в Ленинград, как всегда остановится у Сашки, все ему расскажет о нашей встрече. Рассказал, что сын живет у сестры Саши вместе с бабушкой, а сам Саша женат, у него есть сын от этого брака. Расскажет и о том, что, со слов сопровождающего, меня везут освобождать. Дал Сашин адрес, вернее, велел его запомнить, так как у меня в тюрьме изымут любые записки Я обязательно должна его запомнить и написать Саше о своем освобождении. Рассказал о Владивостоке и о моей сестре Дусе и ее семье. Так впервые за семь лет заключения узнала о судьбе самых дорогих мне и близких людей. Объявили посадку на самолет Николая Шульги, мы простились, он улетел, а я стояла зареванная.

Ну как поверить в случайность этой встречи! Поразительная случайность!

Вылет нашего самолета откладывался до утра из-за какой-то неисправности. Лейтенант через коменданта раздобыл трехместный номер в гостинице аэрофлота, и меня повели туда. Рыдания мои не прекращались: опять зримо пролетела вся жизнь предо мной, и я осталась одна, даже без надежды: все забыли обо мне.

Лейтенант налил мне полстакана рома и силой, уговаривая, заставил выпить. Вмиг отключилась, даже не помню, как опустила голову на подушку.

На Лубянку меня везли в микроавтобусе, сквозь окна которого могла любоваться вечерней Москвой. Слегка вьюжило, но было уже тепло. Без предварительных «формальностей» доставили в одиночную камеру знакомой мне тюрьмы. На следующий день ведут по длинному, но устланному ковровой дорожкой коридору.

В приемной, куда меня ввели, очень вежливо встречает статный мужчина, стоя сказал мне, что они должны извиниться за все, что сделали со мной, хотя тех людей, которые поломали мне жизнь, уже нет.

Затем провел в свой кабинет, усадил меня на диван, сам сел напротив, продолжая беседу. Я свободна, но мне, к сожалению, придется несколько дней пробыть здесь в тюрьме, пока не придет письменное подтверждение из Владивостока. По телефону они подтвердили незаконность моего ареста, но необходим официальный документ. Получение подтверждения займет около недели, а пока я буду находиться во внутренней тюрьме. Все необходимое и прогулки на свежем воздухе мне предоставят дежурные по моему требованию.

- Вы, наверное, хотите знать о своей семье и о сыне, спрашивайте, я отвечу на все Ваши вопросы.

И все рассказал о сыне, о муже и о ситуации вокруг них, т.е. о том, что мне было уже известно в общих чертах от Николая. Спросил, куда я поеду из Москвы после освобождения. Я ответила:

к маме. Он согласился со мной и сказал, что в данной ситуации это самое разумное решение. К мужу ехать не советовал: это вызовет большие сложности и ничего не решит. Говорил со мной он по-отечески тепло и участливо. Дал свой телефон на тот случай, если возникнет необходимость.

Затем вызвал конвоира, довел меня до входной двери, и когда конвоир возник с докладом о прибытии, на прощанье пожал мне руку.

Дверь кабинета закрылась, взглянула на конвоира: он стоял словно в столбняке.

- Идите! - наконец вымолвил он.

- Куда? Я не знаю дороги!

И мы пошли рядом. В тюрьме меня опять хотели поставить лицом к стенке, чтобы обыскать, но конвоир остановил их, что-то шепча и размахивая руками.

В камере я лежала день и ночь, уставившись в потолок, как в поезде, когда меня везли в Москву из Владивостока. Но на этот раз без стона, а в каком-то столбняке, просто лежала, проваливаясь в небытие. Куда понесет меня дальше ветер моей судьбы, кому я нужна, что впереди... Даже страшно: я была совершенно не готова к новой жизни, тем более при такой ситуации, когда все забыли обо мне...

И день первый настал. Внизу меня ждал сотрудник, одетый в штатское, отдал мне мой чемоданчик с арестантской одеждой и пеленками сына, некоторые из которых в лагере мне пришлось использовать в качестве простыней. Посадил в легковую машину и, узнав, что я никогда не была в Москве, предложил покатать меня по городу. Показали центр, Кремль, Мавзолей, подъехали к трем вокзалам и к Прокуратуре, где мне должны были выдать билет на поезд. В Прокуратуре билет получила, но поезд идет только завтра. На покупку этого билета были израсходованы те деньги, о которых мне говорили на лагпункте.

- А где же подъемные? - поинтересовалась я. Короткий ответ:

- Получите у мужа.

Какие-то оставшиеся копейки выдали мне, а ехать на поезде - минимум трое суток. Вот так: в тюрьму везли бесплатно, а на дорогу до дома должна была зарабатывать в рабстве.

Всю ночь просидела на вокзале, вернее, простояла, так как вокзалы были переполнены, и милиционер всех выгонял из вокзала на улицу. Какие-то типы крутились около меня, и я старалась находиться поближе к милиционеру, что вызвало у него определенное недоумение. Привыкла к охране.

И опять поезд и тревожные мысли о будущем. Я еду к маме, еду туда, откуда «победоносно» начала свой самостоятельный путь, начала бурно и успешно. К чему возвращаюсь? На иждивение старой, замученной житейскими невзгодами матери? Что я ей скажу? Ей, которая отдала свои последние силы, чтобы я стала «инженером»? И горько, и стыдно, и безвыходно.

Я долго не писала писем ни ей, ни другим родным, проживающим в Булаево. Была и причина моего молчания, которая, как я думала, защитит маму от лишних страданий: ведь не скоро до нее дойдет весть о моем аресте. Была уверена, что и Дуся не станет спешить с этим плохим известием. Да и основная надежда не покидала: разберутся и выпустят меня! Прошло семь лет, как они соизволили разобраться! Слава Богу, что мама жива, увидеть бы ее поскорее!

Причина моего молчания предельно простая. Сначала нам объявили, что можем написать только одно письмо в год, а через несколько месяцев новое сообщение: разрешается послать домой только одну открытку следующего содержания: «У меня все нормально. Скучаю по вас». И обратный адрес.

