Памяти родителей — Анны (Тоння) и Сен Дюна,

друга незабвенного — Саши Астахова

Как мы, корейцы, оказались здесь? Почему нас переселили? Эти и другие вопросы, связанные с нашим скитанием из одного региона страны в другой, остаются пока без ответа, так как ни мои собратья, люди старшего поколения, к коему я принадлежу, ни тем более нынешняя молодежь в неведении, не знают, во имя чего, почему был совершен этот акт.

Тема была закрытой, запретной. Однако подспудно шел поиск путей, позволяющих обойти этот запрет с тем, чтобы хотя бы намеками, эзоповым языком выразить свою боль. Так, в произведениях русскоязычного корейца Анатолия Кима, в частности, в его повестях «Соловьиное эхо» (в образе бабушки Ольги), «Луковое поле» (в образе иссохшей старухи), в ряде рассказов, в драме «Плач кукушки» можно узреть контуры печальных откровений. Лишь контуры.

С годами боль утихает. Но, думаю, многие, кто пережил 1935 и 1937 годы, не могут забыть их. Не могу забыть и я. И вынашивал мысль написать, уйдя на пенсию, для себя и своих близких мемуары — Исповедь сорён сарам — советского человека (так нередко называют советских корейцев на земле наших дедов, подчеркивая тем самым наше отчуждение от земли дедов и принадлежность к Советскому Союзу) с тем, чтобы то, что мы пережили, не ушло вместе с нами в небытие. И была надежда на наступление лучших времен, когда можно будет все рассказать.

Лучшие времена наступили. Отпала надобность в иносказаниях. И я пишу открыто о сорён сарам. Я думаю о том, что сказал М. С. Горбачев 8 января 1988 года на встрече с руководителями средств массовой информации, идеологических учреждений и творческих союзов: «Для нас неприемлемо всякое сглаживание истории. Она уже есть. И дело только в том, чтобы правдиво показать ее. Дело в нашей честности, ответственности и научности подхода...»

Южный сосед наш на Дальнем Востоке — Корея, или Чосон, или Страна Утренней Свежести. Корейцы с незапамятных времен хорошо знали своих северных соседей. Рассказывали мне: утром охотник переправлялся на другой берег Тумангана — реки Туман, а вечером того же дня с битой дичью успевал возвращаться домой. Русская администрация доброжелательно относилась к корейцам — пришельцам, заселявшим необжитый Приморский край.

У моего прадеда было два сына, второй — мой дед. Родовой дом, один из немногих в округе крытый черепицей (признак благоденствия, зажиточности семьи), с принадлежавшей прадеду землей отошел по наследству старшему сыну. Гонимый нуждой и безземельем, младший сын (мой дед) покинул родину и во второй половине XIX века, ближе к его концу, поселился в Посьетском районе, в 5-6 километрах от бухты Сидими (ныне бухта Нарвинская). Было там рядом три корейских поселения: У Сидими (Верхнее Сидими), Аря Сидими (Нижнее Сидими) и между ними деревня Эган Теренэ, Средняя Деревня. В Эган Теренэ и обосновался дед. Обзавелся семьей. Там родились моя мадамя — старшая тетя, мадабай — старший дядя, мой отец и адибай — младший дядя. В этой же деревне во второй половине 20-х годов родились мы: моя старшая сестра и я, а в начале 30-х годов — младшие сестры.

Приток корейцев в Приморский край усилился после русско-японской войны и особенно после известного восстания корейцев против японских колониальных властей в 1919 году. В числе покинувших родину был и легендарный Хан Бом До со своим неуловимым отрядом мстителей, командир корейского партизанского красногвардейского отряда. В годы Великой Отечественной войны в Кзыл-орде я видел его, согбенного старца, веявшего на ветру рисовую шелуху (так добывали рисовую сечку на кашу). Видел и его похороны.

Думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что доброжелательность местных — русских жителей и пришлых — первых корейских поселенцев была взаимной. Добрым словом вспоминают старожилы бухты Сидими братьев Янковских, друзей Владимира Арсеньева, особенно одного из двух братьев, Юрия, именем которого корейцы-сидимийцы нарекли остров — Юркя сом и, или Нэнуйнэ соми — остров Четырехглазого (имеющий глаза и на затылке, так — Четырехглазым — прозвали Юрия за его меткость, он поражал без промаха хунхузов, головорезов-грабителей, нападавших на него из засады, с тыла). Заслуживает внимания образцовая хозяйственная деятельность Янковских. Они основали заповедник пятнистых оленей (ныне на его базе действует звероводческий совхоз).

Спрашивал я отца, как сложилась дальнейшая жизнь Юрия Янковского. В начале 20-х годов Янковский со своим приемным сыном — корейцем, искусным жокеем, покинул этот край; загрузив оленей на две баржи, он отплыл в неизвестном направлении. Судя по статье В. Янковского (видимо, это внук или сын одного из братьев Янковских) в журнале «Вокруг света» об отлове диких маралов в северной части Кореи, я полагаю, что там, в Корее Янковские и нашли пристанище.

Но вернусь к моей семье.

В 1935 году моего отца, человека малограмотного, однако партийца, ударника труда, бригадира рыбтреста, арестовали. Мать должна была сделать выбор: остаться дома или следовать в ссылку за отцом. Выбрала ссылку.

Приехали на санях во Владивосток, на Вторую Речку, где формировался наш поезд.

Ссыльных было много. Понадобился целый состав с полусотней вагонов, чтобы разместить всех с семьями. Мужчины под охраной ехали в одних теплушках, их семьи в других. Как сейчас помню, кончились леса и потянулись необычные для глаза корейца голые казахстанские полупустыни, да еще со странными кладбищами, глинобитными могилами. Нервы женщин не выдержали, скупые на слезы, они плакали навзрыд, а за ними и мы, дети Прошло более полувека, а все помню.

Думаю, что 1935 год явился своеобразным пробным экспериментом, прелюдией к 1937 году — времени поголовного переселения корейцев. Да и не только корейцев. Но они были первые...

Часть ссыльных оставили на острове Бутунь в Аральском море. Стали умирать дети. В первое же лето нашли на острове могилу мои младшие сестры. Чуть не умер и я в глинобитном клоповнике. Не преувеличиваю. Ночами, когда от нестерпимых укусов мать зажигала свечу, представала картина, от которой волосы вставали дыбом: с потолка по стенам двигались на нас несметные полчиша клопов. Одолевала мучительная боль в желудке, кишечнике. Спасался тем, что прижимался животом к раскаленному песку. Боль временно отходила. Выжил.

Осенью 1935 года семья наша переселилась в город Аральск без права выезда за его пределы. Каждый месяц в назначенный день отец обязан был отмечаться.

Нам повезло: отец устроился котельщиком на судоремонтную верфь, где работали такие же, как и он, репрессированные. Там были русские: Кузьмины, Иванищевы, Карнауховы, были украинцы: Гаряга, Манджуга... Всех объединяла общность судьбы.

Более всех повезло мне. Русские и украинские мои сверстники были отчаянные. Не отставал от них и я. Сейчас бы нас, мальчишек тех лет, причислили к категории уличных. Родителям стоило большого труда загнать нас на обед. Делали мы, что хотели. Весной ходили за тюльпанами, летом целыми днями пропадали на пляже, ночевали на крыше сарая с тем, чтобы всем вместе на зорьке отправиться на лодках-плоскодонках ловить самодельными удочками окуньков. Любили совершать походы по Ахмедкину острову (так называли заповедный остров по имени старика, охранявшего его).

Что я могу сказать сейчас о своем детстве, прошедшем в предвоенные годы? Трудное, но счастливое детство. В те далекие годы моя детская душа наполнялась живительной силой, энергией подлинной дружбы детей разных народов, подлинного интернационализма. Думаю, что не только мы, дети барачного массива судоремонтников Аральска, испытывали на себе такое благотворное влияние в предвоенные годы.

Потом война Отец ушел в трудармию в Кизел. Семья без кормильца стала бедствовать. Переехали в Кзыл-орду, затем в Ташкент, к моему дяде.

