С. Елисеев

Тюремный дневник

(май—июнь 1919 года)

Чжуанцзы сказал:

«Мир  сделали  клеткою, и не может воробей улететь».¹

В среду в 7 утра обыск и арест тов. Витковским по ордеру Чрезв. Ком. Написано /:/ производить обыск и аресты в Петрограде и окрестностях. Повели на Пушкарскую, 54 в Комендатуру. Там уже сидело много народа. Встретил проф. Платонова ². Сначала увели первую партию, в ней был оставленный при Университете зоолог /(/фам?/)/. Потом вывели нас /, / и на автомобилях по 8 человек повезли в Военную тюрьму около Финляндского вокзала — было около 9 часов. В конторе объявили, что нужно сдать все деньги и драгоценные вещи. Затем повели в тюрьму. Занесли на карточки имя, отчество, фамилию и звание, состав семьи и отобрали деньги, часы и перочинный ножик. Дали камеру в III этаже № 128. Грязно, испорчен клозет. Дали кружку /,/ воняет керосином. Только в 4 ч. дали тарелку супа, в 5 допрашивали. — Кто отец, да сколько у меня капиталу? Где служу /,/ сколько зарабатываю? и т. д. По нашему заявлению перевели нас в другую комнату 121.—В 11 ч. освободили Платонова /,/ в дв. /нрзб/ дали чай.

Четверг, 29. Спал плохо /,/ хотя дали тюфячок. — Сердце болело. Холодно. В 1/2 9 чай, ложка сахарного песку и 1/8 ф/унта/ хлеба. /В/ 10 ч. зовут гулять. Гуляли во дворе кругом 1/2 ч. — Завтрак суп. Привели в камеру извозчика. Плачет, ругается. В 4 опять суп. Днем гроза. Обед. Суп. Вечером передача (Мелузов) ³.

Пятница, 30. Утром чай. Прогулка. Безобразов. — Вернулись с прогулки. Завтрак. Днем привели новую партию, говорят среди них Н. Н. Покровский ⁴. Кончил читать Nigan sugi made. ⁵

Выбирал слова. Вечером получил передачу /: / молоко и проч. Под вечер тоска какая-то и щемило сердце. Лег в 18 ч.

Суббота, 31. Спал и видел всякие сны и Японию /,/ и чего еще там. Утром лежал до 1/2 9 /,/ пока не принесли чай — Мылся, гимнастикой занимался. В 10 ч. пошли гулять все вместе около 300 человек. Узнал /,/ что среди нас сенатор Гарин ⁶. Вчера Поливанова /,/ бывшего военного министpa ⁷ /,/ перевели в Дерябинские казармы. Вернулись с прогулки — завтрак. Днем прислали передачу. Осматривали /,/

и надзиратель отпил из горлышка молока. Увидел конфеты и решил, что это из Инст. И. Искусств. — Сокос — который со мной сидел /—/ тоже получил и был очень рад. Днем ходил на работу. Я читал Нацумэ ⁸. Манкан токоро токоро ⁹ прелестно и живо написано. Ясно мне представилась его фигура. В 6 ч. обед. В 7 ч. пришли и сказали Сокосу /,/ что он свободен, он обрадовался и стал собираться. Обещался завтра зайти на Большой ко мне. Он ушел. Сел писать дневник. Вместе с ним сегодня освободили 15 человек. Я уже примирился с тюремным режимом и думаю, что меня не скоро отпустят. Вечером читал. Болело сердце.

1 июня, воскресенье. — Утром встал в 1/2 9. Завтрак. Прогулка. Узнал /,/ что выпустили Гоар ¹⁰. Видел Покровского, племянника Рузского ¹¹ (впечатление как засыпает и просыпается тюрьма). Читал.

2 июня, понедельник. Не гуляли. Переводят сверху вниз /,/ с 4-го в третий. У меня двое новых посетителей —Клименко и Фрейбер ¹² (?). Ходили на работу. Спал хорошо. В 2 ч. ночи иностранцы (?).

3 июня, вторник. Ходил дрова пилить. — Аероплан. /одно слово нрзб/. Передача (?). Женщина у входа. Днем не ходили на работу. Читали газету. Шалфеев /—/ сидел с нами /,/ полицмейстер Выб/оргской/ части /—/расстрелян ¹³. Об этом из газеты.

4 июня, среда. Неделя, что сижу. /.../Вчера сорвал веточку вишневого цвета и думал о Японии. В 11 гуляли. Говорили с С.С. Безобразовым ¹⁴ о том, что Мте Шик, жена сидящего против меня в камере бухгалтера, видала на Гороховой мою жену. Это сообщил арестованный Гинцбург. Меня арестовали за отца. Днем спал от 2—41/2 ¹⁵.

Воспоминания о Петрограде (1918—20 гг.)

и побег в Финляндию

19 октября 1920 г.

1918 год

Дорогая Эля ^¹, ¹⁶ исполняю обещание и описываю Вам нашу жизнь за последние два года... Я об этом подробно писал Жо ^² в письме, посланном в мае месяце через Комиссариант Иностранных Дел, но письма Вы этого не получили. Пишу снова. Если будут повторения или уже то, что Вы знаете, не сердитесь, у меня никаких заметок или дневника нет — я все оставил в Петрограде.

В июне Вы и Жо уехали во Францию. Вера уехала с детьми в Царское Село. Это было ее первым испытанием. Она жила там с двумя малышами и без прислуги. Все, что можно было, я возил ей из Петрограда. Сам же я жил с Манефой (наша прислуга — кухарка) в Петрограде. Фиса (горничная) уехала в деревню. Ко мне заходил обедать Петр Павлович (мой тесть — отец Веры Петровны), жаловался, что ему плохо живется, что мало хлеба. Поскольку было возможно, мы ему давали хлеб. В то время хлеба было в

Петрограде мало и он был дорог, а денег у нас было мало и мы продавали всякую мелочь и кое-что из белья. Прошел июнь 1918. В июле я поехал в Москву на совещание по реформе высшей школы. Вернулся в середине июля. Приехал в Царское. Вера мне говорит, что ей очень тяжело, что она очень устает с двумя детьми, ей очень трудно их поднимать и что у ней даже шов на животе немного расползся. Решили сейчас же переехать в город. Переехали в город. К нам часто приходил Петр Павлович и жаловался, что он слаб, что ему трудно ходить. Мы все. питались плохо. Вера кормила Вадима и ужасно худела. Я себя чувствовал тоже неважно. В конце августа умер А.Тр. Елисеев (мой дядя). Мы его скромно похоронили. В квартире его я устроил Университетский Клуб ¹⁷ и этим, нам казалось, что мы ее и спасем. В начале сентября я уехал на несколько дней в Москву. В это время в Петрограде был убит Урицкий (председатель чрезвычайной комиссии), потом Володарский, в Москве ранен Ленин. Начались массовые аресты и расстрелы. Я вернулся в Петроград и узнал от Веры, что расстрелян муж Мариэтты ¹⁸ только за то, что он был гвардейский офицер. Тогда в одну ночь без суда и следствия было расстреляно около 5000 человек. Вера как только узнала об этом, сейчас же поехала к Мариэтте, я тоже был у нее и о ссоре ^¹ было забыто. Она долго не верила, что он расстрелян, и все думала, что он найдется. В эту же ночь был расстрелян Алекс. Мих. Кобылин (управляющий фирмой бр. Елисеевых)¹⁹.

Наступила тяжелая голодная осень. Петр Павлович чувствовал себя все хуже и хуже, и наконец попросил, чтобы его свезли в больницу. Он часто вспоминал Вас и Жо, все ждал, писал и говорил: «Как-то они, мои родные, устроятся? Где-то они? Конечно, им там будет лучше, чем нам здесь, в Совдепии». Иногда он плакал. В больнице он был доволен уходом, и Вера его часто посещала между кормлениями Вадима. Денег нам на прожитье не хватало, и мне пришлось взять четвертое место. Кроме Азиатского музея, Университета, Института истории искусств я еще и секретарствовал в Восточном отделения Археологической комиссии. Я уходил с утра, съев кусочек черного хлеба и выпив кофею, и возвращался голодным в 8, а иногда в 9 вечера и потом садился заниматься до двух. По ночам еще приходилось дежурить у ворот. Уставал страшно. Ввиду высоких цен на рынке в городе, по воскресеньям утром я отправлялся с первым трам-

ваем в 7 утра в Лесной и там покупал пуда два зелени и это тащил на спине до трамвая, а потом в 6-ой этаж. Уставал я безумно. Но приходилось тянуть лямку. Мы все ждали и надеялись, что скоро большевики кончатся. На западе продолжалась война, у нас в Москве сидели немцы ²⁰. Петр Павлович все слабел и чувствовал себя плохо. Это было уже в ноябре, за два дня до годовщины большевистской революции. Вера приехала из больницы совсем расстроенная:

— Знаешь, Сережа, — сказала она мне, — отец очень слаб, очень плох; я его совсем не узнала, он как-то похудел, осунулся и его иногда трясет как в лихорадке, сестра милосердия говорит, что это от слабости, но сам он ни на что не жалуется и говорит, что ему хорошо и что хотелось бы только повидать свою дочь Элю и Жо.

Наступили большевистские праздники. Утром 7-го нам позволили по телефону, что Петр Павлович хочет кого-нибудь из нас видеть, но не сказали, что он плох. Вера решила идти. Хотя чувствовала себя плохо. Я ушел на какое-то заседание. Вера вышла, покормив Вадима. Погода была ужасная. Грязь, холод, скользко, моросил дождь, дул ветер. Она доплелась до Троицкого моста, когда уже начало темнеть. Посмотрела на часы и сообразила, что ей пешком не дойти до Лиговки, где Еванг.^¹ больница, и обратно за три часа времени. А через три часа надо было кормить Вадима. Она постояла в нерешительности и решила, что на следующий день поедет на трамвае.