Все были подавлены, потом, словно проснувшись, возмутились: «Это же безграмотно! Разве можно сказать скучаю «по вас»? - говорили одни, а другие: «Как правильно?» «Скучаю по

вам», нет, нет, «лучше - думаю о вас, или люблю вас»... Со стороны можно было подумать, что идет какая-то научная конференция по словесности. Спор был очень горячим, словно, в этом была вся их проблема пребывания в лагере. Кончилось тем, что каждый написал так, как ему казалось правильным. В этом письме-шаблоне была приписка в скобках: пришлите посылку.

В этих спорах я не принимала никакого участия: решила никому не писать вообще. Дусе написать - это вызовет лишние «доказательства» причастности ее семьи к моему делу, да я и не помнила номер почтового отделения воинской части, а маме - боялась навлечь на нее массу неприятностей. В моей памяти сохранился яркий пример ретивости органов в Казахстане.

С начала войны все мальчики наших 10 «А» и 10 «Б» классов были призваны в армию одновременно и отправлены сразу на фронт без какой-либо подготовки. В нашем классе учился Саша Новосельцев, спокойный, рассудительный, но острый на язык. Все побаивались его ехидных замечаний, но дорожили дружбой с ним.

На фронте, на передовой, необстрелянный Саша растерялся, вернее, струсил и устроил себе самострел в руку. Тут же его судили, поставили перед строем солдат его роты и расстреляли, чтоб другим было неповадно. Николай Кабанов, тоже наш одноклассник, прошагавший пешком весь фронт до Берлина, солдат - пехотинец, рассказывал нам позже об этой ужасной казни.

Но на этом работники НКВД не успокоились: послали письмо по местожительству Саши, откуда он был призван в армию, требуя наказать его родителей за плохое воспитание сына. Он был у них единственный и поздний сын. Бедные старики: два года их таскали по разным инстанциям, начиная с комсомола, партии, военкомата и т. д.

Зная повадки наших чекистов, я не писала никому, особенно маме в Казахстан, боялась за нее: она же гордилась мною, когда я в отпуск перед демобилизацией приехала к ней в военной форме, с погонами офицера на плечах.

Мама по себе знала, что в тюрьму можно попасть, не совершив никакого серьезного преступления. Тем письмом, что я

бросила из вагона нашего «арестантского» поезда, хотела сказать маме, что я жива и чувствую себя нормально.

Но и здесь я ошиблась: оказывается, следователь Озорнов запросил характеристику о моих школьных годах, и они ответили, что я была исключена из комсомола за связь со ссыльными поляками, а моя мама сидела в тюрьме за «спекуляцию». Сбор колосков приравняли к спекуляции!

Однажды в мордовском лагере, когда я, стараясь отключиться от действительности, стала вспоминать некоторые детали нашей совместной жизни с Александром, вдруг поймала себя на том, что никак не могу вспомнить отчество мужа и имя его матери. Это состояние длилось около месяца, извелась, перебирая все мужские имена, даже написала письмо маме, чтобы она узнала у Дуси отчество Саши и прислала мне. Думала, что схожу с ума. Потом случайно, словно открылась страница моей памяти, всплыло все, что я забыла.

Находясь на Колыме (прошло лет пять после моего ареста), все же решила послать письмо маме, кратко сообщая о себе, и попросить ее узнать через Дусю что-либо о сыне. Спустя несколько месяцев дневальная, уборщица, того опера из прокуратуры, который занимался делами политзаключенных, подошла ко мне перед отбоем, я уже лежала в постели, и сунула мне конверт Он твердый, явно в нем была фотография. Лежала долго, прижимая к груди письмо, боясь открыть его.

Лишь ночью вскрыла, когда все спали. Там была фотография сына! Как я и предполагала! Взгляд его был устремлен вдаль, словно он что-то выискивал, как перед тем, когда его отняли у меня. В полном оцепенении пролежала остаток ночи, размышляя, размышляя... Спасибо этому оперу! Значит, письма наши проверяются, и он пошел на риск, передавая мне это письмо. Видимо, он давно понял, что у меня «дутое» дело. Именно он и заставил меня написать письмо о пересмотре моего дела. Были и среди них порядочные люди, понимали всю ситуацию в стране, но не смели поднять голоса. Эта запущенная большевистская машина уничтожит кого угодно на своем пути.

Я волновалась всю дорогу, что я скажу маме, сестре Наде, племянникам. Как они встретят меня, что пережили за эти годы... Готовилась к худшему, но, как всегда бывает в этих случаях, неожиданно поезд подошел к моей родной станции около десяти часов утра, я вышла на перрон и растерялась, не зная, куда идти. Либо туда, где мы жили всей семьей, либо на Ленинскую улицу, где снимала комнату Надя. Спросила старожилов, ответили, где-то там, и указали в сторону центра. Пошла туда, около дома уточнила, что Надя с матерью снимает квартиру около элеватора, на последней улице, в угловом доме.

Нахожу дом, вокруг все залито водой, и дом стоит сиротливо, как на острове. Раньше в этих местах было огромное озеро, в нем было полно рыбы, я еще помнила это, но оно потом высохло и иногда напоминало о себе весной. Задними огородами пробираюсь к дому, увязая по колено в грязи, перелезаю через забор и вижу на крыльце маму! Дальше не берусь описывать, как я оказалась около нее.

Она кинулась к моим ногам, стараясь стащить с меня мою обувь, всю облепленную грязью, повторяя: «Сейчас, сейчас… мы снимем грязные ботинки... сейчас...», делала какие-то движения, суетилась, раздевала, заставляя меня поесть, все смотрела и смотрела на меня.

Я все пыталась сказать ей, что не виновата ни в чем, но она не давала мне закончить, говоря, «Я знаю, знаю...». И вдруг ее слова, поразившие меня: Наконец-то! Я дождалась тебя! Теперь я умру.

И, действительно, через год она ушла от нас, сказав Наде: Эту подушку, на которой я спала, отдайте Оле.

Это все, что она нажила за свою долгую тяжкую жизнь, наполненную страданиями. В это время я жила в Ленинграде, о смерти мамы узнала во сне, видела, что она тихо покидает нас. Утром, измучившись, послала телеграмму сестре: «Сообщите здоровье мамы». Два месяца от меня скрывали, что ее уже нет в живых, а потом сестра написала обо всем.

