Я родилась 11 сентября 1904 года в небольшом поселке Тростяница Гродненской губернии. Здесь находилась педагогическая семинария, которую окончил мой отец, оставшийся там уже в качестве преподавателя.

Мать моя, тоже учительница, выпускница среднего закрытого учебного заведения в Вильно, работала в районе Беловежском пущи, где одно время преподавал и отец. Там они познакомились и поженились. После замужества, как тогда было принято, мама больше не работала, все свободное время занимаясь рукоделием.

Когда мне было два года, родилась сестренка Зоя. Я очень ее любила и, сознавая свое старшинство, оберегала. Однажды даже бросилась спасать ее от бодливой коровы. К счастью, поблизости оказались взрослые и спасли нас обеих.

Запомнилась мне встреча с незнакомым дедушкой, который копал яму недалеко от нашего дома. Когда я подошла к нему, он сказал мне, что в эту ямку посадит деревце и на нем будут расти

груши. Груши — игрушки... таких тонкостей языка я еще не различала, и Тростяница в моей памяти осталась как страна, где растет пушистое дерево с прекрасными игрушками.

Но были и более мрачные воспоминания. В доме жил большой и страшный кот Леня. Он молниеносно врывался в комнату во время моего завтрака или обеда и, если няня не успевала накинуть на него специально приготовленное для этого одеяло, ударом лба сшибал меня со стула и завладевал моей едой. Говорили, что вступать с ним в бой безоружным нельзя — выцарапает глаза.

С Тростяницей в моей памяти связан и первый опыт познания законов физического мира. Мы с мамой — в деревенской избе, в красном углу висят иконы; под иконами стол, а возле него под прямым углом две скамейки. Я с удовольствием вышагивала взад и вперед по этим скамейкам, а потом решила «пройтись» на этой же высоте и по всей избе и смело шагнула за скамейку. Хозяйка избы, прикладывая мокрое полотенце к шишкам на моем лбу, все повторяла: «И чого она?» Но дать ей логическое обоснование моего шага я еще не могла.

В Тростянице мы прожили не очень долго, так как семинария скоро сгорела. Виновником пожара оказался «Демон». При семинарии был драмкружок, и готовили постановку лермонтовского «Демона», что вызывало резкое недовольство многих жителей поселка. Но спектакль все же состоялся, и в ту же ночь в здании вспыхнул пожар.

Отцу предложили место учителя в Виленской воспитательно-исправительной колонии, и он согласился.

Это было сказочно красивое место, и я всю жизнь тоскую но нему. Примерно в четырех километрах от Вильно и в одном километре от станции Ново-Вилейск (теперь уже слившейся с городом) находилось бывшее имение Вилюцьяны. Весь район, благодаря своей живописности, назывался русской Швейцарией. Небольшая равнина окружена невысокими горами, покрытыми лесом, а предгорья весной и летом утопают в цветах. Там находилась

наша любимая горка, довольно высокая, на которую мы взбирались и затем катились вниз. И еще было много чудесных уголков, и цветов, и грибов, и даже зайчат.

В этом имении организовали трудовую воспитательно-исправительную колонию для несовершеннолетних. Состав воспитанников был разнородным, включая сына гродненского губернатора и сына какого-то железнодорожного генерала Алешу Свешникова, который впоследствии трагически погиб (утонул). В колонии содержались и мелкие воришки, и другие трудновоспитуемые дети: как сироты, так и имевшие состоятельных родителей. Все они получали какую-то специальность. Колонии принадлежали мастерские: переплетная, сапожная, слесарная, кузница, а также молочная ферма, скотный двор; имелся и свой выезд. Кроме того, колония владела довольно большим земельным участком, где воспитанники работали под руководством агронома с использованием новейшей техники. Помню, как была приобретена только что появившаяся тогда жнейка и из соседних районов приезжали знакомиться с ней.

Воспитанники выходили на работу в сопровождении надзирателей. Один из надзирателей по фамилии Снопко создал прекрасный духовой оркестр, и по воскресеньям бывала «музыка». Зимой, в соответствии с уровнем развития и знаний воспитанников, велись занятия по программе средней общеобразовательной школы.

К мальчикам-католикам приезжал ксендз, так же как к православным — священник и к евреям — раввин. Помню одного симпатичного молодого раввина по фамилии Беккер. Он всегда обедал у нас после занятий, дарил мне интересные книги. Меня интересовала бутылка с водой, которую он всегда привозил, если приезжал в субботу. Потом мама мне объяснила, что, по закону Моисееву, евреям в субботу разрешается передвигаться только по воде, а так как из Вильно к нам можно добраться лишь по суше, то он в поезде садился на бутылку с водой, и закон, таким образом, не нарушался. Был в колонии и медпункт, в котором командовал очень

решительный фельдшер Дидеркович. В серьезных случаях приезжал из Ново-Вилейска безотказный врач Владимир Наумович Рит. Небольшого роста, еврей, крестившийся ради возможности жениться на русской девушке, превосходившей его размерами чуть ли не вдвое — как в вертикальном, так и в горизонтальном направлении, он принимал и лечил всех, независимо от служебного положения, происхождения и возраста. Он только просил, если дело было ночью, стучать в окошко, возле которого спал, так как если стучали в дверь, то оберегавшая его покой жена могла не впустить просителя. «Милый Додик» — так называл его мой маленький брат, очень его любивший.

Главное каменное двухэтажное здание колонии было окружено красиво спланированным цветником и деревьями. В нем размещались канцелярии, зал для торжеств (таких, например, как Рождественская елка), классы, столовая, кухня и спальни воспитанников. Кроме главного здания, колонии принадлежал ряд деревянных домов для служащих. Наш дом находился на площади перед главным зданием и состоял из двух трехкомнатных квартир, разделенных сквозным коридором. Комнаты — большие, не менее тридцати квадратных метров; и еще — кухня, и несколько кладовок, и ледник у черного хода. У парадного с крытым крыльцом посажены кусты жасмина и сирени, а далее — роскошные цветники и парники, где выращивалась всевозможная рассада.

Неподалеку от жилых домов, в длинном каменном здании, размещались мастерские. Все выпускники колонии имели какую-нибудь специальность и получали в подарок либо набор инструментов, либо какую-то сумму денег для организации последующей трудовой и честной жизни. Многие из них приезжали потом в колонию, уже приобретя определенное место в жизни и семью.

Основной материальной базой существования колонии, и не просто существования, а непрерывного повышения ее материального и культурного уровня, была благотворительность, в широком смысле слова. Колония подчинялась находившемуся в Вильно

верховному органу — Правлению. В его состав на добровольных началах входили наиболее передовые представители как интеллигенции, так и деловых и коммерческих кругов, вплоть до губернатора Вильно (в то время Д. Н. Любимова). Участие в Правлении считалось, как сказали бы сейчас, престижным. И если кто-либо, по каким-нибудь соображениям, хотел выдвинуться или просто заявить о себе, он жертвовал определенную сумму на нужды колонии, о нем писали в газетах, и цель бывала достигнута.

Интересно отметить, что жена¹ виленского губернатора Любимова послужила прототипом для Веры Шейн, героини повести Куприна «Гранатовый браслет». Об этом писала в своих воспоминаниях первая жена Куприна, дочь известной в то время издательницы детского журнала Иорданской. Эта «Вера Шейн» бывала у нас в колонии. Я помню, как она, придя однажды к нам в дом, держала на руках моего маленького брата Витю, который обращал на себя всеобщее внимание необычайной живостью характера, смелостью и золотыми кудрями. Позже семья Любимовых эмигрировала за границу, но сын их, который еще мальчиком тоже бывал в колонии, вернулся и издал книгу воспоминаний.

Интересно отметить еще одну сторону быта того времени. Я не могу назвать точное число жителей колонии, но оно представляется довольно значительным. Количество воспитанников колебалось от шестидесяти до восьмидесяти. Среди сотрудников — директор, четыре или пять учителей и еще целый штат мастеров, заведующих мастерскими, медработники, агроном, рабочие и так далее. В колонии не было ни одного магазина. Правда, во всех домах имелись русские печи, где могли выпекать хлеб; у колонии была своя молочная ферма и у всех — огороды, и поросята, и куры, но ведь без магазина не обойтись. Впрочем, этот вопрос решался довольно просто. Кучер Романовский каждый день ездил на станцию Ново-Вилейск на почту и принимал заказы, оформлявшиеся определенным образом. У каждого из жителей существовала договоренность с каким-либо магазином в Ново-Вилейске, в особую

книжку записывался заказ, отпускаемый магазином в кредит, тогда как оплата производилась в конце месяца. Получив деньги за отпущенные в кредит товары, хозяин магазина всегда посылал клиенту подарок в благодарность за покупки, произведенные в его магазине: конфеты или, чаще, печенье фирмы Жорж-Борман или Эйнем в очень красивых металлических коробках, куда, в свою очередь, для привлечения покупателей тоже вкладывался сюрприз. Помню очень красивые маленькие отрывные календарики, а на картонке искусно сделанную выпуклую шишечку или еловую веточку. Предложение явно превышало спрос, и надо было чем-то заинтересовывать покупателей. А выбор продуктов был очень большой. Особенно нас привлекали необычайно вкусные сорта халвы, но были продукты и посерьезнее, как, например, ветчина и разные колбасы.

В конце 1910 — начале 1911 года вспыхнула эпидемия скарлатины и дифтерита. Ни антибиотиков, ни прививок тогда не знали. Вымирали целые семьи, имевшие по трое-четверо детей. Я, очень болезненная и худая, все время спала, а Зоечка, полненькая, жизнерадостная хохотушка, общая любимица, сгорела за четыре дня. Еще в первый день нашей болезни соседка Вера Николаевна Абрамчик привела к нам своего единственного сына Димочку пяти или шести лет со словами: «Вместе играли, пусть вместе и переболеют». Димочка на четвертый день умер, не приходя в сознание. На кладбище в Ново-Вилейске появилась могилка с белым мраморным крестом и надписью: «Любимым детям Диме и Зое от безутешных родителей».

Родители, особенно мама, очень тяжело переживали смерть Зоечки. От меня, вероятно, радости было мало. Я все время болела, в результате у меня расшаталась нервная система. Зоечку и я очень любила, и все всегда обращали на нее внимание. Когда мы собирались в гости или в Вильно, нянька зашивала в ее платьице что-то вроде соли, чтоб не «сглазили». Помню, осенью последнего года ее жизни мы отправились погулять в сад. Зоечка все время

вырывалась и убегала вперед. Наконец мама не выдержала и сделала ей замечание, на что Зоечка вдруг ответила: «Еще немного побуду с вами и скроюсь от вас навсегда». «Зоечка, куда же ты от меня скроешься? — спросила пораженная мама. — Я и за морем тебя найду». «В землю», — ответила Зоечка. Бедная мама с того дня потеряла покой.

В ноябре 1911 года, вместо ожидавшейся девочки, родился мальчик Витя. Он почти с самого рождения отличался необычайной живостью. Он все время находился в движении.

Папа тогда увлекался фотографией, но сфотографировать Витю не мог, не представлялось возможным уловить момент, когда бы тот не двигался. Наконец отцу это удалось. Торжествуя, папа показывает маме еще мокрый, только что проявленный негатив (тогда это были стекла), а Витя, которого мама держала на руках, в одну секунду прошелся ручкой по негативу и расцарапал на нем все лицо. Через год родилось еще дитя, но опять не девочка, а мальчик, очень спокойный, флегматичный и добрый Сережа.

В 1912-1913 годах в колонии начали строить церковь. Меня это событие очень взволновало. Собирали пожертвования, и я отдала все свои «сбережения», но мне хотелось сделать что-нибудь собственными руками. Церковь строили на горе, подъезда туда не было, и все материалы складывались у подножья горы, а потом вручную их поднимали наверх. За это платили. А я ведь тоже могла носить кирпичи, и притом бесплатно. Но кто меня допустит на стройку? И вот что я придумала.

У нас была большая общая спальня, но иногда мне разрешали спать в гостиной на диване. И вот в эти-то дни я подымалась, чуть только начинало светать, тихонько выскальзывала из дома, бежала к сложенным у горки кирпичам и носила их на вершину. Никто ни разу не застал меня за этим занятием, и я была счастлива. Но и днем я приходила на стройку, и мне казалось, что каждый кирпичик укладывается в стену храма с частицей моей души — так дорог стал мне этот храм. В 1914 году строительство храма закончили

и назначили день его освящения. Из Вильно приехал архиепископ Тихон, впоследствии патриарх, ныне канонизированный. С ним приехало еще много духовенства. На торжество освящения из соседних деревенских храмов шли крестные ходы. С горы их было видно издалека, и наш крестный ход выходил им навстречу. Сближаясь, они приветствовали друг друга наклоном хоругвей, и моя душа ликовала. Храм освятили в честь Нерукотворениого образа Спаса, но ни одного храмового праздника, приходящегося на 16 августа (по старому стилю) отметить не успели. Вильно к этому времени заняли немцы².

Впоследствии я ездила в уже советскую Литву, чтобы узнать о судьбе моего храма. Сердце замирало, когда я подходила к тому участку дороги, с которого открывался вид на гору и храм. Наконец я увидела его и смогла прикоснуться к его стенам. Однако внутри все было опустошено и испакощено. Но даже разоренный и заброшенный, он бесконечно дорог мне. И ничем не заглушить в душе боль о поруганном Храме моего детства, Храме Нерукотворенного Спаса.

Лето 1915 года. Идет второй год войны. Все тревожнее вести с фронта. Все явственнее и громче гул канонады. Говорят, что немцы стремятся обойти Вильно. Объявлена эвакуация населения. Отец повез воспитанников в Петроградскую трудовую колонию.

В один ясный июльский день, когда все кругом цвело и благоухало, и на горе сиял мой чудесный белый храм, прискакал верхом на коне военный и приказал всем немедленно уезжать: немцы уже почти обошли Вильно, и кольцо вот-вот сомкнётся. Отца нет, только одна мама и мы, «почти четверо» детей. Мне, самой старшей, уже почти десять лет. Братьям, Вите и Сереже, — четыре и два года, а до рождения самой младшей, еще безымянной сестренки — три месяца.

Спешно собрав кое-какие вещи, мама закрыла на ключ дом, в котором оставалось все наше имущество, включая и свежесваренное клубничное варенье, и мы отправились на станцию Ново-

Вилейск. Там мы каким-то образом погрузились в вагон, а часть вещей, несмотря на общую панику, мама сдала и багаж до станции Минск, где у нас совсем не имелось знакомых. Вдруг немцы начали обстреливать станцию. Возникла паника. Все местные жители бросились по домам, считая, что там безопаснее, и среди них наш милый доктор Рит. Но в тот момент, когда его домашние входили в дом, на него упала бомба. Доктор был убит на месте, жене оторвало ногу и ранило дочь. Нам же бежать было некуда, и мы оставались в вагоне. Удивительно, но наш поезд не пострадал и вскоре тронулся. Проезжая по мосту через реку Вилию, я молилась, чтобы мост провалился. Мне казалось, что все будут рады утонуть в родной реке. С такой тоской я покидала родные места.

В Вильно мама поняла, что ехать в Минск, куда она адресовала наш багаж, бессмысленно, и решила направиться в Бобруйск, куда эвакуировалась из Гродно ее младшая сестра (маме даже как-то удалось разыскать и переадресовать туда наш багаж).

В Бобруйске мы поселились на окраине; недалеко от нового местожительства простиралось поле, а на нем возвышался бугор, обвеваемый ветром. Я убегала на этот бугор, часами сидела и «ловила» ветер, который дул со стороны моей родины. Вскоре я заболела нервным расстройством, приведшим к разлитию желчи.

В Бобруйске становилось тревожно. Мамина сестра уехала дальше, вглубь страны. Мама же решила отправиться в город Гороховец Владимирской губернии, куда были эвакуированы из Беловежской пущи другая ее сестра и наша бабушка. Мы опять тронулись в путь и вскоре добрались до Москвы.

Помню Белорусский вокзал³, забитый народом. Мои маленькие братья расползаются во все стороны. Наконец мама догадалась и стала привязывать их полотенцами к чемоданам. Но надо доставать билеты до Гороховца. Я — старшая и должна это сделать. Я мучительно боюсь, что если отойду от своих, то сразу потеряюсь и не найду потом маму. Но идти надо. Кассовый зал забит, мне туда и не протиснуться. Перед дверью какого-то начальника я

осеняю себя крестным знамением, вхожу и говорю, что нам нужны билеты; кто-то понял меня; билеты были получены, мы погрузились в поезд и в конце концов прибыли на станцию Гороховец. Но это еще не означало, что мы достигли конца пути.

Город Гороховец находился на расстоянии десяти верст от железнодорожной станции. Впоследствии мама сказала как-то одному гороховецкому толстосуму, что, вероятно, купцы мало денег дали инженерам, строившим дорогу, и потому они так далеко провели ее от города. Тот ответил: «Что ты, матушка, дали, и много дали, да только чтоб они подальше ее проводили. Ведь неизвестно, какая сила двигает поездами. А старые люди говорят, что нечистая».

Но это было потом. А сейчас надо искать извозчика, который отвез бы нас в город. И мама нашла, да такого страшного и рыжего, какими в книжках рисуют разбойников. Я с ужасом думала, что он завезет нас куда-нибудь в лес. Но мама не слушала моих опасений. И он привез нас... не в лес, но и не в город — я ведь знала, что такое город, я бывала в Вильно. А это... Но вот что пишет академик И. Грабарь о городе, ровеснике Москвы, основанном на крутом берегу реки Клязьмы как пограничная крепость: «...И дивная муромская архитектура, и сам Феофан поблекли перед Гороховцом... Казалось, что это не город, а просто два-три десятка церквей, разбросанных по горе в каком-то игрушечном стиле...»⁴ У подножья горы располагался посад. До XVIII века здесь возводили преимущественно каменные здания и храмы. Но в XVIII веке торгово-промышленная жизнь начала приходить в упадок и строились уже деревянные дома. В одном из таких домов мы разыскали своих родственников, эвакуированных из Беловежской пущи.

Хотя к беженцам в городе относились настороженно, но нашлась одна добрая душа — Матрена Васильевна, которая сдала нам две комнаты и даже дала нам теплые одеяла, когда мы начали болеть.

После смерти нашей общей любимицы Зоечки, мама все хотела девочку, а родились один за другим два мальчика. И вот в ноябре

1915 года на свет появилась долгожданная девочка. Мама почти все время проводила около нее. Помогала нам бабушка, мамина мать, эвакуировавшаяся в Городец раньше нас.

Наша бабушка вырастила девятерых детей, и все получили образование: мальчики — высшее, а девочки — среднее. Мама вспоминала, что основой воспитания в их семье был труд: дети постоянно были чем-то заняты, самые маленькие просто перематывали нитки с одного клубка на другой. Бабушка отнеслась ко мне очень сурово. Она считала, что я, как старшая — а мне исполнилось десять лет, — должна заботиться о семье. Первое же поручение, возложенное на меня, оказалось весьма нелегким. Надо организовать крестины родившейся сестры. Знакомых в городе у нас нет. Что делать? Я пошла в собор⁵ и попросила даму, стоявшую за свечным ящиком, помочь мне окрестить сестренку. «Но крестных у нас нет, мы никого здесь не знаем», — сказала я. Она тут же нашла крестную — ею стала приехавшая в отпуск какая-то знаменитая артистка, а та в свою очередь нашла кума — местного лесопромышленника Семенычева (говорили, миллионера). Так сестричку окрестили.

Вскоре после крестин бабушка поручила мне достать дров. В этом случае мне помогла логика. Я знала, что дрова получаются из деревьев, а деревья растут в лесу. Значит, лесопромышленник, крестный отец сестрички, имеет к ним непосредственное отношение. Найти его контору не представляло труда, все в городе его знали. Он очень удивился, увидев перед собой такого клиента, но вспомнил, что, действительно, крестил у каких-то беженцев ребенка, прислал дров и даже своих дочерей с подарками.

