Председателю Совета народных комиссаров - Р В. М. Молотову от Башилова Ивана Яковлевича, инженера-металлурга, профессора технологии редких и радиоактивных металлов, доктора технических наук.

6 мая 1939 г.

Уважаемый Вячеслав Михайлович!

Оказавшись неожиданно по воле сложившихся обстоятельств в крайне тяжелом и совершенно незаслуженном положении, считаю необходимым обратиться к Вам и как к главе Советского правительства, и как к лицу, которое меня знало в прошлом.

С 1919 года я бессменно работал по технологии радия и редких металлов. Имею в этой области общепризнанные крупные заслуги, отмеченные приказами по ВСНХ, в соответствующей научной литературе. В отношении радия я имею право утверждать, что весь добытый и добываемый в СССР радий получен либо лично мною, либо в основном и главном по новым и оригинальным способам, предложенным и разработанным мною. Никогда никакой борьбы против Советской власти я не вел, будучи органически связан с нашим великим строительством, дававшим мне средства и силы для новаторской научно-практической работы. Отсюда безвозмездная передача мною всех своих изобретений и работ нашей промышленности, начиная еще с 1921 г. За эти двадцать лет мне приходилось не раз выдерживать борьбу с рутинерами, завистниками и несомненно просто с врагами народа, осложнявшими мою работу, но вера в конечный успех дела помогала мне переживать эти неприятности, считая их временными и не придавая им большого значения. В частности, за последние три года жесто-

кой атаке подвергалась моя работа по Табошарскому опытному радиевому заводу, который мне тем не менее удалось довести до промышленного масштаба, но развитие которого было задержано в результате «специальной комиссии Главредмета», составившей осенью 1937 г. явно тенденциозный акт, содержавший в отношении меня даже прямую клевету. И только через восемь месяцев после особого приказа по НКТП от 1/VI—38 это дело было пущено вновь, так как логика самой жизни отмела ряд выводов указанной комиссии и доказала мою правоту. Однако буквально накануне подведения итогов своих работ, успешного завершения всех моих начинаний на Табошаре и Майла-Су в Ср. Азии и по радиеносным водам, работ, которые несомненно открывают перед радиевой промышленностью Союза крупнейшие перспективы, 22/VIII—38 г. я был арестован. Это обстоятельство и крайне - тяжелая обстановка следствия совершенно дезориентировали и довели меня до глубоких нервных и психических травм, которые помешали мне защищаться. Попытки мои добиться приема у наркома или доверенных помощников не дали результатов. Фактический обвинительный материал мне был предъявлен только в конце следствия и оказался по существу вздорным. На мой взгляд, мне удалось ссылками на фактические данные его опровергнуть и доказать в ряде моментов его чисто клеветнический характер. Но постановлением ОСО НКВД от 14/II я «за вредительство и участие в антисоветской организации» был приговорен к пяти годам исправительных лагерей и с 25/II нахожусь на Котласском пересыльном пункте.

Помимо поданных мною на имя наркома вн. дел СССР еще во время следствия заявлений, в которых я стремился привести данные в свою защиту и добиться более внимательного к себе и к своему делу отношения, 8/IV—39 г. я через управление Котласской базы ГУЛАГа НКВД подал жалобу Прокурору Союза с просьбой отмены приговора, исключительно жестокого по своей незаслуженности. А сейчас позволю себе напомнить о себе Вам, ссылаясь на личные встречи по б. С.-Петербургскому Политехническому Институту. Дело в том, что в протоколе Особого Совещания от 14/II—39 г., наряду с указанием моей специальности, было отмечено, что с 1913 по 1917 г. я был в партии С.-Р., и у меня возникло предположение в тщетных попытках найти причину всего случившегося со мной, что не в этом ли обстоятельстве заключается разгадка. И мне хочется напомнить Вам, что во времена своей юности я не был сколько-нибудь одиозной фигурой, и что Вы лично не только беседовали со мной по вопросам, связанным с жизнью руководимой Вами группы марксистов, но и приглашали меня, единственного из посторонних, на собрания Вашей группы, как это было при обсуждении отношения к войне 1914г., когда моя личная позиция в этом вопросе полностью совпадала с позицией передовых большевиков. Поэтому известная Вам моя юношеская деятельность вовсе не была, очевидно, таковой, чтобы неизбежно привести меня к преступной борьбе с Советской властью в эти последние годы. И я думаю, что Вы согласитесь, что вменять мне в вину недостаток политической прозорливости тогда так же нелепо, как и обвинять во вредительстве человека, творческая мысль которого и активная работа которого занимают столь почтенное место в нашей новой и передовой советской радиевой промышленности!

Я понимаю вполне, что в великой тревоге за безопасность Страны Советов в период разгрома вражеских заговорщиков мог быть захвачен всплесками шквала борьбы и я, но я не могу допустить, чтобы это продолжалось длительное время и привело меня к уничтожению как полноценного работника, активного участника великой социалистической стройки! Поэтому я прошу Вас как главу Советского Правительства хотя бы несколько вмешаться в мое дело для скорейшего восстановления истины и прекращения того положения, когда человек, целиком преданный своей работе, имеющий совершенно реальные крупные достижения в ней, волею слепых обстоятельств и, я не сомневаюсь в этом, происками тупых и злобных перестраховщиков и мракобесов был насильно от этой работы оторван и вместе со своей семьей был поставлен в исключительно тяжелые условия.

Версия следователей НКВД, что все положительное, что я дал нашей промышленности, является маскировкой хитрого и злобного врага, в данном случае явно абсурдна. Почему, спрашивается, я не мог, если бы был действительным врагом Советов, не соваться в гущу научно-практических проблем, в которых заинтересован наш Союз, и «эмигрировать в науку», уйти в отвлеченные и бесконечные опыты и исследования, которые под знаком самой высокой научности оказывались бы бесплодными для построения новой науки и борьбы за социализм.

Я позволяю себе обратить внимание на все эти несообразности потому, что они, мне кажется, при самом поверхностном взгляде,

но с учетом всех сторон дела, говорят о каком-то большом недостатке и даже пороке в следствии и в решении по моему делу. И я прошу Вас оторвать от меня руку подлинного врага, который, видимо, тонко и умело воспользовался великой тревогой в нашем социалистическом государстве и фактически выбил сейчас меня из списка живых. Я прошу Вас обратить внимание на дело радия в СССР, этого «великого революционера в науке», по выражению, поддерживавшемуся В. И. Лениным, и именем Великой Сталинской Конституции вернуть меня к явной работе и к моей семье, положив конец тяжелой судебной ошибке!