Война унесла двадцать миллионов жизней в нашей многонациональной стране. Пусть простят меня те, кто не дождался отцов: мой отец вернулся живым. Он пришел из трудармии в 1947 году. Прошу простить меня, представителя народа, не проливавшего кровь за Родину, выносящего на суд истории свои беды и потери, которые ничто по сравнению с тем, что вынесли в войну русские, украинцы, белорусы, другие народы.

Но не могу не сказать, что всю войну мы жили с клеймом недоверия, как граждане ненадежные. Нас лишили права быть патриотами, быть вместе со всеми там, в окопах, где решалась судьба нашего общего Отечества.

Нельзя, разумеется, категорично утверждать, что не было вовсе корейцев фронтовиков. Те, кого случайно миновало переселение, потому что они учились в то время в вузах Москвы, Ленинграда и других городов западной части страны, те воевали. Были и такие, которые ухитрялись скрыть свою национальную принадлежность и попадали в действующую армию под видом, например, казаха. Одного из таких корейцев, еще не оправившегося от контузии, награжденного орденом боевого Красного Знамени за форсирование Днепра, в предвоенные годы студента-математика одного из педагогических институтов Москвы, я видел в 1946 году — познакомился с ним в корейском колхозе «Авангард» Папского района Наманганской области. Другого несколько раньше видел в Ташкенте, молодого, с орденом солдатской Славы, с боевыми медалями, в окружении друзей, с завистью и восхищением смотревших на него.

Раны душевные, как и физические, кровоточат. Не могу забыть, как в унылой очереди за хлебом мужчина-кореец средних лет был нравственно унижен женщинами, видимо, получившими похоронки. Ему кричали, что он, целый и невредимый, стоит в очереди вместе с женщинами и детьми. Он, голодный, оставил очередь, ссутулился и, вытирая слезы, пошел. Нет, я не осуждаю тех женщин. Их можно понять. Но поймите и нас: нас унижали, убивали морально на протяжении всех четырех военных лет.

Первых парней-корейцев в шинелях воинов Советской Армии я увидел в начале 50-х годов, будучи студентом Узбекского (Самаркандского) государственного университета. Это означало снятие запретов, тяготевших над нами с 1937 года, принижавших, оскорблявших человеческое достоинство целого народа.

В 1985 году, полвека спустя после отъезда, я посетил Дальний Восток, бухту Сидими. От трех корейских поселений не осталось и следа. Справа от моего поселка (если смотреть со стороны бухты) простирается песчаный карьер, куда пристают баржи и, загруженные песком, уходят во Владивосток. В период летних отпусков на берегу можно увидеть разноцветные палатки отдыхающих.

Запущенной мне показалась и бухта. Есть новые строения. Действует судоремонтное предприятие. Сохранилось несколько старых домов, в том числе наш, куда за два года до ареста отца мы переселились из палатки. Нет дома Янковских. Больно смотреть на то, что осталось на кладбище от склепа. Нет стеклянного купола, защищавшего склеп от непогоды. Видимо, здесь поработало не только время. Среди могил гадят, мочатся. Больно. Больно смотреть на святыню, которую ты когда-то оберегал, в таком поруганном состоянии.

Беседовал с несколькими престарелыми женщинами, которые по вербовке приехали сюда в 1938 году из центральных районов страны. Процветавший при нас рыболовецкий трест зачах. По словам моих собеседниц, рыба почему-то ушла. Вскоре ликвидировали и трест.

Моя автобиография — не самоцель, это конкретный материал, иллюстрирующий историю сорён сарам, переживания, связанные с переселением. Рассказ мой — всего лишь констатация свершившегося. Но я хочу, наконец, понять, были ли основания применять репрессивные меры к моему народу. На этот счет нет никаких обнародованных версий. Моя точка зрения такова. Я слышал неоднократно, что решение переселить корейцев окончательно созрело у Сталина вслед за превентивными мерами в отношении приграничных корейцев, предпринятыми в Корее колониальными японскими властями: у японцев действительно были основания не доверять народу, только что порабощенному ими.