На центральной городской площади, где высилась пожарная каланча, стояло большое двухэтажное здание — дом купца Сапожникова, в котором, по его завещанию, устроили женскую гимназию. (Мужской гимназии в городе не было.) В этой гимназии, выдержав вступительный экзамен, я начинала свою школьную жизнь.

Наступил 1915-1916 учебный год. Я с увлечением занималась в гимназии, но недолго. Бабушка опять дает мне непосильное задание — продать папину скрипку, которую мама захватила в суматохе, уезжая из Вильно. Опять на помощь приходит логика. Скрипка — это музыка. Но где в Гороховце может быть музыка? Пение — ведь тоже музыка, и его всегда можно услышать в церкви. Я иду в храм и обращаюсь к певчим. Им скрипка не нужна, но они дают адрес какого-то скрипача. Я иду к нему, но он живет где-то высоко на горе, и добраться туда не легко. А уже декабрь, холодно, идет снег... и я чувствую себя совсем больной. В конце концов я слегла с воспалением легких, и скрипка исчезает неизвестно куда с моего жизненного пути.

Мне жалко гимназии, я борюсь с болезнью, и появляется какой-то просвет, но за ним новая волна — повторное воспаление легких и еще коклюш, которым заболевают также оба моих брата и новорожденная сестренка. Что пережила бедная мама, трудно представить! Врач, да и все домашние, считали меня безнадежной. Стояла еще суровая и непривычная для нас зима, но иногда вдруг начинали как-то по-весеннему мелькать короткие лучики солнца. Я ловлю их, и они расширяют стены нашей комнаты, и радость жизни на краткие мгновения вдруг озаряет меня. Еще мучительны приступы коклюша и одолевает слабость, но и весна неотвратимо приближается, а с нею возвращается и жизнь. Начинают медленно поправляться также мои братья и сестричка. Наступает день, когда я могу встретиться с солнышком непосредственно. Мне разрешают выйти на улицу. Недалеко от нас торговые ряды: Шумиловы, Вяловы, Сурковы... Купцы снимают перед мамой шапки и кланяются, хотя мы и не знакомы, но таков русский обычай. Мои младшие два брата привлекают всеобщее внимание своими золотистыми кудрявыми волосами — здесь это редкость. Младший Сережа, робкий и застенчивый, держится поближе к маме, а старший Витя никого и ничего не боится и может с любым вступить в разговор. Когда на слова восхищения, сказанные

прохожим по адресу Вити, мама заметила: «Мы мне испортите сына», — Витя, шедший впереди, обернулся и сказал: «Не беспокойся, мама, я привык к этому».

Наконец после долгой разлуки находит нас и приезжает за нами папа. Он работает в организации по оказанию помощи беженцам «Северопомощь»⁶, находящейся в небольшом белорусском городке Поречье. Но гимназии там нет, и во втором классе я училась уже в Киеве, у маминой сестры.

Училась я в дорогой частной гимназии Стельмашенко⁷ и 1916-1917 учебном году. Платил за меня Татьянинский комитет, оказывавший широкую помощь беженцам без всяких справок и ходатайств. В 1916 году в Киев приезжал император Николай II с цесаревичем Алексеем⁸. Нас, гимназисток, водили его истрепать. Он медленно проезжал в открытой машине по Крещатику, а мы, младшие классы киевских учебных заведений, стояли рядами совсем близко от проезжей части. Император ласково нам улыбался и махал рукой, так же как и обаятельный мальчик — наследник Алексей.

Моих физических сил обычно с трудом хватало до Нового года, а потом я начинала болеть. Ранней весной семнадцатого отец увез меня, еле живую, на пароходе из Киева в белорусский город Бобруйск, где к тому времени обосновалась наша семья. В третьем классе я училась уже в бобруйской гимназии. Это были тяжелые годы гражданской войны и оккупации Белоруссии Чехословакией, Польшей, Германией, пока наконец не установилась окончательно советская власть.

В 1918-1919 учебном году отец работал учителем в деревенской школе на расстоянии нескольких десятков километром от Бобруйска и таскал на себе продукты в город, а мама с нами, четырьмя детьми, жила в небольшом деревянном домике, который мы снимали у почтенного еврея по фамилии Агол.

Сам Агол со своим семейством жил в другом доме, значительно большем, находившемся во дворе за нашим домом. У Агола была

дочка Геня, моя ровесница. Мы обе учились уже в четвертом классе гимназии. В семье Агола жил также его племянник, и, кроме того, у него были еще какие-то таинственные сыновья и дочери, жившие отдельно. Довольно часто его взрослые дочери приходили к родителям, и тогда устраивались вечеринки с их поклонниками, а мы с Геней, стоя у калитки, караулили, не идут ли их «соперники». Улица просматривалась далеко. В случае появления подозрительных людей Геня бежала предупреждать собравшихся, а я оставалась на часах. Но вот к городу подступила Красная армия, а польская — отступила. В эту последнюю ночь поляки, проходя через рынок, крушили торговые палатки, но крупного разбоя не было. А все евреи выходили на улицу и так кричали «гевалт!» (караул! - идиш), что стекла в окнах дрожали. Когда я утром спросила Геню, зачем они так кричали, та ответила: «Нам надо было кричать так, чтобы нас услышала Америка». Утром в городе начались демонстрации еврейской молодежи. Они организованно маршировали по улицам города и пели сионистские гимны. Себя они называли сионистами. Один из этих гимнов очень нравился мне, и я помню его до сих пор. Правда, они пели по-еврейски, а я знаю лишь перевод, который мне дала Геня:

Мы добудем себе свободу

миром и правдой — не мечом,

и с согласья всех народов

мы в заветный край пойдем.

Там, в святых стенах Сиона,

сбросим рабства тяжкий гнет,

и под знаменем Сиона

возродится наш народ.

Когда мама полушутя сказала хозяину дома, что у нас теперь наступает коммунизм, и все должно быть общее, и за квартиру

можно не платить, он ответил: «Ну, не заплатите мне, так заплатите моим сыновьям». А все его сыновья и их товарищи были комиссарами, но не армейскими, а гражданскими. Так они называли себя сами. Теперь они собирались каждый вечер в большом доме Агола и пировали вместе с «поклонниками», и нам с Геней уже не надо было дежурить. «Соперников» больше не было, а племянник Агола — Серебряков — стал председателем ЧК Белоруссии. (Встречи с «поклонниками» оказались партийными собраниями, а «соперники» — следившими за ними агентами.) И только в дверь нашего дома, выходившую на улицу, все время раздавался стук. Это голодные солдаты Красной армии просили какую-нибудь еду, хоть кусочек хлеба.

1919-1920 учебный год стал переломным и даже счастливым годом моей школьной жизни. Я училась в пятом классе тогда еще гимназии. У нас появился новый предмет — русская литература, и он сразу завладел всем моим существом, отодвинув на втором план даже математику, которую я с детства очень любила. (Во время наших многочисленных железнодорожных переездов в период войны я всегда брала с собой задачник Малинина-Буренина и в поезде во время пути решала задачи.)

В школу пришла талантливая преподавательница литературы Мария Павловна Никотина, окончившая Московский университет. Она точно отдернула занавес, и перед нами открылся огромный мир русской литературы: герои Пушкина, Лермонтова, Тургенева и других отечественных классиков, их общественные идеалы, стремления и подвиги. И в последующие годы до окончания школы я участвовала в литературных кружках, выступала с докладами. Казалось, мой дальнейший жизненный путь твердо наметился.

Но я очень много болела, и пятый класс гимназии чуть не стал последним в моей жизни. Ранней весной я заболела очередным воспалением легких; начала как будто поправляться, очень рвалась в гимназию, вышла слишком рано, и в результате — повторное воспаление легких и скоротечный туберкулезный процесс.

С точки зрения врачей, никакой надежды на выздоровление не оставалось. Но существовали и другие законы.

У меня была любимая подруга Наташа Воронцова-Вельяминова. Мать ее по прямой линии была правнучкой или праправнучкой Пушкина⁹. Высокая и синеглазая, с явной печатью аристократизма и с едва уловимым африканским отблеском в мелко вьющихся волосах, Наташа резко выделялась среди остальных школьниц. Во время моей болезни она приходила ко мне каждый день. Я внимательно следила за солнечным лучом, двигавшимся по стенке комнаты, и когда он достигал этажерки, появлялась Наташа. Иногда она приходила не одна, а со стайкой детей своей двоюродной сестры Клименко¹⁰ — Наташей, Ириной, Мариной и другими. Из них Ирина Евгеньевна Клименко, в замужестве Гибшман, теперь считается ближайшей из оставшихся в живых родственницей Пушкина¹¹.

В гимназии задали сочинение на тему «Мой любимый герой в русской литературе». Наташа написала о князе Андрее Болконском из романа «Война и мир» Льва Толстого. Когда она прочитала мне свое сочинение, то таким понятным показалось состояние князя Андрея в последние дни его жизни: эта утрата возможности воспринимать точку зрения здоровых людей, взамен чего ему открылись вечные истины. Однажды Наташа принесла мне книгу с описанием жизни чтимой в Петрограде, но еще не канонизированной блаженной Ксении и сказала: «Вся наша семья в трудные моменты обращается к ней, и она помогает. Молись ей, и мы будем за тебя молиться». И я молилась. Однажды, когда я лежала одна в квартире, открылась дверь, и в комнату вошла нищая. Я сказала ей, что никого нет дома, а я не могу ничего ей подать. «Мне ничего не надо, я пришла только помолиться», — ответила она и, став лицом к иконе, висевшей в первой комнате, — а я лежала во второй, дверь которой была открыта в первую, — стала молиться, стоя спиной ко мне. В это время я мучительно думала: «Я ведь знаю эту нищую, я ее встречала», но никак не могла вспомнить, где ее

видела. Помолившись несколько минут, ничего не сказав и даже не обернувшись ко мне, нищая вышла. И как только захлопнулась за ней дверь, я тут же вспомнила: «Это ведь блаженная Ксения, такая, как она изображена в книге, которую давала мне Наташа». Интересно, что попасть в нашу квартиру можно было только через единственную дверь с улицы и затем через коридор, в котором играли два моих брата девяти и семи лет. Родители приказали мальчикам никому не открывать дверь, и те впоследствии уверяли, что никто не приходил.

Медленно я начала возвращаться к жизни. Моя Наташа вскоре со всей семьей уехала в Польшу. Мы переписывались с ней. Она пережила тяжелую душевную драму и пыталась покончить с собой. Наташу спас ее друг, который вскоре после этого стал ее мужем, и она обрела с ним счастье. У них родился сын. Но во время последней войны она попала под бомбежку и погибла вместе с сыном.

Возвращаюсь к весне 1920 года. Я постепенно поправилась и, успешно сдав все экзамены в конце учебного года, перешла и шестой класс. Позанимавшись летом, я осенью сдала все экзамены уже за шестой класс и перешла в седьмой. Началась реформа школы. Седьмой класс оказался последним. Поступив в 1921 году на второй курс педагогического техникума (других возможностей продолжить образование у меня тогда не было), я окончила его весной 1923-го. В то же лето я уехала в Киев с твердым намерением поступить в университет, и только на литературный факультет.

Киев: 1923 год

В Киеве я поселилась у моей тети, маминой сестры, добрейшей Марии Олимпиевны Вержбы.

В один из первых дней после приезда я попала на выступление Маяковского¹². Он бегал по огромной арене цирка, читая свои стихи, и настойчиво повторял: «Долой памятники Пушкину,

Гоголю, Лермонтову, они отягощают нашу землю». Я была потрясена и, не сумев по молодости критически отнестись к его словам (то есть восприняв их как официоз), думала: «Ну как же я буду работать на обломках памятников моим кумирам?» И тогда я решила поступать в находившийся недалеко от университета Институт народного хозяйства¹³, где я обнаружила юридический факультет, на котором, как предполагала, должны изучать римское право и литературу. Это давало мне надежду в будущем перевестись на литературный факультет университета, если идеи Маяковского там не приживутся. Экзамен на юридический факультет я выдержала, но ни литература, ни римское право в программу обучения там не входили.

Просматривая расписание занятий на других факультетах института, я заметила, что в программу экономического факультета включен курс высшей математики, который ведет знаменитый профессор Граве¹⁴. Математика занимала первое место в моих склонностях после литературы. Уже в той ее части, что изучается в школе, она прорывается в бесконечность, а высшая математика, казалось, может открыть для меня новые просторы, и, не долго думая, я перевелась на экономический факультет. К сожалению, Граве был слишком крупной величиной, чтобы заниматься с первокурсниками, и нам приходилось довольствоваться лекциями его ассистента. Гораздо серьезнее было поставлено изучение «Капитала» Маркса, и это было тяжелой работой. Изложенная с железной логикой схема производственных отношений, приводящая на стадии развитого капитализма к победе пролетариата, и идея существования мира без Бога действовали на меня угнетающе.

Но я забежала вперед. К «Капиталу» мы еще не приступили, и пока, полный надежд и радости открывания мира, шел 1923 год. Меня привлекал дивный старинный город с его Владимирским и Софийским соборами, Андреевской церковью, Днепром, Владимирской горкой¹⁵ и другими ожидавшими меня чудесами.

Однажды, вскоре после моего приезда, тетя предложила мне пойти с ней в храм, где должен был служить приехавший из пригорода священник. Я сказала, что мне безразлично, какой священник, главное — само богослужение, но, чтобы не обидеть тетю, пошла. Это оказался отец Димитрий Иванов¹⁶, бывший настоятель к тому времени закрытого женского Покровского монастыря¹⁷. Особого впечатления на меня он не произвел, и я продолжала заниматься своими институтскими делами. Но как-то тетя сообщила, что о. Димитрий арестован. И тут со мною что-то случилось. Я вдруг поняла, что сейчас идет гонение на Церковь, но страдают не все ее члены, а лучшие из них, и несут они не только свою долю мук, но и долю других. Я в первый раз осознала, что и я член Церкви, что ее страдания касаются и меня. И настолько сильным было это чувство, что я буквально не могла спать по ночам, в то время как кто-то страдал за меня.

Но что могла сделать я одна — в большом чужом городе, когда, уходя из дому, постоянно оборачивалась, чтобы запомнить дорогу и на обратном пути не заблудиться? К тому же от природы я была очень робка и застенчива, а моя тетя как раз уехала отдыхать, оставив меня совсем одну. Но все же каким-то образом я узнала, где находится то зловещее учреждение, в котором исчезали арестованные люди, и направилась туда. В первый день я с независимым видом прошлась по противоположной стороне улицы. Нa второй день прошла уже по той стороне, где стояло здание ГПУ. И только на третий день решилась войти внутрь. Случилось так, что в это время туда пришла жена о. Димитрия просить с ним свидания. Она рассказывала потом, что вошла девочка, совсем молоденькая и с такими испуганными глазами, «что мне захотелось ее приласкать и спросить, что у нее стряслось». Немного осмотревшись, я подошла к одному из окошек и спросила, у кого находится дело моего брата. Я знала только имя и фамилию священника. Ни отчества, ни адреса и ничего более о нем я не знала. Но тогда во всех учреждениях все было гораздо проще по сравнению с более

поздним советским временем. Мне сказали, что дело его находится у следователя Чистова, и указали кабинет.

Пока я пересекала комнату — следователь сидел в глубине у окна, — целый вихрь мыслей пронесся в моем сознании. Я вдруг почувствовала силу, но не в себе, а с собой и поняла, что если я хоть на минуту подумаю, что эта сила принадлежит мне, то она тут же уйдет от меня. И перед моим мысленным взором предстало пространство, огороженное с четырех сторон и заполненное людьми, среди которых, размахивая саблями и ружьями, неистовствовали чекисты. Но как они, так и их жертвы были в ограде воли Божией.

И тут я подошла к следователю и уже без страха заговорила с ним. Почему арестовали моего брата, в то время как он не сделал ничего плохого? Следователь сказал, что он арестовал его по распоряжению прокурора, и чтобы за разъяснениями я шла в прокуратуру. И я пошла к прокурору. Там мне сообщили, что у него сейчас заседание и он не может меня принять. «Но мне надо его видеть!» И это «надо» было каким-то волшебным словом. Прокурора вызвали из зала заседания — и так бывало не раз. Уже позже, во время следствия по моему делу, следователь в Петрограде все допытывался у меня: «Какая бабушка вам ворожила, что вас слушались прокуроры? Какой вы опасный человек!» Прокуроры меня действительно слушались. Но объяснить следователю, что слушались потому, что на моей стороне была правда, я не могла. И на этот раз, стоя у окна в коридоре, я рассказала прокурору, что арестовали моего брата, который не сделал ничего плохого. Прокурор внимательно выслушал и обещал разобраться.

Когда в следующий раз я пришла к следователю, тот сказал, что они могут отпустить брата на поруки, но для этого я должна принести заявление и не меньше двадцати подписей под ним. Я заготовила нужный бланк. Первой стояла моя подпись: студентка 1-го курса КИНХа такая-то. И все! Я никого не знала в Киеве. К счастью, скоро вернулась тетя и помогла собрать требуемое количество подписей. Тетя же познакомила меня с женой о. Димитрия.

Заявление я передала следователю. Придя затем за разрешением на свидание о. Димитрия с его женой, я вдруг узнала, что не надо больше просить свиданий, потому что завтра «брата» освобождают. Помню, как я бежала домой, и передо мной сиял залитый солнцем город. Институтская улица расположена на горе, вдали внизу сверкал Днепр, и душу мою заливали волны счастья. Я несла радостную весть семье священника! Я не думала, что в этом была моя заслуга, и ощущала себя лишь доброй вестницей, что само по себе было большим счастьем.

На другой день я с женой и сыном о. Димитрия пошли его встречать. И там, у ворот тюрьмы, познакомилась с ним. Одновременно с о. Димитрием был освобожден и Сергей Александрович Нилус¹⁸, жена которого вместе с нами поджидала его у ворот тюрьмы. После этого Сергей Александрович вместе с женой жили некоторое время в Ирпене¹⁹ у о. Димитрия.

После закрытия киевского женского Покровского монастыря (в 1921 или 1922 году)^¹, где отец Димитрий был настоятелем храма, он поселился вместе с женой, кроткой и любящей Антониной Васильевной, и сыном Алешей, впоследствии очень способным математиком, а тогда еще школьником, в Ирпене. Там же вместе с ними в общей большой усадьбе поселилась и игуменья того же монастыря матушка София (Гринева)²⁰ и несколько наиболее близких им монахинь. По благословению оптинского старца Нектария, у них тайно совершались богослужения по оптинскому уставу.

Судьба матушки Софии сложилась не совсем обычно. В молодости у нее был прекрасный голос и она готовилась стать певицей, но после какого-то заболевания она его невозвратно потеряла. Это было таким ударом, что светская жизнь утратила для весь смысл, и она поступила в монастырь в Шамордино, а много лет спустя заняла место игуменьи киевского Покровского монастыря. После

его закрытия вместе с семьей о. Димитрия и несколькими монахинями она поселилась в поселке Ирпень, по улице Высокой, дом 4.

Познакомившись с о. Димитрием Ивановым у ворот тюрьмы, я с того времени все свои свободные дни проводила в Ирпене. А их дивные богослужения, любовь и внимание ко мне сделали эти дни лучшими в моей жизни. К сожалению, в свои 18-19 лет я не сумела оценить всей глубины раскрывшихся мне там богатств. Отец Димитрий всегда говорил мне: «Войди в свою келью, затвори за собой дверь, и келья твоя тебя всему научит». Но трудно было закрыть за собой дверь в этот, как тогда казалось, прекрасный, еще только открывавшийся мне мир. Мне хотелось совместить мир моей кельи с красотой окружающего мира. И это свое чувство я никак не могла объяснить о. Димитрию.