И.В. Сталин и Вы не раз подчеркивали важность и необходимость оценки людей по реальным делам — посмотрите же на мои дела! Они, несомненно, говорят за меня, мои ошибки юности прошли бесследно, ибо ни с эсерами, ни с какими другими антисоветскими группировками я за все время Советской власти никаких связей не имел и не мог иметь, найдя свой собственный и полезный для СССР жизненный путь, который целиком связывал меня с нашим социалистическим строительством и полностью меня захватывал! Вся моя жизнь скрыта и, по существу, очень проста.

В случае необходимости по первому Вашему требованию я готов по всем затронутым в настоящем письме вопросам дать развернутые разъяснения и соображения.

Г. Котлас Архангельской области. Перевалочный пункт ГУЛАГа НКВД.

Б. студент-металлург

Петроградского Политехнического института

И. БАШИЛОВ

8 июля 1940 г.

Здравствуйте, мои дорогие! Последнее письмо я недавно получил от Лели^¹ от 30/V. До этого была открытка от мамы и письмо общее от начала мая. Это меня очень волнует и угнетает... Вы можете писать хоть каждый день. Многие здесь получают сразу по несколько писем раза 3—4 в месяц! Я имею право писать один раз в месяц, что и делаю теперь очень исправно, отправляя вам письма каждый месяц между 12 и 15.

Вы пишете, что бабушка ждет от меня письма, но знает ли она мое настоящее положение? Без этого я даже не знаю, как ей написать.

Здесь опять стали очень редки освобождения — очень многие получают отказы на свои жалобы. Не знаю, что и как будет дальше, Надежду потерять прямо страшно, месте с этим письмом посылаю копию жалобы на имя Прокурора Союза. Короче, чем написано, написать не сумел. Делайте с нею, что найдете нужным.

Очень прошу маму помочь одному нашему сотруднику, который очень хорошо ко мне относится, и многое сделал для облегчения моего состояния, показаться хорошему доктору-специалисту. Заболевание у него тяжелое, на мой взгляд, ему трудно в этом непривычном для него климате... Надо ему во что бы то ни стало помочь хорошим медицинским советом...

Даже Августа^¹ не черкнет ни строчки... Или и она теперь уверилась, что я мог, убиваясь на работе, забывая ради нее про все на свете, даже самое близкое и дорогое, мог другой рукой подкапывать яму под это дело, под свое дело, под самого себя, под все, на что надеялся, чем жил и что коренным образом сближало меня с теми возможностями жить по разумному основанию, что было заложено в основу Советского правопорядка?

Это письмо я посылаю с оказией, и поэтому во избежание неприятностей каких-либо лучше будет, если вы его уничтожите.

Как я писал вам, на зиму у меня нет теплых рукавиц. Старые, которые я так любил, украли. Устройте как-нибудь их пересылку. Хорошо будет, если вышлете еще пару белья, так как тяжело надевать казенное. Если только все это не будет для вас обременительным и если злая судьба заставит проводить здесь зиму еще.

Боже мой! Знаете ли вы, как мне тяжело!

У тов., о котором я писал выше, заболевание м. б. на нервной почве. Не устроит ли мама его к Бурденко или кому-либо из его помощников? С ним я послал еще вам 100 рублей. Ну, крепко всех вас целую. Я ведь помню и вспоминаю вас так часто и так больно...

Писать больше не могу — расстроился совсем...

8/VII вечер, лаборатория.

Без разрешения ехать сюда ни в коем случае нельзя. Хлопочите или, вернее, попробуйте похлопотать в Москве, но где, я этого не знаю. В ГУЛАГе — вряд ли, хотя там пока начальник лагеря Баламутов (здешнего, Ухт-ижемского).

Из письма в ЦК ВКП(б) (дата не указана)

... Чувствуя себя совершенно невиновным в приписанных мне преступлениях, я обращаюсь в ЦК ВКП(б) с просьбой помочь скорейшему восстановлению истины в моем деле и своим авторитетным вмешатель-

ством дать мне возможность работать в полную силу, как того требует наш Советский Союз и его великие, огромные задачи. Проделанная мною работа, а также общее направление и ориентировка всей моей жизни и деятельности, я считаю, дают мне право на подобное обращение, хотя я и не состоял членом партии. Более того, я считаю, что ряд обстоятельств в моей деятельности и работе дает мне основание добиваться даже некоторого более внимательного отношения и к своей судьбе, и к своему настоящему положению.

Поэтому я прежде всего прошу о внимательном прочтении этого моего заявления и учете некоторых особенностей моего дела, которые я пытаюсь в нем вскрыть и которые, как мне представляется, не укладываются полностью в рамки чисто юридических и правовых норм.

Я прошу вас просмотреть шаг за шагом мой путь и мою деятельность, и я прошу вас предать меня суду, который бы мог совершенно беспристрастно и строго подвергнуть рассмотрению мое дело. И я уверен, что только реабилитация моей деятельности может быть решением этого суда!

23 декабря 1941 г.

Здравствуйте, мои дорогие Зина и мой маленький^¹! Наконец-то я получил возможность вам написать... Живу почти так же, как и раньше. Отдых, успокоение — в работе, которую веду примерно в старых же условиях. Физически я совсем здоров, если не считать старой, заработанной еще раньше некоторой сердечной слабости и очень плохих нервов. Лето в этом году было неважное, наступило с сильным запозданием — лес оделся полностью только к концу июня, а уже 10 октября все ушло под зимний покров. Были грибы в этом году, но отошли они как-то очень быстро, и мне удалось насушить только масленок, которые росли даже после первых морозов (в августе) и первого снега, который, прежде чем улечься, окончательно несколько раз покрывал землю в сентябре. Были и ягоды, но времени и возможности собирать их было меньше, чем в прошлом году.