Вернусь к своему появлению в селе. По той справке,

которую мне дали на Лубянке, получила паспорт. Начались поиски работы. Нигде и ничего. Нужно было знать обстановку в Северном Казахстане, месте ссылок, лагерей и тюрем. Позже мне рассказали, что более жестокого обращения с людьми в тюрьмах и поселениях, они не знают. С одной стороны, натравливание казахов на русских, а с другой - более иль менее престижные места предоставлялись казахам. Помню пример, когда я училась еще в школе, заведующим районного отдела образования был казах, с образованием начальной школы! Слава Богу, большинство учителей в средней школе были из ссыльных.

Встретилась со своими бывшими подругами, с которыми дружила много лет, начиная с пятого класса. Я пошла воевать, а некоторые из них поспешили в Омск и Петропавловск в медицинские и педагогические институты. После демобилизации у меня не было никакой профессии для гражданской жизни, а мои бывшие подруги занимали ведущие места: в райздраве, в районе, в райпотребсоюзах, в военкоматах и даже в райкомах партии, работа в которых давала большие преимущества: можно было, например, заочно закончить факультет журналистики при ЦК КПСС. Некоторые позже смогли оформить себе звание «Почетного гражданина города».

Их родители, вероятно, были дальновиднее. Родину пусть защищают другие, а их дети останутся при них! Наша мама не учила нас к приспособленчеству, возможно, в силу своей неграмотности, а уважала нашу волю и стремление быть добрыми и полезными.

Так, перед важными особами, моими подругами, появилась я, бывшая арестантка, а ныне безработная. Искренне сочувствовали мне, но помочь не могли: у меня ведь не было никакой гражданской профессии. Вспомнили мои артистические способности и посоветовали собрать выездную бригаду самодеятельности, составить программу и ездить по совхозам и колхозам. Я попыталась, артисты нашлись, но никто платить не будет! Нет денег! Нужен руководитель художественной самодеятельности районного масштаба, но клуба нет!

Наш районный клуб, в котором мы проводили все наше свободное время и где ссыльными артистами из Москвы и Ленинграда ставились пьесы Островского и чудесные концерты, - сгорел. Перед входом в клуб стояла огромная статуя Сталина, с фуражкой в руке, - уцелела, видимо, пожарные в первую очередь спасали ее. Местные остряки быстро охарактеризовали ситуацию: «Сталин собирает в фуражку деньги на строительство клуба».

На домашнем совете мы решили, что я поеду в Ленинград за сыном. Сестра научит меня ремеслу портнихи, и как-нибудь перебьемся. Написала Александру письмо и отправила его по адресу, который дал мне Николай Денисович в аэропорту в Новосибирске. Получила ответ, в котором Александр просит сообщить о дате приезда и номере поезда. Купили мне кое-что из одежды, босоножки, а Надя сшила два платья, одним словом, - приодели, и я отправилась к сыну.

В Москве была пересадка, закомпостировала билет, и послала телеграмму. Днем следующего дня прибыли в Ленинград. У выхода из вагона ждал Александр. Встретились холодно, он был смущен и растерян. По дороге рассказал, что мы едем к его старшей сестре, у которой живет наш сын. Но сына сейчас в городе нет: на все лето бабушка увезла его вместе о другими детьми в г. Тотьму. Привезут его только к первому сентября: в этом году он идет в школу. А пока я поживу у его сестры до приезда сына.

Опять встреча с сыном откладывалась. Я так долго ждала, и все напрасно! Настаивала на своей поездке в Тотьму, но меня отговаривали и не дали адреса. Думала ехать одна, (как-нибудь найду сына), но и этому не было суждено осуществиться. Пришла телеграмма из Тотьмы, в которой сообщалось, что младший сын другой сестры Александра утонул в реке. Всем было не до меня, собрались и вылетели. Мы остались вдвоем с Наталией Михайловной, у которой жил сын и где я остановилась

Не скрывая своего раздражения, она прямо заявила мне:

- Самое большое горе для нас - ты осталась жива и вернулась сюда. Нас уверяли, что ты никогда не вернешься. Я даже приготовила для Саши конверт, в котором лежит твоя фотография, сделанная перед родами, и записка из роддома, в которой ты пишешь, что родился сын, крикун в отца. Все это мы хотели показать Сашеньке, когда он станет взрослым.

Все вокруг стали меня уговаривать не увозить сына, ссылаясь на то, что он растет в благополучной обстановке с бабушкой, которая его очень любит, они специально наняли няню в помощь бабушке, у него здесь много родни: двоюродные братья и сестры. Ребенок меня не знает, если я его вырву из этой обстановки и увезу куда-нибудь, то для него это будет травмой: он растет очень нервным. Было бы разумным остаться здесь и постепенно приучать ребенка к себе, завоёвывая его сердце.

Все так и все правильно, хотя сердцем ничего не могла понять. Чувствую: я оказалась в тупике, а вокруг - вакуум. Мне доказывают, что не имею морального права на ребенка (да и юридического тоже): я не смогу его воспитывать, так как я не работаю, у меня нет жилья, профессии, образования и т. п. Говорят, не та мать, которая родила, а та, которая воспитала. Суд, учитывая все это, не станет на мою сторону. При одном упоминании слова «суд» мне становилось страшно. Наталия Михайловна без конца умоляла пожалеть ее, она любит ребенка, да и ее муж тоже, если я заберу ребенка, то он бросит ее и уйдет (позже узнала, что ее муж оставил жену с двумя маленькими детьми и женился на Наталии Михайловне). Родные ее твердили, что у Наталии Михайловны врожденный порок сердца, нужно ее пощадить, иначе ее смерть будет на моей совести (Наталия Михайловна прожила до восьмидесяти двух лет, похоронив всех сестер и братьев).

Я была как затравленная: некого спросить, не с кем посоветоваться, как дальше жить. Понятия не имела, что отец должен был платить мне алименты на воспитание сына. С этими деньгами смогла бы временно жить с сыном и в Казахстане, подыскивая работу. Единственный, кто заступился за меня, - племянник Александра, школьник, Аркадий. Но его никто не слушал.

Ехать с ребенком в Казахстан и садиться на иждивение сестры, в поисках работы и жилья - рискованно. Да и как все это скажется на сыне: я же для него пока чужой человек! Выход только один: найти работу и жилье в Ленинграде, а потом уже

забрать ребенка.