В Киеве тогда было еще много действующих храмов, хотя уже взорвали старинный Михайловский монастырь²¹, в котором с древних времен хранились мощи святой великомученицы Варвары, привезенные в год Крещения Руси как приданое греческой княжны Анны, невесты великого князя Владимира²². На его месте со временем выстроили правительственное здание, очень мрачное и некрасивое. Тут же, недалеко, — полуразрушенная Десятинная церковь, построенная при святом Владимире²³. Немного далее, на горе, откуда открывается вид на Днепр, — дивный серебристый Андреевский собор — творение Растрелли, сохранившийся снаружи и еще не до конца исковерканный внутри²⁴. Старинный Софийский собор, построенный в эпоху Ярослава Мудрого, принадлежал Украинской Церкви во главе с украинским же епископом²⁵. Богослужение там совершалось на украинском языке. Причем епископы у них имели право жениться. Сестра моей знакомой (Е. Р.) поначалу пела в хоре Софийского собора, а потом венчалась с епископом, чья кафедра там находилась. Просуществовала Украинская Церковь недолго: епископа отправили в ссылку, а собор закрыли. Действующими тогда оставались лишь Владимирский собор и ряд небольших храмов на Подоле и в Киево-Печерской лавре.

В 1923 году произошло взволновавшее многих обновление некоторых икон в Сретенском храме (ныне снесенном) на бывшей Львовской улице возле Сенного рынка (тоже снесенного)²⁶. Неожиданно несколько старинных потемневших икон вдруг засияли, как новые. Настоятель этого храма о. Виталий Кулинский был арестован (я училась с его дочерью и позже беседовала с ним лично по поводу происшедшего), но ни он ничего не мог объяснить, ни его не смогли обвинить в причастности к этому событию. Чудесное обновление икон пытались приписать влиянию каких-то атмосферных явлений.

Киев: весна 1925 года. Великий пост

Я студентка второго курса Института народного хозяйства. Мне уже 20 лет. Начинается весенняя экзаменационная сессия, и надо сдавать экзамен по «Капиталу» Маркса. В Великую среду мне пришлось до позднего вечера проработать в институтской библиотеке, сидя над «Капиталом». При этом мысль моя все время возвращалась к недавно прочитанной книге французской писательницы Марии Корелли²⁷ «История детской души». В этой повести речь шла о трагедии мальчика, которому рассказали о бездушном «Великом атоме», творце вселенной. Мальчик не может примириться с таким «творцом» и, очень логично решив, что только смерть откроет ему все тайны бытия, пишет письмо «Великому атому» и «идет» к нему, кончая жизнь самоубийством.

Я вышла из института со смятенными мыслями. Куда идти, где искать ответ? В храм? Но уже слишком поздно, и, вероятно, все церкви закрыты. Все же я решила попытаться попасть в храм, и пошла на Подол, где было больше церквей. Проходя мимо колокольни храма Николая Доброго, я заметила на самом верху свет. Я поднялась туда, открыла дверь, справа от которой — в небольшой комнатке — увидела иконостас и стоявшего у аналоя молодого священника, кого-то исповедовавшего. Это был о. Анатолий

Жураковский²⁸, недавно вернувшийся из ссылки, о котором я слышала как о замечательном проповеднике²⁹. Я подошла к нему и рассказала о волновавших меня вопросах, о том, что не знаю, как совместить современную науку и религию. Он предложил прийти как-нибудь к нему домой, так как был слишком поздний час для обсуждения столь непростых предметов.

В назначенный день я пришла к нему. Батюшка дал мне книги по интересовавшим меня вопросам и предложил познакомить со своей молодежью. А вокруг него собиралась (и постоянно увеличивалась) группа молодых людей, в основном из интеллигенции. Сам о. Анатолий был незаурядным, широко образованным человеком, священником с огромным личным обаянием и даром слова. Его вечерние проповеди по вторникам всегда привлекали много народа. Молодежь объединялась в различные кружки: от философских до кружков по изготовлению игрушек, цветов и тому подобных изделий на продажу для сбора средств в помощь больным, одиноким, неимущим. Идеалом для его прихожан стали общины первых веков христианства. Но в круг их интересов также входили и Кант, и Владимир Соловьев, и Достоевский, и Всеволод Иванов. Существовала и группа по изучению богословия. С детьми велись занятия по Закону Божьему.

Мой первый духовный отец, священник Димитрий Иванов, напоминал мне всегда древнее святоотеческое изречение о келье души, дверь в которую необходимо держать закрытой, чтобы обучиться премудрости. Но мне хотелось совместить два мира: внутренний, церковный, и внешний, светский. В приходе у о. Анатолия, выйдя из храма, я попадала не в чуждый, враждебный мир, а в общинную жизнь, начало которой полагалось в храме.

Мы радовались и встречам с о. Анатолием, и встречам друг с другом: между нами царила любовь. Но между «братьями» были и такие, как Костя В., а может быть и другие, которых имел в виду мой следователь, когда говорил: «Вы были под стеклянным колпаком. Вы в алтарь — и мы в алтарь». Но всем, кому о. Анатолий

еще в совсем юном возрасте приоткрыл истину, остались верными ей на всю жизнь.

У меня в руках книга «Д. Д. Вердеревский. Страницы жизни и творчества». В ней рассказывается о научной, педагогической и общественной деятельности ученого с мировым именем, члена-корреспондента Академии наук Дмитрия Дмитриевича Вердеревского. Это наш Дима, скромный, рыцарски благородный, всегда собранный, немного застенчивый и слегка картавящий мальчик, читавший Шестопсалмие во время вечернего богослужения. Он чудом уцелел во время разгрома общины, благодаря тому что работал на виноградниках где-то в Средней Азии³⁰. А вот Юра Косткевич, студент-медик, сын очень известного в Киеве доктора, неказистый с виду, но весьма любимый девочками³¹. Он получил (кажемся, взамен высшей меры) 10 лет концлагеря и чудом выжил, благодаря своему таланту врача, так как лечил лагерное начальство. А вот самый лучший, старавшийся всем помочь и все отдать Сережа Я[снопольский], прошедший мучительное следствие, тюрьму, концлагерь и затем бесправное существование, в результате чего приобрел болезни, вызвавшие впоследствии преждевременную смерть.

Регент нашего хора, Мария Люсьеновна Жюно³², хрупкая и нежная Марусенька, погибла в лагерях. Тихий и сосредоточенный мальчик [Сергей Орлов]³³ женившийся на сиротке Леночке, которую воспитала его мать, и впоследствии принявший сан диакона, получил пять лет концлагерей почему-то с конфискацией имущества, которое состояло из стола и кровати. Стол великодушно оставили, так как он, по-видимому, не умещался в чекистскую машину, а кровать забрали, и Лена с двумя маленькими детьми должны были спать на полу.

Старшая сестра общины, Ольга Васильевна Михеева, перенесла мучительное следствие, заключение и умерла уже после освобождения³⁴. И этот список можно продолжить. Я в ту волну разгрома общины еще не попала, так как тогда жила уже в Петрограде и мой час еще не настал.

Киев и Петроград: 1928 год

В Киеве было тревожно. Над Церковью нависла «Декларация»³⁵ митрополита Сергия (Страгородского), Заместителя Местоблюстителя Патриаршего престола. Большая часть иерархов и простого народа считала, что «Декларация» и политика Заместителя содержат в себе ложь и человекоугодничество, несовместимые с учением Церкви. Совесть не позволяла им ее принять. А не принять — значило нарушить церковное послушание, лишиться храма и вызвать репрессии со стороны гражданских властей.

Ходили слухи, что в Петрограде группа епископов во главе с митрополитом Иосифом (Петровых)³⁶ и архиепископом Гдовским Димитрием (Любимовым)³⁷ отошла от митрополита Сергия, не приняла его «Декларацию» и объявила о своей независимости.

Во время отпуска летом 1928 года я собралась в Петроград, и мне было поручено повидать архиепископа Димитрия и узнать подробно о положении дел.

Владыка служил в храме Воскресения на крови на канале Грибоедова³⁸; там были дивные службы. Там и состав духовенства был замечательный — все потом стали мучениками. Я не решилась подойти к епископу в храме и отправилась к нему домой. Он жил в районе Садовой улицы. На двери висела табличка: «Епископ Гдовский Димитрий Любимов». Дверь мне открыла его домоправительница матушка Анастасия. Она сказала, что владыка уехал в город, но если я хочу, то могу его подождать. Я осталась и ждала довольно долго.

Наконец владыка приехал, и не один. Через стенку я услышала, как мать Анастасия сказала: «Владыка, вас долго ждет какая-то барышня». Я сидела в столовой, где был накрыт стол. Вошел владыка, высокий и величественный, с какой-то необычайной духовностью и кротостью во всем облике, и спросил, какое у меня к нему дело. Я отвечала, что приехала из Киева, где «Декларация»

митрополита Сергия вызвала большую тревогу и недоумение. Киевские верующие, узнав, что в Петрограде есть епископ, открыто не принявший ее, поручили мне узнать об этом подробнее. Владыка Димитрий со всей серьезностью рассказал мне, тогда еще девчонке (мне было 23 года, а на вид еще меньше), что и Церкви существует положение, по которому при чрезвычайных обстоятельствах епископ может объявить о своей независимости от вышестоящих церковных властей и отделиться от них, сохраняя за собой право совершать богослужения и таинства. Митрополит Сергий зорко следит за духовенством и при малейших колебаниях касательно принятия его «Декларации» запрещает в служении. Поэтому они с епископом Сергием (Дружининым)³⁹ и митрополитом Иосифом (Петровых) поспешили объявить — пока митрополит Сергий не успел их запретить — о своем несогласии с «Декларацией» и отделении от официальной Церкви. Еще долго и терпеливо говорил он мне о канонических правилах и приводил примеры из церковной истории, свидетельствующие о праве отделяться от официальной Церкви.

Как я узнала впоследствии, ближайшим помощником и советником его в вопросах канонического обоснования отделения от официальной Церкви был хорошо эрудированный в этих вопросах протоиерей Феодор Андреев⁴⁰, окончивший Московскую духовную академию, близкий друг священника Павла Флоренского. Отец Феодор умер 23 мая (10 мая ст. ст.) 1929 года. В последние дни своей жизни, будучи в полном сознании, но уже чувствуя приближение смерти, он говорил жене Наталии Николаевне: «Я все думаю о расколе в Церкви и о всех происшедших событиях и перед лицом смерти могу только сказать, что с тем умом и той душой, которые дал мне Господь, я иначе поступить не мог». Но я забежала вперед.

Осенью 1928 года к о. Феодору приезжал из Киева о. Анатолий Жураковский для обсуждения вопросов, связанных с «Декларацией». Случилось так, что в это время к о. Феодору пришли с обыском

и он был арестован. Его гость во время обыска стоял за дверью проходной комнаты, где висел телефон, который, к счастью, ни разу не зазвонил, и о. Анатолия не заметили. Следователь Макаров убеждал о. Феодора принять «Декларацию», обещая за это обеспечить Церкви правовое положение. «Оставьте нам наше святое бесправие», — отвечал на это о. Феодор. Несмотря на неуступчивость, о. Феодора в тот раз скоро отпустили, вероятно, в связи с плохим состоянием здоровья.

Движение протеста против «Декларации» митрополита Сергия ширилось по всей стране. Такие столпы Церкви, как митрополит Кирилл Тамбовский⁴¹, архиепископ Угличский Серафим (Самойлович)⁴², архиепископ Серафим (Звездинский)⁴³, соловецкие (заключенные) епископы⁴⁴ писали митрополиту Сергию, увещевая отказаться от «Декларации», предлагали свою помощь и поддержку.

Митрополит Сергий все отвергал.

Из Петрограда к митрополиту Сергию в Москву отправилась делегация из четырех человек⁴⁵: епископ Димитрий (Любимов), протоиерей Василий Верюжский (настоятель храма Воскресения на крови), протоиерей Виктории Добронравов⁴⁶, профессор Иван Михайлович Андреевский⁴⁷. Должен был ехать и о. Феодор Андреев, но он заболел. Делегаты пытались уговорить митрополита Сергия отказаться от «Декларации», но тот был неумолим, говоря: «Я должен спасать Церковь». Когда ему возразили, что не мы спасаем Церковь, а Церковь спасает нас, он ответил: «Не всем же быть мучениками».

Весть о том, что в Петрограде группа духовенства не признает «Декларацию», распространилась довольно быстро, и туда устремились люди за разъяснениями (приходило и много писем). Мне запомнились двое длиннобородых и длинноволосых сибирских батюшек в громадных шубах, приехавших к о. Феодору, когда тот лежал уже смертельно больной. Его жена не отходила от постели больного, и мне приходилось этих и других вопрошавших знако-

мить с письмами и обращениями епископов, выступивших против «Декларации». И таких недоумевавших и вопрошавших по всей стране было много. Не все могли приехать, а почта служила ненадежной связью. Но все же какие-то контакты осуществлялись.

Я помню, меня дважды посылали в Старую Руссу к епископу Иоанникию⁴⁸. Никаких письменных материалов мне не давали из предосторожности. Обо всем надо было сообщать только устно. Казалось, что мой вид не может вызвать подозрений — 24 года, стриженая. Когда я пришла на квартиру к епископу, и келейник с лукавым видом спросил, какое у меня может быть дело к владыке, я чуть не бухнула ему, что хочу венчаться в посту: это, вероятно, соответствовало бы моему виду, но, к счастью, сдержалась. Сам владыка очень внимательно меня выслушал, потом встал, поклонился мне и сказал: «Я поступлю так, как вы скажете». Я чуть не зарыдала: «Владыка, я только посыльный, как посмею вам указывать». Потом направили меня к нему второй раз. Он не принял «Декларацию»⁴⁹.

Дважды посылали меня в Великий Новгород, где было несколько епископов, не помню их имен. И снова нельзя везти никаких писем, а надо все передавать только устно.

Во время первого моего приезда в Петроград в 1928 году, кроме встречи с епископом Димитрием, произошла и вторая важная для меня встреча. Совершенно очарованная, бродила я по паркам и дворцам пригородов, по улицам и площадям города, где из каждого переулка веяло на меня уходящей и такой дорогой сердцу духовной культурой моей родины, гением Петра, Пушкина, Растрелли, Воронихина. Однажды на Исаакиевской площади забрела я в бывший Зубовский дворец, где тогда помещался Институт истории искусств⁵⁰. Я прошла по коридорам, залам, прочла еще сохранившееся расписание занятий, лекций, кружков, и во мне вспыхнули вновь мои юношеские мечты. Еще учась в школе, я не мыслила себе другой специальности, кроме как занятие историей литературы, но случилось так, что в 18 лет, не сумев правильно

оценить обстановку, я поступила в Киеве в Институт народного хозяйства, окончила его и потом без всякого увлечения работала экономистом.

Очутившись в Институте истории искусств, я попала в атмосферу моей давней мечты, и мне так неудержимо захотелось се осуществить. Приемные экзамены уже закончились, но декан литературного факультета находился еще на месте. Это был крупный пушкинист Григорий Александрович Гуковский, впоследствии директор Пушкинского Дома, в дальнейшем погибший в лагерях⁵¹. Он внимательно меня выслушал, как-то поверил мне и сказал, что, хотя прием уже закончен, он постарается помочь. Назначил прийти к нему через неделю и обещал сам меня проэкзаменовать. Когда в условленный день я, направляясь в институт, садилась в трамвай на Невском проспекте, я вдруг увидела его. Профессор, остановив меня, сказал, что едет в институт только ради меня, и предложил, не тратя времени на дорогу, побеседовать здесь же, на Невском. Мы побродили по проспекту, поговорили о Пушкине, Достоевском, Ахматовой, и он сказал, чтобы я присылала документы, и меня зачислят. Вот стиль подлинной петроградской интеллигенции, когда профессор ради какой-то незнакомой девочки — только потому, что дал обещание — отправляется на другой конец города, не будучи даже уверен, что та приедет. Я была счастлива. Но приехать в Петроград осенью, к началу занятий, мне не удалось, и я вновь обратилась за помощью к Григорию Александровичу, теперь уже письменно. Он ответил, что в виде исключения зачислит меня заочно, но я должна приехать весной следующего, 1929, года на экзаменационную сессию.

Хотя часть моей души и осталась в Петрограде, но расстаться с Киевом мне было трудно. Слишком много меня с ним накрепко связывало. И еще одно обстоятельство осложняло (или, наоборот, определяло) решение вопроса.

На работе у меня ожидалось сокращение штатов, которое тогда проходило очень тяжело, со случаями самоубийств. Директор

моего предприятия передал мне через секретаря, что хотя он меня и уважает, но не сможет отстоять и что его заставят меня уволить. При разговоре секретарь подтвердил, что директора обязательно заставят меня сократить. «Хорошо, я уйду сама», — сказала я.

Это был период после появления «Декларации» митрополита Сергия. Настоятель храма, приютившего нашу общину, о. Александр Глаголев, хотя и не сочувствовал «Декларации», но, не желая нарушить церковное послушание, принял ее, а о. Анатолии Жураковский, молодой и горячий, признать ее отказался, и наша община оказалась без храма⁵². На Подоле мы обнаружили заброшенный, полуразрушенный храм и принялись хлопотать о получении его в свое распоряжение, обещая восстановить своими силами. Храм нам, конечно, не отдали⁵³, но на мою работу поступило заявление, что я «хотила заареднуваты соби церкву» так это звучало по-украински. Появилась большая статья в стенгазете, была создана специальная комиссия, и когда мне предъявили обвинение, я спокойно ответила, что, действительно, обращалась по вопросу аренды церкви в соответствующие органы. Мое спокойствие немного охладило пыл моих невольных гонителей, им не сказали, что предпринимать относительно меня они ничего не будут, но если поступят какие-либо запросы обо мне, то они примут меры. Сокращение штатов показалось им удобным предлогом для моего увольнения.

Все эти события происходили в самом начале января 1929 года, а 7 января — Рождество. Все доброжелательно настроенные ко мне сотрудники уговаривали меня обязательно в этот день выйти на работу. Я и сама так решила, чтобы не осложнять обстановки. Но когда 6 января, в канун Рождества, я вышла после работы на улицу и взглянула на небо, то почувствовала, что никакие силы не заставят меня отказаться от праздника. И я поехала в Ирпень к о. Димитрию и пробыла там целый день, а к вечеру вернулась в Киев.

Когда на другой день, 8 января, я вышла на работу, то все же волновалась и про себя придумывала (по совету доброжелате-

лей) разные варианты объяснения моего прогула. Тут я увидела секретаря отдела, бегущего ко мне с торжествующим видом разоблачителя, и подумала: «Неужели перед этим юношей, перед всеми сотрудниками я побоюсь сказать, что праздную Рождество Христово? Да ни за что на свете!» Секретарь подлетел ко мне и спросил: «Товарищ Ж[дан], вы почему вчера не были на работе?» «Я праздновала», — спокойно ответила я. Секретарь как-то сразу опустился на свои пятки (он был маленького роста и ходил на носках). Несколько секунд смотрел на меня в упор, а потом сказал: «Ну, знаете, вы молодец» — и убежал, а я спокойно села за свой стол и принялась за работу. Когда через несколько дней выдавали зарплату, то у меня даже не вычли за прогул, как это было принято, как бы признав таким образом законность моего прогула.

Но сокращение штатов приближалось, и надо было устраиваться на работу, так как рассчитывать на какую-либо материальную поддержку я не могла. Как я уже говорила, расстаться с Киевом мне было очень трудно. Помню, как-то вечером, возвращаясь из церкви с Подола, я остановилась передохнуть на моем любимом месте, там, где Андреевский спуск переходит в Большую Владимирскую улицу. Оттуда открывается вид на Днепр и Подол с его церквями, и невольно у меня вырвалось: «Город любимый, никогда тебя не покину!» Успокоившись, я пришла домой, и, казалось, всем колебаниям пришел конец. Но все же я решила поехать в Ирпень к о. Димитрию и поступить так, как он скажет. А он скажет, вероятно, свое любимое: «Войди в свою келью, затвори за собой дверь, и келья твоя тебя всему научит». Но о. Димитрий, выслушав меня, вдруг как-то весь просиял и сказал: «Поезжай в Петроград, на это воля Божия и мое тебе благословение», и судьба моя была решена.

К киевскому периоду моей жизни относятся две знаменательные встречи.

