Жалоба И. А. Лихачева генеральному прокурору СССР

В работе «Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел» («Звезда», 1996, № 1) значительное внимание мною было уделено вопросу фальсификации следственных документов литераторов, арестованных по сфабрикованному органами госбезопасности так называемому «ленинградскому писательскому делу». В разоблачении рожденной в недрах НКВД глобальной лжи о якобы существовавшей в Ленинграде разветвленной подпольной антисоветской писательской организации, — этой ложью наполнены десятки следственных дел и, прежде всего, протоколы допросов, содержащие «чистосердечные признания» обвиняемых, фактически сочиненные следователями Большого дома, — огромное значение приобретают свидетельства самих жертв. Подобных документов сохранилось немного. Тем ценнее публикуемое ниже заявление (жалоба) Ивана Алексеевича Лихачева генеральному прокурору СССР, датируемое 1956 годом.^* В заявлении вскрывается «технология» фальсификации документов, разоблачаются пыточные методы получения следователями показаний.

К моменту ареста Лихачев свыше десяти лет проработал в Высшем военно-морском инженерном училище им. Ф. Э. Дзержинского, сначала штатным преподавателем, затем начальником кафедры иностранных языков. Лившиц и Лихачев были арестованы почти одновременно: первый — в ночь с 25-го на 26-е, второй — 28 октября 1937 года (в тот же день в Москве арестовали Бориса Пильняка). Долгое время оба находились в одной атмосфере истязаний и лжи, дышали одним воздухом Большого дома. Из заявления видно, как было там на самом деле.

Перед нами проходит трагическая судьба автора заявления, тончайшего переводчика и литературоведа, уникального человека Ивана Алексеевича Лихачева (1902—1972), без малого двадцать лет проведшего в тюрьмах, лагерях и ссылках.

В следственном деле Лившица Лихачев упоминается неоднократно. Так, в фальсифицированном протоколе допроса Лившица от 11 января 1938 года он охарактеризован как «один из политических единомышленников» В. Л. Кибальчича,^** которому, после трех арестов (1928, 1929, 1932), ссылки в Оренбург и высылки за границу, была отведена роль главаря всего ленинградского «писательского подполья».

Подробности «антисоветской деятельности» Лихачева содержат сочиненные следователями протоколы допросов писателя Ю. И. Юркуна^*** и поэта С. М. Дагаева,^**** коллег Лихачева по работе в училище.

В протоколе допроса Юркуна от 9 мая 1938 года сказано, что Лихачев «с 1928 года находился в тесной дружбе с Лившицем, являлся участником его ан-

тисоветской группы. Был связан с троцкистом Кибальчичем, с которым поддерживал переписку и после его ареста. Имеет большие связи с фашистскими писательскими кругами за границей».^*

«Тесную дружбу» с Лившицем Лихачев на допросах отрицал: «...с <...> Лившицем виделся всего 2—3 раза», — пишет он в жалобе. В переписку с Кибальчичем во время пребывания того в 1933—1936 годах в ссылке можно поверить — данные о переписке были почерпнуты следователями, разумеется, из подвергавшихся перлюстрации писем. О связях Лихачева с «фашистскими писательскими кругами» скажем далее. Из протокола допроса Дагаева от 31 января 1938 года следует, что в конце 1936 года Лихачев вошел в созданную Дагаевым антисоветскую группу молодых поэтов. «Лихачев, — говорится здесь, — являлся типичным представителем наиболее враждебной части старой интеллигенции. Он был так называемым «чистым эстетом», ищущим в уходе в заумное беспредметное искусство (словно бы речь шла о художнике-абстракционисте! — Э. Ш.) избавление от ненавистной ему советской действительности. <...> Зимой 1936 г., когда он стал работать в Гослитиздате в качестве переводчика, я сообщил ему о нашей антисоветской группе, к которой он тогда же и примкнул».^** Далее сообщается, что Лихачев «рекомендовал <...> в Гослитиздат для переводов» книги зарубежных авторов «с явно выраженным фашистским и антисоветским направлениями. <...> Летом 1936 г. он имел свидание с Андре Жидом в Европейской гостинице, во время пребывания последнего в Советском Союзе, в Ленинграде, и передал ему свои антисоветские стихи, написанные на французском языке, для опубликования за границей».^***

Фальсификаторы явно переусердствовали, инкриминировав Лихачеву и «фашистскую пропаганду», и военный шпионаж в пользу Италии, и подготовку убийства С. М. Кирова, и участие сразу в трех террористических организациях — группах Лившица, Дагаева и в Испано-Американском обществе.^**** Даже одного из этих обвинений хватило бы для вынесения смертного приговора. Вероятно, абсурдное нагромождение обвинений и спасло Лихачева от «вышки»: когда после трех с лишним лет его пребывания под следствием и в «Крестах» дело дорасследовалось, основные обвинения отпали и осталась лишь одна улика: «неблагоприятный агентурный материал», иными словами, доносы сексотов, основанные, как нетрудно догадаться, на неосторожных, вернее, безоглядно откровенных высказываниях Лихачева и на его постоянных контактах с иностранцами.

Обвинения в «связях с фашистскими кругами», к тому времени вошедшие, если можно так выразиться, в моду у следователей, в протоколах допросов встречаются нередко (кстати сказать, они являются одной из характерных примет подделки протоколов). Дабы усугубить вину подследственных, фальсификаторы превращали в фашистов любых иностранцев, вплоть до убежденных антифашистов. В деле Лихачева фашистами оказались мексиканская певица, английская коммунистка, работник Профинтерна, итальянский историк, из фашистской Италии эмигрировавший во Францию, а также всемирно известный французский писатель, собрание сочинений которого только что было выпущено в СССР.

После окончания следствия, в августе 1940 года, постановлением Особого совещания при НКВД СССР Лихачев был осужден на 8 лет исправительно-трудовых лагерей и отправлен в Мончегорский лагерь, а в начале войны переведен в Печорский. Чем только не пришлось ему заниматься в лагере — он «работал: в аптеке, изготовлял дранку, шил рукавицы, переписывал бумаги, чертил, чистил выгребные ямы, копал землю, изготовлял электроды и протравлял старые напильники».^***** 1 ноября 1945 года, по истечении срока заключения, он был сослан в город Вольск Саратовской обл., где год проработал библиотекарем на заводе и около двух лет — сторожем-дворником. В августе 1948 года перебрался во Фрунзе и устроился библиотекарем в городскую библиотеку. Однако через три месяца, 27 ноября, снова был арестован, в начале 1949 года постановлением ОСО осужден на 10 лет ИГЛ и заключен в Озерлаг (Иркутская обл.). «В отношении режима положение в этом лагере, — вспоминал он впоследствии, — <...> решительно напоминало то, что описано Солженицыным, люди там были несравненно более интересные <чем в Печорском >, и время, проведенное в нем, я не могу считать безусловно потерянным...» ^******Замечательное признание деятельного, творческого человека!

12 ноября 1955 года Лихачев был «условно досрочно» освобожден — «сактирован» как инвалид и отправлен в ссылку, снова во Фрунзе. Работал там библиографом Научной медицинской библиотеки. Весной 1957 года был реабилитирован и летом возвратился в Ленинград. Вскоре был «восстановлен в кадрах военно-морских сил с присвоением звания майора и переведен в запас». ^*******

ГУЛАГ не убил, не озлобил Лихачева. Я запомнил его человеком необычайной доброты, отзывчивым, жадно интересовавшимся всем вокруг, в особенности музыкой и литературой. Великий меломан, он глубоко знал музыку, постоянно посещал симфонические концерты и, помимо стихов и прозы, переводил книги по музыке. Бывал на полуподпольных поэтических вечерах, которые мы устраивали с нанала 1960-х, был знаком с поэтами ленинградского андеграунда А. Волохонским, А. Хвостенко, О. Григорьевым, А. Моревым и другими. С 1959 года вел семинар переводчиков английской прозы при Доме писателя. Лишь накануне своего 60-летия, в 1962 году, был принят в Союз писателей.

После реабилитации И. А. Лихачев прожил на свободе пятнадцать лет и умер 10 декабря 1972 года.

В жалобе Лихачев пишет о «страстном интересе» к своей специальности и не скрывает возмущения, что в «Крестах» он три месяца «выдерживался без книг».