На следующее утро нам позвонили, что Петр Павлович тихо скончался ночью. Поехали в больницу. Он лежал такой худой, что его трудно было узнать. Заказали гроб. Поехали к пастору. Пастора Кэнтмана уже не было. Он был в Ревеле. Его заместителя тоже не было, так как он был на принудительных общественных работах. Поехали на кладбище, где уговорились с могильщиками, которые сказали, что может быть они выроют могилу, если будет время. Через 4 дня мы его хоронили. На 3-ий день не могли, потому что пастор был занят и у гробовщика не было лошади. Купили мы для Петра Павловича отдельное место рядом с его родителями, чтобы не обидеть тетю Розю и тетю Машу (сестры Петра Павловича). Вера очень скучала и говорила, что ей особенно тяжело, что в такой момент нет Вас с нею. На следующий день после его смерти мы получили Ваше письмо из Бордо (?). Ноябрь и декабрь были для нас тяжелыми месяцами. Сахару у нас не было, хлеба не было — вместо хлеба выдавали овес, который мы мололи в мясорубке и делали лепешки.

Мои четыре службы меня утомляли. Я все худел. В декабре у меня иногда по утрам бывали боли в спине с левой стороны. 22 декабря я возвращался вечером в 10 часов голодный, утомленный со службы и чувствовал себя как забитая кляча. У меня ничего не болело, но я еле волочил ноги и мне все было все равно. Я пришел домой и говорю Вере, что мне еще нужно работать, писать протокол, но я не могу, не могу себя заставить. Она решила позвать доктора. Доктор меня внимательно осмотрел и нашел понижение сердечной деятельности на почве недоедания и переутомления.

— Благодарите Бога, что Вам меньше сорока лет, — сказал он, — а то Вам была бы крышка. Сейчас же надо лечь в постель минимум дня на три.

Меня уложили в постель. Я лежал и слушал, как мое сердце билось все реже, реже, иногда совсем останавливалось. Мне казалось, что я умираю, но не было страшно. Вера начала продавать вещи. Мы продали шторы, кой-какую материю. Манефа ходила на рынок и там продавала все, что имело какую-нибудь ценность. На деньги покупала сахар, свиное сало и меня подкармливала. Я лежал и мне делалось лучше. Праздники ²¹ я провел в постели ^¹. К новому году встал. Встречали мы Новый Год вдвоем с Верой. Думали о Вас, говорили, как-то Вы там и где Вы вообще. Мы этого тогда не знали. Февраль я весь просидел дома, с марта опять начал служить. К этому времени Вера уже перестала кормить Вадима (III—1919). Становилось светлее, и все казалось не таким страшным. После болезни я уже был инвалидом, всякое переутомление, недосыпание отзывалось на сердце. Я часто приходил домой после службы, принимал капли от сердца и лежал. Иногда пропускал службу и оставался день в постели, чтобы отдохнуть. По вечерам мы часто сидели с Верой вдвоем и говорили о Вас, о том, как Вы устроились, как Вы там живете.

Наступил пост. В посту получили письмо от Румянцевых из Стокгольма, которые звали к себе и обещали все устроить, найти мне место и т. д. Я поговорил об этом кое с кем из своих коллег и решил хлопотать заграничную командировку. Академия Наук мне дала заграничную командировку в Швецию, Германию, Бельгию и Францию. Мы с Верой надеялись летом выехать и списаться с Вами. Сколько было разговоров о том, как мы поедем, как мы увидимся. Сколько пережито, передумано. Мне многие завидовали, что я получил командировку. Но моя командировка попала в Комиссариат Народного Просвещения и дальше не двигалась. В это

время началось наступление Юденича и Родзянко. Когда я пришел в Комиссариат, чтобы узнать о судьбе моей командировки, мне сказали, что она отложена ввиду осложнившегося положения на фронте. В Петрограде было тревожно. У домов было дежурство круглые сутки. Петроград был объявлен на военном положении и после 11 вечера нельзя было ходить по улицам. Юденич был около Гатчины.

24 мая к нам пришел председатель комитета домовой бедноты (в январе 1919 года домовые комитеты были уничтожены, потому, что они состояли из слишком буржуазных элементов. Новые комитеты, которые стали называться комитетами домовой бедноты — домкомбед — могли состоять только из рабочих или служащих и выборы их утверждал местный совет). Он был обеспокоен и сказал нам под секретом, что к нему сейчас приходили из Местной комендатуры (т. е. полицейский участок) и спрашивали, кто из жильцов дома с высшим образованием, он назвал меня, Д. Шустера и инж. мех. Борисова. Зачем и почему спрашивали, он не знал.

27 мая 1919 года в 7 утра мы были разбужены сильным стуком в дверь. Я вскочил в одной рубашке и сразу открыл дверь. Передо мной стоял какой-то комиссар с револьвером, жена председателя домового комитета и пять красноармейцев с винтовками.

— Я должен у Вас произвести обыск. Пойдите оденьтесь, мы подождем.

Я мигом оделся. Потом проверил его мандат и ордер на производство обыска. Меня поразило то, что в ордере стояло «произвести обыски и аресты по всему Петрограду», а кроме того отдельный ордер на производство обыска в моей квартире. Комиссар был очень вежлив и корректен. Спросил, нет ли у меня .какой-нибудь переписки за последние месяцы — я сказал, что нет. От открыл ящики стола в кабинете, очень поверхностно их осмотрел, потом открыл книжные шкафы. Затем прошел по другим комнатам, но ничего не трогал. Когда он обошел все комнаты, он обратился ко мне и сказал:

— Вы арестованы.

Я был немного удивлен: «За что? Ведь у меня ничего не нашли?» — спросил я.

— Не знаю, у меня есть распоряжение Вас арестовать. В комендатуре проверят Ваши документы и должно быть Вас сегодня отпустят.

Я этому не верил, потому что знал, что арестовывали наших профессоров и держали неделями. Я взял с собой чемодан, смену белья, плед и несколько книг. Попрощался с Верой, с детьми, попросил Веру сообщить о моем аресте в Ака-

демию Наук и в Университет и вышел с комиссаром. Когда я пришел в комендатуру, то увидел много наших университетских, среди них старика проф. С. Ф. Платонова, кроме того около 300 человек других. Выяснилось, что мы арестованы как заложники ввиду наступления Юденича. Нас переписали всех по фамилиям, затем усадили на грузовые автомобили и, ничего не сказав, куда-то повезли. Мы проехали Сампсониевский мост, потом по Боткинской и, наконец, остановились перед военной Выборгской тюрьмой. Тут нас высадили и повели в канцелярию. В канцелярии нас встретил комиссар тюрьмы — матрос яхты «Штандарт». Он велел отдать нам все золотые вещи, деньги, перочинные ножи и затем сказал:

— Вы не унывайте, кого выпустим, кто посидит, кого расстреляем.

Нас повели по камерам. В тюрьме было холодно и сыро. Тюремщик объяснил нам, что в тюрьме свирепствовала эпидемия сыпного тифа и она всю зиму пустовала и не отапливалась. Нас поместили с проф. Платоновым в одну камеру. Было сыро. В этой же камере был устроен W. С. ²², но он плохо действовал. Пол был асфальтовый, сырой. У стены была металлическая койка и козлы с досками. Уже был первый час, начинал мучить голод. У меня было с собой только два куска черного хлеба. Съел их. Потом пришел другой тюремщик, который заявил мне, что он меня знает, так как служил шофером у одного из директоров Азиатского Банка и приезжал на дачу Александра Григорьевича ²³. Мы его попросили, чтобы нас перевели в камеру, где посуше. Нам дали другую камеру. В это время в тюрьму все прибывали новые и новые партии. В 5 часов вечера меня и Платонова вызвали к допросу. Не буду подробно описывать допроса, скажу только, что меня арестовали как Елисеева, как сына владельца магазина и на вопрос:

— Почему вы нас арестовали? — следователь мне сказал:

— Чтобы расстрелять, потому что вы заложники.

Мы вернулись снова в камеры. Я твердо верил, что все это недоразумение и что меня скоро выпустят. Вечером выпустили С. Ф. Платонова, который сейчас же позвонил Вере по телефону и сказал, где я. На другой день мне принесли еду. В тюрьме нам давали утром бурду из овса — советский кофе и ложку сахарного песку, затем в 12 часов тарелку супу и четверть фунта хлеба и вечером тарелку супу. На следующий день ко мне поместили какого-то финна, ломового извозчика. Вывели нас во двор на прогулку. Тут я увидел много знакомых: сенатор Гарин, бывш. мин. иностранных дел Покровский, барон Нольде ²⁴, и другие. Вечером в откры-

тые окна мы услышали, шум приехавших автомобилей и на следующее утро узнали, что некоторых куда-то увезли. Через три дня из газет, в которые была завернута провизия, мы узнали» что некоторые 'из них расстреляны. Прошла неделя — освободили финна, который сидел со мной. Ко мне поместили адъютанта Корнилова — Клименко и еще какого-то генерала. В камерах было уже по три человека, так что тюрьма была переполнена. Мне казалось,, что все меня забыли, и только два раза в неделю, когда я. получал провизию из дома, я чувствовал, что обо мне заботятся. Но .известий никаких не имел. Наступил июнь месяц. Я уже сидел 10 дней. Вечером как всегда мы услышали пыхтение автомобиля и знали, что кого-то увезут. Мы все трое сидели молча на наших деревянных нарах и молчали. По железному полу глухо раздаются шаги дежурного тюремщика. Вот все ближе, ближе. Остановились у нашей камеры. В дверях открылся глазок и голос спросил:

—Здесь товарищ Елисеев?