Встреча первая

По окончании второго курса института, в 1925 году, я была направлена в Ярославль для прохождения практики по специальности. Я оказалась в чудесном древнем городе на берегу Волги со множеством церквей, каждая — со своим звоном. Накануне праздника Рождества Богородицы (7 сентября по ст. ст.), проводив кого-то к поезду, я зашла в ближайший к станции незнакомый мне храм и была поражена особо благодатной атмосферой, царившей там.

Служил епископ. Я и раньше бывала на архиерейских службах, но только один факт участия архиерея в богослужении не мог объяснить столь особенной обстановки. После окончания всенощной, епископ говорил о благодати, о путях ее стяжания как цели христианской жизни, о Церкви и ее значении для нас. В его слонах присутствовала такая несомненная правда, правда христианства, правда Церкви, за которую можно было идти на смерть. Это был архиепископ Угличский Серафим (Самойлович), впоследствии мученик. Он был одним из авторов письма митрополиту Сергию, в котором умолял того отказаться от «Декларации». Впоследствии архиепископа сослали на Соловки. Там во время работы он упал с крыши здания и сломал себе ребра. Потом работал сторожем в дезинфекционной камере и на других тяжелых работах. В конце жизни его сослали куда-то в Сибирь, где владыка и умер.

Встреча вторая

В 1926 году, окончив институт, я собиралась поехать в Capoв. Mне дали поручение попутно заехать в Нижний Новгород и передать письмо и еще какие-то материалы от киевского епископа Заместителю Местоблюстителя Патриаршего престола митрополиту Сергию (Страгородскому). Он тогда, в начале своей деятельности пользовался всеобщим уважением, и мне говорили: «Ты счастливая, увидишь главу Русской Церкви, мудрого и стойкого».

Сначала я отправилась в Capoв, а затем, 7 июля (по старому стилю), накануне праздника Казанской иконы Божией Матери, приехала в Нижний Новгород, в бывший женский Покровский монастырь, где находилась резиденция митрополита. Я пришла ко всенощной. Митрополит Сергий не служил, но должен был совершать литургию в самый день праздника. Все еще пребывая под впечатлением дивных служб у мощей преподобного Серафима (в душе еще звучали дивеевские песнопения в честь Божией Матери), я молилась за всенощной в канун праздника, испытывая большой душевный подъем.

Наутро я пришла в храм рано и стояла совсем близко от владыки Сергия во время его облачения. Но каким-то холодом и безучастностью к совершающемуся в храме веяло от него. И по мере того как длилась литургия, это впечатление усиливалось, и мною овладевало чувство, что совершается не таинство, а обряд. Я вышла из храма подавленной, даже не подойдя под благословение. Руки у меня опустились сами собой, и материалы, которые я так бережно хранила, вдруг рассыпались по земле. Я и сейчас помню узор булыжника, на котором я их собирала. Перед отъездом я все сдала в митрополичью канцелярию. В Киеве я не посмела никому рассказать о своем впечатлении, но когда в 1927 году явилась на свет «Декларация» митрополита Сергия, для меня стало очевидным, что я не с ним, а с теми, кто не принял «Декларацию» и во имя правды шел на страдания и смерть.

Переезд в Петроград: 1929 год

В марте 1929 года я приехала в Петроград, рассчитывая там обосноваться окончательно. Очень скоро удалось найти прекрасную комнату на Лиговской улице у вдовы барона Гревенец (крестницы императора Николая II, дочери генерала Мина⁵⁴). Она очень хорошо меня приняла, так как боялась принудительного заселения, которое тогда широко применялось, и понимала, что от меня зла

ей не будет. Приближалась моя первая экзаменационная сессия в Институте истории искусств: мечта, казалось, начинала сбываться. Я поселилась в чудесном, на этот раз северном, городе, полном для меня нераскрытых тайн, со множеством неизвестных мне, но теперь доступных храмов, дворцов, музеев. Здесь же находился храм Воскресения на крови с исключительным составом духовенства: о. Феодор Андреев, о. Василий Верюжский (настоятель)⁵⁵, о. Сергий Тихомиров⁵⁶, о. Николай Прозоров⁵⁷, о. Никифор Стрельников⁵⁸. Все они, кроме о. Василия Верюжского, погибли. Там же служил епископ Гдовский Димитрий (Любимов). Когда он выходил, благословляя народ, то за словами архипастырской молитвы «Да будут милости великого Бога... со всеми нами»⁵⁹ чувствовался настоящий служитель Великого Бога.

Я ощущала себя счастливой в этом храме, где меня никто не знал и где моя душа предстояла только перед Всевышним. В Киеве было много знакомых и среди духовенства, и среди мирян — это меня отвлекало. Поэтому на новом месте я решила не вступать ни в какие контакты с духовенством вне храма. Но я привезла из Киева от священника Анатолия Жураковского и ряда других документы с изложением причин их разрыва с митрополитом Сергием и с официальной Церковью, с просьбой принять их под руководство митрополита Иосифа. Я попыталась передать их о. Феодору, но он сказал, что в храме это неудобно, и просил принести бумаги к нему домой. «Опять домой», — подумала я, но в назначенное время пришла к нему на квартиру (Лиговка, 21-а, квартира 7).

Я пробыла там очень недолго, даже не садилась. Мы поговорили с о. Феодором, стоя у окна. Во время краткого разговора я подумала, что если бы я пришла к нему с какими-то личными вопросами, то мне не надо было бы ни о чем спрашивать, такой ясный и тихий свет исходил от него, и в этом свете без слов становилось ясно, что правда и что неправда. Во время нашей беседы произошло еще одно с виду незначительное событие, которое, однако, сильно отразилось на моей дальнейшей судьбе.

Кто-то вызвал о. Феодора из соседней комнаты буквально на одну минуту, а когда я уходила, то в передней услышала детский возглас «Валя!» и топот убегающих ног. О. Феодор усмехнулся, но ничего не сказал. Потом я узнала, что это две его дочери-близнецы пяти или шести лет. Понаблюдав за мной через щелку двери, они вызвали отца, чтобы узнать, как зовут «новую тетю», заинтересовавшую их, по-видимому, тем, что она по своему возрасту была к ним ближе, чем посещавшие их дом солидные люди. Как-то на Невском незнакомая девчушка вдруг преградила мне дорогу и сказала: «Ты нам нравишься больше всех тетей, которые у нас бывают». Я в недоумении остановилась. Но тут подошла тоже незнакомая мне дама и, смеясь, объяснила, что со мной разговаривала одна из дочерей о. Феодора и что девчонки-фантазерки слагают про меня легенды. Мы посмеялись, и казалось, что на этом все закончилось.

Шел Великий пост 1929 года. На Благовещение мы с моей подругой Верочкой, приютившей меня в первые дни по моем приезде в Петроград, бежали из храма (после причастия) — уже ко мне домой. Стоял небольшой мороз, день был солнечный, наши шаги гулко отдавались в воздухе, а души наши заливала несказанная радость.

Я дважды исповедовалась у о. Феодора. Не знаю, узнавал ли он меня, но оба раза он говорил мне примерно одно и то же: «Живите просто, изо дня в день творите молитву Иисусову». Причем в молитве Иисусовой он советовал делать ударение на словах «Сыне Божий». Последняя моя исповедь у него пришлась на последний день его служения, в Великую среду. Он долго исповедовал, в храме было холодно, откуда-то особенно дуло в том месте, где он стоял. Я хотела сказать ему об этом, но постеснялась. Отец Феодор простудился и заболел воспалением легких, к тому же у него было больное сердце.

В этот период я с упоением посещала лекции в Институте истории искусств и готовилась к экзаменам. Мы слушали лекции

о Данте и читали «Божественную комедию». Лекции профессора Мокульского⁶⁰ по французской литературе превратились в праздник не только для нас, но, по-видимому, и для самого преподавателя — с таким блеском он их читал. Таким же праздником были лекции профессоров Жирмунского⁶¹, Томашевского⁶², Виноградова⁶³ и других. Это был последний, но яркий всплеск уходящей, вернее, изгоняемой культуры. Почти все наши профессора погибли, а начальные буквы официального названия института студенты расшифровывали как «Институт недорезанной интеллигенции». Кроме лекций, мы работали с рукописями Чехова; давали нам прикоснуться и к рукописям Пушкина.

Начались экзамены. В одну из наступивших тогда белых ночей я решила, как Пушкин — «...когда я в комнате моей пишу, читаю без лампады»⁶⁴ — прозаниматься всю ночь, не зажигая лампы. И мне это удалось, а утром вдруг раздался телефонный звонок (до сих пор не могу понять, откуда узнали мой номер телефона, я сама его тогда не знала, так как телефон находился в комнате у хозяев, и я им не пользовалась). Мне сообщили, что тяжело заболели о. Феодор и обе девочки, которые просят разыскать киевскую Валю. Этот телефонный звонок был призывом о помощи. И я пошла к Андреевым и уйти от них уже не смогла. Девочки не отпускали меня, а о. Феодору становилось все хуже, и все заботы жены его Наталии Николаевны были направлены на него. Я кое-как сдавала экзамены и бежала к больным.

Вскоре наш институт закрыли, студентов распределили по другим вузам, но у меня уже имелся один диплом, да и никуда больше я не стремилась.

10 мая тихо скончался о. Феодор. Все последние дни, часы и минуты батюшки я проводила с его семьей. Вскоре, по настоянию его домочадцев, я совсем переселилась в их квартиру, хотя переезд для моей прежней хозяйки Гревенец казался целой трагедией, так как грозил ей принудительным вселением. Она горячо уговаривала меня остаться, но — победили девочки.

У Андреевых меня поселили в комнату, которую ранее занимал сосланный в Соловки по делу Мейера друг о. Феодора, воспитанник Иоанна Кронштадтского Николай Александрович Александров, с которым я встретилась впоследствии в концлагере на Медвежьей Горе. Прожила я в этой комнате недолго. Вскоре мне пришлось уступить ее женщине-рабочей с двумя детьми, принесшей ордер на комнату. Мне отгородили шкафами небольшой уголок в проходной комнате, но это оказалось также ненадолго.

Очень тяжело переживала смерть о. Феодора жена его Наталия Николаевна. Их брак был счастливым, да и сама Наталия Николаевна была человеком незаурядным, способным понять и разделить устремления мужа. Отец ее Николай Александрович Фроловский занимал должность воспитателя великого князя Михаила Александровича. В доме у них бывал и читал свои статьи философ Владимир Соловьев.

Я поступила на службу в качестве экономиста на Главный телеграф. Возвращаясь однажды после работы домой, я обратила внимание на обогнавшего меня человека в кожаном пальто и с головой, как мне подумалось, древнегреческого мыслителя. Но не только я заметила его, другие прохожие также оборачивались ему вслед. Каково же было мое удивление, когда я встретила его у нас на квартире. Мне сказали, что это о. Павел Флоренский, ближайший друг о. Феодора и Наталии Николаевны. Видя, как девочки радостно меня встретили, и понимая, что в доме, где царило горе и где, кроме вдовы, жили только одни старушки (их было четверо), о. Павел завел со мной речь о девочках. Он говорил, что в общении с ними надо учитывать психологию близнецов, у которых самосознание «я» заменяется самосознанием «мы».

Отец Феодор познакомился с о. Павлом, по словам Наталии Николаевны, в 1910 году в Троице-Сергиевой лавре, когда поступил в Духовную академию, где П. А. Флоренский читал тогда курс истории философии, и они сразу подружились. Эта дружба сохранялась многие годы. Но в вопросах церковной жизни пос-

ледних лет их взгляды начали расходиться. Отец Феодор не мог принять «Декларацию» митрополита Сергия и был одним из тех, кто канонически обосновал правомочность отделения митрополита Иосифа и ряда других архипастырей от официальной Церкви. По мнению же о. Павла (передаю со слов Натальи Николаевны), в современной Церкви так много совершается нарушений древних канонических правил, что «Декларация» митрополита Сергия является, может быть, и не таким уж большим отступлением. Наталия Николаевна рассказывала, что Флоренский иногда приезжал к ним и гостил по несколько дней. И эти приезды для них становились всегда праздником.

В 1929 году положение в Церкви было тревожным и неопределенным. Митрополита Иосифа, первым объявившего о неприятии «Декларации» и возглавившего Церковь «отделившихся», выслали в Устюжну⁶⁵, но других решительных мер со стороны гражданский властей пока не последовало. Личные контакты в среде «непоминающих» были затруднены, хотя на квартиру о. Феодора, часто не зная о его смерти, продолжали писать и приезжать за разъяснениями недоумений. Наталия Николаевна дважды ездила в Устюжну с поручениями к митрополиту Иосифу, наивно считая эти поездки конспиративными. Меня также дважды конспиративно посылали в Старую Руссу и Великий Новгород. Квартира о. Феодора в «органах» называлась «главным штабом» и находилась под соответствующей опекой.

Наконец началась волна арестов. В числе первых арестовали епископов — Гдовского Димитрия (Любимова) и Копорского Сергия (Дружинина), а также всех священников храма Спаса на крови: настоятеля о. Василия Верюжского, о. Никифора Стрельникова, о. Иоанна Никитина⁶⁶, о. Сергия Тихомирова и других. Храм закрыли. Все духовенство, не принявшее «Декларацию», сосредоточилось и Александро-Невской лавре, где пока продолжались богослужения⁶⁷. Еще была маленькая церковь на Пискаревке, где служил о. Николай Прозоров, и небольшая церковь

в Лесном. Там служил о. Александр Советов, единственный уцелевший из числа не принявших «Декларацию»⁶⁸. Как говорил мне впоследствии следователь, о. Александра не арестовали, потому что он очень много болел и служил редко. Это о. Александр передал мне в тюрьму перед этапом святые Дары.

Летом 1930 года арестовали вдову о. Феодора Наталию Николаевну Андрееву. Дети остались с тремя старенькими бабушками и со мной, но и мои дни были сочтены. 14 октября на праздник Покрова Богородицы в Киеве арестовали о. Анатолия Жураковского⁶⁹ и примерно в те же дни забрали настоятеля Киево-Печерской лавры, архимандрита, впоследствии епископа, Ермогена (Голубева)⁷⁰ и профессора Киевской духовной академии Петра Павловича Кудрявцева⁷¹, много занимавшегося с молодежью общины. Храм Николы Доброго был не только закрыт, но и взорван⁷². Настоятель храма о. Александр Глаголев, выходивший в свое время на улицы Киева с крестом в руках и таким образом прекращавший еврейские погромы⁷³, умер в тюрьме во время допроса⁷⁴. Другой очень чтимый в Киеве прозорливый старец, настоятель Борисоглебской церкви о. Михаил Едлинский, умер также в тюрьме⁷⁵. Был вызван в соответствующую организацию, и уже не вернулся священник о. Андрей Бойчук⁷⁶. В дачном поселке Ирпень был арестован и впоследствии погиб о. Димитрий Иванов. И в других городах и селах шли аресты духовенства, закрывались и разрушались храмы. Но и этого властям показалось мало. Надо было разрушить не только стены храмов, но и духовную твердыню Церкви, и в этом им помогла «Декларация» митрополита Сергия.

В Петрограде в ночь с субботы на воскресенье, с 28 на 29 декабря 1930 года, было арестовано все духовенство Александро-Невской лавры и ряда других храмов города. В воскресенье, 29 декабря, в большинстве храмов Петрограда не совершались богослужения из-за отсутствия священников.

В эту волну арестов попала и я. Дети о. Феодора остались

с тремя старенькими бабушками, которых тоже вскоре выслали куда-то на Волгу. Несколько раз менялись их опекуны.

Петроград: арест

28 декабря 1930 года, суббота, вечер. Девочки-близнецы просили меня посидеть этот вечер с ними и никуда не уходить. Хотя мне было жалко их оставлять, я все же решила пойти в церковь — Александро-Невскую Лавру, так как я чувствовала свою обреченность, и потому дорожила каждой возможностью побывать на службе, зная, что эта возможность может оказаться последней.

Возвращаясь после всенощной и еще поднимаясь по лестнице, я вдруг остро ощутила, что и мой час настал. Я спешно поставила греть воду, чтобы помыть голову, но было уже поздно. Звонок в дверь, обыск, «черный ворон» — и меня увезли.

Меня доставили в «Кресты»⁷⁷, но выяснилось, что это только мужская тюрьма и женских камер в ней нет. Опять — «черный ворон» и внутренняя тюрьма при ГПУ на Шпалерной улице (теперь улица Воинова)⁷⁸. Там принимала меня казавшаяся очень сердитой и крикливой надзирательница, прозванная «бабкой». Когда она дежурила, ее крик раздавался во всех коридорах. Последовал обычный при приеме тщательный обыск, во время которого раздевают догола. «Снимай крест», — скомандовала она. Я взмолилась: «Оставьте мне крест». «Снимать, не разговаривать», — сердито закричала она. Кончив записи, бабка повела меня, как будто забыв про крест, и я вошла в ворота тюрьмы, ликуя, что крест остался на мне.

Привели меня в общую камеру, рассчитанную на 15-17 человек, в которой находилось 45 арестантов. В камере была своя староста, и соблюдалась строгая очередность при размещении людей. Новички укладывались на небольшом свободном участке возле унитаза и потом, по мере освобождения мест, продвигались дальше; старожилы достигали кровати. Я добралась до кровати, вернее,

доски, положенной на выступы между двумя кроватями, через два с половиной месяца, перед переводом в одиночку. Но не это было страшным. Страшным было горе и страдание невинных людей, матерей, оставивших дома грудных детей, людей, виновных только в том, что они родились у неподходящих родителей. Сидели в камере и уголовницы, но их было меньшинство, а в основном там томилась петроградская интеллигенция, люди большой культуры духа, в присутствии которых, несмотря на их обычную сдержанность и непритязательность, уголовники и малокультурные обитатели не смели ни выругаться, ни хамить, чувствуя их духовное превосходство и невольно подчиняясь ему.

Я особенно подружилась с Марией Ивановной Карцевой, дочерью бывшего морского министра Григоровича, женой адмирала Карцева. У Марии Ивановны, счастливой в браке, было двое детей — дочь и сын Андрей, о котором она особенно беспокоилась. Сразу после рождения сына Мария Ивановна не допускала к нему ни одной няни и ухаживала за ним сама. Когда ее уговорили, наконец, взять няню, то после долгих выборов и рекомендаций к ребенку была допущена няня-немка. И случилось так, что та стукнула ребенка головой о косяк двери, и в результате — сотрясение мозга и эпилепсия. И теперь, когда Андрею исполнилось уже 18 лет, каждый раз, когда он выходил из дома, Мария Ивановна, прячась по дворам, незаметно следовала за ним, боясь припадка. По характеру передач, получавшихся ею, она установила, что и Андрей, и муж ее были тоже арестованы.

Я знала Андрея, милого скромного восемнадцатилетнего мальчика: тогда он только принял монашество с именем Алексий. Марию Ивановну приговорили к десяти годам концлагеря. Позже, будучи уже в Медвежьегорском лагере, я, утром выйдя из барака, увидела Карцеву, но ни о чем не успела поговорить, так как ее этапом направляли куда-то в другой лагерь. Об Андрее знаю, что его направили в Мариинский лагерь, потом в Кузбасс — в Осиповку⁷⁹, где он работал в шахте, откуда его по несколько дней не

выпускали на поверхность, так как он не выполнял нормы из-за тяжелых припадков эпилепсии, во время которых бился головой о камни. Самого адмирала Карцева тоже выслали в далекие края, и о нем не имелось никаких сведений. Это типичная история только одной семьи, а таких были тысячи.

Сидели в камере еще жены арестованных врачей. Помню из них очень симпатичную Дину (фамилию запамятовала). Она, будучи еще девочкой, по журнальным статьям увлеклась врачом-героем, который отправился куда-то в глушь лечить дикарей. Потом случилось так, что он приехал в Петроград, их познакомили, и, когда ей исполнилось 16 лет, он принес ей 16 роз и сделал предложение. Брак был счастливый. Были дети. Из окна нашей камеры тайком можно было заглядывать во двор, когда туда выводили гулять заключенных. И теперь Дина старалась не пропустить этой возможности и иногда видела мужа. Она понимала, что, может быть, видит его в последний раз. Никто из этих врачей не вернулся (из них следствие сколотило «группу») всех расстреляли.