«...мы последние гуманисты, мы должны донести огни. Нам нет дела до политики, мы не управляем, мы отстранены от управления, но мы ведь и при каком угодно режиме все равно были бы заняты или науками, или искусствами. Нам никто не может бросить упрек, что мы от нечего делать взялись за искусство, за науки. Мы, я уверен, для этого, а не для чего иного и рождены». Эти слова произносит один из героев романа Константина Вагинова «Козлиная песнь» (1927) Костя Ротиков,^* прототипом которого явился Лихачев. Вагинов, несомненно, стремился передать здесь смысл его подлинных слов. В них выражена жизненная позиция, внутренняя независимость Ивана Алексеевича. Таким он был всегда и даже в нечеловеческих условиях ГУЛАГа умудрялся заниматься своим главным делом. «Во время заключения, — пишет он в автобиографии, — коротал досуги стихотворными переводами, причем перевел, главным образом по памяти, около ста пятидесяти стихотворений».^** В этой беззаветной преданности своему делу, литературе проявилась огромная нравственная сила И. А. Лихачева, которая помогла ему выстоять в жестокое, беспощадное время.

* Вагинов К. Козлиная песнь: Романы. М., 1991, с. 104.

** Автобиография от 27 октября 1961 г.

ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ СССР

копия — прокурору Кирг. ССР т. Романову

Лихачева Ивана Алексеевича,

проживающего в г. Фрунзе (Кирг. ССР),

Краснооктябрьская, 62

ЖАЛОБА

Прошу о пересмотре моего дела и о моей реабилитации.

Арестован я был в Ленинграде 26 октября 1937 года ив 1940 году осужден Особым Совещанием при НКВД СССР на 8 лет исправительно-трудовых лагерей, В лагере я находился как СОЭ,^¹ за год до конца моего срока формулировка была изменена на «участие в антисоветской организации», а когда меня освободили 1 ноября 1945 года, мне проставили в документы статью, по которой я был арестован, а именно — 58-16.

Я родился в С.-Петербурге в 1902 году. Происхожу я из состоятельной семьи. Мать до революции имела доходы от предприятия, пайщицей которого состояла. Отец был научным работником, около 45 лет проработавшим профессором 1-го Медицинского института им. Павлова в Ленинграде и в 30-х годах получившим звание заслуженного деятеля науки (см. о нем статьи: Лихачев, Алексей Алексеевич, в Большой советской и Медицинской энциклопедиях).^²

С детства я хорошо знал несколько иностранных языков и стал рано проявлять интерес к западным языкам и литературам. В 1925 году я окончил Ленинградский государственный университет по специальности западно-европейских литератур, был оставлен научным сотрудником II разряда (аспирантом), но вынужден был бросить научную работу, поступив в 1927 <году> в кадры военно-морских сил в качестве штатного преподавателя и заведующего группой иностранных языков в Высшем военно-морском инженерном училище им. Дзержинского в Ленинграде, где проработал 11 лет до октября 1937 года, когда за месяц до ареста был демобилизован «по несоответствию с аттестацией». Страстный интерес к моей специальности побуждал меня искать знакомства с иностранцами самых разнообразных национальностей, преимущественно англичанами, американцами и представителями латано-американских республик. В основном это были либо члены компартий, нередко постоянно проживавшие в СССР, либо друзья Советского Союза. Я хотел свободно владеть разговорным английским языком, который я преподавал, а также испанским, к которому всю жизнь питал большую любовь. В 1929 году в Ленинграде рядом лиц, преимущественно испанистами, окончившими Ленинградский университет, было основано Испано-Американское общество. В числе основателей был ряд лиц, ныне, насколько мне известно, благополучно здравствующих, а именно: известный литературовед и театровед Константин Николаевич Державин,^³ а также автор многочисленных учебников и пособий по испанскому языку Ольга Константиновна Васильева-Шведе^⁴ и др. Общество было официально утверждено и помещалось сначала в Союзе писателей, а потом в Ленинградском отделении Всесоюзного общества культурной связи СССР с заграницей.

Преследовало оно цели культурного общения со странами Иберии и Латинской Америки. Общество получало значительное количество литературы из этих стран в порядке обмена на литературу советскую. Кроме этого при Обществе были курсы испанского и арабского языков, оно организовывало концерты, а также лекции и доклады на политические и литературные темы. Доклады читали и лица, побывавшие в интересовавших нас странах, например, известный ботаник Юзефович.

В первые годы своего существования Общество развило довольно энергичную деятельность, но вскоре иностранные организации, рассчитывавшие на присылку большего количества обменного материала, на который у Общества не хватало денег, стали менее щедро посылать книги, журналы и газеты, интерес к Обществу в Ленинграде пал, и количество его членов с 60 сократилось до полутора десятков. После четырех лет существования Общество закрылось.

В числе первых его членов был Виктор Львович Кибальчич (Виктор Серж), литератор, родившийся в Бельгии и первую половину своей жизни проведший за границей. В СССР Кибальчич приехал после Октябрьской революции. Родным языком Кибальчича был французский. Он писал романы на темы гражданской

войны в Испании и в России и издавал их в Париже, так же как и свои переводы советских писателей. Жил он на литературный гонорар. Он свободно владел испанским языком и хорошо знал политическую жизнь Испании, в которой сам принимал участие. По своим политическим убеждениям он был троцкист, причем некоторое время в середине 20-х годов находился в заключении, но потом был освобожден. О своих убеждениях он заявлял открыто, но в Обществе это считалось лишним признаком того, что он разоружился, а так как ему поручались такие ответственные работы, как переводы Ленина, и он состоял членом Союза советских писателей, взгляды его никого не смущали. Не опасался общаться с ним и я, так как был беспартийным и в то время считал, что троцкист — тоже революционер, хотя и «второго сорта».

Вероятно в 1931 году, Кибальчич был избран председателем политической секции Общества, причем делал несколько докладов на темы текущей политики в Испании. Доклады он читал на французском языке, причем в тогдашних испанских делах члены Общества разбирались настолько мало, что вряд ли могли бы оценить, проводилась ли там какая-нибудь троцкистская оценка событий или нет. Я лично сейчас об этом ничего сказать не могу. Ходили слушать Кибальчича преимущественно потому, что аудитория наслаждалась прекрасным французским языком докладчика. С Кибальчичем я познакомился с самого начала деятельности Общества. У него была прекрасная библиотека и, в частности, очень интересовавшие меня произведения современных французских писателей, которые ему присылали парижские издательства. Общие интересы к литературе, а также желание усовершенствовать свой разговорный французский язык заставили меня искать сближения с Кибальчичем, с которым мы вскоре подружились. Когда он не бывал в Москве, я посещал его в среднем раз в месяц, бывал и летом у него на даче. Темы наших разговоров, кроме бытовых, касались почти исключительно жизни Общества и литературных вопросов. Те политические разговоры, которые я смог припомнить, изложены без искажений в протоколах допросов за 1939 год.^* Деятельность Общества, беспристрастно говоря, следовало бы оценить как положительную, хотя и недостаточно активную. Отрицательными моментами были следующие: 1) недостаточная разборчивость в отборе членов — в погоне за членскими взносами принимались практически все желающие, а также 2) то, что иностранная литература, поступавшая в Общество через работника Главлита секретаря Общества Шамсонов ^** просматривалась довольно небрежно.

Представителем Общества в Испании был избран в 1930 г. по рекомендации Кибальчича работник Профинтерна Андреу Нин,^*** несколько лет учившийся в Москве и уехавший затем в Барселону. Он энергично снабжал Общество каталонской беллетристической литературой. Вероятно в 1931 году, Нин опубликовал за границей какую-то антисоветскую статью, выяснилось, что он троцкист, и он был исключен из Общества. В 1933 году приезжала в Ленинград и жила с месяц в помещении Общества мексиканская певица Конча Мишель, дававшая этнографические концерты. Через несколько месяцев после ее отъезда Шамсонов сообщил мне, что она была троцкисткой. Вот все, что я могу сказать отрицательного об Испано-Американском обществе. Весной 1933 года Кибальчич был арестован, а затем получил два года высылки в г. Чкалов.^**** Арестовали его днем и как раз в тот момент, когда я пришел к нему за книгой. Я был задержан на время обыска и на другой день в УНКВД подвергся допросу о характере моих отношений с Кибальчичем. От меня добивались показаний об использовании последним Испано-Американского общества в криминальных целях. Ни о какой криминальной деятельности Кибальчича я не знал и после снятия допроса был отпущен.  Вплоть до моего ареста я продолжал общаться с иностранцами. Это было известно как в училище, где я работал, так и органам НКВД, которые меня от времени до времени вызывали и которым я представлял списки знакомых иностранцев. Никаких указаний о прекращении общения с ними мне не давалось. В 1937/38 <году> в Военно-морском инженерном училище был произведен ряд арестов среди командного состава. Одним из первых был арестован и я по обвинению в шпионаже, фашистской пропаганде и общении с репрессированными элементами. Сравнительно скоро я познакомился с физическими методами воздействия. Кроме этого, применялись и угрозы по отношению к моим родителям. По заключенным, находившимся в одной со мною камере, я видел, до чего могут довести шатки даже стойких людей, способных после них подписать самые невероятные вещи на родного отца и мать. Я решил не сопротивляться и идти, как тогда выражались, «в ногу со следствием».