По мнению Василия Кима, автора диссертации «Борьба Компартии Узбекистан за организационное и хозяйственное укрепление корейских переселенческих колхозов (1939 год)», сначала японские власти переселили приграничных корейцев в глубь страны, а переселение, осуществленное вашим правительством, явилось ответным актом.

Но этот акт оказался более жестоким, так как переселялись мы в глубь огромной страны и в результате, так сказать, успешно проведенной операции оказались так далеко от привычных нам мест, что была неминуема массовая смерть малолетних детей, неизбежен скорый распад, выражаясь языком современной науки, народнохозяйственной и культурной инфраструктуры, складывавшейся десятилетиями. Так и случилось.

На уровне слухов («одна бабушка сказала») мы были японские приспешники, лазутчики, шпионы, контрабандисты. Эти слухи поддерживались во второй половине 30-х годов публикациями о дальневосточных пограничниках. Помню устремленные на меня взгляды одноклассников при чтении рассказов о старике корейце, скрывавшем у себя японских лазутчиков.

Не буду кривить душой. Такие факты могли иметь место. Более того, было бы странно, если бы в сложившейся ситуации таковых не было. Мой мадабай — старший дядя, получив из Кореи весть о кончине своего бездетного дяди (старшего брата моего деда), по настоянию жены, у которой все родичи были «там», ушел за кордон где-то в конце 20-х — начале 30-х годов. Он хотел унаследовать родовое имение с домом, крытым черепицей. Помню отца с ружьем, верхом на коне, едущего вместе с другими на задержание контрабандиста...

Давайте подумаем, достаточно ли подобных фактов, чтобы делать выводы о возможном предательстве в случае войны всего народа, о переходе его на сторону врага.

Давайте подумаем, могли ли корейцы, страницы истории которых заполнены описанием войн против японских агрессоров, корейцы, многие из которых покинули свою родину, преследуемые самураями, предать страну, принявшую их? Нет! Разразись война, приморские корейцы были бы в первых рядах защитников социалистического отечества.

Еще один штрих к портрету приморских корейцев. Мы одними из первых нерусских народов России приняли Великий Октябрь. Конечно, сказать, что приняли вполне сознательно, с полным пониманием содержания революции, было бы неверно. Скорей всего, притягивало корейцев к революции то, что партизаны, солдаты революция, защищали ее, воюя против японских интервентов. Пример тому — названный выше легендарный Хон Бом До, без колебаний принявший революцию. В дальнейшем, в 20-е — 30-е годы, корейцы пришельцы, для которых Приморье стало родным краем, обладая неплохим трудовым и образовательным потенциалом, быстро осваивали новые производства активно строя новую, социалистическую действительность на Советском Дальнем Востоке.

Стараюсь перебрать все сколько-нибудь существенные за и против принятия администрацией Сталина решения о переселении приморских корейцев. Возможно, моя позиция страдает субъективными, оправдательными суждениями — я заинтересованное лицо. Возможно. Но не сомневаюсь в главном: ничем, никакими мотивами нельзя оправдать акт репрессии, совершенный по отношению к целому народу.

В 1937 году понесли потери все наши большие и малые народы. Но в отличие от некоторых других приморские корейцы подверглись поголовной репрессии. С тех пор прошло более полувека, но мы так и живем, не ведая, за что так жестоко поступили с нами. Нам необходимо, чтобы о нашей судьбе наконец узнала общественность, чтобы произошедшему была дана принципиальная оценка. Иначе говоря, нужна не молчаливая реабилитация (ее мы получили в начале 50-х), а гласная, обнародованная. В этом нуждается каждый из нас, ибо лишь душа, освобожденная от чувств обиды, подавленности, незаслуженных подозрений, может принять сполна новые ценности.

Продолжу разговор о поголовном переселении корейцев в 1937 году. Неслыханно тяжелыми были первые два года адаптации на новом месте.