Вам приехать сюда, конечно, никак нельзя до изменения моего положения. Но с этим последним сейчас, конечно, дело обстоит плохо, так как «не до того» прежде всего, да, кроме того, и действительно все это вдруг стало теперь совсем Мелкой, маленькой деталью по сравнению со всем окружающим и теми тяготами, которые несет страна в целом. Поэтому, повторяю и прошу, не сетуйте, мужайтесь, учитывайте, что по ряду моментов вы даже в лучшем положении, чем сейчас многие. Будем верить и надеяться, что скоро увидимся и будем жить опять все вместе.

17 мая 1942 г.

...Надо молодым учиться, учиться упорно всегда и везде, несмотря ни на какие внешние препятствия. Только это и сможет помочь им с одной стороны спокойно относиться к окружающему, черпая утешение в непрерывном движении вперед своей мысли и своего внутреннего багажа, а с другой не терять веры в лучшее будущее, так как только наука открывает нам действительно безграничные перспективы вечного развития и творчества.

Вот почему я и был так рад узнать, что Ира^¹ стала учиться, а затем, что ей даже стала нравиться анатомия, т. е. что она стала входить во вкус науки. И я, пожалуй,

был рад также и тому, что она попала в медицинский институт.

Непригляден анатомический театр для привычного, но разве сейчас весь мир не превратился в такой же театр с тою ужасной узницей, что его обязательные экспонаты тесно переплелись с живыми...

Для себя я нашел панацею от тяжелых рефлексов, нахожу немного успокоения и решения в той же науке и в размышлении, но я вижу, как далеко это от окружающих людей и как непонятно это для них, поэтому затрудняюсь подобную пищу рекомендовать во всеобщее употребление. Но напомнить том, что прежде чем думать и предаваться сетованиям по поводу своих личных бед, следует их сравнить с бедами, которые сейчас носятся, как испуганные тени, по сей земле... «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают» (А. Пушкин — Бесы). А сейчас ведь бесам работа, сейчас особенно ихний час, и надо помнить об их коварстве, безысходной и дикой злобе и о том, что поддаваться им нельзя. Они могут только закружить, завертеть путника, да и бросить растерзанного и уничтоженного без всякой пользы и цели...

Бойтесь и не поддавайтесь их злобным наветам...

Май, как всегда, пожалуй, здесь холодный, редки солнечные дни, и белые мухи, гак надоевшие за зиму, частенько и густо кружатся в воздухе, хотя трава кое-где в «затишьях» уже зеленеет... Ива и бред уже выпустили свои белые кисточки, а в песке кое-где видны первые побеги иван-чая — они выносят даже сильные иногда ночные заморозки.

Ну, крепко вас всех целую...

5 мая 1942 г

Наркому Внутренних дел Союза ССР,

члену Государственного Комитета обороны Л. П. Берия,

От доктора технических наук, профессора химии и технологии радия и редких металлов, инженера-металлурга Башилова Ивана Яковлевича, заключенного на 5 лет в Ухтоижемском лагере НКВД по приговору Особого Совещания при НКВД за «вредительство и участие в антисоветской организации» со сроком начиная с 21/VIII 38 года

ЗАЯВЛЕНИЕ

Перед тяготами и страданиями, которые, в настоящее время переживает вся наша страна в результате навязанной войны, несчастья, переносимые одним человеком и даже одной семьей, конечно, ничтожно малы. Поэтому обратить на них внимание руководящих органов Союза может показаться сейчас делом несвоевременным. Однако в моем деле имеются некоторые совершенно своеобразные обстоятельства, встречающиеся в жизни лишь очень редко. Это, я полагаю, и дает мне право рассчитывать на известное внимание даже теперь, при исключительном положении страны.

К числу подобных обстоятельств можно отнести прежде всего то, что присужденное мне «наказание» я отбываю в лагерях на том самом предприятии, первом и пока единственном в мире, которое добывает радий из ископаемых вод по способу, авторское свидетельство на который принадлежит мне. Этот изобретенный мною способ я, подобно ряду других своих изобретений, отданных в нашу промышленность, передал с подробными инструкциями (также безвозмездно) ГУЛАГу ОГПУ в 1929— 1930 годах, и в делах лагеря и посейчас еще сохранились следы моей консультантской работы по постановке дела в первые годы работы этого промысла. В силу этого, помимо всего другого, я больше, чем кто-либо, чувствую тяжесть своего настоящего положения, не только выматывающего мои личные силы, но являющегося также злой и тяжелой помехой той работе, которую я веду и которую я как специалист хорошо знаю. Ведь не надо доказывать, что на положении заключенного, лишенного гражданского и политического доверия, значительная доля моих сил тратится на преодоление внешних и внутренних препятствий, прямого отношения к работе не имеющих. И это в тот момент, когда все силы должны быть в целеустремленном напряжении!

Правда, за те 2 1/2 с небольшим года пребывания моего в здешнем лагере после приговора мне удалось провести несколько работ, в результате которых частью был изменен, а частью существенно усовершенствован производственный процесс здешнего предприятия в его наиболее важных стадиях. Я получал «лагерные премии» и представлялся даже к досрочному освобождению. Однако мои работы все-таки полного практического применения на промысле не получают. У меня не оказывается достаточно ни сил, ни средств для того, чтобы их надлежащим образом поддержать и развить. (...)

Мой арест был произведен буквально накануне начала работ специальной комиссии, избранной на заседании Отделения Естеств. наук Академии наук Союза под председательством Вернадского по моему докладу в конце июня 1938 г.. В задачу этой ко-

миссии входил обстоятельный просмотр всего положения с радиевым делом в СССР, а в том числе и с моими работами, и составление специального доклада по вопросу дальнейшего развития и организационных форм этого дела. Несомненно, работы этой комиссии внесли бы полную ясность в оценку моих личных работ и полностью лишили бы почвы голословные обвинения меня во вредительстве. Таким образом, арест мой до работы этой комиссии не только не способствовал внесению ясности в радиевое дело, но несомненно очень вредил и повредил ему...

Я прошу Вас отменить как не отвечающее ни в какой мере истинному положению вещей решение Особого Совещания по моему делу и вернуть меня к продуктивной и творческой работе, к которой я пока еще способен...

Отдано нач. II части в 15 часов 6/V — 42 г.

3 сентября 1942 г.

