Может быть, к стихам и не нужно никаких предисловий, но в России традиционно проявляют интерес к личности автора, к его судьбе, поэтому — кое-что о себе. Поневоле пунктиром.

Родился я 30 марта 1927 года в Дунаевцах под Каменец-Подольском. Родителей не знаю, вырастили меня чужие люди. О том, что я приемный сын, узнал от матери незадолго до ее смерти в 1965 году. Детство прошло в Кисловодске. Несмотря на голод 1933 года и прочие тяготы, я до сих пор считаю годы, проведенные на Кавказе, самыми счастливыми в моей жизни. В 1938 году переехали в Николаев, где отец вскоре умер от болезни сердца.

Грянул 41-й год. Немцы захватили Николаев на втором месяце войны, и начались ужасы оккупации: виселицы на улицах, списки расстрелянных, казнь вблизи города, в селе Калиновка, 37 тысяч евреев. В апреле 1942 г. в числе многих юношей и девушек я попал в облаву и был угнан на немецкую каторгу. За побег из гамбургского лагеря "Шуппен-43" меня и еще троих приго-

ворили к повешению, но в ночь перед казнью английские самолеты разбомбили лагерь, заключенные частью погибли, частью разбежались по Альтоне, так что немцам пришлось нас ловить и возвращать за колючую проволоку В июне 1943 г. во время "звездного налета" английской авиации на Гамбург бежал вторично. На станции забрался в теплушку, на которой мелом было написано “Nach Ukraine^”, и через два дня пути оказался в... Голландии, где тоже хозяйничали немцы. Пешком вернулся обратно, три месяца бродяжничал, даже нанимался к бауэрам. Недалеко от Люнебурга на меня набросилась ватага сверстников из Гитлерюгенда. Вооруженные кинжалами, на велосипедах, они охотились за подобными мне беглецами. Месяц провел в тюрьме г. Шпакенберга, откуда был отправлен в остарбайтерлагерь в Крюммеле-на-Эльбе.

На фабрике вместе с остовцами работало множество славян, французов, итальянцев из близлежащих лагерей. Некоторые из вольнонаемных немцев разделяли чувства иностранцев относительно гитлеровского режима. Люди доверяли друг другу, собирались в кружки, проносили в рабочую зону листовки. Позже все это попадет в летописи Сопротивления... Я был под началом старика-слесаря Карла Мюллера, который со слезами вспоминал о Веймарской республике, о своей дружбе с

Гельманом, от которого потом малодушно отрекся. А однажды он вручил мне сверток, в котором были наган и патроны ("Я уже стар, а тебе может понадобиться "). Случайно о том, что я спрятал оружие, узнал один из солагерников и донес администрации фабрики. Нагана не нашли, а меня наказали "всего" двумя месяцами штрафлага в Любеке, где шестимесячного срока не выдерживал никто. Вернулся я больной тяжелой формой желтухи. Вылечил немецкий врач, у которого собиралась наша группа.

В начале 1945 года фронт подошел к Эльбе. Немцы отобрали 120 человек якобы для рытья окопов. По дороге в тыл группа человек в 20, убив двух часовых-эсэсовцев (одного из них застрелил я) бежала. Как мы узнали позже, до места эсэсовцы довели около 80 человек, которых и расстреляли. Мы скрывались в лесу, пока не пришла армия Монтгомери. Случилось это 29 апреля 1945 года.

Май — месяц весны и свободы. Сколько радости было, сколько надежд! До середины июня я пробыл в английской зоне оккупации, а потом, как и многие, репатриировался в советскую зону, где нас тотчас призвали в армию. 20 000 человек пешком и в строю двинулись в Советский Союз по маршруту Барт — Штеттин — Познань — обратно в Германию (убирать урожай в Силе-

зии), потом ух Брест и Минск и, наконец, лесоповал на севере Костромской области под Парфеньевом. Стал студентом-заочником, тогда это практиковалось. Трехлетний срок службы подходил к концу, но в феврале 1948 года я был арестован органами СМЕРШа. С марта по ноябрь — Бутырка, а в сентябре на основании бездоказательного доноса трибунал Московского Военного округа после длившегося всего час заседания, на котором я не признал себя виновным, приговорил меня к 25 годам ИТЛ с последующим поражением в правах на 5 лет. («Почему вы улыбаетесь?..» — спросил председатель трибунала майор Веревкин после оглашения приговора.)

В конце ноября вагонзаком был доставлен в Степ-лат (Кенгир. Джезды, Джезказган). В 1950 г. уже там получил еще 10 лет ИТЛ за участие в литературной группе. После суда постоянно находился в лагерной тюрьме, ШИЗО, БУРе, пока в конце 1951 г. меня не перебросили в Минлаг: город Инга. 5, 7 и 1-й ОЛПы. Работал на шахте. Сблизился и здесь со многими достойными людьми: интеллигентнейшим Николаем Никаноровичем Золотухиным, поэтом и переводчиком Григорием Порфирьевичем Кочуром, московским студентом Виктором Булгаковым, прямодушным и сердечным питерцем Георгием Терешонковым, харбинцем Игорем Ковальчуком-Ковалем,

натуралистом, мечтателем, летописцем лагерной жизни. Особо среди этих людей стоит Евгений Иванович Дивнич, хотя на светлую память о нем упала тень его покаяний, искажающих образ, оставленный в душах тех, с кем пересеклись его пути, — образ человека, пылко и бескорыстно любившего Россию и исполненного скорбной веры в добро.

В 1956 году перед комиссией Президиума Верховного Совета СССР я держался, видимо, слишком независимо, и судимости с меня не сняли, но срок снизили и потому освободили. Я остался жить в Инте, устроился на работу, женился, родилась дочь Лариса, а 4 февраля 1959 года меня снова арестовали — по делу Дивнича, Ковальчука-Коваля, Оксюза и других. После следствия на Лубянке и в Лефортово меня приговорили к 7 годам лагерей, которые я полностью отбыл в Дубровлаге на "особо опасном" и общих ОЛПах.

В 60-е годы мордовские лагеря были переполнены студентами, диссидентами, участниками новочеркасских событий, литераторами, художниками, верующими разных конфессий, оуновцами и "лесными братьями" да и просто обывателями, севшими за анекдот и т. п. Запомнилось много лиц, горячих разговоров и споров на исторические, философские, политические темы. Запомнились встречи с поэтами, среди которых был Ва-

лентин Соколов 3/К — выдающийся поэт, замученный, в конце концов, режимом. Встречались прекрасные светлые люди. Поэтому лагеря, немецкие и советские, несмотря ни на что, оставили в душе неизгладимое впечатление. Жить по-человечески в нечеловеческих условиях оказалось трудно, но можно.

И в лагере, и на воле я писал стихи. Это было потребностью неотклонимой. В одном из забытых мною стихотворений есть даже такие строки:

Сплошная драма —

Одни грехи!—

Смешно и странно —

Пишу стихи!..

Много и переводил, особенно с английского. Выбор был не всегда, что попадало под руку, над тем и работал, но чуждых мне авторов, естественно, избегал. В 70—80-е годы больше переводил, нежели писал свое. Для книги я отобрал лишь малую часть переведенного. А многие стихи вернулись ко мне с Лубянки только в 1994 году — после реабилитации по обоим делам. Понятно, что теперь я иначе оцениваю свое творчество, многое кажется наивным и риторичным, однако стихи эти — знаки времени и событий, которые памятны, конечно, не мне одному.

Март 1996 г., Москва