В упомянутой выше рукописи диссертации Василия Кима я обратил внимание на то, что он ограничивает тему борьбы Компартии Узбекистана за организационное и хозяйственное укрепление корейских переселенческих колхозов одним 1939 годом. Попросил диссертанта объяснить, почему из объекта его исследования выпали 1937 и 1938 годы.

Василий Ким объяснил, что два первых года не дают историку выгодного для раскрытия темы материала и даже, напротив, дают много материала невыгодного: заявления, письма, жалобы переселенцев на свою неустроенность, просьбы о помощи, мольбы спасти умирающих детей. И никаких позитивных мер! Включи он эти два

года — не видать бы ему ученой степени кандидата исторических наук. Иное дело — 1939 год, на который приходятся первые громкие трудовые победы спецпереселенцев. Эти трудовые достижения как нельзя лучше раскрывают тему руководящей и направляющей роли партийной организации республики, ее органов на местах в организационном и хозяйственном укреплении корейских переселенческих колхозов.

Успеха диссертант добился. Нет, я не виню его, но хочу дополнить картину. Буду откровенен: приняли спецпереселенцев на официальном уровне недоверчиво, с подозрением, в некоторых случаях даже враждебно. Сказывалось, с одной стороны, отсутствие директивных указаний, как относиться к переселенцам, и, с другой — ходячее мнение: раз переселили народ, значит, не за пустяки, а за что-то серьезное. Это официальные представители власти. Зато отношение к нам жителей было доброжелательным. Видимо, срабатывало то, что называется народным чутьем.

Когда говорят о народах, выделяют в них какую-то характерную для них доминантную черту. Я не люблю таких однобоких характеристик, отношусь к ним с большой долей недоверия. Когда, например, мне говорят «трудолюбивые корейцы», подчеркивая в моем народе данное качество, я воспринимаю это как сомнительный комплимент, потому что в нем вижу также подтекст: трудолюбив, как муравей, и только.

Когда говорят о народах Средней Азии и Казахстана, куда нас переселили, подчеркивают прежде всего их гостеприимство. В такой оценке нет ни комплиментарности, ни какого-либо негативного подтекста. Корейский народ действительно уже более 50 лет ощущает благотворное гостеприимство этих народов. За эти полвека мы, дети и отроки 30-х годов, сами уже стали стариками. На смену нам приходят наши дети, у которых уже свои дети — школьники и студенты.

Думаю, что нескромно было бы перечислять, чего мы достигли за эти годы, оценивать себя: желанными ли гостями оказались на новых землях? Но считаю уместным здесь привести слова узбекского писателя Сайда Ахмада. Как-то в кругу друзей, писателей, ученых-филологов, он сказал: вы, корейцы, совершенно неожиданные для нас гости. Мы вас не ждали. Но вы пришли и стали самыми желанными.

Пользуясь случаем, говорю вам, Саид-ака: катта рахмат! Думаю, что мои чувства благодарности к вам разделяют все корейцы Узбекистана и Казахстана, и Киргизии, и других регионов нашей необъятной Родины.

Нам, конечно, небезразлично, как о нас думают, в том числе и на родине наших дедов и прадедов, где почти у каждого из нас есть родные: близкие, дальние, с которыми после освобождения Кореи от японских милитаристов многие завязали переписку.

Со времени, когда мой дед покинул родину и осел в Сидими, минуло не менее ста лет. За это время мы, корейцы третьего — пятого поколений, естественно, стали другими, что и дает людям основание называть нас не иначе, как сорён сарам: советский человек.

Нам, советский гражданам корейского происхождения, небезразлично, какое содержание вкладывается в данное словосочетание. И потому считаю необходимым изложить свое понимание, что такое сорён сарам.

Кто мы? Прежде всего, мы потомки «пришельцев». В этом отношении нет существенной разницы между нами и, скажем, евреями, еще в библейские времена покинувшими «землю обетованную», или неграми, увезенными в Америку, или украинцами, устремившимися за океан, или русскими, армянами, уйгурами и другими людьми, по той или иной причине оказавшимися за пределами родины. Общее, что свойственно пришельцам, это утеря ими в большинстве случаев, рано или поздно, одного из основных признаков принадлежности к данной нации, народу — родного языка. Некрасовцы, русские сектанты — исключения, подтверждающие правило.