Из арестованных в те годы не возвращался никто. Следователь говорил мне впоследствии, что если не удавалось доказать виновность, то все равно не отпускали, а давали срок три года, которым у них считался не наказанием, а «профилактикой». Сколько таких трагедий пришлось мне наблюдать!

Помню очаровательную, совсем молоденькую монахиню-послушницу Маню Солнцеву — Солнышко, как ее звали все. Маню уговаривали отказаться от своих убеждений и от монашества, обещали устроить на работу на конфетную фабрику, но она стойко держалась, а потом — исчезла. Прошел слух, что ее расстреляли, но этому как-то не верится. Помню интеллигентную пожилую женщину-баптистку, которая всегда приходила после допросов очень расстроенной и делилась со мной своими тревогами. И когда вечером после проверки велели ей готовиться на выход «с вещами» и по лицам конвоя было видно, куда ее поведут, она долго

не могла собраться и все искала куда-то исчезнувшую серебряную чайную ложечку.

После двух с половиной месяцев пребывания в общей камере меня, ожесточенную горем и страданиями невинных людей, которых я там повстречала, перевели в одиночку. Это произошло в Крестопоклонное воскресение, 15 марта 1931 года.

Но и в одиночке я оказалась не одна. Меня встретила там женщина лет сорока, интеллигентная на вид. Сначала настороженно, потом слово за слово мы разговорились. Оказалось, но ее словам, что она арестована по аналогичному с моим, нашумевшему тогда делу протестантской молодежной общины. Два пастора, старик Мус и молодой Гансен, служившие в кирхе на Невском проспекте⁸⁰, объединили вокруг своей церкви большую группу верующей молодежи, которая непосредственно перед нашим делом была разгромлена и выслана.

Мы обе обрадовались, особенно она. «Как я рада, — повторяла моя сокамерница, — точно вижу опять моих любимых девочек. Я не одна, я опять среди них». Так довольно долго мы дружески и радостно беседовали. Потом она замолчала и, опершись о стенку, задумалась. И вдруг мне стало страшно. Я почувствовала, что на душе у нее совсем не то, что она говорит. И настолько сильным было это чувство, что в первую минуту мне показалось, что это переодетый мужчина — следователь. Потом я взяла себя в руки и вгляделась в нее... Назвалась она Ольгой Степановной Решетниковой. По ее словам, у нее была тяжелая личная жизнь. Она недавно похоронила мужа, которого очень любила, в то время как у того была вторая семья: жена и дочь; к ним он по временам уезжал. «И вот началась у меня двойная жизнь», — признавалась моя соузница. Когда она говорила, то казалась такой искренней и не вызывала сомнений, а когда она спала, я просыпалась и чувствовала, что рядом со мной человек с двойной душой.

Так как, по ее словам, она была совершенно одинокой, то передачи ей приносили из магазина, чего вообще в тюрьме не наблюда-

лось, и передачи эти были роскошные. Она усиленно пыталась угощать меня яблоками и шоколадом, так как шел Великий пост и я не ела тюремных щей.

После перевода в эту камеру начались допросы всегда ночью. У меня не было страха перед следователями, а только ожесточение, вызванное страданиями невинных людей. Я думала, что однажды и меня уведут на казнь, но я погибну не молча, а скажу все, что думаю о палачах. «Вы были, как звереныш», – говорил мне впоследствии следователь.

Первым следователем был Макаров. Он предъявил мне обвинение по статье 58, пункты 10 и 11, что означало «контрреволюционная организация и агитация». «Где же я агитировала?» – спросила я. «Ну, могли в трамваях», — деловито ответил тот. После каждого моего ответа на последующие аналогичные вопросы, он утыкался носом в свои бумаги и бормотал: «Да, подкованы вы хорошо». Вскоре его сменил второй следователь, Медведев. Этот дал понять, что Макаров — выдвиженец из рабочих, а он — с высшим образованием. Но ума у него было не больше. Шла речь о какой-то крупной контрреволюционной организации, в которой я, по словам следователя, играла заметную роль, и от меня требовалось подробно рассказать о ней и назвать всех участников. Из высказываний Медведева мне запомнилось утверждение, что лет через 10-15 у нас не останется верующих людей и все забудут о религии.

В одну из последующих ночей меня привели в громадный кабинет № 16, на двери которого висела табличка «Начальник особого отдела Ленинградского ГПУ». Меня встретил высокий, интеллигентного вида человек, Рудковский, который сразу же па-чал на меня орать: «Девчонка, и вздумала бороться с ГПУ. Мы нас штурмом возьмем». Впоследствии он рассказал мне, что два предыдущих следователя отказались работать со мной, «а я взялся за вас, так как у меня слишком прочная репутация». (По-видимому, это надо было понимать так, что возможная неудача в «работе» со мной не поколебала бы его репутации.) А еще значительно

позднее он рассказывал, что в каждом групповом процессе следователи ОГПУ сначала изучают всех привлекаемых по данному делу, нащупывая наиболее слабое звено, потом ударяют по этому звену, и тогда вся цепь рассыпается. И вот из 75 человек, привлекавшихся по нашему делу, таким слабым звеном сочли меня, и первый удар направили на меня же.

По-видимому, я представлялась чекистам удачной фигурой для осуществления их замыслов. Молодая двадцатипятилетняя девушка. Окончила экономический вуз. Изучала Маркса, жила в «главном штабе», как называлась у следователей квартира о. Феодора Андреева. В Ленинград приехала из Киева, где у меня имелись знакомые среди духовенства и связи с общиной о. Анатолия Жураковского, одного из главных обвиняемых по этому делу. От меня требовалось написать «роман», как тогда называли описания всех этих вымышленных процессов, под названием: «Монархическая контрреволюционная организация "Иосифляне"» (но имени Петроградского митрополита Иосифа, возглавившего группу духовенства, не принявшего «Декларацию»). Надо было написать, как собирались представители духовенства и интеллигенции, планировавшие реставрировать монархию, как готовились они пригласить из-за границы членов или родственников бывшей царской семьи. Следователь поучал меня: «Представьте себе, что на белом коне, под звон колоколов въезжает в Ленинград какой-нибудь Кириллович или Владимирович⁸¹. Так вот, я не говорю о тех, кто будет организовывать их приезд или встречать их, — это явная контрреволюция; ни о тех, кто побоится встречать, но будет радоваться их появлению, сидя дома, — это тоже контрреволюция; но даже тех, кто не будет ни радоваться, ни встречать, но не выйдет, чтобы не допустить такого въезда, политически грамотно в данный момент назвать контрреволюционерами».

Исходя из таких соображений, создавались искусственные процессы с целью уничтожения духовенства, аристократии, интеллигенции — истинных носителей духовной культуры русского

народа. Так было создано нашумевшее тогда «Дело Мейера». Профессор Мейер устраивал иногда у себя на квартире философские чтения, не имевшие никакого отношения к политике, но это для ОПТУ было неважно. Важным представлялось то, что собирались вместе интеллигентные люди, и этого оказалось достаточным для обвинения их в контрреволюционной деятельности. Рассказывали, что на вокзале, с которого высылали осужденных, к некоторым из них подходил высокий человек и спрашивал, по какому они проходили делу, и, услышав ответ, что по делу Мейера, говорил: «Позвольте представиться — Мейер». Может быть, этот случай из области анекдотов, но характеризует «обоснованность» создававшихся процессов.

На все мои отказы от написания требуемого «романа», следователь грозил: «Мы вас штурмом возьмем». И начался штурм. Вызывали каждую ночь, иногда по несколько раз. Требовали подтверждения диктуемых показаний. Тяжело вспоминать. Хочу только сказать, что нельзя осуждать людей, которые выдают друзей, клевещут на себя. В застенке меняется психика. А ведь я была «молодежью», к которой, по словам следователя, у нас «чуткое отношение».

В то время уже арестовали моих отца и мать; шантажируя, чекисты говорили, что арестован и брат, грозя «изничтожить» его на торфяных работах. Убеждали, что судьба всех моих родных зависит от меня, и это было самое страшное. Я чувствовала, что, если они будут на этом играть, я не выдержу, но нельзя было показать, как это для меня страшно. И в один из таких моментов, когда мне говорили: «Пожалейте своих родных, они гибнут из-за вас», – я собрала все свои силы и цинично ответила: «Что мне их жалеть? Вы их взяли, вы их и жалейте», — и они отступили с родными. На себя я была готова принять все, что угодно, и говорила: «Спрашивайте обо мне, я вам все расскажу», а мне отвечали: «О вас мы будем спрашивать у других, а вы должны дать сведения о ваших знакомых. У нас такой метод». Требовали отказа от моих религиозных убеждений.

Я помню, в одну из таких ночей меня вели на допрос по каким-то подвалам. В здании шел ремонт. Бегали крысы. А я думала: лучше бы были пытки, тогда в физических страданиях можно было бы забыть о моральных муках, вызванных угрозами родным и чтением убийственных показаний друзей. Возвращаясь в камеру, я не в силах была добраться до кровати и падала на каменный пол. Моя соседка Ольга Степановна всегда дожидалась меня и нежно уговаривала: «Ушат крови тех людей, которых вы защищаете или не хотите назвать, не стоит одной вашей слезы». Вот ее любимая присказка: «Апостол Петр отрекся, а потом покаялся и был принят. Вы можете уступить им, отказаться от своих убеждений, а потом покаяться. Вы что, считаете себя сильнее апостола Петра? Где же ваше христианское смирение?»

Самым ужасным стало появившееся чувство богооставленности. Я пыталась молиться — и не могла: на душе лежал камень. Но я должна была его разбить. Я часто мучилась и ругала себя за то, что подозревала свою соседку в предательстве, и решила покончить с этим. Однажды я сказала ей, что очень боюсь, как бы следователь не узнал о моей поездке в Тамбов, которой, на самом деле, никогда не было. Через несколько дней соседку вызвали на допрос. А на очередном моем допросе следователь сказал: «Расскажите о вашей поездке в Тамбов». Я ответила, что этой поездки не было, но я знаю, откуда у него эти сведения. Он сразу понял меня, уткнулся в свои бумаги и больше не вспоминал о Тамбове. Через день или два вновь вызвали мою соседку. Она вернулась очень расстроенная, начала быстро собирать свои вещи и попрощалась со мной торопливо. Когда впоследствии в концлагере на Медвежьей Горе я встретилась с осужденными по делу пастырей Муса и Гансена, мне рассказали, что это была артистка-рассказчица, которая, втершись в их общину, всех их выдала. Грустно было это услышать: все же казалось, что она искренне хотела мне помочь.

Однажды в кабинете следователя я написала: «Верующей была с детства, как и большинство людей моего поколения. А в годы

взросления, в годы выработки убеждений, сомнений, колебаний окончательному утверждению моих религиозных убеждений послужило чтение антирелигиозной литературы». Следователь подскочил от ярости, прочитав эти слова: «Вы издеваетесь над нами, мы терпим все, но над следствием издеваться вам не позволим». Но стал читать дальше. Я писала: «Когда человек не может доказать или добиться чего-нибудь разумно, он начинает драться или ругаться. Насилие не есть признак силы, а наоборот, признак духовного бессилия. А вся антирелигиозная литература – это грубая, пошлая, часто грязная карикатура, издевательство над духовными ценностями, искажение Евангелия, свидетельствующее о невозможности противостоять ему разумно. А там, где антирелигиозная мысль пытается подняться до научности и объективности, получается такое жалкое убожество по сравнению с глубиной и красотой Евангелия, что всякие сомнения отпадают». Еще я высказала ряд мыслей, теперь уже не помню каких. Но в заключение написала: «Борьба с Церковью насилием есть также свидетельство бессилия перед ее духовной силой». Следователь ушел взбешенный: «Это вам так не пройдет».

Еще была одна рана в душе. Как-то, когда меня вели на допрос днем не обычным путем — в здании производился ремонт, я вдруг увидела за решеткой мужской камеры, мимо которой проходила (очень похожей на клетку для диких зверей в зверинце), моего будущего мужа Сергея Леонидовича Яснопольского: из-за моего ареста мы не успели повенчаться. На очередном допросе, пытаясь спасти его, я старалась доказать следователю, что мой жених совсем не мистик, далек от церковной жизни и только из-за меня сблизился с «преступным миром». Следователь молча вынул из папки, изъятой у С[ергея] Л[еонидовича] во время обыска, газету. На рисунке в газете был изображен Ленин, как бы стоящий на трибуне над миром, которому кто-то из знакомых С[ергея] Л[еонидовича] пририсовал рожки. «Правда, эффектно?» спросил следователь. Действительно, это было эффектно.

От меня потребовали написать, каким образом я, окончив советский вуз, да еще изучая Маркса, могла остаться верующей. Во что я верую, в чем состоят мои религиозные убеждения? Уклониться от ответа было нельзя, слишком часто я отказывалась от показаний, говоря: «Спрашивайте обо мне, о себе я все расскажу, а о других не могу». Теперь мне надо было написать о себе. Но что писать? Ясно было одно, что бы я ни написала, пусть самое умное, — это станет только поводом для издевательства надо мной, а главное, может превратиться в повод для кощунства над именем Божиим со стороны моих мучителей. Книг нет, опыта также, посоветоваться не с кем — сижу в одиночке. Господи, вразуми!

Через несколько дней вызывают меня, иду и думаю: «Что же еще ждет меня?» Следователь делает вид, что что-то ищет на столе, и, не глядя на меня, говорит: «А знаете, в вашем писании есть смысл. Оно зачитывалось на заседании комиссии (я не помню сейчас какой, но на высоком уровне. — В. Я.) и некоторые ваши мысли признаны правильными. На основании их сделан ряд постановлений о пересмотре антирелигиозной литературы, так что не думайте, что мы только просто ругаемся».

Так прошло 17 ночных допросов. Во время последнего из них, когда следователь начал на меня орать, утверждая, что я своим упорством задерживаю все следствие и что у них достаточный арсенал средств воздействия, чтобы заставить меня заговорить, у меня, уже совершенно измученной, невольно вырвалось: «Я не могу понять, чего Вы от меня хотите, помогите мне».

Следователь вскочил и начал ходить по громадному кабинету. Потом подошел ко мне и заговорил совсем уже другим тоном: «Вы зашли в тупик и нас завели туда же. Но сейчас я понял: вы — ребенок. Можете ли вы представить себе, что скверный человек, пусть самый скверный, все же может сделать в жизни хотя бы одно хорошее дело? Так вот, я такой скверный человек и хочу сделать это хорошее дело: я хочу спасти вас, но я не могу сделать этого сам. Слишком много людей знают о вас. Вы должны мне помочь». «Что

же я должна сделать?» — спросила я. «Изменить свои убеждения», — ответил он. «Убеждения вырабатываются не в тюрьме», – заметила я. «Да, вы правы», — сказал он и как-то понуро пошел к своему столу.

С этой ночи почти совершенно изменился тон допросов. По-прежнему следователь вызывал меня каждую ночь, но уже не мучил вопросами, а больше говорил сам. Говорил, что в лагерях не обязательно сидят преступники, а что это способ мобилизации рабочей силы, предусмотренный еще Марксом. Говорил, что в Средние века была инквизиция, но ГПУ превзошло ее в своих методах. Однажды он сказал: «У вас есть очень хорошее мероприятие — это исповедь. Когда человек рассказывает о себе, он как бы сбрасывает с себя груз». И однажды он рассказал следующее. Я помню слово в слово эту его беседу.

«Если бы вы знали, как хорошо ваше дело улеглось в наши планы, мы сами не ожидали такого успеха. Мы не верим ни в Бога, ни в черта, и нам не нужно, чтобы за нас молились, но нам надо было изъять "лучшую", с вашей точки зрения, и наиболее опасную для нас часть духовенства. Мы понимали, что это опасное для нас духовенство не согласится с "Декларацией" митрополита Сергия. Результаты превзошли все наши ожидания. Мы выполнили план на 300 процентов. Мы изъяли почти все тело Церкви, оставили только костяк. Подождем, когда он обрастет, и изымем опять».

Во время одной из ночных бесед следователь сказал: «Мы умеем уважать врагов. Вот епископ Сергий Дружинин прямо говорит: "Я не верю вам. Счастливой жизни на земле вы без Бога не построите". Вот таких врагов мы уважаем». Этот очень скромный и незаметный епископ Копрский был осужден на 10 лет и умер в Ярославской тюрьме.

Еще рассказывал следователь: «Из всего привлекаемого по вашему делу духовенства только один Василий Верюжский еще может быть полезен». И действительно, о. Василий Верюжский был единственным, кто уцелел⁸². Вначале его отправили в концла-

герь в Карелию, оттуда в 1932 году перевели на вольную высылку в Архангельск, а впоследствии освободили совсем.

Еще вспоминается одна из откровенных бесед следователя. Тогда большой популярностью пользовалась талантливая пианистка Мария Вениаминовна Юдина, которая в своих высказываниях была очень несдержанна. Почему-то следователь заговорил о ней и, возмущаясь ее поведением, сказал: «Она хочет, чтобы мы ее арестовали, чтобы предстать мученицей в глазах Западной Европы, а вот мы ее и не арестуем». И действительно, Мария Вениаминовна спокойно прожила все эти тяжелые годы.

Прошла весна, подошла и Пасха. В Великий четверг я считала удары колокола тогда еще не взорванного Сергиевского собора. Наступило лето с невыносимой духотой в каменных клетках. На некоторое время подсадили ко мне в камеру молодого астронома Н. И. С. Она занималась тем, что целые дни писала убийственные характеристики на своих сослуживцев и знакомых. Когда я говорила ей: «Что вы делаете, вы же губите людей», — она отвечала: «Нет, следователь говорил мне, что я могу писать все, что угодно, они будут проверять, как я умею мыслить и оценивать разные ситуации». С ее пребыванием связано такое полукомическое происшествие. Н. И. решила «устроить» зеркало. Для этого вскарабкалась на подоконник, который был под самым потолком, и заложила за форточку темную книгу. Через несколько минут к нам ворвался разъяренный корпусной и сказал, что начальник тюрьмы в бинокль заметил нас, когда мы через форточку передавали какие-то сигналы. Когда мы разъяснили ему, в чем дело, и когда он увидел, какие две «гидры контрреволюции» были перед ним, он смягчился и обещал все объяснить начальнику тюрьмы. Мне Н. И. говорила: «Как вы можете верить в Бога, когда наукой доказано, что Его нет?» А на мой вопрос, где же доказательства, она отвечала: «Правда, их еще нет, но наука движется так быстро, что скоро их найдет, так что теперь уже можно считать, что они есть». Ее вскоре освободили.

По-видимому, началось время отпусков. Кончились допросы. Наступила «дурная бесконечность». Утро, день, ночь, и опять все тоже. Прислушиваясь к тому, что делалось в коридоре, как приводят и уводят обитателей соседних одиночек, я установила, что люди, преимущественно мужчины, выдерживают одиночку не более четырех-пяти месяцев, потом начинались дикие крики, вопли, и их уводили. Наконец и я начала чувствовать, что моя психика стала сдавать: происходили какие-то неуправляемые процессы. Несколько раз приходил корпусной и уговаривал меня написать заявление о переводе в общую камеру, но я не хотела ни о чем просить.

Как-то однажды, это было 1 августа 1931 года, открылось окошечко моей камеры, и я увидела еврейского юношу-газетчика. Это иногда случалось, и можно было покупать газеты. Я заметила в его сумке английский журнал и попросила показать. Там был и словарь, но стоил он 70 копеек, а таких денег у меня не водилось, и я с сожалением протянула журнал обратно. Газетчик минуту поколебался, а потом сказал: «Берите». Я ему всю жизнь благодарна. С этого дня я все свои силы вложила в изучение английского языка. Еще я испытала на себе одну милость. Мне из тюремной библиотеки выдали английский словарь, а потом и английские книги. У меня хранился волшебный карандашик, крохотный, сантиметра полтора, но он совсем не списывался. Я его случайно подобрала во дворе во время прогулки, будучи еще в общей камере, а при переходе в одиночку сумела пронести в куске хлеба. Были и газеты, на которых я записывала английские слова для заучивания. Нормой было 300 слов в день. Кроме этого, я не позволяла себе ни о чем думать.