Собственно, следствия как такового и не было. Я давал устные и собственноручные письменные показания. Из них извлекались отдельные фамилии, даты, моменты внешней обстановки, а затем довольно неуклюже стряпался приключенческий роман самого дурного вкуса. Главный «протокол» был мною подписан в уже готовом и отпечатанном на машинке виде. Никакого допроса он не отражал. Мне предлагалось заучить эти небылицы для выступления на суде... Впоследствии в этой фальшивке была сделана фальшивка второго порядка. Был изъят лист, где я «признавался» в хранении оружия у себя на квартире, и заменен листом, где я «признавался» в том, что вел наблюдение за окнами квартиры С. М. Кирова. Подпись моя была искусно подделана. Менее искусно — чернилами другой концентрации — была вписана фамилия какого-то итальянского консула или поверенного (теперь не помню) в протоколах о моем мнимом шпионаже.

В самом начале следствия мне было предложено «признаться» в шпионской деятельности в пользу какой-нибудь иностранной державы. В качестве завербовавших меня лиц мне были предложены на выбор трое: 1) один преподаватель немецкого языка, собиравшийся поступить к нам в училище, но не явившийся по неизвестным причинам к началу учебного года из Саратова, где он проживал (следователь сказал, что он расстрелян), 2) англичанка, член Британской компартии, Констанца Паркер, на которой я одно время собирался жениться, и 3) молодой итальянский историк, антифашист, приезжавший в Ленинград в 1936 году для написания диссертации о французском просветителе Дидро по материалам Рукописного отдела Публичной библиотеки, с которым я подружился. Звали его Франко Вентури^* и жил он в Париже.

Поскольку я не мог ему повредить, я выбрал последнего, после чего были состряпаны фантастические протоколы о моем шпионаже в пользу Италии, где я сообщал сведения о неизвестных мне тактических данных подводных лодок и быстроходных тральщиков, о существовании которых я даже не подозревал. Разумеется, никаких сведений от преподавателя кораблестроения Дроздова я о них не получал. Обстановка в училище была такова, что какой-либо повышенный интерес у преподавателя иностранных языков к каким бы то ни было не имеющим до него касательства секретным сведениям вызвал бы по меньшей мере недоуменный вопрос: «А вам на что это знать?»

Вслед за этим мне было предложено в письменной форме ответить, в чем заключалась криминальная деятельность Испано-Американского общества.

Так как никакой криминальной деятельности не было, а писать заставляли, я изложил все, что я знал об Обществе, подчеркнув все перечисленные выше отрицательные моменты, но от истины не уклоняясь.

На основании фамилий, дат и обстановки, почерпнутых из моих показаний, а также, по-видимому, из других источников (вероятно, из показаний арестованного в то же время секретаря Общества Шамсонова) была создана небылица о существовании под вывеской Испано-Американского общества подпольной террористической организации, получавшей директивы чуть ли не от самого Троцкого. Мирные научные работники и педагоги были превращены в террористов. Каким-то образом к делу Испано-Американского общества были присоединены арестованные в то время преподаватель ВМИУ Дагаев, его приятель поэт Калитин,^** знакомые Кибальчича — поэт Бенедикт Лившиц и литератор и художник Юрий Юркун (с Дагаевым и Юркуном я был знаком довольно близко, с Калитиным и Лившицем я видался два-три раза). Если сопоставить «показания», данные на меня за это время, я должен был состоять сразу чуть ли не в четырех контрреволюционных организациях различных оттенков. У следствия настолько разыгрался аппетит, что оно подбиралось даже к писателю Николаю Тихонов^*** и к жене Ильи Эренбурга^****... Фантастичность всей этой писанины бросается в глаза с первого же чтения. В 1940 г., когда мое дело было еще свежо в моей памяти, я написал на имя заместителя прокурора Балтфлота детальное опровержение. Помню, мне удалось даже сослаться на алиби. Это опровержение фигурировало в моем деле в момент окончательного его подписания. Не знаю, сохранилось ли оно, так как, если не ошибаюсь, подшито оно не было. Поскольку ложь переплетается в этом материале с истинными лицами, датами и обстановкой, необходимо было бы детально разобрать дело при участии кого-либо из оставшихся в живых обвиняемых. (Следствие мне сообщило, что Дагаев, Калитин, Лившиц и Юркун были расстреляны.)^*****

После того как мое дело было состряпано, мне было предложено пойти на очные ставки с другими обвиняемыми. Но здесь я, подписавший без непосредственных физических воздействий лживые и клеветнические протоколы, почувствовал нравственную невозможность, переходящую в физическую неспособность,

возводить напраслину на своих ни в чем не повинных друзей и знакомых. Меня три раза избивали, один раз в четыре руки и четыре ноги, до полубессознательного состояния, но очных ставок из меня не выбили.

С конца 1938 года в моем следствии наступил перерыв. Весной 1939 года я был переведен в одиночку в Кресты, где выдерживался без книг и без прогулок три месяца, после чего был вызван следователем, не без борьбы с моей стороны зафиксировавшим в двух протоколах ложность моих мнимых показаний, а также содержание моих разговоров на политические темы с Кибальчичем. Весной 1940 года меня вызвал, в связи с окончанием моего дела, заместитель прокурора Балтфлота, сказавший мне, что, конечно, я не шпион и не террорист, что мне «подвезло», так как я должен был быть расстрелян, но что поскольку на меня имеется неблагоприятный агентурный материал, я не могу быть выпущен на свободу. В конце лета мне объявили постановление Особого Совещания о том, что я осужден на 8 лет ИТЛ.

За три месяца до окончания моего срока я был из лагеря вызван в Ленинград по поводу дела, о котором меня заставили дать подписку, что я никогда никому не разглашу причины моего вызова под страхом внесудебной ответственности. Речь здесь шла о ложных показаниях, данных на меня знакомыми, в этот момент арестованными. О вынужденности этих показаний я Мог судить по следующему обстоятельству. Допросы и мои, и моих знакомых происходили, видимо, в одном и том же кабинете. Перед тем как ввести заключенного в кабинет, его заставляли нередко ждать у дверей. И вот на стене у дверей кабинета я увидел несколько строчек, нацарапанных моими знакомыми, говоривших об их невин<ов>ности и о даче ложных показаний под пыткой.

Особых воздействий на меня во время этого следствия не оказывали, кроме того что все допросы я выстаивал (но не более нескольких часов, обыкновенно двух). Объяснения, которые я дал, были, очевидно, признаны удовлетворительными, и я был освобожден 1 ноября 1945 года.

Мне было предложено поселиться в Саратовской области, где я и обосновался в г. Вольске.