Временное жилье нашли: угол в комнате - трамвай: два метра на пять, в котором жила дочь художника Кржижицкого. Эти 200 рублей, которые я платила ей, были необходимым подспорьем и для нее. На лето она уехала куда-то на дачу и дала мне возможность готовиться к поступлению в Госуниверситет.

С поступлением в университет я начинаю новую жизнь, а это значит: забыть все, что связано с войной и ее последствиями. Мне предстоит сдавать экзамен по одному из иностранных языков: английскому или немецкому. О немецком думать не хотела, - нужно приступать к изучению английского языка. Выучить английский язык за два месяца? Да, я должна его выучить! Как участник ВОВ я прохожу вне конкурса, достаточно тройки.

Купила самоучитель английского языка, адаптированную сказку Оскара Уайльда «Соловей и роза», взяла учебник для десятого класса и принялась за работу. Ежедневно несколько часов читала рассказ вслух от абзаца до абзаца, запоминая каждое слово. Печальная судьба бедного соловья настолько тронула меня, что я не могла оторваться от этой сказки. На экзамен шла уверенно - сдам! Билет, который я вытащила на экзамене, был несложный: перевод текста с английского на русский о выполнении плана работ какого-то завода. Экзаменатор попросила прочесть текст вслух и перевести. Я прочла бегло и перевела... Она спросила:

- Где вы изучали английский язык?

- Самостоятельно. В школе был немецкий язык, но дальше не хочу им заниматься.

Она улыбнулась:

- Я вам ставлю «отлично». Можете идти.

Остальные предметы не вызвали у меня никаких затруднений. После успешной сдачи экзаменов летом 1954 года, была зачислена на вечернее отделение филологического факультета Ленинградского государственного университета.

А с работой ничего не получалось. На первый вопрос, что я могу делать - затруднялась с ответом. Вспомнила, что на Колыме какое-то время меня использовали как чертежницу в конструкторском бюро. Почему бы не попробовать еще раз! Я могу работать чертежницей!

Профессор Андреев, проректор по вечернему и заочному отделению университета, узнав мою историю, принял деятельное участие в трудоустройстве меня. У него были друзья и коллеги во ВСЕГЕИ, созвонился, и нашли мне место чертежницы. Пошла туда. Оказалось, что для работы там мне нужно получить допуск к секретной работе. Место нашли, а разрешения к секретной работе нет. Да и странная у меня справка с печатью КГБ, в которой сообщается, что дело прекращено за отсутствием состава преступления! Велели подождать, еженедельно справляясь, разрешен ли мне допуск к работе. Дни летели за днями, а доступа все не было.

Поиск жилья оказался не менее сложным, чем поиск работы. Обратилась в Ленгорисполком: записалась на прием к заместителю председателя горисполкома. Выслушав меня, не задавая никаких вопросов, сказал, что они меня не могут обеспечить жилплощадью, мне нужно идти к мужу и жить у него.

- Но у мужа другая семья, жена и ребенок? - возмутилась я, доказывая нелепость данной ситуации.

- Тогда мы можем устроить Вас на завод рабочей, а ребенка определим в детское учреждение. Скажите спасибо, что Вас вообще выпустили, - добавил он.

Решила ехать в Москву искать правду. Мне повезло: в Приемной Президиума Верховного Совета СССР был день приема граждан по всем вопросам. Записалась, к концу дня дошла очередь до меня. Все рассказала, показала справку о реабилитации. Просят говорить покороче. Ответ:

- Вам нужно ехать туда, где вас арестовали.

- Но я жила на Территории воинской части, которой, возможно, там уже нет!

- Пусть устраивает ваш муж!

Мое заявление осталось у них, сказали, что пришлют мне письменный ответ. И, действительно, ответили! Месяца через два. Резолюция на моем заявлении, гласящая, что мне нужно поехать и жить по месту рождения, не указав конкретного адреса. «А если бы я родилась в поезде или самолете»? - подумала я.

В Москву и обратно ехала ночью в «сидячем» вагоне. В Ленинград поезд прибыл рано, часа в три-четыре утра. Прохладно. На привокзальной площади безлюдно. Я посмотрела на огромные светло-желтые здания, застывшие в какой-то отчужденности, как мертвые, и мне стало страшно. А вдруг они упадут и раздавят меня! Почти бегом помчалась на Староневский проспект, к своему временному жилищу. И сейчас, особенно вечером, когда я бываю на этом месте, именно то чувство страха, которое я испытывала в ту ночь, вновь возвращается ко мне. Как тут не вспомнить бедного Евгения! Да, этот город не для обездоленных.

Я снимала угол комнаты в Староневском районе. Оттуда до Васильевского острова трамвай №5 шел целый час только в один конец. Деньги кончились, последние копейки сберегла для хлеба (сначала я питалась только хлебом и картошкой), поэтому весь путь туда и обратно стала проделывать пешком. Последние 45 копеек у меня рассыпались в булочной перед кассой, раскатились, и я не смогла собрать их под презрительным взглядом кассирши. С глазами, полными слез, вышла из магазина. Точка. Не знала, что делать дальше. Написала письмо сестре в Казахстан, просила прислать мне несколько рублей. Но на это уйдет недели две, а я уже три дня ничего не ела.

До этого думала, что смогу забрать кое-какие свои вещи, приобретенные мною до замужества с Александром, и продать их в комиссионном магазине: золотые кольца, золотые часы, чернобурку и новое очень красивое немецкое белье со сказочными кружевами, новое, которое у меня тогда не было возможности носить. Но его сестры сказали, что ничего не сохранилось, куда-то исчезло, а часы носит жена Александра. Добавилось к этому и то, что в университет нужно заплатить

200 рублей за первое полугодие учебы. Плюс 200 руб. хозяйке за угол. Скорее голод, чем что-то другое, заставил меня искать встречу с Александром.

Встретились у его младшей сестры. Пришел он не один, разговор наш состоялся в другой комнате. Я вкратце изложила ему ситуацию и попросила вернуть золотые часы, так как эта вещь принадлежит только мне, и я смогу в комиссионном магазине получить хоть какую-то сумму для пропитания. Растерявшись, он сказал, что часы носит его жена, и ему неудобно у нее их забирать. Предложил мне сто рублей, которые пришлось взять, хотя они и обожгли мне руку. Через несколько дней получила от сестры с мамой 200 руб.