Необходимое условие сохранения языковой общности народа — наличие общности территориальной. Пока корейцы компактно жили в Приморском крае, это обеспечивало сохранение ими родного языка.

Важное условие развития и совершенствования языка — обучение ему детей. С этой целью в корейских поселениях по инициативе родителей в складчину когда-то содержались учителя.

Приморские корейцы в отличие от правителей своей покинутой страны, проводивших изоляционистскую политику, известную под названием Закона закрытых дверей, широко открыли свои двери для новых веяний. Первые поселенцы охотно отда-

вали своих детей в русские школы. Мой старший дядя учился в одной из близлежащих к Сядими гимназий (по всей вероятности, в Посьете). Другой пример — юноши-корейцы, друзья А. А. Фадеева по коммерческому училищу.

В 20-е годы и в начале 30-х в Приморском крае действовала хорошо организованная сеть общеобразовательных школ с корейским языком обучения. В Корейском педагогическом институте для них готовились учительские кадры.

Переселение 30-х годов разрушило естественно сложившуюся в Приморском крае территориальную общность корейцев пришельцев, образовательную систему, сформировавшуюся на базе родного корейского языка обучения. Уже к 1939 году «с согласия родителей» школы с корейского языка обучения перешли на русский. Затем прекратил свое существование и Корейский педагогический институт.

Есть существенная разница между корейцами, репрессированными в 1935 и в 1937 годах, хотя их разделяют всего лишь два года. Дело в том, что первые попадали в инонациональную среду, вторые же селились относительно компактно, в основном, в необжитых сельских районах, где буквально за два-три года создали так называемые корейские переселенческие колхозы. Надо подчеркнуть, что расцвет этих колхозов приходится, в основном, на 40-е и первую половину 50-х годов. В последующие годы началось интенсивное вытеснение основной культуры земледелия корейцев ряса— хлопчатником. Многие корейцы, не выдержав «хлопкового наступления», покинули земли, освоенные в поте лица, ушли в поисках мест, где выращивают рис — основной продукт питания корейцев.

Есть ныне в Узбекистане несколько колхозов с корейским населением, вновь окрепших благодаря освоению высокодоходной культуры — кенафа. Но основная масса корейцев сейчас расселилась, живет разрозненно в городах республики и за ее пределами: в Закавказье, в южных районах РСФСР и Украины. Нередко, объединяясь в так называемые кочующие бригады, корейцы возделывают овощи, бахчевые культуры. Незначительная часть корейцев в 50—60-е годы подалась обратно в Приморский край.

Корейцы, репрессированные в 1935 году, сразу лишились привычной для приморцев бытовой, хозяйственной, культурной и образовательной среды. В качестве типичного примера можно привести мою собственную судьбу: мое детство, школьные годы прошли в русскоязычной среде на берегу Аральского моря, и потому я рано стал русскоязычным.

По владению родным и русским языками корейцев пришельцев можно разбить на четыре типа: первый — хорошо владеющие родным языком и плохо или посредственно русским; второй — одинаково хорошо или удовлетворительно владеющие двумя языками; третий — плохо или посредственно владеющие родным языком и хорошо — русским; четвертый — русскоязычные корейцы, практически не владеющие родным языком.

Не надо обладать особым социолингвистическим чутьем, чтобы провести такую градацию, она лежит на поверхности. Пойдите в корейский колхоз и вы встретите там корейцев первого языкового типа; в «кочующих бригадах» — второй тип; в райцентрах, городах — третий и четвертый типы, причем четвертый — преимущественно среди молодежи: из ста корейцев восемьдесят пять уже не знают родного языка.

Не надо также обладать особым даром провидца, чтобы предсказать: к 2000 году большую часть среди нас составят корейцы третьего и четвертого языковых типов, причем с преобладанием четвертого типа.