...Очень прошу вас, не отрывайте в этих посылках от себя того, что вам так нужно. Иначе посылки доставляют мне еще лишнее, добавочное страдание... И я не знаю, что можно посылать... Когда вы получите письмо, то здесь уже наверняка начнется зима. Зная, как трудно вам живется, я ведь и не писал вам, что разрешены посылки, а это было еще в конце прошлого года! Я писал вам также, что мне за производственные достижения сократили срок на 6 месяцев. И на днях я получил об этом официальное сообщение. Таким образом, 21/II—42 г. можно надеяться на изменение моего положения. Но как оно изменится, сказать не решаюсь...

Из записной книжки.

31/I—43. Этап на Крутую «по спецнаряду в неизвестность»...

1/II—43. Лагпункт № 1. Никто ничего не знает. Никто меня не запрашивал... Позвонили на Кирза во д. Там вроде просят командировать именно туда. 5/ II —43. Лагпункт № 6, «Кирпичный завод». Нимия Елизарович Палкин. Виктор Израилевич Цукеров. На опросе обокрал «комендант» из з/к — уголовник — завсегдатай лагерей. Украл табак — единственное утешение!

9/II—43. Встречи со старыми знакомыми из РМЗ в Ухте. Безнадежность и все признаки особого лагеря для подлежащих изоляции.

Начинаю проявлять себя как химик, что нетрудно, ибо публика небогатая.

10/ II—43. Кругом исключительно «блат».Изготовление дрожжей и с места в карьер успех... Все советуют пить дрожжи не стесняясь... Изобретение — термостат из двух бочек с набивкой бумаги и охлопков.

18/ II —43. Паек все хуже. Табаку нет и писем нет... Слабость усиливается даже, не смотря на дрожжи.

22/ II —43. Освобожд(ения)нет! Это ужасно!

4/ III—43. Посещение вет. врача А. А. Прохорова в его лечебнице. Обилие лошадиного мяса и пироги с лошадиной печенкой. Лошади падают от бескормицы.

1/IV—43. Получен пропуск за зону!

10/ IV—43. Бурдаков^¹ сообщил о необходимости ехать в Москву на «большую» работу. Приказ хорошо одеть...

12/ IV—43. Получил извещение, что освобождение откладывается до прекращения военных действий! Какой ужас!

20/ IV—43. В 7 часов утра на автобус в Ухту. Густой мокрый снег. Путешествие по Ухте в поисках пересыльного пункта.

В 7 ч. вечера водворен в барак для этапируемых за пред(елы) лагеря «вольных».

Ожидание этапного, «столыпинского» вагона.

3/V—43. Посадка в столыпинск. вагон - на Котлас!

5/V—43. Котлас. Пересадка в вагоны на Киров.

6/ V—43. Киров. Этап на пересылку Пешков с вещами. Принудительная помощь пленного австр{ийца) летчика — «студента медика». Прием в лазарет. Полное изнеможение. «На полу». Вмешательство з/к врача - женщины А. Горелик. Лагерная больница

18/ V—43 г. Этап из Кирова в Нижний (Горький).

19/ V—43. Вечером в Горьком. Купе переполнено. Грабеж.

31/V—43. Москва! Ожидание в вагоне. Машина, развоз спутников в НКВД. Бутырка, камера № 13 в пом(ещении) быв(шей) церкви. С. А. Вознесенский.

1/VI—43. Вызов в IV спецотдел.

7/VI—43. Перевод в «шарашку»! В 7 ч. вечера, речи. Федоровский, Сергеев, Ступников, Чекин, Керре (?), Фишман. Известие о смерти Зейде...

8/VI—43. Удобства, изоляция, отсутствие освобождаемых, безнадежность. Подавленность, болезнь — слабость, пеллагра.

30/VI—43. Вызов в «спецотдел». Беседа с П. Завенягиным. Обещания и надежды.

5/VII—43. Передан ответ А. П. Завенягину. Отказ от Норильска. Согласие на Красноярск, Условие — освобождение.

10/VII—43. В 6 ч. утра выехал из IV спецотдела. 10 ½ вышел из Бутырск<ой> т(юрьмы). 2 беседы с А. П. Завенягиным.

25/VII—43. 14 ч.55 м. Отъезд в Красноярск!

Милая Ируся! Наконец-то на днях получил от тебя два первых письма, написанные через два дня. А то я начал уже беспокоиться и сетовать на свое одиночество. Но не было бы так: то густо, то опять пусто!

...Дело в том, что нервы мои, будем выражаться так, никак не могут прийти в равновесие, хотя бы метастабильное, а заботы и работы много!

...Я все еще не вполне устроен. Квартира (большая комната на 24 м) все еще отделывается, и я живу в кв. для приезжающих. Физически медленно поправляюсь, но ноги все еще слабы. Это также не способствует поднятию настроения и, видимо, мамка не имеет понятия о моем состоянии, т. к. думается, что с семьей я поправился бы быстрее. А может быть, и наоборот?! Попытки посильнее влезть в работу, чтобы время быстрее шло, наталкиваются на быструю утомляемость — опять неладно. Вот так и живешь, а тут еще и писем не имеешь ни от кого из вас подолгу!

...Ну вот, о делах и прочем кончаю. Устал.

Здесь также наступает осень. По ночам холодно, но заморозков не было. Днем же иногда продолжает быть жарко. Проходят иногда сильные грозы, но на склонах соседних гор появились уже светло-желтые пятна и примазки. Там, видимо, дело доходило и до заморозков. К сожалению, природа здесь довольно далека, в лесу еще ни разу не был и только изредка хожу на берег громадного Енисея,— он в трех минутах от моего жилья. Хочу попытаться все сходить подальше, но поджидаю Володьку — одному-то очень тоскливо сейчас. После дождей здесь грязи почти нет — сухо и песок. Но кругом все индустрия и толпы народа...

9 сентября 1944 г. (из дневника)

...К этой тетради я обращался как к убежищу. В ней мне хотелось забыть окружающее и пока не думать о будущем, т. к. сил не хватало, чтобы осмысливать даже простейшее из окружающего. К ней я прибегал даже тогда, когда не работала голова, отягощенная злым недугом, к ней я прибегал и тогда, когда не поворачивался язык, чтобы разговаривать с окружающими, когда все кругом раздражало и нервировало... Моя мысль работала с трудом, и я с трудом, с затратой времени относительно очень большой мог соображать и думать. Поэтому я был медлителен и в своих мыслях и в своих выводах. Поэтому я избегал людей и даже разговор с ними был тягостен для

меня. Они же думали, несомненно, что я чуждаюсь их по другим причинам, и я отходил от них даже тогда, когда этот отход был идентичен с бегством...