Узнать нового Александра мне было очень трудно, может быть, я вообще его не знала, а по наивности возвела в свои герои. Как бы то ни было, но еще раз столкнулась с действительностью. На второй день после моего приезда в Ленинград он попросил меня сходить с ним в Штаб Северного ВМФ и захватить с собой справку об освобождении. Начальнику Особого отдела показала все документы и очень коротко изложила суть своего дела. Он вынул из сейфа папку, в которой содержались выписки из моего заключительного обвинения. Когда он читал о моей «шпионской» деятельности, даже у меня, видавшей виды, все похолодело внутри. Впервые я слышала о себе циничные, собранные воедино слова, выражающие образ деградированного преступника. В этом документе было написано, что я выдала американской разведке секретные сведения о подводном флоте во Владивостоке: наличие в бухте города подводных лодок, их типы, номера, их устройство, о двух эсминцах, приписанных к бригаде, дни выхода подводных лодок на боевые учения, об их маршрутах и сроках пребывания на учениях, имена командиров лодок и т.п. Все это передавала шпионке из США. Следователь Лубянки подполковник Озорнов на следствии постеснялся такое выложить мне, а здесь он перестарался, видимо, рассчитывая, что и мужа моего упекут и его похвалят: звезду полковника не зря же получил!

Подобная выписка из дела была направлена в Наградной

Отдел Верховного Совета СССР, на основании чего я была лишена всех наград, полученных в армии (они были изъяты во время обыска при аресте). Через тридцать лет получила их обратно при предъявлении справки об освобождении.

Наше посещение Особого отдела Флота было результативным: вскоре Александра восстановили в партии, и в один из праздников Дня военно - морского флота его даже назначили командующим парадом на Неве. Он с успехом продолжал военную службу в чине капитана первого ранга.

Я понимала, что ему было морально труднее чем мне все эти годы: я была среди замученных, униженных, обездоленных, таких же, как я сама, а он был затравлен среди благополучных: товарищи по службе открыто избегали поддерживать с ним дружбу, выгнали из партии, лишили подлодки и моря. Его родные подвергались преследованию на работе и требовали от него, чтобы он официально отказался от меня и развелся, подыскивали ему невест и т. д. Все либо отворачивались от него, либо избегали или учили, что нужно делать. Тогда он запил, пил не переставая, как говорят, «по - черному».

Все это я понимала и жалела его, даже щадила при встрече, хотя где-то затаенно росло недоумение: почему он в первые дни после моего приезда не попросил у меня прощения за то, как он распорядился своей жизнью и жизнью сына. Тогда, может быть, я все простила бы ему и стала верным другом. Он не решился, видимо, не был уверен в себе, да и во мне тоже. Позже это случилось, он пришел ко мне покаяться спустя много лет, когда сын закончил школу, но было слишком поздно. В ответ я высказала всю обиду, которую носила все эти годы, высказала достаточно резко, не щадя его. Теперь я жалею об этом: не всегда правду нужно излагать в форме обвинения.

После столь унизительной встречи с Александром у меня пошла полоса некоторого везения. Лейпус, - начальник картографического отдела, поговорил со мной и пошел на риск: взял чертежницей, но посадил в отдельную комнату к художникам, где я рисовала фауну мезозойской эры для геологов, и допуск к

секретности не требовался. Мой оклад был определен 500 рублей.

Но я все откладываю описание моей встречи с сыном. Все происходило как в страшном сне.

Созвонившись с Наталией Михайловной, сестрой Александра, узнала, что сына привезли, завтра могу с ним встретиться в шесть часов. Бессонная ночь. Пришла к ним после пяти, подошел и отец, но сына не было дома, он где-то гулял с домработницей. Наконец, звонок в дверь. Я стояла у шкафа, недалеко от двери. Вошел сын, каким я его и представляла, подбежал к отцу, поздоровался, стал о чем-то говорить.

- А это твоя тетя Оля, - представила меня Наталия Михайловна.

Он посмотрел на меня и сказал:

- Здравствуйте!

Отец стал отвлекать его, о чем-то спрашивая. Я стояла как парализованная, не смея произнести ни одного слова. Сын подошел ко мне и сказал:

- Тетя Оля, достаньте мне вон ту игрушку.

Живо общался со всеми, что-то рассказывал и все поглядывал на меня. Я была убита всем случившимся. Чего я ожидала? Не знаю, но все во мне замерло. Наталия Михайловна объявила, что ребенку нужно готовиться ко сну, а нам пора уходить. Так и выставили.

Долго ходила по городу, стояла у темной холодной Невы, а в голове было пусто и жутко. Что делать дальше? Как быть? Хоть с кем-нибудь бы поговорить, любое слово поддержки или сочувствия! Стоит ли вообще жить! Я абсолютно никому не нужна, нет ни друзей, ни близких. От меня все хотят отделаться, но почему? Мой сын называет меня тетей! А я так долго ждала этой встречи и, конечно, растерялась. Сразу объявить сыну, кто я, он не поймет.

Пришла на другой день, но меня к нему не пустили, сославшись на какие-то причины, вроде, Сашенька - нервный ребенок, и подобные встречи плохо влияют на него. Пыталась

опять поговорить с отцом - ничего не дало: он все время твердил, что ребенок в идеальных условиях, и что мне не нужно ничего осложнять. Я оказалась в изоляции. Родные Александра все твердили, что не та мать, которая родила, а та, которая воспитала.

Опять иду напролом, прихожу в неурочное время, т. е. тогда, когда все на работе, а ребенок, по моим расчетам, должен быть дома. Звоню в дверь. Открывают соседи, пожилая пара, и говорят, что Саша с домработницей пошел гулять в садик, на углу Большого проспекта и Ленинской улицы. Иду туда, издали вижу домработницу Валю, подхожу и здороваюсь. Она обращается к сыну:

- Сашенька, смотри, кто к тебе пришел?

- Мама, моя родная мама, - говорит он.

У меня подкосились ноги.