Вот несколько характерных ситуаций. Первая. Все участники беседы — корейцы. Все говорят только по-корейски. Вторая: все участники беседы — корейцы, все говорят по-корейски, но, как только речь заходит о чем-то более или менее сложном, например, о новом кинофильме, переходят на русский язык. Третья картина: все участники беседы — корейцы и все говорят только по-русски. Такова общая наглядная динамика отхода корейца от родного языка. Для вящей убедительности подкреплю ее конкретными примерами.

На корейском языке выходит газета «Ленин кичи» — «Ленинское знамя». Еще в 60-е годы люди подписывались на згу газету без уговоров. Сейчас же едва ли по всей стране наберется сотня таких читателей. Тяжело смотреть, как в период подписки на газеты и журналы ездят по корейским колхозам работники редакции газеты, члены ее читательского актива, настойчиво уговаривая оставшихся корейцев, мало-мальски умеющих еще читать на родном своем языке, подписаться на единственную

корейскую газету в СССР и взывая к их гражданской совести. Газета «Ленин кичи», будем откровенны, стала анахронизмом. Не обижайтесь. Констатирую то, что есть, в духе времени: лучше сказать горькую правду, чем сладкую кривду.

Другой пример. Среди корейцев немало языковедов, докторов и кандидатов наук. В их числе и русисты, и романо-германисты, но нет, по моим данным, ни одного специалиста по корейскому языку. Как будто такого языка и не бывало.

Итак: кто мы? К какому типу корейцев относимся? В первом приближении на эти вопросы можно ответить так: мы относимся к типу пришельцев, утрачивающих свой родной язык.

Хорошо ли, плохо ли, но это так.

Как же мы сами относимся к своей языковой переориентации? По-разному. Неоднозначно.

Лица, относящиеся к старшему поколению, говорят об этом с печалью, ностальгией, отмечая в то же время неизбежность произошедшего и приветствуя в целом русскоязычие своих детей и внуков. Переживания этих людей, помнящих жизнь в Приморском крае, трагедию переселения, близки и понятны мне. Не по себе становится, когда не слышишь родной речи в часы семейных торжеств, когда, например, на свадьбе жених и невеста благодарят родителей, а родители дают молодым напутствия. Еще более не по себе, когда даже горе при кончине матери не можешь выразить на своем, материнском языке.

Могло ли случиться такое, если бы нас не переселили? Нет, безусловно. В условиях Приморского края корейско-русское двуязычие шло бы по пути гармонического развития, обеспечивающего обогащение, совершенствование родного языка. Переселение разрушило среду, благоприятствовавшую такому развитию. Функционально суженный фактически до «сферы бытового обслуживания», язык приморских корейцев стал отставать в своем развитии, особенно на уровне лексики, теряя тем самым устойчивость, коммуникативные возможности.

Язык пришельцев, как бы он ни был богат, будь то русский, английский, французский, китайский и т. д., если он ограничен в своем функциональном проявлении сферой семейного общения, обречен, так сказать, на гиподинамию. Хотим мы этого или нет, при таких условиях исключается развитие и тем более расцвет языка. Когда советские корейцы говорят: язык наш умирает, надо это понимать не в фигуральном, а в прямом смысле. Как я лично отношусь к этому явлению? Меня могут обвинить в национальном нигилизме, но, раз «все зависит от условий, места и времени», я, основываясь на «упрямых» фактах, не оставляющих сомнений в правильности тезиса о языковой переориентации пришельцев, отвечаю: после поголовного переселения приморских корейцев в 1937 году в глубь страны это стало неизбежностью, необходимостью и как необходимость это явление, на мой взгляд, позитивное.

Благо, если основным средством общения пришельца становится язык, годный не только для достижения утилитарных, прагматических целей. Благо, если это язык, позволяющий ему преодолевать косное, рутинное, поспевать за стремительным ритмом современной жизни и не только поспевать, а быть и ее активным творцом. Благо, что основным языком общения корейцев, потомков пришельцев, стал один из таких языков мира — русский.

Русскому языку мы обязаны многим. Благодаря хорошему владению им мы не отстали в своем росте, мы имеем возможность осваивать культурное богатство и своей страны, и всего мира, в том числе ценности, созданные и создаваемые на родине наших дедов.