— Да, здесь.

— Не раздевайтесь и не ложитесь спать.

Захлопнулся глазок и опять глухо застучали сапоги, а в открытое окно через решетку доносилось пыхтение автомобиля. Мы все молчали. Первым очнулся Клименко и начал меня утешать, что едва ли меня увезут, что может быть, в другую тюрьму. Страшного слова — расстрел — не говорили, но оно было тут и где-то пряталось, таилось. Я был спокоен и не верил.

— Это ерунда, — сказал я. — Раздеваться не буду, но лягу спать. Если я им нужен, меня разбудят.

Лег и вспомнил вдруг так ясно-ясно, как я ушел из дому, как Вера в капоте и в платке смотрела на меня, как Вадим на руках у Манефы делал ручкой, вспомнил Японию, но потом старался прогнать всякие мысли и уснуть. Проснулся — было уже утро.

— Вы спокойный человек, — сказал мне генерал.

В 11 часов пришел тюремщик и сказал, что меня вызывают в канцелярию. Я взял вещи и пошел в канцелярию. Мне сказали, что я освобожден, что ко мне не предъявляют никакого обвинения и выдали билетик, который велели хранить при себе. Я не шел, а летел домой. Вера была страшно рада. Она измучилась за эти 10 дней. Но мы были вознаграждены отношением к нам наших друзей, в особенности В. М. Алексеева ²⁵. Оказывается, все мои знакомые и ученики бегали, хлопотали, помогали Вере, чтобы все скорее устроилось и меня освободили. После освобождения из тюрьмы я чувствовал себя счастливым, но не в безопасности, так как

имя мое уже было в списках заложников. За время моего сидения в тюрьме пришлось кое-что продать, чтобы меня подкормить. Продали столовое белье.

Пока на этом кончаю, продолжение в ближайшие дни.

Целую Вас и Жо. Получили его письмо от 9 октября.

Ваш Сережа

Вашу телеграмму ко дню ангела Вера получила.

20 октября 1920

1919 год (...)

(Дорогая Эля, продолжаю начатое описание нашей жизни, предыдущее письмо было четыре листа, это — 5-й лист).

Вера и дети были рады, что меня выпустили из тюрьмы. Вера мне рассказывала, как все хлопотали обо мне, как все сочувственно и сердечно относились. За этот период времени мы почувствовали, что у нас есть друзья и что на белом свете не без добрых людей. Я постепенно приходил в себя после тюремного сидения. Нервы порядочно поистрепались, и сердце опять стало пошаливать. Прошло три дня. Было воскресенье. Стоял чудный июньский день. Я прочел объявление, что в Аквариуме в Железном театре идет «Маленькое кафэ» с участием Горин-Горяйнова ²⁶. Мы решили с Верой пойти, чтобы немного освежиться, уйти от действительности. Было очень мило, хотя немного грубовато играли. В антракте между 2 и 3 действием, когда мы с Верой мирно гуляли по саду, ко мне подходит молодой человек в форме и говорит:

— Вас просит в контору комиссар.

—      Зачем, что ему нужно? — спрашиваю я.

— Не знаю, он Вас просит.

Около нас уже двое, трое остановились.

— Я сейчас прошу Вас идти, — обратился он опять ко мне.

— Хорошо, я пойду, — сказал я ему и успел сказать Вере:

— Пойдем со мной, если меня арестуют, то увидишь, куда меня повезут.

В конторе театра с папироскою в зубах, развалившись на стуле, сидел комиссар милиции.

—Почему Вы на свободе? — спросил он меня.

— Скажите мне лучше, почему я был арестован? — ответил я ему.

— Ваши документы, — сказал он мне. Я ему дал увольнительный листок, который мне дали в тюрьме, и паспорт.

— За Вас хлопотали? Кто хлопотал? — спросил он.

Я ему сказал, что хлопотали университет и Академия Наук.

Он внимательно посмотрел паспорт и ту страницу, где было помечено, где я живу.

— Вы свободны, можете идти.

Я ушел, но Вы понимаете, что настроение было испорчено и что было не до театра. Я себя упрекал, зачем я пошел в театр, что нужно было сидеть дома и т. д. В начале одиннадцатого кончилась пьеса и мы пошли домой. В голове сверлила мысль: зачем он смотрел, где я живу — должно быть, возьмет и снова арестует. Нервы были взвинчены. Пришел я домой и решил, что дома оставаться не стоит. Дома я не засну. Решил идти ночевать на Васильевский остров, на 12-ю линию к знакомому. Посмотрел на часы, было половина одиннадцатого, а ходить, по улицам можно было только до 11. Терять время было нельзя. Взял полотенце, зубную щетку, позвонил по телефону и побежал. Я уже прошел по Большому Введенскую, когда увидел, что мне навстречу движется цепь милиционеров. Это вечерняя облава, чтобы поздно не ходили по улицам. Я себя почувствовал затравленным зверем. В душе поднялось чувство ненависти и решение во что бы то ни стало от них уйти. Я свернул в какую-то боковую улицу, потом в другую, вышел на Малый, пошел на Ждановскую набережную и быстро пошел к Тучкову мосту. У моста стояли солдаты. Они меня не остановили. Еще не было 11 часов. Я не шел, а летел. 10 минут двенадцатого я был у своего знакомого. У него отдохнул и спокойно выспался. По телефону узнал, что у нас на квартире все спокойно. На следующую ночь я ночевал у другого знакомого и так в течение недели. Потом я опять стал жить дома. Очевидно, меня не хотели трогать. Через несколько дней я уехал в Царское Село на неделю к Петру Юльевичу Шмидту ²⁷. Там я отъедался и отдыхал. Вернулся, так как дети были больны, у Никиты было воспаление легких, Вера себя плохо чувствовала, у нее было желудочное заболевание. Я себя чувствовал тоже неважно. На ногах у меня началась экзема, и я почти не мог носить сапоги. Обратился к доктору. Он меня вылечил довольно скоро, но нашел, что это на нервной почве, и посоветовал обратиться к невропатологу. Пошел я к невропатологу, проф. Аствацатурову. Он меня очень внимательно выслушал, выстукивал. Ничего угрожающего не нашел, но сказал лишь, что у меня острая неврастения, что нужно хорошее питание и спокойная жизнь.

— Одним словом то, чего мы здесь в Совдепии не имеем, — добавил он.

Прописал мне порошки с фосфором, но с усмешкою ска-

зал, что от них толку будет мало. Я их принимал, и они мне помогли. Через некоторое время я опять уехал в Царское Село. Когда я вернулся через несколько дней, то узнал от Веры, что в одну из ночей были повальные обыски, вместе с солдатами ходили рабочие, вагоновожатые и т. п. и отбирали от буржуев носильные вещи, а главным образом серебро. У нас забрали все наши ножи и вилки. Потом выяснилось, что можно было иметь по 15 фунтов серебра на человека, так как у нас было около пуда, то Вера пошла хлопотать, доказывая, что серебро было ее приданое, а не Елисеевское, что у нее дети, что .нас всего четыре человека и т. п.. Ей серебро вернули. В эту же ночь был обыск (у) Гартман ^¹ и у них отобрали все их серебро и все Ваше ^² серебро.

Я Вам не описываю, как дети хворали, как Вера хворала. Она об этом Вам писала сама. Через некоторое время было объявлено, что нужно сдать оружие, у кого имеется, за хранение оружия, если таковое будет найдено, расстрел. У меня был револьвер — его я снес в Университет и запрятал в японские книги в библиотеке, кроме того было хорошее охотничье ружьё брата Николая — его я, снес и спрятал в Азиатском музее. Опять начались повальные обыски — искали оружие. В течение недели у меня было два обыска. Через неделю прихожу в Азиатский музей, мне говорят:

— Знаешь, завтра должно быть, будет обыск в Академии Наук и в нашем музее, потому что сегодня ночью был обыск в Академии художеств. Если будет найдено оружие, отвечает директор музея.

—Ну у нас-то ведь ничего нет — сказал я спокойно, а сам подумал, что нужно будет унести охотничье ружье.

Я его взял и понес в Зоологический музей, где у меня были знакомые. Стал просить там спрятать. Мне наотрез отказали, сказав, что все ружья, которые у них были, они под расписку сдали в милицию. Ничего не оставалось, как ружье куда-то бросить. Я вышел с ним на улицу. Иду, а сам оглядываюсь. Вдруг остановят и спросят, что это за длинный пакет. Вышел на Биржевую, пошел на Тучкову набережную. Смотрю, стоят баржи и на берегу много бревен. Я за эти бревна, словно мне что-то нужно. Положил ружье на землю. Посмотрел, не видел ли кто. Потом сильным толчком ноги затолкнул ружье под бревна и как ни в чем не бывало пошел домой. На следующий день узнал, что один из профессоров Горного института был расстрелян за хранение офицерских вещей. У нас дома стоял чемодан с офицерскими вещами брата Николая. Мы вскрыли чемодан и начали пороть его

пальто, гимнастерку. Потом Вера из них сделала костюм и пальто Никите. Оставалось еще седло. Мы его разрубили. Кожу всю обрезали (потом ею обшили детям валенки и починили сапоги), а остальное все сожгли.