Мое прошлое мешало мне получить достаточно оплачиваемую для поддержания своего существования работу, и я вынужден был взять место сторожа-дворника в местной детской библиотеке, где я проработал около двух лет, зарабатывая частными уроками языков. Поиски работы заставили меня съездить в 1948 году на три недели в Москву к вдове моего двоюродного брата Марии Яковлевне Сумароковой, занимавшей должность профессора английского языка в двух институтах и обещавшей похлопотать обо мне в Министерстве высшего образования, а также познакомить меня с руководителями кафедр иностранных языков того же министерства, собиравшимися в июне 1948 года на всесоюзное совещание. Таким образом она думала обеспечить мне место где-нибудь на периферии. В Москве я жил у Сумароковой без прописки, опасаясь, что, если я явлюсь прописываться, меня заставят покинуть город прежде, чем я добьюсь каких-либо результатов с поисками места. Однако ни во время переговоров о месте, ни в заполнявшихся мною анкетах я не скрывал факта своего ареста, что, по-видимому, и привело к бесплодности всех хлопот. В Москве я познакомился с народным художником Киргизии скульптором Ольгой Максимилиановной Мануйловой,^¹ пригласившей меня переехать в г. Фрунзе, где, по ее словам, была большая нужда в специалистах по иностранным языкам. Ее совету я последовал и в августе 1948 <года> поселился в г. Фрунзе. Хотя в паспорте моем не было с самого начала пометок о том, что я отбывал срок, я не был уверен, что меня пропишут в городе, и поэтому прописался в пригороде, живя фактически во Фрунзе. Работу мне удалось найти в городской библиотеке. 27.11.48 года меня вторично арестовали, когда с конца 1948 года начались повторные аресты лиц, подвергавшихся ранее репрессиям. Формальным поводом для ареста послужил факт рекомендации мной одному из читателей библиотеки книги «Ленин и искусство» (изд. Союза писателей, 1932), в которой находились отрывки из воспоминаний Бухарина и Радека, книги, подлежавшей изъятию, но по недосмотру оставленной на полке. Рекомендовал я эту книгу моему знакомому как подробно иллюстрирующую отношение В. И. Ленина к Маяковскому в связи с разговором, который мы имели на эту тему. Истинной же причиной, насколько я мог понять из разговоров со следователем, явился тот факт, что мой знакомый Франко Вентури, итальянец-историк, с которым я дружил в 1936 году и в антифашистских взглядах которого я был убежден, появился после войны в Москве в качестве культур-атташе итальянского посольства, причем, по словам следователя, пытался восстановить со мною связь.

Очевидно, желанием возобновить связь с Вентури была истолкована органами государственной безопасности и моя поездка в Москву в поисках работы. Между тем я не только не подозревал о существовании Вентури в Москве, но даже принял прочитанную мне справку из МГБ за уловку следствия и убедился в ее подлинности лишь в лагере, когда встретил там бывшего хранителя библиотеки Вольтера при Ленинградской публичной библиотеке Гордона,^¹ лично беседовавшего с Вентури. когда тот принес в дар библиотеке свою книгу о Дидро, написанную им по материалам, собранным в 1936 году.

Мое третье следствие повторяет частично материалы следствий первого и второго. Добавлены допросы о моих отношениях с одной семьей в Вольске. Один из членов этой семьи по фамилии Ракова, вместе с двумя знакомыми ее, часто у нее бывавшими, была так же, как и они, репрессирована в 1937/38 годах в связи с арестом ее мужа. Впоследствии все трое были освобождены по актировке как инвалиды. Эти лица принимали деятельное участие в подыскании мне работы и уроков, когда я приехал в город, мне совершенно чужой. Они оказывали мне материальную и моральную поддержку. В 1947 году муж сестры Раковой, сама Ракова и ее знакомая Баранова были арестованы и осуждены по ст. 58-10. Никто из этих лиц, ни свидетели по их делу не дали на меня компрометирующих показаний. Когда речь зашла о тех разговорах, которые я вел в их кругу, я пересказал все, что помнил, и пять моих высказываний были признаны криминальными.

Помню из них сейчас четыре: 1) что 25 лет наказания слишком долгий срок, 2) что лица, попадающие в лагерь по политическим статьям, зачастую после общения с уголовным элементом теряют свою честность; 3) что я люблю искренних советских писателей; 4) что я не верю в насильственную смерть Горького.

Далее, мне старались приписать измену родине на основании того, что, во-первых, я, будучи на военной службе, сообщил итальянцу Вентури, сколько составляет моя месячная зарплата; что, во-вторых, зимой 1936 года, во время пребывания Вентури в Ленинграде, я сказал ему о том, что в городе говорят о наборе переводчиков для Испании; и что, в-третьих, моей хорошей знакомой англичанке Констанце Паркер я весной 1932 года сообщил, что летом отправлюсь в учебное плавание на Каспийское море вместе со своими учениками.

Вместе с фактом рекомендации мной подлежащей изъятию книги этим, кажется, исчерпывается все, что вменялось мне в вину.

Материал последнего следствия в общем соответствует действительности, хотя и не представляет всей правды. Все то, что могло охарактеризовать меня с положительной стороны, было исключено. Весь материал сгруппирован сугубо тенденциозно. Достаточно сказать, что следствие сочло нужным вспомнить даже о том, что мой прадед, умерший в 1869 году, владел фабрикой! Имеются в материале некоторые передержки — я расписался в космополитизме, не зная, какое сугубо отрицательное значение приобрело это слово, так как осуждение космополитов произошло, когда я был уже арестован. Факт, что я не донес на моих Вольских знакомых, приписали страху, между тем как я говорил, что доносить мне претит. Мне сказали на это, что я в таком случае не советский человек. Я согласился на формулировку «не вполне советский». Потом следователь и прокурор (если не ошибаюсь, на эту тему было два допроса, один при прокуроре) решили, что мою «неполную советскость» лучше связать с влиянием буржуазной науки и литературы, которое я испытывал во время обучения в университете, когда мы почти исключительно пользовались иностранными пособиями. Особенно возражать я не стал, так как, возможно, был в этом в какой-то мере повинен. Есть и другие мелкие искажения, которые слишком долго было бы перечислять.

На следствии со мной обращались терпимо. Возражать приходится против попыток вписывать в протокол слова уже после допроса. Так, после перечисления сведений, которые я сообщил иностранцам (речь идет о вещах, упомянутых выше), начиналась с красной строки фраза: «шпионских сведений я не давал». Следователь приписал слово «других», так что фраза получилась: «других шпионских сведений я не давал». Выходило, что я признаюсь в шпионаже. Я вовремя заметил подделку и не согласился подписать протокол. Далее, якобы от моего имени, когда я сидел под следствием, посылались записки одной моей знакомой во Фрунзе. Наконец, начальник следственной части т. Лившиц оказывал на меня давление, сокращая количество продуктов, выписываемых мною из тюремного ларька, до ничтожного минимума, и держал меня таким образом в течение нескольких месяцев впроголодь. Отмечу, что свидетелей по моему делу нет, но я не собираюсь пользоваться этим и отрицать то, что действительно было. Мне даже на очной ставке пришлось убеждать лицо, которому я давал книгу о Ленине,

признаться в том, что он ее от меня действительно получил, так как оно пыталось этот факт отрицать.

Однако я считаю, что и в первом моем деле, и во втором криминальных моментов нет, так как в моих действиях отсутствовал злой умысел. Постановлением Особого Совещания в 1949 году я был осужден на 10 лет ИГЛ по статье 58-10, ч. 1 и направлен в режимный Озерный лагерь. После отбытия семилетнего срока я как актированный инвалид был условно досрочно освобожден 12 ноября 1955 года по Указу от 3 сентября 1955 года.

В Ленинград и Москву, где живут мои родственники, меня не пустили (собственной семьи у меня нет, а родители и брат умерли, пока я был в заключении и высылке). Живу я в настоящее время в г. Фрунзе у знакомых.

С получением работы по специальности (преподавание языков, литературная и библиотечная работы) у меня встречаются затруднения, так как никто из руководителей, к которым я обращался, принять меня на службу не хочет, и в настоящее время я вынужден довольствоваться частными уроками.

С просьбой о снятии с меня судимости я обращался в 1948 году к министру ГБ, но в Вольском УМГБ мне вернули мое заявление, сказав, что право на такое ходатайство я приобрету лишь через три года после освобождения. Я был арестован в то время, когда собирался подать его вторично. Из лагеря и после освобождения я не писал жалоб, так как, по моим наблюдениям, положительный ответ получал лишь незначительный процент подававших эти жалобы. Думаю, что после XX съезда КПСС положение изменилось. Если раньше я считал, что подобное обращение является моим правом, то теперь я рассматриваю его как свою прямую обязанность. Дело в том, что я являюсь все же довольно крупным специалистом в области языков, которых я знаю большое количество (в частности, свободно владею английским, французским, немецким и испанским), и полагаю, что на государственной службе я смогу принести больше пользы, чем сейчас, когда я вынужден работать с частными лицами.

Я понимаю всю сложность обстановки, в которой мне пришлось жить и жертвой которой я оказался. Но я считал бы справедливым, если бы сейчас с меня окончательно сняли пятно ложных обвинений в контрреволюции, которое марает меня уже более восемнадцати лет, и пересмотрели мое дело на предмет моей реабилитации.

Настоятельно прошу вызвать меня в Москву для дачи соответствующих разъяснений или поручить допросить меня прокуратуре г. Фрунзе.