В таком состоянии я необычайно отчетливо различал то, что считается материальным и духовным. Я прекрасно сознавал, что тот или иной вопрос мне вполне доступен, но то, что напрашивалось как решение, казалось мне сомнительным, т. к. я ясно ощущал, что у меня не хватает материальных сил...

21 августа 1945 г.

Милая Ира! Рады были получить твои фото. Андрей^¹ уже человекоподобен и выглядит неплохо. Обещай ему от нас хорошую игрушку — тебя он наверное поймет.

...Мне пока что отдохнуть не удалось. Собираюсь хлопотать об этом, т. к. без отдыха больше жить нельзя. Все время мешала работа, которая вот только теперь приходит к некоторому, конечно, относительному концу.

Реализуются в производстве мои работы, которые выводят из глубокого прорыва все наше предприятие! Сознание приятное, но достается оно с превеликим трудом, т. е. условия для работы заставляют желать очень много лучшего. Нет книг, нет оборудования и нет сознательных и сколько-нибудь опытных помощников. За каждой мелочью приходится наблюдать лично, лично же приходится продумывать все детали работ...

Ну, авось с полным окончанием мировой войны будет образовываться и улучшение жизни со всех сторон, а значит, можно надеяться и на некоторый отдых.

25 ноября 1948 г.

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Обращаясь к Вам с настоящим письмом, я надеюсь на Вашу помощь в вопросе жизненно важном для меня лично и, как мне представляется, имеющем далеко не последнее значение и для нашей социалистической страны.

...Дело в том, что на том предприятии, на котором я работаю сейчас, основное и главное решено и разработано, с чем и связано получение Сталинской премии; на ближайшие несколько лет характер и план работы здесь совершенно ясен. Для своего успешного выполнения он совсем не требует особо квалифицированного руководства. В то же самое время в области собственно редких элементов сейчас имеется чрезвычайно сильный подъем, вызванный хотя бы опытами по использованию внутриатомной энергии.

...Наличие по химии и технологии редких элементов только двух моих монографий, 1927 и 1932 гг., к тому же ставших библиографической редкостью, является обстоятельством совершенно ненормальным, требующим быстрого изменения.

Задачу по (их) переработке на основании личного опыта и наблюдений, по подготовке нового издания учебника технологии редких элементов я взял на себя более 10 лет тому назад. Однако обстоятельства и условия, в которых я находился, допускали меня работать в этом направлении только урывками.

...Без Вашей поддержки я сам сделать что-либо для ее надлежащего выполнения не в состоянии, так как несмотря на высокие награждения, несмотря на получение высокого звания лауреата премии Вашего имени, я не являюсь полноправным гражданином, хотя никаких прав, казалось бы, и не лишен. С меня до сих пор не сняты ограничения в выборе места жительства, а следовательно, и характера работы, ее места и т. п.

...Итак, я прошу Вас, товарищ Сталин, дать мне возможность работать более эффективно и полезно для нашей социалистической родины, дать мне возможность как ученому, инженеру и гражданину обобщить опыт своей практической жизни и деятельности в области редких и радиоактивных элементов и вернуть мне все права гражданина великого Советского Союза Социалистических Республик...

3 марта 1951 г.

Дорогая Ира! Большое спасибо тебе за письма. Лекарство получил и в понедельник пойду заказывать свои порошки. Чувствую себя я лучше, чем в прошлом году. Одышка заметно меньше и болей в сердце также меньше. Вот только нервы никуда не годятся...

От людей хочется просто физически куда-нибудь уйти подальше, и я решительно нигде не бываю... Гулять тоже и не с кем и холодно. Морозы сдали свои позиции, видимо, только на этих днях, а были они все время с ветерком! Поэтому потихоньку работаю над окончательным оформлением книги, а затем читаю и привезенное, и приобретенное здесь.

Сейчас с трудом отрываюсь от Герцена («Былое и Думы»). Она даже в купированном виде производит потрясающее впечатление!

Вообще — комната много меньше, книги расположены теснее, их кажется больше и они гораздо ближе к рукам, чем раньше. На самом деле их немного, но собраны они все-таки по выбору, и в них, значит,

кусоочек собственных мыслей и переживаний... И подбор их таков, что даже самые «плохие» из них интересны м. б. навсегда, знаки поступи истории, ее следы на сцементировавшемся песке событий... Неужели и они, эти книги «четвертой библиотеки»^¹ все-таки пропадут и памятником мне не послужат! А ведь это, пожалуй, лучший памятник, какой можно себе представить!

Из письма академику А. Н. Несмеянову (черновик без даты)

Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

…За последние 5 лет положение мое ухудшается, что не может не отражаться на состоянии моего здоровья, моей работоспособности и проч. В настоящий момент меня опять полностью выводит из колеи совершенно реальная угроза вынужденной перемены места работы в неизвестном направлении.

Поэтому я прошу Вас дать мне возможность закончить мои работы по подытоживанию своего большого опыта. Может быть, Вы как Президент Ак. Наук, сможете предоставить мне возможность работы в одном из филиалов Акад. Наук, расположенных поближе к привычным для меня климатическим условиям и культурным центрам...

В силу особенностей моего положения бывшего репрессированного я не в состоянии спокойно закончить свои работы и поэтому обращаюсь к Вам, возглавляющему научную работу в СССР, с просьбой помочь мне в моей работе и облегчить мое положение на склоне жизненного пути...

10 апреля 1953 г.

...В здешних лагерях ст. 58 уже нет — перевели в другие места. Я нервничаю очень сильно, т. к. положение здесь становится прямо невыносимым...

7 мая 1953 г.

...Только сегодня получил из отдела кадров справку о том, что осужден я был по ст. 58 7.11...

3 июля 1953 г.

...Я несколько прихворнул. По-видимому, (в связи) с пережитыми волнениями, был 24/VI слабый приступ сердечной астмы...