Наступили тревожные осенние дни. Второе наступление Юденича. Полки приближались к Петрограду. В. городе было объявлено осадное положение. Выходить на улицу можно было только до 9 часов вечера. Опять начались повальные обыски, аресты. Арестовали всех профессоров, которые когда-либо принадлежали к кадетской партии. В Петербурге было нервное настроение. Все ждали с нетерпением белых. Наши большевики испугались. Вырыли окопы в Александровском саду, у мостов минировали вое мосты. На Неве стояли под парами буксиры, чтобы в последнюю минуту увезти коммунистов в Шлиссельбург и далее. Два дня мы слышали стрельбу и грохот орудий. Узнали, что взяли Царское Село, что взяли Павловск, что разъезды белых у Нарвских ворот, Мы решили с Верой, что как только будет взят Петроград, мы уедем к Вам в Париж. Прошли томительные два дня. Белые отступили от Павловска, от Царского ^¹.²⁸ Немного задержались у Гатчины и потом отступили. Что пережили петербуржцы — трудно описать. Разочарование и стыд, что те, которым мы хотим верить, ничего не могут, а кучка красных негодяев умеет заставить массу за себя сражаться. Было больно и тяжело. Скоро началось отступление Деникина, разгром Колчака и полная апатия среди всех искренне ненавидящих большевиков. Мне посоветовали возбудить снова ходатайство о заграничной командировке ввиду того, что профессорам Зелинскому и Ястребову дали заграничные командировки, и они через Польшу уехали ²⁹. Академия Истории Материальной Культуры (так назвали большевики реформированную Археологическую Комиссию) дала мне заграничную командировку и ассигновала 250 000 советских рублей. Вера у меня числилась сотрудницею по отделу искусства Дальнего Востока, ее тоже командировали, а детей пристегнули, так как их не на кого оставить в Петрограде. Это уже был ноябрь. Наступили холода, голод, и смерть безжалостно уносила в могилу одного ученого за другим. Огромная смертность среди ученых встревожила некоторых большевиков, и создается «Комиссия по улучшению быта ученых», и всем ученым начинают выдавать паек и довольно

хороший. Это была огромная поддержка. Но наступили холода, а дров нигде не достать. В учреждениях не топили. Все музеи, все, что можно — было закрыто. Университет был закрыт. Профессора читали на квартирах, где тоже было холодно и все сидели в пальто. Было так холодно, что профессор Матвеев пришел домой, лег спать одетым, заснул и замерз в своей квартире ³⁰.

Мы заперли мой кабинет, спальню и столовую и переехали в детскую и еще одну маленькую комнату, чтобы экономить дрова. В детской помещалась Вера и двое детей, а рядом в комнате был мой кабинет и спальня. Обедали мы на моем письменном столе. Водопровод все время плохо действовал и воды у нас в квартире не было. Приходилось носить воду снизу и наливать в ванну, чтобы был запас. Утром вода в ванной была замерзшей и приходилось лед прорубать топором. Мылись на холоду в кухне, почти одетые. Дети мерзли, ручонки у них были красные. Когда бывало очень холодно (зима была суровая, были дни —28°), дети оставались сидеть в постелях. Я целыми днями бегал со службы на службу. Вера утром прибирала комнаты, потом шла в коммунальную столовую получать наш обед — какой-нибудь жиденький суп, потом шла за детским обедом в специальную детскую столовую. В час дня завтракали. Потом для согревания пили чай. К 5 часам затапливали плиту и все собирались на кухню, чтобы погреться. Иногда сидели с лампою;

так как не всегда давали электричество. По вечерам я готовился к лекциям, а Манефа и Вера пилили на кухне дрова, так как в начале зимы мне удалось получить дрова, но длинные — 2 аршина, и их нужно было пилить и колоть. Все это делалось в квартире. Дрова хранились в коридорчике около ванной. Так жили в тяжелых условиях советского рая.

Осенью Саша (мой брат Александр Григорьевич) приехал рано утром к нам и сказал, что он женится. Вера, я и дети были на свадьбе, была Софья Андреевна Окатович (моя тетка) и больше никого. Все это было сделано чрезвычайно быстро. Через два дня он уехал в командировку в Пермь.

В декабре я узнал, что Комиссариат народного просвещения мою заграничную .командировку утвердил. Через несколько дней после этого я получил на руки 250000 рублей — как! Об этом расскажу. Командировка пошла на утверждение и разрешение в Москву. Так прошел 1919 год. 31 декабря пришла к нам Сашина жена Женя (Евгения Степановна, по первому мужу Захарова) и мы втроем скромно встретили новый 1920 год. Вспоминали Вас и как мы у Вас

встречали 1918 год, как возвращались (нрзб.) ^¹. Где-то мы будем в будущем году? Может быть, удастся уехать? — думали мы. На этом кончаю. Продолжение в следующем письме. Целую Вас и Жо. Ваш Сережа.

Продолжение. Наступил 1920 год и с ним надежды на отъезд за границу. Бывали дни, когда я верил, что мне дадут командировку, но чаще бывали дни, когда в легальную командировку не верил и казалось, что нужно удирать. Стал наводить справки о нелегальных способах переезда через границу, и начали с Верой продавать вещи. Продали серебро, кое-что из японских вещей и отложили на отъезд. Паек, который дали ученым, облегчил наш бюджет: нам не нужно было продавать вещи, чтобы подкармливаться. Кроме того, я стал больше зарабатывать, так как был секретарем отделения факультета. Мы понемногу копили деньги. Я усиленно искал людей, которые могли бы нас перевезти. Это было очень трудно. Мы постоянно слышали, как те или другие попадались на провокаторов, которые брали с них деньги и предавали их. Нужно было действовать осторожно. Часто в темные долгие зимние вечера после того, как дети были уложены, мы спокойно с Верой могли посидеть за самоваром. Единственный час, когда мы виделись и могли поговорить по душам. Мы часто сидели и молчали. Тихо шумел самовар, я в холодной комнате от чая шел белый пар. «Что-то наши? В Париже ли они? Когда-то мы их увидим?» — говорили мы в один голос и оба улыбались: это наши мысли встретились. Потом долго говорили о Вас и всегда кончали разговор: «Нужно удирать».

Наконец, мне удалось найти некоторые организации, которые занимались перевозкою буржуев в Финляндию, 'но они брали по 35 тысяч думскими с человека. Нам нужно было бы заплатить 140 тысяч думскими, то есть 700 тысяч советскими. Но таких денег у нас не было. Было 250 тысяч командировочных и около 200 тысяч своих. Мы кроме того узнали, что Финляндия высылает обратно тех, которые приезжают без разрешения. А высылка обратно для меня, призывного возраста, грозила расстрелом. Невольно об этом приходилось задумываться. В это время я узнал, что можно оказией через тайного курьера национального центра (кадетская партия) послать письмо проф. А.Д. Рудневу ³¹. Я ему послал письмо с просьбой выхлопотать для меня. Веры и детей разрешение на въезд в Финляндию. Тем «временем через Степана Францевича Гроэр (мой двоюродный брат) мне удалось найти людей, которые жили на станции Горской по При-

морской ж. д. (Это на полпути от Сестрорецка) и которые переводили пешком людей в Финляндию по льду Финского залива. Они благополучно перевели Гроэровских знакомых и брали за переход 2 тысячи царскими и 3 тысячи думскими. Это для нас были подходящие условия.

В одно из воскресений в середине января я отправился со Степаном Францевичем Гроэр к этим людям на станцию Горскую. Был холодный и ветреный день, 20° мороза. Мы, чтобы не обратить (на себя) внимания, тем более, ;что Горская входила в военную зону, слезли на предыдущей станции и пошли .пешком. Прошли б верст. Затем пришли на Горскую и прошли в избу к этим людям. Нас встретила уже немолодая женщина, лет 40, и провела в избу. Там, сидел мужчина лет 30 и ее муж, лет 50. Она и этот молодой занимались переправкою. Муж ее участия не принимал. Поговорили с ними. Они согласились. Детей было решено везти на саночках. Мы условились, что они проведут нас мимо фортов, проведут опасную зону и доведут верст, за 6, не доходя Териокского берега, а дальше мы пойдем одни. Всего нужно было по льду пройти 18 верст.

— Сейчас с детьми идти очень холодно, погодите до середины февраля, тогда будет потеплее, а то на море уж очень холодно.

Мы на этом расстались и довольные вернулись домой. Я обо всем рассказал Вере, она согласилась идти хотя бы по льду, только бы уйти из Петрограда.

Морозы стояли в январе отчаянные, выше —15° градусник не поднимался, почти Целыми неделями держалось —18, —20°. У нас дома было очень свежо. Вода, которую мы хранили в ванной, так как водопровод не работал, за ночь замерзала и мы прорубали лед топором. От холода страдали дети и Вера. Все они ходили с распухшими от холода руками, на которых сделались engelures ^¹. Вера не могла касаться дверных ручек, настолько они были холодные. У ребят пухли ноги и они сидели в постели. Больше всех страдала, конечно, Вера, она бедная совершенно искалечена этою каторжною жизнью. Ее нужно упорно и долго лечить. У нее так болели пальцы на ногах и так пухли ноги, что она не могла на них ступить, а ей приходилось простаивать в очередях на 20° морозе. Мы все думали, что у нее болят йоги в связи с ее внутренней неурядицей после операции. У нее там образовались швы и спайки, что легко было прощупать, так как зимой она очень похудела. Только потом мы догадались, что это ревматизм. Ей приходилось тяжело. Я отправлялся

на службу, а они с Манефой, встав в 7 часов утра, отправлялись на ломку домов, где им выдавали бревна вместо дров. Манефа ломом и отцовским топором ломала, а Вера собирала бревна и потом они вдвоем на саночках везли иногда 15 пудов. После такого дня у Веры появлялись боли в животе, Я ей все советовал обратиться к врачу. Она говорила, что они все равно ее не понимают. Наконец, послушалась и пошла к доктору Шустеру, который жил в нашем доме. Он ей очень помог.