Публикация и примечания Э. М. Шнейдермана

Жалоба И. А. Лихачева генеральному прокурору СССР

В работе «Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел» («Звезда», 1996, № 1) значительное внимание мною было уделено вопросу фальсификации следственных документов литераторов, арестованных по сфабрикованному органами госбезопасности так называемому «ленинградскому писательскому делу». В разоблачении рожденной в недрах НКВД глобальной лжи о якобы существовавшей в Ленинграде разветвленной подпольной антисоветской писательской организации, — этой ложью наполнены десятки следственных дел и, прежде всего, протоколы допросов, содержащие «чистосердечные признания» обвиняемых, фактически сочиненные следователями Большого дома, — огромное значение приобретают свидетельства самих жертв. Подобных документов сохранилось немного. Тем ценнее публикуемое ниже заявление (жалоба) Ивана Алексеевича Лихачева генеральному прокурору СССР, датируемое 1956 годом.^* В заявлении вскрывается «технология» фальсификации документов, разоблачаются пыточные методы получения следователями показаний.

К моменту ареста Лихачев свыше десяти лет проработал в Высшем военно-морском инженерном училище им. Ф. Э. Дзержинского, сначала штатным преподавателем, затем начальником кафедры иностранных языков. Лившиц и Лихачев были арестованы почти одновременно: первый — в ночь с 25-го на 26-е, второй — 28 октября 1937 года (в тот же день в Москве арестовали Бориса Пильняка). Долгое время оба находились в одной атмосфере истязаний и лжи, дышали одним воздухом Большого дома. Из заявления видно, как было там на самом деле.

Перед нами проходит трагическая судьба автора заявления, тончайшего переводчика и литературоведа, уникального человека Ивана Алексеевича Лихачева (1902—1972), без малого двадцать лет проведшего в тюрьмах, лагерях и ссылках.

В следственном деле Лившица Лихачев упоминается неоднократно. Так, в фальсифицированном протоколе допроса Лившица от 11 января 1938 года он охарактеризован как «один из политических единомышленников» В. Л. Кибальчича,^** которому, после трех арестов (1928, 1929, 1932), ссылки в Оренбург и высылки за границу, была отведена роль главаря всего ленинградского «писательского подполья».

Подробности «антисоветской деятельности» Лихачева содержат сочиненные следователями протоколы допросов писателя Ю. И. Юркуна^*** и поэта С. М. Дагаева,^**** коллег Лихачева по работе в училище.

В протоколе допроса Юркуна от 9 мая 1938 года сказано, что Лихачев «с 1928 года находился в тесной дружбе с Лившицем, являлся участником его ан-

тисоветской группы. Был связан с троцкистом Кибальчичем, с которым поддерживал переписку и после его ареста. Имеет большие связи с фашистскими писательскими кругами за границей».^*

«Тесную дружбу» с Лившицем Лихачев на допросах отрицал: «...с <...> Лившицем виделся всего 2—3 раза», — пишет он в жалобе. В переписку с Кибальчичем во время пребывания того в 1933—1936 годах в ссылке можно поверить — данные о переписке были почерпнуты следователями, разумеется, из подвергавшихся перлюстрации писем. О связях Лихачева с «фашистскими писательскими кругами» скажем далее. Из протокола допроса Дагаева от 31 января 1938 года следует, что в конце 1936 года Лихачев вошел в созданную Дагаевым антисоветскую группу молодых поэтов. «Лихачев, — говорится здесь, — являлся типичным представителем наиболее враждебной части старой интеллигенции. Он был так называемым «чистым эстетом», ищущим в уходе в заумное беспредметное искусство (словно бы речь шла о художнике-абстракционисте! — Э. Ш.) избавление от ненавистной ему советской действительности. <...> Зимой 1936 г., когда он стал работать в Гослитиздате в качестве переводчика, я сообщил ему о нашей антисоветской группе, к которой он тогда же и примкнул».^** Далее сообщается, что Лихачев «рекомендовал <...> в Гослитиздат для переводов» книги зарубежных авторов «с явно выраженным фашистским и антисоветским направлениями. <...> Летом 1936 г. он имел свидание с Андре Жидом в Европейской гостинице, во время пребывания последнего в Советском Союзе, в Ленинграде, и передал ему свои антисоветские стихи, написанные на французском языке, для опубликования за границей».^***

Фальсификаторы явно переусердствовали, инкриминировав Лихачеву и «фашистскую пропаганду», и военный шпионаж в пользу Италии, и подготовку убийства С. М. Кирова, и участие сразу в трех террористических организациях — группах Лившица, Дагаева и в Испано-Американском обществе.^**** Даже одного из этих обвинений хватило бы для вынесения смертного приговора. Вероятно, абсурдное нагромождение обвинений и спасло Лихачева от «вышки»: когда после трех с лишним лет его пребывания под следствием и в «Крестах» дело дорасследовалось, основные обвинения отпали и осталась лишь одна улика: «неблагоприятный агентурный материал», иными словами, доносы сексотов, основанные, как нетрудно догадаться, на неосторожных, вернее, безоглядно откровенных высказываниях Лихачева и на его постоянных контактах с иностранцами.

Обвинения в «связях с фашистскими кругами», к тому времени вошедшие, если можно так выразиться, в моду у следователей, в протоколах допросов встречаются нередко (кстати сказать, они являются одной из характерных примет подделки протоколов). Дабы усугубить вину подследственных, фальсификаторы превращали в фашистов любых иностранцев, вплоть до убежденных антифашистов. В деле Лихачева фашистами оказались мексиканская певица, английская коммунистка, работник Профинтерна, итальянский историк, из фашистской Италии эмигрировавший во Францию, а также всемирно известный французский писатель, собрание сочинений которого только что было выпущено в СССР.

После окончания следствия, в августе 1940 года, постановлением Особого совещания при НКВД СССР Лихачев был осужден на 8 лет исправительно-трудовых лагерей и отправлен в Мончегорский лагерь, а в начале войны переведен в Печорский. Чем только не пришлось ему заниматься в лагере — он «работал: в аптеке, изготовлял дранку, шил рукавицы, переписывал бумаги, чертил, чистил выгребные ямы, копал землю, изготовлял электроды и протравлял старые напильники».^***** 1 ноября 1945 года, по истечении срока заключения, он был сослан в город Вольск Саратовской обл., где год проработал библиотекарем на заводе и около двух лет — сторожем-дворником. В августе 1948 года перебрался во Фрунзе и устроился библиотекарем в городскую библиотеку. Однако через три месяца, 27 ноября, снова был арестован, в начале 1949 года постановлением ОСО осужден на 10 лет ИГЛ и заключен в Озерлаг (Иркутская обл.). «В отношении режима положение в этом лагере, — вспоминал он впоследствии, — <...> решительно напоминало то, что описано Солженицыным, люди там были несравненно более интересные <чем в Печорском >, и время, проведенное в нем, я не могу считать безусловно потерянным...» ^******Замечательное признание деятельного, творческого человека!

12 ноября 1955 года Лихачев был «условно досрочно» освобожден — «сактирован» как инвалид и отправлен в ссылку, снова во Фрунзе. Работал там библиографом Научной медицинской библиотеки. Весной 1957 года был реабилитирован и летом возвратился в Ленинград. Вскоре был «восстановлен в кадрах военно-морских сил с присвоением звания майора и переведен в запас». ^*******

ГУЛАГ не убил, не озлобил Лихачева. Я запомнил его человеком необычайной доброты, отзывчивым, жадно интересовавшимся всем вокруг, в особенности музыкой и литературой. Великий меломан, он глубоко знал музыку, постоянно посещал симфонические концерты и, помимо стихов и прозы, переводил книги по музыке. Бывал на полуподпольных поэтических вечерах, которые мы устраивали с нанала 1960-х, был знаком с поэтами ленинградского андеграунда А. Волохонским, А. Хвостенко, О. Григорьевым, А. Моревым и другими. С 1959 года вел семинар переводчиков английской прозы при Доме писателя. Лишь накануне своего 60-летия, в 1962 году, был принят в Союз писателей.

После реабилитации И. А. Лихачев прожил на свободе пятнадцать лет и умер 10 декабря 1972 года.

В жалобе Лихачев пишет о «страстном интересе» к своей специальности и не скрывает возмущения, что в «Крестах» он три месяца «выдерживался без книг».