В распорядок тюремного дня входила прогулка — 15 минут. Полагалось ходить или бегать во дворе по кругу. Обычно сразу выводили двух человек, но круги были расположены так, что гуляющие не встречались, хотя видеть друг друга могли. Мне рассказывала потом моя знакомая, подглядывавшая однажды из окна общей камеры, что стоявшая рядом с ней женщина, переведенная недавно из одиночки, увидев меня бегающей во дворе, сказала:

«Эта несчастная девочка очень долго сидит в одиночке и, по-видимому, сошла с ума. Она бегает и все разговаривает сама с собой». А это я учила английские слова. Норма была большая, и я дорожила каждой минутой.

Я начала заниматься английским языком 1 августа, а когда 2 ноября принесли приговор, первая мысль у меня была: значит, скоро этап, и я не успею закончить интересную английскую книгу, которую читала уже без словаря. Правда, книга была из серии для юношества и не очень трудная («Железный утюг за четвертак»). Только спустя некоторое время до меня дошло, что начинается новый период в моей жизни. Но после тюрьмы, следствия, допросов любая ссылка, пусть в самые далекие края, казалась спасением.

Еще за несколько дней до объявления приговора меня вызвали в один из кабинетов, и незнакомый следователь вручил мне для подписи обвинительное заключение. Оно было достаточно нелепым. По-видимому, мой следователь все же пытался меня спасти. В этом заключении говорилось от моего имени: «Признаю себя виновной в том, что, окончив советский вуз, я не стала работать на пользу советской власти, а увлеклась Есениным, Достоевским...» И дальше следовал перечень неизвестных мне писателей, и не было ни покаянных выводов, пи обещаний. Ни об одном из этих писателей никогда не упоминалось но время допросов, а Есениным я никогда не увлекалась. Но я столько отказывалась от всяких показаний, что на этот раз решила подписать бумагу, только приписав: «Но от своих религиозных убеждений я не отказываюсь». Следователь как-то хмыкнул, прочитав мою приписку, и сказал: «Ну вот, вы все испортили». «Иначе я не могу», — ответила я, и на этом мы расстались.

Обычно после приговора переводят в общую камеру, но я боялась этого перевода. Боялась опять окунуться в море горя и страдания, не имея возможности никому помочь, и поспешила подать заявление с просьбой оставить меня в одиночке до этапа. И еще была одна причина для этого. Я надеялась, что мне принесут

святые Дары, а причаститься в общей камере трудно. Такая просьба, по-видимому, была необычной, и меня сразу вызвали. Моего следователя не было, а в кабинете сидели четверо незнакомых мне людей. Один из них очень осторожно стал задавать мне вопросы, не относящиеся к делу. Потом разговор принял полусветский характер, и я его поддержала. Наконец, главный на них сказал: «Если бы я вас встретил на Невском, я бы не удивился, а здесь...» — и он развел руками. Потом я поняла, что это был врач психиатр. Получив мое заявление, следователи, наверное, решили, что я свихнулась, таким оно было необычным. Но мою просьбу выполнили и в общую камеру не перевели.

В заключение хочется вспомнить, хотя их было и немного, хороших людей, которые в тяжелых условиях тюремного режима старались чем-то облегчить нашу жизнь. В один из хмурых осенних дней, когда, морально и физически изнемогая, я не в силах была одеваться и идти на прогулку, я предупредила надзирательницу, что гулять не пойду и пусть «прогульщик» не приходит. Но он пришел и стал так ласково меня убеждать, что я сдалась. И не забуду, с каким сияющим лицом он сказал подошедшей надзирательнице: «Уговорил».

Проснувшись однажды ночью в тяжелые дни «штурма» в одиночке, я увидела над собой ту крикливую и казавшуюся злой надзирательницу, которая меня принимала и «забыла» снять с меня крест. Теперь она стояла надо мной и крестила меня. Увидев, что я проснулась, она с нежностью стала гладить меня по голове: «Что ты, десятая (в одиночках людей называют по номерам их камер. В. Я.)? Что у тебя болит, головка или зубки? Ты стонешь во сне». Я была так поражена, что ничего ей не ответила.

Вспоминаю молодую надзирательницу, которая заприметила меня еще в общей камере и, приходя на дежурство, всегда через решетку отыскивала меня глазами и ласково улыбалась. Надзирательниц все время меняли местами, и в какой-то период она оказалась в коридоре, в котором находилась моя одиночка. Мы радостно

встретились глазами. Разговаривать с заключенными им запрещалось. Однажды она, озираясь по сторонам, передала мне через окошко в двери иголку, предупредив, чтобы я тщательно ее прятала. Эта иголка сыграла большую роль в моей тюремной жизни. Сначала она мне скрашивала одиночество тем, что я выдергивала из белья нитки и вышивала всякие мережки. Для этого надо было становиться спиной к двери так, чтобы закрывать головой глазок и, слыша, как он открывается, быстро прятать работу в рукав. Этот глазок в первое время причинял мне много страданий. Обычно его открывали бесшумно. И, взглянув случайно и увидев мигающий глаз, я каждый раз вскрикивала от ужаса. Потом привыкла.

Однажды в приступе тоски, возвращая на волю узелок с бельем, я на четырех углах носового платка вышила белыми нитками букву «Т» — Таня, имя моей подруги, носившей мне передачи. И Таня поняла мой вопль. Осматривая наволочку, в которой была принесена следующая передача, я заметила два белых стежка в сторону шва (наволочка была сшита двойным швом — «запошивкой»). Распоров первый шов, я обнаружила там несколько ласковых слов. Так завязалась переписка в условиях такой, казалось, непроницаемой внутренней тюрьмы ОГПУ. Но главным было то, что Таня сообщила, что на свидание, положенное после приговора, принесет мне святые Дары. Наступил день свидания. Оно происходило в специальной камере, передняя стенка которой состояла из сплошной решетки, как в зверинце. Перед ней стоял страж и зорко следил, чтобы не было никаких передач. Ко мне пришли мой брат и подруга Таня. Здороваясь, она передала мне в руку небольшой обещанный сверток. В нем были святые Дары, но она сделала это неловко, и было ясно, что что-то передается. Брат в ужасе закричал: «Валя, Валя!», а дежурный страж отвернулся. Так, в самых неожиданных местах и обстоятельствах мне попадались настоящие люди.

На другой день был назначен этап. В эти же первые дни ноября 1931 года объявили приговоры и другим обвиняемым по нашему

делу. Епископа Димитрия (Любимова) и киевского священника о. Анатолия Жураковского вызвали из камеры в коридор и прочли: «Приговорены к высшей мере наказания расстрелу» (оба они перекрестились) — и после небольшой паузы закончили: «...с заменой 10 годами концлагерей». Епископ Димитрий сказал: «Я не рассчитываю прожить еще 10 лет». Ему было тогда 82 года.

Замена расстрела десятью годами означала медленную смерть в тяжелейших условиях северных лагерей. Никто из них не вернулся. Епископ Димитрий умер через шесть лет в Ярославской тюрьме. Его дочь получила от него письмо, в котором отец писал, что ему сделали операцию на глазах, в результате которой он ослеп.

Митрополит Иосиф (Петровых) получил сравнительно легкий приговор — высылку в Казахстан, в Чимкент, где он жил на свободе. Отец Анатолий Жураковский семь лет провел в Соловецких лагерях на тяжелых физических работах, при постоянной переброске с одного места на другое. Последние несколько слои от него были получены 10 ноября 1937 года: «Не волнуйся, не беспокойся, что так редко теперь пишу. Я жив и здоров. Может быть, скоро напишу подробнее, и буду писать чаще». В 1937 году он был переведен в петрозаводскую тюрьму. Долгие годы о нем не было никаких сведений. Наконец в июле 1940 года пришло официальное извещение: «За вновь содеянное преступление осужден на 10 лет строгой изоляции»⁸³.

Этап и первый лагерь

9 ноября 1931 года, поздно вечером, нас, окруженных плотным кольцом конвоя, повели на Финляндский вокзал. Шел дождь, под ногами хлюпала грязь. Когда подошли к Неве, кто-то из заключенных вырвался и бросился в реку. Нам скомандовали: «Ложись лицом к земле». Мы упали в грязь и воду. Говорили, что этого несчастного зарубили в реке шашками. На вокзале опять началась

паника. Не досчитались одного заключенного. И вдруг оказалось, что речь идет обо мне. Среди шума и крика я услышала свою фамилию, которая не имеет родового окончания, и только с трудом в этой панике мне удалось доказать, что это я, женщина, а не мужчина. Наконец нас посадили в вагоны, так называемые столыпинские. Это вагоны типа купейных, но только двери из купе в коридор забраны решеткой, так же как и окна в коридоре. Через плотную оконную решетку свет еще проходит, но увидеть, что делается за окном снаружи, нельзя. В купе же окна в виде небольших щелей.

В первое купе поместили меня и еще двух пожилых женщин — членов церковной двадцатки. В остальные — повели мужчин. Их было так много, что, вероятно, и сидеть им приходилось по очереди. Это были лица духовного звания. Все в священнических одеждах. Это была Петроградская Церковь. Вероятно, никто из них не вернулся. По крайней мере из тех, кого я знала, не вернулся никто.

Когда поезд тронулся, они запели Великое славословие. Но их быстро заставили замолчать.

Утром один из конвоиров сдвинул решетку и открыл окно в коридор напротив моего купе, и я увидела Сосны (сознательно пишу с большой буквы). После почти года, проведенного в тюрьме, я сильно стосковалась по природе. Еще несколько раз я просила открывать окно и наслаждалась видом леса: видимо, меня продуло, и я заболела. «Вот все на сосны глядела», — слышала я разговор конвоиров. Их куне было рядом с моим. Очень многогранна русская душа. Эти конвоиры были еще и расстрельщиками, и когда я их спрашивала, как они могут стрелять в беззащитных людей, они отвечали: «Раз их приговорили, значит, они заслужили». И в то же время эти самые люди столько заботы и даже нежности проявили по отношению ко мне, особенно когда я заболела. «И за что она?» — все выспрашивали у моих соседок. Сквозь стенку купе было слышно, как они, роясь в сопроводительных документах и пытаясь узнать что-либо обо мне, все читали: «Нос прямой,

глаза серые, волосы русые», а больше ничего там не было. Я как-то попросила их, чтобы они позволили батюшкам петь. Они поставили дозорных в тамбурах вагона, на случай появления начальства, а батюшкам сказали: «Голубка просит, чтобы вы пели», – и те пели каждый день.

Мне становилось все хуже. Высокая температура. Сильный кашель. Было явное воспаление легких. Конечно, ни о какой постели или одеяле не могло быть и речи. Конвоиры подняли тревогу, доложили начальству. В ближайшем городе, кажется Вологде, вызвали врача, чтобы установить, могу ли я следовать дальше. Врач констатировал воспаление легких и сказал: «Конечно, в таких условиях вам следовать нельзя, но если вас снимут, то вы попадете в пересыльную тюрьму, где все больные, в том числе и тифозные, валяются на полу в соломе, и там вас ожидает верная смерть, а здесь ваш молодой организм, может быть, и выдержит. Я доложу вашему начальству так, как вы захотите». И я попросила, чтобы он сказал, что я могу следовать дальше. Точно такой разговор произошел с врачом и в следующем большом городе.

Вспомнился мне один вечер незадолго до моего ареста, когда все друзья уговаривали меня уехать из Петрограда. Время было тревожное, но я колебалась, не желая оставить девочек. И один из вечеров я слушала концерт в моей любимой филармонии. Вдруг меня охватило странное чувство. Мне почудилось, что все сидящие впереди люди были с мертвыми душами. Я оглянулась но сторонам: мертвенность охватила весь зал. Я выбежала на улицу, но и тут у торопливо проходивших людей тоже были мертвые души. Я вдруг поняла, что душа моего любимого города, душа Церкви ушла на далекий север, в Соловки и другие суровые места. Я почувствовала, что в это трудное для моей Церкви время я хочу быть там, где ее душа. И с этого вечера я уже спокойно ждала своего часа. И теперь, больная и измученная, я не хотела другой участи. Я была вместе с Церковью и не хотела разлучаться с ней, что бы меня ни ожидало.

Одной из тягот этапа было отсутствие воды. На дорогу выдали селедку, на которую после надоевших тюремных щей все накинулись. Я, как ни велик был соблазн, к счастью, отказалась от нее. Люди мучились от жажды, выпили всю воду в туалетах, в поисках воды приходили к нам из других вагонов... А на столе у конвоиров стоял графин с водой, но они не пили ее сами и на все просьбы отвечали: «Ни, то вода для нашей голубки».

На промежуточных станциях запрещали брать сырую воду и обещали кипяченую только в Перми. Наконец через щелку из своего купе я вижу мост через Каму и вокзал большого города. Конвоиры бегут с ведрами, но вскоре возвращаются без воды. «То ще не Перма, то станция Реям», — слышу я. Через свою щелку я увидела, что название станции написано латинскими буквами — «PERM» (тогда Пермь была столицей Зырянской республики). Я поскорее подозвала конвоиров и объяснила им, что это и есть Пермь. «А мы дывымся, чому-то "Я" ножкой не в ту сторону», — и побежали за водой.

Не помню, сколько дней продолжалось наше путешествие, но не меньше недели. Мы подолгу стояли в тупиках на разных станциях. Природа и погода становились все суровее. Кругом еще лежал снег. Наконец в одну из ночей мы прибыли на станцию Усолье — конечный железнодорожный пункт нашего маршрута. Отсюда предстояло еще 60 километров пешего пути до Вишерских лагерей, но с заходом в концлагерь Усолье для дезинфекции и организации нашего этапа.

У меня высокая температура. Я с трудом поднялась, вышла из вагона и упала. Существовало указание: отстающих пристреливать. В моем случае, вероятно, до этого бы не дошло, но задерживать этап нельзя, и конвоиры по очереди несли меня на руках, пока не попалось какое-то транспортное средство. Я утешала себя тем, что после года тюрьмы была очень худой и, может быть, не очень тяжелой. Несмотря на мои 25 лет, меня все принимали за девочку и удивлялись, как это мне удалось попасть в лагеря.

Концлагерь «Усолье»

Усольский лагерь создали для обеспечения рабочей силой строительства ряда заводов Урала, в первую очередь крупного содового завода (вот это и было «строительством социализма», как говорил мой следователь). Наш этап попал туда в благоприятный момент, вскоре после ревизии, в результате которой сняли страшно жестокого лагерного начальника Стуколова. Он приказывал вешать не угодивших ему заключенных прямо у входа в бараки, и трупы несчастных по много дней болтались у дверей. Другим любимым его развлечением была «жердочка». Несчастного зимой, в тридцатиградусный мороз, раздетого усаживали на жердь, закрепленную между стенками в холодном сарае, на всю ночь. Стража следила, чтобы он не соскочил или не упал. Человек, конечно, погибал. Так, еще все помнили о гибели интеллигентной москвички, наказанной за то, что во время спектакля в лагерном театре она, будучи суфлером, так неудачно села, что из суфлерской будки виднелся кусочек ее белой косынки. Много еще рассказывали о жестокости Стуколова. В конце концов, была назначена комиссия для расследования, и его сняли.

По прибытии в лагерь у нас сразу отобрали все вещи для дезинфекции, а нас отправили в баню. Взамен нашей одежды выдали какие-то рубашки и юбки в виде мешков, которые надо было придерживать руками, чтобы они не свалились.

Не забыть скорбного лица узнавшего меня и подошедшего ко мне священника из Бобруйска, где жили тогда мои родители, о. Симеона Бирюковича. Он с тоской показывал на своп обритые лицо и голову. Больше я его не видела. Я сразу попала и больницу, а он, по-видимому, с другими заключенными ушел в Вишерский лагерь: зимой в сильный мороз надо было проделать 60 километром пешком. Там он и погиб.

Женщины, спутницы мои по вагону, рассказали потом, что эти несколько дней до отправки этапа он все спрашивал обо мне, но

они избегали его, так как в лагерях общение мужчин с женщинами запрещено.

После бани меня втолкнули в какое-то помещение, где стоял стол и перед ним табуретка. Я села на нее, положила голову на стол и тут же уснула. Когда я проснулась, то обнаружила на голове платок; над ним несколько женщин чесали свои головы, и на меня сыпались насекомые. Моя голова оказалась под лампой, и потому они ее выбрали. Я в ужасе закричала: «Что вы делаете?» Они спокойно ответили: «Ты не беспокойся, они к тебе не пойдут, они знают своих». И действительно, ни одного пришельца я потом у себя не обнаружила. Потом я попала в барак, где по обеим сторонам прохода были двухэтажные нары. Мне указали место в переднем углу на самом верху.

Начинался новый этап моей жизни. Еще раньше я твердо решила пройти весь путь русской каторжанки без всякой скидки на возраст и здоровье. Хотя я и чувствовала себя совсем больной, но после всех пережитых передряг заснула. В 4 часа утра была побудка. Я поднялась, готовая начинать свой каторжный путь, обозревая с высоты нар происходящее в бараке. Среди шума и гама бригадир Катя пыталась распределить по бригадам обитателей барака, чтобы отправить на работу на строительство завода, расположенного в нескольких километрах от лагеря.

«А, новенькая, — вскрикнула Катя, увидев меня, — вставай на работу» — и пошла к моим нарам. «А что у тебя на шее?» — спросила она. «Крест», — ответила я. «Покажи». Я показала. Катя ничего не сказала, а я начала спускаться с нар, чтобы идти на работу. Катя достала откуда-то приличные валенки и протянула их мне, но их тут же перехватили — я не успела к ним даже прикоснуться. Катя покачала головой, но, не говоря ни слова, принесла мне другие, старые и большие. Я спустилась с нар и тут же сильно закашлялась. «Да ты больна, — сказала Катя. — Нет, на работу тебя не возьму. Иди к врачу». Врач, тоже из зэков, был где-то недалеко, он подтвердил воспаление легких, и меня отправили в больницу.

Две пожилые обитательницы барака говорили мне потом: «Какая ты глупая, взяла и показала сразу крест. Надо было спрятать». Я, вероятно, была тогда глупая, но если бы я его спрятала, у меня все равно сорвали бы его ночью или вытащили, а так окружающие как бы признали мое право носить крест. Впоследствии, когда из жалости меня, как «грамотную», хотели устроить на более легкую, «культурно-просветительную», работу, всегда находился кто-то, кто говорил: «А как же, она ведь с крестом?» Но никто никогда не потребовал его снять. Только пожилая, интеллигентная с виду московская поэтесса выступила во время новогоднего концерта с поэмой «Экономист с крестом». Но особого впечатления поэма не произвела. Позже с этой поэтессой приключилась какая-то беда, я ей помогла, и мы с ней подружились, но о поэме не вспоминали.

Больница

Больница из двух палат — мужской и женской — помещалась и отдельном бараке. Медперсонал состоял из лекпома и двух нянечек. Лекпом, как выяснилось впоследствии, не имел никакого медицинского образования; просто жить при больнице было легче, чем каждый день отправляться на физические работы. Кое-что он умел: например, ставить банки и даже делать внутривенные вливания, а главное, старался помочь больным, и когда приводили обмороженных, он сам устраивал им горячие ванны и оказывал другую посильную помощь. Мне он предложил сделать внутривенное вливание сальварсана⁸⁴, говоря, что это мне сразу очень поможет. Я тогда понятия не имела, что это такое, и согласилась.