Мы с ним так весело поиграли, но пора возвращаться домой. Я взяла его за руку, и мы шли, шли, о чем-то говорили, смеялись. Через десять лет, вспоминая этот случай, он скажет, что тогда он ощутил нечто особенное: что-то впереди било радостное и волнующее. Договорились, что мы будем встречаться чаще.

На вопрос, от кого сын узнал, что я его мама, Валя рассказала, что после моего ухода в прошлый раз соседи-старики, встретив Сашу в коридоре, сказали ему, что приходила к нему не тетя Оля, а его родная мама.

Валя поведала мне и о том, что в Тотьме, куда ее взяли вместе с семьей, в помощь бабушке, услышала разговор Александра Михайловича с матерью.

- Что ты будешь делать с Валентиной? - спросила Александра мать. Домработница навострила уши, думала, что это касается ее.

- Но я люблю Ольгу, - ответил Александр Михайлович.

- Дай мне спокойно умереть, а потом делай что хочешь. Я устала от твоих бед, - сказала мать.

Когда бабушка вернулась из Тотьмы, мы с сыном стали встречаться чаще. Сначала он бесконечно задавал мне вопросы:

что такое родная мать и неродная, а когда узнал, что он был у меня в животике, стал интересоваться, как он туда попал, да и другие смешные житейские вопросы. Он быстро понял ситуацию, что меня стараются не допускать к нему, и стал хитрить. Когда мы возвращались с небольшой прогулки, а дома уже была тетка, он просил меня нажать кнопку звонка, целовал меня в щеку и велел бегом спускаться вниз, чтобы тетка не видела.

Я сняла комнату на Съезжинской улице Петроградской стороны в семье двух сестер-староверов, живших недалеко от дома, где жил мой сын. Узнав мою историю, они согласились присматривать за ребенком, когда я на работе. Однако мне не позволили даже привести его туда, мотивируя различными причинами: я целый день на работе, вечером в университете, а у них бабушка не отходит от ребенка.

Наступала зима, а я еще бегаю в босоножках и летнем платье. Сестра прислала спорок офицерской шинели, и я на руках сшила себе осенне-зимнее пальто, а на ноги купила закрытые из искусственной замши полуботиночки. Так и проходила всю зиму.

Не могу сказать, что государство, т.е. партия, забыло обо мне. Осенью на профсоюзном собрании нам велят подписаться на облигации Государственного займа на сумму двухмесячного оклада (за год работы нам будут выплачивать зарплату за десять месяцев, а за два месяца бумажки - облигации). Я отказалась, ссылаясь на то, что мне не на что жить, хотя в душе своей требовала, чтобы должник мой, государство, обязан заплатить мне за семь лет каторжных работ, но не могла это произнести вслух: я никому не говорила, что была в тюрьме и в лагерях. Никто бы меня не понял: существовало общее мнение - «зря в тюрьму не сажают». Если в Приемной Верховного Совета СССР и в Ленгорисполкоме мне твердили, что «партия не ошибается» и «скажите спасибо, что рас вообще выпустили», то что можно требовать от простых людей, которые были запрограммированы «чистотой партии». Меня вызвали в профсоюзный комитет, там стыдили, что я одна иду против всего коллектива и т.д. Мои доводы, что из своих 500 руб. зарплаты я плачу за комнату, за

учебу, хожу раздетая и т.д., не тронули профсоюзных работников: без моего согласия внесли пометку в список, что я подписалась на облигации.

Мой распорядок дня был крайне жестким: днем - работа, после работы бегу к сыну (когда пускают), оттуда в университет на вечерние лекции (четыре раза в неделю), ночью и в выходные дни оформляю и пишу для геологов таблицы для докладов - это частные заказы, и мне за них платили отдельно.

Летом, когда геологи уезжали на полевые работы, а в университете - каникулы, я принималась за шитье. Купила в комиссионном магазине машинку и стала обшивать себя. Потом появились и заказы - все же какой-то приработок к зарплате. Лето..., окно открыто..., чудесная погода, вечером прогуливаются пары и слышны счастливые голоса, а я сижу, щурясь за машинкой, и шью кому-либо платье. Грустно... Так хочется ласкового слова... Абсолютно никому я не нужна в этом мире. Веду дневник с того самого дня, как встретилась с сыном: выскажу на бумаге всю ту боль, которая накопилась во мне - и мне становится легче. Да и сейчас я часто перечитываю отдельные страницы своего дневника

Русская пословица гласит: «пришла беда - открывай ворота». Не обошло это и меня: я влюбилась! Он стоял на кафедре и читал лекцию. Статный, красивый, а главное - волшебный завораживающий голос, как музыка лился и уносил меня в какой-то иной мир, мир счастья, покоя, блаженства. Это чувство я глубоко хранила в себе, не дай Бог, кто-нибудь ворвется и все разрушит. Один раз подошла к нему близко с каким-то вопросом, и у меня закружилась голова, забыла, о чем хотела спросить.

В перерыве между лекциями около него всегда были студенты, о чем-то спрашивали, чем-то интересовались. После консультации накануне экзамена мы всей гурьбой спускались в раздевалку, окружив нашего лектора. Я подала номерок гардеробщице и жду пальто. Вдруг он протягивает руку, берет мое пальто и помогает мне надеть его! Это мой-то «обдергунчик», который я сшила своими руками из опорков старой

морской шинели, присланных мне Дусей из Владивостока! И он так галантно надевает его на меня! Чувство смущения от своей убогости охватило меня. Гурьбой все вышли из университета, и мы оказались рядом.

Вечер был тихий, морозный, на небе ярко горели звезды, редкие снежинки кружились над нами, садились то на лицо, то на плечи. Снег похрустывал под ногами, и что-то необъяснимо блаженное и завораживающее окутывало все вокруг.

У автобусной остановки он спросил, в какую сторону мне ехать: на Васильевский остров или в центр. Объяснила, что еду в кассу филармонии купить билет на органный концерт профессора Лепнурма, исполняющего Баха. Не сказала, что впервые в жизни иду послушать не только живой орган, но и иду в филармонию, а о Бахе, тем более об органе никакого представления не имела. Разговор сразу переключился на музыку, вернее, говорил он, а я слушала. Оказывается, он большой поклонник классической музыки, и высказал уверенность, что я получу огромное наслаждение от музыки Баха. Он говорил, а я все слушала и слушала его, боясь открыть рот и не сказать какую-нибудь глупость. Дошли до улицы Бродского и расстались.