Конечно, новые обретения сопровождаются и потерями. С отходом от своего родного языка мы одновременно значительно отходим и оттого, что называется национальной самобытностью. Не замечать этих изменений — значит, не быть правдивыми до конца.

Я не хочу делать трагедии из того, что мы становимся русскоязычными и вместе с этим в значительной мере утрачиваем национальную самобытность. Но, констатируя неизбежность языковой переориентации, в то же время не хочу впадать в крайность: дескать, коль так, давайте вообще откажемся от своего родного языка. Такая позиция была бы равнозначна национальному нигилизму.

Надо исходить из того, что мы имеем сейчас, без ажиотажа позаботиться, во-первых, об усилении обучения наших детей родному языку в очагах компактного проживания корейцев; во-вторых, об обеспечении корейцев, относящихся к третьему

и четвертому языковым типам, желающих (подчеркиваю — желающих) овладеть родным языком, соответствующими учебными пособиями.

Ни по первой, ни по второй позициям пока нет удовлетворительных решений. Поэтому надо в Ташкенте или Алма-Ате, столицах республик, в которых проживает большая часть корейцев (желательно в одной из столиц), усилить работу на отделении корейского языка филологического факультета педагогического института, ведущем подготовку учителей корейского языка для школ с корейским контингентом; затем надо создать учебники корейского языка для школьников и взрослых, карманный словарь-разговорник, а также академический корейско-русский словарь, снабженный алфавитом с объяснением его слогового принципа и нормативной грамматикой, адресованный корейцам всех языковых типов, всех уровней владения родным языком, и прежде всего русскоязычным, с тем чтобы они могли изучать родной язык с помощью русского,

Перечитываю написанное и вижу, как затянул разговор о языке. Но в ущерб логике и структуре изложения позволю еще несколько строк на эту тему.

В середине 50-х годов получил из Северной Кореи письмо на русском языке от своей племянницы, в то время студентки педагогического института. Она писала: «Дядя! Ты кореец! Ты должен писать по-корейски!» Она, чтобы переписываться с русскоязычным дядей, научилась русскому языку, а я, филолог, спасовал и по сей день не удосужился сесть за изучение родного языка. Переписка прервалась по моей вине. Стыдно. Не знаю, дойдут ли до тебя, моя далекая племянница, эти откровения, но, пользуясь трибуной всесоюзной печати, я по прошествии более тридцати лет отвечаю на твое письмо: прости.

Мои далекие-близкие родственники! Мне небезразлично, что вы думаете обо мне и о советских корейцах. Сорён сэрам, советские люди, — так вы называете нас: не советские корейцы, а именно советские люди. Да, мы, как и все народы Союза ССР, советские люди. Великое гуманистическое достижение общества, рожденного Великим Октябрем,— это формирование из разноязыких народов СССР новой исторической общности людей, по праву носящей имя: советский народ. Мы, выходцы из другой страны, вошли в состав этой монолитной общности. Но и в этой общности каждая нация должна иметь свое лицо. Главное, что определяет принадлежность человека к данному народу, по-моему, не внешние атрибуты и даже не его родной язык (имею в виду пришельца), а его человеческая деятельность, его готовность делить с народом и его радости, и горести. И еще: чем в большей мере человек интернационалист, тем в большей мере он сын своей Отчизны — и той, в которой он живет, и той, которую некогда оставил его дед. Мы интернационалисты. Но интернационалистом не может называть себя человек, не помнящий родства. Мы, советские корейцы, помним свою национальную принадлежность, гордимся ею.

В истории советских корейцев переселение — трагедия, нелегко пережитая каждым из нас. Кому я обязан, что не озлобился, не ушел в себя? Моим друзьям, нашей, по словам Маяковского, прекрасной и удивительной жизни, в которой, несмотря ни на что, торжествуют интернационализм и добро.

60 лет — большая часть жизни человека. Есть династии долгожителей. Мой дед не относится к таковым. Поэтому я решил поторопиться с написанием этой исповеди, которая, надеюсь, найдет отклик в читательских сердцах.