Лежащая рядом девушка спросила меня: «Ты здесь курс принимаешь?» Я ответила, что нет, что у меня воспаление легких. «Дa, но здесь ты курс принимаешь?» — не унималась она. Я ей все рассказала, что у меня срок три года, что я из Ленинграда, но она все продолжала твердить про какой-то курс. Наконец не выдержала и воскликнула: «Вот глупая какая!» — и назвала определенную

болезнь, курс лечения от которой они все здесь принимали. Я тогда еще не знала, что основной состав заключенных женского барака — проститутки. Не так давно прошла чистка городов, и их всех оттуда выслали. Среди них было много больных профессиональной болезнью. Другим испытанием стала няня — простая монашенка. Она подошла ко мне, начала пристально в меня вглядываться и вдруг всплеснула руками: «Да ведь ты царского роду!» Я опять начала доказывать, что я из Ленинграда, что я зэк, что у меня срок три года. Она ничего не хотела слышать и твердила: «Не говори, всякий, кто на тебя посмотрит, сразу скажет, что ты царского роду». На Урале, где располагался лагерь, еще была жива память о гибели царской семьи, и народ не мог примириться с гибелью невинных детей. Существовало много легенд об их спасении.

Тонкая стенка отделяла женскую палату от мужской, из которой по временам неслись дикие вопли. Лекпом объяснил, что это кричит зэк с очень тяжелым неврологическим заболеванием, вызывающим сильные боли. Его, больного воспалением легких, при температуре 40 градусов заставили играть в очередном спектакле, и в результате он получил новое осложнение. В это время раздался другой, совсем слабый, голос: «Я слышу интеллигентную речь. Расскажите моим родным в Москве, как я здесь умирал». К сожалению, я не запомнила его фамилии. Но и у меня самой не было никаких надежд попасть в Москву. Я считала, что моя жизнь кончена.

Постепенно я начала поправляться и стремилась поскорее выписаться, чтобы начать свой путь каторжанки. Но при выписке мне установили третью категорию, которая освобождала от физических работ, и я вернулась в барак.

Все заключенные в лагере резко разделялись на две группы: привилегированные, официально называемые «социально близкие», то есть уголовники, и осужденные по статье 58, так называемые враги народа. Если появлялись какие-то блага в виде помещения, пищи или одежды, то их предоставляли только социально близким. При мне был выстроен новый женский барак для удар-

ниц, в котором имелась такая роскошь, как отдельные топчаны вместо нар, но барак предназначался только для социально близких. Со статьей 58 к нему даже близко нельзя было подойти.

Основное население женского барака составляли социально близкие и проститутки. Они меня особенно не обижали, но только все тянули. Тапочки, к примеру, сняли прямо с ног. Называли они меня «наша гимназистка». Старостой барака была тетя Леля, бывшая бандерша, как ее называли, то есть содержательница притона. Она периодически нас собирала и вела поучительные беседы. Помню одну ее беседу о том, как трудно женщине жить одной и что каждая должна найти себе друга. В условиях лагеря это надо делать очень аккуратно, чтобы никто не заметил. «Но от меня вы ничего не скроете. Я знаю, кто есть у кого. Вот только у этой гимназистки, — сказала она полупрезрительно, указывая на меня, никого нет».

Однажды мне прислали посылку. Тетя Леля, стоя у стола, потрошила ее, а все ее подопечные, стоя вокруг, хватали, кто что успевал. Мне тетя Леля протянула только небольшую бутылочку с тройным одеколоном, которую, ехидно улыбаясь, вручила мне со словами: «Тебе я даю, а им бы не дала — выпьют». Но ее тут же выхватили из моих рук. Больше посылок, по моей просьбе, мне не присылали.

Но у меня было и утешение. Не помню, кто, где и когда передал мне небольшую книжку на английском языке. При всех обысках мне ее оставляли. «Английские рассказы», — говорила я. А это было Евангелие, и оно со мной прошло все этапы лагерной жизни.

После возвращения из больницы надо было включаться в работу. Так как от физического труда я была освобождена и по специальности числилась экономистом, я попала в группу, которая ведала продажей рабочей силы разным организациям. Возглавлял эту группу замечательный по своему благородству и вниманию к людям зэк, инженер Павел Павлович Миллер (или Мюллер), осужденный на 10 лет по Шахтинскому делу⁸⁵. Эта работа

давала мне возможность выходить за пределы лагеря для посещения организаций, использовавших в качестве рабочей силы заключенных. В арестантской одежде меня выпускали из лагеря без конвоя. Проходя мимо рабочих, я часто слышала такие замечания: «Откуда взялся здесь этот кот в сапогах? Разве ей выдержать нашу жизнь?» У меня еще были непомерно большие валенки, и я никак не могла соразмерить с ними длину моего шага и все время падала. А один пожилой человек, я слышала, сказал: «Давайте, братцы, разделим ее срок между собой, ведь не выдержать ей здесь».

Но я выдержала. Лагерь был отделен от всех строек лесом, и по дороге к ним я видела над собой небо, а не потолок одиночки, и настоящие сосны, а иногда и солнце. Так проходила зима. Наконец наступил Великий пост, когда в церкви читается Великий канон, и служатся преждеосвященные литургии. В эти дни я старалась пораньше выйти из лагеря, чтобы успеть к «службе», как мысленно называла я эти торжественные часы. Я читала в лесу то, что помнила наизусть, а чего не помнила, то и без слов наполняло мою душу. Кругом стояла тишина, заснеженный лес, ладан хвои и чистое небо над головой. В эти минуты я была счастлива.

Возвращаясь однажды в лагерь, я встретила незнакомого мне человека в военной форме, который остановил меня, расспросил, кто я, и сказал, что лагерь ликвидируется, а он начальник ликвидационной комиссии, и предложил мне остаться у него. «Опять этап, — подумала я, — неизвестно куда». Но приближалась долгожданная весна, рядом были лес и Кама. И я согласилась.

Когда я рассказала об этой встрече Павлу Павловичу, он сказал, что лагерь, действительно, ликвидируется, но мне задерживаться здесь нельзя. Этот начальник — нехороший человек. Я недоумевала, почему нехороший — мне он казался таким симпатичным. Тогда я еще не знала о нравах и правах начальников лагерей по отношению к заключенным женщинам. Еще впереди была трагическая история с синеглазой днепровской русалочкой Наташей Андреевой.

Через несколько дней я опять встретила этого начальника, и он подтвердил, что включил меня в состав ликвидационном комиссии. Я сообщила об этом Павлу Павловичу, и он опять строго сказал: «Вам оставаться нельзя». А еще через день или два я услышала по радио приказ: «С вещами на этап». Это благородным Павел Павлович спасал меня от «симпатичного» начальника.

Спустя несколько часов я уже оказалась в товарном вагоне вместе с группой других заключенных, срочно отправлявшихся на начинавшееся строительство Беломорско-Балтийского канала. Но и тут меня ожидала неприятность. Один из начальников этапа вызвал к себе и сказал, что девушке неудобно ехать в товарном нагоне вместе с рабочими и мужчинами, и предложил переселиться в купейный вагон, где находится один молодой человек, которого я должна подбить на побег. По-видимому, они хотели спровоцировать побег, чтобы на этом основании убить его. У этих изуверов была своя романтика. Я еле смогла отказаться, и до сих пор меня мучает, что не предупредила его. Но там контролировался каждый шаг. Не помню подробностей этого путешествия, оно не было таким мучительным, как первый этап, и довольно скоро мы прибыли на станцию Медвежья Гора.

Концлагерь «Медвежья Гора» и Дмитровлаг

Медвежьегорский лагерь, созданный в Карелии для строительства Беломорско-Балтийского канала, благодаря необычайно красивым природным условиям, производил поначалу впечатление лагеря-курорта. Онежское озеро, непуганые птицы и нехоженые леса, где на огромных камнях, покрытых мхом, цветут крупные фиалки.

Это был показательный лагерь, куда привозили иностранных гостей, писателей, где плакал от умиления Горький⁸⁶, слушая рассказы о «перековке» преступников, где писал свой роман «Осударева дорога» М. М. Пришвин⁸⁷. Туда «мобилизовали» лучшие

инженерно-технические силы страны. Весь инженерно-технический персонал, начиная от начальника проектно-технического отдела В. Д. Журина⁸⁸, были зэками с десятилетними сроками. Вероятно, единственным вольнонаемным специалистом работал главный инженер Сергей Яковлевич Жук, крупный гидротехник и прекрасный человек⁸⁹. На всех последующих строительствах, осуществлявшихся силами заключенных, — канал Москва – Волга, Куйбышевский гидроузел и другие — главным инженером неизменно назначался вольнонаемный С. Я. Жук. Вероятно, этим создавали видимость того, что на ударных стройках социализма трудятся не одни заключенные.

Таким представал фасад концентрационного лагеря. Все тяжелые работы в этом, хотя и прекрасном, но суровом крае, при засилье комаров, выполнялись вручную, без соответствующего оборудования, одежды, питания. А сколько осталось там безвестных могил, вернее, ям, куда сбрасывали тела с биркой на ноге, а чаще и без бирки, — неизвестно никому.

Главными «механизмами» служили лопата и тачка, а источником энергии — крепкое народное слово. Я невыразимо страдала от буквально насыщенного им воздуха. У меня создалось болезненное ощущение, будто прямо в лицо из пожарного огнетушителя бьет огненная струя. А потом это пассивное страдательное чувство сменилось яростью, я наскакивала на матерщинника с кулаками, а один раз так налетела, что опрокинула тачку, а человека колотила по спине, повторяя: «Зачем вы ругаетесь?» Он явно растерялся и только повторял: «Да, нехорошо», и мне стало стыдно своей ярости. С тех пор я перестала драться и страдала молча. К счастью, появляться на самом производстве мне доводилось нечасто.

На Медвежке я встретилась со своим будущим мужем, С. Л. Я[снопольским]. Здесь же я познакомилась с Николаем Александровичем Александровым⁹⁰, в комнате которого в квартире Андреевых в Петрограде я жила одно время, а также с Николаем

Павловичем Анциферовым. Мы часто после работы выскальзывали за пределы лагеря (охрана понимала, кого можно не заметить) и бродили по окрестному, совсем не тронутому, лесу. Когда во время прогулки мы для отдыха пытались присесть на какое-нибудь поваленное дерево, оно тут же рассыпалось в прах — таким нехоженым был лес. Иногда доходили до Пар-губы Онежского озера. Николай Александрович много и интересно рассказывал о своих литературных работах, особенно о Герцене. О наших «романах», как тогда называли наши вымышленные процессы, мы старались не вспоминать.

По выходным дням организовывались геолого-познавательные экскурсии в более гористые районы. Ведущим был обычно тоже зэк с десятилетним сроком Гавриил Иванович Горецкий, впоследствии действительный член Академии наук Белорусской ССР⁹¹.

Зайдя однажды днем в свой барак, я заметила незнакомую женщину с тонким и измученным лицом. Хотя народу в бараке было много, она попросила именно меня разыскать старосту, чтобы та указала ей место. Незнакомка прибыла из Мариинских лагерей; она очень измучилась в дороге. Найти старосту мне не удалось, и я предложила ей свою постель. Она с радостью согласилась. Я постаралась устроить ее получше, насколько это было возможно в тех условиях, а сама пристроилась где-то в другом месте. Наш барак предназначался для ИТР (инженерно-технических работников), и нары были не сплошные, а в два яруса, но типу спальных вагонов. На следующий день утром я подошла к вновь прибывшей, и, как всегда в лагере, знакомство началось с вопросов, по какому процессу каждый из нас осужден. Выяснилось, что мы с ней проходили по одному делу. Это была Валентина Михайловна Лосева⁹². Самого Алексея Федоровича Лосева⁹³, ее мужа, после многих перебросок из одного пункта Свирских и Медвежьегорских лагерей в другой, перевели к этому времени на Медвежью Гору, где он и работал в техническом отделе, в какой-то группе

по расчетам. Родителям Валентины Михайловны удалось через Екатерину Пешкову⁹⁴ и Марию Ульянову добиться перевода Валентины Михайловны из Мариинских лагерей на Медвежью Гору.

В это время здесь отбывал свой срок и профессор Александр Александрович Мейер, а жена его, Ксения Анатольевна Половцева, помещалась в одном со мной отсеке барака, только она на нижних нарах, а я на верхних.

Интеллектуальный уровень состава заключенных был очень высок. Здесь трудились интеллигенты из Петрограда и других городов. Работала я в лаборатории по исследованию грунтов, где получила звание «начальницы», сохранившееся за мной на долгие годы и после освобождения, когда приходилось служить в этой же системе, но уже в качестве вольнонаемной. Это была ассоциация по противоположности, когда я без соответствующей подготовки, девчонка с виду, оказалась в одном строю с профессорами, докторами наук. Возглавлял лабораторию доктор наук, профессор Александр Федорович Лебедев⁹⁵, направленный в свое время в командировку в США, а по возвращении — на 10 лет в концлагерь. К нему иногда, по особому разрешению, приезжали жена и сын Никола лет девятнадцати-двадцати. После ареста отца Николу сразу же исключили из университета как сына врага народа, и он очень тяжело это переживал. Он сочинял стихи. Помню одно его стихотворение, почти экспромт:

Звеня, спадали жизни узы,

когда в сотовой тишине,

в Вас воплотясь, сходила муза

с нездешней песнею ко мне.

И забывая гнет, и беды,

и гнев, и приступы тоски,

вели мы тихие беседы

под лепет ласковый реки.

Что был для вас я? Лишь мгновенье,

случайный мимолетный штрих.

Вы для меня — успокоенье

страстей и помыслов моих.

Вы — теплый и попутный ветер

в забытую родную быль,

где льется в тихом лунном свете

степей серебряный ковыль.

И, наполняя дивным звоном

торжественный степной раскат,

в вечерней дымке по-над Доном

плывет малиновый закат.

Благословляю путь ваш строгий,

не изменив себе, пройти

все ваши светлые дороги,

все ваши светлые пути.

А вас прошу под гомон рати,

подъемлющей разгон в стране,

так помолиться обо мне,

как молится сестра о брате.

И когда поздней осенью 1932 года опять раздался приказ «с вещами на этап» и хмурым осенним утром я стояла уже в строю — шел мелкий снег, прибежал Никола и принес написанное тут же на обрывке старого конверта стихотворение. К сожалению, я его потеряла, запомнились только последние строки, так точно отражавшие настроение тех минут:

Вам ли новы тяжести разлуки,

неизвестность, грубость и ругня.

Умным слухом постигайте звуки

колоколен будущего дня.

Следующий раз я встретилась с Николой уже в Петрограде, кажется, в 1937 году. Я приехала только на несколько дней, и Никола, узнав об этом, прибежал, чтобы позвать меня на встречу поэтов, связанную с именем Гумилева. Встреча обещала быть очень интересной, и мне хотелось пойти, но в тот день я должна была уезжать. Потом выяснилось, что встреча оказалась провокацией, и всех присутствовавших на ней арестовали. Никола исчез. Много лет мать не могла добиться никаких сведений о нем. В 1944 или 1945 году, встретившись с ней, я узнала, что долгое время она ничего не знала о сыне. И только недавно человек, приехавший — по ее словам — из дальних лагерей, рассказал, что видел там Николу, который там и умер. Вскоре после нашей встречи умерла и мать Николы, Елизавета Александровна. Ее муж, Александр Федорович Лебедев, скоропостижно скончался от сердечного припадка 28 января 1936 года. Последние его слова были обращены к сыну: «Трудись, Коля, в труде сделаешь жизнь».

Вот отрывок из вступления к четвертому, посмертному, изданию одной из его книг: «Почвенные и грунтовые воды» (Москва-Ленинград: издательство Академии наук СССР, 1936 год): «Своими работами по почвенно-грунтовой воде, ее видам, происхождению и динамике А. Ф. Лебедев (1882-1936) создал себе мировое имя...»

В этом месте мне хочется рассказать о трагической судьбе еще одного медвежьегорского поэта, вернее, поэтессы, синеглазой приднепровской русалочки Наташи Андреевой.

Я лежала в больнице, и в одной палате со мной находилась хрупкая, синеглазая девочка-русалочка, как я мысленно называла ее за яркую внешность. Она казалась очень злой: ругала соседей, сестер, потом начала задевать и меня. Я молчала, чувствуя, что за ее поведением стоит не простое хулиганство, а какая-то страшная душевная боль, которая таким путем ищет выхода. Однажды,

когда в палате остались мы одни, она заговорила: «Почему вы молчите? Я вас задеваю, а вы молчите. Когда вы вошли, я вдруг почувствовала веяние свежего ветра в знойной пустыне, и мин так захотелось с вами заговорить, но я не знала как, а им молчали, и я начала вас задевать». И полился бесконечный поток ее рассказов. Она, действительно, оказалась из Приднепровья. У нее рано умерла мать. Отец женился вторично. Мачеха невзлюбила детей, и они с братом убежали из дому, сошлись с какой-то компанией и готовили террористический акт. Все были арестованы и, фактически еще дети, отправлены в Соловки с десятилетним сроком. Брат Наташи вскоре умер, а она выучилась печатать на машинке и работала в канцелярии начальника лагеря, которым был тогда Дмитрий Успенский, прославившийся своей жестокостью⁹⁶. Он, всесильный владыка, не мог пройти мимо очаровательной девочки, а она ответила ему такой исступленной любовью, которую бы впору описать только Цвейгу, если бы только последний мог понять и причины страшной жестокости Успенского, и весь ужас соловецкой действительности. Вначале она писала:

Я тоже, я тоже хочу стать похожей

на звонкую песню проснувшихся птиц,

не знать о заботе и с ними в полете

лиловые дали найти без границ.

Свободной и светлой златокудрой русалкой

Уйти от людей, одну грезу любя,

смеяться и петь в унисон с Повенчанкой,

смеяться и петь о тебе для тебя.

Значительно позже она писала:

Перестань, соловецкий ветер, напевать и шалить от скуки!

Догорает янтарный вечер, заломив усталые руки.

Пригорюнились стройные ели, призадумались черные сосны,

и тоскливо-тоскливо запели о том, что было так просто.

Да, так просто: стальное дуло и свинец в груди глубоко,

Нити жизни натянуты туго и обрываются так легко.

И его рука обрывала эти тонкие нити не раз,

ледяная слеза упала из безумных невидящих глаз.

Знаю правду закона стального, но зачем она так ужасна?

Утомленное небо заснуло, утомленное небо прекрасно,

и купаются белые чайки в окровавленных зорь янтаре.

Этой ночью расстреляно сердце на высокой Секирной горе.

Ветер тихо целует море, золотистые брызги дробя,

этой ночью расстреляно сердце, что безумно любило тебя.

Встречи меркнут в кровавом тумане, душу томит кошмарный сон.

Нет, русалке с Днепровских плавней не понять твой суровый закон.

Пусть растут за могилой могилы, укрываясь в холодной мгле,

молча хоронят милых в соловецкой чужой земле.

Проплывают виденья туманные, только б силы хватило молчать.

Кто-то скажет: «Какая странная» — и не станет больше гадать.

Смотрят чьи-то пустые очи на мои безысходные муки,

догорают кровавые ночи, заломив усталые руки.

Наташа хотела иметь сына — его сына, а он потребовал отказа от этой мечты.

О, мой мальчик, с твоими очами я еще могла бы забыться,

а теперь пустыми ночами кому же я буду молиться?

Ты мог быть на него похожим, ты был всей моей жизни мечтой.

Я одна, и душа замкнута, а ключи — все ключи у него.

И в последнюю жизни минуту призову только имя его.

Я люблю, я люблю бесконечно его милые ясные очи,

и любовь, и страдание вечны, и не будет конца этой ночи.

Ты и сын — только двое в мире вы могли бы мне счастье дать,

и его на кровавом пире я должна была в жертву отдать.

Осенью 1932 года я в числе других заключенных из Медвежьегорского лагеря прибыла этапом в Дмитровский концлагерь, создававшийся в целях обеспечения рабочей силой строительства канала Москва — Волга. Лагерь располагался в непосредственной близости от города Дмитрова Московской области, был доступен обозрению различных начальственных комиссий, и потому условия жизни там были значительно легче, чем в далеких северных лагерях. Я работала там, как и на Медвежке, в грунтовой лаборатории. 25 марта (по старому стилю) совершенно неожиданно для себя я услышала по местному радио о моем досрочном освобождении. Это известие вызвало скорее растерянность, чем радость. Куда деваться? Здесь я была равная среди равных и имела место для ночлега. А на «воле» мы были изгои с волчьими паспортами, жить с которыми в большинстве крупных городов запрещалось, а в малых городах и даже в деревнях, как это мне пришлось испытать впоследствии, нас тоже боялись. В виде великой милости меня оставили на прежней работе, но в качестве вольнонаемной. Удалось подыскать и какой-то угол в городе.