Прошел незаметно январь. Холода все продолжались. В середине февраля я получил телеграмму, что Комиссариат иностранных дел требует, чтобы я приехал в Москву в связи с организуемыми в Москве при Академии Главного штаба курсами востоковедения. Отказываться было нельзя. Мы все считались призванными и мобилизованными. Нужно было ехать. Кроме того, это мне давало возможность похлопотать и двинуть дело о моей заграничной командировке.

После долгой беготни, чтобы получить выездное свидетельство, билет о сдаче карточек, пропуск, разрешение на посадку и, наконец, билет, я сел в вагон и уехал. В Москве меня очень нелюбезно встретили в Комиссариате иностранных дел. Я начал отказываться от участия в этих курсах, говоря, что мне трудно ездить в Москву, что у меня больное сердце и т. д.

— Вы не желаете с нами работать, Вы саботируете! — сказал мне резко комиссар.

— Я получил от Комиссариата народного просвещения заграничную командировку л, должно быть, уеду за границу.

— Вы никуда за границу не уедете, — ответил мне комиссар,— мы никого не выпускаем.

— Это неправда, вы дали паспорт Зелинскому, Ястребову, теперь дали профессору Брауну ³², — сказал я.

— Вы нам как специалист-восточник нужны и комиссариат иностранных дел Вам заграничного паспорта не выдаст,— было мне сказано в решительной форме. Пришлось подчиниться.

Днем я все бегал, старался устроить командировку. Купил довольно дешево 10 тысяч царских и 35 тысяч думских, а по вечерам читал лекции. Холод стоял в Москве ужасный. Трамваи не ходили и я измучился вконец. В первых числах марта мне удалось выбраться из Москвы с тем, чтобы через две недели приехать опять на неделю читать лекции. Комиссариат иностранных дел обещал мне, что они меня пустят за границу весною. Но я в это не верил. И твердо решил, что нужно бежать. 5 марта я приехал в Петроград, где стояла теплая весенняя погода и снег таял. От Веры я узнал, что

Гроэры ушли в Финляндию. Время терять было нечего. 7 марта, в воскресенье мы с Верою поехали на станцию Горскую, стоял мягкий весенний день и 1 градус мороза. Приехали к нашим перевозчикам, они нас очень мило встретили, сказали, что они перевели благополучно Гроэра и его мать, мою тетку, ждали все нас. Я объяснил, что я задержался в Москве, но что я теперь готов.

— Нужно торопиться, а то скоро на море на льду будет уже вода, приезжайте во Вторник, 9-го, последним поездом 6-часовым и мы вас в ночь с 9 на 10 переведем, — сказала нам женщина.

— Хорошо, — сказали мы и уехали.

Приехали домой и начали собираться. Два больших узла набили мехами и детским бельем, потом уложили два чемоданчика. В два дня кое-как убрали квартиру, кое-что продали и купили думские деньги. В понедельник таяло, во вторник стало подмерзать, и мы радовались, что на море не будет луж. Ночь с понедельника на вторник провели в сборах, в писании писем оставшимся. Все это через неделю после нашего бегства Манефа должна была передать по назначению. Помолились, прилегли поспать. Во вторник одели ребят, Вера одела на себя два платья, я одел два костюма и три пары белья, в карманы рассовал деньги и документы и пешком пошли на Приморский вокзал. Благополучно сели в поезд. Когда в поезде проверяли документы, я показал красноармейцу бумаги, выданные мне в Москве Академией Генерального штаба. К 6 часам приехали на станцию Горскую. Вышли, я нагрузился двумя большими узлами через плечо, чемодан взял в руки, Вера взяла Вадима на руки и пошли к нашим людям. Пришли в избу. Вошли. Смотрим, сидит один 50-летний муж, ни женщины, ни другого (мужчины) нет. Я спрашиваю его, где же другие? Он мне тревожно говорит:

— Они где-то вчера попались и арестованы, я жду с минуты на минуту обыска. Вам оставаться здесь нельзя, вас могут арестовать — уходите.

Вера стоит с детьми и смотрит на меня. Я вижу, что время терять нечего.

— Скажите, что мы пришли за молоком, а я пойду искать пристанища, так как больше поездов нет и нам не вернуться домой, — сказал я Вере.

Оставил их с вещами на дворе этой избы, а сам пошел искать приюта. Постучался в одну избу. Подозрительно посмотрели и отказали, в другой — тоже. Так я обошел шесть изб. Солнце уже садилось. Меня охватило отчаяние. Наконец, в седьмой избе старушка была одна и пустила нас переночевать. Я сейчас же пошел за Верой и детьми. Увидав

наши вещи, она довольно подозрительно на нас посмотрела. Пришел ее сын.

—      Вы зачем сюда приехали? — спросил он.

— А вот хотим дачу нанять, а то в Петрограде очень голодно, а мы приезжие из Москвы, — вру я ему.

Он, видимо, плохо верит. Я ему показал документы. Он ничего не сказал. А вдруг он пойдет и донесет в местный совет, что к нему пришли такие (нрзб)? Нас обыщут, найдут царские деньги, документы прежние, меха, кое-какие драгоценности, белые балахоны, в которых мы должны были идти, тогда арестуют, и или меня расстреляют, или посадят в тюрьму на 1 год и все отберут. Мы волновались. Вечером к нему пришел какой-то милиционер. Можете себе представить, что мы пережили, но они оказались приятели. Нас не тронули.

Наступила мучительная ночь. Каждый стук, каждый шорох. Нам все, казалось, что идут с, обыском. Дождались утра. Опять нагрузились узлами и пошли на станцию. Было чудное морозное утро. Мы думали: «Ведь мы могли бы быть уже в Финляндии, а теперь должны ехать домой».

Перед приходом поезда ко мне подходит милиционер и говорит, что с такими крупными вещами он меня со станции выпустить не может, пусть я ему покажу разрешение на вывоз вещей. Я стал доказывать, что я вчера только приехал и никакого разрешения мне не надо. Подошел поезд, я в него сел. Поезд тронулся, а милиционер мне сказал:

— Вас досмотрят в Лахте.

Молча мы сидели с Верой и молили Бога, чтобы нас не досматривали в Лахте, так как тогда мы погибли. Не доезжая Лахты, проверка документов. Проверял тот же, что и накануне. Я обратился к нему:

— Товарищ, вы помните, я вчера ехал. Вот сегодня я еду обратно, тороплюсь в Петроград, а меня хотят досматривать на Лахте. Заявите об этом, пожалуйста.

— Это меня не касается. — сказал он.

Наконец, Лахта. Мы сидим, ждем. Минуты тянутся как часы. Наконец, свисток, и мы поехали. Опасность миновала. Но могут еще досматривать в Петрограде. Наконец, Петроград. Вера с тяжелыми тюками бежит в боковую калитку, где не проверяют документы и куда пускают женщин. Я вижу, как она благополучно прошла. Я прохожу спокойно турникет. Мы на улице. Бежим с узлами через Неву. Нанимаем какого-то мужичка за фунт табаку и на его розвальнях доезжаем домой. Побег не удался. Мы разбиты, усталы, но благодарим Бога, что не попались. Манефа рада, что мы вернулись.

(…) ^¹

Был уже первый час, когда нам удалось дозвониться до Федора Карловича. Он просил сейчас же прийти к нему на службу. Это было недалеко от театра и совсем близко от квартиры Сильверсвана ³³. Пошли. Нашли советское учреждение, в котором он служил.

— Если хотите ехать, то нужно сегодня уезжать, — сказал мне сразу же Федор Карлович. Я от этих слов как-то даже растерялся.

— Как сегодня, но ведь у меня нет нужных денег, — сказал я ему.

Опять начали считать-пересчитывать. На советские деньги выходило 1 600 000 рублей, а у меня набралось только 1 000 000. Он согласился взять несколько колец в залог, с тем, чтобы когда моя доха будет продана, ему заплатят 600 000 рублей и он вернет кольца. Я решил, что нужно еще подумать и сказал ему, что дам ответ через час. Пошел к Сильверовану на квартиру и сказал Вере по телефону условно, что заседание назначено на сегодня, вечер, 9 часов. Она сказала, что готова и будет одевать детей.

Снова я пошел к Федору Карловичу. Уговорились окончательно. Деньги и бриллиантовые кольца я ему должен принести на квартиру не позже 4 часов. Он живет у Балтийского вокзала. Выехать я должен с последним поездом, который отходит от Балтийского вокзала в 9 вечера и доехать до станции Мартышкино, где он нас встретит. Вещей брать не более трех пудов и не громоздкие чемоданы, чтобы не бросались в глаза. Уговорились и я поехал домой.

Дома я был в начале четвертого. Переодеваясь, я Вере сказал, чтобы она с последним 6-часовым трамваем приехала с детьми на Балтийский вокзал, где я буду ждать. Трамваи ездили в Петрограде до 6 часов вечера. Надел я на себя три рубашки, две пары кальсон, две пары носков, жакет с жилеткою и брюками и сверху пиджачную тройку. Все свободно оделось, потому что я так похудел. Потом взял деньги, надел осеннее пальто, поверх одел непромокаемое резиновое и в карманы взял несколько ремней, чтобы легче было нести чемоданы.