«...мы последние гуманисты, мы должны донести огни. Нам нет дела до политики, мы не управляем, мы отстранены от управления, но мы ведь и при каком угодно режиме все равно были бы заняты или науками, или искусствами. Нам никто не может бросить упрек, что мы от нечего делать взялись за искусство, за науки. Мы, я уверен, для этого, а не для чего иного и рождены». Эти слова произносит один из героев романа Константина Вагинова «Козлиная песнь» (1927) Костя Ротиков,^* прототипом которого явился Лихачев. Вагинов, несомненно, стремился передать здесь смысл его подлинных слов. В них выражена жизненная позиция, внутренняя независимость Ивана Алексеевича. Таким он был всегда и даже в нечеловеческих условиях ГУЛАГа умудрялся заниматься своим главным делом. «Во время заключения, — пишет он в автобиографии, — коротал досуги стихотворными переводами, причем перевел, главным образом по памяти, около ста пятидесяти стихотворений».^** В этой беззаветной преданности своему делу, литературе проявилась огромная нравственная сила И. А. Лихачева, которая помогла ему выстоять в жестокое, беспощадное время.

* Вагинов К. Козлиная песнь: Романы. М., 1991, с. 104.

** Автобиография от 27 октября 1961 г.

ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ СССР

копия — прокурору Кирг. ССР т. Романову

Лихачева Ивана Алексеевича,

проживающего в г. Фрунзе (Кирг. ССР),

Краснооктябрьская, 62

ЖАЛОБА

Прошу о пересмотре моего дела и о моей реабилитации.

Арестован я был в Ленинграде 26 октября 1937 года ив 1940 году осужден Особым Совещанием при НКВД СССР на 8 лет исправительно-трудовых лагерей, В лагере я находился как СОЭ,^¹ за год до конца моего срока формулировка была изменена на «участие в антисоветской организации», а когда меня освободили 1 ноября 1945 года, мне проставили в документы статью, по которой я был арестован, а именно — 58-16.

Я родился в С.-Петербурге в 1902 году. Происхожу я из состоятельной семьи. Мать до революции имела доходы от предприятия, пайщицей которого состояла. Отец был научным работником, около 45 лет проработавшим профессором 1-го Медицинского института им. Павлова в Ленинграде и в 30-х годах получившим звание заслуженного деятеля науки (см. о нем статьи: Лихачев, Алексей Алексеевич, в Большой советской и Медицинской энциклопедиях).^²

С детства я хорошо знал несколько иностранных языков и стал рано проявлять интерес к западным языкам и литературам. В 1925 году я окончил Ленинградский государственный университет по специальности западно-европейских литератур, был оставлен научным сотрудником II разряда (аспирантом), но вынужден был бросить научную работу, поступив в 1927 <году> в кадры военно-морских сил в качестве штатного преподавателя и заведующего группой иностранных языков в Высшем военно-морском инженерном училище им. Дзержинского в Ленинграде, где проработал 11 лет до октября 1937 года, когда за месяц до ареста был демобилизован «по несоответствию с аттестацией». Страстный интерес к моей специальности побуждал меня искать знакомства с иностранцами самых разнообразных национальностей, преимущественно англичанами, американцами и представителями латано-американских республик. В основном это были либо члены компартий, нередко постоянно проживавшие в СССР, либо друзья Советского Союза. Я хотел свободно владеть разговорным английским языком, который я преподавал, а также испанским, к которому всю жизнь питал большую любовь. В 1929 году в Ленинграде рядом лиц, преимущественно испанистами, окончившими Ленинградский университет, было основано Испано-Американское общество. В числе основателей был ряд лиц, ныне, насколько мне известно, благополучно здравствующих, а именно: известный литературовед и театровед Константин Николаевич Державин,^³ а также автор многочисленных учебников и пособий по испанскому языку Ольга Константиновна Васильева-Шведе^⁴ и др. Общество было официально утверждено и помещалось сначала в Союзе писателей, а потом в Ленинградском отделении Всесоюзного общества культурной связи СССР с заграницей.

Преследовало оно цели культурного общения со странами Иберии и Латинской Америки. Общество получало значительное количество литературы из этих стран в порядке обмена на литературу советскую. Кроме этого при Обществе были курсы испанского и арабского языков, оно организовывало концерты, а также лекции и доклады на политические и литературные темы. Доклады читали и лица, побывавшие в интересовавших нас странах, например, известный ботаник Юзефович.

В первые годы своего существования Общество развило довольно энергичную деятельность, но вскоре иностранные организации, рассчитывавшие на присылку большего количества обменного материала, на который у Общества не хватало денег, стали менее щедро посылать книги, журналы и газеты, интерес к Обществу в Ленинграде пал, и количество его членов с 60 сократилось до полутора десятков. После четырех лет существования Общество закрылось.

В числе первых его членов был Виктор Львович Кибальчич (Виктор Серж), литератор, родившийся в Бельгии и первую половину своей жизни проведший за границей. В СССР Кибальчич приехал после Октябрьской революции. Родным языком Кибальчича был французский. Он писал романы на темы гражданской

войны в Испании и в России и издавал их в Париже, так же как и свои переводы советских писателей. Жил он на литературный гонорар. Он свободно владел испанским языком и хорошо знал политическую жизнь Испании, в которой сам принимал участие. По своим политическим убеждениям он был троцкист, причем некоторое время в середине 20-х годов находился в заключении, но потом был освобожден. О своих убеждениях он заявлял открыто, но в Обществе это считалось лишним признаком того, что он разоружился, а так как ему поручались такие ответственные работы, как переводы Ленина, и он состоял членом Союза советских писателей, взгляды его никого не смущали. Не опасался общаться с ним и я, так как был беспартийным и в то время считал, что троцкист — тоже революционер, хотя и «второго сорта».

Вероятно в 1931 году, Кибальчич был избран председателем политической секции Общества, причем делал несколько докладов на темы текущей политики в Испании. Доклады он читал на французском языке, причем в тогдашних испанских делах члены Общества разбирались настолько мало, что вряд ли могли бы оценить, проводилась ли там какая-нибудь троцкистская оценка событий или нет. Я лично сейчас об этом ничего сказать не могу. Ходили слушать Кибальчича преимущественно потому, что аудитория наслаждалась прекрасным французским языком докладчика. С Кибальчичем я познакомился с самого начала деятельности Общества. У него была прекрасная библиотека и, в частности, очень интересовавшие меня произведения современных французских писателей, которые ему присылали парижские издательства. Общие интересы к литературе, а также желание усовершенствовать свой разговорный французский язык заставили меня искать сближения с Кибальчичем, с которым мы вскоре подружились. Когда он не бывал в Москве, я посещал его в среднем раз в месяц, бывал и летом у него на даче. Темы наших разговоров, кроме бытовых, касались почти исключительно жизни Общества и литературных вопросов. Те политические разговоры, которые я смог припомнить, изложены без искажений в протоколах допросов за 1939 год.^* Деятельность Общества, беспристрастно говоря, следовало бы оценить как положительную, хотя и недостаточно активную. Отрицательными моментами были следующие: 1) недостаточная разборчивость в отборе членов — в погоне за членскими взносами принимались практически все желающие, а также 2) то, что иностранная литература, поступавшая в Общество через работника Главлита секретаря Общества Шамсонов ^** просматривалась довольно небрежно.

Представителем Общества в Испании был избран в 1930 г. по рекомендации Кибальчича работник Профинтерна Андреу Нин,^*** несколько лет учившийся в Москве и уехавший затем в Барселону. Он энергично снабжал Общество каталонской беллетристической литературой. Вероятно в 1931 году, Нин опубликовал за границей какую-то антисоветскую статью, выяснилось, что он троцкист, и он был исключен из Общества. В 1933 году приезжала в Ленинград и жила с месяц в помещении Общества мексиканская певица Конча Мишель, дававшая этнографические концерты. Через несколько месяцев после ее отъезда Шамсонов сообщил мне, что она была троцкисткой. Вот все, что я могу сказать отрицательного об Испано-Американском обществе. Весной 1933 года Кибальчич был арестован, а затем получил два года высылки в г. Чкалов.^**** Арестовали его днем и как раз в тот момент, когда я пришел к нему за книгой. Я был задержан на время обыска и на другой день в УНКВД подвергся допросу о характере моих отношений с Кибальчичем. От меня добивались показаний об использовании последним Испано-Американского общества в криминальных целях. Ни о какой криминальной деятельности Кибальчича я не знал и после снятия допроса был отпущен.  Вплоть до моего ареста я продолжал общаться с иностранцами. Это было известно как в училище, где я работал, так и органам НКВД, которые меня от времени до времени вызывали и которым я представлял списки знакомых иностранцев. Никаких указаний о прекращении общения с ними мне не давалось. В 1937/38 <году> в Военно-морском инженерном училище был произведен ряд арестов среди командного состава. Одним из первых был арестован и я по обвинению в шпионаже, фашистской пропаганде и общении с репрессированными элементами. Сравнительно скоро я познакомился с физическими методами воздействия. Кроме этого, применялись и угрозы по отношению к моим родителям. По заключенным, находившимся в одной со мною камере, я видел, до чего могут довести шатки даже стойких людей, способных после них подписать самые невероятные вещи на родного отца и мать. Я решил не сопротивляться и идти, как тогда выражались, «в ногу со следствием».