Инженер с чувствительной душой

Так мог бы называться обширный очерк о профессоре Башилове. Однако писать его нет необходимости. Иван Яковлевич, несмотря на все испытания, которыми была так богата его судьба, сам сумел закрепить в письменной форме все, что хотел сообщить потомкам. В этом сказалась твердость моральных устоев и непоколебимая, в сущности, сила характера, отпущенного природой этому беспредельно доброму человеку. Подборка писем и документов, представленная читателям,— лишь небольшая доля обширного архива, бережно сохраненного его дочерью Ириной Ивановной, Каждое слово здесь настолько выстрадано, настолько талантливо, что текст почти не нуждается в комментариях. Ограничусь лишь некоторыми дополнениями.

Иван Яковлевич родился 24 января (5 февраля) 1892 г. в городе Кашине. Учился в тверской гимназии, как говорили в старину, на медные деньги: отец, скромный бухгалтер, не имел средств на обучение сына, который сызмальства зарабатывал уроками. Тем не менее в классе всегда шел первым и за кончил курс с золотой медалью, после чего в 1911 г. был принят в Петербургский политехнический институт. Студентом числился долго, 18 лет, но эти годы были заполнены далеко не одной зубрежкой. Башилов активно, искренне включился в «политику». Как и многие интеллигенты из глубинки, близко знакомые с жизнью деревни, важнейшим для России вопросом он считал крестьянский и сочувствовал эсеровской программе. Когда началась мировая война, чуть не угодил под приговор Особого совещания — старорежимного, которое могло без суда законопатить только в ссылку, однако избежал ее потому, что «дело» строилось на единственном доносе, а тогдашние правила требовали хотя бы двух...

Параллельным, большевистским кружком в институте руководил бросивший учебу после первого курса студент В. М. Скрябин, ныне известный под псевдонимом Молотов. Они были знакомы. Порой ссорились, порой сходились в суждениях, и мог ли Иван Яковлевич вообразить, что ему предстоит писать на имя давнего товарища прошение о пересмотре приговора, которое останется без ответа...

Он восторженно приветствовал Февральскую, а потом и Октябрьскую революцию, наделившую крестьян землей, и начал работать на благо молодой республики немедленно, не дожидаясь диплома. В 1921 г. начальнику Главхима академику В. Н. Ипатьеву был торжественно вручен первый образец советского радия, добытый двумя молодыми химиками: В.Н. Хлопиным и И.Я. Башиловым. В том же году Иван Яковлевич стал заведующим на радиевом заводе,

вошел в ученый совет Государственного радиевого института, которым руководил В.И. Вернадский. Перебравшись с 1924 г. в Москву, Башилов работал сначала в Институте прикладной минералогии, потом — во Всесоюзном тресте по редким металлам. В 1927 г. ему довелось единственный в жизни раз съездить за границу — в Германию и Чехословакию, изучать богатый опыт, накопленный в этих странах по части малотоннажной металлургии. Впоследствии, очевидно, ему было поставлено в строку и это...

В 1929 г. Иван Яковлевич, наконец, собрался защитить диплом. Разумеется, это было чистой формальностью. Давно сложившийся специалист и не имея удостоверения пользовался признанием и всеобщим уважением. Два года спустя он был уже удостоен профессорского звания. К тому времени Иван Яковлевич возглавлял им же основанную кафедру химии и технологии редких элементов в Институте тонкой химической технологии им. М. В. Ломоносова, заведовал лабораторией в Институте редких металлов (ГИРЕДМЕТ); его разработки в технологии ванадия, стронция, молибдена получили высокую оценку и были внедрены в производство. И все же главным для Ивана Яковлевича металлом оставался радий. Соли радия применялись тогда лишь в научных исследованиях да для изготовления светящихся составов, но интуиция, которой были щедро наделены русские ученые, заставляла их уделять этому элементу внимание, иным казавшееся чрезмерным.

Башилов первым додумался до технической реализации давних наблюдений Вернадского и его учеников, которые упорно искали радий в самых неожиданных природных источниках. Технология извлечения редчайшего металла из попутных вод, сопровождающих нефть, была проста и оригинальна, как и все, что изобретал Иван Яковлевич. В этом кротком человеке таилась безмерная, для многих, видимо, нестерпимая талантливость; любую работу Башилов поворачивал на свой лад, из-за чего случались у него даже контры с близким другом, впоследствии академиком, Хлопиным, который отдавал предпочтение проверенным, опирающимся на классические исследования технологическим схемам.

Словно предвидя значение, которое в недалеком будущем обретут радиоактивные металлы, Иван Яковлевич затеял в середине 30-х годов на Табошарском месторождении, что в Средней Азии, эксперимент. Рядом с рудником, дававшим поначалу лишь бедную урановую руду, устроил опытный завод, на котором оперативно проверял бесчисленные технологические идеи, выдвигавшиеся как им самим, так и его учениками. Работал круглые сутки, не заботясь о вознаграждении, довольствуясь самым малым. И даже единственную семейную драгоценность — серебряное блюдо — пожертвовал в фонд индустриализации. Такими праведными энтузиастами всегда держалась наша земля, но когда наступали лихие времена, они же первыми шли под топор...

Первый сигнал тревоги прозвучал осенью 1937 года. Год начался для него вроде бы неплохо: Башилову без зашиты диссертации присвоили степень доктора технических наук. Но потом на Табошары прибыла наркоматская комиссия во главе с 3. В. Ершовой, которую вскоре назначили его заместительницей по лаборатории. Заключение комиссии было разгромным: рудник беден и неперспективен (как раз тогда выработки приблизились к коренным породам, содержащим уран); завод — примитивный... Наркомат по цветным металлам распорядился прекратить работы. Важнейшее дело губили на глазах его создателя, и Башилов забил тревогу. К его протестам прислушались и в Академии наук, и в правительстве. Академик Вернадский распорядился созвать радиевую комиссию, Наркомат по тяжелому машиностроению летом 1938 г. постановил возобновить работы на Табошарах. Понимая, видимо, что над головой талантливого химика сгущаются тучи, Академия наук, как вспоминает Ирина Ивановна, успела даже выдвинуть его на вакансию члена-корреспондента.