Был уже четвертый час и я видел, что я только-только поспею к 4 часам к Федору Карловичу на квартиру. Трамвай остановился — не было тока. Постояли, постояли — поехали. Казалось, что трамвай немилосердно тихо тащится. В половине пятого я был у вокзала. Решил не идти на квартиру, а

подождать Федора Карловича у вокзала, так как знал, что он должен уехать с поездом 4.45. Смотрю на часы. Стрелка медленно подвигается вперед. 4.35 до отхода еще 10 минут. Федора Карловича нет. 4.40 — его нет. Наконец, в 4.42 он показался на- мосту у Лермонтовского проспекта. Бежит, торопится.

— Я к вам не пошел, — сказал я ему. Не останавливаясь, он мне буркнул:

— Все деньги и вещи вы передадите мне там, я вас встречу. — И помчался на вокзал.

Я остался ждать у вокзала. Время тянулось нестерпимо долго. Казалось, что все смотрят на меня ,и видят, что на мне напялено столько вещей, а день как на зло стоял теплый, и была чудная солнечная погода. Вез десяти минут шесть приехала Вера с детьми и чемоданами и с Манефой, которая их проводила. Манефа нас всех поцеловала, взяла от меня продуктовые карточки и убежала, чтобы еще на трамвае успеть домой. Мы остались сидеть на парапете подъезда вокзала (...). Постепенно собирались люди с мешками, с узлами, которых отправляли на порубку леса. Я пошел в кассу и взял обратные билеты в Ораниенбаум. Время тянулось невероятно, и нам все казалось, что все смотрят на наших детей, на нас, на наши чемоданы.

В начале седьмого часу на извозчике подъехал к вокзалу проф. Сильверсван я привез мне мой чемодан, в котором были меха.

—      Ну, как, вы с нами едете? — спросил я его.

— Нет, я не могу, у меня не все дела устроены, надо еще устроить с командировкой — мне раньше, как через три дня не уехать, я пойду со следующими контрабандистами. Ждите меня, увидимся в Финляядии ³⁴.

— Спасибо вам за все, за ваши хлопоты, за доставку чемодана. Да, сколько я вам должен за извозчика?

—Шесть тысяч рублей.

Весь этот разговор происходил вдали от вокзала, где никого не было. Он попрощался с нами и ушёл. Мы остались ждать.

После 8 часов солнце стало садиться и по небу медленно разливался желтый оттенок, который над нашими головами переходил в зеленый. К вокзалу все подходили какие-то люди с котомками, матросы, которые ехали в Ораниенбаум, плохо обутые красноармейцы. Половина девятого мы вошли в вокзал и стали в очередь у дверей. Через 10 минут стали пускать. Вера несла Вадима на руках, Никита шёл с ней за руку, а сзади я с трудом тащил три чемодана и узел. Спросили при входе билеты. Документов не спрашивали и не про-

веряли. Все, обошлось благополучно. У платформы стоял товарный поезд, в вагонах из досок устроены скамейки. Мы вошли во второй вагон с конца. Сели на скамейку, поставили, на пол чемоданы. Вадима Вера; взяла на руки, а Никита уселся на чемодан. Мы молча смотрели, как мимо вагонов. проходили спешившие в вагоны люди. Напротив нас сидели какие-то полуинтеллигенты с барышнями и оживленно болтали.

— Вы не знаете, сколько станций до Ораниенбаума? — спросил я его ^¹, желая узнать, которая станция будет Мартышкино, где нам нужно слезать.

— Не помню, не то 6, не то 7 — Дачное, Лигово, Володарская, Старый Петергоф, Новый Петергоф и Ораниенбаум, кажется, — сказал он.

— Ах так, — сказал я, и где-то застучало, затикало в голове: где же Мартышкино, которая это станция, ведь спрашивать неудобно, может обратить, внимание — думал я и, смотрел на ровно лежащие доски заплеванного пола вагона, то на кусочек неба, который стал желто-зеленым и постепенно угасал (...).

— Здравствуйте, Вера Петровна, вы куда? — услышал я голос и невольно вздрогнул. С Верой за руку здоровалась Щура Полищук ^¹.

— Мы на дачу едем, — как-то неуверенно сказала Вера и посмотрела на меня.

— Здравствуйте, — сказал я, и сейчас же стал ее спрашивать, чтобы избежать вопросов:

— Куда это вы с этим поздним поездом?

—Я еду к сестре Кате, она живет в Новом Петергофе и я у нее погощу. Пойдемте в передний вагон, там больше места. Я вам займу места.

Мы согласились и пошли. Сели с ней в вагон. Все время мы старались ее расспрашивать о том, как они все живут, как предполагают устроиться на зиму и т. д. Поезд давно уже пошел, стало быстро темнеть. Шура нам рассказывала про своих, про Катю, про себя и не спрашивала, куда я почему мы едем. Наконец, она спросила нас:

— А вы куда едете?

— Мы едем в Мартышкино, — сказал я.

— Ах, так это следующая станция после Нового Петергофа, это совсем близко от нас, приходите к нам. Вы что, дачу сняли?

— Да, я получил небольшой отпуск и так как в Петрограде очень трудно достать молоко, то мы решили пожить

немного на даче. Вы говорите, что это недалеко от вас, а как к вам пройти, вы объясните и мы непременно зайдем к вам, — заговаривал я ей зубы, все боясь, что она спросит наш адрес, а я никакого адреса не знал, ни названия улиц, ни фамилий домовладельцев.

Она начала нам объяснять, как к ним пройти, а я внимательно слушал. Я думал: вдруг нас никто в Мартышкино не встретит или случилось что-либо в роде того, что было на станции Горская, тогда мы пойдем к Полищукам, они нас приютят и этим мы избежим и худших перспектив. Я почувствовал себя совершенно спокойным. Я знал, где Мартышкино и знал, что нам делать, если сорвется наше бегство. Совсем уже стемнело и в вагоне было совершенно темно. Вадим крепко спал у Веры на руках, Никита сидел на чемодане и смотрел на летящие искры.

— Ну вот я и приехала, вам выходить на следующей станции, — сказала Шура. — Приходите к нам, будем ждать. — И вышла.

— Спасибо, придем, — сказал я. Было уже без четверти одиннадцать и показался месяц, весь желтый и сравнительно тонкий. Стало светлее.

Колеса заскрежетали, поезд стал вздрагивать и, наконец, остановился у небольшой платформы. Станционное здание осталось где-то позади. Вера взяла детей, я взял чемоданы и в темноте спрыгнул на платформу, которая мне показалась довольно высокой, но я в темноте не рассчитал, платформа оказалась где-то внизу и я полетел, ударился сильно лицом о перила и вдребезги расколотил пенсне. Я сейчас же поднялся. В это время к нам подошел Федор Карлович и шепотом сказал:

— Подождите, я посмотрю, не приехал ли еще кто из моих клиентов, — и ушел по направлению к станции. Он скоро вернулся:

— Нет, никто не приехал. Пойдемте. У вас очень много багажа, могли обратить внимание на себя, — сказал он шепотом.

Мы пошли не по направлению к станции, а в конец платформы. Поезд тронулся. Потянулись темные вагоны, мелькнул последний вагон своим красным фонарем и все стало тихо. Мы прошли по какой-то тропинке, поднялись на холмик и очутились у скамейки. Федор Карлович поставил чемоданы на откосе. Он нес два маленьких. Я поставил большой и положил на сырую траву узел.

— Подождите нас тут, — сказал он Вере.

Вера с детьми села на чемодан. Я оглянулся. Было сыро. Вышедшая из-за деревьев луна довольно ярко освещала

холмики и какие-то вдалеке крыши. Вера с детьми сидела на чемоданах, и в этот момент они мне показались такими жалкими, беспомощными — три мне близких, молчащих существа. Мы прошли и сели на сырую скамейку (...).

— Где деньги и драгоценности, дайте мне их, — Сказал Федор Карлович. Из разных карманов я стал доставать думские, царские и немного финских марок, потом Верины кольца.

— Что вы так копаетесь, нужно торопиться! — сказал он. Взял все и, не посмотрев, сунул в карманы.

— Идите теперь к своим и подождите, я сейчас приду, — сказал и куда-то скрылся.

Я подошел к Вере:

— Ушел, — сказал я. А что, если он не придет и если увидит тут красноармейский патруль? Я думаю, мы скажем, что ошиблись станцией и идем в Новый Петергоф. Ведь у нас еще два часа времени, здесь можно ходить до часу ночи, но я не думаю, что он нас обманул. Он придет.

Стали ждать. Казалось, что слышно было, как бьется сердце. Кругом ни звука. Луна медленно ползла кверху, делаясь все светлее. Где-то вдруг послышались голоса. Один, два или даже, как будто, трое. Мы насторожились Нервы натянулись и все внутри как-то окрепло, стало каким-то устойчивым. Голоса все ближе. «Ничего, дети выручат»,—думал я и спокойно ждал приближения чужих. Но вот показалась фигура Федора Карловича в широкополой шляпе. За ним шли двое мужчин. Они взяли наши чемоданы и мы пошли по тропинке. Скоро вышли на какую-то дорогу. Прошли минут десять, наконец, вошли в ворота, прошли мимо сарая по небольшому двору и поднялись на крыльцо. Постучали, нам отворил дверь молодой, довольно красивый мужчина и, освещая лампой темный коридор, провёл нас в большую комнату. На середине комнаты стоял стол, на который он поставил лампу. Остальные куда-то пропали. Вскоре пришел Федор Карлович и прислуга, которая принесла остальные чемоданы.

