Альгирдас ЧАРНЕЦКИС

Л. Чарнецкис родился в 1924 г. в Лондоне в семье дипломата независимой Литвы. В 1925 году его отец был переведен на работу в Рим. Там А. Чарнецкис учился в основанном французским писателем Шатобрианом лицее. Когда отец был отозван в Литву, семья Чарнецкисов в 1939 году вернулась в Каунас. Отец был назначен директором департамента Права и администрации Министерства иностранных дел. Вначале А. Чарнецкис учился в гимназии им.М.Печкаускайте. Когда в 1940-ом году Литва была Оккупирована, гимназии были реорганизованы, А. Чарнецкис перешел учиться в выпускной класс VIIl-ой средней школы г. Каунаса. Мать А. Чарнецкиса была подданной Америки, поэтому посол США Норем посоветовал ей с семьей срочно выехать в Америку. Вопрос этот обсуждался дома. Однако отец, большой патриот Литвы, сказал: "Родился в Литве и в Литве хочу умереть".

14 июня 1942 г. семья Чарнецкисов была сослана в Алтайский край (отец был отлучен от семьи на товарной станции в Шанчае, больше семья никогда его не видела). Весной 1942 года семья Чарнецкисов была сослана в полярную зону — устье Лены. -Их высадили в Мостахе. Из-за ухудшившегося здоровья в 1950 г. А. Чарнецкиса из Мостаха перевели в Якутск.

В Литву А.Чарнецкис вернулся в 1959 году. В настоящее время проживает в Каунасе.

ДАМА С СОБАЧКОЙ

Усть-Кут, небольшая деревушка на берегу Лены, в конце лета 1942 года стала свидетелем операции, очень типичной для Советского Союза, и, разумеется, не вмещающейся ни в какие рамки человечности.

У берега на причале стояли баржи грузоподъемностью в тысячу тонн. Трюмы были полны жертвами учителя, отца и вождя всех народов: их были тысячи, в большинстве женщины и дети. Через трое суток караван из четырех барж после трехкратного гудка парохода, двинулся в путь.

И поплыл караван в сторону Мостаха, а в трюме в страшной тесноте сидели, плакали литовцы...

Прошло около двух недель. Страшная советская "мясорубка" планомерно крутила свой острый ножик и систематически выдавала свою "продукцию" в виде покойников на берега Лены. Помаленьку менялся берег, редели леса и исчезла последняя надежда быть высиженными на берег, чтобы заглушить муки жестокого голода ягодами, грибами или какими-нибудь травами. Вокруг сколько ни окидывай взглядом серая вода с кое-где сереющими низкими, небольшими островками.

Сильно похолодало, и ртутный столбик термометра, если таковой имелся бы, колебался бы от +2"С до +5"С.

Куда же, черт возьми, "товарищи энкаведисты", везете этот невинный "груз"? Всех мало-мальски способных мыслить пассажиров "круиза" этот вопрос все более тревожил. Никакого просвета. Ответить на вопросы куда, зачем, за что, наконец, пытаться найти человеческую логику и понять генезис этой драмы — бесплодное занятие. Итак было ясно; вскоре предстоит борьба за выживание.

Тем временем пароход "Ленин", попыхивая своей стальной трубой, безжалостно двигал караван вперед, прямо на Север.

Прошла еще неделя, прошли дельту Лены и её архипелаг. Перед нами открылась бесконечная водная даль. По левую сторону барж тянулась серая холодная бесконечность. По правую сторону едва различимый сквозь мглу и легкую морось берег свинцового цвета. Вот здесь и состоялась встреча с морем "Лаптей" — морем Лаптевых.

Вскоре доплыли и до своей конечной точки — Мостаха. Всю прибывшую "публику" принял в свои объятия владыка трех "хижин", двух лодок и нескольких тысяч бочек —"товарищ" Тугарин Михаил Степанович.

Нашу семью, маму с пятью детьми, с хлебом и солью на берегу никто не ждал, да и телогрейки, или фуфайки, под ногами не валялись, а они более всего были необходимы в суровом климате, Я был старшим — восемнадцатилетним, младшие — близнецы — едва перевалили за восемь, сестра меж двумя полюсами молодой смены, ей было 14 лет.