И комиссия, и выборы в Академии намечались на осень, но дождаться ее не удалось. В ночь на 22 августа 1938 г. Иван Яковлевич был арестован. Сработала, видимо, беспроигрышная по тому времени «технология устранения» — донос. А Особое совещание новейшей эпохи, в отличие от царского, не имело обычая стеснять себя придирками к достоверности обвинительных документов — ему хватало и единственной бумажки, даже не шибко проверенной...

Я спрашивал у доктора технических наук, лауреата трех Государственных премий Ершовой, которая той же осенью сменила Башилова на посту начлаба в ГИРЕДМЕТ, кто, по ее мнению, мог его погубить. Она ответила, что кто угодно, такова уж была обстановка... Секретарь парторганизации вызывал и говорил: если имеешь «материал» на кого-нибудь — пиши. Обращался и к ней, но она отговорилась, что, мол, как человек новый почти никого в институте не знает...

Жена Башилова, его дети — всех их, не дожидаясь приговора, зачислили в отверженную касту ЧСИР (члены семьи изменника родины) — между тем гадали, что же могло послужить причиной ареста. Давняя поездка за границу? Отказ вступить в партию (такое действительно было: простодушный профессор сказал, что перегружен работой, не сможет включиться в активную партийную деятельность, а балластом быть не привык)? Отказ сниматься в кино в роли Ленина (Башилов был на него похож, и сниматься в самом деле предлагали)?

В приговоре, объявленном Ивану Яковлевичу в начале 1939 г., вообще не упоминались какие-либо статьи уголовного кодекса. ОСО, по своему беспардонному обычаю, присудило ему пять лет лагерей за некое абстрактное «вредительство». Впоследствии расплывчатость приговора стала для него источником немалых дополнительных бедствий...

Писать во все мыслимые инстанции, добиваясь защиты и соблюдения законности, Башилов начал еще находясь под следствием. Это не были обычные «слезные прошения» о помиловании. Осознав, видимо, с какой безжалостной машиной он имеет дело, Иван Яковлевич в каждом письме напирал на

конкретную пользу, которую бы принести на воле... его кричащие письма, представленные в подборке, объединяет одно: они остались без ответа. Единственным результативным из них (не парадокс ли?) оказалось, видимо, обращение к Берии. Башилову уменьшили срок заключения на полгода...

К тому времени, в конце 1942 г., он «доходил» уже второй раз. На обычный лагерный набор болезней — цинга, подагра, дистрофия — накладывались еще и диабет да гипертония, которая развилась у Ивана Яковлевича с самого начала срока; именно о ней он вскользь, будто о пустяке, сообщил в письме домашним в конце 1941 г.

На ухтинский радиевый завод его взяли не сразу. Весной 1939 г. профессор был направлен в землекопы. Летом он уже доработался до дистрофии и галлююцинаций. Его списали как негодного к дальнейшему «использованию» и определили на завод чем-то вроде сторожа. Лишь здесь кто-то из начальников будто бы вспомнил, что встречал его фамилию в старых бумагах. «Доходяге» сразу вверили руководство заводской лабораторией...

Я спрашивал ветеранов, прошедших бесчисленные лагерные передряги, мог ли подобный «хэппи-энд» возникнуть стихийно, больно уж все это напоминает иезуитский сценарий, нацеленный на то, чтобы окончательно сломить ученого. Мне отвечали: какой там сценарий! На ГУЛАГ обрушился такой поток арестантов, что их еле успевали хотя бы переписать; случались самые фантастические совпадения... И все же не верится, чтобы изобретатель технологии радия совершенно случайно попал на единственный в стране завод, работающий по его же проекту.

Завод, кстати, под крылышком НКВД отнюдь не процветал; плановое задание было впервые выполнено лишь в 1940 г., после появления на нем з/к Башилова. Не следует обольщаться, будто «руководящая должность» приносила ему какие-либо послабления. После многочасовой творческой работы с опаснейшими препаратами профессор возвращался в общий барак, и все повинности, включая заготовку на зиму произраставшего в зоне «подножного корма», должен был нести наравне со всеми. Отсюда и кажущиеся на первый взгляд буколическими упоминания в письмах об урожаях ягод и грибов. На самом деле речь шла о жизни или смерти: лагерям, особенно во время войны, почти не давали продовольствия. И все же чудовищный барачный уклад не приставал к нему так же, как в последние вольные годы — атмосфера всеобщего страха и доносительства. Обратите внимание на стиль его писем, поразительно чистых как по содержанию, так и по языку. В них не прокрадывается ни единое словечко из постыдного блатного жаргона, будто и нет его в природе...

«Освобождение» Ивана Яковлевича сопровождалось обычной для ГУЛАГа бесчеловечной неразберихой. Терявшего последние силы ученого этапировали на лагпункт, где его никто не ждал, потом на другой — здесь он еще успел наладить производство дрожжей для больных пеллагрой. И лишь спустя два месяца начальство объявило, что его ждет «большая работа» в Москве. Через день метафора расшифровалась: до лагерей дошли сведения о «директиве 185» — не выпускать «врагов народа» до конца войны. Это окончательно подкосило Ивана Яковлевича, деморализовало его перед таким тяжким для арестанта испытанием, каким был дальний этап. Тем не менее даже на этапе, среди односложных заметок в записной книжке (самом, пожалуй, трагическом документе башиловского архива) он не упускает случая сохранить память о тех, кто несмотря ни на что остался человеком. Виктор Израилевич Дукеров, который подарил ему на дорогу сыромятный ремешок для ботинок... заключенная-врач А. Горелик, которая выходила упавшего на этапе профессора в кировской лагерной больнице... безымянный пленный австриец, который, видимо, помог ему дотянуть до лазарета...

В Москве, в камере номер 13 Бутырской тюрьмы, Башилов узнал, что ему суждено, оставаясь в прежнем положении, трудиться на «шарашке». Его даже свозили туда, и он встретился с товарищами по несчастью, среди которых было много его давних знакомых. Некоторые имена, упоминаемые Иваном Яковлевичем в записи об этой поездке, возможно, знакомы читателям по очерку «Шоссе Энтузиастов»^¹. Башилову предстояло трудиться в той самой зоне, в которой были созданы и кумольная технология производства фенола с ацетоном, и многие другие выдающиеся разработки. Однако в нем была еще жива воля к свободе. Когда замнаркома МВД А. П. Завенягин обратился к Ивану Яковлевичу с новым предложением — ехать на работу в Сибирь — тот согласился при единственном условии: чтобы его немедленно освободили. Это было выполнено, но судимость с Башилова не сняли.