— Сегодня едва ли вам можно будет уехать. Лодка большая, тяжелая, а ветра совсем нет. Кроме того, не приехали Другие, которые обещали, так что только вас троих невыгодно везти. Вы как, все-таки хотите ехать? А то можно здесь обождать до завтрашнего вечера, здесь совершенно безопасно. Чемоданы ваши можно спрятать. Вы подумайте, а я еще раз пойду поговорю с лодочниками, — оказал Федор Карлович и ушел вместе с молодым мужчиной. Мы остались одни.

— Ну как Вера, будем настаивать, чтобы нас везли се-

годня, или подождем?

— Я не знаю, Сережа, мне кажется, что настаивать не надо, пусть уж они делают как им удобнее — это, пожалуй, спокойнее.

— Хорошо, тогда будем ждать до завтра, — сказал я. Все как-то стало безразлично. Вдруг захотелось есть. Я вспомнил, что с утра ничего не ел. Изо всех суставов полезла усталость, ныла спина, болело плечо, которое оттянул тяжелый чемодан. Мы сидели на четырех стульях у большого стола. Окна были закрыты ставнями. Открытая дверь вела в другую комнату, где на полу лежала солома и стояла какая-то пустая большая рама. Все производило впечатление большой нежилой дачи.

— Мама, я есть хочу, — сказал Никита.

Я опять почувствовал хорошо знакомое чувство голода. Достал черный хлеб, холодную вареную картошку, полфунта масла, которое мы случайно купили перед отъездом за 9000 рублей. Стали закусывать.

Пришел опять молодой мужчина и Федор Карлович.

— Они не хотят ехать, — сказал молодой мужчина с легким финским акцентом, — лучше, если вы подождете до завтра, а то сегодня нет ветра. Если будет хороший ветер, они вас в 4 часа довезут до Терпок, а так опасно.

—Нам все равно, если они не хотят, мы подождем,— сказал я.

— Я вас проведу наверх, у меня там есть небольшая комната с двумя диванами и тюфячок. Я вам дам одеяла. Вы ложитесь и спите, а завтра весь день просидите, в этой комнате. Только, пожалуйста, чтобы дети не шумели, в особенности, если внизу кто-то придет ко мне. Так вы проведете целый день, никто не узнает, что вы здесь, а завтра можно будет ехать. Мы вам дадим молока, хлеба и жареной картошки на сале, с голоду не умрете, — сказал он и ласково улыбнулся. Его манера говорить, его улыбка, спокойные движения, сильная фигура, все это внушало доверие и располагало к себе. Он производил впечатление не простого человека из народа.

— Вы только не волнуйтесь и не беспокоитесь, мы уже второй год перевозим людей. и у нас никто не попадался. Лодочники, которые вас повезут, уже совершают этот рейс в тридцатый раз. Они каждый камешек знают! Пойдемте наверх, я вам покажу комнату, и ложитесь спать.

Мы пошли наверх. Поднялись во второй, этаж и, пройдя каким-то коридорчиком, очутились в комнате мансардного типа с двумя диванами. Один был покрыт клеенкой, которая местами ободралась, другой какой-то вылинявшей материей.

У двери на полу лежал матрас и одеяло. Прислуга принесла два потертых ватных одеяла.

— Спокойной ночи, — сказал он и ушел. Мы уложили детей на один диван, Вера легла на другой. Я спустил пламя у небольшой лампы и лег на пол, на матрас, не раздеваясь. Скоро мы крепко заснули.

(21 сентября, вторник). Проснулись рано утром. Косые лучи осеннего солнца освещали полосатые занавески, на которых тени от листвы деревьев сплетались в причудливые рисунки. Дети было собрались вставать, но я их уложил.

— Лежите спокойно, здесь нельзя шуметь и вставать еще рано.

Опять улеглись. Время тянулось нескончаемо долго. Внизу слышно было, что уже встали и ходили. Где-то невдалеке прогромыхала телега. Заскрипела лестница. Кто-то поднимался к нам. Пришла молодая горничная финка и принесла молока и немного хлеба. На трех стульях уселись к качающемуся столу и стали закусывать. Нервное настроение, необычайная обстановка, — все это передавалось детям. Они молча жевали черный хлеб и пили молоко, которое было чудесным.

Снова заскрипела лестница. Постучали в дверь.

— Войдите.

Вошел молодой финн.

— Сегодня вечером вас повезут контрабандисты, а днем вы посидите в, этой комнате. Только чтобы дети не шумели. Мне нужно съездить в Петроград, но вечером, я вернусь. Вы не бойтесь, вы здесь в безопасности, прислуга вас накормит, я ей сказал. До вечера, — сказал и ушел.

Мы остались сидеть в комнате. Чтобы занять детей, я начал им рассказывать сказки, Прошло утро. В 12 часов молчаливая прислуга финка принесла нам хлеба, молока: и жареной картошки с грудинкой. Для нас это был Лукулловский обед. Поели сытно, с непривычки даже было как-то тяжело. Чтобы скоротать время, легли спать и уложили детей. Сытный обед имел свои хороший результат. Дети и мы крепко заснули.

—Проснулись,— был уже четвертый час. Вдруг слышим — кто-то внизу стучит. «Прислуга откроет», — подумал я. Опять стучат. В доме тишина. Мы притаились в нашей комнате. Слышим два женских голоса. Вот они стучат в окно в первом этаже и стекло слегка дребезжит. «Верно, никого нет дома», — донеслось до нас, и через некоторое время стукнула калитка. Мы успокоились от пережитых волнений во время этого неожиданного посещения. Через полчаса опять стукнула калитка, потом открыл кто-то входную дверь

и слышно было что на кухне что-то делают. По-видимому, вернулась прислуга. Я решил, выйти из комнаты и посмотреть, где мы. Вышел из комнаты и увидел; еще несколько больших комнат, составляющих второй этаж большой дачи. Вышел на крытый стеклянный балкон, дача стояла среди, большого сада, вся закрытая большими деревьями, вдали через листву было видно синее море. Вернулся в нашу маленькую комнату.

— Мы уже в Москве? — спросил Никита.

— Нет, мой мальчик, мы скоро приедем в Москву, еще нужно на лодке ехать, — сказал я ему.

— Я не хочу на лодке, я боюсь, можно потонуть, — начал хныкать Никита.

Я начал его уговаривать, рассказывать, как будет хорошо, когда мы приедем в «Москву» и т. д. Время тянулось медленно-медленно. Вера молча сидела на диване. В 6 часов прислуга нам опять принесла молока и жареной картошки. Сели обедать. Стемнело. Завесили окна и зажгли маленькую керосиновую лампу, едва освещавшую комнату. Поставили ее на пол, чтобы с улицы не было, видно света. В полутемной комнате как-то было сидеть еще тоскливее.

B 7 часов вечера приехал финн. Поднялся к нам.

— Сегодня ночью вас повезут. Раньше часа нельзя выезжать, потому что луна сейчас очень светлая, — сказал и ушел.

Посидели, поболтали. Дети начали дремать. Уложили их. Опять вышел на балкон. Тихо. В темном небе зажглись звезды. Сад весь залит ровным лунным светом. Ни ветерка, ни движения воздуха. Что-то вспыхнуло и побежало дальше. Кронштадтские прожектора бегали по небу, по берегам Финского залива, словно кого-то догоняя, кого-то ища. Спустился вниз, чтобы поговорить с финном. Вышли с ним на двор.

— Ветра совсем нет, ехать нельзя. Может быть, к ночи поднимется, — сказал он.

— Без ветра ехать нельзя? — спросил я.

— Нет, можно, только на веслах очень долго и тяжело, да к тому же и опасно, можно не поспеть к утру выбраться из советских вод, — сказал он.

Я побрел опять наверх, в комнатку, где дремала Вера и крепко спали дети.

— Ну что, едем? — спросила она меня.

— Кажется нет. Погода тихая и нет ветра, — сказал я. Сел на. матрас, постеленный на полу, и стал думать о том, что неужели не удастся убежать, неужели опять возвращаться в Петербург и тянуть тяжелую лямку советского служащего. Мысли тягучие, навязчивые тянулись в голове,

приклеиваясь одна к другой я с болью отдираясь от чего-то другого, что было надеждою на лучшую жизнь, может быть, не заслуженную, но страшно желаемую. Скрипнула лестница. Я очнулся и вышел в коридор. С лампою в руках к нам поднимался молодой финн.

— Пойдемте вниз, — сказал он.

Спустился с ним. Прошли кухню и вышли на двор. Луна была уже низко и окрасилась в желтый цвет. По-прежнему было тихо и не было ветра.

— Контрабандисты не хотят сегодня везти вас, говорят, что слишком тихая погода. Вы уж подождите до завтрашней ночи, — сказал финн.

— Что же делать, подождем. Но завтра-то они повезут нас? — спросил я.

— Да, завтра, наверное, повезут.

Это «наверное» было для меня мало убедительно, но мы были в их руках и пришлось согласиться.

Настало 22 сентября. Стоял солнечный день. Дети не понимали, почему их держат взаперти в маленькой комнате, просились гулять. Никита говорил, что он хочет домой, к Манефе, что ему здесь не нравится.

Опять ели картошку и пили молоко. Пережили тревожные минуты, когда сквозь щелку в занавесях окна в соседней комнате увидали во дворе красноармейцев и с ними комиссара. Уж не пронюхали ли они и не пришли ли нас арестовывать? Молодой финн с ними что-то долго разговаривал. Потом оказалось, что приходили они к нему по каким-то воинско-конским делам.