"Одних баб, да с малышами, твою мать,— _закричал "товарищ" Тугарин,— что я тут со всеми вами буду делать?! Мне нужны рыбаки, а не "интеллигенты". Так нас приветствовал король Мостаха! Владыка этот жил не один. Жена у него была Зоя, брюнетка среднего роста, доволь-

но хорошенькая, с красивым личиком и большими черными скучающими глазами, выдающими ее молодой темперамент, истосковавшийся по зрелищам и "тряпкам". Детей у них не было, зато держали небольшую упитанную симпатичную собачку. Её муж Тугарин был крупным, высоким, хорошо сложенным мужчиной. Носил он медвежью доху и большую меховую шапку. Как человек, он не был для нас плохим. Хорошо понимал трагизм ситуации, поэтому не травил нас чрезмерно строгими командами и указаниями.

Оглядимся и посмотрим, что представляет собой этот Мостах? Мы привезены сюда не как какая-то временная экспедиция исследователей Арктики, а как элемент, или, точнее выражаясь, как вредительский контингент. Бесконечно важно нам было как можно быстрее ознакомиться с этим "милым" уголком природы, чтобы в самом ближайшем будущем избежать неожиданных сюрпризов. В конце концов здесь Арктика, а не милые к сердцу пейзажи Литвы. Ответ на этот вопрос следовал бы такой: во-первых, вставал самый главный вопрос, вопрос топлива? Итак, обойдя Мостахский мыс, увидели со стороны моря на расстоянии не менее километра большой залив, утопающий в холодной мгле. Тут мы обнаружили очень много морем выброшенные древесины. Ранней весной в половодье льды и воды Лены сметают на своем пути затопленную тайгу и всю древесину выносят в море. Летом часть этой древесины сильные ураганы выбрасывали в этот залив, в котором она столетиями скапливалась и из-за низкой температуры не гнила. В начале этого залива хозяин приказал строить юрты. Позднее там выросла деревушка наших ссыльных из домиков, крытых дерном.

Рыбачили в Мостахе на расстоянии полутора -километров от поселка. Вначале рыбы было очень много. Первым неводом вытянули более 15 тонн. Всю её необходимо было перенести в "засолку", находившуюся на расстоянии половины километра от места ловли рыбы. Отчасти нас радовало такое изобилие рыбы, но позднее выяснилось, что этот адски тяжелый труд был почти неоплачиваемым. Кроме того, нам запрещалось брать рыбы домой или, точнее выражаясь, в палатки, пока юрты не были построены. Украдкой от бригадиров и начальников отобранную рыбу мы прятали в песке, а ночью приходили её забирать. Пойманные за одну рыбу наши соотечественники

схлопотали тюрьму и оттуда уже не вернулись. С приходом зимы вся рыба мигрировала в теплые моря и пришел, неизбежный голод. Желая хоть что-то добавить к шестистам граммам хлеба, необходимо было промышлять пищу, а "пища" была здесь же, под носом. Начались поиски съестного на свалке. Ещё осенью отходы очищенной рыбы мы выбрасывали на помойку, которая все росла и превратилась в огромную смерзшуюся ледяную глыбу. Теперь в этой глыбе заостренными ножами мы выковыривали выброшенные рыбные "деликатесы". В этих помоях, конечно, было всего, но мы с особой кропотливостью отделяли старые кишки от испражнений. От ударов ножа откалывались маленькие желтые кусочки льда, попадая на теплое лицо, растаивали и, засохнув, источали отвратительный запах. Принося "сокровище" в юрту, добавив изрядную порцию соли, варили такой бульон, при воспоминании о котором сегодня выворачивает желудок и сжимается горло, но тогда все это не имело значения, так как жить нужно было, в конце концов, приспосабливаться к такому меню. C'est la vie sovietigue, ничего не поделаешь. Вначале эта пища была привилегией "дебютантов" голода. Позднее, когда появилось больше "любителей" этого бульона, ресурсы сильно начали уменьшаться и начал маячить призрак настоящего голода. Наконец, когда в мусоросбросе остались лишь человеческие испражнения и моча, дохнуло видениями светлого будущего. Нужно было искать хоть что-то пригодное для еды. Куда ни глянешь, три составных: снег, лед и дрова в морозном "соусе" — все несъедобное!

Еще пару недель держались, собирая по углам "засолки" оставшуюся со времен лова рыбную чешую. Смешивая ее с солью, пекли очень пикантные блины или, после хорошей отварки, когда они чуть-чуть смягчались, добавив несколько крошек хлеба, варили сказочный бульон, называемый чешуйчатым. Но пришел конец и чешуе. Январь был темный и очень холодный. Что теперь будем есть? Как дальше переносить муки страшного голода? Как? Как выжить большой семье, когда зима в самом разгаре?!