По прибытии в Красноярск ученый, который еще едва ходил на опухших ногах, взялся за разработку технологии аффинажа — высшей очистки платины. Эту проблему в России не могли решить полтора века. Страна, в начале XX столетия бывшая на мировом рынке почти монопольным поставщиком платинового сырья, теряла огромные доходы из-за того, что до товарного, самого дорогого вида металл доводился за границей. Башилов, никогда не занимавшийся платиной, совершает чудо: через год после его приезда завод начинает выдавать товарную продукцию...

Ивана Яковлевича наградили орденом, потом, в 1948 г.,— Сталинской премией. В Красноярск полетели поздравительные письма и телеграммы. Наиболее осторожные из друзей и учеников слали их без подписи (в сообщении о премии он был назван просто инженером), но многим грезилось, будто теперь, после наград и почестей, Башилов процветает. Однако на самом деле его трагедия продолжалась. Иван Яковлевич должен был еженедельно ходить в отделение милиции отмечаться, и каждый раз опасался, что оттуда не вернется: в городе непрерывно шла «чистка от 58-й». Отсидевших срок «врагов народа» высылали на Север или в Казахстан, а то и повторно арестовывали. На квартиру Ивана Яковлевича являлись «люди

из органов», требуя немедленно собирать веши. Он пользовался всеобщей любовью и сочувствием; каждый раз кто-нибудь успевал сбегать за директором завода, которому удавалось отстоять профессора, но можно ли было поручиться, что это будет удаваться всегда?

Андрей Петрович Сергеев, работавший во «внутренней зоне» завода (о нем тоже рассказывалось в очерке «Шоссе Энтузиастов»), вспоминает, как все встревожились, когда фотография Башилова однажды исчезла с доски почета, где всегда висела. Пошли слухи, что его все-таки «забрали», но потом оказалось — просто забыли ее наклеить...

В 1949 г. был издан указ об амнистии по случаю 70-летия Сталина. Башилов надеялся, что хотя бы она позволит ему, лауреату, добиться снятия судимости и возвращения в Москву. Но для того, чтобы написать прошение об этом, нужно было точно знать статью и пункт, по которым он был осужден. А в приговоре ОСО не объявляли никаких пунктов. Иван Яковлевич попытался раздобыть справку с их указанием — и попал в бюрократическую карусель. Его неделями гоняли из инстанции в инстанцию, но бумагу не давали.

Не помогло и письмо на имя Сталина, не ответил Несмеянов, коллега и старый знакомый... Ирина Ивановна рассказывала мне, как втайне от отца (он никогда бы этого не позволил) ходила к нему на прием, плакала. Президент АН СССР ответил, что будет рад принять на работу Ивана Яковлевича, как только тот получит московскую прописку. Видимо, тогда он действительно ничего другого не мог.

Через год Башилова, у которого продолжала обостряться гипертония, направили в подмосковный санаторий. И даже туда среди ночи вломились «сотрудники», требовавшие немедленно покинуть столичную область. На этот раз спасло отважное вмешательство главного врача, который выгнал их, крича, что больной покинет санаторий только вместе с ним... С тех пор Иван Яковлевич стал избегать даже поездок на лечение. Но все же, несмотря ни на что, продолжал работу над главным, как он считал, трудом своей жизни — учебником. Стремился вложить в него не столько собрание рецептур, сколько саму философию производства — «активное существо Химической Технологии»...

«В мире произошли крупные события: 5. III ушел в могилу И. В. Сталин, контролировавший полмира, если не больше. Мне лично продолжают наноситься обиды, несмотря на продолжающиеся успехи, помогающие заводу очень эффективно.

Все это заслуживает пристального внимания, анализа и каких-либо обобщений для уроков будущему и тем же детям, которые многого все еще не понимают... Надо сесть за перо, надо систематически думать...

Но все внимание отвлечено работой и, в частности, подытоживанием своих научных технологических занятий и размышлений. Что-то не позволяет мне заниматься чем-либо иным, пока не будет кончена книга и предварительные статьи! А силы явно начинают сдавать и помногу раз приходится перерабатывать написанное.

Это замедляет работу... А вдруг сил не достанет, и они иссякнут опять на работе для кого-то, общества, государства и т. п., кто пока что только грубостью, окриками оплачивает за все это!

А ведь силы иссякают — это факт...»

Такова последняя запись, сделанная Иваном Яковлевичем в дневнике 30 апреля 1953 года. Силы иссякали, но оставалась непостижимая внутренняя свобода, которую так и не удалось из него выбить. Она, видимо, и помогла ученому довести свой труд до конца: к лету учебник был начерно закончен. Третьего июля он с обычной своей деликатностью сообщил дочери, что перенес «слабый приступ». Это письмо оказалось последним. Двадцатого августа 1953 года Иван Яковлевич, лишь в мае получивший, наконец, справку о том, что был осужден по статье 58, пункты 7 и 11, умер от инфаркта.

Посмотрите же на его дела! Почти все они проросли в наши дни богатыми всходами. Без табошарских экспериментов вряд ли бы удалось в свое время быстро развернуть масштабное урановое производство. И ухтинский завод, где Башилова сменил другой замечательный химик, а тогда — заключенный, Г. А. Разуваев (см. «Химию и жизнь», 1988, № 2) внес немалый вклад в работы, связанные с освоением атомной энергии. И платиной высшей очистки наша страна обеспечена. Лишь итоговый труд, которому были отданы предсмертные годы Башилова,— учебник технологии — остался лежать в семейном архиве. Уверен, что опыт, идеи замечательного исследователя и до сих пор не устарели. Так неужели не найдутся специалисты, которые изучили бы рукопись Башилова и взяли на себя труд подготовить к публикации хотя бы ее фрагменты? Это помогло бы искупить хоть одну из бесчисленных несправедливостей, выпавших на долю незаслуженно забытого, вычеркнутого из истории ученого.

В. ПОЛИЩУК