Наступил вечер. По-прежнему стояла на редкость тихая чудесная погода и не было ветра. Уложили детей спать и сами улеглись. Я решил, что нам не уехать, раз ветра нет. Проснулся от скрипа лестницы. Кто-то быстро поднимался к нам. Постучали в дверь. Вошел молодой финн.

— Вы готовы? Где ваш багаж? Нужно сейчас уезжать. Взял наши два чемодана и пошел вниз. Разбудили детей, стали их одевать. Я боялся, что они будут плакать. Смотрели на нас испуганными полупроснувшимися глазами, дрожали все теплые после сна и молча давали себя одевать. Спустились с ними вниз. На кухне сидело три финна, обросшие седыми бородами. Они посмотрели на нас, взяли наши вещи и ушли.

— Это контрабандисты, которые вас повезут, — сказал нам молодой финн. Мы сейчас пойдем на берег моря, до лодки версты две, мы пойдем тропинкою позади домов, самое важное, чтобы дети не кричали и не пищали.

— Хорошо, — сказал я.

Вера взяла Никиту за руку. Он боязливо озирался, но ничего не говорил. Я взял Вадима на руки и понес его. Он дремал. Вышли из калитки, прошли садом и потом долго шли какими-то тропинками между заборов. Молодой финн шел впереди. Наконец, пересекли Ораниенбаумское шоссе и стали спускаться к морю.

— Подождите здесь, — шепнул он; и куда-то нырнул в кусты. Тянулись минуты. С моря дул маленький, но холодный ветерок. Луна освещала кусты и деревья. Вдруг откуда-то вынырнул опять молодой финн.

— Пойдемте — шепнул он. Я вышел из кустов с Вадимом на руках. Передо мной в камышах стояла лодка, около нее контрабандисты, а справа я увидел красноармейца. «Предали!» — мелькнула мысль в голове, но я, не отдавая себе отчета, крепко прижал к себе Вадима и двинулся к лодке. Контрабандист подошел ко мне и я не успел опомниться, как сильные руки подняли меня в воздух вместе с Вадимом и я очутился в лодке. Я не успел оглянуться, как два других контрабандиста опустили в лодку Веру и Никиту. Никита вдруг запищал: «Не хочу на лодке» но я зажал ему ладонью рот и сдавил пальцами щеки.

Лодка уже скользила между высоких камышей, берега было не видно. Двое контрабандистов сели на весла и усиленно гребли. Лодка выехала из камышей, но не удаляясь от них, скользила вдоль берега. Вдали видны были кронштадтские форты, на которых горели огоньки. Финны молча гребли. Мы сидел на дне лодки. Вера взяла на руки Вадима, укрыла его своим пальто. Он спал. Никита примостился на маленьком чемоданчике около меня. Один из контрабандистов покрыл его теплым своим пальто. Легкий ветер дул мам в нос. Контрабандисты молча усиление гребли. Луна зашла за Ораниенбаумский берег. Стало темнее. По-видимому, мы уже ехали около полутора часов. Кронштадтские форты казались все на таком же расстоянии.

Над горизонтом показалась зелененькая полоска, потом она зашевелилась, поднялась по небу выше, извилась ленточкой и побежала змейкой, за ней засветились красные, лиловые, белые полосы и стало светло, светло. Началось чудное северное сияние. Контрабандисты молча переглядывались я гребли уже в три весла, налегая на, весла изо всех сил.

На одном из фортов загорелся прожектор. Светлая полоса электрического света быстро побежала направо, потом вдруг по небу перекинулась налево, осветила Ораниенбаумский берег и задела нас, осветив лодку словно днем, добежала до Петергофа и уже медленнее пошла назад, осветила нас и остановилась, словно фиксируя и заколдовывая своим

ровным и ярким светом. Потом опять ушла к горизонту. Затрещал перебоем, нервно и дробно, на одном из фортов пулемет. Контрабандист наклонился ко мне и шепотом сказал мне:

— Ничего, они плохо стреляют.

Пострелял, потрещал и затих. Прожектор же тихо скользил, освещая Финляндский берег.

Форты стали как-то меньше. Стало свежеть и ветер переменился. Финны подняли парус, но грести веслами продолжали а шептались друг с другом, внимательно всматриваясь в темный, покрытый тучами горизонт.

— Скоро, скоро можно будет сказать до свидания, — шепнул мне контрабандист.

Лодка взяла другое направление и мы уже уходили в открытое море. На востоке стало небо светлее и стал виден справа от нас Толбухин маяк. Становилось все светлее.

—Теперь мы в финских водах, — сказал мне контрабандист. Скажите «прощайте» большевикам, — и засмеялся.

Лодка шла в направлении открытого моря и утренний свежий ветер хорошо надувал большой старый заштопанный парус. Вышло солнце. Стало совсем светло и тепло. Справа виднелся финский берег, можно было различить маленькие постройки, слева от нас виднелся значительно дальше русский берег.

— Мы днем не можем пристать к Финляндии, потому что нас арестуют, мы вас высадим, когда стемнеет. День мы проведем в море, — сказал мне контрабандист.

Они начали убирать паруса, сняли мачту и тоже уселись на дно лодки. Небольшие волны покачивали лодку. Веру укачало, она легла. Никиту тоже укачало, он тоже лег на дно лодки. Вадим, опьяненный морским воздухом, дремал. Солнце стояло уже высоко и славно грело, нам хотелось есть и пить, но ничего с собою не было, так как нам сказали, что переезд длится maximum 8 часов. Финны-контрабандисты дали нам по сухой корке черного хлеба. Пожевали, пожевали и успокоились.

В 12 часов дня с Красной Горки начал Подниматься большой привязной шар. Контрабандисты заволновались. Велели нам лечь на дно лодки, сами тоже легли и покрылись парусом. Так мы лежали часа два. Изредка контрабандисты выглядывали из-под паруса. Наконец, шар спустился.

За эти два часа ветер нас отнес довольно близко к финскому берегу. Высунув осторожно весло, они начали отгребаться. Так до сумерек мы болтались в лодке между финским и русским берегом.

Начало темнеть. Контрабандисты зашевелились. Стали

налаживать снасти, потом подняли мачту, поставили ее, и когда уже совсем стемнело, подняли паруса. Дул свежий ветер, и мы с легким креном помчались к берегу. К какому берегу, мне трудно было сказать: пока ставили мачту, паруса, наша лодка успела столько раз обернуться кругом своей оси.

Ехали около часу, может быть, немного больше. Пристали к каменистому берегу.

— Вылезайте, — сказали нам контрабандисты. Двое перетащили наши чемоданы — у нас их было три, и один большой узел. Всего два пуда багажа. Потом я по камням добрался до берега, потом перенесли детей и, наконец, пришла Вера. Я сосчитал вещи, посмотрел, все ли здесь, хотел дать на чай контрабандистам, но они уже были в лодке, и серый парус удалялся от берега и скоро потонул в вечерней мгле.

Мы стояли на каменистом берегу. Кругом был сосновый лес. Тихо, — ни звука.

— Ты уверен, что мы в Финляндии? - спросила меня Вера,

— Судя по пейзажу, да. Нужно идти, что ж тут стоять. Ты возьми за руку детей, а я потащу вещи, — сказал я.

Связал ремнем узел и тяжелый пудовый чемодан и взвалил их себе на плечо, а два маленькие чемодана взял в руки. Пошли по направлению к леску. Пройдя 50 шагов, я должен был остановиться. Стучало в висках, билось больное сердце и не хватало дыхания. Постояли в леску. Тишина полная. Хотя бы собака залаяла, тогда хоть знаешь, куда идти. Снова взвалили чемоданы. Поплелись дальше. Так, отдыхая каждые 20—40 шагов, тащились мы сосновым леском больше часа. Наконец, вышли на хорошее шоссе. Впереди нас тянулся длинный хороший белый забор.

— Ты, Вера, здесь посиди с детьми на чемоданах, а я поищу, нет ли жилья здесь, — сказал я.

Перелез через забор и стал подниматься в гору. Нашел пустую дачу, но потом заметил направо другую, в которой светился огонек. Пошел туда и через стеклянную дверь балкона увидел: комната, лампа горит, у стола сидели две женщины и с ними пожилой мужчина, все трое хорошо и модно одеты, сидят и в карты играют. На столе стоит самовар, белый хлеб, фрукты. Я тихонько постучал в стекло. Они вздрогнули и господин, им что-то сказав, подошел к балконной двери.

— Кто там? — спросил он.

— Из Петербурга бежавший, можно к вам? — сказал я, не находя слов.

— Конечна войдите, это вы из Петербурга? — быстро говорил он, осматривая меня с ног до, головы и с головы до ног.

Я ему сказал, что жена и дети остались на дороге с вещами. Пошел за ними и их привел. Увидя фрукты и белый хлеб, дети затряслись от радости. Мы не знали, что после говорили. Эти трое оказались петербургскими поляками, муж одной дамы был польским министром продовольствия. Они нас очень радушно встретили, накормили и уложили в постели, покрытые чистыми простынями. Мы заснули как убитые.

На следующее утро (24 сентября) мы узнали, что мы высадились в пяти верстах от маяка Сэйвиста и что нам нужно ехать в карантин Териоки. Позвонили туда по телефону и поехали на двух таратайках под конвоем финского солдата. Наш возница старательно пытался узнать, кто нас привез и какая была лодка, но мы, не желая подводить наших контрабандистов-финнов, говорили, что мы уехали из Ораниенбаума и что нас везли русские и эстонцы. Вечером 24-го приехали в Териоки. Начался новый период жизни — мы эмигранты.