Встретив меня опять в университете, он спросил о моем впечатлении об органном концерте. Я что-то говорила о музыке, вернее, что я испытывала во время исполнения Баха, о том, как орган завораживал меня, нечто строгое и чистое, ни с чем не сравнимое, уносило меня ввысь, очищало, успокаивало, наполняло блаженством, а порою грозно предупреждало о чем-то, заставляло трепетно прислушиваться к грозному тону. По мере того, как я говорила о том, что испытывала, слушая музыку Баха, на его лице росло недоумение, и невольно у него вырвалось:

- Впервые слышу, чтобы так говорили о музыке!

Я готова была сквозь землю провалиться от смущения, но он, увидев мою растерянность, перешел на более близкую для меня тему и спросил о моей курсовой работе, переведя разговор на литературу. Но здесь-то я была в своей стихии, в настоящее время, кроме поэзии Лермонтова, меня ничто не инте-

ресовало. Он был очень тактичен, сказав:

- Оленька, когда Вам будет столько лет, сколько мне. Вы отдадите свое предпочтение Пушкину!

Позже узнала, что я была на три года старше его!

Узнала и о том (но не от него), что он уже два года безработный, в университете «сократили», оставив несколько часов для вечерников.

Соглашался на самое тяжкое для него: оставить Ленинградскую филармонию и Публичку и поехать работать куда угодно на периферию, где есть место по его специальности, но и там, взглянув в анкету, пункт 5, отказывали.

О моем чувстве никто не знал, даже он, и думая о нем, мне становилось уютнее, казалось, кто-то меня понимает и подбадривает. Объяснение этому простое: я впервые встретилась с интеллигентным человеком в холодном для меня городе, без друзей и родных.

Много лет спустя мы встретились с ним опять около университета. Он без слов схватил меня за руку и увлек за собой. А в книжном магазине, куда мы вошли, указал на витрину, где был выставлен мой словарь. Он так радовался моему успеху, словно это был его труд.

Так пролетели пять лет. Защита дипломной работы по теме «Группы согласных в старославянском языке». Основным источником для работы было Остромирово Евангелие. Работала я над этой темой около двух лет.

Начались поиски работы по специальности, и через пару лет мне повезло: в университете сказали, что Ленинградской Духовной академии требуется преподаватель русского языка для студентов из Африки. Естественно, не член партии. Пошутили, что мне и «карты в руки», потому что я единственная занималась церковнославянским языком. Посоветовали сходить туда. Мой приход в Духовную академию совпал с приездом из Москвы студентов из Уганды и Кении. Они направлялись с переводчиком в церковь на богослужение по случаю начала учебного года. Инспектор Академии Лев Николаевич Парийский пригласил меня

пойти вместе с ними, задав единственный вопрос: крещеная ли я и как меня зовут. После службы сразу приступила к исполнению своих обязанностей: переводчика и преподавателя русского языка. Среди преподавательского состава встретила удивительных людей: никто не учил меня, как нужно жить и поступать в каких-либо ситуациях, но своим личным примером и своей терпеливостью, своей любовью к людям - помогали мне обрести душевный покой и снять внутреннее напряжение. Отеческой любовью отца Михаила Сперанского, Льва Николаевича Парий-ского и ряда других старых преподавателей, многих уже нет сейчас, я постоянно была окружена за время своего пребывания в этом коллективе. Они несли в себе глубокую духовность, веру и доброту к людям.

В группе приехавших в Академию лугандийцев значительная часть представляла собой пожилых людей, владеющих английским языком в пределах приветствия. На занятиях сначала помогала мне молодежь, переводившая с русского на английский, затем на луганда. Это осложняло процесс обучения, да и этот метод не оправдывал себя.

Я пришла к заключению, что мне необходимо было познакомиться с грамматикой языка луганда, и решила обратиться на Восточный факультет ЛГУ в надежде найти небольшой словарь языка луганда и элементарную грамматику. Ничего подобного, связанного с луганда, в ЛГУ не оказалось, за исключением отдельных статей по грамматике. Дмитрий Алексеевич Ольдерогге посоветовал мне приступить к составлению луганда-русскому разговорнику, шутя добавив, что у нас уже имеются «двуногие словари».

Не теряя времени, мы приступили к работе. Активно помогали мне А.М. Касози, преподаватель средней школы в Уганде, и А.Нянзи, позже закончивший факультет журналистики ЛГУ. В процессе работы над изданием словаря к нам присоединилась преподавательница Восточного факультета Яковлева И.П.

Работали около пяти лет. В 1969 г. Издательством

Советская Энциклопедия был издан «Краткий луганда-русский и русско-луганда словарь», включающий в себя десять тысяч слов.

О своем заключении (об аресте, Лубянке и о лагерях) я не любила распространяться. Несколько раз пыталась объяснить своим близким друзьям, почему мой сын воспитывался у родственников отца. Они меня внимательно выслушивали, сочувственно переживали, но потом неизменно следовал один и тот же вопрос:

- Так за что же тебя арестовали?

Что еще я могла сказать им в ответ? Им было трудно понять, а мне еще труднее объяснить. В период моей работы в Ленинградской духовной академии мне часто приходилось бывать в ОВЦС МП по делам, связанным со студентами из Уганды и Кении. Перед приездом угандийских священников, основателей Православной Церкви в Уганде, нужно было написать статью по поводу "открытия" Православия для угандийцев. У меня был небольшой материал, напечатанный в угандийской газете Taifa Empya, и я надеялась найти что-нибудь поподробнее на английском языке в библиотеке ОВЦС МП. Там мне посоветовали обратиться к старшему переводчику, возглавлявшему отдел переводов, Кутепову Павлу Александровичу. При этом добавили, что у него очень грамотный богословский язык и он поможет мне справиться с моим заданием. Многозначительно намекнули:

- Это сын того Кутепова.

Ну и что из того? У меня было очень смутное представление о политических деятелях времен Революции. Недавно прошел фильм на экранах города, в котором основным действующим лицом был Савенков, и только эпизодически был показан Кутепов. Поэтому я без смущения спросила Павла Александровича, видел ли он этот фильм. Он ответил, что отца он помнит таким, каким был при жизни, и подобные фильмы не собирается смотреть.