В это время нас гоняли на строительство "засолки". По указанию хозяина, ее необходимо было расширить и покрыть крышей. Мой скромный труд на этой стройке заключался в тесании бревен для стен. Работал топором, выделенным мне властями. Мерзли руки, не было сил. Угроза

вымирания соотечественников стала реальностью. Наша семья полностью потеряла надежду выжить.

Очень рискованный план давно уже вертелся в голове. Последняя продукция летней рыбалки остались не вывезенной в Мостахе и охранял ее с ружьем сторож Сорокалетов. Три ряда бочек с засоленной рыбой лежали на берегу, занесенные снегом. Выбрав потемнее ночь, без луны и северного сияния, решился я пробраться к этим бочкам и сколько позволят обстоятельства, украсть рыбы. После работы, когда ссыльные разошлись по домам, забрался под доски, которыми в "засолке" начали настилать пол. Там меня, конечно, никто не видел и было безопасно. Пролежать, несмотря на сильный мороз, и решил не меньше двух часов, пока весь Мостах не заснет. Сторожу поставили возле поленницы небольшую будку со стороны моря, где была наибольшая вероятность подкрасться ворам. Оттуда хорошо просматривался этот заманчивый объект. Зверски замерз и пролежать больше часа не смог. Вылез из своего укрытия и начал первый этап операции. Необходимо было проползти берегом до поленницы. Как вождь индейцев Виннету, ползком на животе этот этап одолел без труда. Далее — самый ответственный остаток пути. Теперь мог двигаться только в те моменты, когда сторож растапливал свою печурку или кочергой ворошил горящие поленья. В те несколько секунд, без риска быть услышанным и увиденным прополз около двух-трех метров вперед. Часа через два, полных необыкновенного напряжения и холода, дополз до первой бочки, которая скрывала меня от будки сторожа. Достав топорик, выжидал, когда смогу нанести удар по обручам бочки. Обручи бочек в те времена делались колотыми пополам ивовыми прутьями, поэтому перерубить их мог без особого шума. В конце концов ударил по ним и бочка "расцвела", словно цветок лотоса. Мне осталось лишь придержать крышку, чтобы она без шума опустилась на снег. Показался весь первый слой — красиво прижавшихся одна к другой, рыбы цвета темного серебра. Живо засунул несколько слоев "кондевок" в мешок. Когда отполз на безопасное расстояние от сторожа, перебросил мешок на плечи и пустлся в сторону своей юрты, находившейся на противоположной стороне полуострова. После такого нервного напряжения я шел счастливый по тундре, неся 5-6 килограмм рыбы.

Недалеко от юрты увидел в темноте человеческую фигуру, которая, не спеша, приближалась ко мне. Незаметно бросил мешок в сторону и приблизился к ней. Это был Тадас Аравичюс — мой лучший друг из той же юрты. "Откуда ты, Альгис, так поздно?"— спросил меня очень" удивившийся Тадас. "Тебе, Тадас, могу сказать, откуда я и чем занимался." Отвел его к брошенному мешку и, вынув несколько рыбин, тут же их съели. Французская поговорка "Аппетит приходит во время еды", видимо, лишь частично соответствовала сложившейся ситуации. Решили повторить эту мою операцию.

Возможно, у кого-то возникнет вопрос, отчего в ту холодную темную январскую ночь, когда от бед и лишений всех наших изголодавшихся соотечественников спасал только глубокий сон, по тундре Мостаха одиноко гулял мой приятель Тадас? Когда все засыпали, он каждую ночь выходил на улицу, чтобы побыть один на один с собой и погружался в размышления. Наша операция, потребовавшая неимоверных усилий и нервов, была удачно осуществлена, и мы оба, счастливые, но зверски замерзшие, вернулись в юрту. "Видишь, Альгис, Бог нам помог",— сказал Тадас.

Моя семья, поднятая из глубокого сна, набросилась на рыбу. Ели ее с кишками и головами, ничего не выбрасывая.

После нескольких минут блаженства к нашим нарам подошли двое мужчин. Один из них был Ч.М., а другой — С.Т. Угрожая, что донесут на меня, они потребовали две трети рыбы. Получив от нас ту нить, на которой держалась наша жизнь, они пошли к Тадасу. Бедняга со страху отдал почти все.