Собственно, следствия как такового и не было. Я давал устные и собственноручные письменные показания. Из них извлекались отдельные фамилии, даты, моменты внешней обстановки, а затем довольно неуклюже стряпался приключенческий роман самого дурного вкуса. Главный «протокол» был мною подписан в уже готовом и отпечатанном на машинке виде. Никакого допроса он не отражал. Мне предлагалось заучить эти небылицы для выступления на суде... Впоследствии в этой фальшивке была сделана фальшивка второго порядка. Был изъят лист, где я «признавался» в хранении оружия у себя на квартире, и заменен листом, где я «признавался» в том, что вел наблюдение за окнами квартиры С. М. Кирова. Подпись моя была искусно подделана. Менее искусно — чернилами другой концентрации — была вписана фамилия какого-то итальянского консула или поверенного (теперь не помню) в протоколах о моем мнимом шпионаже.

В самом начале следствия мне было предложено «признаться» в шпионской деятельности в пользу какой-нибудь иностранной державы. В качестве завербовавших меня лиц мне были предложены на выбор трое: 1) один преподаватель немецкого языка, собиравшийся поступить к нам в училище, но не явившийся по неизвестным причинам к началу учебного года из Саратова, где он проживал (следователь сказал, что он расстрелян), 2) англичанка, член Британской компартии, Констанца Паркер, на которой я одно время собирался жениться, и 3) молодой итальянский историк, антифашист, приезжавший в Ленинград в 1936 году для написания диссертации о французском просветителе Дидро по материалам Рукописного отдела Публичной библиотеки, с которым я подружился. Звали его Франко Вентури^* и жил он в Париже.

Поскольку я не мог ему повредить, я выбрал последнего, после чего были состряпаны фантастические протоколы о моем шпионаже в пользу Италии, где я сообщал сведения о неизвестных мне тактических данных подводных лодок и быстроходных тральщиков, о существовании которых я даже не подозревал. Разумеется, никаких сведений от преподавателя кораблестроения Дроздова я о них не получал. Обстановка в училище была такова, что какой-либо повышенный интерес у преподавателя иностранных языков к каким бы то ни было не имеющим до него касательства секретным сведениям вызвал бы по меньшей мере недоуменный вопрос: «А вам на что это знать?»

Вслед за этим мне было предложено в письменной форме ответить, в чем заключалась криминальная деятельность Испано-Американского общества.

Так как никакой криминальной деятельности не было, а писать заставляли, я изложил все, что я знал об Обществе, подчеркнув все перечисленные выше отрицательные моменты, но от истины не уклоняясь.

На основании фамилий, дат и обстановки, почерпнутых из моих показаний, а также, по-видимому, из других источников (вероятно, из показаний арестованного в то же время секретаря Общества Шамсонова) была создана небылица о существовании под вывеской Испано-Американского общества подпольной террористической организации, получавшей директивы чуть ли не от самого Троцкого. Мирные научные работники и педагоги были превращены в террористов. Каким-то образом к делу Испано-Американского общества были присоединены арестованные в то время преподаватель ВМИУ Дагаев, его приятель поэт Калитин,^** знакомые Кибальчича — поэт Бенедикт Лившиц и литератор и художник Юрий Юркун (с Дагаевым и Юркуном я был знаком довольно близко, с Калитиным и Лившицем я видался два-три раза). Если сопоставить «показания», данные на меня за это время, я должен был состоять сразу чуть ли не в четырех контрреволюционных организациях различных оттенков. У следствия настолько разыгрался аппетит, что оно подбиралось даже к писателю Николаю Тихонов^*** и к жене Ильи Эренбурга^****... Фантастичность всей этой писанины бросается в глаза с первого же чтения. В 1940 г., когда мое дело было еще свежо в моей памяти, я написал на имя заместителя прокурора Балтфлота детальное опровержение. Помню, мне удалось даже сослаться на алиби. Это опровержение фигурировало в моем деле в момент окончательного его подписания. Не знаю, сохранилось ли оно, так как, если не ошибаюсь, подшито оно не было. Поскольку ложь переплетается в этом материале с истинными лицами, датами и обстановкой, необходимо было бы детально разобрать дело при участии кого-либо из оставшихся в живых обвиняемых. (Следствие мне сообщило, что Дагаев, Калитин, Лившиц и Юркун были расстреляны.)^*****

После того как мое дело было состряпано, мне было предложено пойти на очные ставки с другими обвиняемыми. Но здесь я, подписавший без непосредственных физических воздействий лживые и клеветнические протоколы, почувствовал нравственную невозможность, переходящую в физическую неспособность,

возводить напраслину на своих ни в чем не повинных друзей и знакомых. Меня три раза избивали, один раз в четыре руки и четыре ноги, до полубессознательного состояния, но очных ставок из меня не выбили.

С конца 1938 года в моем следствии наступил перерыв. Весной 1939 года я был переведен в одиночку в Кресты, где выдерживался без книг и без прогулок три месяца, после чего был вызван следователем, не без борьбы с моей стороны зафиксировавшим в двух протоколах ложность моих мнимых показаний, а также содержание моих разговоров на политические темы с Кибальчичем. Весной 1940 года меня вызвал, в связи с окончанием моего дела, заместитель прокурора Балтфлота, сказавший мне, что, конечно, я не шпион и не террорист, что мне «подвезло», так как я должен был быть расстрелян, но что поскольку на меня имеется неблагоприятный агентурный материал, я не могу быть выпущен на свободу. В конце лета мне объявили постановление Особого Совещания о том, что я осужден на 8 лет ИТЛ.

За три месяца до окончания моего срока я был из лагеря вызван в Ленинград по поводу дела, о котором меня заставили дать подписку, что я никогда никому не разглашу причины моего вызова под страхом внесудебной ответственности. Речь здесь шла о ложных показаниях, данных на меня знакомыми, в этот момент арестованными. О вынужденности этих показаний я Мог судить по следующему обстоятельству. Допросы и мои, и моих знакомых происходили, видимо, в одном и том же кабинете. Перед тем как ввести заключенного в кабинет, его заставляли нередко ждать у дверей. И вот на стене у дверей кабинета я увидел несколько строчек, нацарапанных моими знакомыми, говоривших об их невин<ов>ности и о даче ложных показаний под пыткой.

Особых воздействий на меня во время этого следствия не оказывали, кроме того что все допросы я выстаивал (но не более нескольких часов, обыкновенно двух). Объяснения, которые я дал, были, очевидно, признаны удовлетворительными, и я был освобожден 1 ноября 1945 года.

Мне было предложено поселиться в Саратовской области, где я и обосновался в г. Вольске.