Наташа осталась на Медвежке и часто мне писала. Потом письма прекратились. Наконец я получила от нее такую записку: «Моя жизнь — сказка, я — Димина жена. А у Димы четыре ромба, даже страшно». Как я узнала впоследствии, окончился срок Наташиного пребывания в лагере, и она уехала из Медвежки, а у Успенского пробудилось что-то вроде совести, он вернул ее и женился на ней.

В 1937 году заканчивалось строительство канала Москва – Волга, и начиналась «ежовщина». Все прежние руководители строительства исчезли, и в качестве начальника появился Успенский. Приехала и Наташа. Я получила от нее записочку, в которой

она умоляла меня прийти к ней. У нее было двое маленьких близнецов, и она не имела возможности от них отойти. Я любила Наташу и очень хотела ее видеть, но заставить себя переступить порог дома Успенского не могла. И мы через Наташиных подруг каждый день обменивались с ней записочками. (Однажды, уступая ее просьбам, да и по своему желанию увидеть ее, я пошла к ней, но, хотя и знала точный адрес, заблудилась, а когда подошла к указанному дому, то почувствовала, что не могу переступить его порог, и на этом кончилась моя решимость повидаться с Наташей.)

Вскоре Успенский еще раз доказал свою верность партии, не пожалев для этого своих жены и детей. Наташа и ее подруги были арестованы. В тюрьме она родила ребенка, которого сразу у нее забрали, и она ничего о нем не знала. Наташа исчезла. Своих старших детей Успенский отдал в детский дом. Спустя некоторое время я встретила его в городе с женщиной, явно ожидавшей в скором времени ребенка.

Скитания на «воле» и немного удачи

В 1937 году заканчивалось строительство канала Москва — Волга, и всех сотрудников, как вольнонаемных, так и бывших заключенных, распределяли по другим строительствам. Меня, как бывшего зэка, назначили в какую-то Тмутаракань далеко на северо-востоке. Но С. Я. Жук, который был назначен главным инженером начинавшегося тогда строительства Куйбышевского гидроузлам, помнил меня еще как «начальницу», добился моего перевода на свое строительство.

Грунтовая лаборатория, в которой я руководила группой по механике грунтов, обосновалась в деревне Большая Царевщина. Но даже и в этой деревне во время очередных выборов меня, как бывшую осужденную по 58-й статье, с позором не допустили к голосованию, несмотря на имевшийся у меня открепительный талон, свидетельствовавший о праве на участие в выборах.

В этой же деревне был организован и концлагерь, заключенные которого, в большинстве из интеллигенции, вручную, без соответствующего оборудования, вели разработку каменных пород знаменитого Царева кургана, использовавшихся для строительства плотины. Каждое утро того жаркого лета, в облаках песчаной пыли, окруженную конвоем и собаками, вели толпу заключенных: босых, в галошах и даже в валенках. Идя, они должны были петь, и на тот участок их пути, что лежал под нашими окнами, всегда приходились слова: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», — и мне казалось, что мы не имеем права жить, когда рядом существует такое страдание. (Только то, что я сама в какой-то мере прошла через подобные испытания, может быть, давало мне право ходить по земле.)⁹⁷

Створ плотины первоначально наметили построить у поселка Красная Глинка, издавна славившегося своими вишневыми садами. И первое, чем занялись строители, — это начали вырубать сады, служившие основным источником существования здешнего населения. Впоследствии проект пересмотрели, и створ плотины перенесли в другое место. А Красная Глинка так и осталась опустошенной. Вскоре строительство Куйбышевской ГЭС было приостановлено. В виду опасности будущей войны решили перейти к строительству более мелких ГЭС. Опять передо мной встал вопрос: куда деваться? Мою лабораторию переводили в Дмитров Московской области. Я понимала, что мне не дадут там жить, и все же решила рискнуть. Приехав в Дмитров поздно вечером, обратилась к коменданту организации, в которой я пока числилась, с просьбой дать мне место для ночлега. Комендант, оказывается, был уже предупрежден, что приедет человек с судимостью по 58-й статье, и был соответствующим образом настроен. Увидев меня, он так удивился, что наивно сказал: «Никогда не думал, что с 58-й статьей могут быть такие хорошие люди». Но он не мог помочь мне и лишь, с риском для себя, устроил на одну ночь.

Куда же деваться? Я решила поехать в Петроград в Гидроэнергопроект НКВД и просить направления на строительство в каком-нибудь глухом месте. Это давало еще надежду поспать более или менее спокойно в поезде, там реже проверяли документы. Хотя бывали проверки и в поездах. Помню случай, когда я сидела на скамейке между двумя пассажирами и спросили документы у моих соседей справа и слева, а меня не тронули. Бывали и в моей жизни счастливые случаи.

...В Петрограде я получила направление на работу в Боровичи, маленький городок, расположенный в тупике железнодорожной ветки недалеко от станции Бологое, на строительство ГЭС. Я приехала туда поздно вечером. Вокзал скоро закрыли, так как поездов больше не ожидалось, и я пошла в гостиницу. Там сказали, что места у них есть. Но когда увидели мой паспорт, отказались принять. Я засунула под какой-то диванчик свои вещи и пошла искать ночлег в городе. Но куда бы я ни постучалась, никто меня не пускал. Наконец у какого-то дома я поскользнулась, упала и так сильно ударилась грудью, что начала задыхаться. Я думала, что это конец, и я умираю. Хозяйка дома, вышедшая на мой стук, помогла подняться, посочувствовала мне, но переночевать не пустила. Потеряв надежду найти приют в каком-либо доме, я стала бегать по улицам города, чтобы не замерзнуть. Стоял сильный мороз. Было 24 декабря 1940 года (по старому стилю): сочельник Рождества Христова. Я бегала и думала, что, вероятно, в первый раз в жизни встречаю этот праздник так, как следует. Мы с детства привыкли встречать этот день в уютной, убранной и украшенной квартире, с богатым ужином и сверкающей огнями елкой, а ведь когда Христос родился в так вспоминаемый нами день, для Него не нашлось места ни в одном доме.

Пробегав таким образом до часов четырех утра и уже совершенно изнемогая, я пошла в гостиницу, надеясь хотя бы в коридоре укрыться от мороза. Там сидели только уборщицы, они сжалились надо мной и позволили посидеть на диванчике. Дождавшись утра,

я пошла в ресторан на вокзал, где, совершенно неожиданно, швейцар предложил мне комнату. У него был наметанным глаз. Как рассказали мне потом соседи, он сдавал комнату «бывшим» людям, потом доносил на них, их арестовывали, а он завладевал их имуществом. Я тоже частично пострадала от него впоследствии, когда началась война. А сейчас я была счастлива, получив свой угол. Правда, мне и здесь отказали в прописке, но хозяин как-то уладил дело. И с работой у меня получилось удачно. Я попала в лабораторию, которой руководил крупный специалист и прекрасный человек Гавриил Иванович Горецкий, с которым мы на Медвежьей Гope совершали много экскурсий.

Казалось, наступила передышка в моей жизни. Но вскоре я заболела тяжелым воспалением легких. По-видимому, ночь, проведенная перед Рождеством на морозе, не прошла даром. Но я преодолела и это.

Наступала весна. В лесу расцветали ландыши. В одно из воскресений я услышала по радио запомнившуюся мне передачу. Речь шла о «провокации» со стороны англичан, которые предупреждали, что немцы сосредотачивают войска вблизи наших границ и, по-видимому, готовят на нас нападение. Наш комментатор отвергал эти подозрения. Приведя примеры вероломства англичан, он закончил свое выступление словами: «Они хотят поссорить нас с нашим другом Гитлером». А через некоторое время, тоже в один из солнечных воскресных дней, когда мы собирались в лес за ландышами, тот же голос по радио сообщил о вероломном нападении на нас немцев.

Строительство ГЭС законсервировали. Часть сотрудников мобилизовали на возведение оборонных сооружений. Всем увольняемым выдавали продуктовые пайки, так как продукты с прилавков магазинов исчезли, а на хлеб были введены карточки. Мне, с моей 58-й статьей, при увольнении не выдали ни крошки, и я опять осталась одна в чужом городе без всяких средств. Но произошло чудо. Я вдруг получила телеграмму от своего будущего

мужа с одним словом «приезжай», хотя знать о моем положении он не мог. Он работал в это время в Кириллове, на строительстве оборонных сооружений. С этой телеграммой, предъявляя ее как пропуск, я пробиралась к нему вместе с воинскими соединениями, частью на машинах, частью на лошадях, а иногда пешком. Тогда железнодорожного пути туда не было. Хотя и в Кириллове на работу меня не приняли, но там я была уже не одна.

Вскоре все сотрудники той группы оборонных работ, в которую входил мой муж, были мобилизованы на восстановление какого-то завода в городе Электросталь Московской области. Казалось, путь туда для меня также закрыт. Но на руках у меня имелась какая-то справка за подписью Павлова, однофамильца крупного местного начальника, и меня пропустили. В Электростали, где с моими данными меня не прописывали, мой паспорт вдруг исчез, вместе с вложенными в него хлебными карточками. Я решила, что именно из-за них его у меня утащили. К счастью, каким-то чудом в милиции этому поверили, и мне неожиданно выдали новый паспорт, и не волчий, а человеческий. У мужа в то время также каким-то чудом оказался нормальный паспорт, что не спасло его впоследствии от преследований. Но тогда нам выпала короткая передышка.

Еще работая на строительстве Куйбышевского гидроузла, я поступила на заочное отделение гидротехнического института. Ездила каждый год в Москву на экзаменационные сессии; преследуемая милицией, ночуя то на вокзале, то еще где-то, сдавала экзамены и в конце концов получила диплом инженера-гидротехника.

В Москве мы с мужем встретились с Валентиной Михайловной и Алексеем Федоровичем Лосевыми, с которыми познакомились в концлагере на Медвежьей Горе (раньше мы читали лишь книги Алексея Федоровича). Лосев, полный творческих сил и готовности противостоять судьбе, уговаривал нас ни в коем случае не сдаваться и не уезжать из Москвы и предложил поселиться в одной из комнат в своей квартире.

Это было, конечно, счастьем для нас и очередной передышкой. Мы оба поступили на работу. Окончилась воина. Однажды Сергея Леонидовича вызвали в милицию. Он сознательно пошел туда без паспорта. От него потребовали принести паспорт. Хотя паспорт у мужа был нормальный, но мы понимали, что это значило. Неожиданную помощь оказал нам заведующий приемной НКВД Полупанов. Когда я пришла к нему на прием и рассказала о возникшей ситуации, он посоветовал: «Ни в коем случае не отдавайте паспорт, любым путем удерживайте его, иначе я не смогу вам помочь, а сейчас пишите заявление на имя министра внутренних дел Абакумова о снятии судимости».

Я подала требуемое заявление, но в ожидании ответа мы не могли уже ночевать дома. Милиция приходила по ночам в квартиру Лосевых, где мы прописались. (В милиции считали, что мы не имеем права на прописку, несмотря на наличие «человеческих» паспортов: требовалось еще снятие судимости.) Приходилось ночевать у знакомых, каждую ночь в новом месте.

Наконец пришел официальный ответ: в просьбе о снятии судимости отказать. Но Полупанов сказал мне: «Садитесь и пишите сейчас же, что вы не согласны с таким решением и требуете его пересмотра. Вот так надо с ними разговаривать». Под его диктовку я написала новое заявление и очень скоро получила на руки новое постановление: судимость снимается.

С этой справкой мы направились в милицию. Милицейские чиновники были разъярены, но так как сделать уже ничего не могли, то решили отыграться на мне. Я чувствовала, как сужается кольцо вокруг меня. Соседи по двору с невинным видом спрашивали о моей девичьей фамилии и задавали другие каверзные по тем временам вопросы. Но сил бороться у меня уже не было, и я решила подчиниться своей участи.

Вскоре я заболела перитонитом и в тяжелом состоянии лежала в Первой градской больнице, вздрагивая при каждом звуке открывающейся двери. «Они» могли прийти и взять меня прямо

в больнице. Такие случаи бывали. Однажды утром скрипнула дверь, в нее просунулась рука со шваброй, и раздался рев. Это громогласно рыдала наша уборщица Мария Ивановна: «Сталин умер!»

Еще очень далекая и неясная, но забрезжила надежда. Шел 1953 год, позади были 23 года, вырванных из незаметной, но единственной и неповторимой жизни.

Происхождение текста

Валентина Николаевна Яснопольская (урожд. Ждан; 1904-1998, ум. в С.-Петербурге) арестована 28 декабря 1930 по делу «антисоветского монархического центра Истинно-православная церковь». По постановлению Коллегии ОГПУ (1 или 2 ноября 1931) приговорена к 3 годам лагерей. 9 ноября 1931 отправлена этапом в Северные лагеря. Отбывала срок в концлагерях системы Беломорско-Балтийских исправительных лагерей — «Усолье», «Медвежья Гора», а также в Дмитровлаге (прибыла сюда осенью 1932).

7 апреля 1933 (в праздник Благовещения) условно досрочно освобождена. Осталась работать при управлении Дмитровлага, на строительстве канала Москва — Волга, как вольнонаемная. В 1937 переведена в грунтовую лабораторию (руководила там группой по механике грунтов) и деревне Большая Церковщина на строительстве Куйбышевского гидроузла.

В 1940 перевелась на строительство ГЭС в г. Боровичи (недалеко от станции Бологое). В 1941 получила «чистый» паспорт в г. Электросталь Московской области. С 1942 живет с мужем С. Л. Яснопольским в Москве в квартире проф. А. Ф. Лосева; получила возможность устроиться на работу. С 1945 по 1953 вместе с супругом подвергалась административным преследованиям. До 1960 Яснопольские проживали у Лосевых. Вплоть до конца 1960-х Валентина Николаевна пыталась окормляться у «катакомбных» священников. В начале 1970-х через свою подругу В. Д. Пришвину знакомится с известным церковным диссидентом, священником Николаем Эшлиманом. Через протоиерея Всеволода Шпиллера (настоятеля московского храма св. Николая в Кузнецах) входит в евхаристическое общение с РПЦ.

К сожалению, вторая жена Л. Ф. Лосева, Л. А. Тахо-Годи, в биографии своего мужа допустила ряд грубых выпадов против супругов Яспопольских. Она описывает их как бесцеремонных жильцов, которых Л. Ф. Лосев по просьбе своего друга, «маститого украинского академика» Л. Н. Яснопольского, впустил на несколько месяцев, а они прожили у него чуть не два десятилетия. (См.: Тахо-Годи А. А. Лосев. М., 1997. С. 111, 226-227.) О многих фактах из биографии Яснопольских, связывавших их с Лосевыми, Тахо-Годи или не упоминает, или упоминает вскользь. Из ее же повествования следует, что в начале войны «маститый» ученый-экономист Леонид Николаевич Яснопольский помог А. Ф. и В. М. Лосевым в тот трагический для них момент, когда немецкая бомба разрушила их дом. «Лосевы, конечно, пишет Тахо-Годи, — не могли отказать Л. Н. Яснопольскому в его просьбе приютить... его сына... с женой». Вместе с тем она не упоминает о том, что В. Н. Яснопольская близко подружилась в концлагере с В. М. Лосевой, которая до своей смерти была ее покровительницей (об этом имеется упоминание в публикуемых воспоминаниях Валентины Николаевны). В значительной степени профессор Лосев терпел в своем доме далеко не безопасное присутствие двух бывших лагерников в память об общих гонениях, которым они подвергались: ибо это были его с супругой прямые подельники и собратья по узам. Более того, как вспоминает В. Н. Яснопольская, он уговаривал ее с мужем не поддаваться унынию.

B. Н. всегда тепло отзывалась о А. Ф. и его первой жене. И очень неохотно и скупо упоминала, что после смерти последней в 1954 новая супруга профессора А. А. Тахо-Годи стала настраивать его против Яснопольских. Что, собственно, преследует своим смутным рассказом о «неудобных жильцах» Тахо-Годи? Что тем надобно было съехать в «никуда» и, во время новой волны гонений, подвергнуться повторному аресту? Каким бы в этом свете предстал пред потомками проф. Лосев («монах Андроник», как не забывает подчеркнуть его жена и биограф)?! «Не знаю, — пишет Аза Алибековна в своей книге, — почему я эти как будто не относящиеся к делу факты записала здесь». И сама тут же поясняет: «Но ведь они говорят о страхе, владевшем людьми, когда-то судимыми по делам церковным» (Тахо-Годи. А. А. Лосев. C. 141). Не есть ли это напоминание о страхе, в страшные годы овладевшем двумя одинокими христианами, преследуемыми тоталитарным режи-

мом, попыткой уйти от воспоминаний о собственном страхе (а то и о страхе своего супруга) на те возможные неприятности, которые им вполне реально грозили? Неприятности, к примеру, за «укрывательство» антисоветчиков; за возможное «соучастие» в их «деятельности»? Сергей Федоров, познакомившийся с В. Н. Яснопольской в начале 1980-х годов, вспоминает о впечатлении, произведенном на него ее личностью: «В ней сочетались интеллигентность и удивительная доброжелательность и мягкость. Она как бы светилась изнутри. И в то же время в ней ощущалась цельность и сила, духовная сила человека, очень много пережившего в жизни». Свой очерк о Валентине Николаевне он назвал кратко: «Праведница» (Приходские вести: Журнал храма свв. бессребреников Космы и Дамиана в Шубине. М., 2000. № 12. С. 43-48). Хочется лишь добавить, что и 15 лет спустя при общении с В. Н. явственно ощущался струящийся от нее свет, и еще — смирение. Она была скромным человеком, который в нужное время не посрамил Церкви, взяв свой крест и донеся его достойно до конца. Текст воспоминаний В. Н. Яснопольской печатается по авторизованной машинописи. При этом были учтены некоторые существенные детали, сообщенные ею составителю в устных беседах, записанных им на диктофон. Название текста дано составителем и является цитатой, взятой из самих мемуаров В. Н. Она часто называла свою жизнь «счастливым случаем» и «счастливым исключением» из правил эпохи. Сама В. Н. колебалась в том, как назвать свой текст, иногда останавливаясь на таком: «Воспоминания иосифлянки». (Об этом названии, в частности, упоминает и один из историков, имевший доступ к ее мемуарам. См.: Шкаровский М. В. Иосифлянство: Течение в Русской Православной Церкви. СПб., 1999. С.96.)

О составителе сборника:

Павел Григорьевич Проценко родился в 1954 в небольшом шахтерском городке Донбасса. С 1966 по 1987 жил в Киеве. В 1978 окончил московский Литературный институт им. А. М. Горького. В 1986 арестован за активную религиозную и правозащитную деятельность и осужден на 3 года лагерей. Освобожден в 1987, затем реабилитирован. С 1988 живет в Подмосковье (г. Электросталь).

Автор ряда обращений к советскому руководству с требованием пересмотра государственной политики в отношении Церкви (1989-1991).

Составитель сборников: Священник Анатолий Жураковский: Материалы к житию. Париж: ИМКА-пресс, 1984; Дар ученичества. М.: Издательство Руссико, 1993; Тернистым путем к небу. М.: Издательство Паломник, 1996. Составитель и комментатор трудов епископа Варнавы (Беляева; 1887-1963), в частности «Основ искусства святости» в пяти томах (1995-2001).

Автор многих статей и публикаций на церковно-общественные и церковно-исторические темы. С 2003 в «Русском Журнале» публикует статьи о современной религиозной литературе. Автор следующих книг: В Небесный Иерусалим: История одного побега (биография епископа Варнавы /Беляева/). Нижний Новгород: Издательство Братства св. Александра Невского, 1999; Цветочница Марфа. М.: Русский путь, 2002. (О судьбе русской крестьянки, церковной старосты, погибшей в сталинском концлагере.) На итальянском (в соавторстве): Anatolij Zurakovskij. Milano: «La Casa di Matrona», 1999.