В процессе работы мы с ним подружились. Наша

дружба носила доверительный характер. О политике мы с ним не говорили, не говорили и о тяготах тюремной и лагерной жизни, лишь вкратце поведали друг другу о своей жизни до ареста и о мытарствах после освобождения. Мы не ныли, а с благодарностью вспоминали людей, которые помогли нам встать на ноги и обрести себя.

Павел Александрович рассказал, что в Югославии, где они с матерью жили в последнее время, он закончил русский кадетский корпус. В период освобождения Югославии Советской армией, он пришел в штаб одного из армейских соединений и заявил, что хочет воевать против фашистов. Военная подготовка, которую он получил в кадетском корпусе, у него имелась, он безупречно владеет немецким языком, включая диалекты и жаргоны, знает французский язык и некоторые языки Югославии. Его зачислили переводчиком, и остаток войны провел в частях нашей армии.

К концу войны, в 1944 г., его арестовали и приговорили к 25-и годам за измену Родине. Срок отбывал во Владимирской тюрьме, славившейся своим строгим режимом. Там же сидел Шульгин и другие. Реабилитировали и освободили в 1954 г. (в этом году весной реабилитировали и меня). Перед освобождением ему и многим другим было предложено: либо остаться в России, либо выехать за границу к месту жительства их родных. Павлу Александровичу сообщили, что его мать умерла, и он решил остаться в России.

После освобождения ему, как и мне, пришлось туго. У кого-то снял угол комнаты, работал грузчиком, а потом рабочим в красильной мастерской. Как человек верующий, регулярно посещал церковь, познакомился с настоятелем Кафедрального Собора и позже был рекомендован им в Отдел внешних сношений Московской Патриархии. Работал очень много и жил очень скромно: все заработанные деньги переводил во Владимир жене, которая воспитывала его двух сыновей. Собирал деньги на кооператив, чтобы перевести семью в Москву.

Пишу так подробно о нем потому, что это был единственный человек, с кем я могла говорить свободно, и мы понимали друг друга с полуслова. В чем-то наши судьбы были схожи.

Духовную академию я вынуждена была оставить, так как приближался срок выхода на пенсию, а работа в Духовной академии по тем существовавшим тогда законам не засчитывалась в стаж, несмотря на то, что преподавание русского языка иностранцам я вела по университетской программе, утвержденной Министерством Высшего Образования.

Куда бы я ни обращалась в поисках работы, всюду вопрос:

«Ваше последнее место работы? Ленинградская Духовная Академия? Вот туда и идите! У нас для вас места нет!» Получалось: работа в Духовной Академии - клеймо, от которого нужно избавляться. Не буду всего пересказывать, но целый год без работы - тяжело.

За словарь мне причиталась значительная сумма денег. На мое счастье во ВСЕГЕИ совместно с каким-то институтом организуется жилищно-строительный кооператив с постепенной оплатой ссуды в течение одного года. Не задумываясь, вступаю в этот кооператив: огромный дом на 350 квартир, около станции метро.

Однажды Александр Михайлович сообщил, что, выстояв огромную очередь в магазине, записался в предварительные списки на легковую машину для себя и для меня. Он опасался, что я могу все деньги легкомысленно потратить «на наряды». Такая забота о моей персоне меня крайне удивила, и я только посмеялась над этим.

Больше всего меня интересовал дом и будущая квартира. Строился дом очень долго, около шести лет. Почти еженедельно мы с друзьями ездили к месту строительства, наблюдая за ходом работы. Дом почти готов, начинают собирать все необходимые документы для уточнения списка и подготовки ордеров на вселение в квартиру. Вот тут-то все и началось вновь: мне отказывают в двухкомнатной квартире, ссылаясь на то, что сын

прописан у родственников, со мной не проживает. Где прописан, пусть там и живет. Хождение по инстанциям Горисполкома не дало никаких положительных результатов. Тупость и бездушие партийных чиновников доводили меня до отчаяния. Показываю им свои документы, доказываю, что по чьему-то злому умыслу поломана не только моя жизнь, но и жизнь моего сына есть возможность все это исправить. В очередной раз в ответ слышу: «партия не ошибается!» В итоге «партия» разрешила мне на мои деньги, честно заработанные тяжелым трудом и бессонными ночами, в отказе от личной жизни, купить только однокомнатную квартиру.

Сын поступил в Высшее Военно-Морское училище подплава, которое когда-то закончил его отец. После окончания училища служил на Севере и на Дальнем Востоке. Женился. Перед демобилизацией был переведен в Ленинград. Чтобы прописать его и его жену, потребовалось больше года: беготня по всем знакомым инстанциям. Нужно было представить справку, что в Ульяновске, где жена жила до замужества, не имеется жилплощадь, принадлежащая ей. А от сына потребовали какое-то фантастическое подтверждение, что у него на стороне не имеются дети! В результате - отказ! Без указания причины. Пришлось мне еще раз включиться в это «беличье колесо»

В очередной раз, собрав все свои справки, стала добиваться приема у Начальника паспортного стола Ленгормилиции. Разрешили прописать, но только одного сына. А дальше автоматически прописали и жену. Опять очередные поиски жилищно-строительного кооператива. Узнаем, при Ленгорисполкоме создается отдел, который занимается формированием таких кооперативов. Как участника Великой Отечественной войны меня поставили на очередь 28.08.1980 г. Мой учетный номер П-15132, т. е. ждать не менее пяти лет. Но мир не без добрых людей. Председатель нашего кооператива сказал мне, что освобождается однокомнатная квартира (семья уехала в США), и эту квартиру решением Правления дома предоставляют мне. Удивительным образом все складывалось так, чтобы нам

с сыном никогда не жить вместе!

В заключение своего грустного повествования хочется привести стихи Нины Ивановны Гаген-Торн, написанные после освобождения из лагерей:

Дали светлые Залива

Золотит закат.

«Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?»-

Чибисы кричат.

Мы - ничьи. Путем-дорогой

С посошком идем,

Помолиться Богу,

Поискать свой Дом.

« Дом ваш сломлен и разрушен,

Как его найти?»

-Помолись за наши души,

Помоги в пути!