Да, голод обесчеловечил товарищей по общей трагической судьбе! Это нанесло обиду и боль нашей большой семье. Вскоре после этого, недели через две, в конторе Мостаха давали зарплату. После работы сюда полным-полно набилось вшивых, оборванных и изголодавшихся ссыльных. В этой комнатушке за невысокой деревянной перегородкой стояли два стола. На одном стояла керосиновая лампа и сидела средних лет женщина, также ссыльная литовка, Кучконе. Она была назначена выдавать по списку "мизерные" рублики за наш тяжелый труд. За другим столом, расстегнув свою мощную доху и развалившись, сидел хозяин Тугарин и наблюдал. Около шести

часов вечера резко отворилась дверь и вошла молодая женщина с красивым свежим личиком, одетая в черную шубку. За ней вбежал ее любимый песик Шарик.

Томно взглянув в сторону мужа, она подчеркнуто громко сказала ему: "Миша, я напекла твои любимые пирожки с рыбой. Пошли домой, поедим пока горячие!"

От одной мысли о такой еде у нас ноги стали подкашиваться. У них и муки, и мороженой рыбы было сколько душе угодно. Мы с младшим братом Витасом стояли воз-ле дверей. Думали только об одном, о тех оставленных в домике в нескольких шагах от нас пирожках с рыбой.

А, может, воспользоваться случаем, сигануть в домик хозяина и, черт побери, забрать все пирожки?! В тот момент я их чувствовал в своих руках, во рту, в желудке. Но тут я почувствовал трущегося между мной и братом Шарика. Мелькнула другая мысль. Умять этого жирного, хорошо откормленного "поросенка". Резко присел и схватил его за загривок. Он даже не пикнул. Под прикрытием Витаса я быстро уволок его на улицу. Тем самым топориком, которым недавно разрубал обручи бочки, сильно ударил его по голове и, быстро засунув в мешок, понесся в сторону юрт. Нести в юрту было рискованно. Вот-вот могли произвести обыск. Добычу решили унести в сарай для трупов, находящейся в конце поселка. Это была небольшая юрточка, в которой накапливались жертвы нашего "любимого" вождя и "товарища", пока им не будет выдолблена неглубокая могилка на сопке с крестами.

Войдя в юрту обнаружили в темноте два трупа, прикрытых старыми мешками. Присев между ними на корточки, вытащили свою жирную собачку.

"Витас, голову разделим поровну, а оставшуюся часть отнесем маме, братишкам и сестренке, согласен?" "Скорее, Альгис, разруби ему голову и давай жрать, жрать — больше не могу терпеть". Поскольку в юрточке было темно, передвинулись поближе к приоткрытой двери. Улицу освещал молодой месяц, а на небо яркими соцветиями раскачивались складки Северного сияния. 'Теперь мог довольно точно разрубить собачью голову на две равные части. После этой жуткой акции, противной нашей натуре, хлынула кровь, которую мы тут же стали пить. Из всех уголков черепа высосали теплые мозги. Пальцами выколупали глаза и проглотили, как устриц. Вдоль разрезанный язык показался особенно вкусным. Остановиться

не хватило воли. "Альгис, разрежем ему живот и насладимся его желудком, ведь он же выкормленный!.." Печень и почки глотали маленькими кусочками, чтобы подольше продлить свой уникальный ужин. Проделав это, решили, что если когда-нибудь живыми выкарабкаемся из этого проклятого притона, то обязательно будем печень животных есть только в сыром виде. Ничего вкуснее не приходилось есть.

Мороз был крепкий, и не заметили, как быстро все мерзло. Острие топора покрылось закаменевшим мясом и шерстью собачьей шкуры. Завернув оставшуюся часть в мешок, отнесли ее в юрту. Там поспешно сняли с тушки шкуру и вместе с двумя половинками черепа быстро спрятали в снегу. Собачье мясо отдали маме, а она, тщательно соскоблив его ножом с костей, сырым поделила маленькими кусочками всей нашей семье.

В ту же ночь черная, холодная и немая прорубь поглотила обсосанные, белые, как снег, косточки. Бедняжка Зоя все еще продолжала жить надеждой, постепенно угасающей: "Должен вернуться...найдется...может прибежит?.."

Так и закончилась эта далеко не чеховская история о даме с собачкой.

Перевод А.МИНДЕРЕНЕ.