Мое прошлое мешало мне получить достаточно оплачиваемую для поддержания своего существования работу, и я вынужден был взять место сторожа-дворника в местной детской библиотеке, где я проработал около двух лет, зарабатывая частными уроками языков. Поиски работы заставили меня съездить в 1948 году на три недели в Москву к вдове моего двоюродного брата Марии Яковлевне Сумароковой, занимавшей должность профессора английского языка в двух институтах и обещавшей похлопотать обо мне в Министерстве высшего образования, а также познакомить меня с руководителями кафедр иностранных языков того же министерства, собиравшимися в июне 1948 года на всесоюзное совещание. Таким образом она думала обеспечить мне место где-нибудь на периферии. В Москве я жил у Сумароковой без прописки, опасаясь, что, если я явлюсь прописываться, меня заставят покинуть город прежде, чем я добьюсь каких-либо результатов с поисками места. Однако ни во время переговоров о месте, ни в заполнявшихся мною анкетах я не скрывал факта своего ареста, что, по-видимому, и привело к бесплодности всех хлопот. В Москве я познакомился с народным художником Киргизии скульптором Ольгой Максимилиановной Мануйловой,^¹ пригласившей меня переехать в г. Фрунзе, где, по ее словам, была большая нужда в специалистах по иностранным языкам. Ее совету я последовал и в августе 1948 <года> поселился в г. Фрунзе. Хотя в паспорте моем не было с самого начала пометок о том, что я отбывал срок, я не был уверен, что меня пропишут в городе, и поэтому прописался в пригороде, живя фактически во Фрунзе. Работу мне удалось найти в городской библиотеке. 27.11.48 года меня вторично арестовали, когда с конца 1948 года начались повторные аресты лиц, подвергавшихся ранее репрессиям. Формальным поводом для ареста послужил факт рекомендации мной одному из читателей библиотеки книги «Ленин и искусство» (изд. Союза писателей, 1932), в которой находились отрывки из воспоминаний Бухарина и Радека, книги, подлежавшей изъятию, но по недосмотру оставленной на полке. Рекомендовал я эту книгу моему знакомому как подробно иллюстрирующую отношение В. И. Ленина к Маяковскому в связи с разговором, который мы имели на эту тему. Истинной же причиной, насколько я мог понять из разговоров со следователем, явился тот факт, что мой знакомый Франко Вентури, итальянец-историк, с которым я дружил в 1936 году и в антифашистских взглядах которого я был убежден, появился после войны в Москве в качестве культур-атташе итальянского посольства, причем, по словам следователя, пытался восстановить со мною связь.

Очевидно, желанием возобновить связь с Вентури была истолкована органами государственной безопасности и моя поездка в Москву в поисках работы. Между тем я не только не подозревал о существовании Вентури в Москве, но даже принял прочитанную мне справку из МГБ за уловку следствия и убедился в ее подлинности лишь в лагере, когда встретил там бывшего хранителя библиотеки Вольтера при Ленинградской публичной библиотеке Гордона,^¹ лично беседовавшего с Вентури. когда тот принес в дар библиотеке свою книгу о Дидро, написанную им по материалам, собранным в 1936 году.

Мое третье следствие повторяет частично материалы следствий первого и второго. Добавлены допросы о моих отношениях с одной семьей в Вольске. Один из членов этой семьи по фамилии Ракова, вместе с двумя знакомыми ее, часто у нее бывавшими, была так же, как и они, репрессирована в 1937/38 годах в связи с арестом ее мужа. Впоследствии все трое были освобождены по актировке как инвалиды. Эти лица принимали деятельное участие в подыскании мне работы и уроков, когда я приехал в город, мне совершенно чужой. Они оказывали мне материальную и моральную поддержку. В 1947 году муж сестры Раковой, сама Ракова и ее знакомая Баранова были арестованы и осуждены по ст. 58-10. Никто из этих лиц, ни свидетели по их делу не дали на меня компрометирующих показаний. Когда речь зашла о тех разговорах, которые я вел в их кругу, я пересказал все, что помнил, и пять моих высказываний были признаны криминальными.

Помню из них сейчас четыре: 1) что 25 лет наказания слишком долгий срок, 2) что лица, попадающие в лагерь по политическим статьям, зачастую после общения с уголовным элементом теряют свою честность; 3) что я люблю искренних советских писателей; 4) что я не верю в насильственную смерть Горького.

Далее, мне старались приписать измену родине на основании того, что, во-первых, я, будучи на военной службе, сообщил итальянцу Вентури, сколько составляет моя месячная зарплата; что, во-вторых, зимой 1936 года, во время пребывания Вентури в Ленинграде, я сказал ему о том, что в городе говорят о наборе переводчиков для Испании; и что, в-третьих, моей хорошей знакомой англичанке Констанце Паркер я весной 1932 года сообщил, что летом отправлюсь в учебное плавание на Каспийское море вместе со своими учениками.

Вместе с фактом рекомендации мной подлежащей изъятию книги этим, кажется, исчерпывается все, что вменялось мне в вину.

Материал последнего следствия в общем соответствует действительности, хотя и не представляет всей правды. Все то, что могло охарактеризовать меня с положительной стороны, было исключено. Весь материал сгруппирован сугубо тенденциозно. Достаточно сказать, что следствие сочло нужным вспомнить даже о том, что мой прадед, умерший в 1869 году, владел фабрикой! Имеются в материале некоторые передержки — я расписался в космополитизме, не зная, какое сугубо отрицательное значение приобрело это слово, так как осуждение космополитов произошло, когда я был уже арестован. Факт, что я не донес на моих Вольских знакомых, приписали страху, между тем как я говорил, что доносить мне претит. Мне сказали на это, что я в таком случае не советский человек. Я согласился на формулировку «не вполне советский». Потом следователь и прокурор (если не ошибаюсь, на эту тему было два допроса, один при прокуроре) решили, что мою «неполную советскость» лучше связать с влиянием буржуазной науки и литературы, которое я испытывал во время обучения в университете, когда мы почти исключительно пользовались иностранными пособиями. Особенно возражать я не стал, так как, возможно, был в этом в какой-то мере повинен. Есть и другие мелкие искажения, которые слишком долго было бы перечислять.

На следствии со мной обращались терпимо. Возражать приходится против попыток вписывать в протокол слова уже после допроса. Так, после перечисления сведений, которые я сообщил иностранцам (речь идет о вещах, упомянутых выше), начиналась с красной строки фраза: «шпионских сведений я не давал». Следователь приписал слово «других», так что фраза получилась: «других шпионских сведений я не давал». Выходило, что я признаюсь в шпионаже. Я вовремя заметил подделку и не согласился подписать протокол. Далее, якобы от моего имени, когда я сидел под следствием, посылались записки одной моей знакомой во Фрунзе. Наконец, начальник следственной части т. Лившиц оказывал на меня давление, сокращая количество продуктов, выписываемых мною из тюремного ларька, до ничтожного минимума, и держал меня таким образом в течение нескольких месяцев впроголодь. Отмечу, что свидетелей по моему делу нет, но я не собираюсь пользоваться этим и отрицать то, что действительно было. Мне даже на очной ставке пришлось убеждать лицо, которому я давал книгу о Ленине,

признаться в том, что он ее от меня действительно получил, так как оно пыталось этот факт отрицать.

Однако я считаю, что и в первом моем деле, и во втором криминальных моментов нет, так как в моих действиях отсутствовал злой умысел. Постановлением Особого Совещания в 1949 году я был осужден на 10 лет ИГЛ по статье 58-10, ч. 1 и направлен в режимный Озерный лагерь. После отбытия семилетнего срока я как актированный инвалид был условно досрочно освобожден 12 ноября 1955 года по Указу от 3 сентября 1955 года.

В Ленинград и Москву, где живут мои родственники, меня не пустили (собственной семьи у меня нет, а родители и брат умерли, пока я был в заключении и высылке). Живу я в настоящее время в г. Фрунзе у знакомых.

С получением работы по специальности (преподавание языков, литературная и библиотечная работы) у меня встречаются затруднения, так как никто из руководителей, к которым я обращался, принять меня на службу не хочет, и в настоящее время я вынужден довольствоваться частными уроками.

С просьбой о снятии с меня судимости я обращался в 1948 году к министру ГБ, но в Вольском УМГБ мне вернули мое заявление, сказав, что право на такое ходатайство я приобрету лишь через три года после освобождения. Я был арестован в то время, когда собирался подать его вторично. Из лагеря и после освобождения я не писал жалоб, так как, по моим наблюдениям, положительный ответ получал лишь незначительный процент подававших эти жалобы. Думаю, что после XX съезда КПСС положение изменилось. Если раньше я считал, что подобное обращение является моим правом, то теперь я рассматриваю его как свою прямую обязанность. Дело в том, что я являюсь все же довольно крупным специалистом в области языков, которых я знаю большое количество (в частности, свободно владею английским, французским, немецким и испанским), и полагаю, что на государственной службе я смогу принести больше пользы, чем сейчас, когда я вынужден работать с частными лицами.

Я понимаю всю сложность обстановки, в которой мне пришлось жить и жертвой которой я оказался. Но я считал бы справедливым, если бы сейчас с меня окончательно сняли пятно ложных обвинений в контрреволюции, которое марает меня уже более восемнадцати лет, и пересмотрели мое дело на предмет моей реабилитации.

Настоятельно прошу вызвать меня в Москву для дачи соответствующих разъяснений или поручить допросить меня прокуратуре г. Фрунзе.

Публикация и примечания Э. М. Шнейдермана